1
Аня боялась, что Ян передумает относительно ритуала, который должен был сделать ее сильной, как древние вампиры. Но Ян не передумал. Аня чувствовала, что порой его одолевают сомнения, но все же ее Мастер, видимо, достаточно доверял ей. А может быть, просто слишком сильно за нее боялся.
После той ночи, когда они побывали в особняке Князя города, между ними установилась особенная близость, какой не было раньше. Аня и Ян не просто постоянно чувствовали друг друга, как Мастер и Птенец, это было нечто большее, абсолютное слияние душ, из которого с каждым днем все сильнее вырастали нежность и любовь друг к другу. Они засыпали друг у друга в объятиях и улыбались, просыпаясь.
Они стали любовниками на следующую ночь после того, как Ян восстановил силы. Все произошло как-то само собой, без слов и объяснений — слова были не нужны, они понимали друг друга с полувзгляда. Аня чувствовала себя неимоверно счастливой, все прочие эмоции, даже ненависть к Михаилу, отошли на второй план. Она впервые по-настоящему поняла, как это бывает, когда для тебя существует только твой любимый, а весь остальной мир становится серым, скучным и незначительным.
Прошли каких-то несколько месяцев, но все, что связывало Аню с прежней человеческой жизнью, теперь оказалось так далеко, будто она просуществовала вампиром по меньшей мере половину столетия. Она не скучала по семье, ей не нужны были друзья, ей не было интересно, переживает ли кто-нибудь из-за ее исчезновения, ищут ли ее, или все уже забыли о сумасбродной девушке Ане. Ян предупредил ее с самого начала, чтобы она не показывалась на глаза никому из тех, кто знал ее при жизни, и не давала знать о себе. Это было непременным условием ее нового существования — вампиры умирали для прежней жизни и рождались для новой. И Аня считала, что это правильно.
Чтобы Ян не сомневался в ее выдержке и серьезном отношении к столь важному предприятию, Аня никогда не спрашивала его, когда же, наконец, он проведет ритуал и она получит силу. Шли месяцы, на смену зиме пришла весна, близилось лето. Поутихла первая эйфория от неожиданно открывшихся перед ней возможностей, и Аня теперь даже не особенно ждала этого ритуала. Сила и могущество… Теперь эти понятия не имели для нее такого значения, как раньше, она и без них чувствовала себя спокойно и уверенно, она была всем довольна, а самым главным было — просто любить и быть любимой. Аня даже считала, что вполне может еще какое-то время побыть маленькой и слабой, если это нравится Яну. Готова была ждать хоть половину столетия.
Но Ян сам напомнил о ритуале. В конце весны, когда стало совсем тепло, и по ночам сквозь бензиново-асфальтовую вонь терпкой нотой пробивалось благоухание распускающихся тополиных листьев и молодой травы. Аня снова научилась дышать, но только ради того чтобы чувствовать эти ароматы пробуждающейся ото сна земли. Пусть вампиры и не чувствуют холода, но зимой Ане было жуть как неуютно и противно, ей напрочь не хотелось проводить на улице ночи напролет. Теперь же и небо казалось глубже, и звезды ярче, а еще в парках и скверах порою можно было услышать соловья — и как только выживают эти нежные птахи в огромном городе? А ведь впереди еще и лето… Огромное, теплое! Вот интересно, каким будет это первое лето ее вампирского существования?
— Все готово, Аня. Если ты еще не передумала, мы должны будем уехать, чтобы провести ритуал. Если нет — придется ждать еще очень долго.
— Уже завтра? — испугалась девушка. — Но я не готовилась…
— Тебе и не нужно готовиться. Я все сделал сам. Все, что от тебя потребуется, это в нужный момент произнести магическую фразу на древнем языке. Смысл ее в том, чтобы призвать к себе силу четырех стихий.
— А если я не запомню правильно? Знаешь, у меня не очень большие способности к языкам.
— Это несложно. К тому же, ты вампир, и твои способности стали больше. Да и фраза не очень длинная.
— Тогда ладно… Хорошо. Я… я, пожалуй, готова. А что я почувствую, когда произнесу? Больно не будет?
— Не будет. Поверь, это будет прекрасно. Ты испытаешь нечто… нечто невероятное, ни с чем не сравнимое… нечто, что не сможешь забыть. Обещаю, — сказал Ян с улыбкой.
— Звучит заманчиво, — улыбнулась Аня, склоняя голову на его плечо.
Она старалась казаться уверенной в себе, хотя, конечно, очень волновалась. Она снова изменится; как отразится на ней эта перемена? Аня всецело доверяла Яну и ни мгновения не сомневалась, что тот все продумал до мелочей, и нет никаких оснований беспокоиться. Но все равно ей было тревожно. Как бывало перед экзаменом.
Фразу на древнем языке Аня действительно запомнила быстро; наверное, и правда ее мозг был теперь способен на большее, чем при жизни. Целую ночь она повторяла про себя непонятные слова, чтобы уж точно не забыть их в ответственный момент, и даже во сне магическая формула пульсировала у нее в голове, как далекий колокольный звон. Проснувшись вечером, Аня повторила всю фразу без запинки и поверила окончательно, что в нужный момент ничего не забудет, не собьется и не перепутает.
Ритуал должен был происходить не в квартире Яна, а в каком-то другом месте, в подвале дома, который Ян присмотрел заранее.
— Кто-нибудь из членов колдовского Ковена может случайно заметить выброс магической энергии, — объяснил он. — Нам не нужно, чтобы колдуны явились к нам домой и начали выяснять, чем это мы занимаемся. Между вампирами и колдунами издавна существует противостояние. В последние десятилетия напряжение несколько спало, но все-таки к вампирам, обладающим еще и магическими навыками, колдуны относятся более чем враждебно. А Князь не начнет войну только из-за того, что колдуны убьют парочку не самых значимых и не самых любимых его подданных.
— Нас могут убить?
— Поэтому я и хочу уехать за пределы города.
— А там они нас не найдут?
— В любом случае мы успеем уйти. У нас будет больше времени.
Ночи теперь стали слишком коротки, и это, конечно, было большим недостатком лета по сравнению с зимой. Все предстояло делать быстро. Как только стемнело, Ян подогнал к подъезду машину. Вещи уже были собраны: книги Яна, старинный сундучок с необходимыми для обряда предметами, маленький рюкзачок с его одеждой, и — две огромные спортивные сумки с одеждой Ани. Едва выехав за город, Ян втопил педаль газа… Правда, вскоре он остановился, увидев голосующих на обочине девушек, и согласился их подбросить. Девушки были грязноваты и вульгарны, вели себя развязно, и Аня заподозрила, что они — гадость какая! — проститутки. Но Ян шепнул ей: «Добыча», — и она смирилась. Видимо, в тех местах, куда они едут, ничего лучшего не найти.
Свернув с дороги, они остановились, чтобы напитаться. Потом Ян просто-напросто выпихнул из машины обалдевших от гипноза и ослабевших от потери крови девиц и уехал.
— С ними ничего не случится? — спросила Аня.
— Надеюсь, что ничего. Но если и случится, виноваты будем не мы.
— А кто?
— Тот, кто на них нападет. И если тебя утешит — я каждой в карман сунул по сто долларов. Они столько на своей свиноферме не зарабатывают…
После указателя со смешной надписью «Жабино» Ян свернул на проселочную дорогу и подъехал к ветхому, покосившемуся, явно еще довоенному, если не дореволюционному, дому, одиноко стоящему на пригорке, на опушке леса. Кто построил тут это жилище, кто тут обитал — непонятно.
— Мы будем здесь жить?
— Несколько ночей. Мне придется подготовиться к обряду.
— Он очень старый? Этот дом?
— Старый. Я его выкупил двадцать лет назад. Бродяги и зверье здесь не водятся — боятся. Тут вообще никто не бывает — мои охранные чары работают. Так что заходи спокойно.
В доме пахло сыростью, плесенью и золой. Аня никогда прежде не бывала в деревенских домах, печку видела только по телевизору. А тут стояла огромная печь.
— Я должна буду ее топить? — весело спросила девушка.
— Нет. Огонь для нас опасен. Мы вспыхиваем, как будто у нас не плоть, а бумага. Ты не знала?
— Не знала…
— Мне еще многому надо тебя научить. Нет, Анин, ты не будешь топить печку. Мы же не мерзнем. И эти ночи пролетят быстро. А потом ты станешь сильной, и мы уедем. И будем счастливы.
Аня кивнула. Она не просто верила Яну. Она знала: все, что он обещает, непременно сбудется.
2
Тогда он впервые увидел Гретель после долгой разлуки, ему показалось — перед ним стоит мама.
Было темно. Рыжеволосая Катрина — так звали эту ведьму, эту неотразимо-соблазнительную упырицу, которой Гензель теперь безропотно подчинялся, — вела его сквозь мрак за руку, и все равно он оскальзывался на мху, спотыкался о кочки. Ночной лес шелестел и скрипел, стонал и попискивал: целый хорал таинственных и жутких звуков. Кто-то пыхтел, кто-то пробегал по тропинке, топоча маленькими ножками, вспыхивали во тьме чьи-то круглые желтые глаза.
— Ничего не бойся, — сказала ему Катрина. — Я здесь самая страшная. А ты под моей защитой.
Она привела Гензеля к крохотной, вросшей в землю избушке. Окон в ней не было, только дверь, из-за которой лилась полоска золотистого света.
Дверь открылась, и на пороге появилась мама.
… Мама вышла живой из огня, вернулась с того света, и все это время ждала его здесь, в маленьком лесном домике! Она стала моложе и тоньше, но глаза у нее были те же — прозрачные, как льдинки. Одета мама была странно: в длинную просторную рубаху из очень грубого, явно домотканого полотна. Ноги босые, волосы небрежно заплетены в косу… И все же это была она. Побежала навстречу Гензелю, хотела обнять, но остановилась, пристально вглядываясь ему в лицо.
— Гензель! Это ты? Ты?! Она говорила, что приведет тебя! Я не верила, — сказала обитательница лесной избушки маминым голосом. — Это точно ты? Ты стал такой… взрослый! Знатный господин!
Гензель молчал. От волнения — видеть это лицо! слышать этот голос! — у него перехватило дыхание. Она же по-своему истолковала его молчание:
— Ты что, не узнаешь меня? Мы разве больше не похожи? У нас здесь нет зеркала, и я не знаю даже, как выглядит мое лицо… Я — Гретель. Твоя сестра.
Мечта разлетелась пеплом по опушке.
Это была не мама.
Но в тот же миг Гензеля захлестнула волна нежности к этой девочке.
Гретель!
Его сестренка. Она была такой же неотъемлемой частью его мира, как мама. Конечно, не такой важной. Она всегда была немного в сторонке: существовали мама и Гензель — а еще у них была Гретель. Но ведь он с рождения и до шести лет ни дня не прожил без сестры. А потом… Потом он был уверен, что потерял их навсегда. Обеих. И маму, и Гретель. Ведь они пропали из его жизни в один день. По маме он тосковал сильнее… Однако маму не вернуть, а Гретель — она здесь, живая!
Гензель обнял сестру и прижался губами к ее волосам, пахнущим свежей лесной горечью. Катрина наблюдала за ними с улыбкой.
Уже на следующую ночь ведьма начала обучение. Днем она спала: в избушке был глубокий подпол, едва ли не обширнее, чем сам домик. Каким-то образом — с помощью магии? — Катрина умудрялась держать подпол сухим. Она спала там, завернувшись в одеяло из беличьих шкурок, рядом с огромным окованным сундуком, полным книг, самых восхитительных и невероятных магических книг, каких Гензель даже вообразить себе не мог! Там был ее личный Гримуар и несколько Гримуаров, доставшихся Катрине в наследство от других ведьм, там были книги, написанные не только на латыни и на немецком, но и на «дьявольской латыни» — особом языке, созданном колдунами для шифровки записей, книги на итальянском, французском и даже на арабском. Там было несколько хрупких пергаментных свитков с непонятными знаками и схемами… Гензель перебирал все эти сокровища жадно, дрожащими от возбуждения руками.
— Ты все их можешь прочесть? — спрашивал он у Катрины.
— Да. И ты тоже сможешь. Я научу. У тебя есть дар, ты обучишься быстро. Обычные люди вынуждены учить языки, начиная с букв. Ты же сможешь просто понимать языки сразу. Как я.
Уютно свернувшись на своем меховом одеяле, ведьма расчесывала длинные рыжие волосы. Ее обнаженное тело чуть светилось в полутьме. Источник света в подполе был только один: свеча, которую принес сверху Гензель. Но казалось — тело Катрины само излучает свет.
— Я пойму даже восточные закорючки?
— Ты поймешь все. Если по-настоящему захочешь и отдашься этому всей душой.
— Не думал, что моя душа еще со мной…
— Конечно, с тобой. Он получит ее только после твоей смерти. Но и тогда есть надежда на спасение.
— И это мне говоришь ты? Ты?! Ты веришь в спасение?
— Я не верю. Я знаю… Не будем об этом спорить. Когда-нибудь ты и сам поймешь. Это сейчас не столь важно, — она завернулась в одеяло так плотно, что только лицо выглядывало из меха. — Близится рассвет. Я чувствую. С первым лучом солнца я умру. И вернусь к жизни только после захода. Ты должен заранее подняться и закрыть вход сюда. Дверца прилажена очень плотно, ни один луч не пробьется. Но открывать в течение дня ее нельзя. Солнечный свет для меня — смерть. Настоящая смерть. Гретель тебя покормит. Я принесла с охоты двух зайцев, она чудесно готовит зайчатину с лесными травами. Правда, у нас нет соли. Но я смогу достать, если ты любишь соль. С хлебом у нас тоже сложности. Иногда мне удается раздобыть несколько краюх… Но не часто. Обычно Гретель ест то, что дает лес.
— А ты?
— Я не ем. Я пью кровь. Я охочусь на людей возле большого лесного тракта. Иногда у них есть с собой еда — хлеб, соль, вино во фляге, колбаса. Я приношу это твоей сестре. Все, иди. Постарайся поспать днем. Ночью мы будем учиться.
Гензель склонился над ней и прижался губами к ее холодным губам.
Потом поднялся наверх и плотно прикрыл дверь в подпол.
Гретель ждала его. На столе стоял горшок с дивно благоухающим варевом. Рядом лежала ложка.
— У нас только одна ложка, — извиняющимся тоном сказала Гретель. — Мы будем есть по очереди.
— Хорошо. Спасибо, — Гензель взялся за ложку и принялся есть. — Очень вкусно. Ты замечательно готовишь, — добавил он через некоторое время, хотя из-за волнения совершенно не чувствовал вкуса. — Совсем как мама…
Гретель просияла.
— Нет, ну что ты. Как мама, никто не может. Да здесь и невозможно. И не из чего. Печурка-то маленькая, Катрина ее сама сложила, когда привела меня, и оказалось, что меня надо чем-то кормить. Она сама так давно не ела, что подзабыла об этой дурацкой слабости смертных! — Гретель хихикнула. — А помнишь, какие у мамы были яблочные пироги?
Гензель почувствовал, что к глазам у него подступают слезы. Он и забыл уже, как это — когда хочется плакать…
Кивнув, он принялся есть быстрее.
Сейчас он понял, что просил у демонов не то, что нужно ему на самом деле.
Ему нужна не месть.
Ему нужна его семья — рядом. Чтобы все вернулось.
3
Сегодня первую половину ночи у покоев Князя дежурил Мишель. Сдал пост после полуночи и решил заглянуть к Нине. Поскребся в дверь ногтем: очень ему нравилось вести себя изящно, как в Версале.
Девушка открыла мгновенно. Даже с учетом скорости перемещения вампира это было… уж слишком мгновенно.
— Ты что, стояла под дверью? — удивился Мишель. — Кого-то ждешь?
— Нет. Я металась по комнате, — угрюмо ответила Нина. — Я заламывала руки и оглашала пространство стенаниями.
— Я не слышал…
— Значит, мне удалось стенать про себя.
— Что-то еще случилось?
— Да, случилось плохое: случилось то, что я ничего не могу найти. И ничего не происходит. Те две архивные книги с записями о прибывших и убывших — пустышка. Теперь я в этом уверена. Никто из указанных там вампиров не замешан в этих делах. Всех проверили. Кто не погиб и не эмигрировал — те, по всему выходит, не могут быть виновны…
— Проверили, — хмыкнул Мишель, усаживаясь на край стола, заваленного книгами и бумагами. — А как по учетным книгам проверить, был или не был вампир заинтересован в убийстве другого вампира? Душу читать может только Мастер. Неужели нашли Мастера каждого из них?
— Убийство совершил колдун. А среди упомянутых в архивных книгах нет не то что колдуна — нет вообще никого, кто интересовался бы колдовством. Ты же сам знаешь: их вообще в нашем сообществе немного — тех, кто практикует магию в широком смысле. Нам обычно хватает собственных магических способностей, и вампиры стараются развивать только то, что дано от природы. То, что у нас внутри. А это была, можно сказать, магия внешняя. Магия для тех, у кого нет своей.
— Интересно. А ты, и правда, умная. Я под таким углом как-то не думал…
Нина отмахнулась от комплимента:
— Уже в январе, когда я нашла тот букетик, стало ясно про колдуна. Просто я была уверена, что архивные книги украли не случайно. Что там есть сведения, которые наведут на след. Столько времени потратила, чтобы восстановить по другим документам, кто упоминался в тех книгах, и все напрасно… А спросить у архивариусов не решилась. Я их всех подозревала.
— Уже не подозреваешь?
— He-а. Колдунов среди них нет… В общем, убийца своего добился: отвлек внимание на дурацкие архивные книги. «Ложный след» это называется. А настоящим следом наверняка были книги о магии… Но вот тут тупик. Я нашла дубликат только одной из похищенных. В Лионе. Попросила Князя, а он обратился к Принцу Лиона, в общем — сейчас книгу копируют и частями пересылают мне, да будет благословен Интернет. Получила уже две трети. Но пока не понимаю, какое отношение эта книга имеет к Модесту Андреевичу и вообще к Москве, к России.
— А сколько сейчас в Москве колдунов среди вампиров? Четверо?
— Да. Принц Филипп Орлеанский, Марфа Лаут, Ян Гданьский и Марьяна Сваровская.
— Ты бы на кого поставила? Кого бы заподозрила?
Нина пожала плечами.
— Всех. И никого. Не представляю, зачем кому-то из них убивать Модеста Андреевича…
— Мы же выяснили: из-за мандрагоры и книг!
— Я не понимаю, почему нельзя было попросить эти книги и мандрагору! Никому из них Модест Андреевич не отказал бы! Что такого-то? Ведь каждого новоприбывшего проверяют. Марфа и Марьяна — они вообще здешние, вся информация о том, что они делали с момента обращения, существует, зафиксирована. Филипп и Ян — иностранцы, более темные лошадки. Особенно Филипп…
— Ну, как раз о его гнусностях известно не только в Москве, но во всем мире. А теперь еще и в Петербурге. Что он там натворил — понятия не имею, но…
— Вот именно: «но». Я вообще не понимаю, как наш Князь его принял. Кстати, Модест Андреевич его ненавидел. Он вообще ненавидел… таких. Может, это Филипп, а? Он и его этот… этот…
— Любовник. Шевалье де Лоррен.
— Во-во… Слушай! А ведь и точно! Филипп — колдун, он убил архивариуса. Лоррен — вампир, он устроил четырехкратную резню… Они же бешеные оба! И способны на что угодно!
— Может быть, и на что угодно, но как-то не в их стиле это, а? Они ведь больше по части разврата. Если бы жертвами были красивые мальчики…
Нина поморщилась.
— Как ты с ними общаешься… И даже дружишь…
Мишель усмехнулся и расправил плечи.
— Мне случалось охотиться вместе с Филиппом и Лорреном. Да и просто разговаривать. Интересно же. Я в детстве романы Дюма любил. А Филипп с Лорреном рассказывали, как все на самом деле было. Они, конечно, тогда славно куролесили… Оказывается, Филиппа-то обратили, чтобы протащить на трон короля-вампира заместо Людовика Четырнадцатого. Был там такой аббат, Гибюр его звали, вампир и чернокнижник. Он развратил принца, когда тот еще совсем пацаном был, показал ему все прелести порока, выжидал годы, пока принц матерел и становился все порочнее, а потом — бац! — и подарил бессмертие ему и его любовнику.
Нина невольно улыбнулась — Мишель всегда старался выглядеть аристократично, однако приблатненую речь, доставшуюся ему в наследство от бандитского прошлого, было не так-то просто искоренить…
— Но когда Гибюр раскрыл Филиппу карты, — увлеченно продолжал Мишель, — типа, давай завалим Людовика, а тебя коронуем — тут-то Фил на дыбы встал. Ведь король был ему не только старшим любимым братом, но и закадычным корефаном. Во-первых, Филиппу на фиг не нужна была корона, если для этого придется укокошить братишку. А во-вторых, ему просто на фиг не нужна была корона. Поэтому Филипп нарисовался перед паханом Людовиком и выложил все как на духу. И про то, что его обратили в вампира, и про козни этого фраера, аббата Гибюра. А пахан, не будь дурак, тут же свистнул Охотников и Инквизицию. Ну, те завели дело, быстренько прижали к ногтю и аббата, и его подельницу, ведьму, как ее… Ла Вуазен, во. И вообще при дворе уйма вампиров обнаружилась. Короче, запылали костры, и полетели головы. Охотники всех вампиров перекоцали. Конечно, добрые люди и на Фила доносы строчили только так. Но Луи правильным королем был и двинул такой указ: мол, любимого моего брата Филиппа пальцем не трогать, и имя его попусту не трепать, особенно на суде, иначе всех на кол. И полюбовничка брата, шевалье де Лоррена, тоже не трогать. Ну, вот и не тронули. Гибюра сожгли. А Филипп и Лоррен еще долго живыми прикидывались. При дворе это несложно было — там все по ночам бодрствовали, а днями отсыпались. А когда Фил больше не мог притворяться, его смерть инсценировали. И вуаля! Вот он среди нас… Чего ты ржешь-то? Так все и было!
— Да ничего, извини. Просто история занятная, я и не знала… Но ты так его защищаешь, Филиппа…
— Я уверен, что наш убийца — не Филипп, — сказал Мишель, вновь надевая личину аристократа. — Не вижу мотива. Не вижу смысла.
— То, что он предпочитал разврат черной магии, не значит, что он невиновен. Тем более что со временем он и черной магией увлекся…
— Да. Увлекся. Потому что видит пользу от нее. Но он не одержим магией. И еще я знаю, что ему здесь хорошо. В Европе он так нагадил, что вернуться туда не сможет. Неразумный еще был, многое себе позволял. А теперь поумнел. И боится опять все испортить. Бежать-то уже некуда… В Сибирь? В Китай? Тамошних вампиров все боятся. Непонятно, как с ними отношения выстраивать, они другие совсем. Да и не выживет он там. Ему комфорт нужен, ты же знаешь.
— Не знаю.
— А говорила, что читала про него.
— Я все-таки не понимаю, почему ты так его защищаешь.
— Потому что я дрался бок о бок с ним и с Лорреном! И не один раз. Это только с виду они манерные и кружевные. Но когда дело доходит до драки — они одни из лучших. Шпагой, кинжалом, голыми руками, зубами — ах, как они дерутся! И как радуются хорошей драке! Ты бы видела Филиппа: хохочет, глаза горят, остановить невозможно, он даже приказам Князя не подчинялся, убивал — до последнего врага… Берсерк. Вот как те древние викинги. Священное безумие боя.
— И по этой причине принц Филипп Орлеанский должен быть вычеркнут из списка подозреваемых? Потому что хорошо дерется? И впадает в священное безумие боя? — ядовито уточнила Нина.
— Нет. Я уже объяснил: ему отсюда деваться некуда. Он не станет гадить. Он же умный. Разве что по очень серьезной причине может нарушить Закон. Но должна быть такая выгода, которая окупит все последующие лишения. А я такой выгоды не вижу. Нет ничего и никого, что он хотел бы получить или боялся бы потерять… Кроме Лоррена, конечно. Но с Лорреном полный порядок, и ничто им не угрожает. Кроме тебя, моя сердитая прелесть.
— Хорошо, — вздохнула Нина. — Временно снимаем подозрение с Филиппа Орлеанского. Тогда кто? Ян? Ему зачем?
— Я его плохо знаю. Но его бы скорее стал подозревать.
— Потому что плохо дерется?
— Да. И это достойная причина. Одна из причин.
— А еще? О нем очень мало сведений, он ведь прибыл в Москву до восемьсот двенадцатого года, до пожара, в котором сгорел основной архив…
— Не много. Судя по прозвищу, он прибыл из Польши. Магией увлечен. Книжный червяк.
— Да, это верно. Этот книжный червь часто ходил к Модесту Андреевичу за книгами, и я не верю, что он мог убить моего Мастера. А сейчас Ян больше всего увлечен этой новообращенной, Аней, ему вообще ни до чего.
— Есть такое дело.
Они помолчали. Потом Нина, смущенно глянув на Мишеля, решилась на вопрос:
— Это правда, что ты под Новый год похитил Аню, напоил шампанским, а потом вы с друзьями ее чуть не убили?
— Интересно, где ты такого наслушалась?
— Значит, неправда?
— Мне просто любопытно, как такие слухи расползаются. Тебе кто насплетничал?
— Не скажу.
— Ну, тогда и я не скажу.
Нина отошла к книжным полкам и принялась гладить выстроившиеся в ряд корешки книг. Это ее успокаивало.
— Если бы ты не делал этого, ты бы просто сказал, что не виноват.
— Я не ангел, Нина. Я — вампир. Мы все — хищники. И иногда не сдерживаемся. Во всех нас течет злая кровь…
— Но я никого не убивала! Никогда!
— А я — убивал. Много. Я сдерживаюсь. Но иногда… иногда… особенно если слышу, как они кричат…
— Кто кричит?
— Ты разве не слышишь? Многие из них, из людей, зовут смерть, они хотят смерти, хотят избавленья. Причем по большей части не те, кто неизлечимо болен, те-то как раз готовы на все, лишь бы прожить еще чуть-чуть. А вот в молодых иногда вдруг возникает эта шиза, и они зовут, зовут, зовут… Это такой соблазн, Нина. Соблазнительнее, чем запах их крови.
— Аня — звала?
— Да. Она чувствовала себя несчастной, и ей не хотелось жить. Да, не буду скрывать: в ту ночь я решил преступить Закон. Мне нужна была добыча… Но я искал определенную добычу. И она, Аня эта, подходила идеально. Молодая, красивая, здоровая. Она звала смерть. Громко звала. Причитала, что больше так не может, не хочет, не будет… Не знаю уж, как это — так. Не понимаю. Не голодала, не бедствовала, не бил ее никто. А вот — не могла больше, и все тут. И я пошел на зов…
— Но ты взял ее, чтобы напоить кровью с шампанским Софи, да? — спросила Нина.
— Да.
— Уйди. Уходи сейчас же.
— Почему?
— Ты чудовище. И Софи… Софи твоя — тоже чудовище.
— Дурочка. — Мишель не двинулся с места. — Со временем ты поймешь, что такое — вампиры. Ты осознаешь, что такое — быть вампиром. Просто до сегодняшнего дня ты сидела в башне из книжек, оберегаемая своим Мастером, и никогда не была голодна… я имею в виду — никогда не была по-настоящему голодна, как вампир. Это особый голод, Нина. Если хоть раз его утолишь, выпьешь чью-то жизнь — голод не утихает, он становится сильнее. Так что, может быть, правильно Древние запретили молодняку убивать. Хотя я убежден: они сделали это только для того, чтобы у них не появлялись сильные конкуренты. И целых два века это работало. Пока не наступил двадцатый век, и все не пошло черту под хвост…
— Но я чувствую голод. Все время.
— Это не тот голод, Нина! — почти крикнул Мишель. — Умножь его на сто — и, может быть, чуточку начнешь понимать, что чувствуют все, кто хоть раз выпил человеческую жизнь до донышка. Так что я — не чудовище. Я не такой уж злой для вампира. Я не так, как другие, мучаюсь от запрета на убийство. А уж Софи и подавно не чудовище. Я люблю ее. Я о ней мечтал с того мгновенья, как увидел. Но чтобы заполучить такое сокровище, надо было потрудиться. Я, собственно, даже не был уверен, что и шампанское поможет… Кто — она, а кто — я? Просто хотелось сделать ей приятное. А вот Анечка эта — ничтожество и пустышка. Я же пил ее кровь. Я ее читал… Как ты читаешь книжки. Она — ничтожество и не стоит твоих переживаний. Даже если бы умерла, не стоила бы.
— Мишель, да какая разница, ничтожество или нет?! Нельзя убивать для забавы! Нельзя убивать для еды!
— Если это тебя утешит: мы не собирались ее убивать. Мы собирались отпустить ее. Это случайно произошло. Из-за шампанского. Увлеклись.
— Откуда мне знать, что ты не лжешь?
— А разве ты хоть раз ловила меня на лжи? Зачем мне лгать тебе? Смысл?
— Не знаю…
— Я не лгу, Нина. Я никогда не стану тебе лгать. Ты славная девочка и мой товарищ. Я товарищам не лгу.
— «Товарищ». Надо же. Слово из моего детства, — грустно улыбнулась Нина.
— Из моего тоже. Но только оно значило… просто друг, — пожал плечами Мишель. И повторил, словно пробуя на вкус: — Друг.
— Друг, — эхом откликнулась Нина. — Хорошо. Я тебе верю. Только все равно не понимаю…
— Когда-нибудь поймешь. Точно тебе говорю. А теперь давай вернемся к нашей проблеме. Итак, ты предполагаешь, что ответ в тех похищенных книгах.
— Возможно. А возможно, и там его нет, — уныло сказала Нина.
— У людей, говорят, вся информация уже в компьютеры закачана. «Фараоны» могут найти что угодно и про кого угодно. Жаль, что у нас не так. Было бы место, куда закачать все книжки сразу, и чтобы легко можно было узнать, есть в них полезная информация или нет…
Нина вдруг застыла, глядя перед собой округлившимися глазами.
— Ты чего? — удивился Мишель.
— Я знаю, — прошептала она, — где можно отыскать информацию обо всех книгах, выходивших с начала восемнадцатого века.
— И где же?
— Во Флоренции. Антонио Мальябекки. Величайший библиотекарь всех времен и народов. Иди сюда!
Нина подбежала к лэптопу, который принесла-таки в святая святых Модеста Андреевича: при наличии Интернета было гораздо проще контактировать с архивариусами других городов и обмениваться с ними информацией. Все равно Корф уже не узнает о совершенном ею святотатстве…
Вообще непонятно, почему он так ненавидел компьютеры. Обзаведясь собственным, Нина в них просто влюбилась.
Она быстро застучала по клавиатуре, вызывая электронную справку.
— Вот, смотри, самое простое — из Интернета! Даже люди о нем знают. Только думают, что он умер.
Мишель склонился над экраном.
«Антонио Мальябекки (1633–1714). Коллекция его книг составила фундамент национальной библиотеки в знаменитой флорентийской галерее Уффици. Маленьким его взял к себе в помощники книгопродавец. Через месяц Антонио уже научился читать, быстро находить на полке нужную книгу. Некий библиотекарь бесплатно обучил его латыни, греческому и древнееврейскому языкам. Память у Мальябекки была феноменальная, его прозвали за это „оракулом ученых“. Слава о нем докатилась до великого герцога Тосканского, Козимо III, и Мальябекки назначили библиотекарем его высочества. Все жалованье (800 ливров) он тратил на покупку собственных книг. Быстро освоив вверенную ему библиотеку, Мальябекки стал изучать каталоги других библиотек, вел обширную переписку с коллегами, расспрашивал путешественников о книгах… В результате он знал фонды библиотек других городов лучше, чем те, кто там работал. Он был словно „живой библиотекой“, владел скорочтением, которым мало кто владеет и в наши дни. Правда, некоторые с презрением называли его „ученый муж среди библиотекарей, но библиотекарь среди ученых мужей“. И если для одних Мальябекки был в то время центром культурной жизни Флоренции, ученым-эрудитом, трудолюбивым библиографом и библиофилом, то для других — поводом для насмешек. Его называли книжным червем, полубезумным отшельником, библиоманом… Высмеивалась его небрежная манера одеваться, его дом, буквально заваленный книгами, его рассеянность, одиночество, вечная нехватка средств… Он дожил до восьмидесяти одного года, и всю свою личную библиотеку, состоящую из 30 тысяч томов, завещал Флоренции. Условие было одно — книги всегда будут доступны читателям. Мальябекки даже оставил небольшую ренту на содержание коллекции. С 1802 г. коллекция Мальябекки была объединена с библиотекой герцогов Тосканских. По указу герцога было предписано обязательно передавать в библиотеку экземпляр каждого издания, выпущенного в Тоскане. Сейчас библиотека является гордостью галереи Уффици».
— Головастый мужик. Так он не умер?
— Нет. Вампиры давно к нему приглядывались. Он знал о нашем существовании, но не хотел проходить обращение: боялся, что кровь будет интересовать его больше, чем книги. Но на смертном одре все-таки согласился. Не хотел расставаться со своей библиотекой. До сих пор живет во Флоренции. К нему за советом ездят библиотекари и архивариусы со всего света. Знаешь, он не пропустил ни одной книги, написанной на европейских языках и напечатанной с тысяча семисотого года. А эти мои книги, все три — напечатаны после тысяча семисотого. Так что наверняка он их читал.
— Думаешь, он помнит все, что прочел?
— Я не думаю, я знаю! Этим он и знаменит! — ликовала Нина. — Я буду просить Князя о разрешении на поездку.
— Я тоже.
— Полагаешь, во Флоренции мне может что-то угрожать?
— Нет, что ты. Просто я никогда не был в Италии, — потупился Мишель. — Я вообще нигде не был, кроме Москвы, Питера и Костромы. Да и в Костроме еще при жизни был. Оттуда родом моя мать, она возила меня к родственникам. Теперь пора бы наверстать упущенное. Буду путешествовать по мере возможностей. Благо Князь позволяет странствовать, иноземные тоже смягчили законы… Во Флоренции хорошие ювелиры?
— Не знаю, — растерялась Нина.
— Узнай, — Мишель кивнул в сторону компьютера. — Надо будет Софи привезти оттуда безделушку подороже.
— Хорошо. Узнаю, — отчеканила Нина.
— Ладно, я к Князю. Просить разрешение на поездку.
— Я и сама могу.
— Ты ищешь ювелиров. И билеты.
И Мишель ушел.
Нина села к компьютеру. Набрала в поисковике «флорентийские ювелиры». Стерла. Набрала то же самое по-немецки.
И вдруг почувствовала, что задыхается.
Странно. Вампиры ведь не дышат — сердце бьется, но дыхания-то нет.
Она читала, что такого рода спазматическая боль случается от резкого запаха чеснока, да и то в высокой концентрации.
Но в архиве чесноком не пахло.
Просто она… Она задыхалась от ненависти. Она всей душой ненавидела Софи Протасову. Избалованную, бессердечную дрянь. Дуру, пустышку. Всеми любимую красавицу.
Да, мужчины любят красивых. Нежных. Чувственных. Таких хотят и добиваются, а потом опекают и балуют. Это факт — такой же, как смена времен года или… или… нет, сейчас Нина была не в том состоянии, чтобы придумать сравнение.
Это факт. Но как иногда больно…
И это ведь навсегда. Навсегда.
Нина всхлипнула и провела руками вдоль своего тоненького, плоского, полудетского тела.
Да, пожалуй, она могла бы соблазнить какого-нибудь любителя «незрелых плодов». Или смертного мальчишку, который сочтет ее ровесницей. Может, если она будет иначе одеваться, более кокетливо, если она задумается наконец о прическе, подберет что-нибудь, что ей пойдет больше, чем привычно скрученный на затылке узел, она уже не будет такой… такой неинтересной. Но ей все равно никогда не стать красивой, как Софи Протасова.
И Мишель никогда ее не полюбит.
Собственно, зачем он ей сдался? Шпана хитровская. Говорящий на дурацкой смеси французского с нижегородским. Безнравственный, жестокий, не слишком-то умный, необразованный. Бандит. Вроде тех, кто убил ее родителей. Вообще это случайно получилось, что они так много общаются: это потому, что ей некому больше доверять, остальные — под подозрением, а Мишель был с ней в Петербурге, когда Корфа убили. Так почему же ей с ним так… как ни с кем? Почему так приятно, когда он называет ее умной, называет своим другом? Почему так больно, что подарки он собирается покупать для Софи, когда называет Софи «прелестью» и «своей любовью»? Почему так хочется, чтобы Мишель… перестал наконец видеть в ней просто «умную». И «друга». А увидел бы… женщину. Да, женщину, которой она так и не стала.
Которой она не смогла бы стать, даже если бы повзрослела.
Софи Протасова родилась красавицей.
Нина — нет.
А мужчины любят красавиц.
Надо принять этот факт…
Только вот очень больно. Первый раз в жизни — больно.
Неужели она влюблена?
Неужели она все еще обманывает себя, задаваясь вопросом, влюблена или нет?
Влюблена. С того мгновения, когда он шептал на ухо продавщице цветов, наколдовывал несуществующие воспоминания, а Нина их увидела, почувствовала их, и — разглядела вдруг Мишеля настоящего. И по-настоящему осознала, какое несчастье с ней случилось, когда ее — пятнадцатилетнюю, еще совсем девчонку — обратил Модест Андреевич.
Нина смахнула с глаз кровавые слезы.
И застучала по клавишам компьютера.
К тому моменту, когда Мишель вернулся, она уже заказала билеты. И конечно же, узнала, где во Флоренции продают самые лучшие ювелирные украшения.
4
— Я сожгла ее, — сказала Гретель, когда он пробудился после захода солнца.
Прошло два года с тех пор, как Катрина привела Гензеля в свой дом. И полгода с тех пор, как Катрина обратила Гензеля.
— Я вытащила ее на солнце, и она сгорела.
В глазах сестры Гензель видел дерзкий вызов. Гретель ожидала, что он рассердится, и готова была защищаться. Глупенькая. Разве он может на нее сердиться? Она — все, что у него осталось в этом мире.
— Иди ко мне, — сказал Гензель, протягивая руку.
И Гретель опустилась рядом с ним на меховое ложе.
— Ты совсем не злишься? — спросила она уже менее агрессивно.
— Совсем. Катрина научила меня всему, что знала. Я же быстро учусь. И у меня остались ее книги. Надеюсь, их ты не сожгла?
— Нет. Я знаю, что из-за книг ты бы точно разозлился.
— Даже из-за книг не разозлился бы. Нашел бы другие. Я напишу свою собственную книгу заклинаний. Все можно заменить… Кроме тебя.
— И мамы, — прошептала Гретель.
— Да. И мамы.
— Как ты думаешь, она бы сердилась на нас, если б узнала, что мы с тобой сделали?
— Нет. Она поняла бы и простила, — уверенно ответил Гензель.
Гретель вздохнула и прижалась лбом к его плечу. А Гензель подумал, что на самом деле мама могла бы и не понять, как случилось, что двое ее детей стали любовниками. Он и сам не понимал. Просто Гретель была такая нежная, такая родная, и ему хотелось стать с ней ближе, еще ближе… Гретель же влюбилась в него, потому что давно пришла пора… а она ведь с шести лет не видела ни одного мужчины.
Да, наверное, то, что они делают, — грешно. Но само существование Гензеля в этом мире — нарушение всех законов. Ведь он мертвец. Живой мертвец.
Как Катарина. Впрочем, Катарина теперь уже совсем мертва. По-настоящему.
И вообще — какая разница? Людские законы над ним не властны. Ни с кем ему не было так хорошо, как с Гретель. Они — как две половинки единого целого. Они рождены друг для друга… Так почему они не могут стать супругами? Почему им не разделить вечность?
— Ты меня не бросишь? — спросила Гретель.
— Никогда.
— Ты сделаешь меня такой, как ты?
— Конечно.
— Я хочу, чтобы мы были вместе навсегда.
— Будем. Мы никогда не расстанемся. Обещаю.
Гензель теснее прижал к себе сестру. Надо обратить ее как можно скорей. Она слишком уязвима, пока остается человеком.
Соскользнув чуть ниже, он положил голову ей на грудь и вслушался в стук сердца.
Рука Гретель сонно ласкала его волосы.
5
На четвертую ночь после переезда Ян сказал, что все готово к ритуалу.
Ежась от опасливого предвкушения, Аня спустилась в просторный подвал. Ее удивило, что пол не земляной, а бетонный, причем забетонирован совсем недавно.
Ян опустился на колени и начал рисовать мелом магический знак. Аня наблюдала за ним, прислонившись к стене. Она смотрела на острые лучи пятиконечной звезды, на безупречно ровную линию окружности, в которую та была заключена. Ян работал сосредоточенно, даже закусил губу от напряжения, когда стал вырисовывать символы по углам звезды. Ане было смешно смотреть на него. Ян казался ей школьником у классной доски, решающим сложную геометрическую задачу. Интересно, сколько ему было, когда его обратили? И кто обратил их с сестрой? Ян не рассказывал, а Аня не осмеливалась расспрашивать. Да и к чему торопиться? Ведь впереди у них целая вечность, по крайней мере — бесконечно долгая жизнь… Такая долгая, что и представить себе невозможно. Будет время, чтобы узнать друг о друге все.
Закончив рисовать знак, Ян расставил по углам пентаграммы четыре ужасно древние на вид чаши, выплавленные из какого-то темного металла. Потом достал из сундучка четыре больших шприца, наполненных кровью, и аккуратно перелил их содержимое в чаши. Ане становилось все интереснее, потому что кровь в чашах как будто переливалась разными цветами: в одной — призрачно-голубым, в другой — темно-коричневым, в третьей — приглушенно-красным, в четвертой — темно-синим. Аня хотела спросить, что это означает, но не решилась мешать Яну болтовней в такую ответственную минуту.
На пятый луч Ян положил какой-то шершавый корешок, формой напоминающий человеческую фигуру, и проговорил:
— Все готово.
И Аня вдруг поняла, что он тоже очень волнуется. Гораздо больше, чем волновалась она сама.
Бедный мальчик… Как сильно он боится потерять ее! Как одинок он, наверное, был все время до встречи с Аней. Ну, зато теперь он никогда больше не будет один. Сестру он потерял, зато благодаря этой утрате придумал способ сделать сильным и себя, и свою возлюбленную. В глубине души Аня очень надеялась, что сумела стать для Яна чем-то большим, чем когда-то являлась сестра. Что такое любовь к сестре по сравнению с любовью к женщине, которая была ему предначертана самой судьбой?
— Ну что же, пора начинать, — сказал Ян.
Теперь — раздеться, снять с себя всю одежду, расплести волосы, чтобы ни нитки, ни единого украшения не осталось на теле, ничего постороннего. Пальцы у Ани дрожали, когда она расстегивала пуговицы и дергала молнии. Все-таки это был первый в ее жизни магический обряд. Но Аня через силу улыбалась Яну. Пусть он видит, что его любимая доверяет ему беспредельно и ни капельки не боится.
Ян дал ей в руку еще один шершавый корешок в форме человечка, очень похожий на тот, что лежал в вершине пентаграммы, и велел девушке встать в самый центр магического знака. После чего начертил внешний круг, замыкая тем самым магический знак от всего внешнего мира. В тот миг, когда он закончил и произнес короткое заклинание, Аня почувствовала, как вокруг нее будто сомкнулись невидимые стены. Наверное, так чувствует себя бабочка, пойманная стеклянной банкой.
Ян опустился на колени напротив вершины пентаграммы и на мгновение закрыл глаза, сосредотачиваясь. Потом начал читать заклинания. Его голос стал чужим и странным, тембр то становился низким и гулким, вибрирующим, то вдруг поднимался до верхних октав. Слова звучали в определенном ритме, который вскоре ввел Аню в подобие транса.
Она чувствовала, как вокруг сгущается сила, но не та, не яростная и разрушительная, что буйствовала на приеме у Князя города. Эта сила нарастала постепенно и пригибала, придавливала Аню к полу, будто чугунным прессом. Аня подумала, что больше не выдержит, что упадет без сил и будет раздавлена этой мощью. Но это значило бы нарушить ритуал и подвести Яна, поэтому Аня держалась. Почему Ян не предупредил ее, что будет так трудно?
Потом начали происходить чудеса, и Аня забыла о невидимом грузе на своих плечах.
Магический знак засиял ярким серебряным светом, словно начертанный не мелом, а фосфором. Непонятный отсвет, который Аня заметила в чашах с кровью, тоже вдруг стал ярче, и в какой-то миг кровь вовсе утратила привычный оттенок, она изменилась, она перестала быть кровью… или, по крайней мере, в ней невесть откуда появилась посторонняя примесь.
Сила больше не давила на Аню, сила спиралью скользила вокруг нее, разметав ее волосы. Это не было похоже на ветер, Аня не чувствовала ни тепла, ни холода. Но она ощущала прикосновения, мягкие, но вместе с тем и угрожающе опасные. Вот-вот эта сила войдет в нее и станет ее собственной — как только она произнесет необходимые слова.
Она посмотрела на Яна.
Тот стоял у края пентаграммы, глядя на Аню. Его фигура потеряла четкость очертаний, контуры размылись, будто запотели стеклянные стены, отгородившие Аню от мира.
— Пора, — услышала девушка его почему-то далекий голос. Скорее даже прочитала по губам.
И произнесла заготовленную фразу.
Произнесла совершенно правильно, точь-в-точь как было нужно.
Она повторяла и повторяла эту фразу, зажмурив глаза, ожидая, что вот сейчас сила, что вьется вокруг нее, проникнет внутрь ее тела, и она, Аня, переменится, станет другой, могущественной, великой, такой же, как Князь, ну, или самую чуточку слабее.
… И сила вошла.
Она вонзилась в тело Ани, словно топором ударив в солнечное сплетение. Аня охнула от боли, чувствуя, как сильные пальцы кого-то невидимого и беспощадного крутят, сжимают ее внутренности, тянут… Это ее, ее, Аню, кто-то вытягивает из ее собственного тела! Она задергалась в панике, пытаясь освободиться. Но куда там — перед этой силой она была слабее бабочки, насаженной на булавку. Неужели что-то пошло не так? Аня хотела нарушить ритуал, вырваться из круга, но не могла, сила не отпускала ее…
Девушка в ужасе взглянула на Яна и увидела, что тот улыбается.
В следующий миг над ней захлопнулась тьма.
И Аня перестала существовать.
6
Старая мандрагора рассыпалась в прах.
Новая вывалилась у девчонки из руки, а сама дуреха зашаталась, рухнула на колени, заверещала тоненько, как заяц, ткнулась лбом в пол — и замерла.
Пахло серой. Очень сильно пахло серой. А еще — мокрой землей, озоном, морем и чем-то паленым… Впрочем, все нормально, так и должно быть. Следы стихий. И демона.
Но получилось ли?
Он же никогда не проверял это заклинание…
Дуреха лежала, скорчившись, и Гензель не мог заставить себя к ней прикоснуться, перевернуть, посмотреть в лицо. Он просто ждал. И отчаянно взывал: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Пусть она вернется!» К кому взывал — он не смог бы объяснить. К силе, которая была всего превыше…
Наконец девчонка шевельнулась. Как слепая, ощупала руками пол вокруг себя. Потом оперлась на руки и подняла голову.
Едва взглянув в ее лицо, Гензель понял, что все прошло, как надо. У этой девчонки раньше был такой тупой, коровий взгляд… А сейчас она смотрела яростно и дерзко, гневно и восторженно. Изменилась мимика, она иначе хмурила брови, иначе улыбалась. Все было другое.
— Здравствуйте, Гретель, — сказал Гензель на языке своего детства.
— Здравствуй, брат.