ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне хочется как можно более честно и откровенно рассказать все как есть о моих отношениях с женой — такие отношения не часто встретишь. Для меня это будет незабываемая драгоценная хроника, а читателям она тоже, возможно, пойдет на пользу.

С каждым днем растет в мире интерес к Японии. Все теснее становится ее связь с другими странами, все сильнее проникают в нее чужеродные идеи. Не только мужчины, но и женщины тянутся вслед за веком, и то, что произошло у меня с женой, возможно, будет уделом многих, очень многих. И все это может показаться чрезвычайно странным.

Теперь я вижу, что с самого начала все у нас сложилось необычно.

Впервые я встретил ее восемь лет назад. Конечно, месяца и числа я не помню. Она служила официанткой в кафе «Алмаз», неподалеку от квартала Асакуса, у ворот Каминари. Ей едва исполнилось пятнадцать лет. Она только что поступила на службу, еще не была настоящей официанткой и считалась как бы кандидаткой на должность «девушки из кафе».

Почему я, мужчина двадцати восьми лет, обратил внимание на эту девочку, я и сам до сих пор не могу понять. Быть может, вначале меня привлекло ее имя. Все звали ее просто «Нао-тян», но я узнал, что полное имя ее — Наоми.

Сначала я решил, что, если написать это имя латинскими буквами, оно будет похоже на европейское. Потом, посмотрев на девушку, я понял, что не только имя ее звучит по-европейски, но и сама она похожа на иностранку.

Наоми казалась умненькой, и я подумал, что будет жаль, если она так и останется официанткой в кафе.

Лицом она напоминала киноактрису Мэри Пикфорд. Да, она походила на иностранку. И это говорил не только я. Сейчас, когда она стала моей женой, многие подтверждают мои слова. От ее обнаженного тела веет чем-то чужестранным. Разумеется, об этом я узнал гораздо позже. Тогда я только видел, как ловко сидело на ней кимоно, и смутно угадывал стройность ее рук и ног.

Чувства пятнадцатилетней девочки понятны лишь ее близким. Если вы спросите, какой характер был у Наоми в то время, я не смогу ответить. Пожалуй, сама Наоми тоже сказала бы, что плохо помнит ту пору, но со стороны она казалась задумчивой, молчаливой. Лицо у неё было бледное, прозрачное, пожалуй, даже болезненное. Может быть, такое впечатление создавалось оттого, что она была новенькой в кафе, не пудрилась, как другие девушки, пока не имела друзей среди сослуживцев и завсегдатаев кафе и потому держалась замкнуто, а когда посетителей было мало, забивалась в какой-нибудь укромный уголок. Возможно, поэтому она и казалась неглупой.

Теперь нужно рассказать о себе. Я служил инженером в электрической компании и получал сто пятьдесят йен в месяц. Родился я в Уцуномии, в префектуре Тотиги. Окончив на родине среднюю школу, я приехал в Токио, поступил в Высший промышленный институт Курамаэ и стал инженером. Каждый день, за исключением воскресенья, я ходил на службу из Сибагути, где снимал комнату, в контору на улице Ои.

Я жил в городе один и при моем заработке ни в чем не испытывал нужды. К тому же и родным помогать не было необходимости: моя семья занималась сельским хозяйством и считалась довольно зажиточной. Отца уже не было в живых, старушка мать и дядя с семьей полностью справлялись с хозяйством, так что я был совершенно свободен от каких-либо обязательств. Но это не означает, что я вел свободный образ жизни. В те дни меня считали обыкновенным, заурядным «сэлэрименом», скромным, серьезным, исполнительным, всегда и всем довольным. В конторе меня называли «праведником».

По вечерам я развлекался — отправлялся в кино или прогуливался по Гиндзе, изредка позволяя себе раскошелиться, заходил в театр «Тэйкоку-гокидзё». Конечно, я был холост, молод и, разумеется, не чужд желания сблизиться с женщиной. Но воспитанный в провинции, я был неловок и необходителен. Поэтому у меня не было ни одной знакомой женщины. Наверное, потому меня произвели в «праведники». Но хотя со стороны я и казался «праведником», в душе я отнюдь таковым не был; на улице или по утрам, когда ехал в трамвае на службу, я всегда обращал внимание на женщин.

И вот как раз тогда я неожиданно столкнулся с Наоми. Я знал, конечно, что есть женщины красивее ее: я встречал их в трамвае, в фойе театра «Тэйкоку-гэкидзё», на тротуарах Гиндзы. Но, думал я, о красоте Наоми пока еще трудно судить. Девочка в пятнадцать лет внушает и надежды и опасения. Поэтому сперва мне хотелось только взять ее к себе и заботиться о ней. Я хотел только хорошо воспитать ее, а потом, если захочу, можно будет и жениться на ней. Такие мысли возникли у меня отчасти потому, что я жалел девочку, отчасти же потому, что моя собственная жизнь была чересчур уж серой, однообразной и мне хотелось внести в нее хоть какие-то приятные перемены. Честно говоря, мне надоело все время снимать комнату в пансионе, хотелось, чтобы и мое жилье изменилось, наполнилось какими-то яркими красками, теплом, можно, например, посадить цветы или повесить клетку с певчими птичками на залитой солнцем веранде, нанять прислугу, чтобы она занималась стряпней и уборкой… Если Наоми будет жить у меня, она сможет выполнять обязанности служанки и в то же время станет для меня певчей птичкой… Таков, в общих чертах, был ход моих мыслей.

Но в таком случае, почему я не думал о женитьбе на какой-нибудь девушке из приличной семьи? Тогда я не имел для этого достаточно храбрости. Это нужно объяснить несколько более подробно.

Я — человек трезвых взглядов и не люблю, да и не способен ни на какие экстравагантные выходки. Но, как ни странно, взгляды мои на брак — самые передовые.

Обычно люди усложняют брак торжественным ритуалом. Начинается сватовство, узнают взаимные желания, потом устраивают смотрины и, если обе стороны согласны, опять посылают сватов и обмениваются подарками. Потом на пяти, иногда на семи, а то и на тринадцати тележках везут приданое невесты в дом жениха. Затем начинается свадебная церемония, свадебное путешествие и сатокаэри. Тянется томительная процедура. Я ненавидел все это! «Моя женитьба будет обставлена проще, свободнее…» — думал я.

Если бы я захотел жениться, в то время нашлось бы немало желающих выйти замуж за человека с твердым характером и отличной репутацией. Я пользовался доверием компании, и каждый отец был счастлив принять моих сватов. Но «сватовство» мне претило. Можно ли за одну или две встречи во время смотрин узнать друг друга? Можно ли за час или два настолько узнать девушку, чтобы решиться сделать ее спутницей на всю жизнь?

Лучше всего, говорил я себе, воспитать девочку вроде Наоми и, когда она подрастет, жениться на ней, если она понравится. Я не хотел брать в жены образованную или богатую девушку, нет! Превратить девочку в своего друга, день и ночь следить за тем, как она растет, развивается, — это неоценимая радость, по-особому интересная. Мне не хотелось вести скучную семейную жизнь. А с Наоми мы жили бы беззаботно и вольно, вели бы, что называется, simple life…

В современной японской семье непременно должен быть комод, очаг, подушки для сидения — все на своих определенных местах. Обязанности мужа, жены и служанки точно разграничены, нужно поддерживать дружбу с родными и соседями. Это требует лишних расходов, все это сложно, безрадостно, и молодого «сэлэримена» ждут ненужные хлопоты. С этой точки зрения, я считал, что мои планы — своего рода выход из положения.

Обо всем этом я сказал Наоми месяца через два после нашего знакомства. Желая ближе узнать ее, я проводил каждый свободный час в кафе «Алмаз». Наоми очень любила кино, и по выходным дням я водил ее в парк глядеть кинофильмы. На обратном пути мы заходили в европейский или японский ресторан.

Наоми всегда предпочитала молчать и никогда не проявляла ни радости, ни недовольства. Тем не менее, когда я приглашал ее куда-нибудь, она никогда не отказывалась. «Да, хорошо…» — просто отвечала она и охотно ходила со мной повсюду.

Что она думала обо мне, почему ходила со мной — этого я не знал, она была еще совсем ребенком, ее глаза доверчиво глядели на мужчин. Мне казалось, что я был для нее просто «дяденькой», который водил ее в любимое кино и угощал вкусными кушаньями. Я, в свою очередь, в то время не хотел стать для нее кем-нибудь больше, чем добрым, любящим «дядей». Когда я вспоминаю те дни, нежные, как сон, мне чудится, что мы жили тогда как в сказке. О, если бы можно было повторить это сладостное время!..

— Тебе хорошо видно, Наоми? — часто спрашивал я, когда зал бывал переполнен и нам приходилось стоять.

— Ничего не видно, — отвечала Наоми, изо всех сил пытаясь приподняться на цыпочках и смотреть поверх голов.

— Ты ничего не увидишь. Сядь на перила и держись за мое плечо. — Я поднимал ее и сажал на высокий барьер. Она садилась, ноги висели в воздухе, и, уцепившись одной рукой за мое плечо, впивалась глазами в экран. «Интересно?» — спрашивал я, и она отвечала: «Интересно!» Но никогда не восхищалась так, чтобы всплеснуть руками или прыгать от радости. Она молча смотрела на экран, и только по лицу ее, по широко открытым глазам можно было понять, что она любит кино.

Когда я спрашивал: «Ты не голодна, Наоми-тян?», она часто коротко отвечала: «Нет!», но если бывала голодна, без стеснения отвечала, что хочет есть, и откровенно говорила, что именно — европейское или японское блюдо.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наоми-тян, ты похожа на Мэри Пикфорд! — сказал я, когда мы сидели в европейском ресторане после кино, где смотрели фильм с участием этой актрисы.

— Да? — Казалось, Наоми вовсе не обрадовалась, а только удивилась моим неожиданным словам.

— А ты как думаешь?

— Не знаю, но все говорят, что я похожа на полукровку, — серьезно ответила она.

— Охотно верю… Во-первых, имя у тебя необыкновенное. Наоми — звучит элегантно… Кто это дал тебе такое имя?

— Не знаю.

— Отец или мать?

— Кто их знает…

— Чем занимается твой отец?

— Он уже умер.

— А мать?

— Она жива.

— А братья или сестры у тебя есть?

— Есть… И старший брат, и сестры — старшая и младшая.

Я и потом расспрашивал ее о семье, но она всегда хмурилась, когда речь заходила о ее родственниках, и старалась замять этот разговор.

Мы часто уславливались встретиться в парке на скамейке или у храма Каннон. Наоми никогда не опаздывала, являлась точно в назначенное время. Однажды я задержался и решил, что она уже ушла, но все-таки решил пойти посмотреть. Наоми ждала меня. Увидев меня, она пошла мне навстречу.

— Прости меня, Наоми-тян! Тебе долго пришлось ждать?

— Долго, — промолвила она.

Но в ее ответе я не чувствовал недовольства.

Как-то раз она обещала ждать меня на скамейке. Внезапно полил дождь. У пруда под навесом маленького храма, посвященного какому-то божеству, Наоми ждала меня, как всегда. Я был ужасно тронут.

Ее платья были сшиты из старых тканей. По-видимому, они перешли к ней от старшей сестры. Наоми носила оби из муслина, причесывалась просто и мало пудрилась. Заплатанные белые носки плотно облегали ее маленькие ноги. Когда я ее спрашивал, отчего она причесывается только по-японски, Наоми неизменно отвечала:

— Дома так велят…

«Час уже поздний, я провожу тебя», — часто говорил я, но она отвечала: «Не нужно, тут уже близко, одна дойду…» — и, отрывисто бросив на углу Ханаясики: «До свиданья», — сворачивала на улицу Сэндзоку и пускалась бежать.

Да, конечно, ни к чему во всех деталях описывать то время, хочу только рассказать об одном разговоре с Наоми.

Произошло это в теплый дождливый вечер в апреле. В кафе было тихо и безлюдно. Я долго сидел за столиком и медленно тянул коктейль. Можно подумать, что я заправский пьяница, но на самом деле я трезвенник и просто для того, чтобы выиграть время, заказал слабый коктейль, какой пьют женщины, и медленно цедил его. Когда Наоми принесла мне еду, я, слегка захмелев, сказал:

— Наоми-тян, ну-ка, присядь ко мне.

— А что? — Она послушно села рядом. Я вынул папиросу, и она тотчас же поднесла мне зажженную спичку.

— Давай поболтаем. Сегодня ты, похоже, не очень занята?…

— Да, редкий случай.

— Обычно у тебя много работы?

— Очень. С утра до вечера. Даже книгу почитать времени нет.

— Вот как? А ты любишь читать?

— Люблю.

— Что же ты читаешь?

— Разные журналы… Я все читаю.

— Это похвально, но если ты так любишь читать, хорошо бы поступить в школу.

Я сказал это с умыслом и пристально взглянул на Наоми, но она холодно и сосредоточенно смотрела куда-то в угол — уж не рассердилась ли? Выражение лица у нее было явно печальное.

— Послушай, Наоми-тян, ты в самом деле хочешь учиться? Я мог бы тебе в этом помочь.

Она молчала.

— Отвечай же, Наоми-тян! Не надо молчать, скажи что-нибудь. Чему бы ты хотела учиться?

— Я хочу учить английский язык.

— Гм, вот как?… Английский язык?… И больше ничего?

— И музыкой хотела бы заниматься.

— Я буду платить за твое ученье. Хочешь?

— Так ведь в школу поступать уже поздно. Мне уже пятнадцать.

— Почему поздно? Впрочем, если тебя интересует только английский язык и музыка, ты права, в школу ходить не стоит. Лучше брать частные уроки. Значит, ты серьезно хочешь учиться?

— Хочу, но… А вы правда стали бы за меня платить? — и Наоми прямо взглянула мне в глаза.

— Конечно. Так вот, Наоми-тян, здесь тебе больше служить нечего. Согласна? Надо бросить эту работу. Я возьму тебя к себе и позабочусь о твоем будущем. Я хочу, Наоми, чтобы ты стала замечательной женщиной!

Я услышал ясный и уверенный ответ:

— Да, это было бы очень хорошо…

— Ты бросишь службу?

— Брошу.

— А твоя мать, Наоми-тян, твой брат, они не будут возражать? Надо, наверное, посоветоваться с родными?

— Не беспокойтесь. Никто не будет возражать.

Она говорила спокойно, но я чувствовал, что мой вопрос взволновал ее. Она не желала, чтобы я познакомился с ее семьей. Впоследствии между нами не раз возникали разговоры об этом.

— Я хочу познакомиться с твоими родными, — говорил я.

— К чему? — обычно отвечала она. — Вам незачем с ними встречаться. Я сама все устрою…

Здесь нет необходимости перемывать косточки семье Наоми, рассказывать, в каком окружении она в то время жила. Сейчас Наоми — моя жена, и я обязан оберегать честь госпожи Кавай, поэтому постараюсь по возможности меньше касаться этой темы. Читатели сами со временем все поймут.

Нетрудно представить себе, какая это была семья, если вспомнить, что пятнадцатилетнюю девочку отдали служить официанткой в кафе и что она ни за что не хотела сообщать мне свой адрес…

И не только это — в конце концов, я уговорил ее и смог повидаться с матерью и старшим братом, но оказалось, что они очень мало заботятся о добродетели своей дочери и сестры. Я сказал им, что девочка стремится к учению, поэтому было бы очень жаль, если бы ей пришлось долго работать в таком неподходящем месте, как кафе, и что если они не против, то не доверят ли мне позаботиться о Наоми?

Конечно, большими возможностями я не располагаю, но дело в том, что я как раз намеревался нанять служанку. Наоми будет заниматься домашними делами — немного стряпни и уборки, а между делом получит образование… Разумеется, я откровенно рассказал им, что я — человек холостой, и услышал довольно безразлично звучавший ответ «Да это для нее счастье…» В самом деле, Наоми была права — для таких переговоров не стоило встречаться с ее родными.

Я подумал тогда, как много еще родителей, совершенно безответственно относящихся к своим детям. И при этой мысли мне стало еще больше жаль бедняжку Наоми.

— Мы хотели сделать из девочки гейшу, но это ей не нравилось. Пришлось отдать ее в кафе — не могла же она вечно бездельничать, — сказала мать Наоми. Если кто-нибудь возьмет Наоми к себе и воспитает — она будет очень довольна и спокойна за дочку…

Мне стало ясно, почему Наоми так не любила свой дом, почему она старалась на все выходные дни куда-нибудь уйти, например, в кино, но и для Наоми, и для меня такая ее семья, напротив, оказалась удачей. Как только договоренность была достигнута, Наоми сразу же уволилась из кафе, и мы стали ежедневно бродить в поисках квартиры.

Моя фирма находилась на улице Ои, я хотел снять жилье так, чтобы было удобно ездить на службу. По воскресеньям мы рано утром встречались на станции Симбаси, а в будни, когда я выходил из конторы, — на улице Ои, объезжали предместья Токио — Комаду, Омори, Синагаву, Мэгуро, и центр города — Такаву, Тамати и Миту. На обратном пути где-нибудь ужинали и, если оставалось время, шли в кино или гуляли по Гиндзе. Потом она возвращалась к себе, на улицу Сэндзоку, а я шел к себе, в свою комнату в Сибагути. В то время отдельные дома сдавали внаем довольно редко, так что быстро найти подходящее жилище никак не удавалось, целых две недели ушли на поиски.

Что могли подумать люди, видя ясным воскресным утром в предместье Омори приличного мужчину, по виду — служащего какой-нибудь фирмы, шагающего рядом с причесанной по-японски, бедно одетой девочкой? Мужчина называл девочку «Наоми-тян», а она его «Кавай-сан». Их нельзя было принять за хозяина и служанку, брата и сестру и тем более за мужа и жену или за друзей.

Несомненно, эта пара выглядела странно. Они как будто чуть смущенно беседовали, осведомлялись о номерах домов, изучали окрестный пейзаж, рассматривали цветы, растущие при дороге, за оградами и в садах. Счастливые, бродили они по окрестностям долгими весенними днями.

Наоми любила европейские цветы и знала их мудреные английские наименования, в ее обязанности входило расставлять цветы в вазах на столиках в кафе, и она запомнила их названия. Проходя мимо какой-нибудь усадьбы и заметив во дворе оранжерею, она останавливалась и радостно вскрикивала:

— Вот красивые цветы!

— А какие цветы ты любишь больше всего? — спросил я.

— Тюльпаны.

Наоми выросла на пыльных улицах Сэндзоку и Асакусы. Не потому ли любила она цветы и широкие просторы полей и парков?

На проселочных дорогах и тропинках она жадно и торопливо собирала и фиалки, и одуванчики, и бледный лотос, и, заметив их где-нибудь на меже в поле или на обочине дороги, она тотчас же срывала их. К концу дня руки у Наоми бывали полны цветов.

— Брось, ведь они уже завяли, — говорил я, но она не соглашалась:

— Ничего! Поставить их в воду — сразу оживут. Пусть Кавай-сан поставит их у себя на письменном столе.

Прощаясь, она всегда отдавала мне букет.

После долгих поисков и блужданий мы сняли весьма неприглядный европейский домик близ трамвайной линии в двенадцати — тринадцати те от станции Омори: крутая красная крыша вышиной чуть ли не в половину дома, белые стены, кое-где прорезаны длинные стеклянные окна, как в спичечном коробке.

Перед входом не сад, а пустырь. Так выглядел этот дом, пригодный, казалось, не столько для жилья, сколько для мастерской живописца. Да оно и не удивительно, потому что построил его какой-то художник и, как нам сказали, жил здесь со своей натурщицей. Комнаты располагались очень неудобно.

В нижнем этаже помещалось только огромное ателье, крохотная прихожая и кухня. Наверху имелись две комнаты в три и в четыре с половиной циновки, напоминавшие чердачные каморки, непригодные для жилья. По внутренней лестнице из ателье в эти комнаты можно было подняться на обнесенную перилами галерею, напоминавшую балкон в театре, откуда можно было смотреть вниз, в ателье.

Увидев этот дом, Наоми сразу сказала:

— Какой шикарный! Мне здесь нравится!

Я тотчас же решил его снять. Наверное, Наоми была по-детски очарована таким необычным жилищем, похожим на сказочный домик. Дом казался созданным для молодой пары, живущей счастливо и беззаботно. Наверное, художник и его натурщица тоже жили здесь весело. В самом деле, одного этого ателье и то было вполне достаточно для двоих, чтобы и спать, и есть, и проводить там время.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На исходе мая я, наконец, взял к себе Наоми и поселился в «сказочном домике». Он оказался не таким уж неудобным, как я опасался. Из выходивших на солнечную сторону верхних комнат виднелось море, на пустыре перед домом, обращенном на юг, удобно было развести цветник. Правда, поблизости проходила электричка, но от дома железнодорожную линию отделяли рисовые поля, и шум не очень нас беспокоил, словом, это было идеальное жилище. К тому же оно не подходило для большинства японцев и поэтому стоило сверх ожидания дешево.

— Наоми-тян, называй меня не Кавай-сан, а Дзёдзи-сан. Ведь мы будем добрыми друзьями, правда? — сказал я ей в день переезда.

Я дал знать на родину, что уехал из пансиона и снял дом, а служанкой нанял пятнадцатилетнюю девочку. Но о том, что мы будем с ней «добрыми друзьями», я не упоминал. «Родные навещают меня редко, рассказать им всегда успею», — рассуждал я.

Некоторое время ушло на покупку мебели и вещей, подходящих для нашего необычного жилища. Мы расставляли и развешивали по стенам наши покупки — хлопотливое, но радостное время! Я старался по возможности развивать вкус Наоми, при покупке даже самых мелких вещей никогда не решал сам, всегда спрашивал ее мнение. В нашем доме с самого начала не было неизбежных в каждом хозяйстве комода и жаровни, мы обставили комнаты по своему вкусу, купили дешевый индийский шелк, и Наоми неуверенными руками сшила занавеси. В магазине европейской мебели на улице Сибагути я отыскал старые плетеные стулья, диван, стол и кресла и поставил их в ателье. На стены мы повесили портрет Мэри Пикфорд и еще несколько фотографий американских киноактрис. Я хотел, чтобы спальни тоже были обставлены по-европейски, но две кровати стоили слишком дорого, к тому же я мог получить японские матрацы и одеяла — иными словами, все, что нужно для спальни — из деревни, так что в конце концов оставил мысль о европейских кроватях.

Но одеяло с китайским рисунком, присланное из деревни для Наоми, явно предназначалось для служанки и было тонким и холодным Я был огорчен.

— Тебе будет холодно. Давай поменяемся, возьми мое одеяло.

— Нет, нет, мне довольно и одного, — воспротивилась она.

Она спала одна в комнате наверху. Я тоже спал наверху, в соседней комнате, побольше размером. По утрам, просыпаясь, мы переговаривались друг с другом:

— Наоми-тян, ты уже проснулась?

— Да. Который час?

— Половина седьмого. Сегодня я должен варить рис?

— Вчера варила я, а сегодня очередь Дзёдзи-сана.

— Ну что ж, делать нечего, сварю… А может быть, удовольствуемся хлебом? Не хочется возиться…

— Конечно, но только Дзёдзи-сан очень хитрый.

Мы варили рис в маленьком глиняном горшке и, не перекладывая в специальную посуду, ставили этот горшок прямо на стол и ели с консервами или с какой-нибудь другой закуской. А когда нам не хотелось возиться с рисом, мы питались молоком, хлебом и джемом, ели европейские сласти. Ужинать мы ходили в японский ресторан, а когда хотели немножко кутнуть, отправлялись в ближайший европейский.

— Дзёдзи-сан, закажите бифштекс, — часто просила Наоми.

После завтрака я покидал Наоми и шел на службу. До полудня она возилась в цветнике, а потом, заперев дверь на замок, уходила на уроки английского языка и музыки.

Я считал, что учиться английскому языку с самого начала лучше у настоящего европейца, поэтому Наоми через день ездила на улицу Мэгуро к старой американке мисс Харисон заниматься разговорным языком и чтением.

Как быть с музыкой, я совершенно не знал, но мне рассказали об одной женщине, которая несколько лет назад окончила музыкальную школу в Уэно и давала теперь уроки музыки и пения. Наоми ежедневно ходила к ней в квартал Сиба на улицу Исараго и занималась в течение часа.

В темно-синих хакама из тонкой шерсти поверх легкого шелкового кимоно, в черных чулках и хорошеньких маленьких полуботинках Наоми выглядела как настоящая ученица колледжа — сбылись ее мечты, и это заставляло радостно биться ее сердце. Иногда я встречал ее на улице по дороге к дому — немыслимо было представить себе, что эта девушка росла на улице Сэндзоку и служила в кафе. Японской прически она больше не делала никогда: на спину спускалась коса, перевязанная лентой.

Вскоре Наоми похорошела, и характер ее сильно изменился. Она превратилась в жизнерадостную птичку. Ателье стало для нее поистине просторной, привольной клеткой.

Прошел май, наступило лето. На клумбах все пышнее и ярче распускались цветы. Когда по вечерам мы возвращались домой — я со службы, а Наоми с уроков, — солнечные лучи, просачиваясь сквозь легкий индийский шелк занавесей, все еще освещали белые стены комнат так же ярко, как днем. Наоми надевала легкое фланелевое кимоно и домашние туфли и, постукивая ими о дощатый пол, пела разученные песни или играла со мной в пятнашки и прятки, кружилась по ателье, вскакивала на стол, залезала под диван, опрокидывала стулья, бегала вверх и вниз по лестнице и проворно, как мышка, носилась по галерее. Как-то раз я даже превратился в коня и возил ее на спине по комнате.

— Но!., но!., но!.. — подергивая скрученное полотенце, изображавшее уздечку, которую я должен был держать в зубах, погоняла меня Наоми.

Однажды мы играли, как обычно. Наоми была весела, много смеялась и так быстро носилась по лестнице, что оступилась, покатилась с самого верха вниз и расплакалась.

— Как же ты это!.. Покажи, какое место ты ушибла, — говорил я, подымая ее.

Наоми, все еще всхлипывая, завернула рукав кимоно. Падая, она задела за гвоздь и оцарапала кожу на локте. Из ранки сочилась кровь.

— Это пустяк, не плачь. Иди сюда, я заклею царапину пластырем. — Я закрыл ранку клейким пластырем, а сверху завязал полотенцем. По лицу Наоми медленно текли крупные слезы: она напоминала обиженного ребенка.

Ранка не заживала и гноилась почти неделю. Каждый день я менял повязку, и всякий раз Наоми при этом плакала.

Любил ли я ее уже тогда, не знаю. Да, конечно, любил. Но в то время мне хотелось прежде всего воспитать ее, сделать из нее прекрасную, идеальную женщину, и я так искренне думал.

Летом я получил двухнедельный отпуск. До сих пор я всегда ездил в отпуск на родину. Я отправил Наоми домой, запер дом в Омори и уехал в деревню, но эти две недели показались мне нестерпимо длинными и тоскливыми. И тогда я впервые понял, что не могу жить без Наоми, что я ее люблю.

Под благовидным предлогом я уехал из деревни раньше срока.

В Токио я прибыл поздно вечером, взял такси и с вокзала Уэно помчался к Наоми.

— Наоми-тян, вот и я! На углу ждет машина, едем в Омори.

— Да, едем сейчас же!

Она оставила меня ждать у входной двери и скоро вышла с маленьким узелком в руках. Вечер был душный, знойный. Наоми была в легком светлом кимоно из муслина с бледно-лиловым узором винограда. Волосы ее были перевязаны широкой блестящей бледно-розовой лентой. Этот муслин я подарил ей недавно на праздник Бон, и в мое отсутствие дома ей сшили из него кимоно.

— Наоми-тян, как ты проводила здесь время? — спросил я, когда автомобиль выехал на шоссе.

— Я ходила в кино.

— Значит, особенно не скучала?

— Нет, не скучала… А Дзёдзи-сан вернулся раньше, чем я ожидала, — прибавила она, немного подумав.

— В деревне скучно, оттого и вернулся раньше срока. Что ни говори, а лучше всего в Токио! — сказал я, облегченно переводя дух и с наслаждением глядя на весело мелькавшие за окном такси сверкающие огни столицы.

— Я думаю, — сказала Наоми, — что летом в деревне хорошо!

— Смотря где… На моей родине природа скучная, никаких достопримечательностей нет, целый день жужжат мухи, москиты, жара нестерпимая…

— Ах, неужели?

— Да.

Неожиданно в голосе Наоми прозвучали очаровательные нотки избалованного ребенка:

— Мне хотелось бы поехать на берег моря!

— Хорошо, поедем куда-нибудь, где прохладно. Куда ты хочешь, в Камакуру или в Хаконэ? — спросил я.

— Лучше к морю, чем на горячие источники. Нет, правда, мне так хочется к морю!

Услыхав этот наивный голосок, я узнал прежнюю Наоми. Всего лишь за какие-то десять дней ее тело как будто расцвело, я невольно глядел украдкой на вырисовывавшиеся под муслиновым кимоно округлые линии ее плеч и груди.

— Это кимоно очень идет тебе. Кто тебе его сшил? — спросил я после некоторой паузы.

— Мама.

— А что сказали дома? Понравился мой выбор?

— Да, понравился… Говорят, что ткань хорошая, но рисунок слишком шикарный…

— Это твоя мама так сказала?

— Да… Но они там все ничего не понимают… — Наоми глядела куда-то вдаль. — Все говорят, что я очень изменилась.

— В каком отношении?

— Стала ужасно шикарной…

— Пожалуй, я с ними согласен.

— Неужели? Меня уговаривали — причешись разок по-японски, но я не стала, мне не нравится…

— А откуда у тебя эта лента?

— Эта? Сама купила в магазине Накамисэ. Правда, красивая?

Ветер шевелил ее гладкие, не смазанные маслом волосы. Она подняла голову и показала мне развевавшуюся от ветра розовую ленту.

— Да, блестит красиво. Это гораздо лучше японской прически, — сказал я.

Она засмеялась с довольным видом. По правде сказать, смех ее звучал довольно вызывающе. Но в моих глазах это делало ее еще более очаровательной.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наоми все время просила: «Поедем в Камакуру». И вот в начале августа мы отправились туда всего на два-три дня.

— Почему только на два-три дня? Если ехать, то на десять дней или хотя бы на неделю, — с недовольным видом сказала перед отъездом Наоми.

От родных я уехал под предлогом окончания моего отпуска, и мне было бы неприятно, если бы мать узнала, что я отправился на курорт. Но я подумал, что если скажу об этом Наоми, девочке будет неловко.

— В этом году тебе придется потерпеть. В будущем году поедем куда захочешь. Хорошо?

— Но почему только на несколько дней?

— Если ты хочешь плавать, можно научиться этому и недалеко от дома, в Омори.

— Я не хочу плескаться в грязной луже!

— Ну, ну, не капризничай! А вот если будешь хорошей девочкой, я тебе что-то подарю. Ты, кажется, хотела иметь европейское платье? Ну вот, получишь!..

На эту приманку она сразу попалась и успокоилась.

Приехав в Камакуру, мы остановились в довольно скромном отеле Кимпаро, в Хасэ. Теперь, вспоминая об этом, вижу, что все это вышло как-то странно. У меня в бумажнике хранилась большая часть наградных за полгода службы, так что в эти несколько дней на курорте нам, в сущности, можно было бы не скупиться. К тому же мы впервые отправлялись в поездку вместе, и мне хотелось, чтобы от этого первого путешествия у Наоми сохранились самые прекрасные воспоминания. Поэтому я решил не жалеть денег и остановиться в первоклассном отеле. Но сев в поезд, шедший в Ёкосуку, мы почувствовали себя какими-то жалкими. В этом вагоне было много дам и барышень, ехавших в Дзуси и Камакуру, все они выглядели ослепительно. Я-то уж ладно, но одежда Наоми в таком окружении выглядела убогой. Разумеется, поскольку на дворе было лето, эти дамы и барышни не были одеты как-то особенно роскошно, но, сравнивая их внешность с тем, как выглядела Наоми, я подумал, что между людьми, принадлежащими к высшему обществу, и теми, кто родился в простой семье, бесспорно существует разница в самой манере себя держать. И хотя в кафе Наоми отличалась в лучшую сторону от других официанток, все же низкое происхождение и воспитание дают себя знать, думал я, и она, безусловно, и сама это чувствовала. Каким жалким выглядело сейчас ее муслиновое кимоно с узором винограда, которое в иной обстановке имело такой щегольской вид! Наши соседки были одеты в простые хлопчатобумажные кимоно, но на пальцах у них сверкали драгоценные камни, говорившие о богатстве, тогда как руки Наоми блистали только гладкой кожей. До сих пор помню, как Наоми, подавленная, старалась прикрыть рукавом свой зонтик: в самом деле, хотя зонтик был новый, но с первого взгляда каждый увидел бы, что стоит он всего-навсего семь или восемь иен…,

В нашем воображении рисовались пышные комнаты отелей «Мицухаси» или «Кайхин», но величественный вид подъездов подействовал на нас так угнетающе, что пройдя несколько раз по проспекту Хасэ, мы остановили свой выбор на второразрядном отеле «Кимпаро». Здесь всегда останавливалось много студентов, было шумно, беспокойно, и мы целые дни проводили на пляже. Увидев море, резвая Наоми сразу повеселела и забыла о дорожных огорчениях.

— Этим летом я во что бы то ни стало научусь плавать, — говорила она, уцепившись за мою руку и изо всех сил барахтаясь на мелководье.

Обхватив ее за талию, я учил ее плавать на животе, работать ногами и руками, держась за бамбуковый шест. Иногда я нарочно отнимал шест, и тогда она глотала горькую морскую воду, а когда это занятие нам надоедало, мы катались на волнах или, лежа на берегу, шутя перебрасывались песком, а вечером брали лодку и отправлялись в открытое море. Поверх купального костюма Наоми накидывала полотенце, садилась на корму, а иногда полулежа, опираясь головой о борт лодки, любовалась голубым небом. Никого не стесняясь, она пела в полный голос свою любимую неаполитанскую песенку «Санта Лючия»:

О, dolce Napoli,

О, sol beato…

Ее сопрано разносилось далеко по морю. Очарованный ее пением, я тихонько перебирал веслами.

— Дальше, дальше… — ей хотелось бесконечно скользить по волнам.

Незаметно садилось солнце, в небе зажигались звезды, глядевшие в нашу лодку, в сгущавшихся сумерках виднелся только силуэт Наоми, закутанной в белое полотенце. Звонкие песни не смолкали. Несколько раз повторялась «Санта Лючия». Затем Наоми пела «Лорелею», «Скитальца» и «Песнь Миньоны». Медленно двигалась лодка, и плавно лилась нежная песня…

Наверное, каждому приходилось переживать в молодости что-либо подобное, но для меня все это было ново. Я был инженером-электриком, далеким от литературы и искусства, и редко читал романы, но в один из таких вечеров мне вспомнилась повесть Нацумэ Сосэки «Изголовье из травы». Когда мы с Наоми, сидя в лодке, смотрели сквозь завесу вечернего тумана на колеблющиеся береговые огни, в моей памяти неожиданно всплыла фраза из этой книги: «Венеция тонет, Венеция погружается в воду…», и мне вдруг до боли захотелось уплыть вот так вместе с Наоми куда-то в бесконечную даль…

Для меня, грубого и неутонченного, испытать такие переживания было достаточно, чтобы эти три дня в Камакуре навсегда сохранились в памяти. Более того — эти дни подарили мне еще одно значительное открытие. Живя бок о бок с Наоми, я до сих пор не знал, как она сложена, проще сказать — никогда не видел ее обнаженной. Но теперь я это узнал. Когда Наоми показалась в первый раз на пляже Юйгахама в купленной накануне отъезда на Гиндзе темно-зеленой купальной шапочке и костюме, плотно облегавшем ее тело, мое сердце переполнилось радостью при виде ее гибкой фигурки. Да, я был счастлив, потому что убедился, что не ошибся, еще раньше угадав стройные линии ее тела, даже когда оно было закутано в кимоно.

«Наоми, Наоми, моя Мэри Пикфорд, как прекрасно, как пропорционально ты сложена! Какие гибкие у тебя руки! А ноги прямые, стройные, как у юноши!» — невольно пронеслось в моем мозгу, и я вспомнил купальщиц в фильме Мак-Сеннета. Наверное, никому не хотелось бы чересчур подробно описывать тело своей жены, да мне тоже отнюдь не доставляет удовольствия сообщать всему свету во всех подробностях о той, кто стала потом моей женой. Но если бы я не сказал об этом, мой рассказ был бы неполным; проявить застенчивость даже в таком аспекте означало бы, в конечном итоге, лишить смысла эти мои записки. Поэтому я должен рассказать здесь хотя бы вкратце, какова была Наоми тогда, в Камакуре, когда ей было пятнадцать лет.

В то время Наоми была ниже меня ростом, пожалуй, всего на сун. От природы я крепок и мускулист, но ростом всего пять сяку и два суна, а Наоми с ее коротким туловищем и длинными ногами казалась очень высокой.

Как раз в те дни мы видели фильм «Морская царевна», в котором главную роль русалки играла знаменитая пловчиха Керман.

— Наоми-тян, ну-ка, попробуй, поплыви, как Керман! — говорил я. На мгновенье она как будто застывала, приготовляясь к прыжку в воду, подняв руки и сдвинув ноги — между ними не было ни малейшего просвета, от бедер до щиколоток линии рисовали изящный, правильный треугольник.

— Правда, у меня очень прямые ноги, Дзёдзи-сан? — радостно спрашивала Наоми. Она прохаживалась по берегу, останавливалась или вытягивалась на песке, сама любуясь своими ногами.

Еще одна особенность ее тела — прекрасная линия плеч и шеи. Плечи… Я очень часто прикасался к ее плечам, когда она надевала купальный костюм. «Дзёдзи-сан, застегните, пожалуйста!» — говорила она, подходя ко мне, и я застегивал ей пуговицы на плечах. Женщины с такими покатыми плечами и довольно длинной шеей, как у Наоми, обычно бывают очень худыми, но у Наоми, напротив, плечи были плотные и хорошо развитая грудь. Я пытался застегнуть пуговицы, а она глубоко втягивала в легкие воздух, двигала руками, так что по спине проходили волны, и купальный костюм, и без того такой тесный, что, казалось, ткань вот-вот треснет, с трудом удавалось натянуть на ее полные плечи. Одним словом, это были плечи, излучавшие энергию молодости и красоту. Я сравнивал ее со многими девушками, находившимися на пляже, но ни у кого из них не было таких красивых плеч, как у Наоми.

— Наоми-тян, стой спокойно. Если ты будешь так вертеться, я не смогу застегнуть! — говорил я, с трудом стягивая на ее плечах купальный костюм.

Не удивительно, что девушка такого телосложения любила спорт. За три дня в Камакуре она научилась плавать и потом каждый день прилежно упражнялась на побережье Омори. За это лето она полностью научилась плавать, занималась греблей, каталась на яхте. Нагулявшись, она к вечеру изнемогала от усталости. «Ох, устала, — говорила она, возвращаясь с мокрым купальным костюмом в руках, и чуть не падала в кресло. — И до чего проголодалась…»

Мы ленились готовить ужин, шли в европейский ресторан и, состязаясь друг с другом, поедали все, что нам подавали. Она просила свой любимый бифштекс и съедала три порции.

Если бы я вздумал описывать все удовольствия того лета, то запискам не было бы конца. Скажу только, что с этого времени у меня вошло в привычку мыть Наоми.

Я тер ей спину, руки, ноги… Утомившись, Наоми ленилась идти в баню и каждый день мылась на кухне горячей водой, смывая резиновой губкой морскую соль.

— Нехорошо ложиться спать грязной, Наоми-тян! Тело станет липким от соли. Надо помыться, влезай-ка в чан! — говорил я, и она послушно позволяла мне мыть ее.

Мало-помалу мыться в европейской ванне вошло у Наоми в привычку, и так продолжалось и осенью, и зимой. Мы установили в ателье европейскую ванну, положили резиновый коврик и отгородили этот уголок ширмами.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Многие чересчур сообразительные читатели уже из предыдущего рассказа сделают вывод, что нас с Наоми связывала не только дружба. Но они ошибаются. Конечно, по мере того как шло время, у нас обоих возникло своеобразное молчаливое согласие на этот счет, но что касается меня, то, как я уже писал, я был скромным «праведником», не имевшим никакого опыта в общении с женщинами. Больше того, я чувствовал себя ответственным за чистоту Наоми и ни разу не поддался минутной страсти, не переступил границ дружбы. Разумеется, я знал, что ни одна женщина, кроме Наоми, не может стать моей женой, а если бы даже и случилось такое, я никогда не оставил Наоми, хотя бы из жалости. Эта мысль все сильнее завладевала моим сознанием. Поэтому я не хотел прикасаться к ней.

Наоми стала моей лишь через год, когда ей исполнилось полных шестнадцать лет. Это случилось 26 апреля.

Я так отчетливо помню эту дату, потому что еще задолго до того, с тех пор как она стала купаться дома, я завел дневник, куда каждый день заносил все интересное, касающееся ее. В самом деле, с каждым днем Наоми заметно взрослела, и тело ее становилось женственнее. Как родители следят за ростом своего ребенка и радуются, когда он в первый раз улыбнется или заговорит, так и я внимательно наблюдал за развитием Наоми и записывал все в дневник. Я и теперь иногда просматриваю эти страницы. Вот что я писал 21-го сентября 192… года, иными словами, той осенью, когда Наоми было пятнадцать лет.

«В восемь часов она принимала ванну. Летний загар еще не прошел. Белыми остались только места, Прикрытые купальным костюмом. У Наоми очень светлая кожа, поэтому загар бросается в глаза, и даже когда она голая, кажется, будто на ней купальный костюм.

— Ты полосатая, как зебра, — сказал я ей. Наоми это очень рассмешило».

Затем месяц спустя, 17 октября:

«Загар постепенно исчез, кожа больше не шелушится, тело стало еще белее и красивее, чем раньше. Я мыл ей руки, а она молча глядела на стекавшую мыльную пену. «Красиво!» — сказал я. «Да, красиво, — сказала Наоми и добавила: — Это пена красивая…»

Далее, 5 ноября:

«Сегодня вечером Наоми в первый раз купалась в европейской ванне. С непривычки она скользила по металлическому дну и очень смеялась. Когда я сказал ей: «Большая «бэби-сан», — она ответила: «папа-сан»…

«Бэби-сан» и «папа-сан» после этого крепко укоренились в нашем быту. Выпрашивая у меня что-нибудь или капризничая, Наоми кокетливо называла меня «папа-сан».

На обложке дневника я написал: «О том, как растет Наоми». Разумеется, я писал там только о ней, а вскоре купил фотографический аппарат, снимал Наоми, которая все больше напоминала Мэри Пикфорд, при разном освещении и в разных ракурсах и приклеивал карточки между записями. Кажется, я слишком много говорю о дневнике, но он свидетельствует: «26-го апреля наша связь стала неразрывной».

Правда, еще до этого, примерно на второй год нашей жизни в Омори, мы молча поняли друг друга, поэтому все случилось как-то очень закономерно. Я не соблазнял ее, и она меня нарочно не искушала, мы почти не говорили, все произошло в полном молчании.

Потом Наоми шепнула мне на ухо:

— Дзёдзи-сан не бросит меня?

— Нет, никогда… Будь спокойна. Ты знала о моих чувствах?

— Да, знала, но…

— С каких пор?

— Не знаю.

— Что ты подумала, когда я взял тебя к себе и стал заботиться о тебе? Поняла ли ты, что я хочу превратить тебя в идеальную женщину и потом жениться на тебе?

— Я подумала, может быть, у вас и в самом деле такие планы…

— Значит, ты тоже пришла ко мне, готовая стать моей женой? — Не дожидаясь ответа, я с силой сжал ее в объятиях. — Спасибо, Наоми-тян, спасибо, ты поняла меня… Я хочу поговорить с тобой откровенно. Признаться, я не думал, что ты будешь до такой степени соответствовать моим идеалам… Как я счастлив! Я буду любить тебя всегда… Только тебя… И никогда не буду относиться к тебе так, как большинство мужей относятся к своим женам… Знай, что я буду жить только для тебя… Буду исполнять все твои прихоти. Но ты тоже должна еще много учиться, чтобы стать прекрасной, замечательной женщиной…

— Я буду заниматься изо всех сил и непременно стану такой женщиной, которая нравится Дзёдзи-сану.

Слезы текли из глаз Наоми. Я тоже плакал. В тот вечер мы без конца разговаривали о будущем.

Вскоре после этого, однажды в субботу, я отправился на родину рассказать матери о Наоми, потому что она тревожилась, как отнесутся к ней мои родственники, и я хотел ее успокоить. Кроме того, мне хотелось придать нашему союзу законный характер, и я торопился как можно скорее обо всем поведать матери. Я честно изложил свои взгляды на брак, чтобы старой женщине они были понятны, и объяснил, почему хочу сделать Наоми своей женой.

Мать знала мой характер и доверяла мне.

— Если так, женись на этой девочке. Вот только, раз она происходит из такой семьи, смотри, чтобы потом не было неприятностей… — вот и все, что сказала она в ответ.

Мы хотели совершить брачную церемонию лишь через два-три года, но зарегистрировать Наоми в нашей семейной книге я решил сейчас же. Я отправился для переговоров на улицу Сэндзоку. Мать и братья Наоми всегда отличались беспечностью, так что там все уладилось без труда. Никаких корыстных требований они мне не предъявили.

Наша любовь росла с каждым днем, но пока об этом никто не знал. Внешне мы держались как друзья, хотя нам некого было стесняться — ведь мы были законными супругами.

— Наоми-тян, — однажды сказал я, — я хочу, чтобы мы были такими же друзьями, как прежде.

— И вы будете по-прежнему называть меня «Наоми-тян»?

— А ты хочешь, чтоб я называл тебя «госпожа супруга»?

— Ой, нет!..

— Значит, «Наоми-сан»?

— «Сан» мне не нравится, лучше «тян». Пока я сама не попрошу говорить «сан»…

— Значит, ты и впредь все время будешь называть меня «Дзёдзи-сан»?

— Да. И ничего другого не нужно!

Лежа на диване, Наоми обрывала лепестки розы. «Дзёдзи-сан…» — вдруг неожиданно прошептала она и, отбросив цветок, обвила мою шею руками.

— Моя любимая Наоми-тян, — твердил я, едва не задыхаясь в ее объятиях. — Моя любимая Наоми, я не просто люблю — я боготворю тебя! Ты мое сокровище! Ты бриллиант, который я сам нашел и отшлифовал, чтобы сделать тебя прекрасной, я куплю тебе все, что хочешь! Я буду отдавать тебе все мое жалованье!

— Зачем? Я и так буду старательно заниматься английским и музыкой.

— Да, да, занимайся, занимайся! Я скоро куплю тебе пианино. Ты станешь настоящей леди, ничем не уступающей даже европейцам! Я знаю, ты все сумеешь!

Я часто употреблял выражения «даже европейцы» или «как у европейцев». Это радовало Наоми.

— Что, похожа я на иностранку? — спрашивала она, вертясь перед зеркалом.

В кино она внимательно следила за манерами актрис. Дома, распустив волосы, она принимала перед зеркалом различные позы, подражала улыбке Мэри Пикфорд, поводила глазами, как Пина Меникелли, склоняла голову, как Джеральдина Феррар. Она удивительно быстро перенимала жесты этих актрис.

— Ты очень способная. Не всякий актер может так подражать. Это оттого, что ты похожа на иностранку!

— Правда? Чем же я похожа?

— Твой нос и зубы…

— Зубы?…

И широко растянув губы, она разглядывала перед зеркалом свои зубы. Они у нее были действительно прекрасные, ровные, как зерна.

— Ты совеем не похожа на японку. Тебе нельзя носить обыкновенный японский костюм. Лучше одевайся по-европейски, а уж если в кимоно, так какого-то оригинального фасона.

— Какой же фасон мне нужен?

— Женщины теперь становятся свободнее, стеснительная и неудобная одежда больше им не нужна.

— Значит, мне можно носить кимоно с короткими рукавами и узенький мужской оби?

— Можно, но все же необходим какой-то свой, оригинальный стиль, так, чтоб непонятно было, какой он — японский, европейский или китайский…

— А вы мне купите такие наряды?

— Куплю, конечно! Я сделал бы тебе платья различных стилей. Я хотел бы, чтобы ты их меняла каждый день. Дорогих тканей не нужно. Из муслина и дешевого шелка можно сшить оригинальные вещи.

Этот разговор закончился тем, что мы стали ходить по магазинам. Не проходило воскресенья, чтобы мы не посетили универмаги Мицукоси и Сироки. Нас не удовлетворяла обыкновенная женская одежда, и было нелегко найти что-нибудь подходящее. В обычных магазинах нам ничего не нравилось, и мы ездили в Йокохаму, заходили во все лавки, где продаются пестрые шали, белье, ситец и европейские ткани, до изнеможения бродили по магазинам для иностранцев, по лавочкам в китайском квартале. На улице мы присматривались к европейцам, к их облику, к их одежде, останавливались у витрин магазинов, и, если замечали что-нибудь оригинальное, сразу входили в этот магазин, просили достать с витрины понравившуюся ткань, прикладывали ее к фигуре Наоми, так чтобы ткань закрывала ее всю от подбородка до самого пола или обматывала все тело. Одни эти прогулки и примерки доставляли нам огромное удовольствие.

В последнее время у японских женщин вошло в моду носить кимоно из жоржета, органди, тонкой шерсти. Но, пожалуй, именно мы с Наоми первыми обратили внимание на эти ткани. Наоми они шли удивительно. Кимоно с короткими рукавами или платья, похожие на спальный халат, а то и просто ткань, скрепленная кое-где застежками-брошками…

В таком виде она расхаживала по дому, гляделась в зеркало, принимая различные позы. Фигурка Наоми, облаченная в белые, розовые и бледно-сиреневые прозрачные, как шифон, ткани, казалась прекрасным живым цветком.

Наоми вертелась передо мной. Я заставлял ее садиться, вставать, ходить по комнате и долго любовался ею.

Гардероб Наоми рос с каждым днем. Своей комнаты ей уже не хватало: платья висели повсюду, валялись скомканные, нужно было бы купить комод, куда их можно складывать, но все лишние деньги уходили на платья, кроме того, мы считали, что платья незачем особенно беречь. Их было много, но все дешевые, они быстро изнашивались. Поэтому удобнее всего было разбросать их на видном месте, чтобы менять, когда пожелаешь; да и комнате они придавали живописный вид… В ателье, как в гардеробной театра, платья лежали на всех стульях, валялись на полу, на диване, по углам, даже на лестнице, висели на перилах верхнего этажа.

Вдобавок Наоми стирала их редко и к тому же имела привычку надевать платье прямо на голое тело, так что все эти платья были несвежими.

Большая часть ее нарядов была чересчур экстравагантной, и Наоми не могла появляться в них на улице. Приемлемых для выхода туалетов было не так уж много. Особенно любила она атласное кимоно красновато-желтого цвета и хаори из той же материи и того же цвета. Оби тоже был атласный, тонкий, без ваты и очень узкий, она смело завязывала его высоко на груди. Чтобы ворот нижнего кимоно тоже казался атласным, она покупала ленты и пришивала их к обшлагу ворота. Пояс, шнурок для пояса, подкладка рукавов отливали бледно-голубым цветом. Когда она появлялась в этом ослепительном туалете в театре Юраку или Тэйгэки, все обращали на нее внимание. До нас долетали обрывки фраз:

— Кто эта женщина?

— Наверное, артистка!..

— Она иностранка?

А мы с Наоми нарочито горделиво прогуливались по фойе.

Но если даже такой наряд привлекал всеобщее внимание, то уж в еще более экстравагантном костюме совсем невозможно было выйти на улицу. Такие туалеты она надевала только дома — они служили словно бы для того, чтобы заставить меня снова и снова восхищаться ею, наподобие того, как любуются цветком, ставя его то в одну, то в другую вазу. Для меня Наоми была женой и в то же время редкостной, очаровательной куклой, дорогим сокровищем, так что удивляться тут нечему. Поэтому дома она почти никогда не одевалась просто и скромно. Самым дорогим, роскошным нарядом была, пожалуй, черная бархатная тройка — пиджак, брюки, жилетка, — которую она высмотрела в каком-то американском фильме. В этом костюме, с волосами, спрятанными под кепи, она была грациозна и соблазнительна, как кошечка. Часто она разгуливала в одном мягком халатике или в купальном костюме, не только летом, но и зимой, для чего специально топила печку, чтобы в комнате было достаточно тепло. Одних лишь комнатных туфель, начиная с китайских вышитых шлепанцев, было не сосчитать… Чаще всего она обходилась и без таби, и без чулок, и носила эти туфли прямо на босу ногу.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Угождая во всем Наоми, исполняя все ее прихоти, я в то же время не оставлял своего первоначального намерения сделать ее идеальной женщиной. Смысла слова «идеальная» я и сам толком не понимал. По моим крайне наивным представлениям, это означало, наверное, современную, эффектную женщину, с которой не стыдно показаться где бы то ни было.

Сделать из Наоми «идеальную женщину» и в то же время всячески ее баловать — трудно совместимые занятия? Теперь-то я понимаю, как я заблуждался. Но тогда, ослепленный любовью, я этого не понимал.

— Наоми-тян, забавы — забавами, а занятия — занятиями. Если ты будешь прилежной, я куплю тебе много красивых вещей, — часто говорил я.

— Да, я буду учиться и непременно стану образованной, — с готовностью отвечала она.

Каждый день после ужина я примерно полчаса занимался с Наоми английским. Она надевала свой бархатный костюм или халат и, подбрасывая кончиком ноги ночную туфельку, развалясь, сидела на стуле, и как я ни старался делать вид, что сержусь, занятия превращались в забаву.

— Наоми-тян, ну, как ты себя ведешь? Во время занятий нужно быть посерьезней…

Наоми испуганно съеживалась и тоном маленькой девочки заискивающе тянула:

— Простите, учитель!..

Или:

— Учитель Кавай, не сердитесь на меня! — Искоса поглядывая на меня, она вдруг тыкала пальчиком мне в щеку.

Со своей стороны, «учитель Кавай» тоже не мог быть строгим с такой миленькой ученицей. Занятия кончались обыкновенно пустой болтовней и играми.

Не знаю, каковы были успехи Наоми в музыке, но английским языком она занималась с мисс Харисон уже два года и, казалось бы, уже должна была основательно его усвоить. Она прошла уже две трети хрестоматии по учебнику «English Echo», а грамматикой занималась по учебнику Канды Такэнобу «Intermediate Grammar». Это соответствовало программе третьего класса гимназии. Но, на мой взгляд, знаний у Наоми было не больше, чему ученицы второго класса. Это показалось мне странным, и однажды я отправился к мисс Харисон.

— Вы ошибаетесь. Это удивительно умное и очень способное дитя, — говорила мне, улыбаясь, толстая, добродушная старушка.

— Да, она способная девочка, но тем более странно, что английский язык она усвоила плохо. Читать она научилась, но переводить на японский язык не может, грамматику не понимает…

— Нет, нет, вы не правы, вы ошибаетесь, — твердила, прерывая меня, старая мисс. — Японцы только и думают, что о переводах и о грамматике… Это совершенно неправильно! При изучении английского языка никогда не нужно думать о грамматике и переводах. Нужно только читать и читать. У Наоми-сан прекрасное произношение, она читает отлично, и вот увидите, скоро она будет в совершенстве владеть английским…

Возможно, старая мисс в какой-то мере была права, но все-таки Наоми не знала грамматики, не умела употреблять прошедшее время, страдательный залог и, что самое главное, совсем не могла переводить с английского на японский. Она знала меньше самых плохих учеников школы. Как бы хорошо она ни читала, этого мало. Непонятно, чему же она научилась за эти два года?… Тем не менее старая мисс, не обращая внимания на мой недовольный вид, успокоительно кивала головой и по-прежнему повторяла: «Удивительно умная девочка».

Может быть, это мне только кажется, но учителя-европейцы питают своеобразную слабость к японским ученикам. Достаточно им увидеть девочку или мальчика, чуть-чуть похожих на европейцев, хорошо одетых и с приятными личиками, чтобы тотчас же назвать их умными. Старые девы в особенности отличаются такого рода пристрастием. Оттого мисс Харисон и хвалила Наоми, она уже заранее решила, что Наоми очень умна. Кроме того, у Наоми действительно было хорошее произношение, тут мисс Харисон была права. Что ж, у Наоми были прекрасные зубы, голос поставлен на занятиях по музыке, слушать ее было одно удовольствие, в этом отношении я со своим произношением в подметки ей не годился. Очевидно, Наоми обольстила мисс Харисон именно своим голосом, и старушка совсем растаяла. Старая мисс так полюбила девочку, что фотографии Наоми даже красовались на ее туалетном столике. В глубине души я был крайне недоволен методом мисс Харисон. Но в то же время ее похвала в адрес Наоми так обрадовала меня, как будто относилась ко мне самому. Но дело не только в этом — как и всякий японец, в присутствии европейца я терялся, не решаясь прямо высказать все, что думал, и когда старая мисс самоуверенно обрушила на меня свои речи на причудливо звучавшем японском языке, я так и не сказал того, что намеревался сказать. «В конце концов, у нее свое мнение, у меня свое, я сам займусь с Наоми…» — решил я про себя, а вслух сказал: «Да, конечно, вы правы. Теперь мне все ясно. Я могу быть спокоен…» — и с тем вернулся домой.

— Дзёдзи-сан, ну, что сказала Харисон-сан? — в тот же вечер спросила меня Наоми. Она не сомневалась, что старая мисс привязалась к ней, — это чувствовалось по ее самоуверенному тону.

— Она сказала, что ты способная, но, видишь ли, иностранные учителя не понимают психологию японского ученика. Хорошего произношения и беглого чтения еще далеко не достаточно. У тебя прекрасная память, поэтому ты легко запоминаешь тексты. Но смысла ты не понимаешь: твердишь как попугай. Такое ученье никакой пользы не принесет.

Я впервые бранил Наоми. Не только потому, что меня взбесило нахальное выражение ее лица, как бы говорившее: «А, что, съел?», но прежде всего еще и потому, что впервые усомнился — получится ли из нее «идеальная» женщина? Взять хотя бы английский язык — если она неспособна постичь грамматические правила, дальнейшие перспективы обучения наукам внушают немалые сомнения…

Зачем обучают в гимназии мальчиков алгебре и геометрии? Вовсе не обязательно, чтобы впоследствии они применяли эти знания на практике, это делается для развития их умственных способностей, для тренировки мозга Что касается девочек, то да, конечно, раньше от них не требовалось уметь аналитически мыслить, но теперь женщинам такое умение необходимо. Тем более оно необходимо и даже обязательно для «идеальной» женщины.

Я немного ожесточился, и если раньше мы занимались полчаса, то теперь стали работать час, а то и полтора. При этом я решительно не допускал никаких шалостей и то и дело бранил Наоми. Хуже всего была ее непонятливость, поэтому я нарочно ничего не разжевывал, а только чуть намекал, чтобы дальше она разбиралась самостоятельно: например, когда мы проходили страдательный залог, я показывал ей, как его надо употреблять, и говорил:

— А теперь переведи это на английский язык. Если ты поняла то, что только что прочитала, у тебя должно получиться… — и затем молча, терпеливо ждал ответа. Услышав неправильный ответ, я не указывал, в чем ошибка, а говорил: — Выходит, ты не поняла? Ну-ка, прочти еще раз правило грамматики!

Я повторял с ней по нескольку раз одно и то же. Но если и тогда она все же не понимала, я выходил из себя и повышал голос.

— Наоми-тян, почему ты не можешь уразуметь таких простых вещей? Сколько раз ты это повторяла и все-таки не поняла! Где у тебя голова? Харисон-сан говорила, что ты умна, а я вовсе так не считаю. Если ты даже этого не можешь усвоить, ты была бы самой последней ученицей в гимназии.

Наоми дулась и в конце концов принималась горько плакать.

Раньше мы с Наоми всегда жили дружно, душа в душу, ни разу не ссорились, но теперь, как только начинался урок английского языка, оба задыхались от злобы. Не проходило урока, чтобы я не сердился, а она не дулась. Казалось, вот только что все у нас было прекрасно, как вдруг оба ожесточались и глядели друг на друга чуть ли не как враги. В такие минуты я забывал о своем стремлении сделать Наоми образованной, меня раздражала ее тупость, я начинал ее ненавидеть.

Будь она мальчиком, я, не сдержавшись, наверняка дал бы ей затрещину. «Дура!» — непрерывно кричал я ей. Один раз я дошел до того, что стукнул ее по лбу костяшками пальцев. Но Наоми лишь заупрямилась еще больше, совсем перестала отвечать и упорно молчала, глотая слезы.

Наоми отличалась удивительным упорством, сладить с ней было невозможно, и в конце концов в проигрыше всегда оказывался я.

Однажды произошел такой случай. Для образования длительного вида настоящего времени перед глагольной формой типа «going» необходимо употреблять в соответствующем лице глагол «to be». Сколько я ни объяснял это Наоми, она не понимала и по-прежнему твердила «I going» вместо «I am going». Я страшно злился, непрерывно кричал ей: «Дура!» — и до изнеможения подробно объяснял несложное правило, но, удивительное дело, Наоми не понимала. Я был взбешен.

— Дура! Ты просто дура! Я же тысячу раз объяснял тебе, что нельзя говорить «I going», а ты все еще не можешь уразуметь? Будешь учить это правило, пока не поймешь! Хоть весь вечер, всю ночь учи, слышишь! — И я с яростью швырнул карандаш и тетрадь. Наоми крепко сжала губы, вся побледнела и злобно, исподлобья взглянула на меня. Потом вдруг схватила тетрадь, разорвала ее в клочья, кинула на пол и опять уставилась на меня злобным взглядом.

— Ты что делаешь?! — На мгновенье я растерялся, увидев этот злобный взгляд, но через минуту крикнул: — Так ты вздумала мне перечить? Не хочешь учиться? Где же твое обещание? Как ты смела разорвать тетрадь? Проси прощения! А не станешь — так я не хочу тебя больше видеть. Сегодня же уходи из моего дома!

Но Наоми упорно продолжала молчать, только губы ее слегка кривились, как будто она готова была не то засмеяться, не то заплакать.

— А, так ты не хочешь просить прощения? Ну и не надо. В таком случае сейчас же убирайся отсюда! Слышишь?! — И чтобы она не подумала, будто это пустая угроза, я вскочил, поднялся наверх, схватил несколько ее платьев, валявшихся по углам, быстро свернул их в узел и, вынув из бумажника две ассигнации по десять иен, спустился вниз. Передавая ей узел, я сказал:

— Наоми-тян, здесь твои вещи. Возьми их и возвращайся в Асакусу. Вот двадцать иен на карманные расходы. После я поговорю с твоей матерью. А остальные вещи пришлю хоть завтра, поняла? Ну, что же ты молчишь?

Наоми сжалась от страха.

— Ты поступила плохо и должна извиниться. Но ты упорствуешь и потому уходи. Что лучше — извиниться или вернуться обратно в Асакусу?

Она отрицательно затрясла головой.

— Значит, ты не хочешь возвращаться?

Теперь она кивнула, как бы подтверждая мои слова.

— И попросишь у меня прощения?

— Да, — опять кивнула она.

— Хорошо, я согласен простить тебя. Делай, как положено, — руки — в пол, и поклон!

Наоми уперлась руками в стол и, глядя в сторону, нехотя поклонилась. При этом вид у нее все-таки был такой, будто в душе она издевается надо мной.

Не знаю, был ли у нее этот упрямый, капризный нрав еще до того, как мы встретились, или я сам чересчур ее избаловал, но ясно было одно — с каждым днем ее упрямство росло. Впрочем, нет, возможно, дело не в том, что Наоми становилась все более упрямой, просто, когда ей было пятнадцать — шестнадцать лет, я не придавал ее выходкам большого значения, принимая их за милые капризы ребенка, но теперь, когда она выросла, а капризы не прекращались, я уже не мог с нею сладить. Раньше, как бы она ни упрямилась, стоило мне разок прикрикнуть построже, и она слушалась, но в последнее время, когда ей что-нибудь не нравилось, она сразу начинала дуться. При этом, если бы она тихонько заплакала, это могло бы меня разжалобить, но часто бывало, что, как бы я ни сердился, как бы ни бранил ее, ни слезинки не выступало у нее на глазах, выражение лица было вызывающе-безразличное и появлялся этот упорный взгляд исподлобья, которым она меня буквально сверлила насквозь… «Если правда, что существует животное электричество, то во взгляде Наоми оно содержится в большом количестве…» — всякий раз думал я в такие минуты. Потому что глаза ее пылали такой свирепой, не женской злобой и при этом обладали таким своеобразным, необъяснимым очарованием, что, поймав этот взгляд, я зачастую невольно содрогался от страха.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Два противоречивых чувства боролись тогда в моей душе — любовь и разочарование. Даже ослепленный любовью, я не мог не признать, что ошибся в выборе и Наоми оказалась не такой, как я ожидал. Я убедился, что мое желание сделать ее идеальной женщиной стало теперь несбыточной мечтой. Наоми, получившая дурное воспитание в квартале Сэндзоку, не могла стать иной. Но в то же время физически Наоми влекла меня все сильнее и сильнее. Я говорю — физически, потому что меня восхищали ее зубы, губы, кожа, волосы, глаза, меня влекло ее тело, а не душа. В умственном отношении она не оправдала моих надежд, но ее тело становилось прекраснее с каждым днем. Чем больше я говорил себе, что она глупая и пустая женщина, тем сильнее я против собственной воли был пленен ее красотой. В этом заключалось мое несчастье.

Я перестал думать о ее воспитании и в минуты отчаяния понимал, что ничего нельзя изменить.

Не все задуманное сбывается. Я желал, чтобы и душа Наоми стала такой же прекрасной, как тело. В одном я потерпел поражение, зато в другом разве результат не превзошел мои ожидания? Я никогда не предполагал, что она станет такой очаровательной. И разве эта удача не компенсирует поражения?

Я успокаивал себя этими мыслями.

— Дзёдзи-сан, вы теперь во время английских уроков перестали называть меня дурой, — сказала мне Наоми вскоре после того, как произошел перелом. Хоть она и не отличалась сообразительностью в часы занятий, но мои мысли читала хорошо.

— Чем больше я говорю, тем больше ты упорствуешь. Раз мои слова не приносят никакой пользы, я решил вести себя по-другому.

Она усмехнулась.

— Это верно, вы беспрерывно называли меня дурой, так меня слушаться не заставишь… По правде говоря, я отлично все понимала, но нарочно прикидывалась непонятливой, чтобы позлить Дзёдзи-сана. А вы не догадывались?

— Вот как?

Я знал, что Наоми говорит это просто из самолюбия, но сделал вид, будто очень удивлен.

— Конечно! Чего ж там не понимать? А если Дзёдзи-сан думает, будто я не могу понять, значит, он сам дурак. Когда вы сердились, мне было так смешно, так смешно…

— Это для меня неожиданность. Ловко ты меня провела.

— Выходит, я немножко умнее вас?

— Умнее, умнее… Куда мне до тебя!..

Она осталась довольна и долго смеялась. Читатели! Не смейтесь надо мной, если я неожиданно поведаю вам одну причудливую историю. Когда я учился в школе, мы проходили по истории главу об Антонии и Клеопатре. Как известно, Антоний принял сражение в верховьях Нила с кораблями Октавия. Находившаяся вместе с Антонием Клеопатра, заметив превосходство сил Октавия, повернула свою галеру с половины пути и обратилась в бегство. Увидев, что малодушная царица покидает его, Антоний позабыл о том, что в этот день решалась его судьба, бросил сражаться и последовал за царицей.

— Господа, — сказал нам учитель истории. — Антоний пошел вслед за этой женщиной и умер из-за нее. В истории больше не встретишь таких глупцов. Испокон веков рассказ об этом вызывал только смех. Подумать только — герой, храбрый воин, и такой бесславный конец!..

В самом деле, это было очень смешно. Ученики смеялись. Разумеется, я смеялся вместе со всеми.

Но вот что важно: в то время мне казалось очень странным, как мог Антоний оказаться в плену чар этой коварной женщины. И не только Антоний — до него еще один герой — Юлий Цезарь позорно запутался в сетях Клеопатры. Можно было бы привести множество и других примеров. Так, в эпоху Токугава, во время возвышения и упадка отдельных провинций и родов, за кулисами всегда действовала колдовская рука какой-нибудь обольстительной и злой женщины. Эта рука искусно руководила всеми событиями.

Клеопатра была умна, но вряд ли умнее Антония или Цезаря. Не обязательно быть героем — каждый мужчина, если только будет настороже, может понять, насколько искренне относится к нему женщина, лжет она или говорит правду. И тем не менее позволить обманывать себя, понимая, что это приведет тебя к гибели, слишком уж малодушно! Если все это действительно так и было, возможно, так называемые герои вовсе не были такими уж замечательными людьми… Думая так, я безоговорочно соглашался со словами учителя, назвавшего Антония величайшим глупцом в истории.

Я и теперь, случается, вспоминаю эти слова учителя и то, как я смеялся вместе со всеми. И каждый раз остро сознаю, что теперь я прекрасно понимаю чувства, побудившие римского героя стать глупцом, покорной игрушкой в руках прекрасной, но коварной женщины. Я не только понимаю Антония, — я жалею его.

Часто говорят, что женщины обманывают мужчин. Но по собственному опыту я знаю, что вначале бывает совсем наоборот. Вначале мужчине самому доставляет удовольствие чувствовать себя обманутым, когда он влюблен, ему одинаково приятно слушать и ложь, и правду из уст любимой женщины. И утирая ей слезы, он думает: «Плутовка, ты стараешься обмануть меня. Как ты смешна и мила! Я вижу тебя насквозь и позволяю себя обманывать. Обманывай, обманывай, сколько хочешь».

Рассуждая так, мужчина чувствует себя великодушным, он сознательно позволяет обманывать себя, как взрослый старается потешить ребенка, он добровольно отдает себя во власть женщины и воображает поэтому, что вовсе не обманут. Напротив, он думает, что сам обманывает женщину, и посмеивается в душе.

Так было и у меня с Наоми. Говоря: «Я умнее Дзёдзи-сана», Наоми считала, будто обманывает меня. А я притворялся тугодумом и сознательно играл роль обманутого. Мне было гораздо приятнее видеть ее счастливое личико, чем разоблачать ее наивную ложь. Больше того, я видел в этом даже повод для некоего морального удовлетворения. Ведь даже если Наоми не умна, совсем неплохо внушить ей большую уверенность в себе. Главный недостаток японских женщин состоит в том, что им не хватает этой уверенности в себе, поэтому в сравнении с европейскими женщинами они очень проигрывают. Современная красавица должна обладать не столько прекрасной внешностью, сколько умом и умением себя держать. Если женщина уверена, что она умна и хороша собой, окружающие в конце концов тоже сочтут ее красавицей… Вот из этих-то соображений я не только не пресекал стремления Наоми считать себя умницей, но, напротив, всячески поощрял эти ее претензии.

Например, в то время мы часто играли в шахматы или в карты. Если бы я играл серьезно, то, конечно, всегда выигрывал бы, но я нарочно позволял Наоми брать верх, так что в конце концов она и впрямь вообразила, что играет куда лучше меня.

— Ну, Дзёдзи-сан, давайте сыграем… Я опять обыграю вас, — предлагала она, презрительно глядя на меня.

— Да, надо мне отыграться… Если бы я играл по-настоящему, ни за что бы не проиграл… Просто раньше я был недостаточно внимателен, думал, что играю с ребенком.

— Ладно, ладно, сперва выиграйте, а потом хвастайтесь…

— Идет! Теперь я непременно одержу победу. — И я опять нарочно плохо играл, чтобы, как обычно, проиграть.

— Ну, что? Досадно, наверно, что проиграли ребенку? Нет, что ни говорите, а вам меня не обыграть! Каково? Взрослый тридцатилетний мужчина, а не может обыграть восемнадцатилетнюю девочку… Дзёдзи-сан совсем не умеет играть! — говорила она и, постепенно теряя всякую сдержанность, заявляла: — Возраст тут ни при чем, нужно иметь голову на плечах! — Или: — Если башка не варит, как ни плачь, ничего не добьешься! — И громко смеялась своим обычным нахальным смехом.

Результат, однако, получился прескверный. Сначала я хотел всячески угодить Наоми, по крайней мере, таковы были мои намерения. Но по мере того как это повторялось изо дня в день, у Наоми и в самом деле появилась уверенность в себе, и теперь уже, как я ни старался, я и впрямь не мог ее обыграть.

Победа достигается не только умом, важную роль играет сила духа, заложенная в нас, иными словами, все дело в животном электричестве. Тем более при азартной игре Наоми мобилизовывала всю свою энергию, с самого начала была начеку, потому я всегда терпел поражение.

— Без денег играть неинтересно, давайте сделаем ставки, — окончательно вошла во вкус Наоми и уже не хотела играть без денег. Чем выше бывали ставки, тем больше я проигрывал. Хотя у Наоми совсем не было денег, она то и дело по собственному почину произвольно повышала ставки — десять сэн, двадцать сэн — и таким образом добывала себе деньги на карманные расходы.

— Ах, когда я накоплю тридцать иен, я смогу купить себе то кимоно… Давайте опять сыграем в карты! — говорила Наоми, вызывая меня на поединок. Случалось все же, что игра кончалась не в ее пользу. Тогда она прибегала к разным уловкам, стремясь во что бы то ни стало, любой ценой завладеть «банком». Для этого, садясь за карты, она почти всегда с нарочитой небрежностью набрасывала халатик. Если ей не везло, она садилась ко мне на колени, гладила меня по щеке, щипала за уголки губ, раскрывала ворот, выставляла ноги, одним словом, всячески старалась очаровать меня, и я поистине был не в силах противостоять этим уловкам. Наконец, она пускала в ход последнее средство — об этом, быть может, не следует здесь писать, — у меня темнело в глазах, и было уже не до игры.

— Что ты делаешь?… Наоми-тян, хитрая!

— Ничего я не хитрая, это просто такой прием…

Все уплывало вдаль, покрывалось смутной завесой, сквозь нее слышался только голос Наоми и виднелось ее дразнящее лицо. Это лицо со странной улыбкой в уголках губ…

— Хитрая, хитрая, разве в карточной игре существуют такие приемы?

— Конечно! Когда женщина играет с мужчиной, она может пускать в ход разные чары. Я сама видела… В детстве я видела, к каким способам прибегала старшая сестра, когда играла в карты с мужчинами!

Наверное, вот так же Клеопатра одержала верх над Антонием. Он не мог сопротивляться и в конце концов оказался полностью в ее власти. Очень хорошо внушить любимой женщине уверенность в себе, но в результате сам теряешь власть над собой. И коль скоро это произошло, нелегко побороть в женщине сознание собственного превосходства над мужчиной. Отсюда — все несчастья, которых совсем не ждешь.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Это случилось жарким октябрьским вечером. Наоми как раз исполнилось тогда восемнадцать лет. Освободившись от службы на час раньше и возвратясь в Омори, я неожиданно увидел в саду незнакомого юношу, разговаривавшего с Наоми. Юноша был одних лет с ней, может быть, на год старше. На нем было кимоно с черным рисунком на белом фоне, на голове — шляпа на манер янки, соломенная, с нарядной лентой. В руках он держал стек, слегка ударяя им по кончикам своих гэта. Лицо красноватое, густые брови. Черты лица неплохие, вот только портило его то, что он был угреват, Наоми сидела на корточках, за клумбой. Из-за цинний и канн смутно виднелся только ее профиль и волосы.

— Ну, пока… — сказал он Наоми, заметив меня, снял шляпу и, распрощавшись с ней коротким поклоном, сразу же быстро направился к воротам.

— До свиданья, — ответила Наоми, тоже поднявшись. Проходя мимо меня, он слегка коснулся шляпы рукой и удалился.

Эта сцена показалась мне странной.

— Кто это? — спросил я скорее с легким любопытством, чем с ревностью.

— Это мой приятель, Хамада-сан.

— Когда же ты успела с ним подружиться?

— Давно уже. Он тоже ходит в Исараго учиться петь. Лицо у него некрасивое, все в прыщах, но поет он чудесно, у него прекрасный баритон. Недавно мы вместе пели в квартете, на музыкальном вечере.

Упоминание о прыщеватом лице, вовсе не обязательное, внезапно показалось мне подозрительным, и я взглянул ей прямо в глаза, но она спокойно выдержала мой взгляд.

— Он часто заходит к тебе?

— Нет, сегодня в первый раз. Сказал, что был тут неподалеку, оттого и зашел. Он говорил, что собирается организовать клуб салонных танцев и советует мне тоже обязательно записаться.

По правде сказать, все это мне не очень понравилось, но, слушая Наоми, я убедился, что она не лжет. В самом деле, когда я пришел, они мирно болтали в саду. Эта мысль успокоила меня.

— И ты согласилась?

— Я сказала, что подумаю, но… — И вдруг сладким, как мурлыканье кошечки, голосом, она продолжала: — А разве нельзя? Ну, пожалуйста, разрешите! Дзёдзи-сан тоже запишется в этот клуб, и мы будем заниматься вместе.

— Разве я тоже могу вступить?

— Конечно, каждый может. Преподает русская, знакомая моей учительницы Сугидзаки из Исараго. Она недавно в Японии, денег у нее нет, она очень нуждается, и вот, чтобы помочь ей, решили организовать этот клуб. Чем больше учеников, тем ей выгоднее. Давайте запишемся?

— Ты запишись, а мне научиться танцевать трудновато.

— Глупости! Вы быстро научитесь.

— Но я ничего не понимаю в музыке…

— Когда поступите, быстро поймете, само собой все получится… Дзёдзи-сан, обязательно запишитесь! Даже если я и научусь, все равно одной мне на танцы ходить нельзя. А вместе мы будем с вами изредка ходить на танцевальные вечера… Хорошо? Ведь это же скучно — проводить все время только у себя дома…

Я смутно догадывался, что в последнее время Наоми начинает немного тяготиться однообразием нашей жизни.

В самом деле, прошло уже три года, как мы переехали в наше гнездышко в Омори. Мы затворились в нашем «сказочном домике» и, за исключением летнего отпуска, порвали всякую связь с внешним миром. Мы видели только друг друга, и какие бы ни придумывали «игры», они быстро надоедали. Не удивительно, что Наоми начинала скучать, тем более что ей вообще быстро надоедали всякие развлечения, хотя сперва она увлекалась ими до самозабвения. И карты, и шахматы, и подражание киноактрисам — все это было скоро заброшено. Зато она стала усердно возиться в саду, сажать цветы, сеять семена, но и это длилось недолго.

— Ах, все надоело! Нет ли чего-нибудь интересного? — говорила Наоми, громко зевая, лежа на диване и читая роман.

Я чувствовал, что нужно как-то изменить эту монотонную жизнь вдвоем. И вот как раз в это время представился случай. Что ж, научиться танцевать тоже неплохо… Наоми уже не та, что три года назад, она переменилась со времени нашей поездки в Камакуру. Если она появится теперь нарядная, прекрасно одетая в обществе, то, пожалуй, не уступит другим женщинам. При этой мысли я испытывал невыразимую гордость.

Как я уже говорил вначале, у меня со школьных времен не было близких друзей, и я всегда избегал ненужных знакомств, но я любил общество. Я — провинциал, мне незнакомо искусство, остроумной беседы и удачных комплиментов. Я не любил встречаться с людьми, но в душе я жаждал блестящего общества. Сделав Наоми своей женой, я хотел, чтобы все говорили: «Его жена — модная женщина», — и хвалили ее. Будучи от природы честолюбив, я вовсе не собирался посадить Наоми, как птицу, в клетку.

По словам Наоми, преподавательницу танцев зовут Александра Шлемская и она русская графиня. Муж ее бежал во время революции и пропал без вести. У нее двое детей, но где они сейчас находятся, неизвестно. Оказавшись в Японии, она испытывала нужду и немного оправилась только теперь, после того как начала давать уроки танцев. Учительница музыки Наоми, госпожа Харуэ Сугидзаки организовала клуб, где администратором стал Хамада, студент университета Кэйо.

Танцевальный зал помещался на улице Хидзиридзака, в районе Мита, во втором этаже магазина европейских музыкальных инструментов Есимура. Госпожа Шлемская бывала там два раза в неделю, по понедельникам и четвергам. Члены клуба могли приходить в удобное для них время от четырех до семи часов вечера и заниматься в течение часа. Месячная плата равнялась двадцати иенам и вносилась в начале каждого месяца. Нам с Наоми нужно было платить сорок иен. Мне показалось это дорого, даже при том, что преподавательница — иностранка. Наоми же считала, что европейские танцы, гак же как и японские, являются роскошью и такая плата вполне нормальна. Конечно, бездарному нужно учиться несколько месяцев, а способный и за месяц научится.

— Жалко эту Шлемскую, надо помочь ей. Она была графиней, а теперь так низко пала… Ну, как же ее не пожалеть? Хамада-сан говорит, что она преподает не только салонные танцы, но и классические. Она отличная преподавательница… — расхваливала Наоми эту женщину, ни разу ее не видев.

Мы записались в клуб. По понедельникам и четвергам Наоми после урока музыки, а я — прямо со службы, отправлялись к шести часам на улицу Хидзиридзака. В первый день Наоми встретила меня в пять часов на станции Тамати, и мы вместе отправились на занятия. В лавке было тесно, она была сплошь заставлена пианино, фисгармониями, граммофонами и другими музыкальными инструментами. Во втором этаже, вероятно, уже начались танцы. Слышалось шарканье ног и звуки граммофона. На лестнице, как сельди в бочке, теснились несколько студентов университета Кэйо. Они таращили глаза на меня и Наоми. Мне это не понравилось.

— Наоми-сан, — громко, дружеским тоном окликнул Наоми один из них, державший под мышкой мандолину, — здравствуй!

— Что же ты, Матян, не танцуешь? — развязно и не по-женски ответила Наоми.

— Не хочу. — Мужчина, которого звали Матян, рассмеялся и положил мандолину на полку. — Танцевать? Ну нет, слуга покорный! Шутка ли, двадцать иен в месяц! Слишком дорого!

— Ничего не поделаешь, надо же научиться.

— Зачем? Все научатся и меня научат. Для танцев такой учебы вполне довольно. Что, здорово я придумал?

— Какой ты хитрый, Матян. Слишком хитрый… А Хама-сан наверху?

— Да. Ступай туда.

Как видно, в этой лавке собирались все студенты, жившие поблизости, и Наоми тоже сюда заглядывала. Продавцы тоже все ее знали.

— Наоми-тян, кто эти студенты? — спросил я, когда мы поднимались по лестнице.

— Они из клуба гитаристов университета Кэйо. Грубоваты, но неплохие люди.

— И все они твои приятели?

— Ну, не то чтоб приятели… Я ведь иногда прихожу сюда за покупками, вот и познакомилась…

— И танцами занимаются, в основном, они?

— Право, не знаю… Да нет, наверное, большинство — люди постарше. Сейчас сами увидим.

Танцевальный зал помещался на втором этаже. В зале несколько человек двигали в такт ногами, приговаривая «раз, два, три». Пол в обеих комнатах был дощатый, поэтому при входе можно было не снимать обуви. Хамада, бегая по залу, сыпал какой-то порошок, наверное для того, чтобы сделать пол более скользким. Жаркий сезон еще не кончился, и в обращенные на запад окна с раздвинутыми бумажными створками ярко светило вечернее солнце. На фоне красноватых лучей стояла женщина в белой шелковой блузке и синей юбке. Несомненно, это и была Шлемская. Судя по тому, что у нее двое детей, ей было не меньше тридцати пяти — тридцати шести лет, но по виду нельзя было дать и тридцати. Лицо у нее было аристократическое, гордое, наверное потому, что в жилах текла холодная голубая кровь. Глядя на ее надменное лицо, элегантный костюм и драгоценные камни, сверкавшие на груди и на пальцах, никак невозможно было поверить, что эта женщина находится в тисках нужды.

В руке она держала хлыст и, строго сдвинув брови, следила за ногами своих учеников, тихим, но повелительным тоном отсчитывая «раз, два, три». Считала она по-английски, но «три» выговаривала с русским акцентом. Выстроившись в шеренгу, ученики старательно перебирали ногами. Все это выглядело так, будто женщина-офицер обучает солдат шагистике. Мне вспомнился фильм, демонстрировавшийся в кинотеатре «Кинрюкан» в Асакусе, «Женские войска идут в поход». Трое молодых людей в синих пиджачных парах, по всей видимости, не были студентами, двое остальных — девушки, — по-видимому, лишь недавно окончили женскую школу; скромно одетые, они усердно старались выполнять все движения. Они производили приятное впечатление, чувствовалось, что это приличные барышни. Когда кто-нибудь ошибался, Шлемская сейчас же строго говорила «No!», подходила и показывала, как надо двигаться, а если кто не понимал и ошибался, восклицала: «No good!» — и то и дело ударяла хлыстом об пол, а то и без всякого снисхождения по ногам учеников.

— Она занимается с увлечением. Так и надо!

— Действительно, Шлемская любит свое дело! Японским учителям до нее далеко, а европейцы, даже женщины, очень строги. Это очень приятно! И посмотрите — она занимается без передышки и час, и два… В такое жаркое время это утомительно, я предложила ей мороженое, но она отказалась: во время занятий ей ничего не нужно…

— Удивительно, как это она не устает?!

— Европейцы прекрасно закалены физически, не то что мы. Но мне так жаль ее!.. Она была графиней, жила беспечно, а теперь вынуждена заниматься вот этим!

Так восторженно болтали между собой две дамы, сидя на диване и глядя на танцующих. Одной было лет двадцать пять — двадцать шесть, рот у нее был большой, губы тонкие, глаза на круглом лице выпуклые, как у китайской золотой рыбки, а волосы все зачесаны кверху; скрепленные огромной черепаховой булавкой, они торчали на макушке, как иголки ежа Оби был шелковый с египетским рисунком, украшенный нефритовой пряжкой. Это она расхваливала и жалела Шлемскую. Другая женщина, беспрестанно кивавшая в знак согласия, из-за жары вспотела; наложенные густым слоем белила на лице рассыпались, открывая грубую, в мелких морщинках кожу, — очевидно, ей было уже лет под сорок. Курчавые волосы с рыжеватым отливом были уложены узлом. Нарядно одетая, она тем не менее всем своим видом напоминала больничную сиделку.

Кроме этих двух женщин, еще несколько человек послушно ожидали своей очереди, другие уже кружились в танце. Распорядитель Хамада, то ли заменяя Шлемскую, то ли сам возложив на себя такую миссию, танцевал с ними, ставил пластинки в граммофоне и вообще проявлял необычайную активность. Женщины меня не интересовали, но, глядя на мужчин, я старался угадать, кто эти люди, специально пришедшие учиться танцевать. Как ни странно, нарядно одет был, пожалуй, только Хамада, остальные по большей части выглядели как мелкие, невзрачного вида служащие в синих безвкусных пиджачных парах. Правда, все они казались моложе меня, только одному можно было дать лет тридцать. На нем был смокинг, золотые очки с толстыми стеклами, и еще носил он старомодные, удивительно длинные усы. Ему никак не давались танцы, и Шлемская чаще, чем другим, кричала ему: «No good», — и ударяла хлыстом. Каждый раз он как-то глупо улыбался и под счет «раз, два, три» принимался повторять те же па.

Зачем понадобилось этому мужчине в его возрасте учиться танцам? Впрочем, разве я сам не похож на него? Когда я представил себе, как эта иностранка в присутствии этих дам ударит меня хлыстом, меня прошиб холодный пот, — ведь мне никогда не приходилось бывать в таком шумном обществе. Я со страхом ждал, когда очередь дойдет до меня.

— Входите, пожалуйста, — сказал Хамада, утирая платком вспотевший прыщеватый лоб. — Рад снова видеть вас… — На сей раз он вежливо поздоровался со мной и повернулся к Наоми. — Какая невыносимая жара! Нет ли у тебя веера? Быть ассистентом не так рк приятно!

Наоми вынула из-за пояса веер и подала ему.

— Зато Хама-сан искусен в танцах! Вы вполне можете быть ассистентом! Давно вы начали заниматься?

— Я? Уже полгода. Но ты способная и научишься быстро. В танцах ведет мужчина, а женщина должна лишь следовать за ним.

— Скажите, кто эти мужчины? — спросил я.

— Эти? — Хамада перешел на вежливый тон. — Большинство служат в акционерной компании «Тоё Сэкию». Родственник учительницы Сугидзаки — член правления этого общества, он их рекомендовал.

Служащие акционерного общества — и салонные танцы! Я вспомнил о странном человеке в очках и спросил:

— А что, джентльмен с усами тоже служит в этой компании?

— Нет, не совсем. Он врач.

— Врач?

— Да, он постоянный консультант фирмы. По его мнению, танцы полезны для здоровья, лучше всякого спорта.

— Как, Хама-сан, — вмешалась в разговор Наоми, — неужели танцевать так полезно?

— Конечно, если усердно заниматься танцами, так и зимой пот так прошибет, что рубашка насквозь бывает мокрой. Как спорт, танцы очень хороши. Особенно под руководством госпожи Шлемской, она тренирует учеников до упаду…

— Она понимает по-японски? — Я спросил об этом, потому что эта мысль уже некоторое время меня тревожила.

— Нет. По-японски почти ничего не понимает. Она говорит по-английски.

— По-английски… не знаю, как же мне… Я ведь говорю плохо…

— Не важно. Все знают одинаково. Шлемская сама говорит на ломаном английском, не лучше нас. Не беспокойтесь, во время занятий разговаривать не понадобится. «Раз, два, три!..» Все остальное вы поймете по жестам.

— О, Наоми-сан, когда вы пришли? — обратилась в это время к Наоми женщина с белой черепаховой булавкой, похожая на китайскую рыбку.

— А, сэнсэй!.. Это госпожа Сугидзаки… — сказала Наоми и, взяв меня за руку, подвела к ней. — Познакомьтесь, пожалуйста: это Дзёдзи Кавай…

— Вот как? — сказала госпожа Сугидзаки и, заметив, что Наоми покраснела, и, очевидно, поняв причину, поднялась и поздоровалась со мной, не дослушав. — Очень приятно. Разрешите представиться, Сугидзаки… Присядьте, пожалуйста. Наоми-сан, принесите-ка вон тот стул! — Она снова обратилась ко мне: — Пожалуйста, садитесь. Ваша очередь, правда, подойдет скоро, но если вы будете все время стоять, вы устанете.

Не помню, как я представился. Должно быть, просто пробормотал что-то себе под нос. Я был смущен оттого, что не знал, что она думает о наших с Наоми отношениях, насколько Наоми посвятила ее в характер нашей связи, — я забыл спросить об этом у Наоми, когда мы выходили из дома.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — не обращая внимания на мое смущение, сказала она, указывая на женщину с курчавыми волосами. — Это супруга господина Джеймса Броуни из Йокохамы. А это господин Дзёдзи Кавай из Электрической компании на улице Ои.

Ах, вот оно что, значит, эта женщина — жена иностранца! Окончательно растерявшись, я только молча кланялся.

— Простите, вы сегодня здесь фоисто тайму? — сразу же принялась болтать эта курчавая, вовлекая меня в болтовню. Это фоисто тайму она произнесла с ужасно важным видом и к тому же такой скороговоркой, что я невольно переспросил: «Что?…» — и еще больше смутился.

— Да, в первый раз, — пришла мне на выручку госпожа Сугидзаки.

— Ах, вот как… Да, но… что я хочу сказать… Да… Джен-реманам моа-моа дификалт чем лэдкй… Но если вы в первый раз, то сразу…

Это странное «моа-моа» я совершенно не мог понять, но наконец уразумел, что так она произносит слова «more-more». Вместо «gentleman» она говорила «джен-реман», вместо «little» — «ритуру» и беспрерывно вставляла в речь английские слова в таком невероятном произношении. По-японски она говорила с каким-то странным акцентом, без конца прибавляя «…что я хочу сказать…», и болтала, не останавливаясь, со скоростью огня, пожирающего промасленную бумагу.

Затем снова начался разговор о Шлемской, о танцах, об иностранных языках, о музыке, о сонатах Бетховена, о Третьей симфонии, о том, какая фирма выпускает хорошие, а какая плохие граммофонные пластинки. Я окончательно сник и замолчал, и тогда из беспрерывного потока ее слов, обрушившегося теперь уже на госпожу Сугидзаки, я уловил, что эта супруга мистера Броуна берет у нее уроки музыки. У меня не хватало ловкости улучить момент, попрощаться и выйти на свежий воздух, я был вынужден, мысленно сокрушаясь о своей горестной участи, выслушивать всю эту болтовню, зажатый между этими двумя болтливыми сороками.

Когда окончились занятия с группой Акционерной компании «Тоё Сэкию», госпожа Сугидзаки подвела нас к Шлемской и представила сперва Наоми, потом меня. Наверное, так требовалось по европейскому этикету — дама всегда должна быть первой… Госпожа Сугидзаки представила Наоми как «мисс Каван». Мне было любопытно, как будет вести себя Наоми в присутствии иностранки. Как ни была Наоми самоуверенна, но перед Шлемской она все-таки оробела, и когда та, сказав несколько слов, подала руку и на ее надменном лице показалась улыбка, Наоми, вся красная от смущения, робко пожала протянутые пальцы. А я уж тем более — я просто не мог заставить себя взглянуть на это бледное точеное лицо и, потупившись, молча прикоснулся к руке, украшенной кольцом, сиявшим бесчисленными мелкими бриллиантиками.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я простой, грубый человек, но мне нравится все изысканное, и я, как уже известно читателям, во всем следую европейской моде. Если б я имел много денег, я, может быть, поселился бы за границей и женился на иностранке. Но я не могу себе этого позволить, поэтому сделал своей женой Наоми, которая среди японцев выглядит иностранкой. Но я мал ростом, лицо у меня смуглое, зубы скверные, и высокая, статная европейская женщина мне совсем не пара, поэтому я считал, что такая женщина, как Наоми, отвечает всем моим требованиям, что японец и японка больше всего подходят друг другу, и был вполне доволен.

Но знакомство с женщиной белой расы было мне приятно, больше того, оно вселяло в меня гордость. Честно говоря, с моим неумением держать себя в обществе и слабым знанием иностранного языка я уже потерял надежду на то, что в жизни мне представится случай познакомиться с иностранкой. В кино и в европейской опере я часто видел актрис, но их красота казалась мне нереальной. И вдруг, на уроках танцев, я смог познакомиться с европейской женщиной, да еще с графиней! Не считая старой мисс Харисон, я впервые в жизни удостоился чести поздороваться за руку с иностранкой. Когда госпожа Шлемская протянула мне свою белую руку, сердце у меня невольно затрепетало и я так смешался, что даже не знал, следует ли мне пожать протянутую руку.

Конечно, у Наоми руки тоже были красивые, с нежной, гладкой кожей и с длинными пальцами, у Шлемской пальцы были потолще, чем у Наоми, но тем не менее руки очень красивые, и при рукопожатии можно было почувствовать упругость кожи. Таково было мое впечатление. Кольцо с блестящим, большим, как глазное яблоко, камнем на руке японки, конечно, выглядело бы безвкусно; но на руке Шлемской, подчеркивая красоту пальцев, оно казалось изысканным и очень дорогим.

Но больше всего отличала эти руки от рук Наоми их необычайная белизна. Кожа была так прозрачна, что бледно-голубые жилки казались тонким узором на мраморе. До сих пор, лаская руки Наоми, я часто говорил ей:

— У тебя красивые руки, белые, как у европейской женщины!

Но, увы, теперь я понял, что у Наоми руки совсем другие по сравнению с руками Шлемской, они были попросту смуглые… И еще мое внимание привлекли ногти Шлемской. Они напоминали ракушки и были розовые, блестящие, с заостренными — очевидно, по европейской моде — концами. Я уже говорил, что Наоми была ниже меня всего лишь на один сун, а госпожа Шлемская, хотя и считалась миниатюрной для иностранки, тем не менее была гораздо выше меня, И когда я танцевал с ней, моя голова — может быть, оттого, что Шлемская носила высокие каблуки, — приходилась как раз на уровне ее декольте. Когда впервые она мне сказала: «Walk with me», — и, обняв меня, начала показывать, как надо танцевать уанстеп, как я страшно боялся, чтобы моя смуглая физиономия не коснулась ее груди! Мне достаточно было издали любоваться ее гладкой светлой кожей. Держа ее за руку, я все время думал, как бы не причинить ей неприятность прикосновением своих липких пальцев, как бы не обдать ее своим горячим дыханием. Ее грудь отделял от меня лишь легкий шелк, и я боялся задеть его. Когда выбилась прядка ее волос, я вздрогнул.

От ее тела исходил какой-то сладкий аромат. Потом я слыхал, как сплетничали о ней студенты из клуба гитаристов: «От нее пахнет потом». Впрочем, говорят, что от европейцев сильно пахнет потом и, чтобы заглушить этот запах, они употребляют духи. Но мне этот едва уловимый запах, смешанный с духами, сладкий и пьянящий, не только не был противен, а наоборот — в нем таилось непонятное очарование; вдыхая его, я грезил о невиданных заморских странах и фантастических садах.

«Это белое тело источает аромат…» — очарованный, мысленно твердил я и жадно вдыхал этот запах.

Почему я, такой неуклюжий, такой чуждый всей этой оживленной атмосфере танцев, прилежно занимался месяц и два, хотя и убеждал себя, будто делаю это ради Наоми? Сознаюсь честно: причиной была госпожа Шлемская. Мне доставляло удовольствие держать ее руку и каждый понедельник и пятницу, целый час, быть рядом с нею, прикасаться к ее руке. В ее присутствии я забывал о существовании Наоми. В эти часы меня как бы опьяняло крепкое, душистое вино.

— Дзёдзи-сан занимается усердно сверх ожидания! А я думала, вам скоро надоест!

— Разве?

— Вы же говорили, что не сможете научиться танцевать…

Всякий раз, когда об этом заходил разговор, я чувствовал себя виноватым перед Наоми.

— Я думал, что не сумею… А когда попробовал, мне понравилось. К тому же доктор постоянно твердит, что это прекрасная замена гимнастики.

— Ну вот видите! Всегда лучше попробовать на деле, чем рассуждать… — И не подозревая о моей тайне, Наоми громко смеялась.

Итак, после довольно долгого обучения, мы впервые отважились в ту зиму пойти на танцы в кафе «Эльдорадо» на Гиндзе. В те времена в Токио было еще не так много дансингов. За исключением двух лучших отелей, это кафе было единственным, где устраивали танцевальные вечера. Дансинги в отелях посещали преимущественно иностранцы. Там царил строгий этикет и нужно было быть одетым по-европейски, так что для начала мы решили отправиться в кафе «Эльдорадо». Все эти сведения где-то раздобыла Наоми, и именно она предложила начать с «Эльдорадо». Что до меня, то я вообще пока еще не решался танцевать в публичном месте.

— Глупости, Дзёдзи-сан! — сердито сказала Наоми. — Вы никогда не научитесь, если будете танцевать только на уроках. Надо смело танцевать при всех!

— Да, конечно, но вот этой-то смелости мне как раз и не хватает…

— Как хотите. Я пойду без вас… Меня приглашали и Хама-сан, и Матян.

— Матян? Из клуба гитаристов?

— Да, он никогда не учился, а не боится танцевать, всюду бывает и никого не стесняется. В последнее время уже прекрасно танцует. Нельзя стесняться, а то ничего не выйдет… Ну, пойдемте? Я буду танцевать с вами, Дзёдзи-сан… Пожалуйста, пойдемте… Ну, будьте хорошим мальчиком, Дзёдзи-сан, миленький!

Я уступил ей, и начались длинные совещания о том, что надеть.

— Дзёдзи-сан, какое лучше? — взволнованно спрашивала Наоми задолго до того, как мы должны были отправиться. Она притащила все свои наряды и по очереди надевала одно кимоно за другим.

Мне это в конце концов надоело, и, чтобы отделаться, я ответил невпопад:

— Лучше всего вот это…

— Это? А подойдет ли? — спрашивала она, вертясь перед зеркалом. — Нет, оно мне не нравится! — Сбросив его, она отшвырнула его ногой, словно какой-то мусор, и сразу надела другое. Она пересмотрела все свои кимоно и все отвергала. — Дзёдзи-сан, закажите мне новое кимоно! Для танцев ни одно не подходит. Для танцев нужно гораздо более нарядное! А в этих у меня никакого вида не будет. Ну, пожалуйста! Закажите, ведь мне необходим выходной туалет!

В то время моего жалованья уже никак не хватало на все причуды Наоми. Вообще-то я очень аккуратен с деньгами, когда я был холостяком, мои расходы на жизнь были точно распределены, а остаток, пусть незначительный, я всегда откладывал, поэтому, когда у меня появилась Наоми и собственный дом, я мог позволить себе кое-что лишнее. Я был влюблен, но это не мешало мне по-прежнему усердно работать в компании, быть образцовым, трудолюбивым, прилежным служащим. Доверие начальства ко мне росло, постепенно росло и жалованье. Вместе с наградными, которые я получал каждые полгода, я имел в среднем четыреста иен в месяц. Этих денег более чем достаточно, чтобы жить не нуждаясь, но нам никак не хватало. Кажется, я пускаюсь в излишние подробности, но все же упомяну, что на жизнь у нас ежемесячно уходило больше двухсот пятидесяти, а иногда и все триста иен. Из них за наем дома мы платили тридцать пять иен (за четыре года плата повысилась на пятнадцать иен), затем, за вычетом платы за газ, электричество, отопление, стирку европейской одежды, от двухсот до двухсот сорока иен в основном уходило на еду. Да оно и не могло быть иначе — Наоми, раньше довольствовавшаяся одним бифштексом в ресторане, начала привыкать к излишествам. Каждый день она хотела то одного, то другого. Кроме того, она терпеть не могла сама готовить, возиться на кухне и обычно заказывала еду в ближайшем ресторане.

— Ах, как хочется чего-нибудь вкусненького! — таков был обычный припев Наоми, когда она скучала. Раньше она любила исключительно европейские блюда, теперь же вкусы у нее изменились, и она часто привередничала:

«Хочу суп из такого-то ресторана…» Или: «Надо попробовать заказать сасими там-то и там-то…»

Я обедал на службе, Наоми была одна, но с каждым днем становилась все расточительней. Вечером, вернувшись домой, я часто видел на кухне пустые деревянные ящички из-под еды, присланные из ресторана, или же европейскую посуду.

— Наоми-тян, ты опять что-то заказала из ресторана? Ведь это очень дорого стоит. И потом ведь ты одна, ты женщина, такая роскошь, пожалуй, немного чересчур, сама посуди!..

Сколько я ей ни говорил, она отвечала:

— Я беру оттого, что остаюсь одна. Неохота самой для себя готовить! — и недовольно отворачивалась.

В конце месяца счета из японского и европейского ресторанов, мясной, рыбной, кондитерской, овощной и фруктовой лавок достигали огромных размеров, так что оставалось лишь удивляться, как можно было съесть такое количество еды.

Крупные суммы уходили еще и на стирку в европейской прачечной. Наоми не желала стирать себе даже носки и все грязное отдавала в стирку. А когда я пытался сделать ей замечание, она обрывала меня на полуслове:

— Яне служанка — Или же: — Если я буду стирать, у меня загрубеют пальцы и я не смогу играть на рояле. А вы мне что говорили? Что я — ваше сокровище… Как же вы отнесетесь к тому, что у меня огрубеют пальцы?

Вначале Наоми занималась уборкой дома и охотно работала в саду, но это продолжалось недолго — год, полтора от силы. Ладно, стирать она не хотела, но хуже всего было то, что в доме воцарились беспорядок и грязь. Одежда оставалась лежать там, где ее бросили, со стола никогда не убиралось. Везде валялись пустые блюда, чашки, блюдца, кружки для питья, грязное белье и нижние юбки. Стулья и столы, не говоря уж о полах, покрывал толстый слой пыли. Занавеси из индийского шелка стали неузнаваемы, они висели так долго, что пропитались сажей. Сказочный домик, бывший когда-то светлой «клеткой для птички», совершенно изменил прежний облик, в комнатах стоял резкий, неприятный запах. Даже я вышел, наконец, из терпения.

— Я сам все приберу и вычищу, а ты ступай в сад! — говорил я и начинал сметать пыль. Но сколько я ни чистил, пыли набиралось еще больше, я не мог с этим справиться. Делать нечего, несколько раз я даже пытался нанять служанок, но все они не выдерживали больше пяти дней. Кроме того, у нас не было помещения для прислуги и мы чувствовали себя неловко в присутствии постороннего человека. Получив прислугу, Наоми ленилась еще больше, не хотела ударить палец о палец и только и знала, что командовать: «Пойди туда, пойди сюда, принеси то-то и то-то…» Ей даже не приходилось самой ходить за тем или иным блюдом в ресторан. В конечном итоге, держать прислугу оказалось для нас невыгодно, да и мешало «развлекаться», как мы привыкли.

Я хотел откладывать каждый месяц хотя бы по десять — двадцать иен, но расходы Наоми так выросли, что об этом нечего было и думать. Каждый месяц она обязательно покупала себе новое кимоно. Правда, это были дешевые шелка, но шила она не сама, а отдавала портнихе; поэтому кимоно обходилось в пятьдесят — шестьдесят иен. Если ей не нравилось какое-нибудь кимоно, она совала его в стенной шкаф и вовсе не надевала. Любимые кимоно она занашивала буквально до дыр, шкаф ломился от этих старых лохмотьев. А обувь!.. У нее было бесконечное количество японской обуви, как выходной, так и будничной. Она покупала тэта и дзори почти каждые десять дней, и хоть стоили они не так уж дорого, но при таком количестве это превращалось в изрядную сумму.

— Тэта непрактичны, лучше носить туфли, — сказал я ей.

Раньше ей очень нравилось ходить в туфлях и в хакама, как настоящей школьнице, но теперь, даже идя на уроки, она не надевала хакама и жеманно говорила:

— И так сразу видно, что я настоящая уроженка Токио. Я могу быть одета как угодно, но обувь должна быть изящной! — подчеркивала она мои провинциальные взгляды. Чуть ли не каждый день она брала у меня три — пять иен на мелкие расходы: концерты, трамвай, учебники, журналы, книги… Кроме того, занятия английским языком и музыкой стоили двадцать пять иен, которые нужно было платить регулярно каждый месяц. При таких расходах нелегко было укладываться в четыреста иен.

Деньги — такая штука, что только начни их тратить, и они исчезнут в одно мгновенье. За эти три-четыре года я истратил все свои сбережения и от них уже ничего не осталось.

Я человек, не способный делать долги. Если я сразу не плачу по счету, я не могу чувствовать себя спокойно. При приближении 31 декабря испытываю невыразимые муки.

— При таких тратах нам будет не на что жить… — пытался я урезонить Наоми.

— Ну и что? Разве нельзя сказать, чтобы подождали? — говорила Наоми. — Мы живем здесь четыре года, так почему бы им не подождать, пока мы заплатим? Скажем, что уплатим через полгода, и все охотно подождут. Нехорошо, что Дзёдзи-сан такой робкий и совсем не умеет изворачиваться! — говорила она. Однако все свои покупки предпочитала оплачивать наличными, зато плату по счетам хотела отсрочить, приурочив к выдаче наградных, В то же время она сама не умела отказывать кредиторам и придумывать разные благовидные предлоги.

— Я не люблю. Это мужское дело, — говорила она и, когда наступал конец месяца, неожиданно исчезала из дому.

Могу сказать, что я отдавал Наоми все, что зарабатывал. Моим заветным желанием было сделать Наоми красивой, избавить от нужды, чтобы она спокойно росла и развивалась; поэтому, каких бы трудов мне это ни стоило, я продолжал потворствовать ее прихотям. Значит, нужно было экономить на чем-то другом; к счастью, я ничего не тратил на себя, но все же иногда случалось, что коллеги по работе устраивали встречи, — тогда я старался всяческими способами уклониться, хоть это и было неблагородно. Я экономил на всех своих расходах — на одежде и на еде. Каждый день, садясь в электричку, я брал себе билет третьего класса; у Наоми был сезонный билет во второй класс.

Я тоже не любил стряпать, но кушанья из ресторана стоили дорого, поэтому я сам готовил себе еду. Наоми это не нравилось.

— Мужчина, а возитесь на кухне! Смотреть противно! — говорила она. — Дзёдзи-сан, ну почему вы круглый год носите один и тот же костюм? Надо быть более элегантным! Мне не нравится, что только я одета хорошо, а Дзёдзи-сан — плохо. Я не буду с вами появляться на людях!

Если бы она перестала появляться со мной в обществе, все мое счастье исчезло бы. Пришлось сшить себе так называемый элегантный костюм и ездить вместе с Наоми во втором классе. Чтобы не уязвлять тщеславие Наоми, мне тоже пришлось шиковать. Таково было положение дел, я ломал голову, как свести концы с концами, а тут еще нужно было каждый месяц платить сорок иен госпоже Шлемской. Кроме того, нужно было купить костюм для танцев. Наоми ничего не хотела слышать. Наступил конец месяца, у меня как всегда оказались деньги, и она, ни с чем не считаясь, потребовала, чтобы я ей их отдал.

— Неужели ты не понимаешь, что если я сейчас отдам тебе деньги, завтра нам нечего будет есть!

— Ничего, как-нибудь выкрутимся!

— Да как же?… Никак не выкрутимся!

— Зачем же тогда брать уроки танцев? Хорошо, с завтрашнего дня мы никуда не будем ходить, — сказала Наоми, злобно посмотрев на меня своими большими, полными слез глазами, и внезапно замолкла.

— Наоми-тян, ты сердишься?… Наоми-тян!.. Повернись ко мне!.. — в тот вечер, ложась в постель, сказал я, тряся ее за плечо. Она лежала, отвернувшись от меня, и притворялась спящей.

— Слышишь, Наоми-тян! Ну, повернись же на минутку ко мне!.. — Я ласково дотронулся до нее и повернул к себе; она не сопротивлялась и покорно дала себя повернуть, не открывая глаз.

— Что с тобой? Все еще сердишься?

Она молчала.

— Послушай… Э-э… Ну, зачем сердиться? Как-нибудь выкрутимся…

Молчание.

— Открой глаза… Ну, открой же! — с этими словами я пальцами приподнял ее веки с мелко дрожавшими ресницами. Словно спрятанные в раковинах моллюски, показались глаза, не только не сонные, но откровенно сердито смотревшие на меня.

— Хорошо, на эти деньги купи, что хочешь.

— Но ведь если я их истрачу, нам будет трудно…

— Ну и пусть… Что-нибудь придумаем!

— А что?

— Напишу на родину, попрошу прислать денег.

— А пришлют?

— Безусловно, пришлют. Ведь я впервые обращаюсь к родным. Несомненно, мать поймет, что жизнь вдвоем в собственном доме требует больших расходов.

— Но не тяжело ли будет вашей матери? — спросила Наоми с серьезным видом.

На словах Наоми как будто заботилась о моих родных, но в действительности в глубине души уже давно думала: «Мог бы попросить у матери…» Даже я смутно догадывался об этом.

— Нет, это ей не тяжело. Но я принципиально не люблю просить.

— Отчего же у вас вдруг изменились принципы?

— Оттого что, когда ты заплакала, мне стало тебя жаль.

— В самом деле? — грудь ее всколыхнулась, и на губах появилась застенчивая улыбка. — Разве я плакала?

— Еще как! Глаза были полны слез. Ты до сих пор остаешься капризным ребенком. Большая бэби-тян!..

— Мой папа-тян! Любимый папа-тян!

Наоми обвила мою шею руками и быстро покрыла мой лоб, нос, веки, короче говоря, сплошь все лицо отпечатками своих накрашенных губ, словно почтовый работник, когда он поспешно штемпелюет подряд почтовые отправления. Это было так приятно, как будто на меня падали бесчисленные лепестки камелии, тяжелые и в то же время нежные и влажные от росы, — мне казалось, я утонул в этих благоуханных лепестках.

— Что с тобой, Наоми-тян, ты совсем как безумная!

— Да, безумная… Сегодня вечером я, как безумная, люблю Дзёдзи-сана!.. Или, может быть, это вам неприятно?

— Неприятно? О нет, я счастлив! До безумия счастлив! Для тебя я готов на любые жертвы!.. О, что это с тобой? Опять слезы?

— Спасибо, папа-сан! Как я вам благодарна! Поэтому невольно заплакала. Понимаете? А что, нельзя?… Тогда сами вытрите мне глаза…

Наоми достала из-за пазухи бумажный носовой платочек и, не утирая глаз, сунула его мне. Ее полные слез глаза были прямо устремлены на меня. «О, эти влажные, прекрасные глаза! Эти слезы нужно было бы собрать и хранить, превратив в драгоценные кристаллы…» — думал я, сперва утерев платком ей щеки, а потом и вокруг глаз осторожно, чтобы не стряхнуть эти висевшие на ресницах слезы. Мои прикосновения передавались ресницам, и слезы дрожали, принимая форму то выпуклой, то вогнутой линзы, и, наконец, скатились опять, оставив блестящий след на только что вытертых щеках. Я снова вытер ей щеки, погладил все еще влажные веки, а затем, зажав ей платочком носик, сказал:

— А теперь высморкайся!

* * *

На следующий день Наоми получила от меня двести иен и отправилась за покупками к Мицукоси, а я в обеденный перерыв написал в конторе письмо матери, в котором впервые просил денег:

«Сейчас ужасная дороговизна, за два-три года все невероятно вздорожало. Расходы растут с каждым месяцем, хотя я не позволяю себе никаких излишеств. Жизнь в столице делается невыносимо трудной…»

— писал я. Мне было почти страшно при мысли о том, до чего ж я обнаглел, что так лгу своей матери. Но получив через несколько дней ответ, я понял, что мать не только доверяет мне, но и к Наоми питает теплые чувства как к жене своего сына. В письмо был вложен перевод — мать посылала мне на сто иен больше, чем я просил. Приписка гласила:

«На кимоно для Наоми».

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Танцы в кафе «Эльдорадо» бывали по субботам. Они начинались в половине восьмого. Когда я вернулся в пять часов из конторы, Наоми уже приняла ванну и старательно подкрашивала лицо.

— А Дзёдзи-сан? Смотрите, уже готово! — сказала она, увидев меня в зеркале, и, повернувшись, указала на диван, где лежали срочно заказанные ею у Мицукоси кимоно и оби. Кимоно было из черного крепа с разбросанными по фону золотистыми и зелеными цветами. Оби был расшит серебристыми нитями, изображающими волны, на которых кое-где плыли, как на старинных гравюрах, разукрашенные челны.

— Ну что, хорош мой выбор? — спросила Наоми. Обеими руками она густо втирала жидкие белила в еще не успевшую остыть после горячей ванны кожу на плечах, на затылке, на шее.

Но, по правде сказать, к ее фигуре с полными плечами, широкими бедрами и выпуклой грудью не шел этот легкий, струящийся, как вода, шелк. Одетая в муслин или дешевый шелк, Наоми напоминала метиску своей экзотической красотой, но, удивительное дело, чем строже, изысканнее бывала она одета, тем грубее выглядела, напоминая женщин из кабачков Йокохамы, и, странно, в строгих платьях казалась вульгарной. Мне не хотелось отравлять радость Наоми, но я не мог появиться с вызывающе одетой женщиной в трамвае или в танцевальном зале.

Окончив свой туалет, Наоми сказала:

— Дзёдзи-сан, а вы наденете темно-синий костюм.

Она вынула из шкафа мой костюм, вычистила и выгладила его, чего обычно не делала.

— Лучше я надену коричневый…

— Глупости! — сердито, по своему обыкновению, прикрикнула на меня Наоми. — На вечер обязательно надевают синий костюм или фрак… Воротничок должен быть не мягкий, а твердый. Таков этикет, запомните это!

— Неужели?

— Да, как же вы хотите быть джентльменом, а не знаете этикета! Правда, этот синий пиджак грязен, но для европейского костюма это не имеет значения, надо только, чтобы он был хорошо выглажен. Лишь бы не морщил… Я привела его в порядок, так что надевайте. Вам нужно как можно скорей приобрести смокинг, а то я не буду танцевать с вами…

Затем она прочитала мне целую лекцию — галстук должен быть синим или черным и завязан бабочкой, обувь — лакированная, а если ее нет, можно надеть простые черные полуботинки, но только не коричневые, носки непременно шелковые или в крайнем случае — гладкие черные… И где она только все это узнала? Она пеклась не только о своем туалете, но и о каждой детали моего костюма, так что прошло много времени, пока мы, наконец, вышли из дома.

Было больше половины восьмого, когда мы добрались до кафе. Танцы уже начались. Поднимаясь по лестнице, мы услышали грохот джаз-банда.

При входе в зал, откуда убрали стулья, висело объявление: «Special Dance, Admission: Ladies Free, Gentlemen 3.00 yen». Плату за билеты получал сидевший у входа бой. Разумеется, поскольку это было кафе, то, несмотря на громкое название «дансхолл», помещение отнюдь не выглядело роскошным. Я заметил, что танцующих пар было не больше десяти, но уже стоял сильный шум. В одном конце помещения были расставлены столы и стулья, наверное, для того, чтобы купившие билет могли отдохнуть и посмотреть на танцующих. Группами стояли незнакомые мне мужчины и женщины, оживленно болтавшие между собой. Когда Наоми вошла, они начали перешептываться, не то злобно, не то презрительно, бросая испытующие взгляды на ее вызывающе яркую фигуру.

«Гляди, гляди, вот она…»

«А что это за мужчина?…» — казалось мне, переговариваются они.

Я стоял, съежившись, позади Наоми, ощущая их взгляды не только на ней, но и на себе. В ушах гремел шум оркестра, перед глазами мелькали танцующие пары… Все они выглядели намного элегантнее, чем я. Я думал о том, что я мал ростом, что лицо у меня смуглое, как у простого мужика, и зубы скверны, Я чувствовал, что щеки у меня горят, меня бьет дрожь, и невольно думал, что лучше было бы вовсе не приходить сюда.

— Я не хочу стоять здесь… Давайте сядем куда-нибудь за столик… — тихонько шепнула мне на ухо Наоми; очевидно, даже она смутилась.

— Но разве можно пробираться через танцоров?

— Конечно…

— А вдруг мы толкнем кого-нибудь?

— Не толкнем… Посмотрите, кто-то уже идет туда! Пошли!..

Я шел по залу позади Наоми, пробираясь через толпу, но ноги у меня дрожали, к тому же пол был скользкий, так что добраться до другого конца было нелегкой задачей. Один раз я поскользнулся и чуть не упал.

— Осторожней!.. — Я запомнил искаженное гневом лицо Наоми.

— Здесь свободно, сядем за этот столик, — сказала она, держась гораздо смелее меня и напуская на себя как можно более спокойный вид. Не обращая внимания на враждебные взгляды, она прошла к столу и села Ей очень хотелось танцевать, но она не решилась сделать это сразу и, вынув из сумочки зеркальце, стала украдкой поправлять косметику на лице.

— У вас съехал галстук налево, — тихо заметила она, рассматривая танцующих.

— Наоми-тян, смотри, ведь это Хамада-кун.

— Не называйте меня Наоми-тян! Говорите мне «сан»!

И снова лицо Наоми стало недовольным.

— И Хама-сан здесь, и Матян тоже.

— Где?

— Там… — И тотчас же понизив голос, добавила: — Не указывайте пальцем, это неприлично! — Сделав мне выговор, она продолжала: — Тот, который танцует с девушкой в розовом европейском платье, — это Матян.

— А-а, привет! — В это время Матян, усмехаясь, приблизился к нам вместе со своей дамой. Это была полная женщина в розовом европейском платье с аппетитными, длинными оголенными руками. Ее не столько густые, сколько взбитые черные волосы были острижены до плеч, мелко завиты и перевязаны лентой. Продолговатое лицо с красными щеками, большими глазами, толстыми губами, тонким длинным носом было типично японским — такие лица рисуют на старинных жанровых гравюрах. По-видимому, она считала себя очень несчастной оттого, что была слишком похожа на японку, и изо всех сил старалась походить на европейскую женщину. Внимательно взглянув на нее, я увидел толстый слой белил на ее коже и краску вокруг глаз. Щеки тоже были, без сомнения, накрашены. Да еще эта лента на голове… Увы, как ни жаль, но она выглядела чудовищем.

— Послушай, Наоми-тян, — прошептал я (и сейчас же поправился — «сан»). — Неужели это приличная барышня?!

— Да, вы правы… она похожа на проститутку.

— Ты с ней знакома?

— Нет, но слыхала о ней от Матяна. Видите, у нее лента на лбу. Это для того, чтобы скрыть свои настоящие брови, которые растут у нее чересчур высоко на лбу, а пониже она нарисовала другие. Видите, эти брови у нее фальшивые…

— Однако лицом она не так уж дурна. Она выглядит смешной оттого, что слишком накрасилась.

— Значит, дура!..

К Наоми постепенно вернулась ее самоуверенность, и она сказала своим обычным, не допускающим возражения тоном:

— И лицо у нее вовсе не красивое. По-вашему, она красавица?

— Ну, не красавица, но у нее прямой, правильной формы нос, и сложена она не плохо. Если б она не так сильно красилась, то выглядела бы неплохо.

— Ах, перестаньте! Вовсе нельзя было бы смотреть! Таких лиц кругом сотни! Хоть она и прибегает ко всяким ухищрениям, чтобы стать похожей на иностранку, это ей не удается. Получается только смешно. Настоящая обезьяна!

— Мне кажется, что я где-то видел женщину, танцующую с Хамада-куном.

— Конечно, видели. Это актриса театра Тэйгэки — Кирако Харуно!

— Вот как? Хамада-кун знаком с Кирако?

— Да. Актрисы любят его, потому что он хорошо танцует.

Хамада в светло-коричневом костюме и спортивных ботинках шоколадного цвета выделялся в толпе ловкостью и грацией движений. Я был крайне шокирован, увидев, что щекой он прижимался к щеке партнерши, — или, может быть, таковы правила танца? Маленькая Кирако с пальчиками, словно выточенными из слоновой кости, казалось, вот-вот сломается, если ее покрепче обнять, — в жизни была еще красивее, чем на сцене. В кимоно из роскошного шелка и атласном оби с вышитыми по черному фону золотыми и бледно-зелеными драконами, она выглядела очень миниатюрной. Хамада, как бы вдыхая аромат ее волос, наклонял голову и прижимался ухом к виску Кирако. Она так крепко прижала свой лоб к его щеке, что возле глаза образовались морщинки.

— А вы могли бы так танцевать, Дзёдзи-сан?

— Не знаю, но, по-моему, это нехороший танец!..

— Да, очень вульгарный! — Наоми скорчила брезгливую мину. — Так нельзя танцевать в приличном месте. В Америке их живо попросили бы выйти. Хама-сан хорошо танцует, но так ломается, что противно смотреть!

— Но и женщина тоже хороша…

— Да, конечно, но ведь она актриса, они все такие. Сюда вообще не следовало бы пускать актрис. Если так будет продолжаться, настоящие леди перестанут здесь бывать.

— А в отношении мужских костюмов ты была слишком строга… В синих костюмах почти никого нет. Посмотри, как одет Хамада-кун!

Я заметил это с самого начала. Наоми, любившая показать, что все знает, наслушавшись где-то о так называемом этикете, почти насильно заставила меня надеть синюю пару, но оказалось, что так одеты лишь несколько человек, а в смокинге вообще не было никого. Большинство было в нарядных костюмах разного цвета.

— Да, но Хама-сан ошибается. Полагается надевать синюю пару.

— Ты так говоришь, а вот посмотри на того европейца, он тоже в костюме из букле. Значит, можно надевать что угодно.

— Неправда, люди должны приходить одетыми как полагается. Это сами японцы виноваты, что европейцы приходят в таких костюмах. И потом такой хороший танцор, как Хама-сан, может себе все позволить, а Дзёдзи-сан должен быть одет прилично!

Музыка на время умолкла. Раздались бурные аплодисменты. Оркестр перестал играть, но энтузиасты, хотевшие продолжать танцы, свистели и топали ногами, требуя продолжения. Снова заиграла музыка, и опять закружился поток танцоров. Так повторялось несколько раз, но, в конце концов, сколько ни кричали, музыка смолкла. Мужчины вместе со своими партнершами вернулись к столикам.

Хамада и Матян, с Кирако и девушкой в розовом, направились к столу, усадили своих дам и, извинившись перед ними, подошли к нам.

— Добрый вечер! Рад вас видеть, — сказал мне Хамада.

— Отчего же ты не танцуешь? — своим обычным фамильярным тоном спросил Матян, стоя позади Наоми и оглядывая сверху вниз ее ослепительный наряд. — Если ты свободна, я приглашаю тебя на следующий танец.

— Нет, Матян плохо танцует!

— Не говори глупости, я хоть и не платил денег за ученье, а танцую отлично! — Он рассмеялся, раздувая ноздри широкого, плоского носа. — Это оттого, что я от природы способный.

— Не зазнавайся! Когда ты танцуешь с этой особой в розовом платье, смотреть тошно!

Странное дело, когда Наоми обращалась к этому человеку, она сразу начинала употреблять несвойственные женщинам выражения.

— В самом деле? — Матян втянул голову в плечи и почесал подбородок. Затем бросил взгляд на сидевшую поодаль за столиком девушку в розовом. — В нахальстве я с кем угодно потягаюсь, но перед ней я пасую. Явиться сюда в европейском платье!

— Настоящая обезьяна!

— Обезьяна?… — Матян расхохотался. — Хорошо сказано! И впрямь обезьяна!

— Вот как? Так ведь ты ее сам сюда привел! Нет, право, Матян, надо быть поразборчивей… Она хочет походить на иностранку, но с ее физиономией ничего у нее не выйдет… Как бы сильно она ни мазалась, — она японка… да, самая обыкновенная японка!

— Одним словом, напрасные усилия, да?

— Да, уж, действительно, напрасные усилия обезьяны!..

Наоми рассмеялась.

— Кто похож на иностранца, тот и в японском платье будет похож! Короче говоря, как ты, Наоми!

Наоми, горделиво вскинув голову, радостно рассмеялась;

— Да, я похожа на полукровку!

— Кумагай-кун, — сказал Хамада (так он называл Матяна, видимо стесняясь меня и нервничая), — ты, кажется, еще не знаком с Кавай-саном?

— Нет, в лицо-то я его знаю и часто видел, но… — И Матян, названный «Кумагаем», по-прежнему стоя за стулом Наоми, бросил на меня недружелюбный взгляд.

— Разрешите представиться: Масатаро Кумагай. Прошу любить и жаловать…

— Его полное имя Масатаро, а уменьшительное — Матян. — Наоми, подняв голову, взглянула на Кумагая.

— Ну же, Матян, представься как следует!

— Нет, нельзя, если я буду много болтать, обнаружатся мои недостатки… Подробности прошу узнать от Наоми-сан, она расскажет…

— Ах, какой нехороший!.. Откуда же мне знать подробности?»

Раздался общий смех.

Мне было неприятно находиться в компании этих людей, но, видя хорошее настроение Наоми, я вынужден был смеяться.

— Хамада-кун, Кумагай-кун, присаживайтесь, — сказал я.

— Дзёдзи-сан, я хочу пить, — сказала Наоми. — Закажите какой-нибудь напиток! Хама-сан, что вы хотите? Лимонад?

— Мне все равно…

— А ты, Матян?

— Если вы меня угощаете, я предпочел бы виски с содовой.

— Фу! Терпеть не могу пьяниц. От них пахнет спиртным.

— Ничего. Некоторым женщинам это нравится.

— Например, Обезьяне?

— Что ж делать, если нет никого другого!

Наоми расхохоталась, раскачиваясь всем телом, ничуть не стесняясь окружающих.

— Дзёдзи-сан, позовите боя… Один стакан виски с содовой и три стакана лимонада!.. Впрочем, подождите, подождите! Не надо лимонада, лучше фруктовый коктейль.

— Фруктовый коктейль?

Я был удивлен, откуда Наоми знает этот напиток, о котором я даже не слыхал.

Но ведь коктейль — это, кажется, такое, вино?

— Ничего подобного. Дзёдзи-сан не знает. Хама-тян, Матян, послушайте! До чего же он темный, этот человек!

Говоря «этот человек», Наоми слегка ударила меня по плечу указательным пальцем.

— Поэтому с ним так скучно! Он такой неуклюжий, что давеча поскользнулся и чуть-чуть не упал.

— Это оттого, что пол скользкий, — сказал Хамада, как бы оправдывая меня. — В первый раз со всяким может случиться… А когда привыкнешь, так прямо прирастаешь к дощатому полу…

— А я как же? Я ведь тоже еще не привыкла к дощатому полу!

— Вы — другое дело. Наоми-сан храбрая, у вас прямо талант быстро сближаться с людьми.

— Да и у вас, Хамада-сан, тоже есть такой же талант!

— У меня?!

— Да, сумели же вы мигом подружиться с Кирако Харуно. Как ты считаешь, Матян?

— Верно, верно, — пробормотал Кумагай и, выпятив нижнюю челюсть, закивал в знак согласия. — Хамада, ты ухаживаешь за Кирако?

— Не болтай глупостей. Ничего подобного!

— А все-таки Хама-сан покраснел, значит, что-то есть. Послушайте, Хама-сан, позовите сюда Кирако! Ну, позовите! Познакомьте меня с ней!

— Опять вы смеетесь надо мной? У вас злой язык, не знаю, что и сказать…

— Да нет же, вовсе не смеюсь, позовите! Будет веселее!

— Не позвать ли и мне свою обезьяну?

— Отлично, отлично! — сказала Наоми, оглянувшись на Кумагая, — Обезьяну тоже позови, Матян! Будем все вместе!

— Хорошо, но только танцы уже начались. Сперва потанцуем…

— Хоть ты и противный, но ничего не поделаешь, идем.

— Молчи, молчи, сама только-только научилась…

— Дзёдзи-сан, я пойду танцевать, а вы смотрите. Потом я буду танцевать с вами.

Наверное, у меня было странное и печальное выражение лица, когда Наоми встала и, взявшись за руки с Кумагаем, смешалась со вновь ожившим потоком.

— Седьмым номером, кажется, фокстрот? — сказал Хамада, оставшись со мною вдвоем и не зная, по-видимому, о чем говорить.

Он достал из кармана программу, посмотрел ее и, неловко поднявшись, пробормотал.

— Простите, я вас оставлю. Я пригласил на этот танец Кирако-сан.

— Пожалуйста, не стесняйтесь!

Я должен был уныло следить за танцующими, в одиночестве сидя за столиком, на котором стояли стакан виски с содовой и три стакана фруктового коктейля, — бой принес их, когда я уже остался один. Вообще-то мне вовсе не хотелось танцевать. Я хотел только посмотреть, как танцует Наоми, поэтому для меня так было даже лучше. Поэтому, облегченно переведя дух, я жадно следил глазами за Наоми, мелькавшей в толпе танцующих.

«Она изумительно танцует!.. Нет, она не осрамится… Значит, она действительно способная девочка!»

Когда она плавно кружилась на кончиках пальцев в своих прелестных маленьких дзори и белых таби, ее длинные нарядные рукава развевались. При каждом шаге легко, как бабочка, взлетала верхняя пола ее кимоно. Белоснежные пальчики, уцепившиеся за плечо Кумагая тем жестом, каким гейши держат плектр для игры на кото тяжелый сверкающий пояс, плотно охватывающий талию, лицо, то анфас, то в профиль, открытая сзади шея, похожая на стебель цветка, — все выделяло ее из этой толпы… — в самом деле, национальный японский наряд тоже может поспорить с любым другим! Больше того, если раньше в душе я тревожился, что она одета чересчур ярко, то здесь — может быть, оттого, что остальные женщины, начиная с той, в розовом, тоже были одеты экстравагантно, — наряд Наоми вовсе не казался вульгарным.

Когда танец кончился, она вернулась к столу и сейчас же придвинула к себе стакан с фруктовым коктейлем:

— Уф, жара!.. Ну как, Дзёдзи-сан, видели, как я танцую?

— Да, конечно! Просто невозможно подумать, что это в первый раз!..

— Угу. А теперь уанстеп я буду танцевать с вами, хорошо?… Уанстеп — легкий танец.

— Где же остальные, Хамада-кун и Кумагай-кун?

— Сейчас придут вместе с Кирако и Обезьяной. Надо заказать еще два фруктовых коктейля!

— Послушай, эта в розовом, кажется, танцевала с европейцем?

— Да… Ну и смех… — Наоми поднесла стакан к пересохшим губам и быстро осушила его. — С этим европейцем она вовсе даже и не знакома Он неожиданно подошел к ней и пригласил ее танцевать. Это же оскорбительно! Разве можно приглашать, не представившись? Ясно, он принял ее за проститутку!

— Почему же она не отказалась?

— Потому-то я и говорю — смех, да и только!.. Раз он иностранец, эта Обезьяна не решилась ему отказать! Настоящая дура! Прямо срам…

— Да, но почему ты так грубо выражаешься? Кругом люди…

— Ерунда! Я знаю, что говорю. Этой женщине полезно все высказать откровенно, иначе она и нас поставит в неудобное положение. Матян сам смущен и собирается ее отругать!

— Но, может быть, лучше мужчина сделает ей замечание…

— Постойте, идет Хама-сан вместе с Кирако… Когда подходит леди, надо вставать…

— Позвольте представить, — сказал Хамада, останавливаясь перед нами, как солдат по стойке «смирно». — Госпожа Кирако Харуно…

Обычно в таких случаях я всегда сразу спрашиваю себя: хуже или лучше Наоми данная женщина? Я всегда считал Наоми образцом красоты. Кирако, с грациозными манерами и мягкой улыбкой в уголках рта, была года на два старше Наоми. Маленькая, живая, она выглядела такой же юной, как Наоми, а ее роскошный наряд, пожалуй, даже затмевал кимоно Наоми.

— Очень приятно!.. — скромно произнесла она, грациозно поклонилась, потупив свои большие, умные, лучистые глаза. Недаром она была актрисой, в ее манерах была та мягкость, которой не хватало Наоми, во всех своих речах и поступках часто переходившей границы живости и становившейся грубой. Наоми недоставало мягкости, ее речь звучала резко, вульгарно. Одним словом, по сравнению с Кирако Наоми казалась диким зверьком, а Кирако проявляла изысканность в каждом своем слове и жесте. Она производила впечатление драгоценного произведения искусства, тонкого и глубокого. Когда, сев за стол, она взяла стакан, я увидел ее руки от ладони до кончиков пальцев. Они были так изящны и тонки, что, казалось, сгибались под тяжестью повисших на них рукавов. Сколько я ни вглядывался и ни сравнивал их лица, гладкость кожи и нежность цвета, я все-таки не мог решить, кто из них лучше. Наоми походила на Мэри Пикфорд, на «yankee girl», а Кирако — на француженку или итальянку, красавицу, полную неуловимого изящества и благородства! Это были два цветка, но Наоми выросла в поле, а Кирако — в комнате. Ее маленький нос на круглом лице был так прекрасен и так нежен, что казался прозрачным. Можно было подумать, что его выточили руки какого-то совершенного мастера. Но лучше всего были ее зубы — ровная нитка жемчуга, блестевшая между алыми, как арбуз, губами.

Я чувствовал себя побежденным, но Наоми была тоже побеждена. После того как появилась Кирако, она утратила обычную самоуверенность, внезапно смолкла, и все общество пришло в уныние. Но Наоми не желала признать свое поражение, к ней скоро вернулось веселое настроение: в самом деле, она же сама просила позвать Кирако!

— Хама-сан, перестаньте молчать, расскажите что-нибудь! Кирако-сан, когда вы познакомились с Хама-саном? — бойко заговорила она.

— Я? — ответила та, подняв свои ясные глаза. — Недавно.

— Я смотрела, как вы танцевали, — вежливо проговорила Наоми, невольно поддаваясь любезной интонации Кирако. — Вы прекрасно танцуете. Наверное, вы долго учились?

— Да, когда-то, уже давно… Но я плохо танцую, я такая неуклюжая…

— Что вы! Вовсе нет! Правда, Хама-сан?

— Конечно, Кирако-сан прекрасно танцует, да это не удивительно, ведь она прошла основательный курс в Театральном училище.

— Оставьте! — смущенно потупилась Кирако.

— И все-таки вы отлично танцуете! Из мужчин лучший танцор Хама-сан, а из женщин — Кирако-сан…

— Что? Вы уже выдаете призы за танцы? Что ни говорите, а из мужчин лучший танцор я! — вмешался в разговор Кумагай, подходя вместе с девушкой в розовом.

Девушка — ее звали Кикуко Иноуэ, как представил ее Кумагай, — была дочерью бизнесмена и жила в районе Аояма. Ей было лет двадцать пять — двадцать, шесть — критический для замужества возраст. Потом я узнал, что два-три года назад она вышла замуж, но недавно разошлась с мужем из-за того, что слишком любила танцы. Вероятно, ей хотелось выставить напоказ свои полные, голые до плеч руки, но сейчас, сидя напротив меня, она выглядела не столько полной, сколько просто-напросто толстой женщиной средних лет. Правда, европейский костюм идет полным женщинам больше, чем худощавым, но вот с японским лицом он никак не вяжется. У нее было совершенно неподходящее к европейскому туалету лицо, все равно как если бы к европейской кукле приставили голову японской. Было бы еще полбеды, если бы она оставила свое лицо таким, каким оно было ей дано от природы, но, стараясь придать ему как можно большее сходство с лицом иностранки, она прибегла ко всякого рода ухищрениям и этим только испортила свою внешность. В самом деле, лента прикрывала настоящие брови, а над глазами были нарисованы фальшивые. Синие тени век, румянец, подчеркнутая помадой линия губ, фальшивая родинка, — почти все на ее лице было искусственным.

— Матян, ты любишь обезьян? — неожиданно спросила Наоми.

— Обезьян?! — Кумагай еле удерживался от смеха. — Что ты еще придумаешь?

— Я держу двух обезьян дома. Если хочешь, я подарю тебе одну. Ну? Ты же любишь обезьян, да?

— Ах, вы держите у себя обезьян? — наивно спросила Кикуко, и Наоми, все более воодушевляясь, весело сверкнула глазами.

— Да, держу. А вы любите обезьян?

— Я всяких животных люблю. И собак, и кошек.

— И обезьян?

— Да, обезьян тоже.

Кумагай, отвернувшись, давился от смеха. Хамада тихо смеялся, уткнувшись в носовой платок. Даже Кирако улыбалась, по-видимому о чем-то догадавшись. Но Кикуко, против ожиданий, оказалась славной девушкой. Она и не подозревала, что над ней смеются.

— Она совсем дура! У нее чердак плохо работает! — не стесняясь даже присутствия Кирако, вульгарным тоном сказала Наоми, когда начался уанстеп и Кумагай с Кикуко ушли в зал танцевать. — А вы как думаете, Кирако-сан? — обратилась она к актрисе.

— О чем?

— Она выглядит совсем обезьяной. Потому-то я и завела разговор об обезьянах.

— О-о!..

— Все над Ней смеялись, а она даже не поняла… Вот дуреха!

Кирако бросила на Наоми наполовину изумленный, наполовину презрительный взгляд и проронила только:

— О-о!..

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дзёдзи-сан, идемте танцевать уанстеп! — позвала Наоми, и я наконец-то удостоился чести танцевать с ней. Я был рад — при всей моей робости, это была возможность показать свое умение на практике. К тому же партнершей была моя любимая Наоми. Ничего, пусть даже моя неуклюжесть вызовет смех, это, напротив, еще больше оттенит грацию Наоми… Это и было моим заветным желанием. К тому же во мне шевелилось своеобразное честолюбие. Мне хотелось, чтобы все говорили: «Кажется, он муж этой женщины», иными словами, хотелось похвалиться: «Это моя женщина, глядите все на мое сокровище!» При мысли об этом меня охватывала какая-то праздничная, острая радость, вознаграждавшая меня за все жертвы, принесенные ради Наоми.

Сначала она, по-видимому, не собиралась танцевать со мной сегодня. Решила, наверное, подождать, пока я не стану танцевать лучше. Ну что ж, раз не хочет — не надо, я даже не предлагал ей танцевать, и когда я уже почти смирился с этим, она сама позвала: «Пошли танцевать!» — не могу передать, как это меня обрадовало.

Я помню все вплоть до того момента, когда я поднялся, взял Наоми за руку, дрожа как в лихорадке, сделал первые па уанстепа. Дальше все заволоклось туманом — я перестал слышать музыку, перед глазами пошли круги, сердце заколотилось, ноги двигались не в такт. Здесь все было совсем иначе, чем на втором этаже музыкального магазина Ёсимуры, где мы танцевали под звуки граммофона. Я поплыл по волнам людского моря, сам не понимая, куда плыву.

— Дзёдзи-сан, вы дрожите! Спокойней, иначе у вас ничего не получится… — все время шепотом сердито наставляла меня Наоми. — Опять поскользнулись! Вы крутитесь слишком быстро. Потише! Потише!

Но от таких ее слов я еще больше растерялся. В тот вечер пол был натерт специально для танцев и был особенно скользким. А я привык на уроках к другому полу, поэтому то и дело оступался.

— Что с вами? Нельзя так поднимать плечи!.. Опустите плечи! Опустите! — шептала Наоми, время от времени вырывая у меня свою руку, которую я сжимал изо всех сил, и со злостью нажимая на мое плечо. — Зачем вы так стискиваете мне руку? Вы прямо вцепились в меня, я двинуться не могу!.. Ах, опять, опять плечи!

При таком обороте дел получалось, будто я танцую специально для того, чтобы выслушивать ее брань, но даже эти ее злые слова не доходили до моего сознания.

— Ну все, Дзёдзи-сан, хватит! — Наоми окончательно рассердилась. Публика требовала продолжения танцев, но она, оставив меня, вернулась к столику.

— Удивительно! Я все еще не могу танцевать с вами! Поупражняйтесь еще немного дома!

Вернулись Хамада с Кирако, пришел Кумагай, пришла Кикуко, и за столом снова стало весело, а я, глубоко разочарованный, молча выслушивал насмешки Наоми.

— Послушай, при такой ругани робкий человек тем более танцевать не сумеет! — засмеялся Кумагай. — Ты лучше молчи и давай танцуй с ним.

Слова Кумагая задели мое самолюбие. «Давай танцуй с ним!..» — что это за слова? За кого он меня принимает, этот молокосос?!

— Вы вовсе не так плохо танцуете, как говорит Наоми, — сказал Хамада. — Многие танцуют гораздо хуже. Послушайте, Кирако-сан, потанцуйте сейчас с Дзёдзи-саном фокстрот.

— С удовольствием… — Кирако с грацией актрисы наклонила голову. Но я торопливо замахал руками.

— Не надо, не надо! — повторял я, окончательно растерявшись.

— Почему не надо? Нельзя так стесняться. Правда, Кирако-сан?

— Конечно… Прошу вас!

— Нет, нет, не надо! Я попрошу вас танцевать со мной, когда я научусь.

— Если вас приглашают, нужно танцевать! — обратилась ко мне Наоми таким тоном, словно это была незаслуженная честь для меня. — Дзёдзи-сан хочет танцевать только со мной, куда это годится… А! Начали фокстрот! Ступайте! Нужно танцевать с разными партнерами!

— Will you dance with me? — послышался чей-то голос в эту минуту, и к Наоми подошел стройный молодой европеец, с напудренным как у женщины лицом, тот самый, который раньше танцевал с Кикуко. Он склонился перед Наоми и, улыбаясь, что-то говорил ей скороговоркой — наверное, комплименты. Я понял только слова, сказанные нахальным тоном: «Please, please…» Наоми вспыхнула как огонь, но, не в силах сердиться, улыбалась. Она хотела отказать ему, но не знала, как поэлегантнее это сделать. Английский язык изменил ей. Европеец принял улыбку Наоми за выражение согласия.

— Yes… — сказала она и неуверенно поднялась. Щеки ее пылали.

— Вот так птица! Сама важничала, а перед европейцем раскисла! — засмеялся Кумагай.

— Эти иностранцы такие нахальные, вот и я так же растерялась, — сказала Кикуко.

— Ну, так потанцуем? — услышал я голос Кирако.

Должен пояснить, что не только сейчас, но и никогда в прошлом для меня не существовало ни одной женщины, кроме Наоми. Конечно, увидав красавицу, я мог оценить ее красоту. Но мне всегда хотелось лишь издали любоваться ею, на расстоянии. Шлемская была исключением, но мое состояние влюбленности в нее было далеко от обычной страсти. Да и «страстью» то чувство нельзя назвать — это было что-то глубокое, неуловимое, как сон. Она была женщиной далекой, чуждой мне расы. Кроме того, она преподавала танцы, и оттого мне было легче танцевать с ней, чем с ослепительной Кирако, японкой и актрисой театра Тэйгэки.

Но против моих ожиданий, танцевать с Кирако оказалось легко. Тело ее было легким, как пух, и прикосновение рук нежно, как только что распустившиеся лепестки. Она хорошо улавливала все мои движения. Танцуя с таким партнером, как я, она точно следовала за мной, как чуткая лошадь улавливает намерения всадника. С ней я ощутил радость и легкость во всем теле. Ко мне вернулась бодрость, ноги сами выделывали быстрые па, и я кружился легко, будто на карусели. Я испытал невыразимое удовольствие.

— О, вы прекрасно танцуете! С вами очень легко танцевать! — кружась, как водяное колесо, услышал я слова Кирако, ее нежный, тихий, ласковый голос.

— Нет, это потому, что со мной танцуете вы!

— О, что вы!.. — сказала она немного погодя.

— Сегодня очень хороший джаз.

— Да.

— Под плохую музыку всякое желание танцевать пропадает.

Губы Кирако находились рядом с моим виском, волосы прически прикасались к моей щеке так же, как прежде к щеке Хамады, — очевидно, это была ее манера. Ласковое прикосновение ее нежных волос… Еле уловимый шепот… Мне, привыкшему к буйному нраву Наоми, она казалась невообразимо женственной. У меня было такое ощущение, будто любящей рукой у меня вынимают из раны занозу…

— Я хотела ему отказать, но он здесь один, без друзей, и мне стало жаль его, — вернувшись к столу, чуть смущенно оправдывалась Наоми.

Последним, шестнадцатым номером был вальс. Затем оркестр исполнил еще несколько номеров сверх программы. Танцы закончились, когда было уже половина двенадцатого. «Уже поздно, поедем на автомобиле!» — требовала Наоми, но мне удалось уговорить ее, и мы отправились пешком к Симбаси, чтобы успеть на последний поезд. Кумагай и Хамада, вместе с дамами, провожали нас по Гиндзе. В ушах у нас еще звенели звуки джаз-банда. Когда кто-нибудь затягивал мелодию, все тотчас же подхватывали мотив. Я не умею петь, потому все казались мне удивительно музыкальными. Я завидовал их чистым голосам.

— Ля-ля-ля-ля, — громко запела Наоми, шагая в такт. — Хама-сан, что вам нравится больше всего? Мне — «Караван»!

— О, «Караван»! — взвизгнула Кикуко. — Это великолепно!

— А на мой вкус, — сказала Кирако, — «Весна» тоже неплоха. Под нее хорошо танцевать.

— А разве «Чио-чио-сан» плоха? Я больше всего люблю эту мелодию. — И Хамада тотчас же стал насвистывать «Чио-чио-сан».

У входа на платформу мы распрощались. Мы почти не разговаривали, пока стояли в ожидании поезда на холодном зимнем ветру. Мне было почему-то грустно, как бывает, когда кончается веселье. Наоми, впрочем, ничего подобного, по-видимому, не чувствовала.

— Сегодня было очень интересно. Пойдем еще раз в ближайшие дни, — пыталась она заговорить со мной, но я все так же уныло молчал.

«Что это? Это и есть то, что называется танцами? Какая бессмыслица этот вечер, куда я так стремился! Этот вечер, купленный ценою стольких слез, ссор с Наоми, обмана матери! Какое гнусное сборище тщеславных, хвастливых и самоуверенных людей! Так зачем же я очутился среди них? Для того, чтобы выставлять напоказ Наоми? В таком случае, я так же тщеславен, как они. А это сокровище, которым я так гордился, как оно выглядело? Ну что, ахнул весь мир при виде Наоми, когда ты появился с ней, как тебе об этом мечталось?…» — не мог не подумать я, насмехаясь над самим собой.

«Слепые змей не боятся!» — эта пословица как раз про тебя. Да, конечно, для тебя эта женщина — единственное сокровище. Но каким оно оказалось, это сокровище, при ярком освещении?… «Тщеславное и самовлюбленное сборище!» Сказано хорошо, но разве эта женщина не самый типичный представитель этого сборища? Кто, по-твоему, так нахально задирал нос, беспрерывно ругал других и, если взглянуть со стороны, выглядел отвратительней всех? Разве одна Кикуко так смутилась, что не сумела связать двух слов по-английски и была принята иностранцем за проститутку? А вульгарный язык этой женщины! Пусть она корчит из себя леди, но ведь ее речь оскорбляет слух! Кикуко и госпожа Кирако намного воспитаннее ее!..

Печаль, досада, разочарование — трудно поддающиеся описанию тягостные чувства вплоть до самого возвращения домой теснились в тот вечер в моей груди.

В трамвае я нарочно сел напротив Наоми и решил еще раз рассмотреть повнимательней, за что же я так ее люблю. Может быть, нос? Или глаза? — мысленно перебирал я, и, как ни странно, лицо, которое всегда так притягивало меня, показалось мне в тот вечер незначительным и ничтожным. В моей памяти всплыл образ Наоми, служившей в кафе «Алмаз», когда я встретил ее впервые, — насколько лучше была она в те времена! Наивная, простая, застенчивая и меланхоличная девочка нисколько не походила на эту грубую, крикливую женщину. Я был влюблен в ту Наоми и только как бы по инерции все еще продолжал любить ее, а ведь с некоторых пор она стала просто невыносимой. Вот она сидит с высокомерным видом, как будто говорит: «Посмотрите, как я умна». На ее лице как будто написано: «Я первая красавица в мире, я самая элегантная женщина, я похожа на иностранку».

И никто не знает, что она слова по-английски сказать не может и не в состоянии постичь разницу между действительным и страдательным залогом. Но я-то знаю! Такие ядовитые мысли бродили в моем мозгу. Она сидела, чуть повернувшись, откинув голову назад. С моего места виднелись темные ноздри ее вздернутого носа, которым она больше всего гордилась (он казался ей похожим на европейский). Эти ноздри, похожие на два маленьких грота, были мне хорошо знакомы. Каждый вечер, обнимая ее, я видел их совсем близко как раз под этим углом, случалось, вытирал ей нос, а иногда наши носы скрещивались, как два клина. Я чувствовал, что этот нос — этот маленький комочек мяса посредине ее лица — часть меня самого, я никак не мог воспринимать его как нечто чужое. Но сейчас, когда я глядел на Наоми, ее нос казался мне отвратительным, гадким. Голодный с жадностью поглощает даже недоброкачественную пищу, но когда он насытится, внезапно ощущает тошноту и понимает, какую гадость он ел, его начинает рвать…

Нечто подобное происходило со мной. При мысли о том, что сегодня вечером я, как всегда, буду спать с ней и видеть ее лицо, этот нос, хотелось сказать: «С меня довольно!» — и к горлу подступала тошнота.

«Это наказание за мой грех перед матерью. Я обманул ее, хотел развлекаться, а к хорошему это не привело», — размышлял я.

Читатели, вы подумаете, что Наоми мне надоела? Нет! Я сам готов был подумать так, потому что до сих пор ни разу не испытывал к ней такого враждебного чувства. Но, когда, вернувшись в Омори, мы остались вдвоем, «сытые» настроения, владевшие мной в трамвае, постепенно куда-то улетучились, и все в Наоми — глаза, нос, руки, и ноги — вновь показалось мне соблазнительным. И снова она стала для меня самой прекрасной и совершенной.

С тех пор я часто ходил с Наоми на танцы. Каждый раз мне бросались в глаза ее недостатки, и на обратном пути у меня обязательно портилось настроение. Но всякий раз это скверное настроение длилось недолго. Любовь к Наоми переходила в ненависть, ненависть — снова в любовь, в течение одного вечера мои чувства менялись, как меняется цвет кошачьих глаз.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хамада, Кумагай и их друзья, с которыми мы познакомились на танцевальном вечере, стали постоянно бывать в нашем тихом домике в Омори.

Приходили они почти всегда вечером, когда я возвращался со службы, и заводили граммофон. Начинались танцы. Наоми очень любила принимать гостей. У нас не было ни служанки, ни старших, которых нужно было бы стесняться. К тому же ателье было как нельзя лучше приспособлено для танцев, и они веселились, забыв о времени. Сначала они все-таки немного стеснялись и, когда наступал час ужина, хотели уйти, но Наоми силой удерживала их:

— Ну что вы, останьтесь! Почему вы уходите? Поужинайте с нами!

Как правило, в таких случаях мы брали ужин из европейского ресторана «Омори» и всех угощали.

Однажды вечером, в дождливый сезон, Хамада и Кумагай были у нас в гостях и проболтали до начала двенадцатого часа. Лил проливной дождь, с шумом ударяясь о стеклянные окна. Оба все время твердили: «Пошли, пошли», — но все же медлили, не решаясь выйти на улицу.

— Какая ужасная погода! Все равно вам нельзя идти. Оставайтесь ночевать, — вдруг сказала Наоми. — В самом деле, почему бы вам не остаться? Матян, согласен?

— Да мне-то все равно… Если Хамада пойдет домой, я тоже пойду.

— Хама-сан, право, оставайтесь… а? Хама-сан? — сказала Наоми, поглядев на меня. — Да не стесняйтесь вы, Хама-сан! Зимой постелей бы не хватило, но сейчас два лишних человека ничего не значат. К тому же завтра воскресенье, Дзёдзи-сан дома, можно спать сколько угодно.

— В самом деле, оставайтесь… Дождь такой сильный, — вынужден был сказать я.

— Да, оставайтесь! А завтра мы опять придумаем какие-нибудь забавы! Вечером можно будет пойти в Кагэцуэн…

В конце концов оба остались ночевать.

— А как быть с сеткой от москитов? — спросил я. — Сетка у нас одна…

— Раз сетка всего одна, можно улечься всем вместе. Так даже интереснее! Будет весело, — радовалась Наоми, как будто собиралась участвовать в студенческой экскурсии.

Этого я не ожидал. Я полагал, что мы уступим им сетку, а сами с Наоми ляжем спать в ателье на диване, отгоняя москитов дымом сэнко. У меня и в мыслях не было спать вповалку всем четверым в одной комнате.

Но Наоми хотела сделать по-своему, кроме того, нельзя же быть нелюбезным с гостями… И пока я мялся в нерешительности, она, как всегда, быстро решила.

— Ну, я иду стелить постель, а вы трое мне помогайте! — скомандовала она и первая поднялась наверх в комнату.

«Как она положит матрацы?» — думал я.

Сетка была слишком мала для того, чтобы четверо человек могли улечься в ряд. Поэтому три матраца помещались подряд, а четвертый в головах, под прямым углом к остальным.

— Так будет хорошо. Мужчины втроем устроятся рядом, а я буду спать одна в головах, — сказала Наоми.

— Вот так штука! — сказал Кумагай, заглядывая внутрь сетки. — Да здесь как в свинарнике: все вповалку!

— Ну и что, если даже вповалку? Не привередничай!

— Потому что удостоился приюта в вашем почтенном доме?

— Конечно! Все равно сегодня по-настоящему не удастся заснуть.

— Отчего же? Прекрасно засну. И даже буду храпеть! — И он с шумом бухнулся в постель, как был, в кимоно.

— А я все равно не дам тебе заснуть! Хама-сан, не давай Матяну спать! Если он уснет, я начну его щекотать!

— Душно! В такой жаре не уснешь! — Хамада, одетый по-европейски, остался в брюках и рубашке; он лежал на спине, подняв колени, справа от Кумагая, который все время ворочался с боку на бок. Хамада прикрыл лоб рукой, как бы прислушиваясь к шуму дождя. Шелест веера, которым он обмахивался другой рукой, еще усиливал жару.

— При женщине как-то не спится!

— Яне женщина, я мужчина! Ты же сам говорил, что не считаешь меня женщиной! Что, не правда?

В темноте, сквозь сетку, виднелась белая спина Наоми, надевавшей ночной халат.

— Конечно. Говорить-то я говорил, но…

— Значит, если я буду спать поблизости, ты все-таки будешь чувствовать, что я женщина?

— Да, пожалуй…

— Ну, а Матян?

— Мне безразлично. Я тебя за женщину не считаю!

— Если я не женщина, то кто же?

— Ты?… Тюлениха, вот ты кто!

— Ха-ха-ха… А что лучше, обезьяна или тюлениха?

— От обеих прошу уволить! — сказал Кумагай нарочито сонным голосом.

Я лежал слева от него и молча слушал их болтовню. Меня интересовало, как ляжет Наоми, головой ко мне или к Хамаде. Свою подушку Наоми бросила на неопределенное место. «Не нарочно ли она так небрежно бросила ее, когда стелила постель?» — думал я.

Наоми подошла, переодевшись в розовый халатик.

— Свет гасить? — спросила она.

— Погаси, — послышался голос Кумагая.

— Ну, так я гашу…

— Ай, больно! — в ту же секунду вскрикнул Кумагай. Наоми неожиданно вскочила к нему на грудь и, воспользовавшись его телом, как подставкой, изнутри сетки повернула выключатель. Свет погас, но темно не было. Уличный фонарь на улице светил в окно, и в комнате было достаточно светло, чтобы можно было разглядеть лицо и одежду каждого. Перешагнув через голову Кумагая, Наоми бросилась на свою постель, в ту же секунду я ощутил дуновение — это распахнулся подол ее кимоно.

— Матян, нет ли у тебя папироски?

По-видимому, Наоми не собиралась спать. Она уселась на подушку, по-мужски скрестив ноги, и смотрела на Кумагая:

— Ну же, повернись-ка сюда!

— Черт побери, я хочу спать!

— У-у-у. Повернись сейчас же ко мне! Повернись, все равно я тебе покоя не дам!

— Ой, больно! Перестань, перестань, слышишь!.. Я ведь живой, будь со мной немного повежливее. Если ты будешь делать из меня подставку, пинать ногами, я не выдержу, хоть и сильный!

Послышался смех Наоми.

Я смотрел на полог сетки и… не знаю точно, но, кажется, Наоми кончиками пальцев ноги несколько раз коснулась головы Кумагая.

— Ох, беда с тобой… — сказал Кумагай и, наконец, перевернулся на другой бок.

— Ты не спишь, Матян? — послышался голос Хамады.

— Не сплю. Меня тут терзают!

— Хама-сан, ты тоже поворачивайся сюда! Слушай меня, не то я стану и тебя мучить!

Хамада покорно повернулся и лег на живот. Затем стало слышно, как Кумагай вынимает спички из рукава своего кимоно.

Вспыхнувшая спичка осветила мое лицо.

— Дзёдзи-сан, вы тоже повернитесь ко мне! Что это вы все время молчите?

Я что-то невнятно пробормотал.

— Что такое? Вы спите?

— Гм… я немного вздремнул…

— Хитрый, притворяешься спящим! Что, угадала? А на душе, верно, кошки скребут, да?

Она прочла мои тайные мысли. Глаза у меня были плотно закрыты, но я почувствовал, что лицо залилось краской.

— Не бойтесь, все в порядке. Я просто шучу, так что можете спать спокойно. Или, если уж очень тревожитесь, можете смотреть, пожалуйста… Совсем не обязательно молча переживать…

— А может, он сам хочет, чтобы ты его мучила? — сказал Кумагай. Он закурил папиросу и глубоко затянулся.

— Нет, зачем его мучить?… Не стоит! Я и так это делаю каждый день.

— Нечего сказать, приятное угощение! — сказал Хамада. Он сказал это неискренно, из желания угодить мне.

— Дзёдзи-сан, а все-таки, если вы хотите, могу вас помучить.

— О нет! С меня достаточно!

— Тогда повернитесь ко мне! Вы один все время молчите! Это неинтересно!

Я резко повернулся и поднял голову с подушки. Наоми сидела, скрестив ноги, касаясь одной ногой моего носа, другой — носа Хамады, а Кумагай поместил свою голову у нее между колен и неторопливо курил.

— Ну, Дзёдзи-сан, вам правится такая картина?

— Хм…

— Что означает это «хм»?

— Я удивлен! Настоящий тюлень!

— Да, я тюлениха… Сейчас она отдыхает на льдине. А вы трое, лежащие в ряд, тоже тюлени, только самцы…

Низко, как грозовая туча, над моей головой нависла желтовато-зеленая сетка… Белое лицо, обрамленное длинными черными волосами… Небрежно накинутый халат, обнажавший местами грудь, руки, икры… Это была одна из ее поз, всегда очаровывавшая меня. Приманка, на которую я кидался, как зверь. В полумраке комнаты я ощущал ее скверную усмешку, дразнящий взгляд, упорно направленный на меня.

— Не притворяйтесь, будто удивлены… Вы перед сном надеваете на меня халат, говорите, что не в силах терпеть… А сегодня терпите, потому что здесь посторонние, да?

— Не болтай глупостей!

— Ха-ха-ха… Не важничайте, сдавайтесь!

— Ой, потише! Отложите эту беседу до завтрашней ночи… — сказал Кумагай.

— Правильно, — поддержал его Хамада.

— Сегодня ночью все должно быть по справедливости! Чтобы никому не было обидно, я дала одну ногу Хама-сану, а другую Дзёдзи-сану!

— А мне что же?

— Матян — самый счастливый! Он ко мне ближе всех! Вон куда голову положил!

— Да, ты в самом выгодном положении!

— Послушай, ты же не собираешься просидеть так всю ночь? А как же, когда ты ляжешь?

— Вот уж не знаю… В чью сторону мне лечь головой? К Хама-сану? Или, может быть, к Дзёдзи-сану?

Наоми, «чтобы никому не было обидно», поворачивала ноги то ко мне, то к Хамаде и долго ворочалась на постели.

— Повернусь к Хамаде, — сказала она.

— А мне все равно, ложись головой куда хочешь!

— Ну нет, так дело не пойдет… Тебе хорошо, Матян, ты в середине, а мне так вовсе не безразлично.

— В самом деле? Хорошо, Хама-кун, тогда я лягу головой к тебе…

— Видишь ли, это тоже как-то неудобно… Ляжешь головой ко мне — Кавай-сан обидится, ляжешь к Кавай-сану — я буду волноваться…

— И потом, эта женщина спит ужасно беспокойно, — опять вмешался Кумагай. — Ночью она начнет пинать ногами того, к кому придутся ноги…

— Это правда, Кавай-сан? Она действительно так беспокойно спит?

— Да, очень…

— Эй, Хамада!

— Ну?

— Он спросонок ей подошвы лижет! — И Кумагай громко захохотал.

— Ну и что ж тут такого? Дзёдзи-сан всегда говорит, что ему больше нравятся мои ножки, чем даже лицо…

— Это своего рода фетишизм!

— Но это правда… Ведь правда же, Дзёдзи-сан? Вы больше всего любите мои ноги, да? — Затем, заявив, что все должно быть «по справедливости», она стала каждые пять минут вертеться на постели, ложась головой то в одну, то в другую сторону.

— А теперь черед Хама-сана! — говорила она, волчком вертясь на постели. Поворачиваясь, она поднимала ноги кверху, так что они упирались в сетку, швыряла подушку на другой конец матраца, вертелась с поистине тюленьей энергией, так что край сетки, из-под которого матрац и без того вылезал чуть ли не наполовину, загнулся, и в сетку налетело множество москитов.

— О, черт! Кусаются! — Приподнявшись, Кумагай стал бить москитов. Кто-то наступил на край сетки и повалил подставку. Чтобы поправить подставку и снова повесить сетку, потребовалось немало времени. Когда наконец закончился весь этот переполох, небо на востоке уже посветлело. Шум дождя, свист ветра, храп спящего рядом Кумагая…

Прислушиваясь к этим звукам, я, кажется, все-таки ненадолго задремал, но вскоре снова открыл глаза. В комнате, где было бы тесно спать даже двоим, стоял сладкий запах духов и пота, которым пропахла вся одежда Наоми. А сегодня, когда здесь улеглись еще двое здоровенных мужчин, и вовсе нечем было дышать, было душно и жарко, как бывает перед землетрясением.

Когда Кумагай время от времени поворачивался во сне, меня касалась то его потная рука, то колено. А Наоми? Ее подушка лежала у моей головы, но на подушке покоилась нога, а ступня другой, согнутой в колене, была подсунута под мой матрац, голова склонилась к Хамаде, руки широко раскинуты в стороны. Видно, даже эта вертушка устала и спала теперь крепким сном.

— Наоми-тян… — тихонько прошептал я, прислушиваясь к дыханию спящих, и осторожно погладил ее ногу, засунутую под мой матрац. О, эти ноги, эти сладко спящие прекрасные белоснежные ножки, они мои, да, конечно, мои, я каждый вечер мыл их с мылом в горячей воде с тех самых пор, когда она была еще девочкой. Эта мягкая кожа! За эти годы Наоми так быстро выросла, но ее ножки остались все такими же маленькими и милыми, как будто совсем не увеличились в размере… Да, вот и большой палец — он все такой же. И мизинец, и округлая пятка, и высокий подъем — все прежнее, такое же, как и раньше. И я невольно прикоснулся к ноге губами… Когда совсем рассвело, я, как видно, опять уснул, но вскоре меня разбудил громкий смех — Наоми совала мне в нос свернутую бумажную трубочку.

— Ну что, Дзёдзи-сан, проснулись?

— Да… Который час?

— Уже половина одиннадцатого. Но зачем нам вставать? Давайте спать, пока пушка не возвестит полдень!

Дождь прекратился. Воскресное небо было чистым и голубым, но в комнате все еще было душно.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Никто в компании не должен был знать о моей беспутной жизни. Моя жизнь отчетливо разделялась на две части: одну часть я проводил на службе, другую — дома. Конечно, образ Наоми не покидал меня даже во время работы, но это не мешало мне трудиться, да и другие ничего не могли бы заметить. Я думал, что в глазах сослуживцев я по-прежнему «праведник».

Но я ошибался. Однажды пасмурным вечером, в конце дождливого сезона, один из моих сослуживцев, инженер Намикава, перед отъездом в заграничную командировку устроил прощальный банкет в ресторане «Сэйёкэн», в квартале Цукидзи. Как всегда, я присутствовал только по обязанности, не больше. Когда кончился обед, прекратились тосты за десертом и все перешли в курительную, чтобы выпить ликер и поболтать, я поднялся, намереваясь уйти.

— Э, Дзёдзи-сан, присядьте-ка на минутку! — смеясь, окликнул меня С. Он был слегка навеселе. Несколько человек, сидевших на диване, бесцеремонно усадили меня в середину.

— Не удирайте! Вы, кажется, куда-то спешите, несмотря на проливной дождь? — сказал С. Он взглянул на меня и опять рассмеялся.

— Не в том дело, но…

— Так что же, прямо домой? — Это спросил X.

— Виноват, но я должен проститься, — я живу в Омори. В такую погоду дороги плохи. Нужно поторопиться, иначе не достать рикшу.

— Хитро расписывает, — со смехом вмешался Т. — Ой, Кавай-кун, нам уже известны ваши проделки!

— О чем это вы?… — спросил я. Что означало слово «проделки»? Я несколько растерялся.

— Ну и удивился же я! А я-то был уверен, что вы святой! — вытянув шею, произнес К.

— Вот так так! Ну, если уж Кавай-кун стал танцевать, значит, времена изменились!

— Ой, Кавай-кун! — зашептал мне на ухо С. — Кто эта красавица, которую вы сопровождаете? Познакомьте нас с ней.

— Нет. Это совсем не такая женщина! — сказал я.

— Но ведь говорили, что это актриса Тэйгэки… Разве нет? Говорили еще, что она — киноактриса… и как будто бы не японка? Расскажите же нам о ней! Пока не расскажете, не отпустим!

Я сделал недовольное лицо и плотно сжал губы. Не обращая на это внимания, С, вплотную придвинувшись ко мне, стал серьезно расспрашивать:

— Нет, вы скажите, ее можно приглашать только на танцы?

Еще немножко, и я обругал бы его. Я думал, что никто ничего не замечал, но, к моему удивлению, они не только все пронюхали, но, судя по тону известного гуляки С. не считают нас мужем и женой и думают, что Наоми из тех женщин, которых можно позвать куда угодно…

«Болван! Как ты смеешь спрашивать про мою жену, можно ли ее «приглашать»?» — готов был закричать я при таком оскорблении. Я невольно изменился в лице.

— Эй, Кавай-кун, нет, серьезно, скажите нам! — и, пользуясь моим добродушием и окончательно обнаглев, X. обернулся к К.: — Слушай, К., от кого ты слыхал об этом?

— От студента университета Кэйо.

— И что же?

— Это мой родственник. Он помешан на танцах и бывает на всех танцевальных вечерах. Он знает эту красавицу.

— И как же ее зовут? — вмешался в разговор Т.

— Зовут?… Э… ээ… странное имя… Наоми… Кажется, Наоми…

— Наоми? Так что же, она метиска? — как бы поддразнивая меня, спросил С. — Если метиска, значит, не актриса…

— Во всяком случае, говорят, распутная особа Напропалую путается со студентами!

У меня дергались губы в какой-то странной, похожей на судорогу, усмешке. Но когда разговор дошел до этих слов, усмешка застыла у меня на губах и я почувствовал, как сощурились мои глаза.

— Гм, гм… Приятная особа! — радостно сказал С. — И что же, у твоего родственника тоже с ней что-то было?

— Нет, этого я не знаю, а вот из его товарищей двое или трое, как говорится, близко знакомы…

— Перестань, перестань! Кавай-кун сердится. Ого, какое у него лицо! — сказал Т., и все, взглянув на меня, рассмеялись.

— Ничего, ничего, пусть немножко посердится! Он хочет по секрету от нас один владеть красавицей. Нехорошо, Кавай-сан!

— Что, Кавай-кун, значит, святые тоже иногда сердятся?

Они смеялись.

Но я и сердиться уже не мог, и даже не слышал, кто что говорил. В ушах звучали только смеющиеся голоса. Я не знал, что делать: как вырваться отсюда, плакать или смеяться… Сказать что-нибудь? Но на меня обрушится новый град насмешек…

Не помня себя я выскочил из курительной комнаты. Я не чуял под собой ног до тех пор, пока не очутился под хлещущим холодным дождем на покрытом лужами проспекте. Я бежал до Гиндзы, как будто кто-то гнался за мной по пятам.

Дойдя до перекрестка на улице Овари, я пошел по направлению к Симбаси. Вернее сказать, ноги сами несли меня, и я видел только, как отражались яркие огни уличных фонарей на мокрых от дождя тротуарах. Несмотря на плохую погоду, было много прохожих. Прикрываясь зонтиком, прошла гейша, пробежала молоденькая девушка во фланелевом платье, прогремел трамвай, промчался автомобиль…

…Наоми распутная? Она путается со студентами?… Возможно ли это? Возможно, конечно, возможно! Скорее было бы странно не верить этому, взглянув на теперешнюю Наоми. Я уже что-то подозревал и раньше, но ее окружало несколько мужчин, и это меня успокаивало.

Наоми — ребенок, живой, резвый ребенок. «Я мужчина», — часто говорила она. Поэтому она дружит с мужчинами и любит невинно дурачиться с ними. Даже если бы у нее было что-то дурное на уме, она не могла бы это скрыть, ведь кругом столько глаз… Неужели она… Нет, я не должен допускать такой мысли.

Однако верно ли это? Наоми стала дерзкой, но натура у нее благородная. Мне это хорошо известно. Внешне она пренебрегает мной, но она благодарна мне с пятнадцати лет за то, что я воспитал ее. Часто в постели она со слезами на глазах говорила мне, что никогда этого не забудет, и я не сомневаюсь в искренности ее слов. А этот К. и другие… Может быть, они просто дразнят меня? Хорошо, если бы так, но… Кто этот студент, родственник К.? Он говорил, что двое-трое находятся с ней в связи. Двое-трое?… Хамада? Кумагай? Если подозревать кого-нибудь, то больше всего этих двоих. Но в таком случае, почему же они не передрались между собой? Они всегда приходят вдвоем, оба в хороших отношениях с Наоми, вместе веселятся — как же это понять? Может быть, это способ обмануть меня? Усыпить мою бдительность? Наоми хитра. Может быть, мужчины не знают друг о друге? Нет, все что угодно, только не это. Неужели Наоми так низко пала? Если она в связи с обоими, как могла она так бесстыдно вести себя во время нашей совместной ночевки? Но тогда она хуже проститутки…

Я пересек Симбаси и, пройдя по Сибагути, шлепая по грязи, дошел до Канасуги. Дождь не прекращался ни на минуту. Небо не прояснялось. Спереди И сзади, справа и слева сыпались капли дождя, стекая с зонтика, заливая плащ. В тот вечер, когда у нас ночевали Хамада и Кумагай, тоже шел дождь, В тот вечер, когда в кафе «Алмаз» я впервые открыл Наоми свое сердце, была весна, но шел такой же дождь, — думал я, как вдруг во мне зашевелилось внезапное сомнение: может быть, сейчас, пока я, промокший до нитки, расхаживаю по улицам, кто-нибудь опять пришел в наш дом в Омори? И там опять устроят совместную ночевку?

Я ясно представил себе безобразную сцену в ателье: Кумагай и Хамада непрерывно перебрасываются шутками, а между ними — Наоми…

«Да! Сейчас не время медлить» — подумал я и быстро побежал к станции Тамати. Одна минута, две, три… Поезд пришел через три минуты. Никогда еще три минуты не тянулись для меня так долго.

Наоми! Наоми! Зачем я покинул тебя сегодня! Ты всегда должна быть рядом со мной. Мне показалось, что, увидев Наоми, я успокоюсь. Услышав ее живой голосок, заглянув в ее ясные, невинные глазки, я освобожусь от моих подозрений.

А если она снова захочет устроить совместную ночевку? Или что-нибудь в этом роде? Что я должен тогда сказать? Как мне впредь держаться с ней, с Кумагаем, Хамадой и прочей дрянью? Должен ли я строже следить за ней, даже если это вызовет ее гнев? Хорошо, если она послушно примет такой надзор, а если нет?… Нет, этого быть не может… Если я скажу ей: «Сегодня вечером мне пришлось выслушать оскорбления, ты должна вести себя осмотрительнее, чтобы люди не могли неправильно истолковать твои поступки…» — она обязательно прислушается к моим словам, ведь дело касается ее чести. Если же отнесется безразлично, не испугается ни сплетен, ни пятна на собственной репутации, значит, виновна… Но если это так…

Я старался как можно хладнокровнее, спокойнее размышлять о наихудшем варианте. Способен ли я простить ее, если не останется сомнений, что она меня обманывает? Честно говоря, я уже не мог бы прожить без нее ни одного дня. Я сам наполовину виноват в том, что произошло, и если она искренно раскается и попросит прощения, я не буду ее упрекать. Но меня волновало то, что она упряма и дерзка, в особенности со мной. Захочет ли она повиниться, даже перед лицом неоспоримых улик? И даже если повинится, это ничего не изменит; не считаясь со мной, она снова и снова будет совершать те же проступки… И если нам придется расстаться, потому что оба упрямы? Этого я боялся больше всего. По правде говоря, это тревожило меня больше, чем ее добродетель.

Даже если я буду следить за ней, я должен заранее все для себя решить. Если она скажет: «В таком случае я ухожу», смогу ли я ответить: «Можешь идти…»?

Но я знал также, Наоми, живя со мной, привыкла к комфорту, и, если она бросит меня, куда ей идти, кроме убогого дома на улице Сэндзоку? Никто не будет баловать ее, разве что она и впрямь сделается проституткой? Для ее тщеславия, которое я развил в ней, это будет невыносимо.

Может быть, ее приютит Кумагай или Хамада, но она и сама должна понимать, что у студентов она не получит того комфорта и роскоши, к которым я ее приучил. Пожалуй, хорошо, что я ее так избаловал.

Да, конечно, когда она как-то раз порвала английскую тетрадь и я в сердцах крикнул: «Убирайся вон!» она сдалась! Как я страдал бы, если б она тогда ушла. Впрочем, она пострадала бы еще больше. Все ее благополучие держится на мне. Если она меня оставит — все, конец, она снова опустится на дно. И этого она боится больше всего на свете. Ей уже девятнадцать. Теперь она должна лучше разбираться во всем и, конечно, сможет правильно оценить ситуацию. Она может угрожать сколько угодно, но уйти не решится. Впрочем, она должна отлично понимать, что такими пустыми угрозами меня не испугаешь…

Пока я ехал в электричке, я понемногу успокоился. «Что бы ни случилось, нам с Наоми нет резона расставаться, это уж точно», — думал я.

Когда я подошел к дому, против всех моих мрачных ожиданий в ателье было темно. Очевидно, никаких гостей не было. Только в маленькой комнате наверху светился огонь.

«Ага, она дома одна. — У меня отлегло от сердца. — Вот и хорошо…» — невольно подумал я.

Я открыл входную дверь своим ключом и, войдя в ателье, быстро зажег свет. В комнате, как всегда, царил беспорядок, но следов гостей не было.

— Наоми-тян… Здравствуй… Вот и я… — сказал я, но ответа не последовало.

Я поднялся по лестнице. Наоми, одна, спокойно спала в постели. В этом не было ничего странного, так как и днем и вечером, когда ей становилось скучно, она забиралась в постель, читала романы и часто с книгой засыпала. Взглянув на ее невинно спокойное лицо, я окончательно успокоился.

«Эта женщина меня обманывает? Возможно ли?… Женщина, которая сейчас так безмятежно спит…»

Тихонько, чтобы не разбудить ее, я присел у изголовья постели и, затаив дыхание, некоторое время молча смотрел на нее.

В старинной сказке рассказывается о том, как лиса, обратившись в прекрасную девушку, обманула мужчину, но во сне обнаружила свою лисью натуру и обман раскрылся. Мне вспомнилась эта сказка, которую я слыхал в детстве. Наоми всегда спала неспокойно и сейчас лежала нагая. Согнутая в локте рука покоилась на груди, другая была вытянута вдоль тела. Голова была повернута в сторону и почти свешивалась с подушки. Тут же валялась книга, которую она читала перед сном, — повесть «Потомки Каина» Такэо Арисимы, самого замечательного, по мнению Наоми, писателя в современной литературе. Мои глаза перебегали с белых листков бумаги на белую кожу ее груди.

Кожа у Наоми имела свойство менять цвет, в иные дни она казалась слегка желтоватой, но когда она крепко спала или только-только вставала с постели, вот тогда ее кожа была особенно хороша. Обычно ночь ассоциируется с темнотой, я же, думая о ночи, всегда вспоминал белизну кожи Наоми. Это была не та яркая, прозрачная белизна, какую можно увидеть при свете дня, нет. Оттененная грязным, запачканным одеялом, как бы закутанная в лохмотья, эта белизна влекла меня неодолимо. Казалось, грудь Наоми при свете затененной абажуром лампы всплывает откуда-то из голубых, прозрачных глубин. Ее лицо, такое живое и веселое днем, выглядело сейчас таинственным и печальным, как будто она выпила какой-то горький напиток. Я очень любил смотреть на ее лицо, когда она спала.

— Ты совсем другая, когда спишь. Как будто ты видишь страшные сны, — говорил я ей и не раз думал, что в смертный час ее лицо тоже станет прекрасным. Пусть она лиса, но если ее истинный облик так прекрасен, я буду даже рад, если она меня околдует…

Так сидел я около тридцати минут, молча. Рука Наоми, лежавшая в полосе света, была повернута ладонью кверху. Я осторожно взял эту руку, бессильную, как увядший цветок, и ясно почувствовал биение ее пульса.

Вдруг она открыла глаза. Печальное выражение еще не сошло с ее лица.

— Когда вы вернулись?

— Недавно…

— Отчего же вы не разбудили меня?

— Я звал тебя, но ты не проснулась, и я не хотел тебя будить.

— Вы здесь сидели? Что вы делали? Смотрели, как я сплю?

— Да.

— Смешной человек! — Она весело рассмеялась и положила руку мне на колено. — Я сегодня весь вечер одна, было так скучно! Думала, что кто-нибудь зайдет, но никто не пришел… Ложитесь спать, папа-сан.

— Пожалуй, но…

— Спать, спать… Я спала голая, и меня искусали москиты. Вот, смотрите… Почешите-ка вот здесь… Вот спасибо! Так чешется, так чешется, прямо терпенья нет. А теперь, прошу вас, достаньте, пожалуйста, мой ночной халатик и наденьте на меня, хорошо?

Принеся халат, я обхватил и приподнял Наоми. Когда я надевал ей халатик, она нарочно повисла у меня на руках, как мертвая.

— Повесьте сетку, и скорее, скорее спать, папа-сан!

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я не стану подробно описывать наш разговор в постели в ту ночь. Когда Наоми услышала от меня о том, что произошло в «Сэйёкэне», она грубо выругала их:

— Вот негодяи, подлецы: говорят, ни черта не зная! — а потом рассмеялась.

…Одним словом, салонные танцы еще не получили всеобщего признания, и если мужчина танцует с женщиной и держит ее за руку, сразу же начинают болтать, что между ними есть какая-то порочная связь… Газеты, настроенные консервативно, тоже всячески поносят танцы и пишут всякие гадости, поэтому людям кажется, что танцы — это что-то плохое… Мы должны быть готовы к сплетням такого рода…

— Теперь я не буду ходить на танцы ни с кем, кроме Дзёдзи-сана, хорошо? — заключила она.

На танцы она будет ходить со мной, гулять — тоже. Если меня нет дома, никаких гостей она принимать не будет. Если кто придет, она скажет: «Сегодня я одна», — каждый постесняется и уйдет. Среди ее друзей нет невоспитанных людей!.. — говорила Наоми.

— Какой бы я ни была взбалмошной, но уж хорошее от плохого отличить могу. Если бы я хотела, я могла бы обмануть вас, но я этого никогда не сделаю. Все у нас будет открыто и честно. Я ничего от вас не скрываю, — продолжала она.

— Мне это отлично известно. Я хочу только сказать, что, когда о тебе плохо говорят, мне неприятно.

— Как же вы намерены теперь поступить? Бросить танцы?

— Можно не бросать, но надо вести себя осмотрительней, чтобы не создавалось ложное впечатление.

— А разве я веду себя неосмотрительно?

— Нет, поэтому я тебя ни в чем и не подозреваю.

— Главное, доверяйте мне, тогда не страшны никакие сплетни. У меня злой язык, поэтому все меня ненавидят!

Она говорила, что ей важнее всего, чтобы я верил ей, любил ее, что она не такая, как все женщины, и поэтому вполне закономерно, что она дружит с мужчинами, мужчины гораздо проще, лучше, оттого она и предпочитает мужскую дружбу, но при этом не допускает и мысли о чем-то грязном, о какой-то любви или страсти…

И впадая в сентиментальный и нежный тон, твердила заученные слова, что не забыла моих забот о ней с пятнадцати лет и что я для нее и отец, и муж. При этом она горько плакала, а я вытирал ей слезы, и на меня сыпался беспрерывный град поцелуев.

Мы долго так разговаривали, и странно, случайно или умышленно, но она ни разу не произнесла имени Кума-гая или Хамады. А я, хотя мне и хотелось посмотреть на ее реакцию при упоминании о них, тоже не решился заговорить о них. Конечно, я верил не всему, что она говорила. Однако, если б она заметила, что я в чем-то сомневаюсь, еще не известно, что бы из этого получилось. Но и к чему разбираться в прошлом, лучше последить за ней в будущем… Несмотря на мое первоначальное решение быть с ней потверже, я в конце концов опять занял примиренческую позицию. Слезы вперемешку с поцелуями сделали свое дело, и я отбросил прочь терзавшие меня сомнения.

После этого случая я стал украдкой наблюдать за Наоми. Постепенно, так, чтобы это не бросалось в глаза, она изменила свое поведение. На танцы она ходила, но не так часто, как раньше, и если ходила, то танцевала немного и вовремя уходила домой. Гости также приходили не слишком часто. Когда я возвращался со службы, она всегда была дома одна, читала либо вязала, слушала музыку либо возилась с цветами.

— Ты была все время одна?

— Да, одна. Никто не приходил.

— Скучала, наверное?

— Нет, ведь я никого и не ждала Я люблю не только шум, но и тишину. В детстве у меня совсем не было подруг. Я всегда играла одна.

— Да, в самом деле, в кафе «Алмаз» ты мало разговаривала со своими товарками, казалась даже немного грустной…

— Да, я выгляжу шалуньей, но на самом деле я грустная… Это плохо?

— Быть серьезной и тихой очень хорошо, но грустной — ни к чему.

— Но все же лучше, чем так шуметь и возиться, как недавно, да?

— В тысячу раз лучше!

— Я стала паинькой, да? — И, вдруг обвив мою шею руками, она принималась так целовать меня, что у меня темнело в глазах.

— Мы давно не ходили танцевать. Не пойти ли нам сегодня вечером? — теперь уже я первый звал ее, но она равнодушно отвечала:

— Мне все равно. Если Дзёдзи-сан хочет… Давайте лучше пойдем в кино. Сегодня меня что-то не тянет танцевать…

И снова, как четыре года назад, у нас началась радостная, простая жизнь. По вечерам мы отправлялись в Акасису, заглядывали в кино, на обратном пути заходили куда-нибудь в ресторан и за ужином говорили о прошлом, предаваясь дорогим сердцу воспоминаниям.

— Ты была тогда так мала, что смотрела на экран, сидя на перилах и держась за мое плечо, — говорил я.

— Когда Дзёдзи-сан в первый раз пришел в кафе, он все время молчал и только издали сердито поглядывал» на меня, мне даже жутко было… — вспоминала Наоми. — В последнее время вы совсем перестали меня купать. А помните: раньше вы сажали меня в ванну и мыли?

— Да, да, это было когда-то…

— Помните? А сейчас вы не стали бы меня мыть? Теперь я уже выросла, и вам это не доставит удовольствия?

— Нет, почему же… Я и сейчас охотно бы тебя мыл, но, по правде говоря, как-то стесняюсь.

— Да. Ну тогда мойте меня! Я снова буду бэби-сан…

На мое счастье, вскоре после этого разговора наступило жаркое время. Я вытащил из кладовой заброшенную европейскую ванну, установил ее в ателье и опять стал мыть Наоми. «Большая бэби-сан», — когда-то говорил я при этом, но за эти четыре года Наоми прекрасно развилась и стала совсем взрослой. Роскошные распущенные волосы, подобные грозовым облакам… Ямочки на сгибах суставов… Плечи еще более округлились, грудь и бедра приобрели упругость, а стройные ноги, кажется, стали еще длиннее…

— Дзёдзи-сан, я выросла?

— Выросла. Теперь ты одного роста со мной.

— Погодите, скоро я буду выше вас! Недавно я взвешивалась — оказалось, мой вес — четырнадцать канов…

— Неужели? А мой вес — без малого шестнадцать.

— Выходит, Дёдзи-сан тяжелее меня? Такой карлик?

— Конечно, каким бы карликом мужчина ни был, скелет у него всегда крепче и тяжелее.

— А вы решились бы теперь опять покатать меня на спине, как лошадь? Помните, когда-то мы часто так забавлялись? Я взбиралась к вам на спину, брала полотенце вместо уздечки, а вы катали меня по комнате?

— Тогда ты была легкой. В тебе не было и двенадцати канов.

— А теперь я, пожалуй, задавлю вас!

— Ну уж, и «задавлю»! За кого ты меня принимаешь? Ну-ка, садись, посмотрим!..

После этого шутливого разговора мы опять стали, как прежде, играть в лошадки. Я опустился на четвереньки, и Наоми уселась мне на спину всей тяжестью своих четырнадцати канов. Она сделала из полотенца поводья и, засунув их мне в рот, понукала: «Ах, какая маленькая кляча! Держаться крепче! Но! Но!..» — и, весело пришпоривая мой живот ногами, стегала полотенцем. Выбиваясь из сил, обливаясь потом, я метался по комнате, изо всех сил стараясь, чтобы она не прижала меня к полу. Она не прекращала этой забавы, пока я окончательно не выбивался из сил.

Наступил август.

— Дзёдзи-сан, не поехать ли нам в этом году в Камакуру? — сказала Наоми. — Давно мы там не были, хочется опять побывать там…

— В самом деле, с тех пор мы туда не ездили.

— Да. Поэтому давайте в этом году поедем в Камакуру! Ведь это такое памятное для нас место!

Слова Наоми доставили мне невыразимую радость. Да, наша поездка в Камакуру была настоящим свадебным путешествием! Каждый год, когда наступала жара, мы куда-нибудь уезжали, но совершенно забыли о Камакуре. Как прекрасно, что Наоми вспомнила прошлое!

— Поедем, непременно поедем! — сразу же согласился я.

Я взял на службе отпуск на десять дней, и, заперев наш дом в Омори, мы отправились в начале месяца в Камакуру. Там мы сняли отдельный флигель в Хасэ у садовника, по дороге к императорской вилле.

Сначала я намеревался остановиться в каком-нибудь респектабельном отеле, но, вопреки моим планам, мы сняли домик. Наоми сказала, что госпожа Сугидзаки рассказала ей об этом домике, очень удобном во всех отношениях. По словам Наоми, жить в отеле расточительно и не очень удобно, лучше снять отдельный флигелек. К счастью, родственник госпожи Сугидзаки, служащий Нефтяной компании, снял один дом, но не живет там и готов уступить его нам на лето.

— Не правда ли, как удачно все получилось? Он уплатил за июнь, июль и август по контракту пятьсот иен. Жил он там весь июль, но Камакура ему надоела, и он с радостью сдаст кому-нибудь этот дом. Ну, а благодаря посредничеству госпожи Сугидзаки, он вообще не хочет брать с нас никаких денег, — говорила Наоми. — Давайте поселимся в этом флигеле. Как удачно все вышло! Не придется тратить большие деньги. И можно будет прожить там целый месяц! — сказала она.

— Но я не могу позволить себе так долго отдыхать, у меня служба…

— Но ведь в Камакуру можно каждый день приезжать на пароходе. Не так ли?

— Ты еще не знаешь, понравится ли тебе этот дом.

— Завтра я поеду посмотреть. А если понравится, можно снять его?

— Можно, но бесплатно там жить неудобно. Надо договориться о плате.

— Это верно. Дзёдзи-сану некогда, поэтому я сама схожу к госпоже Сугидзаки и попрошу, чтобы с нас взяли деньги. Придется заплатить, наверное, иен сто или полтораста…

Наоми энергично взялась за дело, проделала все сама, денежный вопрос тоже уладила — заплатила сто иен.

Вопреки моим опасениям, дом оказался лучше, чем я ожидал. Он был одноэтажный и стоял в стороне от хозяйского. Кроме двух комнат, одной — в восемь, другой в четыре циновки, имелась еще прихожая, ванная и кухня. На улицу можно было попасть прямо из сада, не встречаясь ни с кем из семьи садовника.

Впервые за долгое время я уселся на новые чисто японские циновки и, скрестив ноги, расположился возле хибати.

— Ах, как хорошо! Действительно отдыхаешь!

— Правда, хороший дом? Где лучше, здесь или в Омори?

— Здесь гораздо приятнее. Я мог бы прожить здесь сколько угодно!

— Вот видите, поэтому я и хотела снять этот дом! — радостно говорила Наоми.

Однажды (это было, кажется, на третий день нашего пребывания в Камакуре) мы пошли днем на пляж, плавали целый час, а потом лежали на пляже.

— Наоми-сан! — неожиданно раздался чей-то голос над нашими головами. Это был Кумагай. Казалось, он только что вышел из воды. Мокрый купальный костюм плотно облегал его тело, с волосатых ног стекала вода.

— А, Матян? Когда ты приехал?

— Сегодня. Я сразу подумал, что это ты. Так и есть… Эй! — подняв руку, закричал он в сторону моря.

— Эге-гей! — отозвался чей-то голос.

— Кто это? Кто там плавает?

— Хамада с приятелями — Накамурой и Сэки. Мы приехали вчетвером.

— О, шумная компания! В какой гостинице вы остановились?

— В гостинице?… У нас в карманах пусто. Жара невыносимая, вот мы и приехали на денек…

Пока Наоми и Кумагай болтали, подошел Хамада.

— А, давно не виделись! Простите, долго не посещал вас… Что случилось, Кавай-сан? В последнее время вас совсем не видно на танцах, Бросили?

— Да нет… Наоми говорит, что ей надоели танцы.

— Да? Подозрительно! Давно вы здесь?

— Всего несколько дней… Сняли отдельный флигель у садовника в Хасэ, — ответил я.

— Место прекрасное! Благодаря госпоже Сугидзаки мы сняли дом на весь месяц, — сказала Наоми.

— Отлично сделали, — заметил Кумагай.

— Значит, поживете здесь некоторое время? — спросил Хамада. — В Камакуре тоже устраивают танцы. Сегодня, например, будут танцы в курортном отеле. Если бы у меня была партнерша, я бы пошел.

— А я не пойду, — коротко ответила Наоми. — В такую жару не до танцев. Станет прохладнее, вот тогда…

— Конечно, танцы — не летнее развлечение, — сказал Хамада и обратился к Кумагаю: — Ну что, Матян? Пойдем, поплаваем еще, что ли?

— Нет, я устал. Пойду немного отдохну и отправлюсь в Токио.

— Куда это ты пойдешь? — спросила Наоми у Кумагая.

— Да тут у дядюшки Сэки есть дача в Огигаяцу. Он всех нас туда тянет, обещает угостить ужином, но это как-то неудобно, поужинаю в Токио.

— Неужели ты так стесняешься?

— Ужасно! Придет служанка, начнет кланяться… Тут и угощение в горло не полезет. Пошли, Хамада! Поедем в Токио, там чего-нибудь перекусим. — Говоря это, Кумагай тем не менее не поднимался, а вытянул ноги и, зачерпнув горсть песку, начал сыпать его себе на колени.

Все трое — Наоми, Хамада и Кумагай — молчали.

— Может быть, поужинаете с нами? Раз уж приехали… — сказал я. Не предложить им ужин было неудобно.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Давно мы не ужинали так шумно. Хамада, Кумагай и присоединившиеся к нам Накамура и Сэки уселись вокруг чайного стола и болтали до десяти часов вечера. Сначала мне не нравилась эта публика, но потом их жизнерадостность и безудержное молодое веселье увлекли меня. Наоми вела себя безупречно: была одинаково внимательна ко всем, сдержанна и в меру весела.

— Сегодня было очень весело. Совсем неплохо изредка встречаться с ними, — сказал я Наоми, когда мы возвращались летней ночью под руку с вокзала, проводив уехавших последним поездом гостей. Вечер был звездный, с моря веял прохладный ветерок.

— В самом деле? — спросила Наоми, как бы обрадованная моим хорошим настроением. И добавила, немного подумав: — Если поближе узнать их, они вовсе не такие уж плохие…

— Ты права. Совсем неплохие…

— Только не приедут ли они опять? Сэки-сан говорил, что у его дяди здесь дача, так что он намерен часто приезжать сюда с приятелями.

— Что ж! Не станут же они всякий раз являться к нам всей гурьбой.

— Если изредка, я не против, но если часто — это нас стеснит. В следующий раз не надо устраивать им слишком радушный прием. Без угощения они живо отправятся восвояси.

— Но не станешь же ты их выпроваживать…

— Ничего особенного! Скажу: «Вы мешаете, отправляйтесь-ка по домам!» Я их живо выпровожу.

— Гм, Кумагай будет над тобой насмехаться.

— Ну и пусть! По-моему, гораздо хуже лезть и мешать людям, когда они специально приехали в Камакуру отдохнуть!

Мы шли под сенью темных сосен. Наоми неожиданно остановилась.

— Дзёдзи-сан!

Я понял смысл этого молящего, тихого, сладостного голоса. Без слов я обвил ее тело обеими руками. Я ощутил крепкий и горький вкус ее губ, как будто пил по каплям морскую воду.

Быстро промелькнули десять дней отпуска. Мы по-прежнему были счастливы. Сэки и вся компания сказали, что будут приезжать часто, но за всю неделю зашли всего один раз и больше не появлялись.

Я каждый день стал ездить на службу, мне нужно было спешно закончить кое-какие дела, и я возвращался поздно. Обычно я приезжал в семь часов и ужинал вместе с Наоми, но теперь я оставался в конторе до девяти и возвращался не раньше одиннадцати. Эта работа должна была занять дней пять-шесть.

Однажды мне предстояло остаться в конторе до девяти часов, но, быстро справившись с делами, я уже около восьми вышел на улицу. Как всегда, сел в трамвай на улице Ои, доехал до Йокохамы и пересел на пароход. Когда я приехал в Камакуру, не было еще десяти часов. Каждый вечер — впрочем, всего еще только три или четыре раза, — задержавшись на службе, я торопился поскорее увидеть Наоми и поужинать с ней, поэтому нанял рикшу и поехал по дороге к императорской вилле.

Я устал от конторской работы в жаркий летний день и от тряски в трамвае и на пароходе, и мне было невыразимо приятно прикосновение влажного морского воздуха. После захода солнца наступили сумерки. Я чувствовал нежный запах, источаемый увлажненными росой соснами, травой, цветами. Кое-где поблескивали лужи, но песчаная почва сейчас же высыхала и покрывалась пылью… Шаги бегущего рикши звучали мягко, как будто он ступал по бархату. Изредка из-за ограды дач доносились звуки граммофона. Мелькали одинокие тени в светлых дачных кимоно. Я чувствовал, что обрел убежище от жары.

Отпустив рикшу у калитки, я направился через сад во флигель. Я ожидал, что Наоми, услышав мои шаги, сразу же раздвинет сёдзи и выйдет мне навстречу. Внутри горел свет, но Наоми не появлялась.

— Наоми-тян… — несколько раз позвал я, но ответа не последовало.

Я раздвинул сёдзи. Комната была пуста. Купальный костюм, шаль и летние платья, снятые с крючков на стене и вынутые из шкафа, чайная посуда, пепельницы, подушки для сидения — все это в страшном беспорядке было разбросано по комнате. Я ощутил какую-то особую тишину, какая встречает вернувшегося после долгого отсутствия хозяина.

«Ушла куда-нибудь… И притом уже часа два-три назад…»

Я заглянул в уборную и в ванную, на всякий случай зашел на кухню и зажег свет у раковины. Мне бросились в глаза остатки европейских блюд из ресторана и пустые пивные бутылки, очевидно, кто-то основательно здесь пировал. В самом деле, пепельница в комнате была полна окурков… Не иначе как нагрянула та компания…

Я побежал к дому садовника.

— Наоми, похоже, нет дома… Вы не знаете, где она? — спросил я у хозяйки.

— Ах, барышня?…

Хозяйка называла Наоми «барышней». Наоми была замужней женщиной, но хотела, чтобы все считали ее просто сожительницей или невестой. Если ее не называли «барышней», она сердилась.

— Барышня вернулась вечером. А после ужина опять изволила уйти вместе со всеми…

— Вместе со всеми?

— С этими… — хозяйка запнулась. — С этим молодым барином Кумагаем и еще с кем-то. Все изволили уйти вместе.

Мне показалось странным, что хозяйка не только знает имя Кумагая, но и называет его «молодым барином», но для расспросов не было времени.

— Вы говорите, вернулась вечером? Значит, днем она тоже была с ними?

— После обеда она одна изволила уйти купаться, а потом вернулась вместе с молодым барином Кумагаем…

— Вдвоем с Кумагай-куном?

— Да.

До этой минуты я был спокоен, но в выражении лица и в словах хозяйки сквозило какое-то замешательство, и это меня встревожило. Хотя мысль, что хозяйка прочтет мои мысли, была очень неприятна, я невольно заговорил еще более взволнованно:

— Как, значит, остальных не было, они были только вдвоем?

— Да, только вдвоем. Они сказали, что сегодня днем в отеле танцы, и ушли туда…

— А после?

— А вечером вернулись всей компанией.

— Ужинали дома?

— Да… Э-э… Очень веселились… — Заметив выражение моего лица, хозяйка смущенно улыбнулась.

— В котором часу они ушли?! После ужина?

— Пожалуй, было уже восемь часов, когда они изволили уйти…

— Значит, прошло уже два часа? — бессознательно вырвалось у меня. — Быть может, они в отеле? Вы ничего не слыхали, хозяйка?

— Точно не знаю, но, может быть, они на даче?…

В самом деле, я вспомнил, что в Огигаяцу находится дача дяди Сэки-сана.

— А-а, значит, они ушли на дачу?… Я пойду им навстречу. Вы знаете, хозяйка, где эта дача?

— Да тут, неподалеку, прямо на берегу Хасэ.

— Как в Хасэ?… Я слышал о даче в Огигаяцу… То есть я говорю о даче, принадлежащей родственнику Сэки-сана, приятеля Наоми. Не знаю, был он сегодня здесь или нет…

При этих словах лицо хозяйки на мгновение выразило испуг.

— Вы говорите о другой даче? — спросил я.

— Да… это…

— Чья дача на побережье Хасэ?

— Родственников Кумагай-сана…

— Кумагай-куна?…

Я побледнел.

— От вокзала, пройдя Хасэ, свернете налево и пойдете прямо по дороге мимо курортного отеля. Дорога упирается в морской берег, и тут при выходе, сразу же на углу увидите дачу Окубо, родственника Кумагай-сана, — говорила мне хозяйка, но я впервые слышал об этой даче. Ни Наоми, ни Кумагай до сих пор даже не заикались об этом.

— Наоми часто ходит на эту дачу?

— Да как сказать…

Я заметил, что хозяйка смутилась.

— Но сегодня она, конечно, пошла туда не в первый раз? — настаивал я. Дыхание у меня участилось, голос дрожал, и я не мог с собой совладать.

Не знаю, испугал ли хозяйку мой взволнованный вид, но она тоже побледнела.

— Не бойтесь, неприятностей вам не будет. Скажите только откровенно: а вчера? Вчера она тоже уходила?

— Вчера… тоже, кажется, изволила уйти…

— А позавчера?

— Да…

— Да… тоже ушла? — Да.

— А третьего дня?

— Да, и третьего дня…

— С тех пор, как я стал поздно приезжать, она каждый день ходит туда?

— Да… точно не помню, но…

— В котором часу приблизительно она возвращается?

— Большей частью… Э-э… Немного раньше одиннадцати…

Значит, с самого начала они вдвоем обманывали меня! Так вот почему Наоми захотела ехать в Камакуру! Целая буря поднялась у меня в душе. Со дна моей памяти мгновенно всплыли все до единого поступки и слова Наоми в последнее время. В одну секунду стала понятна вся механика ее лжи, какая и в голову не может прийти такому простодушному человеку, как я. Это был хитро спланированный и тщательно продуманный заговор, в котором участвовало несколько человек. У меня было такое чувство, будто я попал в западню, и меня внезапно столкнули в какую-то глубокую яму, и я в полной безысходности смотрю вверх, где стоят Наоми с Кумагаем и Хамадой и громко смеются.

— Хозяйка, сейчас я ухожу, но если они придут, прошу вас, пожалуйста, не говорите, что я был дома. У меня есть кое-какие соображения… — смущенно пробормотал я и выскочил на улицу.

Выйдя к курортному отелю, я медленно пошел по указанной мне дороге, прячась в тени. С обеих сторон тянулись большие дачи. Улица была тиха и безлюдна. К счастью, было темно. У какого-то фонаря под воротами я взглянул на часы. Было десять часов. Я хотел убедиться воочию, находится ли она на той даче наедине с Кумагаем или вместе со всей шумной ватагой. Нужно было застать их с поличным, раскрыть обман. И желая захватить их на месте преступления, я ускорял шаги.

Я сразу увидел дом, который искал. Я прошел несколько раз перед ним, изучая фасад. За роскошными каменными воротами зеленели деревья, между ними тянулась в глубину, к входным дверям, усыпанная гравием дорожка. «Дача Окубо» — значилось на дощечке у ворот. Эта старинная дощечка и поросшая мхом массивная каменная ограда были более уместны для старинной усадьбы, нежели для дачи. Я никак не ожидал, что родственник Кумагая — владелец такой богатой дачи.

Я вошел в сад и направился к дому, ступая осторожно, чтобы гравий не шуршал под ногами. Дом стоял в глубине участка, и с улицы было трудно его разглядеть. Когда же я подошел к нему вплотную, то, к своему удивлению, обнаружил, что и парадный, и черный ход, и все окна в первом и во втором этаже были наглухо закрыты и ни в одном окне не было света.

«Должно быть, комната Кумагая в тыльной стороне дома», — подумал я и крадучись обошел дом кругом. И действительно, во втором этаже в одной из комнат и на кухне был свет.

Мне достаточно было одного взгляда, чтобы догадаться, что это комната Кумагая. Мог ли я не узнать его мандолину, прислоненную к перилам веранды, и хорошо знакомую мне тосканскую шляпу, висевшую на гвозде? Двери были распахнуты настежь, но разговора не было слышно. Очевидно, в комнате никого не было.

Двери, ведущие в кухню, тоже были раскрыты, и там, судя по всему, тоже никого не было. При слабом свете, проникавшем из кухни, в нескольких шагах от черного хода я разглядел еще одни ворота или то, что осталось от них, точнее — два старых деревянных столба. За ними виднелась белая пена волн, разбивавшихся о берег Юйгахамы, и доносился соленый запах моря.

«Конечно, они пошли к морю!» — подумал я и почти тотчас же явственно услышал голос Наоми. Раньше я не слышал голосов, по-видимому, потому, что ветер относил их в сторону.

— Подождите минутку! В туфли набрался песок, я не могу идти. Пусть кто-нибудь высыплет песок… Матян, сними мне туфли!

— Нет, уволь. Я тебе не раб!

— Ах, так? Тогда я больше не буду тебя любить! Тогда пусть Хама-сан, он гораздо любезнее… Спасибо, спасибо. Хама-сан лучше всех! Я люблю его больше всех!

— Черт возьми! Она пользуется моим добродушием! Не делай из меня дурака!

— Ха-ха-ха… Хама-сан, но зачем же щекотать мне ноги?

— Я не щекочу, песок налип, вот я и отряхиваю подошвы.

— Уж кстати и оближи их, как папа-сан, — сказал Сэки. Раздался дружный смех нескольких мужских голосов.

Совсем рядом с тем местом, где я стоял, на склоне песчаного холма, находился маленький чайный павильончик. Голоса доносились оттуда. Я был в легком коричневом костюме и в белой рубашке и, чтобы не быть замеченным, поднял воротник и застегнулся на все пуговицы. Соломенную шляпу спрятал под мышку. Согнувшись, почти ползком, я приблизился к задней двери павильончика и притаился в тени колодца. До меня донеслись голоса:

— А теперь пошли куда-нибудь еще!..

Один за другим они вышли и, не замечая меня, направились к берегу. Все четверо мужчин — Кумагай, Хамада, Сэки и Накамура — были в легких дачных кимоно. Я разглядел только, что Наоми куталась в черное манто и на ней были туфли на высоких каблуках. Я знаю, что ни манто, ни туфель в Камакуру она не брала, очевидно, все это она у кого-нибудь позаимствовала. Полы манто развевались от ветра, и она обеими руками придерживала их изнутри, так что при ходьбе отчетливо вырисовывались ее крутые бедра. Она шла, нарочно покачиваясь, как пьяная, задевая плечами идущих рядом мужчин.

Я сидел скорчившись и затаив дыхание, но когда расстояние между нами увеличилось и светлые кимоно смутно белели уже достаточно далеко, я поднялся и тихонько пошел за ними следом. Сначала мне показалось, что они направляются прямо по берегу в Дзаймокудзу, но на полпути они свернули влево и, поднявшись на песчаный холм, очевидно, пошли в поселок. Когда их фигуры скрылись за холмом, я бегом бросился догонять их. Я знал, что улица, к которой они выйдут, обсажена высокими густыми деревьями, в тени которых я смогу идти за ними следом. Как только я одолел холм, я услышал веселые голоса.

Кумагай шагал впереди, размахивая рукой, как дирижерской палочкой. Наоми шла все так же, раскачиваясь и задевая мужчин плечами. Мужчины, которых она толкала, тоже покачивались в разные стороны, как будто плыли в лодке.

— Не толкайся так! Я об забор ударюсь!

Раздался стук. Это кто-то ударил стеком по забору. Наоми рассмеялась.

— Давайте теперь споем «Хонику».

— Идет: будем танцевать гавайский танец. Все будут петь и трясти задом! «Sweet brown maiden said to me…» — Выкрикивая непонятные слова, они начали вертеть бедрами.

— Ха-ха-ха! Лучше всех трясет задом Сэки!

— Потому что я серьезно изучал эти танцы.

— Где?

— На Всемирной выставке в Уэно. В одном из павильонов танцевали негры. Я ходил туда десять дней подряд.

— Вот дурак!

— А ты лучше бы сам ходил туда, никто не отличил бы тебя от негра!

— Эй, Матян, который час? — спросил Хамада. Он был трезв и как будто серьезнее всех.

— В самом деле, который час? У кого есть часы?

— У меня, — сказал Накамура, зажигая спичку. — Ого, уже двенадцать минут одиннадцатого.

— Ничего, папа-сан раньше половины одиннадцатого не приезжает. Давайте пройдем разок по проспекту Хасэ и оттуда домой! Я хочу показаться в этом костюме публике.

— Одобряю, одобряю! — громко крикнул Сэки.

— Если ты пойдешь в таком виде, за кого тебя примут?

— За женщину — атамана шайки…

— Если я — атаманша, то все вы — мои подчиненные!

— Или, лучше, — четверо бродяг-разбойников!

— Значит, тогда я — Бэнтэн-Кодзо!

— Э-э… Атаманша… Наоми Кавай, — начал Кумагай тоном рассказчика на киносеансе, — под покровом вечерней мглы, закутанная в черное манто…

— Перестань, у тебя такой противный голос!

— …Окруженная четырьмя сорвиголовами, на берегу Юйгахамы…

— Перестань, Матян! Слышишь, сию же минуту перестань…

Размахнувшись, Наоми отпустила Кумагаю оплеуху.

— Ай, больно!.. У меня от природы такой голос! Мир много потерял оттого, что я не стал исполнителем Нанива-буси!

— Мэри Пикфорд не может быть атаманшей.

— Тогда кто же я? Присцилла Дин?

— Вот-вот… Присцилла Дин!

— Ла-ла-ла, — запел Хамада и принялся танцевать.

Когда он, кружась, повернулся, я быстро отскочил назад и спрятался в тень деревьев.

— Ой!.. — в тот же миг вскрикнул он. — Кто это? Это вы, Кавай-сан?

Все разом смолкли и остановились, вглядываясь в темноту.

«Попался!» — подумал я, но было уже поздно.

— Папа-сан?… Это вы, папа-сан? Что вы здесь делаете? Идите к нам!

Наоми быстро подошла ко мне и положила руку мне на плечо. Манто неожиданно распахнулось, и я увидал, что под ним нет никакой одежды.

— Что ты наделала? Ты покрыла меня позором! Проститутка! Развратница!

От нее пахло вином. До сих пор я ни разу не видел, чтобы она пила вино.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Потребовалось два дня — тот вечер и весь следующий день, чтобы преодолеть упрямство Наоми, заставить ее раскрыть всю механику обмана и самой рассказать обо всем.

Как я и догадался, она пожелала ехать в Камакуру, чтобы встречаться там с Кумагаем. Родственник Сэки в Огигаяцу оказался мифом: на самом деле существовала только дача Окубо, дяди Кумагая. И даже флигель, в котором мы поселились, нам сдали благодаря Кумагаю. Садовник служил в усадьбе Окубо. Кумагай уговорил его — уж не знаю, как это ему удалось, — отказать прежним жильцам и отдать флигель нам. Само собой разумеется, это было заранее согласовано с Наоми. Содействие госпожи Сугидзаки, служащий Нефтяной компании — все это было наглой выдумкой. Жена садовника рассказала, что Наоми приехала в первый раз осматривать дачу вместе с «молодым барином» Кумагаем. Она выдала себя за его родственницу. Хозяйку заранее уведомили об этом, и поэтому ей пришлось отказать прежним жильцам и сдать дом нам.

На следующий день я впервые в жизни не поехал на службу. Строго приказав Наоми не выходить из комнаты ни на шаг и забрав все ее платья, обувь и кошелек, я отнес их в дом к садовнику, а затем устроил допрос хозяйке.

— Хозяйка, извините, что впутываю вас в эту некрасивую историю, но прошу вас, расскажите мне все, что знаете. Я ни в коем случае не собираюсь выдавать вас Кумагаю. Я только хочу узнать правду… они и раньше бывали здесь, когда меня не было дома?

— Да, постоянно… И молодой барин приходил к ней, и барышня уходила к нему.

— Кто вообще живет на даче Окубо-сана?

— В этом году никто, наведываются лишь изредка. Большей частью здесь живет только молодой барин Кумагай.

— А его приятели? Они тоже иногда здесь бывали?

— Да, приходили.

— Все вместе или каждый в отдельности?

— Э-э…

Только впоследствии я вспомнил, что при этом моем вопросе хозяйка очень смутилась.

— Они приходили и по отдельности, и вместе с молодым барином. Всякое бывало…

— Кто еще бывал здесь один, кроме Кумагай-куна?…

— Этот… Хамада-сан. Потом другие… Кажется, и другие тоже бывали поодиночке».

— Они куда-нибудь ее приглашали? Куда-нибудь уходили?

— Нет, большей частью сидели дома.

Самым загадочным было именно это. Если справедливо подозрение относительно Наоми и Кумагая, зачем он таскает за собой приятелей, ведь это помеха для любовников… Почему они приходят поодиночке и Наоми их принимает? Если все они хотят сблизиться с Наоми, отчего же не возникают ссоры? Вот и вчера все четверо шутили и разговаривали вполне дружелюбно… Размышляя над этим, я опять становился в тупик и начинал сомневаться, действительно ли Наоми изменяет мне с Кумагаем…

Однако, когда вопрос заходил об этом, от Наоми трудно было добиться толку. У нее не было никаких особо дурных намерений, она просто хотела веселиться с друзьями… — упорно твердила она. Когда я спросил ее, зачем же она так вероломно обманула меня, она ответила:

— Так ведь папа-сан не доверяет этим моим друзьям… Чтобы вы слишком не волновались!

— Зачем же ты мне сказала, что дача принадлежит родственнику Сэки? Какая разница, чья дача — Сэки или Кумагая?

На этот вопрос Наоми не сумела сразу найти ответа и молча исподлобья злобно сверлила меня взглядом. Она потупилась, прикусила губу.

— Вы больше всех подозреваете Матяна. Я думала, лучше я скажу, что это дача Сэки.

— Не смей называть его «Матян». У него есть фамилия — Кумагай!

Сколько я ни старался сдерживаться, но меня, наконец, прорвало. Когда она называла его «Матян», у меня от отвращения мурашки пробегали по коже.

— Ты близка с Кумагаем? Отвечай правду!

— Нет, не близка. Вот вы подозреваете меня, а доказательства у вас есть?

— Доказательств нет, но я и так все знаю!

— Откуда же?

Наоми была до жути спокойна. На губах даже мелькала злая усмешка.

— А что означало твое вчерашнее поведение? И после этого ты еще смеешь утверждать, что ни в чем не виновата!

— Они меня насильно напоили и заставили так нарядиться. Вся моя вина только в том, что я вышла из дома в таком виде.

— Прекрасно! Значит, ты продолжаешь утверждать, что не виновата?

— Да, не виновата!

— И ты можешь в этом поклясться?

— Да, могу. Клянусь.

— Ах, так? Ладно, помни же свою клятву. Я больше не верю ни единому твоему слову!

Больше я с ней не разговаривал.

Боясь, что она напишет Кумагаю, я отобрал у нее почтовую бумагу, конверты, чернила, карандаш, вечное перо и марки и спрятал вместе с ее вещами у жены садовника. Чтобы заставить Наоми безвыходно сидеть в мое отсутствие дома, я оставил ей лишь красный креповый халат. На третий день утром я уехал из Камакуры, притворившись, будто еду на службу. В поезде я все время думал, как собрать доказательства, и для начала решил заглянуть в наш дом в Омори, пустовавший уже целый месяц. Если у нее связь с Кумагаем, она, конечно, началась не этим летом.

Я поеду в Омори и пороюсь в вещах Наоми. Нет ли там писем или каких-нибудь других доказательств?

В тот день я против обычного опоздал на первый поезд и поехал со следующим. Было уже десять часов, когда я приехал в Омори. Открыв своим ключом входную дверь и пройдя через ателье, я поднялся прямо наверх, чтобы обыскать комнату Наоми, но в тот самый момент, как я открыл дверь и вошел, у меня невольно вырвался возглас удивления. Я остановился, как вкопанный, слова замерли на губах. На циновке лежал Хамада.

Увидев меня, он залился краской смущения и вскочил.

Некоторое время мы молча глядели друг на друга, словно желая прочесть, что на уме у каждого.

— Хамада-кун… Почему вы здесь?…

Хамада шевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находя слов, стоял передо мной, понурившись, как будто прося пощады.

— Ну, Хамада-кун… давно вы здесь?

— Я только что… только что пришел, — на этот раз внятно ответил он, как человек, понявший, что положение безвыходно и далее запираться бессмысленно.

— Но двери были заперты. Как вы вошли?

— С черного хода.

— С черного хода? Он тоже заперт…

— У меня есть ключ… — он говорил так тихо, что я еле слышал.

— Ключ! Откуда он у вас?

— Наоми-сан дала. Вы, конечно, уже поняли, наверное, зачем я сюда пришел…

Хамада медленно поднял голову и молча посмотрел на меня, онемевшего от изумления. На лице у него была написана готовность по-юношески честно встретить решительную минуту, сейчас он совсем не походил на испорченного мальчишку, каким он всегда мне казался.

— Кавай-сан, я тоже отчасти понимаю, почему вы так неожиданно пришли сюда сегодня! Я вас обманывал. И готов понести любое наказание. Странно говорить вам это теперь, но я уже давно собирался… сам рассказать вам о своем проступке, даже если бы вы его не обнаружили…

Слезы выступили у него на глазах и потекли по щекам. Все это было так неожиданно, что я молча таращил на него глаза. Я и верил его признанию, и в то же время многого все еще не мог уразуметь.

— Кавай-сан, прошу вас, простите меня!..

— Однако, Хамада-кун, я все еще чего-то не понимаю. Зачем вы получили ключ от Наоми? Зачем вы пришли сюда?

— Потому что… потому что сегодня мы условились встретиться здесь с Наоми-сан…

— Что?! Встретиться с Наоми?…

— Да… И не только сегодня. Мы уже встречались здесь много раз…

Я узнал, что с тех пор, как мы переехали в Камакуру, Хамада уже три раза имел здесь тайные свидания с Наоми. Когда я отправлялся на службу, Наоми, пропустив один-два поезда, уезжала в Омори. Она приезжала обычно часов в десять утра и уезжала обратно в половине двенадцатого. В Камакуру она возвращалась не позже часа, так что в доме садовника никак не могли бы предположить, что за это время она успела побывать в Омори. Сегодня они тоже должны были встретиться часов в десять утра. Услышав мои шаги по лестнице, Хамада был уверен, что это пришла Наоми.

В первый момент это ошеломляющее признание привело меня в состояние полной растерянности. Я был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. Напомню, что мне было тогда тридцать два года, Наоми — девятнадцать. Девятнадцатилетняя девочка так смело и бесстыдно обманывала меня! Я был не в силах — да нет, я и сейчас еще не в силах — примириться с мыслью, что эта маленькая девочка оказалась такой порочной!

— Когда вы сошлись с Наоми?

Прощать или не прощать Хамаду — об этом я не думал, я лишь горел желанием все узнать, все, до мельчайших деталей.

— Уже давно. Тогда вы меня еще не знали…

— Я встретил вас впервые, кажется, минувшей осенью. Я вернулся со службы, вы стояли в цветнике и разговаривали с Наоми.

— Да, верно. С тех пор прошло уже около года.

— Значит, еще с того времени?…

— Нет, еще раньше. С марта прошлого года я стал учиться играть на рояле у госпожи Сугидзаки и познакомился там с Наоми-сан. И потом сразу же в марте…

— Где вы тогда встречались?

— Здесь же. Она сказала, что до полудня всегда дома, очень скучает, и пригласила в гости, чтобы немножко развлечься. Я стал приходить.

— Значит, она сама, первая, пригласила вас?

— Да, о вас я тогда совершенно не знал, Наоми говорила, что она приехала из провинции, живет у родственников в Омори и что вы — ее двоюродный брат. Я узнал, что это не так, только когда вы в первый раз пришли на танцы в «Эльдорадо». Но тогда… тогда уже было поздно…

— Это по уговору с вами Наоми поехала этим летом в Камакуру?

— Нет, это Кумагай посоветовал. — Сказав это, Хамада как будто собрался с духом. — Кавай-сан, не вы один обмануты. Я тоже обманут!

— Значит, Наоми и с Кумагаем…

— Да, теперь на первом месте Кумагай. Я уже давно подозревал, что Наоми-сан любит Кумагая. Но я не мог себе представить, что, будучи близка со мной, она свяжется также и с Кумагаем. Она всегда говорила, что просто любит подурачиться с друзьями-мужчинами, и больше ничего…

Я вздохнул.

— Это ее обычные уловки. Она и мне твердила о том же, и я верил… Когда вы заметили, что она близка с Кумагаем?

— В тот дождливый вечер, помните, когда мы все ночевали здесь… Я тогда искренне вас жалел. Их наглое поведение навело меня на мысль, что между ними, безусловно, что-то есть. Чем больше я ревновал, тем больше я понимал вас.

— Вы говорите, что заметили что-то в тот вечер. — Эту вашу догадку вы вывели только из их поведения тогда?

— Нет, были и другие факты, подтверждавшие это предположение. Не знаю, спали ли вы, но я не спал и видел, как они целовались.

— Наоми знает об этом?

— Знает. Я ей после сказал. Я просил ее порвать с Кумагаем. Я не хочу быть игрушкой… Я сказал, что иначе я не женюсь на ней…

— Женюсь?!

— Ах да. Я должен рассказать вам о наших планах. Я хотел обо всем откровенно рассказать вам и жениться на Наоми. Она говорила, что вы великодушный человек и, если мы расскажем вам о нашей любви, вы согласитесь. Я не знаю, как на самом деле, но, по рассказам Наоми-сан, вы хотели только дать ей образование и воспитать ее. Она говорила, что хоть и живет с вами, но вовсе не обязана выходить за вас замуж. Кроме того, между вами и Наоми-сан большая разница в летах, и поэтому она не уверена, будет ли она счастлива, если станет вашей женой…

— И это… это говорила Наоми?

— Да, и много раз твердо обещала в ближайшее время поговорить с вами, просила подождать еще немного, она все устроит, и мы поженимся. Обещала порвать с Кумагаем. Но все это была ложь. Наоми-сан с самого начала вовсе не собиралась выходить за меня замуж.

— Пожалуй, у нее и с Кумагаем такая же договоренность?

— Не знаю, но думаю, что нет… Наоми-сан все быстро надоедает, да и Кумагай — человек несерьезный. Он не так прост, как я…

Странно, с самого начала я не испытывал ненависти к Хамаде, а чем больше я его слушал, тем больше сочувствовал ему. «Больные одной болезнью сострадают друг другу», — гласит известная поговорка. Тем большую ненависть я испытывал к Кумагаю.

— Хамада-кун, как бы то ни было, разговаривать здесь неудобно. Пойдемте куда-нибудь, пообедаем и поговорим за едой. Я хочу еще о многом от вас услышать!

В европейском ресторане обстановка неподходящая, и мы направились в ресторан «Мацуаса» на побережье Омори.

— Значит, вы не пошли сегодня на службу? — спросил Хамада. Он говорил уже гораздо спокойней, как будто у него, наконец, свалился камень с души.

— Да, вчера я тоже там не был. Сейчас в конторе много работы, и то, что я не являюсь, очень плохо, но позавчера я был в таком состоянии, что никак не мог работать…

— Наоми-сан знает, что вы поехали сегодня в Омори?

— Я ей сказал, что еду на службу. Вряд ли она догадывается, что я поехал в Омори. Я хотел обыскать ее комнату, может быть, найти любовные письма…

— А, вот как! А я думал совсем другое, — что вы пришли специально, чтобы поймать меня… А вдруг Наоми-сан поехала вслед за вами?

— Нет, насчет этого не беспокойтесь… Я не оставил ей ни одежды, ни денег. Она ни шагу не может сделать из дому. В таком виде она даже к воротам не может выйти.

— В каком виде?

— Вы, наверное, знаете ее красный халат?

— Ах, в этом!..

— Да, в одном халате. Я не оставил ей даже оби. Так что не беспокойтесь. Зверь заперт в клетке.

— Представляете себе, что было бы, если бы там, в комнате, появилась Наоми-сан? Поднялась бы такая буря…

— Когда Наоми назначила вам свидание?

— Позавчера… В тот вечер, когда вы за нами следили. Я был тогда очень расстроен, и, чтобы утешить меня, Наоми сказала, что приедет послезавтра в Омори. Конечно, я и сам виноват… Нужно было порвать или с Наоми-сан или с Кумагаем, но я не смог. Страдая от собственного малодушия, я совсем пал духом и уныло плелся за ними. Я обманут Наоми-сан по собственной глупости!

Мне казалось, будто это не Хамада говорит, а я сам. Войдя в помещение «Мацуасы» и усевшись напротив Хамады, я почувствовал к этому юноше даже нечто вроде симпатии.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Хамада-кун, вы честно рассказали мне обо всем, и у меня стало легче на душе. Давайте выпьем! — Я придвинул к нему бокал.

— Кавай-сан, вы простили меня?

— Простил или не простил — какое это имеет значение? Наоми обманула нас обоих. Раз вы не знали о моих отношениях с ней, значит, не виноваты. Вот и все!

— Благодарю вас! Вы меня успокоили.

Однако Хамада все еще казался смущенным. Я пододвинул к нему бокал, но он не пил…

— Простите, но разве вы не родственник Наоми-сан? — не глядя на меня, застенчиво спросил он.

— Нет, вовсе не родственник. Я уроженец Уцуномия, она же — чистокровная токиоска. Семья ее и теперь живет в Токио. Наоми хотела поступить в школу, но по семейным обстоятельствам не могла. Мне стало жаль ее, и, когда ей было пятнадцать лет, я взял ее к себе.

— А теперь вы женаты?

— Да, мы получили согласие родных и с той, и с другой стороны и проделали все формальности. Правда, Наоми было тогда шестнадцать лет, и я считал ее слишком молодой, было бы странно требовать от нее, чтобы она стала заправской замужней дамой. Она тоже не хотела этого, Мы решили некоторое время жить как двое друзей…

— Ах, вот как! Это и есть источник всех недоразумений… Никогда не подумаешь, что Наоми-сан замужем. А так как она сама не говорит об этом, мы и оказались обманутыми!

— Наоми виновата, но я виноват не меньше… Мне не нравились принятые в нашем обществе традиционные отношения между супругами. Я хотел свою жизнь построить иначе. Это было ужасной ошибкой с моей стороны, теперь надо эту ошибку исправить. Жизнь преподала мне жестокий урок.

— Это хорошо… Пожалуйста, не думайте, будто я как-то оправдываю себя, хочу только сказать, что Кумагай — дурной человек… Будьте начеку. Я говорю не из ревности. И Кумагай, и Сэки, и Накамура — все они дурные. Наоми-сан вовсе не такая плохая. Это они сделали ее дурной…

Голос Хамады дрожал, на глазах опять засверкали слезы. Подумать только, значит, этот юноша так глубоко любит Наоми?

При мысли об этом я почувствовал к нему благодарность и даже в чем-то свою виновность. Если бы я не сказал, что мы с Наоми законные супруги, Хамада, наверное, попросил бы меня уступить ему Наоми. Более того, даже теперь, если б я раз навсегда отказался от Наоми, он тут же с готовностью взял бы ее в жены. В искренности его чувств невозможно было усомниться.

— Хамада-кун, спасибо вам за совет, в ближайшие же дни я приму кое-какие меры… Если Наоми порвет с Кумагаем. — хорошо, если же нет, — я не останусь с ней ни одного дня…

— Но, пожалуйста, не бросайте Наоми-сан! — прервал меня Хамада. — Если вы бросите ее, она падет окончательно. Наоми-сан не виновата…

— Спасибо, спасибо. Я от всей души признателен вам за доброе отношение… Ведь я заботился о ней с пятнадцати лет, и я вовсе не хочу бросать ее, даже если надо мной будут смеяться… Она очень упряма, и я только думаю, как бы поделикатнее заставить ее порвать со своими дурными друзьями.

— Да, Наоми-сан очень упорна. Поссорится из-за пустяка — и уже нет возврата Вы должны действовать тонко. Я не вправе вам советовать, но…

— Спасибо, спасибо, — твердил я Хамаде.

Не будь между нами такой разницы в возрасте и в положении, и если бы раньше мы ближе знали друг друга, я, наверное, обнял бы его и заплакал. Во всяком случае, я был близок к этому.

— Хамада-кун, приходите к нам в гости почаще. Без стеснения! — сказал я ему, расставаясь.

— Да, но только в ближайшее время я навряд ли смогу прийти… — с некоторой запинкой сказал Хамада, потупившись, как бы избегая моего взгляда.

— Почему?

— Я приду, когда… когда смогу забыть Наоми-сан… — Стараясь скрыть слезы, он надел шляпу. — Прощайте, — бросил он мне и быстро зашагал по направлению к Синагаве.

Я отправился на службу, но все валилось у меня из рук. «Что сейчас делает Наоми? У нее остался только ночной халат, так что выйти она уж никак никуда не сможет…» — думал я и все-таки не мог быть спокоен: в последнее время одна неожиданность следовала за другой, я был обманут, вдвойне обманут, и по мере того, как я понял это, нервы мои пришли в возбужденное состояние, воображение рождало одно предположение за другим. Мне даже стало казаться, что Наоми обладает какой-то непонятной, таинственной силой, которую я не в состоянии постичь. Кто ее знает, что она сейчас делает? Спокойным я оставаться не мог. Быть может, во время моего отсутствия что-нибудь произошло… Кое-как, торопливо покончив с делами, я поспешно отправился в Камакуру.

— Здравствуйте, — сказал я, увидев стоящую в воротах хозяйку. — Она дома?

— Дома.

У меня отлегло от сердца.

— Никто не приходил?

— Нет, никто.

— Ну… Как там? — спросил я, кивком головы указывая на флигель. Мне показалось, что за закрытыми окнами комнаты Наоми нет никого.

— Сегодня она весь день сидела дома.

— Вот как?… Целый день не выходила из комнаты?…

Но все-таки почему же в доме уж слишком тихо?

Как она меня встретит? Немного встревоженный, я тихонько поднялся на веранду и раздвинул сёдзи. Было уже больше шести часов вечера. В полутемном углу, куда не доставал свет из окон, небрежно разметавшись, крепко спала Наоми. Сетка от москитов не была повешена. Вокруг бедер Наоми обернула мой макинтош, но он прикрывал только низ ее живота. Из-под красного халата высовывались ее белые, как кочан капусты, руки и ноги. В тот момент — увы! — я почувствовал, как странно и сладостно забилось мое сердце. Я молча зажег свет, переоделся в кимоно и нарочно с шумом хлопнул дверцей стенного шкафа. Не знаю, слыхала ли она этот звук или нет, но я по-прежнему слышал ее ровное сонное дыхание.

Я уселся за стол и сделал вид, будто что-то пишу; так прошло минут тридцать, наконец терпение мое иссякло:

— Встанешь ли ты? Ночь на дворе!

— Хм… — нехотя и сонно откликнулась она, после того как я несколько раз сердито крикнул:

— Вставай же!

— Хм… — снова пробормотала она, не поднимаясь.

— Что с тобой? Вставай!

Я поднялся и ногой толкнул ее в бок.

— А-а… — потянулась она. Вытянув обе руки со сжатыми маленькими розовыми кулачками и не спеша приподнявшись, Наоми, подавив зевоту, украдкой взглянула на меня и, отвернувшись, начала расчесывать следы укусов москитов на ступнях, икрах и спине. Оттого ли, что она слишком долго спала или плакала, глаза у нее покраснели, волосы беспорядочно свисали по плечам, как у привидения.

Я пошел к хозяйке, принес кимоно и бросил его Наоми.

— Вот твое кимоно, приведи себя в приличный вид! Она молча оделась. За ужином никто из нас не проронил ни слова.

Во время этого долгого и тягостного молчания я думал лишь о том, как бы заставить эту упрямицу признаться и просить прощения. В ушах у меня еще звучало предостережение Хамады: «Наоми упряма, если поссориться с ней, все будет кончено»… Наверное, этот совет подсказал ему собственный опыт, я и сам знал, что хуже всего — это рассердить ее. Нужно сделать все так искусно, чтобы она пошла на уступки и не произошло ссоры. Ни в коем случае не следует допрашивать ее как судья:

«Ты с Кумагаем то-то и то-то? С Хамадой — то-то и то-то?» Если начать так прямо давить на нее, она не из тех, кто оробеет и смиренно признается во всем. Она, конечно, начнет сопротивляться и упорно твердить, что знать ничего не знает… В конце концов, я тоже потеряю терпение и вспылю. Если это случится, всему конец. Следовательно, не стоит ее допрашивать. Лучше я сам начну говорить обо всем, что сегодня узнал. Как бы она ни была упорна, она не посмеет сказать, что ничего не знает. Так и сделаю, — решил я и начал:

— Сегодня в десять часов утра я заехал в Омори и застал там Хамаду.

Наоми вздрогнула и, стараясь не встречаться со мной глазами, запрокинула голову.

— Тем временем подошло время обеда, и я пригласил Хамаду в «Мацуаса». Мы пообедали вместе.

Наоми не отвечала. Я все время следил за выражением ее лица и старался говорить с ней без всякой злобы. До самого конца Наоми слушала, опустив голову. По ее виду никак нельзя было заметить, что она чувствует себя виноватой, она лишь сильно побледнела.

— Хамада мне все рассказал, так что мне не нужно тебя ни о чем спрашивать, я знаю все. Не отпирайся. Скажи только, что признаёшь себя виноватой. Этого мне достаточно. Ты признаёшь свою вину?

Наоми молчала.

— Ну, так как же, Наоми-тян? — спросил я ее как можно ласковее. — Если ты признаешь свою вину, я больше не буду тебя ни в чем упрекать. Я вовсе не требую, чтобы ты просила прощения. Мне довольно, если ты поклянешься, что впредь не допустишь таких «ошибок». Поняла? Признаёшь свою вину?

К счастью, Наоми кивнула головой.

— Поняла? Больше никогда не будешь встречаться с Кумагаем?

— Да.

— Наверное? Обещаешь?

— Да.

Таким путем мы пришли к соглашению, удовлетворившему нас обоих.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В ту ночь мы разговаривали в постели с Наоми, как будто ничего не случилось, но, по правде сказать, по-настоящему я ее не простил…

Наоми уже не чиста. Эта мысль не только мрачной тенью лежала у меня на душе, но больше чем наполовину лишала ценности мое сокровище — Наоми. А главная ее ценность заключалась в том, что я сам воспитал ее, сам сделал ее такой прекрасной женщиной, только один знал каждую частицу ее тела. Наоми была для меня как бы плодом, который я сам взрастил. Сколько усилий я потратил, как много труда вложил, чтобы сегодня она цвела так пышно! Отведать этот плод — такова была закономерная награда за этот труд, никому другому не могло принадлежать это право, и тем не менее пришел какой-то совсем чужой человек, очистил шкурку и надкусил плод. Плод осквернен, и, как бы Наоми ни молила о прощении, прошлого не вернуть. На ее теле, бывшем для меня святыней, навечно оставили грязный след два вора. Чем больше я думал, тем больше скорбел об этом. Я не испытывал ненависти к Наоми, я ненавидел то, что случилось.

— Дзёдзи-сан, простите меня, — совсем другим тоном, чем днем, сказала Наоми, видя, что я молча лью слезы.

Все еще плача, я кивнул. Можно сказать «прощаю», но нельзя вернуть прошлого и нельзя подавить чувства горечи от сознания, что этого прошлого не вернуть.

Так печально закончилось наше лето в Камакуре, и мы возвратились в Омори. На душе у меня не стало спокойнее, воспоминания иногда всплывали, и отношения наши не налаживались. Внешне мы отлично ладили, но в душе я, конечно, не простил Наоми. На службе меня по-прежнему не покидала мысль о Кумагае, Меня тревожило, что делает Наоми во время моего отсутствия, поэтому каждое утро, притворившись, будто иду на службу, я тихонько пробирался к черному ходу и в те дни, когда Наоми ходила на уроки английского и музыки, шел за ней следом, украдкой читал письма, приходившие на ее имя; постепенно я превратился в настоящего сыщика Наоми, конечно, в глубине души смеялась надо мной, она молчала, но стала удивительно неприветлива.

— Наоми, — сказал я ей однажды вечером, глядя на ее злое лицо и тряся ее за плечи, когда она притворялась спящей (теперь я называл ее просто Наоми, не добавляя «сан» или «тян»). — Что это?… Ты притворяешься спящей? Ты так меня ненавидишь?…

— Я вовсе не притворяюсь. Я собиралась заснуть и закрыла глаза.

— Так открой же глаза! Нечего закрывать глаза, когда с тобой говорят!

Наоми нехотя приоткрыла веки: из-под ресниц на меня взглянули злые холодные глаза.

— Ты меня ненавидишь? Скажи прямо…

— Зачем вы спрашиваете об этом?

— Я это чувствую. Мы не ссоримся все это время, но в глубине души ненавидим друг друга. И это называется муж с женой?

— Я не питаю к вам ненависти. Это вы меня ненавидите!

— Как ты, так и я… Ты ведешь себя так, что я не могу тебе верить, оттого я все время сомневаюсь…

Наоми иронически фыркнула.

— Итак, я слушаю. В моем поведении есть что-то подозрительное? А где доказательства?

— Доказательств у меня нет, но…

— Вы подозреваете и у вас нет доказательств? Какая нелепость! Вы не доверяете мне, лишаете меня всех прав жены, отняли у меня свободу и при этом хотите, чтобы мы жили, как настоящие муж с женой! Разве это возможно? Вы думаете, я ничего не знаю? Вы читаете чужие письма, бегаете за мной по пятам, как сыщик!.. Я отлично все вижу!

— Я виноват, но после всего случившегося у меня сдали нервы.

— Что же мне делать? Вы обещали не вспоминать прошлое!

— Я прошу тебя, чтобы я успокоился, будь искренней, люби меня от всего сердца.

— Но для этого нужно, чтобы вы верили мне…

— Ах, буду, буду верить. Я уже верю!

Здесь я должен признать всю низость мужчины. Днем я еще пытался бороться, но ночью я уже не мог устоять перед ней. Вернее сказать, живший во мне зверь безоговорочно ей подчинялся. По правде сказать, я все еще не мог ей верить, и тем не менее этот зверь заставлял меня слепо ей покоряться, идти на любые уступки. Иными словами, Наоми уже перестала быть для меня сокровищем, которому я благоговейно поклонялся: из идола она превратилась в продажную женщину. У нас уже не осталось ни чистоты любовников, ни привязанности супругов. Увы, прежние грезы рассеялись! Вы спросите: почему же я по-прежнему был привязан к этой грязной, распутной женщине? Меня удерживали только чары ее тела. Падая, Наоми увлекала меня за собой. Ибо, отбросив мужскую честь, брезгливость, чистые чувства, забыв прежнюю гордость, я унижался перед продажной женщиной и не сознавал, насколько это постыдно… Больше того, я преклонялся перед этой развратницей и молился ей, как богине.

Наоми видела насквозь мое малодушие. Она понимала, что мужчина не властен бороться с чарами ее тела, что с наступлением ночи она победит меня, и днем выказывала мне удивительное равнодушие. Казалось, она продавалась мужчине только как «женщина», все остальное в этом мужчине ее нисколько не касается и не интересует, она вела себя, как чужой человек, случайно встретившийся в пути, молчала, а когда я обращался к ней, почти не отвечала. Лишь в случае крайней необходимости она говорила «да» или «нет». Мне было ясно, что таким способом она глухо сопротивлялась и выказывала глубокое презрение. Мне казалось, я читаю в ее холодном взгляде: «Да, я холодна, но вы не имеете права сердиться, разве вы не взяли от меня все, что можно взять? И разве вы не удовлетворены?»

«Как он противен! Он нуден, как назойливая собака! Я вынуждена терпеть его», — казалось, откровенно говорили ее глаза.

Однако так не могло продолжаться долго. Мы копались в душах друг друга и исподтишка вели войну. Каждую минуту можно было ожидать взрыва. И вот однажды вечером я позвал ее деланно ласковым тоном:

— Наоми… Наоми, не пора ли нам перестать упорствовать? Не знаю, как ты, а я не могу больше выносить такую безрадостную жизнь…

— И что же вы намерены предпринять?

— Не пожениться ли нам по-настоящему? Давай попытаемся еще раз стать супругами. Мы оба ожесточились… Это никуда не годится… Мы не стремимся вернуть прежнее счастье.

— Я думаю, сколько ни стремиться, прежние чувства вряд ли вернутся.

— Может быть, но мне кажется, есть еще способ сделать нас обоих счастливыми. Если бы только ты согласилась…

— Что это за способ?

— Не хочешь ли ты родить ребенка, стать матерью? Если бы у нас был хотя бы один ребенок, наше супружество приобрело бы смысл, мы стали бы счастливы. Прошу тебя, исполни мою просьбу!

— Нет, не хочу, — в ту же минуту коротко ответила Наоми. — Вы сами говорили мне, чтобы я не рожала детей, все время оставалась как девушка. Разве не вы сами уверяли, что дети — самое страшное для любви?

— Да, было время, когда я так думал, но…

— Значит, вы уже не собираетесь любить меня по-прежнему? Значит, вам безразлично, что я стану старой и некрасивой? Нет, вы меня не любите!

— Ты ошибаешься. Раньше я любил тебя как друга, а теперь я буду любить тебя как настоящую жену…

— И вы думаете, что гак можно вернуть прежнее счастье?

— Может быть, и не прежнее, но, во всяком случае, настоящее.

— Нет, нет, с меня довольно, — не дав мне договорить, резко прервала она меня, качая головой. — Я хочу только прежнего счастья. А если это невозможно, не хочу ничего. Вы мне это обещали!

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Раз Наоми ни за что не хочет ребенка, у меня имелось еще одно средство — оставить «сказочный домик» в Омори и создать серьезную, нормальную семью. Прельстившись красивыми словами о так называемой «simple life» — «вольной жизни», я поселился в этом причудливом, в высшей степени по приспособленном для жизни ателье художника. В нашем падении этот дом безусловно сыграл известную роль. Поселившись в таком доме, молодая чета, предоставленная самой себе, неизбежно начинает жить не вольно, а беспорядочно. Я решил взять горничную для наблюдения за Наоми во время моего отсутствия и кухарку. Чтобы можно было разместиться хозяевам и двум служанкам, мы переберемся не в так называемое «цивилизованное жилище», а в самый обыкновенный дом японского среднего буржуа, продадим европейскую мебель и заменим ее японской, а для Наоми я куплю пианино. Тогда можно будет попросить госпожу Сугидзаки давать уроки музыки у нас на дому, о том же договориться с мисс Харисон, и Наоми не придется уходить из дома. Для осуществления этого плана требовались деньги. Я написал в деревню и, решив ничего не сообщать Наоми о моих планах, пока я все не устрою, один стал подыскивать дом, мебель и утварь.

Из деревни немедленно пришел перевод на тысячу пятьсот йен. Я просил мать подыскать также и служанку. В конверте вместе с переводом имелась приписка матери. «Со служанкой все устроилось как нельзя лучше — это Охана, дочка Сэнтаро, которая служила у меня. Ей пятнадцать лет, ты ее знаешь и можешь быть вполне спокоен. Кухарку я тоже ищу. Как только найду, отправлю ее в Токио».

Наоми, похоже, смутно догадывалась, что я что-то затеваю, и относилась к этому подчеркнуто равнодушно, как будто говоря: «Посмотрим, что из этого выйдет». Однажды вечером, через несколько дней после того, как пришло письмо от матери, Наоми сказала мне сладким, умильным и в то же время до странного насмешливым тоном:

— Дзёдзи-сан, я хочу европейское платье, не купите ли вы мне?

Удивленный, я пристально взглянул на нее. «Ага, значит, она узнала, что пришел перевод… И теперь прощупывает почву…» — сообразил я.

— Если нельзя европейское, я согласна и на японское. Закажите мне зимнее выходное кимоно.

— Сейчас я тебе ничего не куплю!

— Почему?

— У тебя столько платьев, что они гниют.

— И пусть гниют. Они мне надоели. Я хочу новые!

— Впредь я категорически запрещаю такое транжирство.

— Вот как? А на что же вы употребите те деньги? А-а, вот оно что! Я притворился, будто не понимаю.

— Деньги? Какие?

— Дзёдзи-сан, я видела заказное письмо на книжной полке внизу. Ну и подумала: раз Дзёдзи-сан самовольно читает чужие письма, значит, я тоже могу поступить так же…

Этого я не ожидал. Я думал, что Наоми просто сообразила, что в полученном мною заказном письме может быть и денежный перевод, но уж никак не предполагал, что она прочтет письмо, спрятанное под книгами. Не могло быть сомнений, что Наоми решила выведать мой секрет и начала искать, нет ли чего в письме, а прочитав его, узнала и о сумме перевода, и о переезде, и о служанке.

— У вас так много денег, что могли бы, кажется, сделать мне одно кимоно. Что вы говорили когда-то? «Ради тебя я готов переносить какие угодно лишения, жить хоть в лачуге»… Вы уже забыли ваши обещания окружить меня роскошью? Как вы переменились!

— Я не перестал любить тебя. Только люблю иначе.

— Тогда зачем же вы скрывали от меня, что намерены переехать? Разве так полагается? Даже не посоветовались! Один все решили!

— Если бы я нашел подходящий дом, я, конечно, посоветовался бы с тобой, — сказал я и по возможности мягко принялся объяснять: — Видишь ли, Наоми, я и сейчас хочу окружить тебя роскошью. Я хочу, чтобы у тебя были не только богатые платья, но чтобы ты жила в подобающем доме, как настоящая замужняя дама. Поэтому у тебя не может быть поводов для недовольства.

— Ах, как я вам признательна…

— В таком случае пойдем завтра вместе искать дом, хорошо? Подыщем дом более просторный, чем этот, такой, который тебе понравится, где бы он ни был.

— Но я хочу европейский! — заявила Наоми. — Я наотрез отказываюсь от японского! — И пока я колебался с ответом, добавила, всем своим видом как бы бросая мне вызов: — Служанку я подыщу дома, в Асакусе, а этой деревенщине откажу. Прислуга — для меня, а не для вас.

По мере того как учащались такие размолвки, напряженная атмосфера в доме все более усиливалась. Часто мы целыми днями не разговаривали друг с другом. Последняя вспышка произошла в начале ноября, через два месяца после того, как мы вернулись из Камакуры, когда я получил неоспоримые доказательства, что Наоми продолжает встречаться с Кумагаем.

Не стану подробно описывать обстоятельства, позволившие мне убедиться в этом. Уже давно занятый приготовлениями к переезду, я интуитивно с подозрением поглядывал на Наоми и не прекращал слежки и вот в один прекрасный день застал их вместе, на обратном пути из гостиницы Акэбоно, где они тайно встречались.

В тот день утром мне показалось подозрительным, что Наоми наряжалась и красилась тщательнее, чем обычно. Выйдя из дому, я сейчас же вернулся и спрятался за мешками с углем в маленькой кладовке у черного хода. В то время я то и дело пропускал службу. Примерно в девять часов Наоми (в тот день ей не нужно было идти на уроки), нарядно одетая, вышла из дома и быстрым шагом направилась не на станцию, а в противоположную сторону. Я дал ей пройти вперед пять-шесть кэнов, затем с величайшей поспешностью вернулся домой, вытащил старую пелерину и шляпу, которые носил еще студентом, набросил пелерину поверх костюма, всунул босые ноги в гэта и, выбежав на улицу, двинулся следом за Наоми. Она вошла в гостиницу, а минут через десять туда прошел Кумагай. Я остался ждать, когда они выйдут.

Ушли они тоже порознь. Первой вышла Наоми. Было уже одиннадцать часов, когда она показалась на улице. Я бродил вокруг гостиницы битых полтора часа… Так же, как утром, Наоми шла быстро, не глядя по сторонам. Я шел за ней следом. Не успела она войти в дом, как на пороге появился я.

В ту же секунду я увидел полные бешенства глаза Наоми. Она застыла как вкопанная посреди комнаты и напряженно смотрела на меня. У ее ног лежали скинутые мною утром шляпа, пальто, носки и ботинки.

Очевидно, она все поняла, потому что страшно побледнела и на ее лице отразилось глубокое спокойствие, как бы покорность судьбе.

— Убирайся вон! — закричал я так громко, что у меня зазвенело в ушах.

Наоми ничего не ответила. Мы стояли друг против друга, как два врага с обнаженными клинками, с ненавистью глядя друг на друга. Наоми была прекрасна в эти минуты. Я узнал, что чем больше мужчина ненавидит женщину, тем прекраснее она ему кажется. Дон Хосе убил Кармен, потому что чем больше он ее ненавидел, тем она казалась ему прекрасней. Теперь я предельно ясно понял его переживания. Наоми смотрела на меня в упор, на лице ее не дрогнул ни один мускул, бескровные губы были крепко сжаты. Да, это был подлинный облик порочной женщины, само воплощение зла„.

— Убирайся! — еще раз крикнул я и, весь во власти невыразимого гнева, страха, страсти, не помня себя, схватил ее за плечи и толкнул к выходу. — Убирайся! Сейчас же! Убирайся вон!

— Простите!.. Дзёдзи-сан!.. Больше я никогда…

Выражение лица Наоми внезапно изменилось, в голосе зазвучала мольба, глаза наполнились слезами. Встав на колени, она глядела на меня, как бы прося пощады.

— Дзёдзи-сан, я виновата, умоляю вас, простите меня!.. Простите, простите!..

Я не ожидал, что она будет на коленях просить у меня прощения, и я рассвирепел еще больше. Я сжал кулаки и несколько раз ударил ее…

— Животное! Собака! Дрянь! Я не хочу тебя видеть. Убирайся! Вон, вон!

Наоми сразу же поняла, что допустила ошибку, и, мгновенно переменив тактику, встала.

— Хорошо, я уйду, — сказала она самым обычным, спокойным тоном.

— Да, уходи сейчас же!

— Сейчас уйду. Можно пойти наверх и взять одежду?

— Нет, уходи сию же минуту! После можешь прислать за вещами прислугу. Пусть она заберет все сразу!

— Но я так не могу. Мне сразу же понадобятся кое-какие вещи.

— Делай как хочешь. Только скорей!

Сказав, что она увезет вещи сейчас же, она поднялась наверх и принялась там что-то двигать. Уложив вещи в корзину и в узел, она сама пошла за рикшей.

— Будьте здоровы. Благодарю вас за все заботы, — в виде прощального приветствия коротко бросила мне Наоми.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Когда коляска рикши с вещами Наоми отъехала, я, сам не знаю зачем, вынул из кармана часы и взглянул на циферблат. Было ровно тридцать шесть минут первого… Когда она вышла из гостиницы, было одиннадцать часов. За это время произошла ссора, в несколько мгновений все совершенно изменилось, только что она была здесь, а теперь ее уже нет. А прошел всего час и тридцать шесть минут… Часто, когда умирающий испускает последний вздох или когда происходит землетрясение, люди невольно смотрят на часы. У меня в тот момент было такое же состояние. Эра Тайсё, год такой-то, ноября такого-то, тридцать шесть минут первого… — в этот день, в этот час я расстался с Наоми. Нить, связующая нас, порвалась, быть может, навсегда…

Наконец-то я сбросил бремя. Наконец-то вздохнул легко… Измученный постоянной скрытой борьбой, которую мы вели все последнее время, я устало опустился на стул и некоторое время сидел словно в оцепенении. Сейчас я ощутил облегчение. Наконец я свободен. До сих пор я страдал не только морально, но и физически, и мне хотелось попросту отдохнуть — этого настоятельно требовало мое тело. Наоми была для меня как бы крепким вином, и, понимая, что в больших дозах оно пагубно для меня, я все же не мог не пить, когда изо дня в день вдыхал его пряный аромат и видел бокал, наполненный до краев. И чем больше я вкушал этот яд, тем сильнее проникал он во все клетки моего тела, затылок, наливался свинцом, голова кружилась, казалось, я вот-вот рухну наземь. Я постоянно чувствовал себя как бы с похмелья, у меня пропал аппетит, ослабла память, исчез интерес ко всему, настроение было всегда подавленное, как у больного. Меня преследовал призрак Наоми, мне мерещился запах ее духов, пота, кожи. И теперь, когда Наоми — моей мучительницы — не стало, я почувствовал облегчение, как будто рассеялись дождевые тучи.

Но, как я уже сказал, это было лишь мгновенное ощущение, и длилось оно короткое время. Каким бы я ни был крепким, вряд ли мои силы восстановились за один час. Не успел я облегченно перевести дух, как мне представилось холодное лицо Наоми во время недавней ссоры. «Чем сильнее ты меня ненавидишь, тем я прекраснее», — как будто говорило это лицо. Я ненавидел эту женщину. Так ненавидел, что, кажется, даже всадив в нее нож, не утолил бы ненависть, и облик этот, навеки выжженный в моем мозгу, неотступно стоял передо мной, как бы я ни старался его забыть, больше того, по мере того как шло время, я все яснее ощущал на себе упорный взгляд Наоми, и ненавистный облик постепенно становился все более прекрасным. Никогда прежде Наоми не была такой чарующе прекрасной. Она казалась живым воплощением порока. Красота ее тела и души достигла высшего предела. Час назад, во время нашей ссоры я невольно был поражен этой красотой, воскликнув в душе: «Как она хороша!» О, почему я не бросился перед ней на колени? Как мог я, робкий и мягкий человек, прийти в такую ярость и бросить грязные упреки этой грозной богине! Как мог поднять на нее руку! Откуда взялась у меня такая безумная отвага? Я сам удивлялся, думая об этом, и постепенно все больше раскаивался в своем безрассудстве и смелости.

«Глупец! Что ты наделал? Да, было что-то тягостное, неприятное, но все это не идет в сравнение с этим ее лицом. Такая красота дважды не встречается на земле!»

Мне казалось, кто-то посторонний говорит мне эти слова. Да, конечно, я совершил ужасное безрассудство. Ведь я всегда был так осторожен с ней, так старался никогда не сердить ее, сам дьявол меня попутал… Такие мысли бродили в моей голове.

Всего час назад Наоми казалась мне тяжким бременем, и что же? Теперь я, проклинавший ее существование, проклинаю самого себя? Эта ненавистная женщина опять так дорога мне? Я сам не в силах был объяснить такую стремительную перемену чувств, наверное, разрешить эту загадку может только сам бог любви… Я вскочил со стула и начал ходить взад и вперед по комнате, размышляя о том, как исцелиться от этой любовной тоски. Но сколько я ни думал, я не мог ничего придумать, вспоминалась только ее красота, вспоминались разные эпизоды нашей совместной жизни в течение прошедших пяти лет, выражение ее лица, ее взгляд, и все это еще больше усиливало мою тоску. Особенно ярко помнилось мне, как каждый вечер, когда ей было пятнадцать лет, я сажал ее в европейскую ванну и купал. Или как я превращался в лошадь — катал Наоми по комнате на спине. Почему все эти глупости были так дороги мне? Не знаю, но если бы она вернулась ко мне, я снова посадил бы ее к себе на спину и возил бы по комнате. Какая это была бы радость! Я мечтал об этом, как о недосягаемом счастье. Нет, я не только мечтал — меня охватила такая любовь к Наоми, что я невольно опустился на четвереньки и начал ползать по комнате, как будто Наоми и сейчас сидела на мне верхом. Потом (об этом стыдно писать) поднялся на второй этаж, вытащил ее старые платья, положил их себе на спину, надел на руки ее носки и опять стал ползать в таком виде по комнате на четвереньках.

Читатели, наверное, помнят, что я вел дневник. В нем я подробно описывал, как я купал Наоми, и как с каждым днем развивалось ее тело. В этом дневнике я рассказывал о том, как маленькая девочка Наоми постепенно становилась взрослой женщиной. Я вспомнил, что кое-где на страницах этого дневника наклеены фотографии Наоми, снятой в разных видах. Я извлек со дна моего книжного шкафа тетрадь, покрытую толстым слоем пыли, и начал перелистывать страницы. Ни один человек, кроме меня, не должен был видеть эти фотографии, поэтому я сам проявлял и отпечатывал их. Наверное, я недостаточно промыл их водой, и сейчас они были испещрены пятнами, как веснушками; под влиянием времени некоторые были темны, как старинные портреты, но это делало их лишь еще более привлекательными в моих глазах. Казалось, будто с того времени прошло уже десять, двадцать лет и передо мной проносятся грезы моей юности. Здесь запечатлелась Наоми в своих любимых платьях — необычных, воздушных, роскошных и смешных. На одной фотографии Наоми в бархатном мужском костюме, на другой стоит, как статуя, закутанная в полотняную ткань. А вот она в блестящем атласном хаори и кимоно с узким оби, повязанным высоко на груди, и обшлагом ворота, сделанным из шелковой ленты. Было еще много карточек, где она подражала киноактрисам — улыбке Мэри Пикфорд, взгляду Глории Свэнсон, резкости Полы Негри, жеманности Биб Дэниел. Я видел ее то резкой, то грустной, то очаровательной, то улыбающейся. Все говорило о том, как она восприимчива, талантлива, сообразительна.

Ах, как я мог отпустить от себя такую женщину! Вне себя, я затопал ногами в бессильной злобе. Просматривая дневник, я находил все новые и новые фотографии. Они становились все детальнее, подробнее. Крупным планом были сняты ее нос, глаза, губы, пальцы, округлые линии рук, плеч, спины, ног, запястья, лодыжки, локти, колени, ступни… Я снимал ее, как фотографируют греческие статуи или буддийские изваяния. Тело Наоми было для меня подлинным произведением искусства, оно казалось мне более совершенным, чем все статуи Нары. Когда я смотрел на нее, во мне возникало глубокое религиозное чувство. Ах, зачем я делал эти детальные снимки! Или, может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь они послужат мне для печальных воспоминаний?…

Моя тоска по Наоми усиливалась с каждой минутой. Уже стемнело, на вечернем небе зажглись первые звезды. Стало холодно. С самого утра я еще ничего не ел, и у меня не хватало сил, чтобы развести огонь и зажечь свет. Я ходил по темному дому то вверх, то вниз, ругая себя дураком, и бил себя по лбу. «Наоми, Наоми», — звал я, обращаясь к стенам тихого и пустого ателье, и, без конца повторяя ее имя, прижимался лбом к полу. Нужно вернуть Наоми во что бы то ни стало, любой ценой. Я безоговорочно капитулирую перед нею, буду исполнять все ее желания, повиноваться ее воле. Да, но где она сейчас, что с ней?… У нее так много багажа, с вокзала в Токио она наверняка поехала на автомобиле. Значит, прошло уже часов пять или шесть, как она прибыла домой, в Асакусу. Расскажет ли она откровенно своим домашним, за что я прогнал ее? Или же из обычного своего упрямства выдумает какие-нибудь небылицы и станет втирать очки сестре и брату? Она, всегда со стыдом думавшая о своей семье, об их презренной торговле в квартале Сэндзоку, она, считающая своих родных людьми низшей расы и так редко навещавшая их. О чем советуются сейчас эти недружные сестры и брат? Конечно, ей скажут, чтоб она просила прощения, а она ответит: «Я не пойду извиняться. Пошлите кого-нибудь за вещами». И со спокойным лицом, как будто ничего не случилось, начнет шутить и хвастаться, вставляя английские слова и демонстрируя свои модные платья. Она будет высокомерна, как благородная барышня, на минуту заглянувшая в лачугу бедняков…

Однако, как-никак произошло важное для нее событие, и кто-то должен немедленно прийти к ней на помощь.

Если она откажется просить прощения, быть может, вместо нее придет ее сестра или брат? А если никто из родных не станет заботиться о ней? Наоми была всегда холодна с ними, и они, со своей стороны, не чувствуют никакой ответственности по отношению к ней. «Мы всецело поручаем вам этого ребенка, — сказали они, отдавая ее мне, когда ей было пятнадцать лет. — Делайте с ней что хотите…» — казалось, говорили они всем своим видом. Так, может быть, и теперь они предоставят ей действовать по своему усмотрению? Но все-таки придет же кто-нибудь за ее вещами? «Когда приедешь домой, пошли сейчас же кого-нибудь забрать все твои вещи», — сказал я ей. Почему же никто не приходит? Хоть она и взяла с собой смену одежды и туалетные принадлежности, но нарядов (самое важное для нее в жизни) осталось еще много. Не станет же она сидеть взаперти в этом грязном квартале Сэндзоку! Нет, она будет каждый день выходить шикарно разодетая, чтобы поразить соседей. Значит, ей нужны все платья, без них жизнь для нее невыносима…

Однако, как долго я ни ждал, посланный от Наоми в тот вечер так и не появился. Я сидел в темноте, не зажигая света, и вдруг подумал, что посланный может по ошибке принять наш дом за нежилой. Я поспешно зажег свет во всех комнатах, пошел проверить, не упала ли дощечка с моей фамилией у ворот, принес к входной двери стул и сел, прислушиваясь к звукам шагов снаружи. Пробило восемь часов, девять, десять, наконец одиннадцать… Миновал уже целый день со злосчастного утра, а никаких вестей от Наоми так и не было. В полном отчаянии я строил всевозможные бессвязные предположения. Наоми не присылает за вещами — это доказывает, что она, пожалуй, легко смотрит на случившееся. «Ну, глупости, он в меня влюблен. Он без меня и дня не сможет прожить, я уверена, он сам приедет сюда за мной», — думает она и поэтому не спешит. Она отлично понимает, что не сможет жить у своих родных гак привольно, как привыкла жить до сих пор. К какому бы мужчине она ни пошла, никто не будет так обожать ее и исполнять все ее капризы и желания, как я. Наоми все это сознает, и, хотя на словах упряма, в душе, наверное, с нетерпением ждет, чтобы я приехал за ней… Или, может быть, завтра утром придет ее брат или сестра, чтобы уладить наши отношения. Вечером они заняты в своей лавке, так что отлучиться из дома могут, пожалуй, только утром… Возможно, даже лучше, что сегодня никто не пришел… А если и завтра не будет известий, я поеду за ней. Теперь уже не до самолюбия, пусть люди говорят что хотят. Пусть смеется надо мной ее семья, пусть Наоми видит меня насквозь. Я поеду, буду тысячу раз умолять ее простить меня, просить брата и сестру уговорить ее… «Ради всего святого, вернись!..» — скажу я. Тогда ее самолюбие не пострадает и она с легким сердцем вернется ко мне.

Всю ночь я почти не сомкнул глаз и ждал весь следующий день до шести часов вечера, но никто не пришел. Не в силах больше терпеть, я выскочил из дому и помчался в Асакусу. Я хотел поскорее увидеть ее. Лишь бы увидеть — и я сразу успокоюсь. «Умирать от любви» — только это выражение подходит к моему тогдашнему состоянию. В сердце у меня было только одно желание — встретиться с Наоми, снова увидеть ее.

В дом на улице Сэндзоку, находившейся в запутанном лабиринте переулков позади чайных домиков, я попал лишь в семь часов. Смущенный, я приоткрыл раздвижную дверь.

— Я из Омори, Наоми дома? — тихо спросил я, стоя в прихожей.

Из соседней комнаты выглянула сестра Наоми. Лицо ее выразило удивление.

— О-о, Кавай-сан!.. Наоми-тян? Нет, она не приходила.

— Странно, она должна была приехать. Она ушла вчера вечером, сказала, что едет к вам…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сначала я предположил, что сестра скрывает от меня Наоми по ее просьбе, и всячески просил сказать правду, но из дальнейшего разговора понял, что Наоми и в самом деле здесь не была.

— Странно… она и вещей с собой взяла много. Куда же ей идти с таким багажом…

— Как, и вещи взяла?

— Корзину, узел и чемодан, большую часть вещей. Правду сказать, вчера мы немного повздорили.

— Она сказала, что поедет сюда?

— Она?… Нет, это сказал я: «Как только вернешься в Асакусу, сразу же пришли за вещами». Я думал посоветоваться, когда кто-нибудь из вас придет.

— А-а, понятно… Но она к нам не приходила. Быть может, еще вернется…

— Но если она ушла вчера вечером… и с тех пор неизвестно, где… — входя в комнату, сказал брат Наоми. — Поищите ее где-нибудь поблизости. Раз ее до сих пор здесь нет, вряд ли она сюда придет.

— И потом, Наоми-тян давно уже не появлялась. Пожалуй, я уже месяца два ее не видала.

— Тогда вот что… Пожалуйста, если Наоми придет сюда, немедленно дайте мне знать.

— Да, конечно, мы не собираемся снова брать ее в дом, если она вернется, мы сразу же вам сообщим.

Некоторое время я в растерянности сидел у порога, прихлебывал поданный мне чай. Незачем было рассказывать о своих переживаниях сестре и брату, не выказавшим особого беспокойства, узнав о бегстве младшей сестры. Поэтому я попросил, если Наоми появится днем, тотчас же позвонить мне по телефону на службу. Если меня не застанут там (в последнее время я часто пропускал службу), я просил послать телеграмму в Омори, и я сразу за ней приеду, а до тех пор просил не выпускать ее из дому. Чувствуя, что на этих безалаберных людей нельзя положиться, я еще раз на всякий случай оставил им номер своего служебного телефона, свой подробный адрес в Омори и вышел.

Что делать? Куда пойти?

Я готов был заплакать — впрочем, возможно, и в самом деле плакал; выйдя на улицу, я бесцельно побрел в парк. Убедившись, что Наоми не вернулась к родным, я понял, что положение серьезнее, чем я ожидал.

«Она, конечно, у Кумагая. Убежала к нему», — решил я. Я вспомнил, что вчера, уходя, Наоми заявила, что ей сразу же понадобятся кое-какие вещи. Да, конечно, она там. Решила отправиться к Кумагаю и поэтому взяла так много вещей. А может быть, они уже заранее договорились. В таком случае положение осложняется еще больше. Он скверный мальчишка, но родители, кажется, люди порядочные и не допустят, чтобы сын поступил так неприлично. Но, может быть, он тоже ушел из дома и скрывается где-нибудь вместе с Наоми? Украл у родителей деньги и развлекается с ней…

Во-первых, я не знаю, где живет Кумагай. Ну, да это можно узнать, но вряд ли он будет держать Наоми в родительском доме. Я переговорю с родителями Кумагая и потребую их вмешательства. Конечно, он может не послушать родителей, но как только все деньги выйдут, им не на что станет жить… В конце концов, ему придется возвратиться домой, а Наоми вернется ко мне. Кончится дело этим, но тем временем что будет со мной? Когда наступит конец моим мукам — через месяц, через два, через три или, может быть, через полгода? Нет, это ужасно! Возвращение затянется, а за это время она, чего доброго, может встретить еще какого-нибудь мужчину… Медлить нельзя… Если мы будем жить врозь, связь между нами ослабеет. С каждой секундой Наоми все больше отдаляется от меня. Черт возьми! Нет, я не позволю ей убежать! Я верну ее во что бы то ни стало!

Если бы я мог сейчас помолиться! Я не верил в богов, но в тот момент я вспомнил о них и взмолился, обращаясь к богине Каннон. «Сделай так, чтоб я скорей узнал, где Наоми, сделай так, чтоб она завтра же вернулась ко мне», — искренно молил я. Не помню, где я бродил потом. Обойдя несколько баров и безобразно напившись, я вернулся в Омори за полночь. Но, как ни пьян я был, мысль о Наоми не покидала меня. Я старался заснуть, но это не удавалось. Протрезвев, я снова стал тосковать все о том же. Как узнать, где Наоми? Действительно ли она убежала к Кумагаю? Остается только нанять сыщика, иначе ничего не узнаешь. Но тут я неожиданно вспомнил о Хамаде. Да, да, ведь существует же Хамада, я совсем позабыл о нем! Он будет на моей стороне. Когда мы расстались в ресторане «Мацуаса», я взял его адрес. Завтра же ему напишу. Письмо идет слишком долго, дам телеграмму… Нет, это уж чересчур! Может быть, у него есть телефон, позвоню ему и попрошу прийти. Нет, не нужно звать его к себе, лучше попросить, чтобы он, когда у него будет свободное время, сходил на разведку к Кумагаю, — сейчас важнее всего узнать, что собирается предпринять Кумагай. Хамада связан с ним, он сумеет разузнать все. В данное время только он способен понять мои страдания, помочь мне. Но, может быть, и эта моя надежда похожа на «молитву в час беды»…

На следующее утро я вскочил в семь часов и побежал к соседнему автомату. Взяв телефонную книжку, я, к счастью, нашел там телефон Хамады.

— Вам молодого барина? Они еще почивают… — ответила служанка.

— Простите, но у меня спешное дело, пожалуйста, передайте ему, — попросил я.

Через некоторое время я услышал голос Хамады:

— Кавай-сан? Из Омори? — спросил он сонным голосом.

— Да, Кавай. Из Омори. Простите, пожалуйста, за беспокойство. Конечно, очень невежливо звонить в такое время, но, понимаете, дело в том, что… Наоми сбежала.

Слово «сбежала» я невольно произнес, чуть не плача. Было холодное зимнее утро, я вышел, накинув только короткое ватное кимоно поверх ночного, и, сжимая телефонную трубку, не мог остановить дрожь.

— Ах, вот что?… Я этого ожидал…

Я не думал, что Хамада отнесется к этому так спокойно.

— Вы уже знаете?

— Я видел ее вчера вечером.

— Наоми?… Вчера вечером мы встречались с Наоми? Теперь я не только дрожал всем телом, но у меня зуб на зуб не попадал.

— Вчера я ходил на танцы в Эльдорадо, и Наоми была там. Я особенно не расспрашивал, но она была какая-то совсем другая, и я подумал, что, наверное, что-то произошло.

— С кем она была? С Кумагаем?

— Не только с Кумагаем, с ней было еще несколько человек, в том числе один европеец.

— Европеец?…

— Да… И на ней было роскошное европейское платье.

— Когда она уходила из дому, она не взяла европейских платьев.

— Тем не менее на ней было европейское платье, роскошный вечерний туалет.

Ошеломленный, я так и застыл на месте, как человек, которого морочит лиса, и не знал, о чем еще спрашивать.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Алло, алло, Кавай-сан, что с вами?… Я слушаю.

Я долго молчал у телефона.

— Алло, алло… — повторял Хамада.

— А-а, да…

— Это вы, Кавай-сан?

— Да… да…

— Что с вами?

— Я… Я не знаю что делать…

— Нельзя же размышлять у телефона! Так вы ничего не придумаете.

— Я понимаю… Хамада-кун, я не знаю как быть… Я совсем потерял голову. С тех пор как она ушла, я страдаю, не могу уснуть. — Чтобы вызвать сочувствие Хамады, я продолжал как можно более жалобным тоном: — Хамада-кун, сейчас у меня нет никого, к кому обратиться. Простите, что беспокою вас, но я… я хочу как-нибудь узнать, где Наоми. У Кумагая она или у кого-то другого? Вот и осмелился просить вас об этом: не можете ли вы узнать? Я думал, что поскольку вы связаны с ним, то разузнаете обо всем лучше, чем я. Поэтому…

— Хорошо, это я сразу узнаю, — без запинки ответил Хамада. — А у вас есть какое-нибудь предположение, где она может находиться?

— Я думаю, Наоми, конечно, у Кумагая. Вам я могу сказать. У меня есть доказательства, что Наоми по-прежнему тайно встречалась с ним. Это открылось, и поэтому мы поссорились. Я выгнал ее из дому.

— Гм…

— Вы сказали, что видели ее с европейцем и с другими мужчинами… В европейском платье?… Это совсем сбивает меня с толку. Но если вы встретитесь с Кумагаем, то сможете узнать, как обстоит дело.

— Да, конечно, конечно, — перебил мои жалобы Хамада, — постараюсь во что бы то ни стало узнать.

— И прошу вас — поскорее! Если бы вы уже сегодня сообщили мне, я был бы вам так обязан…

— Хорошо, может быть, я узнаю сегодня же. Куда вам сообщить? Вы по-прежнему в конторе на улице Ои?

— Нет, с тех пор как это случилось, я не в силах ходить на службу. Мне все время кажется — вдруг Наоми вернется, а дома никого нет… И вот еще что: хоть это дерзко с моей стороны, но, видите ли, разговаривать по телефону несколько неудобно, хорошо бы нам встретиться… Если вы что-нибудь узнаете, не сможете ли вы приехать в Омори?

— Мне все равно. Я свободен.

— Вот спасибо! Я буду вам очень благодарен. — И мысленно представив себе, с каким нетерпением я буду его ждать, я торопливо добавил: — Когда приблизительно вы придете? Часам к двум, к трем, вы, вероятно, уже узнаете?

— Думаю, что узнаю, но наверное не могу сказать. Приложу все усилия, но, может быть, пройдут два-три дня…

— Ничего не поделаешь! Я буду ждать вас дома и завтра, и послезавтра.

— Хорошо. При встрече поговорим обо всем подробно. До свидания!

— Алло, алло… — Автомат было выключился, но я снова поспешно вызвал Хамаду. — Алло, алло… Э-э… Вот еще что… Это, конечно, зависит от обстоятельств, но если вы сами увидите Наоми и будете говорить с ней, пожалуйста, скажите ей, что… Я не обвиняю ее ни в чем, я понял, что тоже виноват в ее падении. Я был неправ и поэтому прошу у нее прощения. Я согласен на все условия, готов забыть все и прошу ее вернуться ко мне, Если она не согласится, то прошу хотя бы встретиться со мной один раз…

Я готов был сказать: «Если она прикажет мне валяться у нее в ногах, я с радостью сделаю это. Если прикажет бить лбом об пол, прося прощения, я согласен… Я согласен на все…» — но я все же постеснялся это сказать и добавил только:

— Если можно, передайте ей это, пожалуйста…

— Хорошо, если представится случай, непременно передам.

— Затем… у нее такой характер… я думаю, что даже если она хочет вернуться, она все равно станет упрямиться, так передайте ей, что я совсем пал духом. Приведите ее насильно!

— Понял, понял… Ручаться не могу, но постараюсь сделать все, что возможно.

Я был слишком назойлив, и Хамада, кажется, начал терять терпение, но я продолжал говорить до тех пор, пока в моем кошельке не осталось ни одной монеты в пять сэн. Чуть не плача, я говорил дрожащим голосом и, наверное, впервые в жизни так многословно и бессвязно. Но, повесив трубку, я не только не вздохнул с облегченном, но не находил себе места в ожидании Хамады. Он сказал, что, возможно, придет сегодня, но что делать, если сегодня ему прийти не удастся? Нет, не «что делать?», а «что со мной будет?». Сегодня остается только тосковать о Наоми. Ничего другого я делать не в состоянии, ни спать, ни есть, ни выйти из дома. Я должен сидеть взаперти и ждать сложа руки известий от постороннего человека, которого я заставил бегать и хлопотать ради меня. Вообще нет ничего мучительнее бездействия, а я вдобавок еще до смерти любил Наоми. Представьте себе, какая пытка, сгорая от тоски по ней, следить за стрелкой часов, вручив решение своей судьбы другому! Минуты тянулись бесконечно, время шло нестерпимо медленно. Шестьдесят этих бесконечных минут — всего лишь час, сто двадцать минут — всего лишь два часа… А чтобы прошло три часа, придется сто восемьдесят раз вытерпеть, пока секундная стрелка с монотонным тиканьем обежит циферблат! А если это будут не три, а четыре часа, или пять, или шесть, а, может быть, день, два, три… От нетерпения и тоски я, несомненно, сойду с ума…

Я решил, что Хамада может прийти не раньше вечера, но часа через четыре после нашего разговора по телефону громко зазвенел входной колокольчик, и когда вслед за тем я услышал голос Хамады, то чуть не подпрыгнул от радости и бросился открывать дверь.

— Здравствуйте! Сейчас открою, ключ в дверях, — сказал я.

Я не думал, что он придет так скоро. «Что, если он виделся с Наоми? Может быть, он видел ее, все рассказал, все устроил и привел с собой?» — подумал я, и сердце еще сильнее забилось от радости.

Дверь отворилась. Я огляделся кругом, волнуясь, не стоит ли Наоми за спиной Хамады, но никого не было. В дверях стоял один Хамада.

— Здравствуйте, здравствуйте… Ну, как? Узнали? — почти набросился я на него, но он держался спокойно и как бы с жалостью посмотрел на меня:

— Да, узнал, но… Кавай-сан, она уже погибла. Лучше всего, если вы забудете ее! — решительно сказал он и покачал головой.

— По… по… почему?

— Почему — это другой вопрос… Забудьте Наоми-сан, мой вам совет!

— Значит, вы ее видели?… Разговаривали с ней? Она сказала, что не вернется?

— Нет, я не видел Наоми-сан. Я пошел к Кумагаю и от него узнал все. Это слишком ужасно. Я потрясен!

— Но, Хамада-кун, все-таки где же Наоми? Прежде всего скажите мне, где Наоми?

— Где она, сказать трудно. Определенного места нет. Она ночует где попало.

— Но где же? У нее не так много знакомых семей…

— Вы даже не знаете, сколько у Наоми-сан приятелей-мужчин… Правда, сначала, после ссоры с вами, она приехала к Кумагаю. Он сказал мне, что, если бы она заранее предупредила его по телефону и приехала бы без шума, еще можно было бы как-нибудь все устроить, но она приехала с вещами на автомобиле, вошла через парадную дверь, дома всполошились — кто эта особа? Он даже не мог пригласить Наоми войти и сам растерялся.

— А потом?

— Ну, а потом, делать нечего, пришлось оставить вещи в комнате Кумагая и вдвоем выйти из дома, отправиться в какую-то подозрительную гостиницу. Эта гостиница находится неподалеку от Омори и называется, кажется, «Акэбоно». Это то самое место, где они встретились утром в тот день, когда вы их накрыли. Отчаянные, правда?

— Значит, в тот день они снова пошли туда?

— Да, так он сказал. Кумагай с гордостью рассказывал об этой любовной интрижке, но мне было противно его слушать.

— Значит, в ту ночь они вместе там ночевали?

— Да нет, представьте, они пробыли там до вечера, а после пошли прогуляться по Гиндзе и расстались на углу улицы Овари.

— Но это очень странно! Не лжет ли Кумагай?

— Нет, слушайте дальше… При расставании Кумагаю стало жалко ее, и он спросил: «Где же ты будешь сегодня ночевать?» — а она ответила: «У меня много мест, где я могу ночевать. Поеду в Йокохаму». Потом сразу пошла по направлению к станции Симбаси.

— В Йокохаму?… К кому же?

— Кумагай очень удивился и подумал, что, как ни много у нее знакомых, все же в Йокохаме никого нет, и она, наверное, вернется домой, в Омори. А на следующий день, вечером, она позвонила ему по телефону: «Жду тебя в Эльдорадо, приходи сейчас же», Он поехал и увидал Наоми-сан в шикарном вечернем туалете, с веером из павлиньих перьев, на шее ожерелье, на руках сверкает браслет… Ее окружали мужчины, в том числе европейцы. Она веселилась вовсю.

Я слушал Хамаду. Ошеломляющие факты выскакивали в его рассказе, как из ящика фокусника. В первый вечер Наоми, кажется, ночевала у европейца в Йокохаме. Его зовут — Вильям Мак-Нейл. Это тот самый напудренный, женственный и наглый европеец, который, даже не представившись, пригласил Наоми танцевать в тот вечер, когда мы с ней впервые пришли в кафе Эльдорадо. Но еще удивительней (это наблюдение сделал Кумагай) то, что до этого вечера Наоми вовсе не была так уж близка с Мак-Нейлом. Правда, — сказал Кумагай, — он уже давно был у нее на примете… Что поделаешь, у него такая внешность, которая нравится женщинам, он похож на актера, строен. У знакомых танцоров он слывет «сердцеедом». Наоми сама говорила, что у этого европейца хороший профиль, напоминающий Джона Бали (так она называет американского киноактера Джона Бальмора). Ясно, что она обратила на него внимание и, может быть, кокетничала с ним. Мак-Нейл, очевидно, тоже это заметил. «Кажется, я понравился…» — шутил он. Поэтому, когда она нагрянула к нему, хотя отношения были, в общем, еще далекие, Мак-Нейл решил, что к нему залетела занятная птица. «Оставайтесь у меня ночевать», — наверное, сказал он, и она ответила: «Отчего ж, можно».

— Как хотите, я не могу этому поверить! В первый раз прийти в гости к мужчине и в тот же вечер остаться ночевать!..

— Кавай-сан, для Наоми-сан это проще простого. Мак-Нейл тоже нашел это странным. На другой вечер он спрашивал Кумагая, кто она вообще такая.

— Но и он хозяин!.. Оставляет ночевать у себя совершенно неизвестную женщину… — начал я, но Хамада перебил меня.

— Не только оставляет ночевать, но и одевает ее в европейское платье, дарит ей ожерелье, браслеты. Это же поразительно! За одну ночь они так сблизились, что Наоми-сан называет его не «Мак-Нейл» или «Вильям», а просто — «Вилли, Вилли».

— Значит, он купил ей европейское платье и ожерелье?

— «Одолжил, как принято у европейцев, у своей приятельницы и временно отдал Наоми», — говорит Кумагай… Наоми-сан подольстилась к нему, сказала, что хочет одеваться по-европейски… Ну, а он теперь старается угодить ей. Похоже, что это не готовое платье. Оно сидит на ней как влитое… Туфельки лакированные, на высоких французских каблуках, украшены, кажется, блестящими пряжками — на них сверкали какие-то камни. Вчера вечером Наоми-сан была настоящая Золушка из сказки.

Я вдруг представил себе, как прекрасна должна быть Наоми-Золушка, и все всколыхнулось у меня в груди, но в следующее мгновение меня охватило какое-то невыразимое чувство, в котором переплелись гадливость, обода, горе. Уж лучше бы она ушла к Кумагаю! Как может женщина, еще вчера имевшая мужа, уйти к совершенно незнакомому европейцу, больше того, остаться у него ночевать и выпрашивать новое платье? Неужели та самая Наоми, которая жила со мной много лет, — грязная проститутка?! Выходит, я до сих пор так и не сумел разгадать ее сущность и предавался глупым мечтам… Хамада прав: как бы я ни любил ее, я должен забыть о ней. Она меня опозорила, втоптала в грязь мое мужское достоинство…

— Хамада-кун, я рискую наскучить вам, но повторяю еще раз: верно ли все, что вы говорите? Это подтверждает не только Кумагай, вы тоже в этом уверены?

Увидев слезы, выступившие у меня на глазах, Хамада сокрушенно кивнул.

— Я прекрасно понимаю ваше состояние и сочувствую вам, но я сам видел ее вчера вечером и убедился, что Кумагай сказал правду. При желании я мог бы еще многое рассказать вам, так что сомневаться не приходится… Прошу вас, больше не расспрашивайте меня, верьте мне на слово! Я ничего не преувеличиваю.

— Спасибо… Довольно и этого… Больше я ничего не хочу слышать.

Слова застряли у меня в горле, и внезапно крупные слезы одна за другой скатились из глаз. «Так не годится», — подумал я и вдруг, судорожно обняв Хамаду, уткнулся лицом ему в плечо. Рыдая, я не своим голосом выкрикивал:

— Хамада-кун! Я… я… забуду ее. Начисто забуду!

— Правильно! Правильно! — сказал Хамада. В голосе у него тоже звучали слезы. — По правде говоря, я пришел к вам сегодня сказать, что Наоми безнадежна. Быть может, когда-нибудь она еще явится к вам как ни в чем не бывало, но теперь уже никто не относится к ней серьезно. По словам Кумагая, все считают ее просто женщиной для развлечений и дали такое ужасное прозвище, что я не решаюсь его произнести. Сколько позора пришлось вам перенести, не догадываясь об этом…

Слова Хамады, когда-то так же, как я, любившего Наоми, обманутого и брошенного ею так же, как я, — эти слова, полные юношеского негодования и искреннего желания помочь мне, подействовали, как острый скальпель, отсекающий пораженную гниением ткань. Все считают ее просто-напросто орудием наслаждений, ей дали ужасное прозвище, которое невозможно произнести… — это страшное открытие, как ни странно, успокоило меня. Слезы высохли, и с плеч спала тяжесть, как будто я очнулся после приступа лихорадки.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Кавай-сан, не будем сидеть взаперти, пойдем прогуляемся, чтобы немного рассеяться! — Тогда подождите немного, — ответил я, немного приободрившись.

Я уже два дня не брился, не чистил зубы. Побрившись и умыв лицо, я почувствовал облегчение. Было уже половина третьего, когда мы вышли с Хамадой на улицу.

— Сейчас хорошо за городом, — сказал Хамада.

— В таком случае, пойдем в ту сторону, — согласился я.

Мы пошли по направлению к Икэгами. Вдруг я остановился.

— Нет, не стоит, туда нам идти нельзя!

— Почему?

— На том углу находится гостиница «Акэбоно».

— А-а… Это не годится! Ну, тогда давайте выйдем на берег моря и пойдем в сторону Кавасаки.

— Да, так будет лучше, там мы в безопасности.

Мы пошли по направлению к вокзалу, но я подумал, что здесь тоже небезопасно. Если Наоми до сих пор бывает в «Акэбоно», то как раз в это время может выйти оттуда вместе с Кумагаем, а между Токио и Йокохамой мы можем встретить ее с тем европейцем. Стало быть, к станции тоже идти нельзя. Мы свернули в переулок и подошли к шлагбауму, пересекающему тропинку в поле.

— Сегодня я доставил вам много беспокойства, — рассеянно сказал я.

— Ну что вы, пустяки… Я предчувствовал, что рано или поздно случится нечто подобное, — ответил Хамада.

— Должно быть, я был очень смешон в ваших глазах?

— Но я тоже был смешон в свое время, так что не могу смеяться над вами. Но вот когда я охладел к ней, да, тогда мне стало вас очень жаль.

— Вы еще молодцы, а каково мне в тридцать с лишним лет попасть в такое глупое положение? Если бы не вы, я, наверное, еще долго оставался бы в дураках…

Мы вышли в поле. Осеннее небо, как бы на утешение мне, было высоким и ясным. Дул сильный ветер, пощипывая распухшие от слез веки. Вдали, по рельсам, с грохотом мчалась средь полей электричка, на которой нам нельзя было ехать.

Некоторое время мы молчали.

— Хамада-кун, вы обедали? — спросил я.

— Нет еще, а вы?

— С позавчерашнего дня я только пил вино, но почти ничего не ел. Сейчас я очень проголодался.

— Представляю себе!.. Это вы зря… Нельзя истощать себя!

— Пустяки! Благодаря вам у меня открылись глаза, я буду вести себя разумно. С завтрашнего дня становлюсь другим человеком. Пойду на службу.

— Это отвлечет вас от печальных мыслей. Я вот тоже — когда разочаровался в любви, увлекся музыкой.

— Кто может заняться музыкой — в таких случаях это лучше всего. Но у меня нет никаких талантов, так что остается только усердно работать. Однако, как-никак мы голодны. Не пойти ли нам куда-нибудь поесть?

Разговаривая таким образом, мы доплелись до Року-го и вскоре вошли в закусочную в городке Кавасаки, и, сидя у поставленной на огонь сковороды, так же, как некогда в «Мацуаса», заказали сакэ.

— Выпейте рюмку! — предложил я Хамаде.

— Нет, на пустой желудок вино ударит в голову.

— Ничего, пейте! Считайте, что поздравляете меня с избавлением от напасти… Выпейте! С завтрашнего дня я тоже бросаю пить, а сегодня можно выпить как следует!

— Ах, вот как? Хорошо, пью за ваше здоровье!

К тому времени как лицо Хамады раскраснелось, как огонь, от выпитого вина, я тоже изрядно опьянел и уже не соображал толком, грустно мне или весело.

— Хамада-кун, я хочу кое о чем спросить вас… — сказал я, выбрав подходящий момент и придвигаясь к нему поближе, — вы сказали, что Наоми дали ужасное прозвище. Что это за прозвище?

— Нет, этого я вам не скажу. Оно слишком ужасно.

— Пусть даже ужасно… Она мне теперь совсем чужая, так что можете не стесняться! Ну же, скажите, как ее называют… Мне, наоборот, будет даже легче забыть ее, если я это узнаю.

— Может быть, но я никак не в силах это произнести. Быть может, вы сами догадаетесь, что это за прозвище. Правда, почему ее так прозвали — это я могу рассказать.

— Хорошо, расскажите…

— Но, Кавай-сан… Вот, право, незадача». — Хамада почесал затылок. — Это тоже, честное слово, ужасно. Когда вы услышите, у вас испортится настроение…

— Ничего, ничего, я спокоен. Говорите! Я хочу узнать все тайны этой женщины только из чистого любопытства…

— Ну, ладно, немножко приоткрою вам эти тайны… Как по-вашему, сколько мужчин обладало Наоми-сан этим летом в Камакуре?

— Как? Были еще, кроме вас и Кумагая?

— Кавай-сан, не удивляйтесь! И Сэки, и Накамура тоже входили в это число.

Я был пьян, но почувствовал, что мое тело как будто пронизал электрический ток. Сам не отдавая себе отчета в том, что делаю, я опорожнил подряд несколько стоявших предо мной чарочек сакэ и только после этого вновь обратился к Хамаде.

— Значит, вся компания? Без исключения?

— Да… Знаете, где они встречались?

— На даче этого Окубо?

— В снятом вами флигеле, у садовника.

— О-о, — я замолчал. У меня перехватило дыхание. — Вот оно что. — действительно… я поражен, — наконец с усилием простонал я.

— Хуже всего было тогда, пожалуй, положение жены садовника. Она не могла выгнать Кумагая, потому что он барин. Ее собственный дом превратился в притон. Беспрерывно приходили и уходили разные мужчины. Соседи стали коситься. К тому же она боялась, что, если вы узнаете обо всем, может случиться что-нибудь ужасное, и очень тревожилась.

— А, понятно… Вот почему хозяйка так растерялась, когда я как-то расспрашивал ее о Наоми! Дом в Омори превратился в место тайных свиданий, а флигель садовника — в дом терпимости. А я ничего не знал… Да, ничего не скажешь, ужасно.

— Кавай-сан, не напоминайте мне об Омори. Я должен просить у вас прощения!

Я засмеялся.

— Да что там, не все ли равно, вы или другой, — все это дело прошлое и уже не имеет значения! Но как ловко обманывала меня Наоми! Блестящая, безукоризненная работа! Остается только рот разинуть от удивления.

— Да, такое чувство, будто тебя положили на обе лопатки искусным приемом в борьбе…

— Вот именно, вот именно… Значит, Наоми забавлялась со всеми этими молодцами, и они ничего не знали друг о друге?

— Нет, знали. Случалось даже, что иногда двое натыкались друг на друга.

— И не было скандала?

— Они заключили молчаливое соглашение и считали Наоми-сан общим достоянием. Они дали ей это ужасное прозвище и за глаза ее так называли. Вы были счастливы, не зная об этом, но я ужасно страдал, постоянно думая, как спасти Наоми. Я высказывал ей свое мнение, убеждал, но она сердилась и считала меня дураком. — Под влиянием этих воспоминаний Хамада говорил все более взволнованно. — Кавай-сан, тогда в ресторане я вам не все рассказал…

— Вы сказали тогда, что Наоми близка с Кумагаем…

— Да. И это была правда. Сошлись ли они характерами, но он был ей ближе всех. Он был для нее главным. Это он научил ее разным гадостям… Оттого я и сказал вам тогда о нем, но остального сказать не мог. Потому что тогда я еще молил богов, чтобы вы не бросили Наоми, чтобы вы вывели ее на честный путь.

— Но я не вывел Наоми, наоборот, сам последовал за ней.

— С любым мужчиной, который встретит Наоми-сан, будет то же самое!

— В этой женщине таится какая-то дьявольская сила.

— Да, правильно, именно дьявольская сила! Я тоже это почувствовал и понял наконец, что сближаться с ней опасно, — пропадешь!..

«Наоми, Наоми», — без конца повторяли мы ее имя. Оно служило как бы закуской к нашему сакэ. Мы ощущали его вкус на языке отчетливее, чем вкус говядины. Мы облизывались, произнося это имя.

— Ну, да ничего. С такой женщиной можно разок и обман стерпеть… — сказал я, весь во власти неизъяснимых чувств.

— Вы правы! Благодаря ей я узнал, что значит первая любовь… Пусть недолго, но я изведал с ней прекрасные грезы любви… В сущности, я должен быть благодарен ей… — говорил Хамада.

— Но что будет с ней теперь? Что ее ждет?

— Думаю, постепенно она будет опускаться все ниже. Кумагай говорит, что у Мак-Нейла она долго не проживет, через несколько дней опять сбежит куда-нибудь… Кумагай говорит, что у него остались ее вещи, так что, может быть, явится к нему… А что, разве у Наоми-сан нет своей семьи?

— Ее семья держит кабак в Асакусе. Я никому не рассказывал об этом, потому что жалел Наоми.

— Вот как! Что ни говорите, происхождение все-таки сказывается. По словам Наоми, ее предки были знатные самураи. Она родилась и жила в роскошной усадьбе на улице Симонибантё. В эпоху «Рокумэйкаи» ее бабушка танцевала там на балах… Имя «Наоми» ей также дала бабушка. Не знаю, насколько все это правда… Во всем виновата ее семья. Сейчас я еще раз убеждаюсь в этом. В жилах Наоми течет порочная кровь, оттого она и стала такой, несмотря на то что вы взяли ее к себе!

Мы проболтали так часа три. Был уже восьмой час вечера, когда мы вышли на улицу, а мы все еще не наговорились.

— Хамада-кун, вы поедете электричкой? — спросил я, шагая с ним рядом по улицам городка Кавасаки.

— Конечно, пешком ведь не дойдешь…

— Да, но я поеду трамваем. Раз она живет сейчас в Йокохаме, электричкой ехать рискованно.

— Ну, тогда я тоже поеду трамваем… Но все равно, раз Наоми-сан так скачет то туда, то сюда, когда-нибудь непременно доведется столкнуться с ней…

— Выходит, нам и на улицу нельзя выйти…

— Наверно, она каждый вечер ходит на танцы. Район Гиндзы — самый опасный…

— В Омори тоже небезопасно… Близко от Йокохамы, и потом там находится ресторан «Кагэцуэн» и эта гостиница «Акэбоно»… Пожалуй, брошу я этот дом и переберусь опять в пансион. Пока вся эта история не утихнет, не хочу ее видеть!

Мы вместе поехали на трамвае и расстались в Омори.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В то время как я страдал от одиночества и несчастной любви, произошло еще одно горестное событие. Моя мать внезапно скончалась от апоплексического удара.

Телеграмма с известием о тяжелой болезни матери пришла на третий день после моего свидания с Хамадой. Получив ее на службе, я тут же помчался на вокзал в Уэно и уже вечером был на родине, но застал мать уже без сознания; так и не узнав меня, она скончалась через несколько часов после моего приезда.

Мой отец умер, когда я был еще ребенком, мать одна воспитывала меня, и теперь я впервые узнал, какое это великое горе — терять родителей, тем большее, что наши отношения с матерью были гораздо сердечнее, чем бывает обычно. Сколько ни вспоминал, я не мог припомнить ни одного случая, чтобы я спорил с матерью или чтобы она бранила меня. Конечно, я очень уважал ее, но существовали и другие причины моей привязанности к матери: она всегда умела понять меня и была воплощенной любовью и добротой. Обычно, когда сын подрастает, он уезжает из провинции в столицу. Родители беспокоятся, боятся, как бы он не сбился с пути, и часто на этой почве между родителями и детьми возникает отчужденность, но когда я уехал в Токио, моя мать всегда доверяла мне, понимала все мои настроения и заботилась обо мне. Наверное, ей было и тяжело, и тоскливо отпустить в Токио единственного сына и остаться только с двумя младшими дочерьми, но мать никогда не жаловалась и сама настояла на моем отъезде. Поэтому, находясь вдали от нее, я еще сильнее чувствовал всю силу ее любви. Не могу забыть, что она всегда, в особенности после моей женитьбы на Наоми, исполняла все мои прихоти и горячо любила меня.

И вот теперь, когда мать умерла так внезапно и я стоял у ее гроба, мне казалось, словно я нахожусь в каком-то сне. Между тем человеком, кто еще вчера сходил с ума по Наоми, и тем, кто, держа в руке зажженное ритуальное курение, стоял на коленях перед покойницей, не было ничего общего. «Кто же из них настоящий «я», вчерашний или сегодняшний?» — скорбя и обливаясь горькими слезами, спрашивал я себя, и неизвестно откуда мне слышался голос: «Смерть матери не случайна. Мать предостерегает тебя. Следуй же ее наставлениям!» Я понял, что совершил непростительную ошибку, и снова залился слезами раскаяния. Стыдясь своих слез, я вышел из дому. Взобравшись на холм, я продолжал рыдать, глядя на расстилавшиеся передо мной рощи, дорогу, поля, овеянные воспоминаниями детства.

Это тяжелое, большое горе как бы очистило меня и смыло грязь, налипшую на мое тело и душу. Не будь его, я, может быть, все еще страдал бы от несчастной любви, не в силах забыть ту развратную женщину. Я понял, что смерть моей матери исполнена глубокого смысла. По крайней мере, отныне я обязан жить так, чтобы ее смерть не оказалась бессмысленной. Я думал о том, что жизнь в городе мне уже опротивела. Карьера, успех?… Но уехать в Токио и вести там легкомысленную, пустую жизнь — еще не означает преуспеть в жизни. В конце концов ведь я все-таки «провинциал», провинция мне больше подходит. Вернувшись туда, я буду ближе к родной земле. Буду ухаживать за могилой матери, дружить с соседями и стану крестьянином, как мои предки. Меня обуяло это желание, но дядя, сестры и все родственники в один голос твердили:

— Ты решаешь слишком поспешно. Понятно, что сейчас ты пал духом, но нельзя же мужчине из-за смерти матери губить свое будущее! Теряя родителей, все сначала отчаиваются, но время проходит, и горе постепенно слабеет. Вот и ты, если уж решишь вернуться в деревню — что ж, возвращайся, но сперва обдумай все хорошенько. Во-первых, так внезапно уйти со службы — нечестно по отношению к компании! — «По правде говоря, дело не только в этом. Меня бросила жена…» — готово было сорваться у меня с языка, но я постеснялся рассказать об этом при всех и так ничего и не сказал. На вопрос, почему не приехала Наоми, я ответил, что она больна.

Через семь дней после первых поминок я поручил дяде управление хозяйством и, следуя совету всех родственников, уехал в Токио.

Я ходил на службу, но ничто меня не интересовало. Теперь на службе относились ко мне уже не так хорошо, как раньше. Я уже упомянул, что был всегда исполнителен, но из-за Наоми я очень себя скомпрометировал. И начальство, и сослуживцы перестали относиться ко мне с доверием, некоторые даже иронически замечали, что смерть матери станет для меня благовидным предлогом, чтобы опять манкировать службой. Ходить в контору становилось все тягостнее. Приехав на один вечер в деревню, на вторые поминки, я вскользь сказал дяде, что, наверно, все же оставлю службу. На следующий день я опять поплелся в контору. Днем, на службе было еще так-сяк, но по вечерам и с наступлением ночи я буквально не знал, куда себя девать. Я никак не мог решить, уехать ли мне на родину или остаться в Токио, поэтому все еще не перебрался в пансион и ночевал один в пустом доме в Омори.

После работы, опасаясь встретиться с Наоми, я избегал оживленных улиц и возвращался в Омори трамваем Токио — Йокохама. Кое-как поужинав в ближайшем ресторанчике, я не знал, на что убить время. От нечего делать я поднимался в спальню и ложился в постель, но сразу заснуть не удавалось. Проходил час за часом, а я все еще лежал с открытыми глазами. Спал я во втором этаже, в той самой комнате под крышей. Там и сейчас лежали ее вещи, за пять лет комната вся пропиталась запахом легкомыслия, разврата и беспорядка. Это был аромат ее тела Неряшливая Наоми не стирала своих грязных вещей, а просто, скомкав, бросала их, и в плохо проветриваемой комнате стоял этот специфический запах. Это было мучительно, и я перешел потом на диван в ателье, но и там я тоже засыпал с трудом.

Прошло три недели со дня смерти матери. С наступлением декабря я твердо решил в начале нового года уйти со службы. Правда, я ни с кем не советовался и все решил в одиночку, поэтому дома, в провинции, об этом еще не знали. Таким образом, оставалось потерпеть еще всего месяц, и я несколько успокоился, начал в свободное время читать или гулять, но, конечно, даже близко не подходил к «опасным» местам. Однажды вечером я дошел от скуки до Синагавы, и, чтобы убить время, мне захотелось пойти в кино. Шла как раз комедия с участием Гарольда Ллойда. Появившиеся на экране молодые американские актрисы вызывали бесчисленное множество воспоминаний, и я решил никогда больше не смотреть европейские кинофильмы.

Как-то раз, в середине декабря, воскресным утром, когда я спал во втором этаже (в ателье было холодно, и я опять перебрался наверх), внизу послышался шорох, как будто там кто-то ходил. «Странно, — подумал я, — ведь входная дверь заперта…», — как вдруг услыхал звук хорошо знакомых шагов. Шаги приближались. У меня замерло сердце, и в ту же минуту раздался звонкий голосок:

— Здравствуйте! — Перед самым моим носом вдруг отворилась дверь, и вошла Наоми. — Здравствуйте, — Повторила она и спокойно, как ни в чем не бывало, поглядела на меня.

— Зачем ты пришла? — не поднимаясь с постели, холодно спросил я. Я был поражен ее наглым появлением.

— Я? Я пришла за вещами!

— Можешь взять их. Как ты вошла?

— Через дверь! У меня был ключ.

— Оставь его.

— Хорошо, оставлю.

Я повернулся к ней спиной и замолчал. Она долго возилась у самого моего изголовья, увязывая вещи в узел. Мне послышалось, что она снимает оби, и я увидел, что она переодевается в другое кимоно, отойдя в угол комнаты, но так, чтобы оставаться в поле моего зрения. Когда она вошла, я сразу обратил внимание на ее кимоно. Оно было из незнакомого мне дешевого шелка. Оттого ли, что она носила его каждый день, — но оно было измятым, оттопыривалось на коленях, с засаленным воротником… Размотав пояс, она скинула грязное кимоно и осталась в одном нижнем, тоже грязном. Затем вынула креповое кимоно, легким движением накинула его себе на плечи и, вихляя всем телом, сбросила нижнее так, что оно упало на циновку, как сброшенная кожа. Сверху она надела одно из своих любимых шелковых кимоно и туго затянула нижний пояс в красную и белую клетку. Я подумал, что сейчас наступит черед повязывать оби, но она, повернувшись ко мне, стала менять носки…

Сильнее всего меня всегда волновали ее обнаженные ноги. Я старался не смотреть в ту сторону, но глаза невольно тянулись к ней. Она, разумеется, заметила это и нарочно стала болтать ногами, как рыба плавниками, время от времени поглядывая, обращаю ли я на нее внимание.

Покончив с носками, она быстро подобрала сброшенную одежду и, сказав «до свидания», пошла к выходу, держа в руках узел.

— Ты уходишь? А ключ?

— Ах, да, да, — ответила она и вынула ключ из сумочки. — Я его оставляю, но я не могу сразу унести все вещи. Придется зайти еще раз!

— Можешь не приходить. Я сам отправлю вещи в Асакусу.

— По некоторым обстоятельствам мне неудобно, чтобы вы отсылали вещи в Асакусу.

— Тогда скажи, куда отослать.

— Сейчас у меня нет определенного адреса…

— Если в течение этого месяца ты не заберешь все веща, я все равно отошлю их в Асакусу. Они не могут оставаться здесь до бесконечности.

— Ладно, тогда я скоро приду за ними.

— Предупреждаю тебя: в следующий раз пришли кого-нибудь с рикшей, чтобы увезли все разом.

— Хорошо, так я и сделаю! — И она вышла.

Я думал, что на этом все кончится, но через несколько дней, часов в девять вечера, когда я читал в ателье вечернюю газету, снова послышался шорох, и кто-то вставил ключ в замочную скважину.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Кто там?

— Это я.

Дверь с шумом отворилась, и какое-то темное, громоздкое, как медведь, существо ввалилось в комнату из уличной темноты. Мгновенно сбросив с себя какую-то черную хламиду, существо оказалось молодой европейской женщиной в голубом платье из французского крепдешина, с обнаженными белыми плечами и руками. На полной шее сверкало, как радуга, ожерелье из горного хрусталя. Из-под черной бархатной шляпы, надвинутой низко на глаза, виднелись кончик белого носа, подбородок и ярко накрашенные губы таинственной незнакомки.

— Добрый вечер, — произнесла она.

Когда эта незнакомка сняла шляпу, я недоумевал: «Кто это?» — но потом, приглядевшись, понял, что передо мной Наоми. Может быть, читателям покажется странным, что я не сразу узнал ее, но она и впрямь до неузнаваемости изменилась. Нет, если бы изменилась только фигура, я, конечно, не обознался бы. Но главным образом ввело меня в заблуждение ее лицо: изменившееся, словно по какому-то волшебству, оно стало совсем другим, начиная с цвета кожи, выражения глаз и кончая овалом. Если бы не ее голос, я ни за что не узнал бы ее даже без шляпы. И потом — эта почти пугающая белизна кожи… Каждая частица ее пышного тела, скрытая европейским платьем, была белой, как мякоть яблока. Наоми и раньше не была смуглой, но такой белой колеи я у Нее еще никогда не видел. Взглянув на ее обнаженные почти до плеч руки, невозможно было поверить, что они Принадлежат японке. Когда в театре Тэйгэки гастролировала иностранная опера, меня привели в восторг белые руки молодых европейских актрис, но руки Наоми казались еще белее.

Наоми в своем легком голубом платье медленно подошла ко мне. На ногах ее были шевровые туфельки на высоких каблуках, спереди украшенные блестящими пряжками. Я вспомнил слова Хамады о том, что в этих туфельках она напоминает Золушку. Уперев одну руку в бок и выставив локоть, она вдруг бесцеремонно вплотную подошла ко мне, онемевшему от удивления.

— Дзёдзи-сан, я пришла за вещами!

— Можно было не приходить, я же сказал тебе, чтобы ты прислала служанку.

— Но мне некого прислать!

Тело Наоми ни на минуту не оставалось статичным, она все время переминалась с ноги на ногу, с серьезным видом топала по полу каблуками, каждый раз меняла положение рук и дергала плечами. Все мышцы ее тела были напряжены, как струна, каждый нерв дрожал. Мои нервы тоже напряглись, и я неотрывно следил за всеми ее движениями. Я обратил внимание на ее лицо; теперь я понял, почему она так изменилась, — она отпустила челку, спускавшуюся на лоб, как у китайских девочек. По бокам волосы гладко лежали, прикрывая уши, наподобие черной шапочки. Эта новая прическа совершенно изменила овал лица Брови тоже были не похожи на прежние. Ее природные брови были широкими и густыми, а теперь они вытягивались двумя слабо обозначенными, длинными, тонкими дугами. Я сразу понял, что это только искусная работа, но волшебной перемены глаз, губ и цвета кожи Наоми я никак не мог объяснить. Возможно, глаза стали так похожи на европейские из-за этих новых бровей, но, по-видимому, были использованы еще и какие-то другие средства. Наверное, все дело в ресницах и веках, в них кроется какой-то секрет, подумал я, но в чем заключается этот секрет — отгадать не мог. Верхняя губа посредине разделялась надвое, как лепесток цветка вишни, губы были пунцовыми, но не от обычной губной помады, цвет был естественный, имел живой блик. Кожа стала белой, как у людей белой расы. Сколько я ни приглядывался, она была совершенно белой, но нельзя было заметить даже следов белил. Белым было не только лицо, но и все тело, от плеч до кончиков пальцев: выходит, Наоми покрыла белилами все тело… Эта загадочная, чарующая, непонятная женщина — нет, это не Наоми, это, быть может, сама ее душа, каким-то чудесным образом превратившаяся в видение идеальной красоты…

— Можно мне подняться наверх за вещами? — спросило видение.

Только услыхав этот голос, я убедился, что передо мной не призрак, а живая Наоми.

— Да, конечно, конечно… но… — растерянно отвечал я и вдруг, невольно повысив голос, спросил: — Как ты открыла входную дверь?

— Как? Ключом!

— Ты же в прошлый раз оставила здесь ключ.

— У меня много ключей. — На ее румяных губах впервые вдруг мелькнула улыбка. Она бросила на меня чуть насмешливый взгляд. — Сейчас все объясню. Я заказала много ключей, так что без одного вполне могу обойтись.

— Однако меня это не устраивает. Если ты будешь часто приходить…

— Не бойтесь, как только перевезу все вещи, больше не приду, даже если будете звать… — И повернувшись на каблуках, она проворно затопала вверх по лестнице…

Затем… не знаю, сколько минут прошло. Я сидел в ателье на диване и ждал, когда Наоми спустится вниз. Прошло пять минут, полчаса или, может быть, час. Я перестал замечать течение времени. В моей душе жил только образ Наоми, оставивший чарующее и радостное впечатление, как бывает после прекрасной музыки, необычайно высокой, чистой, словно долетевшей из неземных священных пределов… Я уже не ощущал страсти, влюбленности. Душа была полна какого-то безграничного, неясного упоения. Сколько я ни думал, но сегодняшняя Наоми и та, другая, — грязная развратница, продажная женщина, которой мужчины дали мерзкое прозвище, — несовместимы. И такому человеку, как я, остается только преклоняться перед ней, обожать ее, она может быть только объектом моего благоговейного преклонения… Мне казалось, прикоснись она ко мне хотя бы кончиком своего белого пальчика, я испытал бы не радость, а трепет, страх… Как выразить читателям мое душевное состояние? Попробую объяснить…

Представьте себе человека, приехавшего из провинции в Токио и случайно встретившего родную дочь, давным-давно ушедшую из дому. Теперь она превратилась в блестящую городскую женщину и не узнала в грязном крестьянине своего отца. Отец узнал дочь, но их жизненные пути так разошлись, что он не решился подойти к ней и, потрясенный, — «Неужели это моя дочь?» — в смущении тихонько скрылся. Ему и грустно, и в то же время он рад за нее…

Или другой пример… Мужчину бросила невеста; прошли годы, и вот в один прекрасный день он стоит на пристани в Йокохаме и видит прибывающий пароход. На берег сходит толпа пассажиров. И вдруг он замечает в этой толпе ее. Значит, она вернулась из заграничного путешествия, думает он, но теперь уже не решается подойти к ней. Он по-прежнему беден, а она, судя по всему, уже не та простенькая девица, какой была когда-то, теперь она — элегантная женщина, привыкшая к роскоши Нью-Йорка и Парижа, их разделяет пропасть. В эти минуты он, брошенный ею, презирает себя и в то же время радуется, что ей так удивительно повезло…

Вряд ли я объяснил мое состояние достаточно ясно, но, в общем, я испытывал нечто сходное с такими переживаниями. До сих пор, сколько я ни старался стереть из памяти грязные пятна прошлого Наоми, казалось, они навсегда пристали к ней. Но сегодня вечером вместо этих пятен я увидел белоснежную, как у ангела, кожу, так что не хотелось даже вспоминать о былом, потому что теперь, напротив, это я чувствовал себя недостойным прикосновения хотя бы кончика ее пальца. Не сон ли это? Кто научил ее этому волшебству? Где усвоила она это колдовство? Она, всего несколько дней тому назад носившая грязное старое кимоно из дешевой ткани…

Топ-топ-топ… Снова раздались быстрые шаги по лестнице, и перед моими глазами возникли туфельки с блестящими пряжками.

— Дзёдзи-сан, на днях я приду еще раз. — Она стояла передо мной, но нас разделяло расстояние не меньше трех сяку, ее легкое, как ветерок, платье было от меня далеко. — Сегодня я взяла только несколько книг. Я не могу забрать сразу большие вещи. К тому же, я в таком виде…

Я уловил слабый аромат, который где-то уже слышал. О, этот аромат… он заставлял грезить о странных, фантастических садах в далеких чужих краях!.. Графиня Шлемская, учительница танцев, — это ее кожа источала такой аромат. Наоми душилась теперь такими же духами…

Наоми говорила какие-то слова, но я только кивал в ответ и бормотал что-то неясное. И даже когда силуэт Наоми растаял в ночной темноте, я все еще пытался уловить смутный, постепенно слабеющий аромат, какое-то время еще витавший в комнате, как будто пытался догнать исчезающее видение.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Из всего вышесказанного читатели, вероятно, угадали, что вскоре мы снова сошлись с Наоми. В этом нет ничего удивительного или странного, это случилось закономерно, читатели не ошиблись, но до этого было еще, сверх ожидания, много всяких переживаний. Я наделал еще много глупостей и перенес много бессмысленных страданий.

Вскоре мы с Наоми стали дружески разговаривать друг с другом. Вечером, на следующий день и все дальнейшие вечера Наоми приходила за какими-нибудь вещами. Войдя, она всегда поднималась на второй этаж и спускалась вниз с узелком, но в узелке всегда бывали завернуты какие-нибудь мелочи, и то только для вида.

— Что ты сегодня берешь? — спрашивал я.

— Это? Ничего особенного, пустяки, — звучал неопределенный ответ. — Пить хочется, не дадите ли чашку чая? — просила она и, садясь рядом, болтала минут двадцать — тридцать.

— Ты живешь где-то недалеко? — спросил я однажды вечером, когда, сидя за столом, мы пили чай.

— Почему вы об этом спрашиваете?

— А что, нельзя?

— Нет, почему же… Но зачем?… С какой целью?…

— Просто так… Из любопытства… Так где же ты живешь? Не хочешь сказать?

— Да, не хочу.

— Почему?

— Я не обязана удовлетворять ваше любопытство. Если вам так хочется это знать, что ж, устройте за мной слежку. У Дзёдзи-сана есть некоторый опыт по части сыска!

— Ну, это меня не настолько интересует. Просто я подумал, что ты, наверно, живешь где-то поблизости.

— Вот как? Почему вы решили?

— Так ведь ты каждый вечер приходишь за вещами!

— Если я прихожу каждый вечер, это вовсе не значит, что я живу близко. Существуют трамваи, автомобили!

— Значит, специально приезжаешь издалека?

— Может быть, — уклончиво сказала она и ловко перевела разговор: — Вам не нравится, что я прихожу так часто?

— Я этого не говорю… Даже если б не правилось, ты же все равно будешь являться…

— Вот это верно! Я — злая, если скажете, чтобы не приходила, нарочно буду приходить… Или, может быть, вы боитесь моих визитов?

— Пожалуй, да… до некоторой степени боюсь…

Она откинулась на спинку стула и, раскрыв свой пунцовый ротик, вдруг покатилась со смеху.

— Не бойтесь! Я не сделаю вам ничего дурного. Забудем прошлое, будем друзьями, просто друзьями, хорошо? Ведь это можно?

— Что-то ты странное говоришь…

— Что же тут странного? По-вашему, странно, если люди, которые были когда-то мужем и женой, станут друзьями? Вот это и есть старомодный, отсталый взгляд на вещи… Нет, правда, я совершенно не придаю значения прошлому. Я и теперь, если бы захотела, легко сумела бы увлечь Дзёдзи-сана, но я обещаю вам не делать этого. Мне жаль разрушать вашу решимость.

— Ах, вот как, ты, значит, жалеешь меня? Поэтому и предлагаешь стать друзьями?

— Я не так выразилась. Постарайтесь быть стойким, твердым, тогда ни у кого не будете вызывать жалость.

— Не знаю, не знаю… Сейчас я твердо решил быть стойким, но вдруг, начав дружить с тобой, могу поколебаться…

— Фу, какой глупый… Значит, вы не хотите стать моим другом?

— Да, не хочу.

— Ах, так? Ну тогда я нарочно буду искушать вас, чтобы вся ваша стойкость вдребезги разлетелась, — усмехнулась Наоми не то в шутку, не то всерьез. — Итак, что вы предпочитаете: чистую дружбу или опять разные муки? Берегитесь, сегодня я угрожаю вам.

«Зачем этой женщине нужна моя дружба?» — думал я. Она приходит каждый вечер не только затем, чтоб дразнить меня, — несомненно, она что-то задумала. Сначала мы станем друзьями, затем она обведет меня вокруг пальца, я капитулирую, и мы снова превратимся в супругов. Если ее цель такова, то я и без всяких хитростей с ее стороны легко согласился бы снова сделать ее своей женой, потому что в душе уже давно стремился к этому.

«Послушай, Наоми, бессмысленно становиться просто друзьями! Не лучше ли снова, как прежде, стать мужем и женой?» — хотел я предложить ей, выбрав для этого подходящий момент, но по поведению Наоми я заключил, что сегодня вечером не следует раскрывать ей душу, она, пожалуй, не согласится.

«Снова стать женой Дзёдзи-сана? Нет, благодарю покорно! Только друзьями! На другое я не согласна!» — скажет она, как только поймет, что у меня на сердце, и со свойственным ей азартом еще сильнее будет меня дурачить. Мне не хотелось услышать такой ответ. И главное, если Наоми вовсе не собирается снова становиться моей женой, а хочет быть свободной и обводить вокруг пальца всех мужчин, в том числе и меня, тем более неосторожным было бы открыть ей мои мечты. В самом деле, ведь она даже не сказала своего адреса; значит, и сейчас, надо полагать, живет у какого-нибудь мужчины, и если я в конце концов опять приму ее как жену, мне снова придется страдать. Тут мне внезапно пришла в голову новая мысль.

— В таком случае, нам и правда лучше быть просто друзьями. Я вовсе не хочу, чтобы ты мне угрожала! — сказал я с улыбкой.

Я подумал, что, став друзьями, мы будем часто встречаться и я смогу понять, что у нее действительно на душе. Если в ней еще живет настоящее чувство, только тогда я открою ей свое сердце и предложу снова стать моей женой. Может быть, мне удастся взять ее в жены на более благоприятных условиях, чем теперь. Такие мысли бродили у меня в голове.

— Вы согласны? — спросила она, насмешливо глядя мне в глаза. — Но, Дзёдзи-сан, только друзьями. Не больше!

— Да, разумеется.

— И больше не будем вспоминать ни о чем неприятном?

— Безусловно. Мне это тоже тяжело.

— Хм… — Она рассмеялась знакомым коротким смешком.

После этого разговора она стала все чаще наведываться ко мне. Когда по вечерам я возвращался со службы, она, как ласточка, неожиданно влетала в дом со словами:

— Дзёдзи-сан, угостите меня ужином? Это вполне допустимо между друзьями!

Она заставляла меня вести ее в дорогой европейский ресторан и, хорошенько поужинав, уходила, а однажды, дождливым вечером, явилась поздно и постучала в дверь моей спальни.

— Добрый вечер, вы уже спите? Если спите, можете не вставать. Сегодня я собираюсь здесь ночевать…

Она стелила себе постель на полу в комнате рядом с кухней. Случалось, вставая по утрам, я обнаруживал ее крепко спящей — я не слышал, когда она пришла.

— Ничего, ведь мы друзья… — то и дело повторяла она.

Вот когда я наконец понял, что она прирожденная проститутка, и вот почему: любвеобильная от природы, она без малейшего колебания охотно сходилась со многими мужчинами, но при этом знала, что в повседневной жизни надо тщательно прятать тело, и старалась, чтобы ни одна часть его просто так, без определенной цели не притягивала взгляда мужчины. Это свое тело, которое могло принадлежать каждому, она всегда заботливейшим образом кутала. На мой взгляд, в этом проявлялась психология проститутки, инстинктивно оберегающей свое тело. Ибо для проститутки именно тело — самый драгоценный «товар», бывает даже, что в определенных обстоятельствах она оберегает свое тело больше, чем добродетельная женщина, — иначе оно может постепенно упасть в цене. Наоми поистине в совершенстве усвоила этот секрет и тем тщательнее скрывала свое тело от меня, своего бывшего мужа. Однако довольно часто она нарочно переодевалась при мне, причем ее рубашка неизменно скользила и падала на пол.

— Ай, — вскрикивала она и, прикрыв голые плечи руками, убегала в соседнюю комнату, или, раздеваясь перед зеркалом после ванны и притворяясь, будто только сейчас заметила меня, выгоняла из комнаты.

— Ой, Дзёдзи-сан, не входите сюда, уходите, слышите!..

Отдельные части ее тела — шея, локоть, икры, пятки, которые она демонстрировала мне, свидетельствовали о том, что ее тело стало еще прекраснее, чем прежде, — я не мог не заметить этого. И часто я мысленно раздевал ее догола и ненасытно любовался плавными линиями ее тела.

— Дзёдзи-сан, почему вы так смотрите на меня? — спросила она меня однажды. Она переодевалась, стоя ко мне спиной.

— Я смотрю на твою фигуру. Ты сложена, пожалуй, даже лучше, чем раньше!

— Ах, как не стыдно!.. Никто не должен видеть телосложение леди.

— Не должен, но сейчас вижу даже сквозь кимоно. Ты и раньше была не худенькая, а сейчас еще пополнела.

— Да, пополнела. Но ноги у меня по-прежнему стройные.

— Да, ноги у тебя с детства были очень прямые. Бывало, когда ты стоишь, они плотно примыкают одна к другой, без малейшего просвета… А как сейчас?

— И сейчас так же. — Она встала и туго запахнулась в кимоно. — Вот, точно прижаты…

Мне вспомнилась статуя Родена, которую я видел на фотографии.

— Дзёдзи-сан, хотите видеть мое тело?

— А если бы хотел, ты позволишь?

— Нет, ведь мы же только друзья. Я переодеваюсь, уходите отсюда! — И она со стуком захлопнула дверь за моей спиной.

Так Наоми постоянно разжигала мою страсть.

Она воздвигла между нами преграду, казалось, нас разделяет невидимая стеклянная стена. Как бы близко я ни был от этой женщины, я не мог преодолеть эту стену. Я протягивал руки и каждый раз ударялся о стекло. Сколько бы ни дразнила меня Наоми, мне не удавалось прикоснуться к ее телу. Иногда она делала вид, будто устраняет преграду, но, когда я думал, что время уже пришло, перед моим носом неизменно захлопывалась дверь.

— Дзёдзи-сан… пай-мальчик… я его поцелую разок, — полушутя сказала она.

Я знал, что Наоми шутит. Она протянула мне губы, но в следующий миг она ускользнула. Очутившись совсем близко от моих губ, Наоми неожиданно дохнула мне в рот.

— Это дружеский поцелуй, — рассмеялась она.

Этот оригинальный «дружеский поцелуй» (при котором я должен был довольствоваться струей воздуха вместо прикосновения губ) вошел у нее в привычку. «До свидания, скоро опять приду», — говорила она, прощаясь, и подставляла мне губы. Я придвигался к ней и раскрывал рот, как будто принимал сеанс ингаляции. Она дышала, и я, закрыв глаза, глубоко втягивал ее дыхание. Оно было влажным и теплым и, казалось, исходило не из человеческих легких, а было сладко-благоуханным, как цветок.

Чтобы обольстить меня, Наоми украдкой душила рот, но в то время я, разумеется, не знал об этом секрете и думал, что такая чародейка, как она, возможно, всем отличается от обыкновенных женщин и что ее рот от природы наделен соблазнительным ароматом.

Все перепуталось в моей голове, я все больше становился игрушкой в ее руках. Теперь я уже не смел сказать ей, что хочу обладать ею только как законной моей женой и не допущу, чтобы она снова играла мной. Откровенно говоря, я должен был с самого начала понять, что дело кончится этим. Если б я действительно боялся ее чар, не нужно было снова встречаться с ней, а все эти мои рассуждения насчет того, что надо выведать ее истинные намерения или выждать для этого подходящий момент, были всего лишь самообманом. Уверяя себя, будто я боюсь ее чар, я — если говорить начистоту — страстно ждал, когда же она начнет по-настоящему искушать меня. Однако время идет, а она все продолжает эту дурацкую игру в «дружбу» и вовсе не пытается меня обольщать. Хотя она отрицает это, но, судя по всему, хочет раздразнить меня как можно сильнее и потом, увидев, что наступила пора, сбросить маску «дружбы» и протянуть мне руку. Скоро, скоро она непременно протянет руку… Такая женщина, как она, обязательно это сделает. Она заставляет меня действовать согласно своему плану. Хорошо, я буду делать все, что она захочет, и, может быть, в конце концов, заслужу желанную награду…

Так, изо дня в день, тешился я надеждой. Но мои мечты никак не сбывались. Я надеялся, что, может быть, не сегодня завтра Наоми скинет маску, протянет руку, но в самую последнюю минуту она ловко от меня ускользала.

Теперь я дошел уже до крайней степени раздражения.

«Ты видишь, я больше не в силах ждать. Если ты задумала обольстить меня, так сделай же это поскорее…» — готов был сказать я, нарочно показывая ей свою уязвимость, свою душевную слабость и, в конце концов, сам всячески ее провоцируя. Но она не поддавалась.

— Что это значит, Дзёдзи-сан? Этак вы нарушаете нашу договоренность! — выговаривала она мне, словно непослушному ребенку.

— К черту эту договоренность… Я уже…

— Нельзя, нельзя!.. Мы друзья!

— Послушай, Наоми! Не говори так… Прошу тебя…

— Перестаньте надоедать! Говорю вам — нельзя! Давайте лучше вместо этого я вас поцелую! — И она обдавала меня своим дыханием. — Этого вам должно быть вполне достаточно. Хорошо? Такой поцелуй тоже, может быть, больше, чем просто «дружеский»… Но ради вас я делаю исключение!..

Однако эта «исключительная» ласка не только не успокаивала, но еще сильнее волновала меня.

«Проклятие! Сегодня я опять ничего не добился!..» — становился я нетерпеливее с каждым днем. Когда она, как ветер, вылетала из комнаты, я долго не мог приняться за работу, злился на себя, метался из угла в угол, как хищный зверь в клетке, швырял и бил все, что попадалось под руку.

Я буквально сходил с ума, меня мучили припадки своеобразной мужской истерики, и так как Наоми являлась каждый день, то припадки случались тоже регулярно. К тому же то была не обычная истерия: после припадка не наступало никакого облегчения. Напротив, когда я, наконец, успокаивался, мне еще яснее, еще настойчивее вспоминалась то ее нога, мелькнувшая из-под подола кимоно, когда она переодевалась, то ее губы, когда, подойдя ко мне совсем близко, она дышала мне в лицо. Я представлял себе все это даже яснее, чем когда она и впрямь находилась передо мной, эти очертания губ и линии ног постепенно разжигали мою фантазию, и перед моим мысленным взором удивительным образом, постепенно, как при появлении фотографической пленки, возникали даже те участки ее тела, которых я вовсе не видел.

В глубине моей души возникал образ, похожий на мраморную статую Венеры. Мое сознание как бы превратилось в подмостки, где на фоне бархатных драпировок играла одна-единственная актриса — Наоми. Свет, лившийся на сцену со всех сторон, ярко освещал ее белое тело. Чем пристальнее я всматривался, тем ярче становился свет, освещавший ее фигуру, иногда лучи приближались ко мне так близко, что почти обжигали. Каждая частица ее тела постепенно увеличивалась, виднелась все отчетливее и рельефней, как на крупном плане в кино. Этот призрак до такой степени рождал ощущение реальности, что его трудно было отличить от действительности, и если не считать того, что я не мог коснуться его, казался более живым, чем настоящая Наоми. У меня начинала кружиться голова, вся кровь приливала к вискам, пульс бешено стучал, и снова начинался истерический припадок. Я швырял стулья, срывал занавески, разбивал вазы.

Мои сумасбродные фантазии усиливались с каждым днем. Стоило мне закрыть глаза, как тотчас же из тьмы вставал силуэт Наоми. Я вспоминал аромат ее дыхания и, открыв рот, ловил губами воздух, как бы вдыхая этот аромат. На улице или сидя в одиночестве дома я тосковал по губам Наоми и жадно дышал, устремляя взор в небо. Повсюду мне мерещились ее алые губы и чудилось, будто воздух наполнен ее дыханием. Наоми заполняла собой весь мир. Как злобный дух, она неотступно преследовала меня, заставляла страдать и, слушая мои стоны, насмешливо наблюдала за мной.

— Дзёдзи-сан стал в последнее время каким-то странным! Вы как будто немножко не в себе, что ли… — однажды вечером сказала мне Наоми.

— Будешь тут не в себе… Когда ты меня так мучаешь. Она усмехнулась.

— Что это за усмешки?

— Я намерена соблюдать нашу договоренность.

— До каких пор?

— Всегда.

— Не шути! Если так будет продолжаться, я сойду сума.

— Я дам вам хороший совет. Обливайтесь с головы до ног холодной водой!

— Послушай, ты…

— Опять начинается! У вас такие глаза, что мне еще больше хочется вас дразнить… Не подходите ко мне так близко, отойдите подальше, не смейте дотрагиваться до меня!

— Ну, ладно, делать нечего, тогда хотя бы поцелуй меня этим твоим «дружеским поцелуем»…

— Если вы будете хорошо себя вести, поцелую. Но вдруг после этого вы сойдете с ума?

— Не важно! Теперь мне уже все равно…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В тот вечер Наоми сидела за столом далеко от меня (чтобы я «пальцем ее не тронул»), с любопытством поглядывая на мое искаженное ревностью лицо, и до поздней ночи болтала о пустяках. Когда пробило двенадцать, она сказала каким-то издевательским тоном:

— Дзёдзи-сан, сегодня я останусь здесь ночевать, хорошо?

— Что ж, оставайся. Завтра воскресенье. Я весь день буду дома.

— Но только даже если я останусь, того, что вы хотите, не будет!

— Зачем же подчеркивать это? Ты, по-моему, не из послушных и кротких женщин.

— А вы хотели бы, чтобы я была кроткой? — Она рассмеялась. — Идите, ложитесь спать первым. И пожалуйста, не разговаривайте во сне…

Выпроводив л4еня на второй этаж, она вошла в соседнюю комнату и заперлась на ключ.

Конечно, мне нелегко было заснуть — я думал о том, что происходит в соседней комнате. Когда мы были мужем и женой, я никогда не бывал в таком нелепом положении, она всегда спала рядом. Думать об этом было нестерпимо обидно. За стеной Наоми — случайно или нарочно — шумно бросила матрац на пол, возилась, расстилая постель, вынимала подушку и приготовлялась ко сну. Я отчетливо слышал, как она расчесала волосы, потом сняла кимоно, надела спальный халат… Я отчетливо представлял себе все это. Затем она как будто завернулась в одеяло, и я услыхал звук шлепнувшегося на постель тела.

— Ну и шум же ты подняла! — сказал я как бы про себя, но в то же время так, чтоб она услыхала.

Из-за стены сразу же откликнулся голос Наоми:

— Вы еще не уснули? Не спится?

— Да, никак не уснуть. Размышляю о всякой всячине.

Она засмеялась.

— А я хотя и не спрашиваю, а знаю, о какой всячине думает Дзёдзи-сан!

— Но, согласись, все-таки это странно! Ты спишь рядом, за стеной, а я так от тебя далек!..

— Ничуть не странно! Когда-то ведь тоже так было… Помните, вначале, когда я только поселилась у вас. Сегодня мы спим так же, как тогда!

В самом деле, ведь было такое время, когда мы оба были чисты, — при этом воспоминании мне захотелось плакать. Однако оно отнюдь не успокоило мою страсть. Наоборот, при мысли о том, какими крепкими нитями мы связаны друг с другом, я остро чувствовал, что покинуть эту женщину выше моих сил.

— В то время ты была чиста…

— Я и сейчас чиста. Это вы порочны.

— Можешь говорить что угодно. Я буду неотступно тебя преследовать.

Она рассмеялась.

Я вскрикнул и ударил кулаками в стену.

— Что вы делаете? Мы живем не в лесу. Люди услышат! Потише, пожалуйста!

— Мне мешает эта стена. Я хочу разрушить ее!

— Перестаньте шуметь!.. Что-то сегодня ночью крысы слишком разбушевались.

— Еще бы, конечно, разбушевались. У этой крысы — приступ истерики…

— А мне не нравятся такие старые крысы.

— Не болтай глупостей! Какой я старый! Мне только тридцать два года.

— А мне девятнадцать! Для меня вы старик. Я вам дам хороший совет — найдите себе жену и женитесь, тогда вся ваша истерика прекратится! — В ответ на все мои слова Наоми только смеялась, а под конец сказала: — Я уже сплю! — и начала притворно всхрапывать, а вскоре и впрямь заснула по-настоящему.

Наутро, раскрыв глаза, я увидел Наоми в небрежно накинутом ночном кимоно, сидящую у моего изголовья.

— Что с вами, Дзёдзи-сан? Вчера ночью вы бог знает что вытворяли!

— Да, последнее время со мной иногда случаются такие припадки. Ты испугалась?

— Нет. Мне было интересно. Хочу еще раз привести вас в такое же состояние!

— Все уже прошло. К утру я выздоровел… А-а, какая чудесная погода!..

— Ну, так вставайте же! Уже больше десяти часов. Я уже час, как встала, ходила в баню.

Все еще не поднимаясь с постели, я взглянул на нее. «Женщина после ванны», — вся ее настоящая красота выступает не сразу после купанья, а минут через пятнадцать — двадцать. Даже самое прекрасное женское тело слишком разогревается в горячей воде, вся кожа, вплоть до кончиков пальцев, краснеет, но когда тело остынет до обычной температуры, только тогда кожа становится как бы прозрачной, похожей на застывший воск. Наоми только что вернулась из бани, по пути ее обвеял прохладный ветер, поэтому в эти минуты красота ее выступала предельно ярко. Нежная, тонкая кожа, как будто еще чуть влажная, была совершенно белой. На груди, скрытой воротом кимоно, лежали лиловатые блики, как мазки акварели. Лицо светилось, как будто покрытое тоненьким слоем желатина. Только брови были еще влажными, в окне над ее головой виднелось ясное зимнее небо, отливавшее голубым.

— Что это ты так рано надумала идти в баню?

— Это вас не касается… Ах, хорошо! — Она приблизила ко мне свое лицо. — Посмотрите-ка хорошенько! Правда, у меня растут усы?

— Да, растут.

— Надо было бы зайти в парикмахерскую, привести лицо в порядок!

— Но ведь ты же не любишь брить лицо. Ты говорила, что европейские женщины ни в коем случае не бреют лица.

— Но в Америке это сейчас модно. Посмотрите на мои брови: все американки бреют их именно так!

— А-а, так вот отчего изменилось твое лицо и форма бровей!

— А вы только сейчас заметили? Как вы отстаете от моды! — И как бы подумав о чем-то другом, она вдруг спросила: — Дзёдзи-сан, а ваш припадок и вправду прошел?

— Да, прошел… А что?

— Если правда, я хочу о чем-то попросить вас… Парикмахерская отсюда далеко. Побрейте мне лицо, хорошо?

— Наверно, ты хочешь опять довести меня до припадка?

— Нет, что вы, я серьезно прошу, уж такую-то услугу можно мне оказать… Но только без припадков, это было бы ужасно: вы можете меня поранить…

— Я дам тебе безопасную бритву. Побрейся сама.

— Ничего не выйдет. С лицом я еще справлюсь, но я хочу побрить волосы на шее и на затылке.

— Это еще зачем?

— В вечернем платье все открыто вот до сих пор, — ответила она, нарочно оголив плечи, — надо выбрить досюда… Я сама не могу!

Она поспешно снова натянула одежду на плечи, и, хотя то была ее обычная уловка, я не мог устоять против соблазна. Я отлично понимал, что плутовке Наоми вовсе не нужно брить лицо или шею, она снова хочет дразнить меня, и даже в баню ходила только для этого. Предложение побрить ее — вызов на новый, еще небывалый поединок. Я смогу вблизи любоваться ее гладкой кожей, прикасаться к ней… У меня не хватило мужества отказаться.

Пока я делал различные приготовления, — согрел на газовой плитке воду, налил ее в тазик и вложил в бритву новое лезвие «жиллет», Наоми перенесла стол к окну, поставила зеркало, села, согнувшись и поджав йоги, и закрыла ворот кимоно большим белым полотенцем. Но когда, расположившись позади нее, я смочил водой мыло и уже собрался пустить в ход бритву, она сказала:

— Дзёдзи-сан, вы будете меня брить, но лишь при одном условии.

— Что такое?…

— Да, условие вполне выполнимое.

— О чем это ты?

— Я не хочу, чтобы вы трогали меня под предлогом бритья. Брейте, но только не прикасаясь к моему телу!..

— Но послушай…

— Что «послушай»? Вы отлично можете брить не прикасаясь! Мыло вы намыливаете кисточкой, бреете бритвой… Хорошие парикмахеры никогда не дотрагиваются.

— Ты сравниваешь меня с парикмахерами? Ну, знаешь!..

— Подумаешь, какой важный. А сами между тем очень хотите меня побрить. Если вам не подходят мои условия, я вас вовсе не заставляю, можете отказаться.

— Нет, я согласен. Ты могла бы не говорить этого. Видишь, я уже все приготовил…

Мог ли я ответить иначе, глядя на затылок и шею Наоми, открытые низко спущенным воротом?

— Значит, вы будете выполнять мое условие?

— Да.

— Не будете дотрагиваться?

— Не буду.

— Если хоть немного дотронетесь, я сразу же прекращаю… Положите вашу левую руку на колено!

Я сделал, как она сказала, и работал только правой рукой. Начал водить бритвой вокруг ее рта.

Она сосредоточенно глядела в зеркало, как будто испытывая удовольствие от прикосновения бритвы, и спокойно давала себя брить. Я слышал ее дыхание, ровное, как у спящей, видел, как пульсировала жилка на ее шее под подбородком. Я был так близко от ее лица, что мог бы уколоться о ее ресницы. За окном, в сухом воздухе, ослепительно сияло утреннее солнце. Было так светло, что можно было сосчитать все поры на лице Наоми. Ни разу еще не случалось мне видеть лицо любимой женщины так отчетливо и подробно. Красота ее подавляла своей необычностью. Ее поразительно удлиненный разрез глаз, ее нос, возвышающийся подобно дивному зданию, две линии, соединяющие нос и губы, и, наконец, ярко очерченный алый рот, — все это составляло одно чудесное целое, все вместе было источником моих мук…

Я взял кисточку, сам не отдавая себе отчета в своих движениях, и густо положил на это лицо мыльную пену. Я с силой нажимал кисточку, но она двигалась мягко и упруго. Бритва ползла по нежному телу, как серебристое насекомое, с затылка переползла на плечи. Перед моими глазами предстала стройная, белая, как молоко, спина Наоми. Наоми может увидеть в зеркале свое лицо, но знает ли она, как прекрасна ее спина? Нет, наверно, не знает. Лучше всех это знаю я. Когда-то я каждый день обмывал эту спину горячей водой, так же, как сейчас, покрывал ее мыльной пеной. Мне казалось, я вижу на ее теле следы моей любви. Мои руки, мои пальцы свободно и радостно касались тогда этого прекрасного белоснежного тела. Быть может, и сейчас где-нибудь еще сохранился след моих прежних прикосновений…

— Дзёдзи-сан, вы дрожите. Держите себя в руках… — неожиданно раздался голос Наоми.

Я сам почувствовал, что голова моя затуманилась, во рту пересохло и все тело сотрясает какая-то странная дрожь. «Уж не схожу ли я с ума?» — со страхом подумал я. Я изо всех сил старался взять себя в руки, но меня бросало то в жар, то в холод.

Однако издевательства Наоми на этом не кончились. Когда я выбрил плечи, она откинула рукав, высоко подняла руку и сказала:

— А теперь под мышками.

— Под мышками?…

— Да, когда надеваешь европейское платье, нужно брить под мышками. Неприлично, если здесь видны волосы.

— Злодейка!

— Почему злодейка? Какой вы смешной… Мне холодно после бани, брейте скорее!

Я отбросил бритву и схватил ее за руку, вернее, вцепился в ее руку. Наоми, как будто ожидавшая этого, резко оттолкнула меня этой рукой. Мои пальцы все же коснулись ее, но были скользкими от мыла. Она еще раз оттолкнула меня к стене.

— Что вы делаете? — сердито крикнула она, поднимаясь. Я, вероятно, был бледен, но она тоже побледнела не на шутку.

— Наоми, Наоми! Умоляю тебя, перестань издеваться надо мной. Слышишь! Я буду подчиняться тебе во всем!..

Не помню, что я тогда говорил. Я говорил торопливо, скороговоркой, словно в горячечном бреду. Наоми слушала молча, стоя неподвижно, как столб, и ошеломленно глядела на меня.

Я бросился к ее ногам:

— Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь! Если ты не будешь моей, лучше убей меня!

— Вы — сумасшедший!

— Да, сумасшедший… Ну и пусть сумасшедший!

— Кто же захочет жить с сумасшедшим?…

— Ну, сделай, прошу тебя, сделай меня лошадью, покатайся на моей спине, как прежде!.. Если ты ни за что не хочешь снова принадлежать мне, подари мне хотя бы это! — И я опустился на четвереньки.

Сперва Наоми как будто подумала, что я на самом деле, сошел с ума Лицо ее сделалось мертвенно-бледным, в глазах, обращенных ко мне, отражалось нечто похожее на страх. Но вдруг ее лицо изменилось, стало вызывающе-дерзким, и она решительно опустилась мне на спину.

— Так хорошо? Да? — грубо спросила она.

— Хорошо!

— С этих пор вы будете слушаться меня, чего бы я ни потребовала?

— Да.

— Давать мне деньги, сколько бы я ни попросила?

— Да, да…

— Я смогу делать все, что мне захочется? Вы не будете вмешиваться в мою жизнь?

— Не буду.

— Вы станете называть меня не просто «Наоми», а «Наоми-сан»?

— Да…

— Даете слово?

— Даю.

— Так и быть, буду обращаться с вами как с человеком, а не как с лошадью, потому что я вас жалею…

И я, и Наоми, мы оба перепачкались в мыле.

— Теперь наконец-то мы снова стали мужем и женой… Теперь ты уже не убежишь от меня, — сказал я.

— Вы так страдали из-за того, что я убежала?

— О да, страдал! Одно время я думал, что ты уже больше никогда не вернешься.

— Ну, что? Теперь вы узнали, какая я страшная женщина?

— Да, узнал, слишком хорошо, узнал!

— Так помните же свое обещание — позволить мне делать все, что хочу… Если не будет по-моему, я опять убегу!

— Да, теперь мы будем просто «Наоми-сан» и «Дзёдзи-сан».

— Иногда будем ходить танцевать?

— Да.

— И я буду встречаться с друзьями… Вы не будете упрекать меня, как прежде?

— Да…

— Правда, с Кумагаем я все порвала.

— Вот как…

— Да, отвратительный парень! Теперь мне приятнее дружить с европейцами, чем с японцами.

— С Мак-Нейлом из Йокохамы?

— У меня много знакомых европейцев. Мак-Нейл нисколько не опасен.

— Как сказать…

— Ну вот, нельзя так подозревать всех и каждого. Раз я так говорю, значит, нужно мне верить. Хорошо? Ну, говорите, будете верить мне или нет?

— Буду, буду…

— Кроме того, у меня есть еще одно желание. Что вы собираетесь делать, когда уйдете со службы?

— Когда ты меня бросила, я хотел переехать в деревню, но теперь я этого не сделаю. Мы ликвидируем имущество в деревне и получим деньги наличными.

— Сколько это будет?

— Я думаю, тысяч двести — триста.

— Только-то?…

— Разве этого мало для нас двоих?

— И можно будет жить роскошно и развлекаться?

— Мне развлекаться нельзя. Ты будешь развлекаться, а я открою какую-нибудь контору. Я хочу вести самостоятельное дело.

— Я не хочу, чтоб вы вкладывали в него все деньги. Вы мне дадите определенную сумму. Хорошо?

— Хорошо.

— Половину. Если вы получите триста тысяч иен, то сто пятьдесят, если двести, то сто тысяч.

— Ты хочешь выяснить все до мельчайших подробностей?

— Конечно. Нужно с самого начала обговорить все условия. Ну, так как, согласны? Или вы не настолько хотите, чтобы я была вашей женой?

— Я уже говорил — я на все согласен…

— Если не хотите, так и скажите. Еще не поздно!

— Да говорят же тебе — согласен.

— Тогда вот еще что: этот дом нам не подходит, мы переедем в другой — моднее и шикарнее.

— Конечно.

— Я хочу жить в европейском квартале, в европейском доме, иметь красивую спальню и столовую, повара и боя!

— Да, но есть ли такие дома в Токио?

— В Токио нет, а в Йокохаме есть. Там в районе Яманотэ сдается один такой дом. На днях мы его посмотрим.

Я впервые понял, что с самого начала Наоми действовала по заранее обдуманному плану и вышла победительницей.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Прошло несколько лет. Мы перебрались в Йокохаму и сняли европейский дом в районе Яманотэ, который нашла Наоми, но жизнь наша становилась все роскошнее, и вскоре этот дом тоже стал для нас тесен. Некоторое время спустя мы купили в районе Хонмоку дом со всей обстановкой, который раньше занимала семья швейцарцев, и переехали туда. Во время Великого землетрясения район Яманотэ сгорел дотла, а в Хонмоку многие улицы уцелели. В нашем доме тоже всего лишь кое-где на стенах появились трещины, серьезных повреждений почти не было, так что, поистине, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

Как я и решил, я ушел со службы, ликвидировал имущество в деревне и вместе с несколькими старыми друзьями открыл фирму по производству и продаже электрической аппаратуры. В нашей фирме я был главным акционером, поскольку почти весь капитал вложил я, зато фактическую работу взяли на себя друзья, поэтому мне нет необходимости ежедневно бывать в конторе, но так как Наоми — не знаю почему — не любит, когда я целый день сижу дома, волей-неволей приходится раз в день заглядывать в контору. Обычно часов в одиннадцать утра я уезжаю из Йокохамы в Токио. Просидев час-другой в конторе, я часа в четыре еду домой. Когда-то я славился трудолюбием, по утрам всегда вставал рано, но в последнее время встаю не раньше половины десятого, а то и в десять часов. Поднявшись с постели, сразу же, в ночном кимоно, на цыпочках подхожу к спальне Наоми и тихонько стучу в дверь. Но Наоми любит поспать еще больше, чем я, и в этот час еще не проснулась. Иногда она спросонья что-то бормочет, а иногда продолжает крепко спать. Если она ответит, я вхожу в комнату и здороваюсь с ней, если ответа нет — ухожу и, так и не повидав ее, уезжаю в контору.

С давних пор мы спим в отдельных комнатах. Так хочет Наоми.

— Спальня женщины священна, даже муж не должен без разрешения туда вторгаться, — сказала она и взяла себе большую комнату, а соседнюю, маленькую, отдала мне. И хотя мы с ней соседи, но комнаты наши не сообщаются между собой. Их разделяет ванная комната и туалет.

Наоми просыпается каждое утро не раньше одиннадцати, но не встает, а дремлет или курит и читает газеты. Она курит тонкие сигареты «Димитрино», читает газету «Мияко» и журналы «Классик» и «Вог», да нет, не читает, а внимательно рассматривает фотографии — главным образом, европейские моды.

Прежде чем умыться, Наоми пьет в постели чай с молоком. В это время прислуга-китаянка приготовляет ей ванну. Встав, Наоми сразу же идет в ванную, после ванны опять ложится и служанка делает ей массаж. Затем она причесывается, полирует ногти, разными снадобьями уснащает свое лицо и, наконец разрешив нелегкий вопрос — какое ей надеть кимоно, обычно выходит в столовую к половине второго.

После завтрака до самого вечера делать ей почти нечего. По вечерам мы или ходим в гости, или принимаем у себя, или отправляемся в отель на танцы — в общем, вечером мы всегда чем-нибудь заняты. Вечером Наоми еще раз красится и меняет туалет. Если мы приглашены на бал, приготовления совершаются еще более сложные — она опять принимает ванну, служанка помогает ей одеваться.

Друзья у Наоми теперь совсем другие. Хамада и Кумагай с тех самых пор больше не появляются. Одно время ей нравился Мак-Нейл, но его сразу же сменил другой европеец по фамилии Диган. После Дигана ее приятелем стал Юстас, еще более неприятный, чем Мак-Нейл. Он умел очень искусно угождать Наоми; один раз я, не стерпев, ударил этого типа прямо во время танцев. Разразился ужасный скандал, Наоми заступилась за Юстаса, кричала мне: «Сумасшедший!» — и ругала меня. А я, окончательно взбешенный, гонялся за Юстасом. Все пытались остановить меня, кричали: «Джордж! — Джордж!..» (это мое имя «Дзёдзи» европейцы так произносят на свой лад)… После этого случая Юстас перестал бывать у нас в доме, а Наоми предъявила мне новое условие, и мне не оставалось ничего другого, как покорно его принять. Конечно, после этого Юстаса был и второй и третий, но я теперь стал таким смиренным, что даже сам удивляюсь. Человек так устроен, что, однажды пережив страх, уже никогда не может его забыть — развивается своего рода мания преследования. У меня до сих пор жива память о тех страшных днях, когда Наоми бросила меня. В ушах до сих пор звучат ее слова: «Теперь вы поняли, что я — страшная женщина?» Я давно уже знал, что она капризна и легкомысленна, но без этих недостатков она потеряла бы для меня привлекательность. Чем больше я думаю: «Легкомысленная… Пустая…» — тем сильнее люблю ее и окончательно запутываюсь в ее сетях. Теперь я знаю, что если стану сердиться, то тем вернее дело кончится моим поражением.

Если у человека нет твердой воли, остается только смириться.

Теперь она говорит по-английски гораздо лучше меня. Наверное, напрактиковалась, общаясь с иностранцами. Слушая, как на вечерах она трещит по-английски, любезничая с дамами и господами, я часто даже не понимаю, что она говорит. Впрочем, произношение у нее всегда было хорошее, удивительно похожее на речь европейцев… Случается, она и меня зовет иногда на европейский манер — Джордж…

* * *

На этом кончается наша семейная хроника. Смейтесь надо мной те, кто считает все происшедшее глупостью. А тем, кто увидит в моей истории урок для себя, пусть она послужит предостережением. Ну, а я люблю Наоми, и мне все равно: можете думать что угодно…

1924