1
«Итак, кто же вы теперь: Ганс, Вильгельм или Вернер?.. И неужели же почти четверть века спустя судьба действительно снова сведет нас? — думал полковник Фомин, убирая в конверт фотографии Лютце-Зандлера. — И чья рука направляет теперь вас на новые преступления? Английская разведка?.. Тогда они делали на вас крупную ставку, но просчитались. Старк и его помощники старательно плели агентурные сети, пытались проводить хитроумные операции, давая им романтические названия. Но они были вовремя разгаданы и пресечены, а исполнители главных ролей Мевис, Курц и резидент Фердман понесли заслуженную кару. Уже тогда вы были матерым шпионом, Курт фон Зандлер, и вам одному удалось уйти от возмездия. «Отшельник» — любитель работать в одиночку. Мало вероятного, что вас можно было увидеть среди тех, кто цепляет на цивильные пиджаки снятые со старых мундиров гитлеровские награды и, беснуясь, требуют реванша. Вы были человеком действия, «Барон», и, как того требует ваша профессия, предпочитали оставаться в тени. Так если это все же вы пожаловали к нам в гости, кто теперь ваш хозяин?..»
Да, много воспоминаний разбудил в нем тревожный сигнал Петрова. Такие сообщения не оставляются без проверки, так же как безымянная ориентировка друзей о выезде в СССР крупного натовского разведчика. «Кому же доверить это дело?» Перебрав в уме своих сотрудников, Фомин остановил выбор на капитане Михайлове. Позвонил, попросил зайти.
— Хочу поручить вам, Юрий Михайлович, одну работу. Вот тут у меня лежит дело, которым я занимался более двадцати лет назад, еще в период зарождения Германской Демократической Республики. Был я тогда, как понимаете, чуть-чуть помоложе. Я имею в виду, моложе вас, — улыбнулся Фомин. — Ну так вот, если сигнал, который мы получили, подтвердится, нам с вами придется вступить в борьбу с умным, ловким, высокой шпионской квалификации противником, в послужном списке которого немало побед, круто замешанных не только на крови наших людей, но и своих соотечественников, даже коллег.
Ознакомление с материалами отнимет у вас, прямо скажем, много времени. Дело пухлое и сложное. И этим займетесь не сейчас — позже. А пока вам предстоит, используя все наши возможности, выяснить, кто из граждан ФРГ и Бельгии в настоящее время находится у нас в Москве. И нет ли среди них барона Курта фон Зандлера. Надежды встретить такую фамилию, я больше чем убежден в этом, у нас почти нет. И все же посмотрите. В свое время этот господин заявил мне, что такие вещи, как настоящая фамилия, он не обязан хранить в памяти, что он вообще все прежние свои фамилии, как и легенды-биографии прочно забывает. Навсегда. Правда, он не подозревает, что нам и в самом деле известна его настоящая фамилия. Вот его фотографии двадцатилетней давности. Сейчас этому человеку уже за пятьдесят. Я очень на вас надеюсь, Юрий Михайлович, иначе бы не задал такого мудреного ребуса.
— Решали ведь уже такие задачки, Евгений Николаевич, — забирая со стола снимки, сказал Михайлов.
— Э-э-э. Не скажите, — покачал головой Фомин. — Зандлер-Лютце — это, брат, штука! Уравнение со всеми неизвестными. — Полковник мягко постукивал карандашом по бумаге. — Однако у нас есть и постоянно действующие козыри. Один из них — заблуждение любого преступника, даже пусть он будет мастером шпионажа экстракласса, — надежда, что время, подобно волне смывает следы. А следы остаются, дактилоскопические отпечатки и некоторые другие характерные приметы. У этого человека их, правда, немного, вот я специально перечислял их на этой бумажке. Когда будете беседовать с обслуживающим персоналом гостиниц, обратите их внимание на темные очки, мне назвали эти очки модными, даже ультрамодными. Он их старается не снимать. Вообще-то ничего особого в этом нет. Сейчас многие такие носят. Особо обращаю вате внимание: иногда у него слегка дергается правая щека и мочка уха — хронический нервный тик. Примерно вот так… И еще — знает русский язык. Но применяет ли его — вопрос.
— Когда предположительно он приехал в Москву?
— Имеется у меня тут еще одна ориентировка и если, грубо говоря, ее притянуть к этому делу, то что-нибудь в середине августа. Но это предположительно, так же, как и понятие «он». Сигнал мог оказаться ложным.
— Все понятно, товарищ полковник. Отправлюсь на поиски немедленно.
«Он» или не «он»? Как гамлетовская проблема — «Быть или не быть?» — занимала мысли Фомина. А если «он», зачем пожаловал к нам? Что хочет увидеть? Или кого? Может быть, старых знакомых? Не меня, конечно. И не Петрова. А вот Денисовых… Вернее, Денисову. Вполне вероятно… Ну, допустим. Зандлер в Москве решил проверить, куда делась его хорошенькая «помощница», некогда принявшая привет от «дяди Боба». На следствии он не упомянул ее, а мы не спрашивали. Им, вполне вероятно, известна ее дальнейшая судьба. И они могут предположить, что «Лотта» скрыла от мужа свою связь как с Лютце-Зандлером, так и со Старком. И тогда… Черт возьми, — Фомин встал и зашагал по комнате. Еще не известно, он ли это, а я уже свожу вместе старые персонажи давно сошедшей со сцены и не доигранной до конца пьесы. И делаю это так, словно не минуло двадцати с лишним лет, словно я прежний капитан Фомин, на попечении которого энбургское конструкторское бюро, и Денисов, и… А версия вместе с тем вполне логичная: Зандлер, кого бы он сейчас здесь ни представлял, может попытаться шантажировать Людмилу Николаевну, припугнуть прошлым, в надежде заставить работать на себя. Тогда нужно опередить его. В первую очередь следует, пожалуй, позвонить Виктору Сергеевичу и рассказать о возможном появлении на их горизонте такого «гостя». Все теперь зависит от результатов проверки».
Сам не зная почему, Фомин уже оставил сомнения, мучившие его вначале. В нем все больше крепла уверенность, что бывший пограничник не ошибся.
2
У ворот Новодевичьего монастыря резко затормозила «Волга» с шахматными клеточками на боках. За лобовым стеклом вспыхнул зеленый огонек. Пассажир начал расплачиваться с шофером, а его спутница, открыв дверцу, легко выпорхнула на тротуар. Девушка была модно, со вкусом одета, короткая юбка подчеркивала стройность ног. Она, не оборачиваясь, шла с той уверенностью, которая присуща интересным женщинам, знающим себе цену и то, что на них обращают внимание. Мужчине пришлось идти быстрым шагом, чтобы догнать ее. Скромный серый костюм плотно облегал его сильную спортивную фигуру. Волосы, щедро пересыпанные серебром, свидетельствовали, что он уже не молод. Мужчина ничем не выделялся, кроме, пожалуй, больших очков, закрывавших чуть ли не половину лица.
Они прошли под аркой на территорию монастыря к старому кладбищу.
— Мы приехали значительно раньше, — сказал мужчина, взглянув на часы. — Может быть, воспользуемся этим и осмотрим музей? Я никогда тут не был.
— Пойдемте вниз, в подвал. Я знаю, там находится могила сестры царя Петра Первого — царевны Софьи и некоторых его сановных бояр. Интересно, как они выглядели? А в музее я уже была. Кроме старинных нарядов да нескольких икон, там нет ничего интересного.
— Мне все равно, куда идти, лишь бы скорее шло время. Между прочим, в нашем распоряжении почти час.
Никто из посетителей музея не обратил внимания на эту пару. Вместе с тем, если бы любопытный глаз понаблюдал за ними, то наверняка удивился бы их поведению. Из музея они вышли порознь, словно незнакомые. Девушка не спеша проследовала на территорию кладбища, останавливаясь у памятников, читая надписи на надгробьях. Мужчина отстал и шел на значительном расстоянии, не обращая на нее никакого внимания. На кладбище царила обычная тишина, люди говорили вполголоса, да их и было немного в этот ранний час.
Девушка остановилась в тени густой акации, рядом со скамейкой, укрытой зеленью, на которой сидел молодой человек и что-то рисовал в блокноте. Казалось, он всецело поглощен своим занятием, и ни на что не реагирует. Стоило, однако, девушке выйти из-за кустов, он сразу отложил блокнот.
— Эрна, дорогая, наконец-то.
— Я вижу, ты рад, — улыбнулась она, подавая руку.
Он поцеловал ее, потянул к себе:
— Садись, Эрна. Здесь так чудесно, как в беседке. И нет посторонних глаз.
Но он ошибся, полагая, что их не видят. Из-за кустов выглянул недавний спутник девушки. Он выбрал удобную позицию и приник глазом к видоискателю фотокамеры.
— Я выполнил твою просьбу, Эрна. Достать эту книгу оказалось делом нелегким, она почему-то совершенно исчезла с прилавков и стала библиографической редкостью. И понятно. Ее расхватали такие же любители путешествий, как твой дядюшка. В ней обозначены не только автострады, но даже шоссейные дороги большинства областей Союза. Жаль, что вы не на машине. Тогда бы он еще больше оценил эту книгу.
— Спасибо, Мишель. Дядя будет очень доволен. А это… Получай. От меня. Я просила дядю, и он привез, — протянула картонную коробку-футляр, — раскрой.
Он вынул плоский, черного цвета с серой отделкой, поблескивающий никелированными ручками, портативный магнитофон.
— По словам дяди, это последняя модель, — объяснила девушка. — У него четыре дорожки и два дополнительных выносных динамика. Они тоже здесь. Бон там, сзади, нажми кнопку.
Глаз фотоаппарата зафиксировал из-за кустов обмен подарками.
Молодой человек отодвинул панельку. В углублении, плотно прижатые друг к другу, действительно лежали два миниатюрных динамика.
— Значит, он еще и стереофонический?
— Да, очевидно. А это пленка. Правда, всего четыре бобины, но на каждой из них по 1200 метров. Это тоже новая пленка. Он и от сети может работать.
— Вот уже спасибо, Эрна. Не знаю, что и сказать. Я мечтал именно о таком. Во всех комиссионных завел знакомых, но о подобном и думать не смел. У нас, черт возьми, наверно, никогда не научатся делать такие вещи. Только шумим: давай, давай, все, мол, самое лучшее! А на деле…
— Ну, зачем же так. Потерпи, Мишель. Надо уметь ждать и надеяться, — сказала она многозначительно. — Ты еще будешь иметь все. И самого лучшего качества, — прислонилась щекой к его щеке. — Ты талантливый и хороший.
— Пустое… Когда-то это еще будет? — обнял Эрну, посмотрел ей в глаза. — Мне хотелось бы верить… Но ты мне нужна теперь. Теперь, понимаешь, а не завтра. Я люблю тебя, Эрна. А чувствую себя бессильным, глупым мечтателем. И ничего не могу поделать, ничего предложить тебе. Разве двухкомнатную квартиру. Да и то она принадлежит матери. А так ведь просто чепуха получается: случайные встречи тайком… — Он хотел ее поцеловать, но она выскользнула из-под его руки.
— Что ты, Мишель, дорогой. Ты забываешь — мы ведь на кладбище. Кощунство. — Шаловливо прижала душистую ладошку к его губам. — Надеяться и ждать. Я же говорила. А теперь ответь мне, как ты решил? Мы едем?
— Чего ты спрашиваешь? Ну конечно! Да! И еще тысячу раз да! Я готов за тобой хоть на край света!..
— Вот и умница. А теперь я пойду. Через три дня мы встретимся в Риге, вечером между шестью и семью часами, у памятника Райнису. Это в парке. Ведь ты говорил, что бывал там?
— Да, я очень люблю Ригу.
— Мы чудесно проведем несколько дней вместе. Опять, как там, на юге… А теперь не сердись. Мне пора.
— Так скоро? Посиди еще, хоть минутку.
— Прости, не могу. Надо спешить. Меня в гостинице ждет дядя. Он хотя и очень добр ко мне, но не любит ждать. Будет беспокоиться. Это ты в Москве дома, а мы — в чужой стране. Он будет беспокоиться, — Эрна встала, поглядела по сторонам. — А ты и в самом деле нашел очаровательный и уединенный уголок. И эта старинная железная скамья… Обрати внимание на ее правую заднюю ножку.
Он встал, не выпуская ее руки.
— Ничего особенного, ничем не отличается от трех других.
— Не в этом дело. Посмотри и запомни. Так надо…
— Посмотрел и запомнил. Хотя не пойму, зачем.
— Потом поймешь. — Эрна гибким движением прижалась к нему, поцеловала в губы и решительно зашагала прочь, грациозно покачиваясь на высоких каблучках.
Проводив Эрну взглядом, он нагнулся и посмотрел на ножку скамейки. Пожал плечами. Потом покрутил барабанчики магнитофона. Повесил его на ремешок.
Взял коробку под мышку и, довольный, вышел на аллею, ведущую к выходу.
У ворот столкнулся с кудлатым парнем в цветастой рубашке навыпуск. Тот загородил ему дорогу. Подняв глаза, узнал старого приятеля Бориса Хряпина.
— Лугунов? Привет, старик! — сказал тот. — Чего здесь?
— Так, гуляю.
— Один? Нашел место.
— А ты?
— Я с попутчиками… Разные прочие шведы. — Хряпин подмигнул. — Деловой контакт. Просили показать Новодевичье, и вообще…
— Не бросил это дело? Смотри, не погори, как Венька.
— У меня, старик, приличные родители. И вообще… А как твоя маман?
— Спасибо. — Лугунову хотелось скорее уйти от Хряпина. Встреча эта вызывала у него внутренний протест и тоскливые воспоминания, когда они были в одной компании с Венькой, а тот напропалую фарцовал. Лугунов тогда занимал в их кругу незавидную роль переводчика. Они делали дела, а он старался оставаться в стороне, хоть от доли не отказывался. Но спорил, останавливал. «Ты же у нас отличник, — еще язвил тогда Венька, — а что делать нам, вечным двоечникам, изгнанникам со студенческой скамьи». Он злился, но дружбу с ними не бросал. А Боб Хряпин еще говорил: «Мы же не Родину продаем, а торгуем тряпками. Чудак, мама устала снабжать тебя грошами». Венька, наглый и циничный, никогда не нравился ему, но он был заводила и организатор разных веселых вечеринок, и Лугунов не делал попыток оставить его компанию. А еще их, всех троих, связывали общие и, как им казалось, независимые взгляды на жизнь.
— Эх ты, какую штучку раздобыл. — Глаза Хряпина разгорелись, когда он увидел магнитофон. — А говоришь, бросил…
— Подарок.
— Темнишь, старик. Может, сторгуемся?
— Нет-нет.
— Ну, как хочешь. Адью своей маман.
Лугунов пожал потную, липкую руку Хряпина и, когда тот побежал к своим «шведам», брезгливо вытер ее о штаны. «Как хорошо, что наши дороги разошлись», — подумал он и вышел за ворота.
3
Эрна, столь торопливо распрощавшаяся с Лугуновым, видимо, не так уж спешила к своему дядюшке в гостиницу. Покружив у памятников, вышла на новое кладбище и, встретившись со своим недавним попутчиком, пошла в сторону гостиницы «Юность». Скоро они сидели в ресторане, отдавая дань русской кухне. Между первым и вторым блюдом мужчина раскрыл фотокамеру и извлек готовые фотографии. Последовательно были зафиксированы наиболее интересные эпизоды недавнего свидания молодых людей.
— Молодец, Эрна, — убирая снимки, сказал мужчина. — Значит, он будет в Риге?
— Да, все так, как вы хотели. И он, кажется, всерьез ждет новых любовных похождений со взбалмошной девицей, у которой весьма состоятельный дядя. Но…
— Есть вопрос? Разрешаю. Один.
— Почему именно Рига? Там мало интересного. И море холодное.
— Моя дорогая, жизнь складывается не из одних развлечений, а в Риге у нас — дела. И сделает их, кстати, наш мальчик. Это укрепит в дальнейшем его привязанность к нам.
— Вы считаете, сделанного недостаточно?
— Это все хорошо. Но, чем больше он завязнет тетерь, тем крепче будет привязан к нам в будущем.
4
Михайлов спешил. Ему не терпелось доложить полковнику о результатах поездки. Выскочив из машины, он не стал дожидаться лифта, у которого скопился народ, а свернул на лестницу, шагая через две ступени.
Фомин был у себя.
— Отдышитесь, — сказал он. — Зачем бегать по лестнице? Спешить надо медленно.
Михайлов разложил свои записи.
— Можно, Евгений Николаевич?
— Можно, только спокойнее.
— Ничего похожего на Зандлера установить мне не удалось. Фамилия эта, как я выяснил в справочниках, довольно распространенная. Бароны такие были и не одна ветвь… Но к нам за последние годы в гости не приезжали. В общем, Зандлера нет.
— Этого следовало ожидать. А что еще?
— Из тех, кто в какой-то мере схож с интересующим нас лицом, я отобрал шесть человек. В основном отдыхающие по путевкам «Интуриста». Двое из них позавчера выехали в Ялту, где хотят пробыть недели две. Есть коммерсанты из Бельгии и ФРГ. Как указано в их паспортах — Гутман и Квалик. Возраст их подходит. Двое находятся в Москве, уже побывали на юге. Вернулись. Теперь собираются в Ленинград — взяли билеты. Это — директор гимназии Фишер и второй — Крайкемаер, коммерсант. И еще двое. Вернее, один. Сегодня утром с племянницей он вылетел в Киев, затем посетит Ригу и Ленинград. Потом вернутся в Москву. Сходство — опять только одно — возраст.
Приметы Фишера, если их сравнивать с фотографиями, что вы мне дали, более всего похожи на Лютце — Зандлера. Но тоже так… умозрительно.
Тот, что с племянницей из Бельгии Иоганн Гартенфельд, здесь совсем недавно. Его племянница, Эрна Гартенфельд, приехала на двадцать дней раньше и успела побывать на Черноморском побережье.
— Меньше, чем мало, но лучше, чем ничего. Что будете делать дальше?
— Что у кого здесь было — проверить трудно. А то, что будет, можно проследить. Свяжусь с товарищами из Ялты, Киева, Риги, Ленинграда. Попрошу помощи.
— Хорошо. И познакомьтесь как следует с делом, теперь у вас есть время. Утром обязательно побывайте в адресном бюро. Договоритесь, чтобы адресные карточки на Денисовых — подробнее о них вы узнаете из материалов дела — на время из картотеки изъяли. Это для того, чтобы исключить для Зандлера-Лютце возможность узнать их адрес.
— Значит, вы считаете, эти Денисовы могут кого-то заинтересовать?
— Могут. Виктор Сергеевич Денисов — крупный ученый, академик, а его жена… Ну ладно, разберетесь. Еще что?
— Попробую заполучить отпечатки пальцев Фишера и Крайкемаера. Я узнал, что они собираются пойти в театр. Заказывали билеты. Если сегодня не сделаю, то что-нибудь придумаю завтра обязательно.
— Только будьте осторожны, очень осторожны, чтобы не задеть как-либо невзначай их достоинство. Уж такие складываются исключительные обстоятельства, что мы должны это сделать, но нельзя обидеть ни в чем не повинных. Потом разнесут черт те что…
5
— Я не предполагала, дядя, что город так красив, — заключила Эрна, когда они, заставив шофера такси поколесить по улицам, вышли наконец из машины на площади перед гостиницей «Рига».
— Твоим восторгам не будет предела, когда ты познакомишься с Юрмалой — так теперь называется Рижское взморье, — сказал ее спутник.
После небольших формальностей Гартенфельд и его племянница оказались в отличном смежном номере. Перелет, длившийся менее двух часов, их не утомил. Положив вещи, они тут же спустились в ресторан.
— Теперь я хочу гулять, и только гулять, дядя Иоганн, — игриво щелкнула пальчиками Эрна. — Честное слово, я раньше никогда не предполагала, что в России так вкусно и обильно едят. Если к этому прибавить прекрасный воздух и безделие, я безобразно располнею. Полнота, как вы понимаете, мне ни к чему. Предлагаю побольше гулять.
— Я тоже не очень-то хочу выходить из формы, — заметил Гартенфельд, — а посему принимаю твое предложение.
После обеда в холле гостиницы они купили путеводитель по Риге и, прихватив фотоаппараты, отправились бродить по городу.
Официант, подававший им вечером ужин, услышав, что его клиенты оживленно обменивались впечатлениями, спросил:
— Вам понравилась наша Рига?
— О, великолепно, — ответила племянница. — Правда, мы успели побывать лишь в кафедральном соборе и музее. Но и этого достаточно, чтобы делиться впечатлениями весь вечер.
— Завтра Юрмала, — наметил программу дядя Иоганн, — предварительно осмотрим памятник Райнису. Я знаю его только по описанию…
Официант одобрительно кивнул, а придя на кухню, поделился с коллегами, что обслуживал очень хорошо говорящих по-русски, приятных иностранцев: дядю и племянницу, людей бесспорно интеллигентных и общительных. Ему польстило, что осмотр Риги они начинают с памятника Райнису.
— Их интересует латышская культура, — заключил официант.
6
— Вы плохо спали? У вас усталый вид.
— Вчера засиделся здесь, Евгений Николаевич. Листал дело-роман!.. И Лютце-Зандлер, я вам скажу… Действительно, ас. Переговорил с Киевом. Там дядя и племянница были всего сутки и сегодня в первой половине дня вылетели в Ригу. Гутман и Квалик отдыхают и ведут себя пристойно. И последнее: удалось снять отпечатки Фишера, находятся на экспертизе. После этого круг розыска сократится.
— Не плохо, совсем не плохо. За сутки вам многое удалось. Но это первый и пока еще весьма нетвердый шаг на пути, который нам с вами, Юрий Михайлович, предстоит…
Фомин пододвинул к себе объемистый том дела Лютце-Зандлера, задумчиво перевязал тесемки. Отодвинул его на край стола.
— Я был помоложе вас, Юрий Михайлович, когда вместе с немецкими коммунистами и с демократически настроенными людьми принимал участие в послевоенной перестройке Восточной Германии. Мы мечтали о будущем. Мы верили, что сумеем навсегда разделаться с бациллой фашизма. Мы сделали все что могли, и сейчас я радуюсь успехам Германской Демократической Республики не меньше, чем трудовым и политическим победам нашей страны. ГДР вопреки отчаянным противодействиям некоторых наших бывших союзников и некоторых кругов ФРГ вышла на мировую арену, как сильное социалистическое государство, с которым приходится считаться и которое невозможно не уважать.
Фомин встал из-за стола и зашагал по кабинету.
— У меня остались в ГДР хорошие друзья, например, живет там такой человек — Енок, с которым мы переписываемся и поныне. Он уже на пенсии. Мы с ним провели немало интересных и важных дел… А еще вахмайстер Бертольд Редель — ныне майор государственной безопасности ГДР, отличный парень. Недавно получил от него письмо.
Фомин вернулся к столу, взял лежавший на нем лист, скрепленный с конвертом. Вот послушайте, что он пишет:
«…Наступило время, когда западные немцы, повернувшись к Советскому Союзу, увидели вместо потенциального врага доброжелательного соседа по многоквартирному дому, именуемому земным шаром. Многие из них поняли, что их судьба и судьба мира в прямом и переносном смысле связана с вашей великой страной, а это пророческие мысли Ленина, это его прозорливая идея о существовании двух миров, как единственно возможной, хотя и временной альтернативе. И как следствие этого поворота — заключение договоров между вами и ФРГ. Нормализация наших чисто немецких отношений».
Фомин вопросительно посмотрел на Михайлова.
— Он тысячу раз прав, Евгений Николаевич.
— Конечно, прав. Но борьба там предстоит еще не малая. Реакционеры всех мастей и оттенков всячески пытаются помешать нормализации обстановки в Европе.
Фомин снова прошелся по кабинету.
— Когда докладывал генералу о нашем деле, он посоветовал проштудировать последние справочные материалы по НАТО, и прежде всего по деятельности объединенных сил в области разведки. Посмотрите наши досье, прочитайте газеты. Небезынтересен поворот в официальной политике ФРГ. Она мало устраивает и расходится с интересами тех, кто стоит у руководства западногерманской разведки, да и бундесвера тоже. И хоть Гелена уже нет, кадры его несомненно находятся в действии. Их в НАТО хватает, кое-кого туда привлек приемник Гелена Вессель, когда работал там в штабе.
— Я знаю, вы уже имели с ними дело, — сказал Михайлов. — И кажется, недавно.
— Вы имеете в виду того двойника? Да, но он больше служил англичанам. После той истории, как известно, некоторым из посольства Великобритании пришлось выехать из СССР в двадцать четыре часа.
— Лютце тоже служил англичанам.
— И Гелену. Только нам тогда не удалось все выяснить до конца. Но мне думается, он был одним из незаурядных кадровых мастеров геленовской разведки…
Но вернемся в ФРГ. Вы обратили внимание: в телеграмме от наших друзей, между прочим, кроме Брюсселя, указан еще и Ренсбург. А это натовская база в ФРГ. Вот и получается, что в то время, как прогрессивная часть западных немцев делает усилие разрядить политическую атмосферу в Европе и стремится жить с нами в дружбе, другая…
— Вы полагаете, Евгений Николаевич, что этот агент НАТО немец?
— Очень может быть. А Зандлер тоже немец, и уж конечно, он не из тех, кто поддерживает нынешнюю политику своего правительства.
— Смотря кого: вон их министр обороны Гельмут Шмидт оповестил о грандиозных военных учениях в семьдесят втором году и чуть ли не о всеобщей мобилизации в связи с этим.
— Все так, — вздохнул Фомин. — Некоторые, к сожалению, быстро забывают уроки истории, слишком быстро. Вспомните события в Чехословакии и бурю, поднятую вокруг этого всеми службами антисоветской пропаганды. И была пора, когда кое-кто забыл вещие слова патриота Чехословакии Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны»…
Нам с вами этот призыв особенно понятен, дорогой. Поскольку не прекращается тайная война против нашей страны и братских социалистических государств.
Фомин встал.
— А теперь вопрос по существу дела: вы были в адресном бюро?
— Да, Евгений Николаевич, там полная договоренность. Учитывая исключительность ситуации — карточку временно сняли.
7
Старший лейтенант Паже собрался было идти в порт, где у него были дела, когда его пригласил к себе полковник Пинкулис.
«Что бы это могло быть, — думал он, спускаясь по лестнице. Старик ведь знает мои планы на сегодня». Сотрудники между собой называли «стариком» начальника отдела Альберта Мартыновича Пинкулиса, светловолосого великана, которому еще не исполнилось пятидесяти. В слово «старик» в данном случае вкладывались сразу несколько понятий: и то, что он был старшим по чину и патриархом по возрасту, и то, что любил незлобно поворчать, но чаще по делам, не имеющим отношения к службе.
— Заходите и садитесь, мазила, — встретил Паже полковник. — Что же вы вчера опростоволосились? Я бы на месте тренера с треском вышиб вас из команды. И это на последней минуте…
— Сам не знаю, как получилось, — начал оправдываться Паже. — Два штрафных броска и оба мимо корзины. Если хотя бы один уложил…
— Если бы, да кабы… — махнул рукой полковник. — Нервы подвели. А хорошие нервы очень важны в нашей профессии. Ну ладно, будем надеяться, что промахи у вас могут случаться только в баскетболе. Вызвал я вас вовсе не для того, чтобы отчитывать за неудачные броски…
Пинкулис достал из папки лист бумаги.
— Есть неотложное дело. Звонили из Москвы, наших товарищей интересует одна парочка. Туристы из Бельгии. Некий Иоганн Гартенфельд и его племянница Эрна. Вчера они прибыли к нам, остановились в гостинице «Рига». Поезжайте и присмотритесь к ним. Пробудут они здесь, как я узнал, три — четыре дня. Возьмите себе в помощь кого-нибудь от Тушлиса. Одному там не справиться. Возьмите эту бумагу — в ней все сказано — изучите и действуйте…
Когда Паже приехал в гостиницу, дяди с племянницей там уже не оказалось. Не без труда ему удалось разузнать, что Гартенфельды рано утром ушли или, вернее всего, уехали на пляж. Перед отъездом они позавтракали в кафетерии при ресторане и расспрашивали официанта, как туда быстрее всего добраться. Как выяснилось, этот же официант обслуживал их накануне за ужином и они, разговорившись с ним, сказали, что собираются осматривать памятники, а потом поехать в Юрмалу.
«В Юрмале искать их бесполезно», — прикинул Паже и решил на сегодня хотя бы выяснить, когда они вернутся.
В гостиницу они приехали поздно вечером и сразу же заперлись в своих номерах. Паже оставалось ждать утра.
8
Лугунов бывал в Риге не раз и достаточно хорошо ориентировался в городе. Прямо с вокзала — поезд прибыл рано утром — он поехал на взморье, рассчитывая, как всякий «дикарь», обосноваться там у какой-нибудь хозяйки. Отыскать жилье оказалось, однако, совсем не просто. Он долго бродил по зеленым улочкам, стучался в дома, спрашивал редких прохожих, никто не мог ничего посоветовать. В Прибалтике стояла необычайно теплая погода, и наплыв отпускников был велик как никогда.
Гигантская подкова песчаного пляжа до отказа была заполнена отдыхающими. Он пешком прошел Булдури, Дзинтари и лишь в Майори, когда совершенно потерял надежду найти пристанище, ему улыбнулась удача. Пожилой латыш, к которому он обратился, критически осмотрел его и спросил:
— Студент?
Лугунов, обозленный неудачами, хотел было ответить, что это, мол, не имеет отношения к его просьбе, но передумал и, заставив себя улыбнуться, сказал:
— Был студентом. Теперь, как это пишется в газетах, молодой специалист, инженер.
— Тогда иди за мной, — бросил латыш и, шаркая сандалиями, не оборачиваясь, пошел по улице.
«Старик не очень-то приветливый», — отметил Лугунов, но повиновался. Свернули в узкий проулок и вскоре остановились перед калиткой. Провожатый широко распахнул ее, пропуская Лугунова вперед. По тропинке через кустарник они подошли к аккуратному домику. Старик громко крикнул:
— Власта! Иди-ка сюда. Привел тебе жильца.
Из дверей дома выплыла крупная женщина в белом переднике с засученными по локоть рукавами темной кофты. Строго оглядела Лугунова. Несмотря на свой извечный апломб и самоуверенность, Лугунов нерешительно затоптался под ее суровым взглядом.
— Надолго? — спросила она.
— На десять дней, — не задумываясь, ответил он.
— На десять? Можно. Внук уехал, вернется через две недели. Ваша комната здесь, — она указала рукой аз маленькую пристройку. — Там есть отдельный вход. Пойдемте, посмотрите.
Комната была невелика: одну стену почти целиком занимало окно, вторая была переплетена самодельными стеллажами, на которых в идеальном порядке выстроились шеренги книг. Вся мебель состояла из небольшого стола, стула, шкафчика и низкого топчана, покрытого ковром.
— Постель найдете в этом шкафу, — сказала хозяйка. — Можете знать меня Власта Альбертовна. Умывальник и туалет за домом. — Она повернулась к двери.
— Спасибо. Власта Альбертовна. Одну минутку, пожалуйста, — удержал ее Лугунов. — Я насчет формальностей. Вот мой паспорт. И наверное, нужно сразу заплатить деньги?
— Да, прописка нужна, пусть даже на десять дней. А деньги отдадите, когда будете уезжать. — Забрав паспорт, хозяйка ушла.
«Имя действительно у нее по характеру — Власта», — отметил Лугунов. Раскрыл чемодан, вынул легкие брюки, босоножки, белую рубашку, полотенце, решил тотчас пойти на пляж, который был рядом.
Свободное местечко отыскал не сразу, разделся и с наслаждением медленно вошел в прохладное море. Купался долго, вспоминая всевозможные стили плавания, которые еще с мальчишеских лет были предметом увлечения. И то, что не давалось на Москве-реке или Клязьме, здесь, в море, выходило чудесно. Море выталкивало его, как пробку, держало, и не хотелось выходить.
Потом, зажмурясь, отдыхал на теплом песке под лучами ласкового солнца, вдыхая пряные запахи воды и хвои. Голова была легкой, и мысли легкие, думалось о том, что жизнь — стоящая штука, а он счастливчик, которому везенье даровано богом. С таким же легким чувством он пошел потом бродить по пляжу, ища занятия: поиграл в волейбол, продул партию в пинг-понг какой-то девице. В начале четвертого отправился в кафе обедать.
Теперь следовало поглядывать на часы. Мысли о предстоящей встрече прогнали недавнюю легкость и теперь будоражили тем больше, чем ближе был назначенный час.
9
Без десяти шесть, чисто выбритый и тщательно одетый, Лугунов вышел из такси у парка. Подыскал скамейку неподалеку от памятника, надеясь первым увидеть Эрну издалека, еще до того, как она заметит его. Но она появилась неожиданно и совсем с другой стороны.
— Мишель, хелло!
Он даже вздрогнул, услышав ее голос. Она стояла такая нарядная и красивая, что у него забилось сердце от гордости за себя. Он стремительно поднялся.
— Умница. Я рада, что ты приехал. Но идем, идем же. Там дядя. Я наконец познакомлю вас.
Она чмокнула Лугунова в щеку, подхватила под руку и потянула в полумрак аллеи, где на скамейке в одиночестве сидел мужчина в темных очках.
— Дядя Иоганн, вот это и есть мой друг — Михаил Лугунов.
У Лугунова почему-то засосало под ложечкой. Он представлял этого дядю и старше, и дряхлее, или, по крайней мере, этаким живчиком с брюшком и восторгами чудака-туриста.
— Иоганн Карл Гартенфельд, — дядя протянул Лугунову руку, широко улыбнулся, — по-русски можно Иван Карлович.
— Очень приятно, — ответил Лугунов, пытаясь на лице Гартенфельда прочитать его отношение к этой встрече. Но трудно было что-либо понять, ибо дядя даже не удосужился снять своих огромных темных очков, как забрало закрывавших половину лица.
— Мишель, мы только с моря и очень проголодались. Может быть, пойдем в ресторан? — спросила Эрна.
— Я не голоден, но с удовольствием побуду с вами.
Они нашли небольшое уютное кафе, которых так много в Риге. Посетителей было мало — отличная погода и теплое море допоздна удерживали на берегу отдыхающих.
— Вы что-нибудь выпьете? — спросил Лугунова Иоганн Карлович.
— Спасибо. Я вообще почти не пью. А в такую духоту предпочитаю чай.
— Похвально. В наше время среди молодых людей это редкость.
Лугунов повел плечами, в души польщенный словами Гартенфельда.
— Эрна рассказывала, что вы закончили институт, — пододвинулся к Лугунову Иоганн Карлович, когда официантка, выполнив заказ, отошла от их столика. — Где вы теперь намерены работать? Я, признаться, не очень разбираюсь, как у вас в России делается карьера, но это любопытно знать. Может быть, приведется дома разговаривать с коллегами, и я не хочу быть профаном. Вы понимаете, с каким интересом у нас относятся к вашей стране и особенно к проблемам молодежи. В странах Запада тоже немало своих проблем. Так каковы ваши жизненные планы?
— Пока меня оставили при кафедре как возможного кандидата для поступления в аспирантуру, а если не удастся, то, очевидно, буду распределен в какой-нибудь научно-исследовательский институт.
— А что вам мешает поступить в аспирантуру?
— Есть ряд причин. Нужно суметь выдержать конкурс, иметь хорошую характеристику-рекомендацию. Правда, конкурс меня не смущает. У меня диплом с отличием. Я серьезно готовился к экзаменам.
— Прекрасно, когда человек твердо уверен в своих силах. Мое глубокое убеждение, что только сильные люди могут достичь успеха. И они по праву достойны быть избранниками нового мира. Это, конечно, мое субъективное мнение. Я говорю о духе, о натуре человека, о его способностях проявить индивидуальность. Это равно относится ко всем политическим формациям.
«Правильный дядька, — с интересом смотрел Лугунов на своего собеседника. — Говорит вполне разумные вещи».
— Да, — продолжал между тем Гартенфельд. — Но мне кое-кто жаловался, что у вас тут весьма трудно проявить творческую индивидуальность. Если не брать б расчет случайной удачи. Все талантливое берется немедленно под административно-партийный контроль, и тогда боже упаси такому человеку где-нибудь… Ну, как это у вас говорят? — Гартенфельд пощелкивал пальцами. — Вспомнил! Набедокурить. Да, набедокурить. Я имею в виду, как-то необычно развлечься, или приобрести себе лишнюю машину, или как-то не так высказать свои мысли… Скажите, из-за этого ведь бывают неприятности?
— Ну, не все конечно, так мрачно, — поморщился Лугунов. — У нас люди имеют возможность выдвинуться, проявить себя так же, как и у вас, — он тут же пожалел, что вырвалось это «у вас». И тут же оправдал себя. Зачем рисоваться перед иностранцем?..
— Не поймите мои высказывания за желание вести с вами политическую полемику. Я очень высокого мнения о вашей стране и ваших достижениях… Меня просто интересуют частности. Вы сами, например, так уж уверены в своей дальнейшей карьере? И все вас понимают? И действительно, все двери для вас открыты?
— Вы знаете, — Лугунову показалось, что он нашел весьма ловкий выход из положения. — Все эти вопросы спорны. И не на один я бы не стал давать прямых ответов. Но они, представьте себе, перекликаются с мыслями моей матушки. Она мне иногда говорит: тебя не понимают, с нашими порядками ты никогда не сможешь себя проявить.
— Ваша матушка? О! Ваша матушка имеет трезвое мужское мышление. Скажите, — вернулся Гартенфельд к началу разговора, — вы говорили что-то о характеристике-рекомендации. Что это такое? Что в ней должно быть отражено — ваши деловые качества, знания или вероисповедание, взгляды, политические убеждения?
— Как вам сказать?.. Исключая вероисповедание, характеристика-рекомендация именно отвечает на эги вопросы. Склонность к ведению научно-исследовательской работы. Она дается четырехугольником деканата, и, как вы понимаете, эти люди хотят знать, кого они рекомендуют.
— Что это за четырехугольник?
— Декан, секретарь партийной организации, секретарь комсомольской и профсоюзной организаций. В общем, как у нас принято говорить, — администрация и общественные организации. Они представляют весь коллектив.
— Ну, например, у вас с кем-то из этих организаций испорчены отношения, да?
— Были некоторые трения. В деканате не все меня любили. Некоторые мои сверстники считали меня карьеристом, хотя я в моем стремлении быть лучше, быть выше других, не вижу ничего плохого.
— Абсолютно справедливо, — заметил Гартенфельд. — Серые пусть остаются сзади. Не могут все быть одинаковыми.
— И существуют еще завистники или такие, кто не терпит инакомыслящих. — Подогретый похвалой, Лугунов начал выплескивать, словно единомышленнику, свои претензии к товарищам, к институту, к людям, которые его учили, старались сделать его лучше, чем он был. — Что касается комсомола, — сказал он вдруг, — я не был комсомольцем. Меня всякие там «даешь, берешь, целина» никогда не прельщали. Мама и я считали, что главное — это отличная учеба и светлая голова. Это компенсирует все. Меня в общем-то им не в чем было упрекнуть. Учился я хорошо. А некоторые убеждения — это мое дело. Они никому не приносили вреда.
«Этот молодой человек — находка, — отметил Гартенфельд. — И были не правы те, кто считал, что мне не стоит заниматься такой мелкой, черновой работой, как вербовка студента. И Крафт не терял зря времени на выставке, заводя знакомства и подбирая кандидатуры. Он не ошибся. Побольше бы нам таких одиночек». Думая об этом, Гартенфельд продолжал с любопытством слушать разглагольствования своего молодого знакомого.
— Мой возможный научный руководитель уважаемый в институте человек, профессор, я делился с ним своими замыслами, они его заинтересовали, и он обещал кое с кем поговорить. И потом, — подбадривал сам себя Лугунов, — я участвовал в общественной работе, не раз выступал на научных конференциях, диспутах.
И тут же Лугунов вспомнил, что выступал на диспуте всего однажды, да и то был здорово побит. Он тогда пытался было развить перед товарищами по курсу мысль, что молодой и незаурядный инженер не должен отвлекаться черновой работой и строить свою карьеру по шаблону, начиная с первой ступеньки служебной лестницы. Его должны заметить и выделить среди остальных. Говоря это, он тогда прежде всего имел в виду себя. И это поняли товарищи. Он даже сослался на примеры, что некие фирмы за рубежом сразу же давали молодым и талантливым лаборатории, высокие оклады и прочее.
Его тогда высмеяли. С тех пор он затаился и решил, что не стоит лезть на рожон и ввязываться в подобные дискуссии. Своими взглядами он делился теперь с очень узкой группой приятелей и с матерью. Она-то уж его понимала и всячески поощряла его устремления, цели, которые он перед собой ставил. Главным в разговорах с матерью всегда была его карьера и умение заработать. И еще они оба любили заграничные вещи. Он восхищался шикарными автомобилями иностранных марок. Раздобывал, не считаясь с затратами, иностранные журналы с рекламными объявлениями и голыми красотками, сигареты. Нет, во всем этом он не видел ничего предосудительного…
Эрна встала из-за стола.
— Вы не возражаете, если я ненадолго покину вас. Здесь довольно душно. Пока принесут чай, я пройдусь.
И она, не дожидаясь согласия, пошла к выходу.
— Извините за любопытство, — проводив Эрну глазами, сказал Гартенфельд. — Я не случайно спрашивал именно о ваших планах, взглядах. Эрна прожужжала мне о вас все уши, говорила, что вы мечтаете побывать на Западе и вам импонируют некоторые стороны нашего образа жизни.
— Как сказать, импонируют?.. Мне бы просто хотелось, конечно, съездить в некоторые страны…
— Что вам мешает?
— Пока я не имею для этого возможностей. И кроме того, нужны средства, которых я тоже пока не имею…
— Я не знаю, чем вы так приглянулись Эрне, — Гартенфельд поправил очки, — но она выразила желание увидеть вас гостем в своем доме, Миша. — Голос его стал тихим, вкрадчивым. Я не могу, не вправе советовать, вы взрослый и умный человек, но все это возможно, если вы захотите. Скажу больше, и поймите меня правильно. Из ваших суждений я понял, что у вас, лично у вас, есть некоторые затруднения. У нас же талантливый молодой специалист может быстро сделать карьеру! В самом деле, у нас нет препятствий к этому. Допустим, захочет наш инженер или врач, или просто рабочий поехать поработать в другой стране, ну, скажем в США, в Англии, в ФРГ, — пожалуйста. Никто не запретит. Можно это и в Бельгии. И здесь бывает, конечно, важно, как начнет свою деятельность человек. Лучше приезжать не с пустыми руками. Вы понимаете меня. Правда… — Гартенфельд развел руками, — у Эрны на вас какие-то виды… Она взбалмошная девица, и мне, как родственнику… У нее кое-что есть, но она как всякая женщина порой не отдает себе отчета, поддавшись чувствам. Да-да, Миша… Все это я говорю вам, пользуясь ее отсутствием.
— Простите, Иоганн Карлович. — сказал Лугунов, совершенно сбитый с толку такими многозначительными намеками. — Я еще ничего не могу вам сказать. И не знаю, что сказала вам о наших отношениях Эрна. Но во всяком случае… — он сам удивился своему ответу, — в нахлебниках я бы не ходил. И жить на чьи-то средства тоже не собираюсь. Я долго пользовался карманом матери, но это только до поры, до времени… Я и теперь нахожу способ заработать — даю уроки неуспевающим студентам…
— Вы не так меня поняли. Миша. Вам нужно чем-то проявить себя. Когда говорил, что плохо ехать с пустыми руками, я имел в виду ваши собственные успехи, ну хотя бы вашу дипломную работу. Мне нравится, что она конкретна. Я просмотрел ее и рад, что знаю, с кем имею дело. Работа вполне может быть использована в компании, членом которой я состою. В ней есть идеи, а за идеи мы кладем некоторые суммы в банк на имя автора. В самом деле, это реально. Я могу вашу работу захватить с собой… Только смотрите, чтобы вам это не повредило. Хотите?
При этих словах у Лугунова по спине пробежал озноб. Как тогда, весной, когда связался на выставке с чертежами. Он долго тогда не находил себе места, не спал от страха, думая, что же с ним будет дальше. И вот теперь он чувствовал, что его втягивают в какую-то скверную историю…
Потупясь, Лугунов разглядывал замшевую запыленную туфлю Гартенфельда, будто в ней заключился смысл только что сказанного. Так, значит, Гартенфельд видел его работу.
Вернулась Эрна с букетом роз.
— Понюхай, какая прелесть, — ткнула букетом в лицо Лугунова. — Прекрасно, не правда ли? Здесь за углом колоссальный магазин цветов.
— Да, — согласился Лугунов, оторвав наконец взгляд от гартенфельдовского полуботинка. Эрна смотрела на него такими откровенно влюбленными глазами, что он подумал: наверное, она и есть его судьба и вообще, что он скис. Ведь после той первой встречи он готов был идти за ней хоть на край света. И потом он мечтал о новых встречах…
— Пойдемте отсюда, — предложил Гартенфельд, отодвигая пустую чашку. И, подозвав официантку, расплатился.
Они вышли из кафе и направились к парку. Мысли Лугунова продолжали лихорадочно работать. Теперь уже навязчиво возвращались к Эрне и будущему, которое вдруг открывалось перед ним.
— Присядем, — предложил Гартенфельд, остановившись у одинокой скамейки. — Нам, я думаю, следует закончить разговор. Желание племянницы для меня почти закон. Что же вы решили? Эрна, пойди пройдись. А мы с Мишей поговорим по-мужски.
— Ну, дядя… — капризно повела плечиками Эрна, — не надо так сразу…
Она потрогала ухо Лугунова, и ему вдруг стало тепло и весело. Он точно захмелел от ее прикосновения и от собственных мыслей.
— Погуляй, Эрна. В самом деле, я хочу дать Мише добрые советы для его же пользы, — сказал Гартенфельд. У него нервно дернулась щека, и голос теперь прозвучал властно и сурово.
Эрна подчинилась.
— Вообще-то вам, молодой человек, следует подумать над всем, мною сказанным, — снова зажурчал голос дядюшки. — Это и желание Эрны, ведь она, как мне кажется, любит вас. И вспомните все, что вы уже сделали… Вы поняли меня?.. Вспомните свои услуги, оказанные некогда одному иностранцу и те небольшие просьбы Эрны… Но это частность. А главное — только у нас вы сможете получить то, о чем, как мне кажется, мечтаете. Просто так случилось, что наши интересы совпали. И принципы… от них не следует отступать… Да и некуда…
«Отступать некуда, — стучало в голове. — Некуда, некуда… Ну и пусть!.. И чего я, в самом деле?.. А там?.. Там, может быть, все по-другому… Да, если бы Эрну увидели его однокурсники, лопнули бы от зависти. А что бы сказала мама?..»
И он стал внимательно слушать, что говорил ему Гартенфельд. Сначала это были слова о его будущем. Потом об осторожности, которую он должен соблюдать. А дальше… Дальше шел уже самый натуральный инструктаж, что ему нужно будет сделать.
Эрна несколько раз обошла парк, постояла у витрины, съела мороженое и, когда снова вернулась к скамейке, услышала обращенные к ней слова Гартенфельда:
— Извини нас, тебе пришлось немного поскучать, но зато мы обстоятельно поговорили… Сейчас, пожалуй, мы пойдем домой. Уже поздно. Да и Мише далеко добираться.
Опускались сумерки. На фоне темных кустов и газонов сиротливо белели пустые скамейки.
Вышли на сияющую разноцветными огнями реклам, еще оживленную улицу Ленина. Гартенфельд первым увидел машину с зеленым огоньком, решительно шагнул с тротуара, поднял руку.
— Езжайте, Миша. Вам дальше ехать. До завтра. Как условились.
Лугунов поцеловал Эрне руку и юркнул в машину.
Как ни гнал он от себя страхи, как ни успокаивал, нервное напряжение от разговора с Гартенфельдом не проходило. За переездом остановил машину и расплатился, решив дальше добираться пешком.
Узенькие улочки Юрмалы, оживленные в дневное время, сейчас были пустынными. Не встретил даже обычных для ночных часов влюбленных парочек. Приткнувшись к тротуарам, дремали автомобили. Шаги разносились гулким эхом. Это пугало. Тогда Лугунов свернул к морю, чтобы берегом пройти до своего переулка, и здесь, неожиданно, встретился с людьми. Это были уборщики пляжа. Они, тихо переговариваясь, сносили коробки с мусором к машине с невыключенным мотором. На фиолетовом бархате моря лежала серебряная лунная дорожка. Море дышало свежестью, пряными ароматами, и его величавое спокойствие благотворно подействовало на Лугунова. Ему вдруг захотелось спать. Он сладко потянулся и зевнул.
Бесшумно прошел в свою комнату, разделся и лег. Жестковатые крахмальные простыни приятно холодили. Но скоро они почему-то стали шершавыми и душными. И он никак не мог найти удобной позы, вертелся. И совсем расхотелось спать. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту, думал об Эрне и ее дяде, переосмысливая все, что с ним произошло. Что-то ведь явно надломилось в нем в минувший день, и он был уже не такой, как даже вчера утром.
«А как бы отнеслась мать к тому, что произошло, — подумал он. — Испугалась бы? А отец, если бы он был жив?»
По рассказам матери, он был интересный и веселый человек. Встретились они, когда матери было девятнадцать, она работала в парикмахерской на каком-то московском вокзале. Он ехал в командировку и зашел побриться. По ее рассказам, они сразу приглянулись друг другу, а через день стали мужем и женой. Ездил он без конца в какие-то экспедиции и почти не бывал дома. Последний раз приезжал уже в войну по дороге на фронт. Михаил знал из отцовских писем, которые прочитал уже взрослым, что отец любил мать глубоко и серьезно и всячески просил как молено бережнее относиться к себе и к нему, Михаилу. А потом отец пропал без вести. Товарищи сообщили, что не вернулся на базу после какого-то полета. Пособие за отца он получал до совершеннолетия.
Мать вторично замуж: не вышла, хотя, как он это понял потом, имела не одну возможность. В доме часто останавливались какие-то дяди, иногда очень солидные, которые ему нравились и дарили подарки. Вместе с ними жила еще бабушка, мамина мать, сухонькая старушка, пенсионерка, долгое время работавшая в библиотеке. Она-то и научила его читать чуть ли не в три года (потом мама всегда этим гордилась). Бабушкино ученье не прошло даром, его приняли сразу во второй класс. А потом бабушка разругалась с матерью и уехала в другой город, к своей сестре. Там и умерла.
К тому времени в дом прочно вошло благополучие. Мать была хорошим мастером-парикмахером и косметичкой. В салоне, где она работала, к ней была запись, да и дома она принимала тех, кто имел возможность платить за прием поистине бешеные деньги. Летом, как правило, ездили с матерью на юг, и с детства он знал наперечет названия самых модных курортных городов. Отличник, он поступил в институт, сдав лишь один экзамен. И сдал прекрасно. После этого он окончательно уверовал в то, что при нем всем говорила мама: он — исключительно способный, одаренный. Потом он ездил на юг и на Рижское взморье, в общем, куда ему заблагорассудится, уже один. Средства были. Стипендия отличника, пенсия, которую мать копила ему с тех пор, как он переступил порог школы…
Жизненные принципы? Тогда, на институтской дискуссии о молодых специалистах, его не поняли. Но ведь он действительно так считал. Он сказал тогда, что, пока молодой специалист у нас получит возможность самостоятельно вести свою тему, проходят многие годы. Облысеешь, пока свалишь авторитеты. Или надо прицепиться к авторитету. Другое дело за рубежом. Принес работу деловому человеку, — если талантливо, сразу схватят. И пожалуйста — и место, и солидный оклад, и комфорт. И он даже привел примеры из книг, из романов, которые все читали. В той же «Иностранной литературе». Ну, пусть там еще говорилось о всяких социальных неурядицах и борьбе с этими богатыми благодетелями. Он же не говорил тогда, что нужно обязательно служить капиталу. Можно и у нас. Только вы дайте возможность ему, пока он молод. А ему ответили, что государство, дескать, не дойная корова. И что, если есть способности, никто не задержит его взлета.
Нет, его явно не хотели понять тогда. И лепили стандартные фразы, что государство тратит деньги на его учебу, и он должен… А почему не считают чем-то ужасным там, за рубежом, когда молодой инженер, допустим, уезжает в другую страну, в ту же, допустим. Америку и быстро делает карьеру. Не карьеру Каупервуда, а ученого. Потом ведь можно вернуться домой, но уже с именем. И что тогда говорили ребята? Опять стандартная болтовня: «крало умов» и тому подобное.
А что касается Каупервуда, то это… Нет, эта карьера скорее подходила Веньке, который считал драйзеровского Френка Каупервуда своим кумиром. Жаловался — не дают развернуться, не ценят, мол, у нас деловых качеств. Тогда они много болтали с Венькой и Бобом Хряпиным на эту тему. И где-то он даже соглашался с ними. Действительно, попади такой Венька в Америку, и точно бы стал ворочать делами. И в конечном счете, деньги — дело хорошее. Это и мама так считала, и некоторые ее клиентки. Тоже тряпичницы, как Венька, а мужья их иногда занимали большие посты. Чего же они не одергивали своих жен?
А Веньку вон посадили. Хорошо еще, что Венька ничего не сказал про своего переводчика Лугунова, иначе не видать ему диплома инженера. Это уж точно — вышибли бы из института. А он ничего такого особого и не делал. И мать тогда не возражала, когда узнала об их коммерции, только предупреждала; «Поосторожнее».
Шли часы. А сна так и не было.
…Встреча с Эрной. Он ведь любит ее. Конечно, любит. Тут ведь не голый расчет, а настоящие чувства. Но скажи об этом в том же комитете комсомола — вытаращат глаза…
И Эрна любит его, нет сомнения, любит. Такой близости и таких чувств, как с ней, он никогда еще не испытывал. Ни с кем. А ведь были у него встречи с девушками. Разные были девушки. Но таких, как Эрна, не было.
Дядя Эрны?.. Теперь он для Лугунова перестал быть загадкой. И где-то подсознательно Лугунов чувствовал страх, согласившись выполнить его довольно странные поручения: встретиться, передать привет… Впрочем, это его ни к чему не обязывает. Ведь подписок он никаких не давал? Просто маленькое джентльменское соглашение, маленькая услуга…
А если нет?..
И сразу стало холодно. «Зря обольщаюсь… Я уже сказал свое «да». Что это я?.. С чертежами на выставке ведь обошлось тогда (совесть Лугунова была сговорчивой). А теперь перспективы. И Эрна».
Извечная самоуверенность придала силы. Чего, собственно, Он боится, что мучается: требовались-то, в общем, пустяки. Долго это не продлится. Аспирантуру он закончит не в три года, хватит и полтора. Надо расширить разработку экспериментальной части дипломной работы. С его знаниями, деньгами, которые, по словам Иоганна Карловича, у него будут, и Эрной, он сможет развернуться, показать себя… А тогда пусть судят. У него свои принципы.
От этих мыслей стало спокойнее — он убедил себя в правильности принятого решения.
За окном стал накрапывать дождь, Лугунов вдруг почувствовал, что сейчас уснет. И сразу словно провалился в небытие.