В кленовой роще ночью сидели подруги: Ронта, Илеиль и высокая Яррия, и еще две, Элла Большая и Элла Певучая. Певучая Элла была старшей сестрой черноволосой Милки. Ее называли также Элла Сорока. Она была маленькая, круглая, как будто комочек. Волосы у нее были коротенькие, в кудрях. Они стояли над ее головой, как запутанное облако.

Эллу звали Певучей за то, что она пела целый день. Что бы на глаза ни попало, как бы оно быстро ни промелькнуло мимо, песня Эллы являлась еще быстрее и выливалась, как щебет. Элла пела о камне, который подвернулся под ноги, о стаде быков, которое попалось мужчинам, или о драке двух девчонок, которые поссорились из-за цветной раковины. Но если песня ей нравилась, она готова была повторять ее с утра до вечера. Оттого ее звали также Элла Сорока.

Подруги сидели в кленовой роще у костра и ждали утра. Это была последняя ночь перед обрядом. Они не могли спать: им было жутко. На другом конце рощи были обе старухи, Лото и Исса. Лото должна была исполнить первую часть обряда, белую, дневную. Исса должна была исполнить вторую часть, ночную, темную. Лото сидела одна у особого костра и варила в глиняной плошке пахучие травы. Иссы не было видно, она скрывалась в темноте. И все, что ей было нужно, — травы и притирания, она давно сварила и приготовила, хотя никто не видел, когда и как. Иссы и ее притираний боялись подруги.

Согласно обычаю, другие женщины в эту ночь не могли присутствовать в роще… Они должны были явиться утром и принять участие в обряде посвящения. Но вместе с испытуемыми сидела взрослая помощница, Аса-Без-Зуба.

Девочки перестали шептаться, — им стало скучно. Костер был маленький, в тихом воздухе безветренной ночи огонек горел тонкою алою струйкою. Илеиль подняла свою русую голову и сказала:

— Спой песню, Элла.

Элла сидела по другую сторону костра; она посмотрела на подругу, и тонкое прыгающее пламя отразилось на минуту в ее сверкающих зрачках.

— Песню? Хорошо.

— Страшно, — вздохнула Ронта и боязливо поглядела в темноту.

— Чего страшно? — спросила Элла задорно из-за костра.

— Иссы страшно и тех… — сказала Ронта и указала глазами в ту сторону, где был мужской лагерь.

— О, т е х!.. Об Иссе я не знаю и знать не хочу. Но я знаю, что т е сделают с нами…

— Молчи, молчи… — зашикали на нее подруги со всех сторон.

Говорить о мужчинах в связи с тем, что относилось к браку, считалось неприличным даже для взрослых женщин во всю первую половину года, вплоть до осеннего обряда. Если иные и думали о своих друзьях, то они молчали об этом.

— Ушла бы я на край света, — сказала Ронта тихо.

— Куда ты уйдешь? — сурово возразила высокая Яррия. — Бродяги уходят, но женщин-бродяг не бывает.

— Все уходят, — сказала задумчиво Ронта. — Время проходит, и они уходят и никогда не возвращаются назад…

Девушки замолчали.

— Куда они уходят? — спросила Ронта, склоняя голову.

— К племени своему уходят, — сказала Яррия, — на небо, к Отцу. Там тоже есть племя Анаков.

— Я сказку слыхала, — сказала Илеиль. — В той стороне есть место. У самых ног Отца сделана дыра и вбита затычка, и женщины подходят и выдергивают, и смотрят вниз; и если какая-нибудь пожалеет и заплачет, то слезы ее к нам падают росою.

Все инстинктивно подняли головы и посмотрели вверх, туда, где наискось к полночи светилось недвижимое Око Отца. В ночном воздухе мелькали какие-то неуловимые влажные искры, и им показалось, что это слезы тех, небесных женщин.

— Будет вам, — снова вмешалась неукротимая Элла. — Вы говорите о тех, которые уходят. Я хочу говорить о тех, которые приходят.

— Души детские, — сказала Илеиль и усмехнулась радостно. — Малые детки…

Элла посмотрела на нее лукаво и подмигнула левым глазом.

— Малые и большие… Оттуда и оттуда!..

Она указала кивком головы на небо и тотчас же протянула обе руки к северу, туда, где находился мужской лагерь.

— Я люблю их, — сказала она громко, потом слегка потянулась и свела руки вместе. — Всех люблю.

И было так, как будто она сразу заключила в свои объятия всех мужчин и детей.

— Молчи, — сказала Илеиль, но не совсем уверенно. Элла Сорока знала, как будто, действительно, больше, чем другие подруги.

— Дуры вы, — возразила Элла и рассмеялась.

Пять трясогузок, все дуры…

— Трясогузка Ронта, — сказал неожиданно голос сзади, такой же веселый, как у Эллы.

Девушки обернулись. Дило Горбун подполз к костру так тихо, что никто его не заметил. Он остановился перед костром, как полз, на четвереньках, и вертел головою, как будто черепаха.

— Уйди, — крикнули девушки, — зачем ты пришел?

— К вам пришел, — сказал Дило, — мне одному тоскливо.

— Здесь мальчикам не место, — сказала Илеиль. — Это девичья роща.

— Разве я мальчик, — сказал Дило вкрадчивым тоном. — Если бы я был мальчиком, то был бы с мальчиками.

Девушки засмеялись. Это была обычная присказка Горбуна.

— Я вам сказку расскажу, — соблазнял Дило.

— Уйди, не то палки возьмем.

— Расскажу и уйду. О Рунте-трясогузке… Мне одному темно в этом лесу.

— Ну, расскажи, — поколебались девочки.

Их в особенности соблазняла тема рассказа. Имя Ронты с небольшим изменением в Рунта означало: трясогузка. Молодых девушек вообще называли трясогузками за их предполагаемую стыдливость.

Они посмотрели нерешительно на взрослую помощницу. Но круглые глазки Асы тоже горели любопытством, и, ко всеобщему удивлению, она не сказала ни "да", ни "нет".

Пять трясогузок сидели под листьями клена,

начал Дило нараспев.

— Молчи, дурак, — сказали девушки полусердито.

Дило, по-видимому, хотел начать с присказки и заимствовал ее у Эллы.

— Нет, — сказал Дило.

По обыкновению Анакских сказочников, Дило наполовину пел, строфу за строфою.

— Разве солнце — жена? — спросила Илеиль с удивлением.

— Не перебивай, — сердито сказал Дило. — В то время Солнце было женою.

После этого Дило стал рассказывать прозой:

Молодая Рунта поднялась на небо и приблизилась к Дракону. Он дремал, раскрыв пасть после сытной еды. Солнце, большое и круглое, тускло сияло в его утробе.

— Я пришла, — сказала Рунта.

— Зачем? — спросил Дракон.

— В жены к тебе, — сказала Рунта.

— А, хорошо, — сказал Дракон.

— Как берешь ты жен? — спросила Рунта.

— Пастью беру, — сказал Дракон.

Молодая Рунта вошла в пасть Дракона, из пасти в утробу и отыскала Солнце. Она обвязала его травяной веревкой и потащила его вон. Вытащила Солнце в горло Дракона, потом вытащила в рот Дракона, потом вытащила на язык Дракона. И лопнула веревка с таким треском, как падает дерево. Тогда встрепенулся Дракон и тряхнул головою. Круглое Солнце обожгло ему язык и выкатилось вон. Брызнул свет, настало новое утро.

Дило замолчал, девушки тоже молчали.

— А Рунта вернулась? — спросила Илеиль.

Дило лукаво посмотрел на девушек.

— Рунта, вот она, — пошутил он, указывая пальцем на подругу Яррия. Рунта-Ронта.

— Нет, правда!

— Правда, — настаивал Дило. — Вы знаете: предки возвращаются сквозь женское чрево. Так Рунта вернулась…

— Постой, — сказала Элла. — Какую песенку пела молодая Рунта?

— Печальная песня.

Ронта сидела и слушала, не шевелясь и не произнося ни слова.

Но когда Элла повторила печальную песню Рунты-трясогузки, ее лицо неожиданно сморщилось, нижняя губа задрожала. Еще минута, и она разразилась плачем, тихим и жалобным, как огорченный ребенок.

Яррия положила подруге руку на шею.

— Глупая, — сказала она. — Ну, не плачь. Это другая погибла, та, молодая Рунта. Ты живешь.

— Нет, — всхлипывала Ронта, — это мне нравится. Пусть я исчезну, вы будете жить. Это хорошо.

Слезы ее падали без конца. Она уткнулась лицом в землю, и плечи ее тряслись от заглушаемых рыданий…

Полночь прошла. На краю неба опять поднимался Охотник, угрожая дротиком диким оленям в Песчаной реке. Все спали, девушки и их помощница. Лишь у Лото поодаль слабо мерцал костер, и она низко склонилась над ним, как будто творила заклинания. И вдруг на опушке раздался слабый призыв маленькой пестрой совы Шиана, который ищет в темноте свою подругу: Угу!..

Ронта вздрогнула во сне и подняла голову. Призыв повторился еще раз. Она посмотрела на соседок. Никто не шевелился. Костер чуть вспыхивал.

Еще не совсем проснувшись, Ронта поднялась, как лунатик, и, натыкаясь на деревья, пошла вперед, куда звал крик совы.

На опушке леса стоял Яррий. Его фигура смутно белела в свете звезд. Он двинулся Ронте навстречу и быстро подошел. В руках у него было неизменное копье. Связка дротиков висела через плечо. Через другое плечо был подвешен большой мешок, как у охотника, уходящего в дальние горы. И весь вид у него был, как у человека, уходящего в дорогу.

Дремота Ронты исчезла.

— Что, Яррий? — спросила она тревожно, даже не успев разглядеть в темноте его лицо.

— Они изгнали меня, — сказал Яррий.

— Изгнали, — откликнулась Ронта жалобно.

— Сказали: "Будь нам чужим, другого племени, не пей нашей воды, не грейся у огня".

— За что? — спросила Ронта беспомощно. Она как будто забыла в эту ночь о весеннем деле Яррия.

— За то самое, — сказал Яррий. — Юн говорит: — "Ты жертву отнял у темного бога, белую телку. Будь же извергнут".

— Как же обет? — спросила Ронта растерянно.

Яррий коротко засмеялся.

— Стану ли плакать о муках и истязаниях? Нож Юна-врага не коснется меня. Буду жить непосвященный, как жил.

Ронта молчала.

— Куда же ты пойдешь? — спросила она нерешительно.

Яррий повел рукою.

— Свет широк, и солнце везде светит. Челноки растут в лесах, и реки текут вниз… Попрощаться я пришел. Где Дило?

— Не знаю, — сказала Ронта, — был тут недавно. Прогнали его… Куда пойдешь ты?..

— Пойду на край света, — сказал Яррий, — на берег моря. Узнаю людей медвежьих и людей орлиных. Увижу морских великанов с зубами, как у мамонта.

— Как ты будешь жить, Яррий? — твердила Ронта печально.

— Один буду я жить, диким бродягою, рвать добычу когтями буду, как звери рвут.

Он замолчал и долго молчал, и вдруг сказал отрывисто:

— Пойдем со мною, Ронта!..

Ронта не отвечала.

— Лица мужчин не увижу. Глаза женщин не будут смотреть на меня. Когда я умру, шакалы закроют мне глаза… Ронта, пойдем со мною…

Ронта бросила взгляд назад, в глубину рощи. Ничего не было видно. Только угли костра чуть мерцали сквозь темную чащу.

— Жалко тебе оставить Иссу колдунью и сварливых жен? — спросил Яррий злым, изменившимся тоном.

— Жалко, — призналась Ронта.

— С Иллом хочешь плясать, красную бороду гладить девичьей ладонью?

— Нет, — с ужасом сказала Ронта. — Я не хочу.

— Ну, так пойдем со мною.

Ронта опять посмотрела назад и тяжело вздохнула.

— Прощайте, сестры, — шепнула она. Пусть я исчезну, вы будете жить… Яррий, я иду с тобою.

Они взялись за руки и тихо, как тени, скользнули вдоль опушки. Никто их не видел. Только небесный Охотник смотрел им вслед и грозил дротиком.

За день ходьбы от кленовой рощи лежало мертвое поле Анаков. Оно было широкое, ровное, занесенное песком. Этот песок в незапамятное время принесла река Саллия своими весенними разливами, но теперь река давно ушла отсюда вправо, почти на половину дневного перехода. Поле осталось, как прежде, серое, унылое, нагое. На нем не росло ни куста, ни травинки. Только местами поднимались какие-то странные серые сучья. Это были бараньи и оленьи рога, воткнутые в песок, принесенные живыми на поминки покойникам. Ибо на это поле с разных концов своей земли приходили умирать Анаки. По древнему поверью считалось, что только с этого поля возможен отход в дальнюю дорогу, в страну предков. Он начинался от низкой песчаной стрелки, перерезавшей мертвое поле на две половины. Эта стрелка называлась "тропой мертвецов". От стрелки отход продолжался по песчаным рытвинам старого сухого русла, потом по реке Саллии, против ее течения, на юг.

По убеждению Анаков, если кто умирал вдали от мертвого поля, ему приходилось после смерти прежде всего являться сюда. Оттого родные спешили воздвигнуть ему могильник на мертвом поле. Это был посмертный приют для него. Могильник состоял из каменного овала, выложенного просто на песке, как будто вокруг мертвого тела. Все мертвое поле было усеяно такими овалами. Пустых было меньше, а больше было таких, в которых лежали белые скелеты. Ибо Анаки даже в болезни крепились, как могли, и приходили сюда умирать, чтобы избавить себя от трудного посмертного перехода.

Во многих овалах вместо целого скелета остались только белые ребра да толстые берцовые кости. Гиены объедали своими крепкими зубами даже головки берцов и оставляли на земле только костяные трубки, пустые внутри. По всему полю валялись черепа, круглые, гладкие, выбеленные солнцем и ветром. Это были как будто большие странные чаши, разложенные на выбор для живых и для мертвых.

На это поле на другой день после побега Ронты пришла старая Исса. Она была одна, и никто не следовал за ней. Она прошла по "тропе мертвецов", дошла до середины, встала и огляделась кругом. Потом сошла в сторону и вскоре нагнулась и подняла белый череп. Она взяла его с места, которое было украшено не только рогами, но даже пучками перьев и сухих цветов. Это был могильник черной колдуньи Меланто, которая была старухой, когда Исса была еще маленькой девчонкой. Покойная Меланто считалась великой чаровницей, и на ее могилу до сих пор приносились дары мужчинами и женщинами. Исса вернулась с черепом к тропе мертвецов. Она наполнила череп водой из лужи, которую нашла тут же. Вода эта была солоноватая и пригодная для колдовства. Старая колдунья села на песок, поставила череп на землю между ног и запахнула над ним полы своего мехового плаща. Она снова оглянулась и достала из поясного мешка щепотку серого порошка. Этот порошок она бросила в воду, и вода задымилась. Белый пар клубами повалил из черепа, хотя нигде не было огня, и вода не согрелась. Исса прикрыла череп плащом еще тщательнее, но пар или дым выходил струями из каждой прорехи ее покрывала, у шеи, у плеч и у ног, как будто она вся горела внутри.

Склонившись лицом вниз и сливаясь вместе с черепом, Исса стала творить страшное заклинание. Оно было направлено против бежавшей девушки для того, чтобы отомстить ей за позор и предательство.

— Беглая тварь, — говорила Исса, — обрекаю тебя гневу. Запираю в твоем теле юность и зрелость. Да будут плечи твои остры, и груди плоски, и чрево бесплодно… Неосвященная и неблагословенная. Будь Яламой, безмужной и безлюбовной. Запираю тебя мертвой костью. Когда муж твой подойдет к тебе, пусть взоры его будут, как взоры убийцы. Спасайся, трепещи!..

Исса достала из мешка маленький сучок, раздвоенный с одного конца, обычную замену человеческой фигуры.

— Ялама, — сказала она, обращаясь к сучку, ибо он представлял Ронту-беглянку. Слово "Ялама", означавшее самку оленя, непригодную к браку, относилось также к хилым, бесплодным женщинам.

Она вынула череп из-под плаща и осторожно опустила сучок в череп.

— Ялама, — сказала она снова, — вот тебе собственная вода и собственная лодка. Вода твоя да будет в лодке твоей. Садись и плыви по тропе мертвецов.

Она поставила череп на песчаную стрелку.

— Иди, догоняй, — сказала она ему сурово, — где бы она ни сидела и ни бегала.

Чары были окончены и посланы вдогонку, и Ронта была обречена их всесильному гневу.