1
— Твое лицо непроницаемо, но глаза… Глаза выдают. Все прошло успешно, не так ли? — сказал Хаазе.
— Да, Пауль. В который раз убеждаюсь, чем проще, даже примитивней комбинация, тем лучший она дает эффект. Я познакомился с «Охотником», его невестой и теперь в любой день желанный для него гость. В ближайшее время воспользуюсь своим правом. Заполучить агента, а вместе с ним интересующие нас материалы — это значит убить двух зайцев одним выстрелом. И лучше, чем лезть напролом. Думаю, «Охотника» я обломаю.
— По моим наблюдениям, а видел я, надо сказать, не много, у твоей «Курочки» тоже все в порядке. Во всяком случае они очень мило ворковали, — сказал Хаазе.
— Сегодня я увижу человека, которого посылал присмотреть за ней. Но если ты видел их вместе — значит, дело пошло. Меня беспокоят ее попытки сохранить независимость. Старк недостаточно ее школил. Придется мне, не откладывая на потом, заняться дрессировкой. Может быть, она клюнет на подарок, который я для нее приготовил? Посмотрим. Но если будет вести себя так дальше и ничего не добьется с Денисовым, ее придется убрать. И потом, я решил, независимо от результатов разговора с ней, с этой квартиры нужно съезжать. Так для нас будет спокойней. А теперь, — Лютце посмотрел на часы, — мне пора трогаться. Давай ключи. Верну автомобиль хозяину.
— Постой, Макс. Это риск. Не лучше ли мне самому отвезти тебя? Доверенность-то у меня.
— Ты прав.
Минут десять спустя их машина остановилась невдалеке от центрального входа в парк. Хаазе, отдав ключи, пошел к остановке трамвая, а Лютце в глубь парка, где его должен был ждать «Дункель».
В нескольких метрах от старой беседки, служившей во все времена надежным укрытием от непогоды мечтателям и влюбленным, словно страж стоял белокаменный Аполлон. Лютце зашел в пустую беседку, прислонился плечом к колонне. «Интересно, куда девалась, да и жива ли вообще голубоглазая Рози, его первое увлечение». Лютце стало как-то не по себе. Одиноко и грустно. Эго удивило его, а он-то думал, что давным-давно освободился от всяких сантиментов.
Зашуршал гравий. «Дункель» подходил к беседке.
— Прошу извинить. Немного опоздал, — сказал он.
— Ничего, сядем. Рассказывайте.
— Пташка очень ловко сделала свое дело, и павлин распустил хвост. Он помог ей спуститься вниз, подвел к скамейке, посидел рядом несколько минут. Они что-то там говорили, я не расслышал. Это, собственно, все. Но девка чертовски хороша. Мне кажется, я ее где-то встречал.
Пропустив последнее замечание «Дункеля», Лютце сказал:
— Отлично, «Дункель». Будучи темным, вы приносите каждый раз светлые вести, — скаламбурил он. — Продолжайте следить за Денисовым. Встретимся через неделю. Здесь же. Если будете нужны раньше, сам найду вас. Вот ключи от автомобиля. Доверенность я уничтожил. А это — особая награда — «Кемл», — Лютце протянул пачку сигарет в целлофановой обертке. — Идите. Я останусь.
Когда Лютце вышел из парка, машины уже не было.
2
В отличие от Мевиса Вышпольский выглядел откровенно растерянным, хотя внешне не опустился, тоже был тщательно выбрит и аккуратно причесан.
— Вас фотографировали? — спросил Фомин.
— Да, пан капитан. Только я не понимаю, зачем это?
— Чтобы отправить фотографии в польскую прессу и установить, действительно ли вы тот, за кого себя выдаете. Ведь нового о себе вы ничего пока не говорите…
— Нового? Я ничего больше не могу рассказать. Проверяйте.
— А шрам на предплечье левой руки по форме очень что-то напоминает…
— Шрам?.. Осколочное ранение… В феврале 1945 года попал под бомбежку…
— Лжете вы все, Вышпольский. Это след от буквы. Такая татуировка есть у всех, кто служил в «СС», независимо от рангов. И между прочим, только военные и медики, столь к месту употребляют слово «осколочный». Я не собираюсь вас уговаривать, сами осложняете свое положение… Недостаточно подумали, не готовы давать правдивые показания. Перенесем разговор на завтра. Подумайте еще, вспомните…
3
…Не спалось, как ни искал удобную позу. Все казалось, что вот сейчас придет сюда этот русский капитан и скажет: «Долго еще будете нас обманывать, господни Вышпольский. Ведь мне все о вас известно. И то, что фамилия ваша Курц, и как вы в России…»
Утомленный бессонницей и нервным напряжением, мозг не способен уже был бороться с кошмарами. И последние слова капитана звучали как приказ: «Подумайте еще, вспомните…» Он не хотел вспоминать, но едва закрывал глаза, как память воскрешала события недавнего прошлого, когда он был в России.
«Подумайте еще, вспомните…»
Отчетливо вспоминалась картина: он сидит у окна в жарко натопленной избе и смотрит сквозь запотевшее, плачущее крупными каплями стекло, на багровый русский восход. Протирает стекло и смотрит. В небе черными зловещими хлопьями кружатся вороны.
У дверей избы, лицом к стене лежит человек, голова которого обвернута бурой от крови повязкой. Советский офицер был раненым взят в плен, допрос не дал результата. Курц обозлен.
В белом облаке холодного воздуха в дом ввалился обер-лейтенант «СС» Фишер, приказывает ему, Курцу, пристрелить пленного. Курц поднимает русского, и тот, шатаясь, идет на улицу.
Вдали слышны вздохи артиллерийской канонады. Русский выпрямляется и бросает в лицо Курцу: «Слышишь гром, сволочь! Это мои братья. И где бы ты ни был, возмездие найдет тебя!» Курц нажимает курок, длинная очередь в грудь, в лицо…
Курц обходит труп и почему-то чувствует, что боится его, словно русский еще может встать и пойти вслед за ним, как тень.
И та же изба, и новые расстрелы. И новые тени… Много теней…
Через годы, через страхи войны они шли за ним. И он всегда боялся их и, боясь, совершал новые преступления…
— Нет! Нет! — вскакивает с постели Курц, озираясь, не подслушивают ли его.
«А может быть, он бредил и все говорил вслух? Нет, — убеждает он себя, — свидетелей нет, а сам он не скажет». Он ходит по камере, опять ложится, пытается уснуть. Но все повторяется сначала: «Слышишь гром, сволочь! Это мои братья!»…
4
Утром, в одиннадцать, как и было условлено, Фомин входил в серое массивное здание Энбургского полицайпрезидиума. Франц Енок уже ждал его.
— Здравствуйте, геноссе Евгений, — радушно приветствовал он Фомина. — Какие новости? Как чувствуете себя после прогулки в Лейпциг?
— Отлично, на мой взгляд, было все очень здорово. Столько посмотрели, да и просто отдохнули, отдохнули от дел.
— Верно, верно. Наши товарищи тоже остались довольными. Так что вас привело ко мне? Рассказывайте, — он усадил Фомина в удобное низкое кресло, около круглого журнального столика, и сам сел напротив.
— Дело в общем-то довольно обычное, — сказал Фомин, — выявили очередных военных преступников, только они на той стороне… А тут у них есть родственники. Один бывший охранник из Заксенхаузека — Альберт Циске, семья его живет где-то здесь, в Энбурге, второй…
Всегда выдержанный, вежливый Енок гневно привстал над креслом.
— Альберт Циске! Вам удалось нащупать «Заику»? Да, вы этого, конечно, не можете знать. «Заика» — прозвище, которое заключенные дали этому садисту и убийце…
Фомин заметил, как разволновался Енок. Вспомнил слышанное от товарищей: Енок около двенадцати лет провел в концлагерях и три последних — в Заксенхаузене. У него были свои давние счеты с фашизмом. Рабочие Энбурга и Ландтаг Саксонии не случайно назначили Енока в органы народной полиции. Буквально с первых послевоенных дней он принимал активное участие в работе новых, демократических органов управления, горячо выступал за объединение коммунистов и социалистов в одну партию — Социалистическую единую партию Германии.
— Значит, вы знаете Циске?
— И еще сотни таких, как он. Познакомился когда был мальчишкой, — Енок перекладывал на столе какие-то бумаги. Затем несколько успокоившись, сел, закурил. — Пятнадцатилетним, не пожелав быть батраком баронессы фон Штольц, я, геноссе Евгений, ушел от родителей и поступил учеником слесаря на железной дороге в Ганновере. Там познакомился с коммунистами. В тридцать втором, — какое это было время, вы знаете, — партия поручила мне работу среди членов союза коммунистической молодежи Энбурга, и я переехал сюда. Вот тогда мне и привелось впервые столкнуться с этим молодчиком. Циске был активистом «Стального шлема», участвовал в бандитских налетах на рабочие клубы, спортивные организации.
Однажды меня арестовали. Я получил красный треугольник, и начались мытарства по тюрьмам и лагерям. В сорок втором году в Заксенхаузене я снова встретился с Циске. Он меня не узнал, но следы его внимания я ношу. — Енок постучал пальцем по вставным зубам. — Этим я целиком обязан ему. «Заика» был свиреп — участвовал в расстрелах, избивал заключенных. А перед концом войны исчез. И вот, благодаря вам, мы знаем, что он жив и где искать его. Немало людей, узников Заксенхаузена, смогут засвидетельствовать преступления Циске…
Енок замолчал, задумался. «Сколько же перенес этот не старый еще человек, — думал Фомин. — И пронес сквозь ужасы гитлеровских застенков чистоту сердца, верность коммунистическим идеалам. Хорошо, что судьба этой части Германии находится теперь в надежных руках».
— А кто второй? — спросил после некоторой паузы Енок.
— Отто Мюллер, бывший железнодорожный служащий. Его семья живет, если данные точны, в Стендале.
Енок сделал пометку в блокноте.
— Спасибо, геноссе Фомин. Мы тотчас же ими займемся. Вы сейчас оказываете нам огромную услугу, помогая установить, где находятся чины, подобные двум этим преступникам. Ведь мы практически только учимся вести борьбу с ними, наши органы безопасности, так сказать, в младенческом возрасте. Но все впереди…
5
— Браво, девочка, браво! Вы не только хорошая певица, но и прирожденная актриса. Это вам, — Лютце протянул Лотте букет роз и открыл маленькую черную коробочку, в которой соблазнительно светился аметистовым глазом золотой перстенек.
— Ну что вы, право. Все произошло само собой. И мне действительно стало плохо. А господин Денисов оказался рядом…
Только теперь до нее дошел смысл слов Лютце. Значит, за ней следили?
— Не скромничайте, Лотта. Расскажите-ка лучше, о чем вы говорили?
— Он мне помог добраться до скамейки, посидел рядом, пока мне не стало лучше. Был внимателен и любезен. Я сказала ему, что пою в джазе и пригласила его посетить наше кафе. Он скоро ушел к своей группе. Все.
— Для начала неплохо. Надеюсь, он выполнит свое обещание. И тогда, Лотта, вот тогда проявите побольше настойчивости. Предложите ему свои услуги — покажите город, памятники. Постарайтесь ему понравиться.
— Если такая возможность представится… — пробормотала Лотта.
— Все в ваших руках, дорогая. Но только… — Лютце нехорошо улыбнулся, — только не вздумайте увлечься всерьез. Это не входит в мои планы. Вскружите ему голову, чтобы он по забыл все на свете. Ясно?
Лотта обреченно кивнула. Она не услышала, когда Лютце ушел. Стояла у окна, уцепившись в штору и ничего не видя перед собой, думала, что такой человек сдержит свое слово и не замедлит привести угрозу в исполнение. И конечно, интерес Лютце к Денисову вызван враждебными намерениями. Что же делать? Что?
«Лишь бы только пришел этот Денисов, а там, а там она знает, что надо делать», — наконец Лотта стряхнула оцепенение, поборола в себе чувство страха.
6
Утром на письменном столе Фомин обнаружил записку дежурного: «Вышпольский просится на допрос».
Любопытно, что он надумал? Распорядился привести арестованного.
— Тысячу раз был прав господин оберст, когда упомянул здесь о парадоксах, — явно заранее подготовленной фразой начал Вышпольский.
Капитан еще отметил про себя, что арестованный употребил слово «господин оберст». Это было уже что-то новое.
— Вы будете рассказывать. Так я вас понял?
— Да.
— Пожалуйста.
Фомин разложил перед собой листки чистой бумаги.
— Весной сорок первого года при зачислении меня в «СС» врач, делая наколку, говорил: «Эта буква может спасти вам жизнь, если в случае ранения нужно будет срочно переливать кровь». На самом деле эта буква послужила лишней уликой к моему разоблачению, к тому, чтобы из меня вообще была выпущена кровь. Парадокс? Да, я буду говорить только правду.
Произнося и эту, видимо, не раз обдуманную в камере фразу, Вышпольский ловил глазами взгляд Фомина, пытаясь угадать по нему, как реагирует капитан.
— Я уже обращал ваше внимание раньше и повторяю, что только чистосердечное признание может облегчить ваше положение. Предупреждаю, теперь вам поверить труднее вдвойне. Вы сами к нам пришли, чтобы запутать, обмануть нас. И вы же хотите в чем-то убедить меня. Не запутайтесь еще больше. Мой вам совет.
— Мне трудно объяснить, господин капитан. Но другого выхода у меня теперь нет. Я не имею права больше ничего путать. Я в самом деле не тот, за кого себя выдавал. В действительности я обершарфюрер дивизии «Викинг» Фридрих Мария Курц. Родился в двадцать первом году в Дюссельдорфе, там и сейчас живут мои мать и сестра. В конце тридцать девятого меня взяли в специальное офицерское училище. Закончить его не пришлось, выпустили досрочно в конце сорок второго, присвоили звание обершарфюрера. Прибыл под Сталинград. Командование бросило нас — несколько полевых батальонов — для борьбы с партизанами, поэтому в окружение и плен с армией Паулюса не попал.
В конце сорок третьего года меня тяжело контузило. После госпиталя оказался в специальной команде аэродрома под Лейпцигом. Там я пробыл до конца войны и попал в плен к американцам…
— Как же вы стали агентом английской разведки?
— После лагеря, когда вернулся домой. Надо было что-то делать, помогать семье, а специальности нет. Угодил в ганноверскую тюрьму. Там меня и нашел господин Старк, — вздохнул Вышпольский. — У него прошел специальную подготовку: обучился микрофотографии, тайнописи, работе на коротковолновом радиопередатчике. Выполнял разовые поручения, и мной, вообще-то, были довольны.
— Что еще скажете про операцию «Аяксы»?
— «Аяксы», по существу, первое серьезное задание. Если бы мне удалось здесь закрепиться, я должен был найти подступы к конструкторскому бюро. Потом предполагалось, что ко мне придет человек Старка, под началом которого я в дальнейшем должен был работать. Вот все, господин капитан, и это, уже чистая правда…
— Теперь показания близки к истине. На сегодня довольно. А чтобы не скучать до следующего свидания, припомните пункты, где действовало ваше подразделение. Я имею в виду главным образом территорию Советского Союза…
7
— Геноссе Фомин?..
— Да, фрейлейн Августа, это я. — Фомин узнал голос секретаря Енока.
— Минутку. Соединяю с оптаилюнглатером.
И знакомый баритон Енока:
— Добрый день, геноссе Евгений. Получены сведения о Мюллере и Циске. Хотелось бы посоветоваться. Если есть время, подъезжайте.
Фомин вызвал машину и через полчаса был у Енока.
— За сутки мы кое-что успели, — раскрывая новенькую папку, сказал Енок. — Семья Циске — жена, дочь и зять живут в районе Вильгельмштадта. Занимаются огородничеством. Удалось заполучить копию текста письма, только что отправленного фрау Циске своему супругу. В нем она напоминает, что их горячо любимому внуку исполняется год. Они надеются, что дедушка сумеет приехать навестить его и привезет западные подарки. Я думаю, что Циске приедет. А это его портрет.
Перед Фоминым легла фотография человека с очень характерными приметами. Тонкая длинная шея. Непомерно широкие плечи. И узкая дынеобразная голова, словно по ошибке, попала она на эти плечи. Робко, недоуменно улыбаясь, Циске держал на коленях белый кружевной сверток, из которого выглядывало сморщенное личико ребенка. На обороте стояла надпись: «Папочке Ади».
— Какое умиротворенно-добродушное лицо у этого убийцы, — усмехнулся Енок.
— К этой идиллистической картине как нельзя кстати подходит поговорка: «Когда дьявол стареет, он становится сентиментальным».
— Что верно, то верно, — кивнул Енок и закурил. — Теперь о нашем плане. Пусть вас не удивляет: к задержанию Циске я привлекаю много людей. Упускать его нельзя. Он опасен и может впоследствии причинить нам немало бед. Я рассматриваю его не только как агента иностранной разведки, а еще как лютого врага немецкого народа, одного из тех, кто всегда будет пакостить и мешать социалистическому развитию нашей страны. Всей страны — я имею в виду Германию в целом. Практически раскол налицо. Англичане, американцы и осмелевшие под их покровительством капиталисты западной части страны дружно поют о создании Федеративной Германии по ту сторону границы. Я помню, еще в октябре 1945 года Конрад Аденауэр заявил американскому корреспонденту: «Самое лучшее состояло бы в том, чтобы немедленно образовать из трех западных зон федеральное государство». Что ж если так случится, мы будем создавать здесь свое социалистическое государство.
Но вернемся к Циске… — Енок задумался. — Взять его тихо, без борьбы вряд ли удастся. У этого зверя клыки всегда наготове, он знает, что его ждет. Как, впрочем, и Мюллер. В архивах железнодорожной дирекции нам удалось разыскать его личное дело. Хотите взглянуть?
…Тонкая папка из твердого темно-серого картона. Вверху у самого обреза, распластав крылья, нес паучью свастику черный орел. Ниже стояло: «Энбургская железнодорожная дирекция, личное дело № 201 — Мюллер Отто». Внутри к первой странице скобкой прикреплена небольшая фотография: лысеющий мужчина средних лет с темными широкими бровями и маленькими прищуренными глазками. Над тонкогубым ртом усики а ля фюрер. Над левым карманом форменного френча значок члена нацистской партии. Дело заканчивалось приказом, в котором говорилось, что Мюллер командируется в распоряжение железнодорожного управления, на Украину. Между последней страницей и обложкой лежал листок, исписанный мелким, неразборчивым почерком, письмо Мюллера к начальнику отдела дирекции. Он сообщает, что является комендантом крупного железнодорожного узла Долгенцово.
Когда Фомин закрыл дело, Енок сказал:
— Наши коллеги из Стендаля передали, что три недели назад Мюллер был дома. Приезжал навестить мать. Окружающим неизвестны истинные причины, заставляющие его жить на Западе. Он же мотивирует тем, что имеет хорошо оплачиваемую работу. Попытаемся вывести его сюда, и не сомневаюсь, что скоро оба будут в наших руках.
— Можно будет взять ненадолго личное дело Мюллера? — спросил Фомин.
— Пожалуйста, я и приготовил его для вас…
— И еще, геноссе Енок, хорошо бы собрать на него и его родственников и знакомых подробные, характеризующие их, сведения…
8
От дежурного Фомин узнал, что Кторов занят и освободится не скоро. Тогда он поднялся к Провоторову и попросил его изготовить несколько копий с фотокарточки Мюллера. В секретариате посмотрел по дислокации, куда следует посылать запрос.
— Позови, как освободится, — попросил он дежурного, кивнув на дверь кторовского кабинета.
Прошел к себе и стал листать бюллетень внутригерманской информации. Содержанке его материалов перекликалось с тем, о чем только что говорил Енок. В них писалось о новых выступлениях Курта Шумахера, который все еще надеялся расколоть единство действий Социалистической единой партии Германии. Практически он играл в дудку американских и английских политиков, которые никак не хотели расстаться с идеей превращения Германии в плацдарм борьбы с коммунизмом и социализмом. В зонах по ту сторону границы буквально с первых послевоенных дней началось подавление народной инициативы создать демократическое антифашистское государство, и совсем не случайно администрация английской и американской зон так охотно пошла на их объединение в так называемую Бизонию. Бизония становилась первым рубежом восстановления вермахта, Фомин знал много фактов тому, знал, что подняли голову те, кто еще вчера боялись даже заикнуться о своих связях с нацистами. И они уже пытались навязывать людям свое мнение и даже диктовать.
Прочитал Фомин не без интереса зарубежные отзывы о деятельности советской военной администрации и о ее добрых контактах с немецкими органами самоуправления и демократическими организациями. Англичанин Гордон Шаффер, находившийся продолжительное время в советской оккупационной зоне, писал: «Между русскими и немцами сложилось подлинное сотрудничество, не такое, как между победителями и побежденными, а как между товарищами по работе». А лейбористский депутат английского парламента заявил: «Я восхищаюсь работой советских оккупационных властей, которые с такой внимательностью и с такой большой гуманностью направляют жизнь в своей зоне и предоставляют демократическим силам в своей зоне полную свободу действий. Русские генералы, стоящие во главе администрации, произвели на меня такое впечатление: это люди, полностью освоившиеся со своими обязанностями, помогающие всеми силами немецкому народу при восстановлении народного хозяйства и гордые успехами, достигнутыми под их руководством».
Дежурный, позвонивший Фомину, сказал, что Кторов, отпустив сотрудников, сразу же ушел домой.
— Эх, жалость какая. А я надеялся еще с ним потолковать. Думал поработать завтра.
— Тебе тоже давно пора отдыхать, — сказал дежурный. — Уже шесть, а сегодня суббота. Отдыхать брат, тоже нужно, а то ног поешь не будешь. Сходи лучше в кино. За мое здоровье…
— Надеюсь, найдете дорогу без меня. Счастливо, — пожелал Фомин Скитальцу и его девушке, когда они вышли из кинотеатра, и побрел по аллее.
Почему-то стало очень тоскливо. Охватило чувство одиночества. Оно приходило к нему нередко в не заполненные работой часы. И он очень, обрадовался, когда на скамейке у фонтана увидел Кторова.
— Что, не спится? Мне в вашем возрасте нужно было только добраться до постели и тогда… — Кторов присвистнул.
— Да нет, был в кино. Потом решил побродить тут.
— Присаживайтесь. Я после ужина вздремнул, да перехватил лишку. Мои спят, а я, как и вы, колоброжу. Да и вечер хорош.
Фомин сел рядом.
— Георгий Васильевич, мне не удалось попасть к вам. Я хотел…
— Стоп! Давайте договоримся — о работе ни слова.
Они посидели молча, наслаждаясь прохладой по-южному темной ночи. Ветерок обдавал их мелкими брызгами, сбитыми с водяных струй фонтана.
— Теперь бы в самый раз стаканчик — другой крепкого чая, — заметил Кторов.
— Так это же мигом. Пойдемте ко мне, и я напою вас чаем. С преотличным вареньем.
— А не поздно? — Кторов посмотрел на светящиеся стрелки часов. — Двенадцатый… Поздновато, но, пожалуй, идемте.
Пока Фомин готовил на кухне чай, расставлял посуду, Кторов взял с тахты томик стихов Гете, открыл заложенную страницу. «Быть человеком — значит быть борцом»…
«Успевает и читать. Молодчина», — стал рассматривать корешки книг. Фенимор Купер и Джек Лондон. Рядом стояли учебники по государственному праву, психологии и, совсем неожиданно, толстенный том Плутарха на немецком языке.
— Прошу, у меня все готово.
Кторов оглянулся.
— Женя, да вы хлебосол. Ужин царский. Откуда вся эта прелесть?
На столе, в окружении фужеров и чашек, красовалась бутылка массандровского муската, ваза с яблоками, варенье.
— Мама все. Вино и варенье прислала еще к майским праздникам. Это клюква. Она знает — мое любимое. Открыть все как-то не было подходящего случая. Вот и дождалось.
— Что скажет гостеприимный хозяин о партии в шахматы? — спросил Кторов, отдав должное и вину, и чаю с вареньем.
— С удовольствием.
Они устроились на тахте, подолгу обдумывали каждый ход. Фигуры Фомина вскоре явно начали теснить шахматное войско начальника.
— Вам не кажется, Евгений Николаевич, сделав очередной ход, сказал Кторов, — что в игре со Старком мы пока находимся в положении защищающихся. А пора бы заставить противника, как говорится, плясать под свою дудку. Нам нельзя дольше сидеть и ждать, раскинув сети.
— Последние дни были какие-то сумасшедшие. Но я думал. Может быть, Мюллер?
— Мюллер? — Кторов долго не отвечал, то ли обдумывая позицию, то ли замечание Фомина. — Мюллер, — повторил он. — Не исключаю. Посмотрим, что сообщат из Днепропетровска. Но в лучшем случае — это полумера. Край, так сказать, круга, а нам нужно войти в самую середину.
— Шах, Теорий Васильевич, — объявил Фомин.
— И конец близок. Тут, видно, уже не вывернуться. Ваша взяла. Давайте еще. Мне думается, — безо всякого перехода продолжил Кторов, — что такой серединой могла быть Штаубе. Что остановились? Расставляйте, расставляете. — Он едва заметно, уголками губ, улыбнулся, наблюдая растерянно вопросительное выражение лица партнера.
— Середина-то, середина, Георгий Васильевич, но до нее трудно, ох как трудно добраться.
— А вы не ищите легких путей. Забудьте, что контрразведка — это только оборона. В принципе — оборона, верно, но ведь самый лучший вид обороны — наступление, хорошо продуманное и организованное. Вот видите, — огорченно заметил он, — опять вы меня прижали — зазевался. Сам запретил говорить о работе и сам же… И опять продул. И поделом мне. — Кторов повалил своего короля. — И как только не стыдно. Без зазрения совести дважды обыграть начальника. Ну ничего, в отместку я вам подкинул на воскресенье задачку. Со Штаубе. Здорово?!