В СП поэта принимали, Хоть был к поэзии он глух… «И музы воплем провождали В небесну дверь пресветлый дух»!

«Шекснинска стерлядь золотая, Каймак и борщ уже стоят…» Вот слово «борщ» я понимаю. А остальное… Виноват!

«Фонтан любви, фонтан живой! Принёс я в дар тебе две розы». Одну, — чтоб стих закончил свой, Другую, — чтоб не трогал прозы!

В вечерний час в краю родном — Толпа у входа в гастроном. И слышен вновь из–за угла Поспешный тост и звон стекла… «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он».

О критик мой, сатиры чуждый, Лукавишь снова ты, ей–ей! «Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей»!

Тема реферата: Циркуляр и… право. «Не родись богатым, А родись кудрявым»!

После совещанья по итогам Был банкет. Отменно именит! «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит».

Иной сатирик до того сегодня лих, Что рад съесть дворника и даже тёщу — гостью «И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!»

Пора бы спать! А за стеной — Гитара семиструнная. «Душа полна такой тоской, А ночь такая лунная!»

«Хотел бы в единое слово Я слить мою грусть и печаль» — Хриново? Хряново?! Хреново?! Не знаю, как пишут… А жаль!

«Средь шумного бала, случайно» Нес повар авоську в кусты… «Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты».

Как–то писателю слово сердечное Тихий товарищ сказал за столом: «Сейте разумное, доброе, вечное…» А расквитаемся после. Потом!

Прикрыл начальник плотно дверь. В коленках — первый признак дрожи. «Ещё не любишь ты, но верь: Не полюбить уже не можешь…»

Свалился пьяный у кювета, И толку нет корить его: «Он весь — дитя добра и света, Он весь — свободы торжество!»

В деревне сообщение читают: Какой завод раскинется кругом! «Отговорила роща золотая Берёзовым весёлым языком».

Крон ниспроверг Урана с пьедестала, А Зевс, подумав, Крона ниспроверг. И фидиева статуя внушала, Что свет былых богов навек померк. Но кто–то объявился после Зевса, И вновь остался только пьедестал… От статуй, независимо от веса, Бессмертия никто не получал!

Колосс Родосский всем на удивленье Был высотой доступен лишь для птиц. Но оказалось, был он слаб в коленях, И бронзовое диво пало ниц. А вот совсем обратное явленье: Я знаю человека одного — Чем чаще он сгибается в коленях, Тем выше положение его!

Чудеса ещё бывают. Целый город говорил: Гражданин один в трамвае Даме место уступил!

Едва берусь я вечером За чьи–нибудь грехи, Садятся два советчика Со мной писать стихи. В затылок справа дышит мне Умасленный, как торт, Архангел от Всевышнего. А слева — юркий чёрт. — Есть темка… Ухохочешься! В ребро мне тычет бес. Архангел кособочится: — Ненужный интерес!… Пиши о чём положено — Про взятки, кумовство… А тут проблема сложная, И как бы не того… — А ты стань аллилуйщиком! — Ехидничает бес. — Ведь есть же в каждом случае Какой–нибудь прогресс… Тут я кричу: — Не хватит ли?! Уж как–нибудь я сам… Идите вы, приятели, И к богу, и к чертям! Советов я не спрашивал, О чём писать — решу… Быть может, я бесстрашную Сатиру напишу!! И вот пишу. Но слышно мне, Как вновь в окошко влез Архангел от Всевышнего… А следом — юркий бес!

Пять тысяч ртов всего пятью хлебами Сумел Христос досыта накормить. Сам этот миф не больше чем забавен, Но может кой–кого и вдохновить! Случается, иной наобещает Молочных рек, кисельных берегов… И цифры сыплет, удержу не зная, Хотя в наличье — те же пять хлебов!

Себя распять Готов раз пять В критической решимости: Признать, Замять… И жить опять В святой непогрешимости!

При положительных итогах Твердят обычно: «Слава Богу!» А чуть итог иного сорта, Спешат вину свалить на чёрта. Так после очень разных лет Бог сохранил авторитет!

— Я грешен, господи, и на руку нечист! — Воскликнул плут. И слышит вдруг стенанья: — Ну как не стыдно… Ты же атеист! И плут с тех пор грешит без покаянья.

— Сезам, откройся! — молвил некто. И ни малейшего эффекта. — Я зять товарища Петрова! — И отворилась дверь без слова. Номенклатурное родство Куда сильней, чем волшебство!

Иная вера как скала! Не сокрушит её хула. — Не сокрушит? — Конечно, нет. Ведь на хулу введён запрет!

Рядились люди, путая чертей, Чтобы, влетев, замешкался нечистый. А мы не верим в призрачных гостей, Поскольку мы сегодня — атеисты. Но не изжит обычай до конца, И мы всё время путаем кого–то! Глупец рядится в тогу мудреца, Мудрец грустит в личине идиота…

Что может несуразней быть, Чем, возведя клистир в божницу, Лечиться для того, чтоб жить, А жить затем, чтобы лечиться?!

— Что лучше? Рай души — нирвана Иль, скажем, кафельная ванна? — Конечно, ванна! Ляжешь в ванну И погружаешься в нирвану.

Люблю тебя, немудрствующий зритель! Твой ясный лоб, наморщенный слегка. Какой–нибудь взыскательный ценитель Пусть на тебя взирает свысока… Он жалкий сноб! С ним муторно и сложно. И много надо тратить лишних слов. С ним надо быть предельно осторожным И что–то знать… А ты, брат, не таков! Придя в театр, ты пьёшь в буфете пиво. Когда ж со сцены что–то складно врут, Ты, рот раскрыв, довольный и счастливый, Рычишь соседу в ухо: — Во дают! Не мудрствуешь лукаво: так, не так ли, Где истина, где просто мишура… И завтра о посредственном спектакле Заявят, что он принят на «ура». И это будет высшим приговором, Кивают на тебя, как на Христа… Ах как нужна бездарным режиссёрам Доверчивость твоя и простота! Ты сущий клад! Затем и — на примете. Иной спектакль одним тобой и жив! Не будь тебя — и многое на свете Давно уже пришлось бы сдать в архив… И не таким ли зрителям бездумным Наш старый мир обязан на века И зрелищем костра Джордано Бруно, И фарсом, где валяют дурака?!

Я живу от рожденья в аквариуме, Где вода и песок — всё по норме. Обитаю я с разными тварями На сухом, перемолотом корме. Нет ни бурь в этом мире заштиленном, Ни ветров, ни волны, ни течения… Прудовик, щеголяя извилиной, Излагает свои поучения. И по долгу моллюска–мыслителя Говорит не спеша, с выражением, Что вся истина — в этой обители, А всё там, за стеклом, — отражение. Что и кит на морях растревоженных И любой головастик Жить хотели бы так же ухоженно, Но не всем суждено это счастье! Шевелю плавниками я, слушаю… Но стучит в моём рыбьем сознании Мысль о том, что, наверно, не лучшее Это наше стеклянное здание. Что–то есть в этом доме искусственное, Подчинённое чьим–то капризам… Если б знать! Но, закончив напутствия, Наш мыслитель глядит в телевизор.

— На наш век хватит! — Молвил прадед И стал рубить леса не глядя. — На наш век хватит! — Молвил дед И закоптил весь белый свет. — На наш век хватит! — Молвил сын И вылил в речку керосин. — На наш век хва… — Открыл рот внук, Дохнул и обмер. Всё. Каюк!

Кошмарный сон охотнику приснился: Стоит он посередь лесной поляны, А вкруг поляны — девятнадцать ёлок. Под каждой ёлкой — по большому зайцу… — Где ж тут кошмар? Удача! Знай пали! — Попробуй только! Девятнадцать зайцев! У каждого из зайцев по двустволке, И все стволы нацелены в тебя! — Вот это сон!! И что же было дальше? — А дальше что?! Охотник наш проснулся. И до сих пор сидит, не шелохнётся. В глазах застыла заячья тоска!

О счастье косой панегирики пел: — Ах, свежая травка… Мечта! Объеденье! А волк исподлобья на зайца глядел. У волка о счастье своё представленье.

Он был скромным зайцем, добрейшим косым. Свой след оборвал на просёлке… Мы память о нём навсегда сохраним!

Лиса, покаявшись, дала публично слово: — С разбоем — всё! Не трону и пера. Вот разве лишь цыплёночка какого… И то с согласья птичьего двора! Какой был шум! Какое ликованье!… Хмельной петух, усевшись на забор, Кричал о гармоничном процветанье, Какого не видали до сих пор. Лиса довольна — каждый день к обеду Пред ней пернатой живности гора: Во имя кур, от имени наседок, По порученью птичьего двора… Лиса не дура. Дуры куры!

Я чижа упрятал в клетку… Это зло! Но чижам в лесу нередко Не везло. Ищут, мечутся, а корму… Тру–ля–ля! А теперь ему сверх нормы — Конопля! Всё, что хочет, — цвет и корни!… Щедрый стол! Я и клетку попросторней Приобрёл, Окружил его заботой… Где же свист?! Взял и сдох он отчего–то… Анархист!

В лесу известны все дела: Орлу на уровне орла, Грачу на уровне грача, Сычу на уровне сыча… А что там знает воробей, Не представляю, хоть убей!

Природа нам из скудных сумм Даёт здоровье или ум. Вот почему во все века Так трудно выжить дурака!

Кругом — дома… дома… дома… Необжитого места нету. Устало кружится в дымах Малометражная планета!

В консервной банке с надписью «Закуска» Пришло письмо в далёкий, дымный век: «Привет тебе, жующий человек, От самого последнего моллюска».

«Трибуна всё стерпит» — порой говорят, Трибуна терпела три года подряд. Терпела, когда, не сумняся ни в чём, Сулили с неё производства подъём. Скрипела, когда, об авралах трубя, С неё обвиняли всех, кроме себя. Терпела и в тот неприятный момент, Когда прозвучал с неё дутый процент. Но тут вдруг оратор, доволен и горд, Сказал, что продукция вся — высший сорт! Вот тут уж трибуна стерпеть не сумела И, треснув, под бравым оратором села, Поскольку о качестве это враньё Теперь уже кровно касалось её!

За сахар, косточку с мясцом Готов юлить, вилять хвостом. У многих эта есть черта, Нет, к сожалению, хвоста!

Границ тщеславие не знает. Всё важно: прикус, профиль, фас. Мы демонстрируем хозяев, Они показывают нас.

Привык ходить на поводке. Но, если лаять откровенно, Вся наша жизнь несовершенна… И поводок не в той руке!

Сел человек за стол с вином. Собаке место — под столом. Но вот потерян рюмкам счёт… И всё теперь наоборот!

— Я в этом деле съел собаку! — Твердил один хвастун со смаком. Но если глянуть на дела, Собака ма–ахонькой была!

Сижу. Смотрю. С азартом лаю… А мне дают за лай под зад. И я на время замираю… Собачья жизнь, как говорят!

Здесь похоронена душа Не боле медного гроша… Душе пристало возноситься, Но Бог решил не мелочиться!

Мечтал о бронзе все свои лета... Покойный до последнего момента И мнит себя сейчас под монументом, Хотя над ним — обычная плита.

Покойный весь свой век служил. Служил кому придётся… Теперь и Богу будет мил, И с чёртом уживётся!

Под этим камнем графоман! Не потревожь его, прохожий. Не то он вдруг проснуться может И настрочит ещё роман!

Он оптимистом был во всём И даже верил в показуху… При благодушии таком Ему и камень будет пухом!

Здесь и тиха, и безучастна Лежит сварливая жена. О ней супругу ежечасно Напоминает тишина.

Ходить в строю покойный не любил, Душа уединения искала… И не нашла. И здесь — ряды могил, И тот же строй, и те же интервалы!

И в это папа веровал, и в то, Меняя убеждения и взгляды, И так был щедр на звонкие тирады, Что сын теперь не верит ни во что!

Мы в детстве — нигилисты! И с пелёнок Подчас шумим, что жизнь совсем не та. Но срок пришёл, и бывший жеребёнок Осмысливает мудрость хомута.

Кататься просто! Мчишь, не беспокоясь, Туда–сюда… Купил ещё билет. А жизнь одна! Она, как дальний поезд, Которому возврата нет. Не окажись, дружок, на перегоне Не в том составе и не в том вагоне!

Зря все доводы истратив, Отыскал отец штаны: — Глянь! Заплата на заплате. Сохранил ещё с войны. Так и жил в твои–то годы… Сын воскликнул: — Ну, дела! Неужели эта мода И тогда уже была?!

Сын судит резко: да и нет! А я: как знать?… Быть может… Век сына — начатый сюжет, А мой — во многом прожит. И всё ж завидую ему, Его незрелому уму!

Всему свой срок: в младенчестве — забавы, Дерзанья — в юности, а в старости — покой И жалок тот, кто в юности кудрявой Бредёт с благоразумною клюкой!