Никто в компании не должен был знать о моей беспутной жизни. Моя жизнь отчетливо разделялась на две части: одну часть я проводил на службе, другую — дома. Конечно, образ Наоми не покидал меня даже во время работы, но это не мешало мне трудиться, да и другие ничего не могли бы заметить. Я думал, что в глазах сослуживцев я по-прежнему «праведник».

Но я ошибался. Однажды пасмурным вечером, в конце дождливого сезона, один из моих сослуживцев, инженер Намикава, перед отъездом в заграничную командировку устроил прощальный банкет в ресторане «Сэйёкэн», в квартале Цукидзи. Как всегда, я присутствовал только по обязанности, не больше. Когда кончился обед, прекратились тосты за десертом и все перешли в курительную, чтобы выпить ликер и поболтать, я поднялся, намереваясь уйти.

— Э, Дзёдзи-сан, присядьте-ка на минутку! — смеясь, окликнул меня С. Он был слегка навеселе. Несколько человек, сидевших на диване, бесцеремонно усадили меня в середину.

— Не удирайте! Вы, кажется, куда-то спешите, несмотря на проливной дождь? — сказал С. Он взглянул на меня и опять рассмеялся.

— Не в том дело, но…

— Так что же, прямо домой? — Это спросил X.

— Виноват, но я должен проститься, — я живу в Омори. В такую погоду дороги плохи. Нужно поторопиться, иначе не достать рикшу.

— Хитро расписывает, — со смехом вмешался Т. — Ой, Кавай-кун, нам уже известны ваши проделки!

— О чем это вы?… — спросил я. Что означало слово «проделки»? Я несколько растерялся.

— Ну и удивился же я! А я-то был уверен, что вы святой! — вытянув шею, произнес К.

— Вот так так! Ну, если уж Кавай-кун стал танцевать, значит, времена изменились!

— Ой, Кавай-кун! — зашептал мне на ухо С. — Кто эта красавица, которую вы сопровождаете? Познакомьте нас с ней.

— Нет. Это совсем не такая женщина! — сказал я.

— Но ведь говорили, что это актриса Тэйгэки… Разве нет? Говорили еще, что она — киноактриса… и как будто бы не японка? Расскажите же нам о ней! Пока не расскажете, не отпустим!

Я сделал недовольное лицо и плотно сжал губы. Не обращая на это внимания, С, вплотную придвинувшись ко мне, стал серьезно расспрашивать:

— Нет, вы скажите, ее можно приглашать только на танцы?

Еще немножко, и я обругал бы его. Я думал, что никто ничего не замечал, но, к моему удивлению, они не только все пронюхали, но, судя по тону известного гуляки С. не считают нас мужем и женой и думают, что Наоми из тех женщин, которых можно позвать куда угодно…

«Болван! Как ты смеешь спрашивать про мою жену, можно ли ее «приглашать»?» — готов был закричать я при таком оскорблении. Я невольно изменился в лице.

— Эй, Кавай-кун, нет, серьезно, скажите нам! — и, пользуясь моим добродушием и окончательно обнаглев, X. обернулся к К.: — Слушай, К., от кого ты слыхал об этом?

— От студента университета Кэйо.

— И что же?

— Это мой родственник. Он помешан на танцах и бывает на всех танцевальных вечерах. Он знает эту красавицу.

— И как же ее зовут? — вмешался в разговор Т.

— Зовут?… Э… ээ… странное имя… Наоми… Кажется, Наоми…

— Наоми? Так что же, она метиска? — как бы поддразнивая меня, спросил С. — Если метиска, значит, не актриса…

— Во всяком случае, говорят, распутная особа Напропалую путается со студентами!

У меня дергались губы в какой-то странной, похожей на судорогу, усмешке. Но когда разговор дошел до этих слов, усмешка застыла у меня на губах и я почувствовал, как сощурились мои глаза.

— Гм, гм… Приятная особа! — радостно сказал С. — И что же, у твоего родственника тоже с ней что-то было?

— Нет, этого я не знаю, а вот из его товарищей двое или трое, как говорится, близко знакомы…

— Перестань, перестань! Кавай-кун сердится. Ого, какое у него лицо! — сказал Т., и все, взглянув на меня, рассмеялись.

— Ничего, ничего, пусть немножко посердится! Он хочет по секрету от нас один владеть красавицей. Нехорошо, Кавай-сан!

— Что, Кавай-кун, значит, святые тоже иногда сердятся?

Они смеялись.

Но я и сердиться уже не мог, и даже не слышал, кто что говорил. В ушах звучали только смеющиеся голоса. Я не знал, что делать: как вырваться отсюда, плакать или смеяться… Сказать что-нибудь? Но на меня обрушится новый град насмешек…

Не помня себя я выскочил из курительной комнаты. Я не чуял под собой ног до тех пор, пока не очутился под хлещущим холодным дождем на покрытом лужами проспекте. Я бежал до Гиндзы, как будто кто-то гнался за мной по пятам.

Дойдя до перекрестка на улице Овари, я пошел по направлению к Симбаси. Вернее сказать, ноги сами несли меня, и я видел только, как отражались яркие огни уличных фонарей на мокрых от дождя тротуарах. Несмотря на плохую погоду, было много прохожих. Прикрываясь зонтиком, прошла гейша, пробежала молоденькая девушка во фланелевом платье, прогремел трамвай, промчался автомобиль…

…Наоми распутная? Она путается со студентами?… Возможно ли это? Возможно, конечно, возможно! Скорее было бы странно не верить этому, взглянув на теперешнюю Наоми. Я уже что-то подозревал и раньше, но ее окружало несколько мужчин, и это меня успокаивало.

Наоми — ребенок, живой, резвый ребенок. «Я мужчина», — часто говорила она. Поэтому она дружит с мужчинами и любит невинно дурачиться с ними. Даже если бы у нее было что-то дурное на уме, она не могла бы это скрыть, ведь кругом столько глаз… Неужели она… Нет, я не должен допускать такой мысли.

Однако верно ли это? Наоми стала дерзкой, но натура у нее благородная. Мне это хорошо известно. Внешне она пренебрегает мной, но она благодарна мне с пятнадцати лет за то, что я воспитал ее. Часто в постели она со слезами на глазах говорила мне, что никогда этого не забудет, и я не сомневаюсь в искренности ее слов. А этот К. и другие… Может быть, они просто дразнят меня? Хорошо, если бы так, но… Кто этот студент, родственник К.? Он говорил, что двое-трое находятся с ней в связи. Двое-трое?… Хамада? Кумагай? Если подозревать кого-нибудь, то больше всего этих двоих. Но в таком случае, почему же они не передрались между собой? Они всегда приходят вдвоем, оба в хороших отношениях с Наоми, вместе веселятся — как же это понять? Может быть, это способ обмануть меня? Усыпить мою бдительность? Наоми хитра. Может быть, мужчины не знают друг о друге? Нет, все что угодно, только не это. Неужели Наоми так низко пала? Если она в связи с обоими, как могла она так бесстыдно вести себя во время нашей совместной ночевки? Но тогда она хуже проститутки…

Я пересек Симбаси и, пройдя по Сибагути, шлепая по грязи, дошел до Канасуги. Дождь не прекращался ни на минуту. Небо не прояснялось. Спереди И сзади, справа и слева сыпались капли дождя, стекая с зонтика, заливая плащ. В тот вечер, когда у нас ночевали Хамада и Кумагай, тоже шел дождь, В тот вечер, когда в кафе «Алмаз» я впервые открыл Наоми свое сердце, была весна, но шел такой же дождь, — думал я, как вдруг во мне зашевелилось внезапное сомнение: может быть, сейчас, пока я, промокший до нитки, расхаживаю по улицам, кто-нибудь опять пришел в наш дом в Омори? И там опять устроят совместную ночевку?

Я ясно представил себе безобразную сцену в ателье: Кумагай и Хамада непрерывно перебрасываются шутками, а между ними — Наоми…

«Да! Сейчас не время медлить» — подумал я и быстро побежал к станции Тамати. Одна минута, две, три… Поезд пришел через три минуты. Никогда еще три минуты не тянулись для меня так долго.

Наоми! Наоми! Зачем я покинул тебя сегодня! Ты всегда должна быть рядом со мной. Мне показалось, что, увидев Наоми, я успокоюсь. Услышав ее живой голосок, заглянув в ее ясные, невинные глазки, я освобожусь от моих подозрений.

А если она снова захочет устроить совместную ночевку? Или что-нибудь в этом роде? Что я должен тогда сказать? Как мне впредь держаться с ней, с Кумагаем, Хамадой и прочей дрянью? Должен ли я строже следить за ней, даже если это вызовет ее гнев? Хорошо, если она послушно примет такой надзор, а если нет?… Нет, этого быть не может… Если я скажу ей: «Сегодня вечером мне пришлось выслушать оскорбления, ты должна вести себя осмотрительнее, чтобы люди не могли неправильно истолковать твои поступки…» — она обязательно прислушается к моим словам, ведь дело касается ее чести. Если же отнесется безразлично, не испугается ни сплетен, ни пятна на собственной репутации, значит, виновна… Но если это так…

Я старался как можно хладнокровнее, спокойнее размышлять о наихудшем варианте. Способен ли я простить ее, если не останется сомнений, что она меня обманывает? Честно говоря, я уже не мог бы прожить без нее ни одного дня. Я сам наполовину виноват в том, что произошло, и если она искренно раскается и попросит прощения, я не буду ее упрекать. Но меня волновало то, что она упряма и дерзка, в особенности со мной. Захочет ли она повиниться, даже перед лицом неоспоримых улик? И даже если повинится, это ничего не изменит; не считаясь со мной, она снова и снова будет совершать те же проступки… И если нам придется расстаться, потому что оба упрямы? Этого я боялся больше всего. По правде говоря, это тревожило меня больше, чем ее добродетель.

Даже если я буду следить за ней, я должен заранее все для себя решить. Если она скажет: «В таком случае я ухожу», смогу ли я ответить: «Можешь идти…»?

Но я знал также, Наоми, живя со мной, привыкла к комфорту, и, если она бросит меня, куда ей идти, кроме убогого дома на улице Сэндзоку? Никто не будет баловать ее, разве что она и впрямь сделается проституткой? Для ее тщеславия, которое я развил в ней, это будет невыносимо.

Может быть, ее приютит Кумагай или Хамада, но она и сама должна понимать, что у студентов она не получит того комфорта и роскоши, к которым я ее приучил. Пожалуй, хорошо, что я ее так избаловал.

Да, конечно, когда она как-то раз порвала английскую тетрадь и я в сердцах крикнул: «Убирайся вон!» она сдалась! Как я страдал бы, если б она тогда ушла. Впрочем, она пострадала бы еще больше. Все ее благополучие держится на мне. Если она меня оставит — все, конец, она снова опустится на дно. И этого она боится больше всего на свете. Ей уже девятнадцать. Теперь она должна лучше разбираться во всем и, конечно, сможет правильно оценить ситуацию. Она может угрожать сколько угодно, но уйти не решится. Впрочем, она должна отлично понимать, что такими пустыми угрозами меня не испугаешь…

Пока я ехал в электричке, я понемногу успокоился. «Что бы ни случилось, нам с Наоми нет резона расставаться, это уж точно», — думал я.

Когда я подошел к дому, против всех моих мрачных ожиданий в ателье было темно. Очевидно, никаких гостей не было. Только в маленькой комнате наверху светился огонь.

«Ага, она дома одна. — У меня отлегло от сердца. — Вот и хорошо…» — невольно подумал я.

Я открыл входную дверь своим ключом и, войдя в ателье, быстро зажег свет. В комнате, как всегда, царил беспорядок, но следов гостей не было.

— Наоми-тян… Здравствуй… Вот и я… — сказал я, но ответа не последовало.

Я поднялся по лестнице. Наоми, одна, спокойно спала в постели. В этом не было ничего странного, так как и днем и вечером, когда ей становилось скучно, она забиралась в постель, читала романы и часто с книгой засыпала. Взглянув на ее невинно спокойное лицо, я окончательно успокоился.

«Эта женщина меня обманывает? Возможно ли?… Женщина, которая сейчас так безмятежно спит…»

Тихонько, чтобы не разбудить ее, я присел у изголовья постели и, затаив дыхание, некоторое время молча смотрел на нее.

В старинной сказке рассказывается о том, как лиса, обратившись в прекрасную девушку, обманула мужчину, но во сне обнаружила свою лисью натуру и обман раскрылся. Мне вспомнилась эта сказка, которую я слыхал в детстве. Наоми всегда спала неспокойно и сейчас лежала нагая. Согнутая в локте рука покоилась на груди, другая была вытянута вдоль тела. Голова была повернута в сторону и почти свешивалась с подушки. Тут же валялась книга, которую она читала перед сном, — повесть «Потомки Каина» Такэо Арисимы, самого замечательного, по мнению Наоми, писателя в современной литературе. Мои глаза перебегали с белых листков бумаги на белую кожу ее груди.

Кожа у Наоми имела свойство менять цвет, в иные дни она казалась слегка желтоватой, но когда она крепко спала или только-только вставала с постели, вот тогда ее кожа была особенно хороша. Обычно ночь ассоциируется с темнотой, я же, думая о ночи, всегда вспоминал белизну кожи Наоми. Это была не та яркая, прозрачная белизна, какую можно увидеть при свете дня, нет. Оттененная грязным, запачканным одеялом, как бы закутанная в лохмотья, эта белизна влекла меня неодолимо. Казалось, грудь Наоми при свете затененной абажуром лампы всплывает откуда-то из голубых, прозрачных глубин. Ее лицо, такое живое и веселое днем, выглядело сейчас таинственным и печальным, как будто она выпила какой-то горький напиток. Я очень любил смотреть на ее лицо, когда она спала.

— Ты совсем другая, когда спишь. Как будто ты видишь страшные сны, — говорил я ей и не раз думал, что в смертный час ее лицо тоже станет прекрасным. Пусть она лиса, но если ее истинный облик так прекрасен, я буду даже рад, если она меня околдует…

Так сидел я около тридцати минут, молча. Рука Наоми, лежавшая в полосе света, была повернута ладонью кверху. Я осторожно взял эту руку, бессильную, как увядший цветок, и ясно почувствовал биение ее пульса.

Вдруг она открыла глаза. Печальное выражение еще не сошло с ее лица.

— Когда вы вернулись?

— Недавно…

— Отчего же вы не разбудили меня?

— Я звал тебя, но ты не проснулась, и я не хотел тебя будить.

— Вы здесь сидели? Что вы делали? Смотрели, как я сплю?

— Да.

— Смешной человек! — Она весело рассмеялась и положила руку мне на колено. — Я сегодня весь вечер одна, было так скучно! Думала, что кто-нибудь зайдет, но никто не пришел… Ложитесь спать, папа-сан.

— Пожалуй, но…

— Спать, спать… Я спала голая, и меня искусали москиты. Вот, смотрите… Почешите-ка вот здесь… Вот спасибо! Так чешется, так чешется, прямо терпенья нет. А теперь, прошу вас, достаньте, пожалуйста, мой ночной халатик и наденьте на меня, хорошо?

Принеся халат, я обхватил и приподнял Наоми. Когда я надевал ей халатик, она нарочно повисла у меня на руках, как мертвая.

— Повесьте сетку, и скорее, скорее спать, папа-сан!