— Алло, алло, Кавай-сан, что с вами?… Я слушаю.

Я долго молчал у телефона.

— Алло, алло… — повторял Хамада.

— А-а, да…

— Это вы, Кавай-сан?

— Да… да…

— Что с вами?

— Я… Я не знаю что делать…

— Нельзя же размышлять у телефона! Так вы ничего не придумаете.

— Я понимаю… Хамада-кун, я не знаю как быть… Я совсем потерял голову. С тех пор как она ушла, я страдаю, не могу уснуть. — Чтобы вызвать сочувствие Хамады, я продолжал как можно более жалобным тоном: — Хамада-кун, сейчас у меня нет никого, к кому обратиться. Простите, что беспокою вас, но я… я хочу как-нибудь узнать, где Наоми. У Кумагая она или у кого-то другого? Вот и осмелился просить вас об этом: не можете ли вы узнать? Я думал, что поскольку вы связаны с ним, то разузнаете обо всем лучше, чем я. Поэтому…

— Хорошо, это я сразу узнаю, — без запинки ответил Хамада. — А у вас есть какое-нибудь предположение, где она может находиться?

— Я думаю, Наоми, конечно, у Кумагая. Вам я могу сказать. У меня есть доказательства, что Наоми по-прежнему тайно встречалась с ним. Это открылось, и поэтому мы поссорились. Я выгнал ее из дому.

— Гм…

— Вы сказали, что видели ее с европейцем и с другими мужчинами… В европейском платье?… Это совсем сбивает меня с толку. Но если вы встретитесь с Кумагаем, то сможете узнать, как обстоит дело.

— Да, конечно, конечно, — перебил мои жалобы Хамада, — постараюсь во что бы то ни стало узнать.

— И прошу вас — поскорее! Если бы вы уже сегодня сообщили мне, я был бы вам так обязан…

— Хорошо, может быть, я узнаю сегодня же. Куда вам сообщить? Вы по-прежнему в конторе на улице Ои?

— Нет, с тех пор как это случилось, я не в силах ходить на службу. Мне все время кажется — вдруг Наоми вернется, а дома никого нет… И вот еще что: хоть это дерзко с моей стороны, но, видите ли, разговаривать по телефону несколько неудобно, хорошо бы нам встретиться… Если вы что-нибудь узнаете, не сможете ли вы приехать в Омори?

— Мне все равно. Я свободен.

— Вот спасибо! Я буду вам очень благодарен. — И мысленно представив себе, с каким нетерпением я буду его ждать, я торопливо добавил: — Когда приблизительно вы придете? Часам к двум, к трем, вы, вероятно, уже узнаете?

— Думаю, что узнаю, но наверное не могу сказать. Приложу все усилия, но, может быть, пройдут два-три дня…

— Ничего не поделаешь! Я буду ждать вас дома и завтра, и послезавтра.

— Хорошо. При встрече поговорим обо всем подробно. До свидания!

— Алло, алло… — Автомат было выключился, но я снова поспешно вызвал Хамаду. — Алло, алло… Э-э… Вот еще что… Это, конечно, зависит от обстоятельств, но если вы сами увидите Наоми и будете говорить с ней, пожалуйста, скажите ей, что… Я не обвиняю ее ни в чем, я понял, что тоже виноват в ее падении. Я был неправ и поэтому прошу у нее прощения. Я согласен на все условия, готов забыть все и прошу ее вернуться ко мне, Если она не согласится, то прошу хотя бы встретиться со мной один раз…

Я готов был сказать: «Если она прикажет мне валяться у нее в ногах, я с радостью сделаю это. Если прикажет бить лбом об пол, прося прощения, я согласен… Я согласен на все…» — но я все же постеснялся это сказать и добавил только:

— Если можно, передайте ей это, пожалуйста…

— Хорошо, если представится случай, непременно передам.

— Затем… у нее такой характер… я думаю, что даже если она хочет вернуться, она все равно станет упрямиться, так передайте ей, что я совсем пал духом. Приведите ее насильно!

— Понял, понял… Ручаться не могу, но постараюсь сделать все, что возможно.

Я был слишком назойлив, и Хамада, кажется, начал терять терпение, но я продолжал говорить до тех пор, пока в моем кошельке не осталось ни одной монеты в пять сэн. Чуть не плача, я говорил дрожащим голосом и, наверное, впервые в жизни так многословно и бессвязно. Но, повесив трубку, я не только не вздохнул с облегченном, но не находил себе места в ожидании Хамады. Он сказал, что, возможно, придет сегодня, но что делать, если сегодня ему прийти не удастся? Нет, не «что делать?», а «что со мной будет?». Сегодня остается только тосковать о Наоми. Ничего другого я делать не в состоянии, ни спать, ни есть, ни выйти из дома. Я должен сидеть взаперти и ждать сложа руки известий от постороннего человека, которого я заставил бегать и хлопотать ради меня. Вообще нет ничего мучительнее бездействия, а я вдобавок еще до смерти любил Наоми. Представьте себе, какая пытка, сгорая от тоски по ней, следить за стрелкой часов, вручив решение своей судьбы другому! Минуты тянулись бесконечно, время шло нестерпимо медленно. Шестьдесят этих бесконечных минут — всего лишь час, сто двадцать минут — всего лишь два часа… А чтобы прошло три часа, придется сто восемьдесят раз вытерпеть, пока секундная стрелка с монотонным тиканьем обежит циферблат! А если это будут не три, а четыре часа, или пять, или шесть, а, может быть, день, два, три… От нетерпения и тоски я, несомненно, сойду с ума…

Я решил, что Хамада может прийти не раньше вечера, но часа через четыре после нашего разговора по телефону громко зазвенел входной колокольчик, и когда вслед за тем я услышал голос Хамады, то чуть не подпрыгнул от радости и бросился открывать дверь.

— Здравствуйте! Сейчас открою, ключ в дверях, — сказал я.

Я не думал, что он придет так скоро. «Что, если он виделся с Наоми? Может быть, он видел ее, все рассказал, все устроил и привел с собой?» — подумал я, и сердце еще сильнее забилось от радости.

Дверь отворилась. Я огляделся кругом, волнуясь, не стоит ли Наоми за спиной Хамады, но никого не было. В дверях стоял один Хамада.

— Здравствуйте, здравствуйте… Ну, как? Узнали? — почти набросился я на него, но он держался спокойно и как бы с жалостью посмотрел на меня:

— Да, узнал, но… Кавай-сан, она уже погибла. Лучше всего, если вы забудете ее! — решительно сказал он и покачал головой.

— По… по… почему?

— Почему — это другой вопрос… Забудьте Наоми-сан, мой вам совет!

— Значит, вы ее видели?… Разговаривали с ней? Она сказала, что не вернется?

— Нет, я не видел Наоми-сан. Я пошел к Кумагаю и от него узнал все. Это слишком ужасно. Я потрясен!

— Но, Хамада-кун, все-таки где же Наоми? Прежде всего скажите мне, где Наоми?

— Где она, сказать трудно. Определенного места нет. Она ночует где попало.

— Но где же? У нее не так много знакомых семей…

— Вы даже не знаете, сколько у Наоми-сан приятелей-мужчин… Правда, сначала, после ссоры с вами, она приехала к Кумагаю. Он сказал мне, что, если бы она заранее предупредила его по телефону и приехала бы без шума, еще можно было бы как-нибудь все устроить, но она приехала с вещами на автомобиле, вошла через парадную дверь, дома всполошились — кто эта особа? Он даже не мог пригласить Наоми войти и сам растерялся.

— А потом?

— Ну, а потом, делать нечего, пришлось оставить вещи в комнате Кумагая и вдвоем выйти из дома, отправиться в какую-то подозрительную гостиницу. Эта гостиница находится неподалеку от Омори и называется, кажется, «Акэбоно». Это то самое место, где они встретились утром в тот день, когда вы их накрыли. Отчаянные, правда?

— Значит, в тот день они снова пошли туда?

— Да, так он сказал. Кумагай с гордостью рассказывал об этой любовной интрижке, но мне было противно его слушать.

— Значит, в ту ночь они вместе там ночевали?

— Да нет, представьте, они пробыли там до вечера, а после пошли прогуляться по Гиндзе и расстались на углу улицы Овари.

— Но это очень странно! Не лжет ли Кумагай?

— Нет, слушайте дальше… При расставании Кумагаю стало жалко ее, и он спросил: «Где же ты будешь сегодня ночевать?» — а она ответила: «У меня много мест, где я могу ночевать. Поеду в Йокохаму». Потом сразу пошла по направлению к станции Симбаси.

— В Йокохаму?… К кому же?

— Кумагай очень удивился и подумал, что, как ни много у нее знакомых, все же в Йокохаме никого нет, и она, наверное, вернется домой, в Омори. А на следующий день, вечером, она позвонила ему по телефону: «Жду тебя в Эльдорадо, приходи сейчас же», Он поехал и увидал Наоми-сан в шикарном вечернем туалете, с веером из павлиньих перьев, на шее ожерелье, на руках сверкает браслет… Ее окружали мужчины, в том числе европейцы. Она веселилась вовсю.

Я слушал Хамаду. Ошеломляющие факты выскакивали в его рассказе, как из ящика фокусника. В первый вечер Наоми, кажется, ночевала у европейца в Йокохаме. Его зовут — Вильям Мак-Нейл. Это тот самый напудренный, женственный и наглый европеец, который, даже не представившись, пригласил Наоми танцевать в тот вечер, когда мы с ней впервые пришли в кафе Эльдорадо. Но еще удивительней (это наблюдение сделал Кумагай) то, что до этого вечера Наоми вовсе не была так уж близка с Мак-Нейлом. Правда, — сказал Кумагай, — он уже давно был у нее на примете… Что поделаешь, у него такая внешность, которая нравится женщинам, он похож на актера, строен. У знакомых танцоров он слывет «сердцеедом». Наоми сама говорила, что у этого европейца хороший профиль, напоминающий Джона Бали (так она называет американского киноактера Джона Бальмора). Ясно, что она обратила на него внимание и, может быть, кокетничала с ним. Мак-Нейл, очевидно, тоже это заметил. «Кажется, я понравился…» — шутил он. Поэтому, когда она нагрянула к нему, хотя отношения были, в общем, еще далекие, Мак-Нейл решил, что к нему залетела занятная птица. «Оставайтесь у меня ночевать», — наверное, сказал он, и она ответила: «Отчего ж, можно».

— Как хотите, я не могу этому поверить! В первый раз прийти в гости к мужчине и в тот же вечер остаться ночевать!..

— Кавай-сан, для Наоми-сан это проще простого. Мак-Нейл тоже нашел это странным. На другой вечер он спрашивал Кумагая, кто она вообще такая.

— Но и он хозяин!.. Оставляет ночевать у себя совершенно неизвестную женщину… — начал я, но Хамада перебил меня.

— Не только оставляет ночевать, но и одевает ее в европейское платье, дарит ей ожерелье, браслеты. Это же поразительно! За одну ночь они так сблизились, что Наоми-сан называет его не «Мак-Нейл» или «Вильям», а просто — «Вилли, Вилли».

— Значит, он купил ей европейское платье и ожерелье?

— «Одолжил, как принято у европейцев, у своей приятельницы и временно отдал Наоми», — говорит Кумагай… Наоми-сан подольстилась к нему, сказала, что хочет одеваться по-европейски… Ну, а он теперь старается угодить ей. Похоже, что это не готовое платье. Оно сидит на ней как влитое… Туфельки лакированные, на высоких французских каблуках, украшены, кажется, блестящими пряжками — на них сверкали какие-то камни. Вчера вечером Наоми-сан была настоящая Золушка из сказки.

Я вдруг представил себе, как прекрасна должна быть Наоми-Золушка, и все всколыхнулось у меня в груди, но в следующее мгновение меня охватило какое-то невыразимое чувство, в котором переплелись гадливость, обода, горе. Уж лучше бы она ушла к Кумагаю! Как может женщина, еще вчера имевшая мужа, уйти к совершенно незнакомому европейцу, больше того, остаться у него ночевать и выпрашивать новое платье? Неужели та самая Наоми, которая жила со мной много лет, — грязная проститутка?! Выходит, я до сих пор так и не сумел разгадать ее сущность и предавался глупым мечтам… Хамада прав: как бы я ни любил ее, я должен забыть о ней. Она меня опозорила, втоптала в грязь мое мужское достоинство…

— Хамада-кун, я рискую наскучить вам, но повторяю еще раз: верно ли все, что вы говорите? Это подтверждает не только Кумагай, вы тоже в этом уверены?

Увидев слезы, выступившие у меня на глазах, Хамада сокрушенно кивнул.

— Я прекрасно понимаю ваше состояние и сочувствую вам, но я сам видел ее вчера вечером и убедился, что Кумагай сказал правду. При желании я мог бы еще многое рассказать вам, так что сомневаться не приходится… Прошу вас, больше не расспрашивайте меня, верьте мне на слово! Я ничего не преувеличиваю.

— Спасибо… Довольно и этого… Больше я ничего не хочу слышать.

Слова застряли у меня в горле, и внезапно крупные слезы одна за другой скатились из глаз. «Так не годится», — подумал я и вдруг, судорожно обняв Хамаду, уткнулся лицом ему в плечо. Рыдая, я не своим голосом выкрикивал:

— Хамада-кун! Я… я… забуду ее. Начисто забуду!

— Правильно! Правильно! — сказал Хамада. В голосе у него тоже звучали слезы. — По правде говоря, я пришел к вам сегодня сказать, что Наоми безнадежна. Быть может, когда-нибудь она еще явится к вам как ни в чем не бывало, но теперь уже никто не относится к ней серьезно. По словам Кумагая, все считают ее просто женщиной для развлечений и дали такое ужасное прозвище, что я не решаюсь его произнести. Сколько позора пришлось вам перенести, не догадываясь об этом…

Слова Хамады, когда-то так же, как я, любившего Наоми, обманутого и брошенного ею так же, как я, — эти слова, полные юношеского негодования и искреннего желания помочь мне, подействовали, как острый скальпель, отсекающий пораженную гниением ткань. Все считают ее просто-напросто орудием наслаждений, ей дали ужасное прозвище, которое невозможно произнести… — это страшное открытие, как ни странно, успокоило меня. Слезы высохли, и с плеч спала тяжесть, как будто я очнулся после приступа лихорадки.