1

Фомин, увидев озабоченное лицо Михайлова, поджидавшего его у дверей кабинета, спросил:

— Что удалось узнать?

— Денисова доставлена в институт кардиологии в очень тяжелом состоянии, до сих пор еще не пришла в себя. Сердечная аритмия. У постели Людмилы Николаевны все время дежурит врач. Назавтра профессор Ясников назначил консилиум.

— Вы сказали, кто вы?

— Да.

— А о нашем предположении, что это могло быть вызвано некоторыми обстоятельствами?..

— Нет, Евгений Николаевич. Об этом я ничего не говорил.

— Я сейчас поеду туда сам. Что слышно о Гартенфельде?

— Появился наконец в гостинице, взят под наблюдение. В «Метрополе» приобрел на послезавтра два билета до Стокгольма, хотел было на завтра, но свободных мест не оказалось. Самолет авиакомпании «Сабена», как я выяснил, улетает из Шереметьева в четырнадцать тридцать.

— Обратите внимание, он спешит восвояси. Если несчастный случай с Денисовой дело его рук?.. Я теперь уже не оставляю этой мысли… Значит так, ждать мы больше не имеем права. Турне Гартенфельдов придется прервать. Я скоро вернусь. Прошу вас, отдайте строжайшее распоряжение не выпускать эту парочку из поля зрения ни на минуту…

В приемной директора института Фомин лицом к лицу столкнулся с Денисовым, но тот даже не узнал его. Лишь когда Фомин потянул его руку, понял наконец, кто перед ним.

— У вас кто-нибудь болен? Здесь лежит? — спросил Денисов.

— Да. Хорошая знакомая, Виктор Сергеевич, — ваша жена. Как она?

Ответ Фомина не сразу дошел до сознания Денисова.

— Простите, я что-то не пойму. Откуда вы узнали, что с Людмилой Николаевной случилась беда и она здесь?

— Узнал. Давайте вместе зайдем к директору. Мне нужно поговорить с ним. Из нашей беседы вы, кстати, кое-что поймете… Он у себя? — обратился Фомин к секретарю.

— Леонид Александрович вышел в отделение. Должен скоро вернуться. И у него сразу же начнется консилиум, вряд ли он сможет вас принять…

Дверь отворилась и через приемную мимо них прошла в кабинет группа людей в белых халатах, продолжая на ходу беседу.

— Пойдемте, — Фомин подтолкнул Денисова к дверям.

— Извините, товарищи, я же сказала, что директор будет занят, у него консилиум. К нему нельзя, — поднялась со стула секретарь.

— Я думаю, наше присутствие только поможет вашим товарищам. Не беспокойтесь, я объясню все директору. — Фомин решительно вошел в кабинет, потянув за собой Денисова.

— Извините за вторжение, Леонид Александрович. Полковник государственной безопасности Фомин, — представился он. — Скажите, пожалуйста, вы собираетесь обсуждать состояние здоровья Денисовой?

— Да. А в чем дело?

— Мне необходимо высказать вам наши предположения. Мы, я имею в виду Комитет государственной безопасности, склонны думать, что теперешнее состояние Людмилы Николаевны могло быть вызвано приходом в ее дом убийцы.

В кабинете воцарилась мертвая тишина.

— Да, убийцы, — повторил Фомин, видя, какое впечатление произвели его слова на окружающих. — Он мог грозить ей и даже, может быть, чем-то воздействовать на нее. У господ такого copra богатый арсенал различных средств…

— Я не все понял… и вообще это страшно и неожиданно, — сказал Ясников. — Да что же мы стоим? Проходите, товарищ Фомин, — я правильно назвал вашу фамилию? И вы, Виктор Сергеевич. Садитесь… Та-ак… — Ясников нервно поправил очки. — Ваше сообщение, товарищ Фомин, в какой-то степени меняет отношение к этому случаю. Я только что смотрел ее сам и, признаться, никаких видимых повреждений не обнаружил. Да и мои коллеги. Прошу знакомиться: старшие научные сотрудники, кардиолог Лобова Нина Михайловна, Большакова Евгения Александровна — рентгенокардиолог. Они вчера ее тщательно осматривали и тоже ничего не нашли. Знакомьтесь с остальными товарищами…

— Может быть, мы были недостаточно внимательны, — заметила Лобова. — Я имею в виду чисто внешний осмотр, кожный покров… Главное для нас было сердца. В анализах особых отклонений нет. Все в пределах: нормы.

— Со стороны рентгенологических исследований тоже ничего не обнаружено. Сердце в пределах возрастной нормы. Если и что есть, то это совсем незначительная эмфизема легких. Ваша супруга не перенесла легочных заболеваний? — спросила Денисова Большакова.

— Нет. Кажется, нет. Она пела на профессиональной сцене… Это могло иметь влияние?

— Может быть…

— Аритмию могло вызвать нервное потрясение, — сказал Ясников. — И если случилось так, как предполагает товарищ Фомин… Готовые ее к дефобриляции.

— Это опасно, профессор? — спросил Денисов.

— Не беспокойтесь, Виктор Сергеевич.

Врачи вышли, и Денисов с Фоминым остались одни.

— В Москве появился Макс Лютце, — сказал полковник. — Вы припоминаете такого?

Денисов мрачно кивнул.

— Нам не сразу удалось установить, что это он, — продолжал Фомин, — и мы не могли заблаговременно предотвратить возможность его встречи с вашей женой. Мне думается, такая встреча была. И не далее как вчера. Я даже в этом уверен.

— Надеюсь, на этот раз ему не удастся уйти?

Фомин поморщился. Слова Денисова прозвучали как упрек.

— Не уйдет, — ответил он.

Денисов нервничал, ходил по кабинету, в пепельнице на столе росла горка окурков. Прошло около чага. Наконец, дверь широко распахнулась.

— Все будет в порядке, — сказал Ясников. — К вечеру, Виктор Сергеевич, вы сами сможете сказать жене несколько слов. А сейчас она устала после нашего натиска и уснула, чудесно, спокойно уснула, пока мы обсуждали внизу результаты обследования. А вам, — Ясников повернулся к Фомину, — я понимаю, не терпится узнать что-то у Людмилы Николаевны?

— Да, конечно. Но что делать, придется подождать. Если состояние Людмилы Николаевны будет лучше, я поговорю с ней завтра.

2

В управлении полковника уже ждали капитан Михайлов, майор Котов и лейтенант Фомин.

— Вот и хорошо, что вы все здесь, — сказал Фомин. — Садитесь и послушайте мой разговор с генералом.

Он поднял трубку, набрал номер и в общих чертах сообщил Богданову результаты посещения кардиологического института.

— Что говорят медики? — переспросил Фомин. — Обещали завтра дать мне возможность переговорить с ней лично… Нет, они заверяют, что все обойдется без последствий… Товарищи находятся у меня. Сейчас согласуем наши действия. Спасибо, Владимир Семенович. — Фомин положил трубку.

— Ну вот, друзья, о состоянии здоровья Денисовой вы теперь знаете. Я продолжаю считать, что скоропостижное заболевание — результат ее встречи с Гартенфельдом. Прямо генерал в этом не упрекнул, но доля нашей вины несомненно в этом есть. Скорее, моей. Ладно, к этому мы еще вернемся. Что у вас нового, Захар Петрович? — обратился он к Котову.

— Гартенфельд просил сегодня поменять билеты на более ранний рейс. А их нет. Поэтому все остается по-старому. Завтра.

— Где Гартенфельды сейчас, вам известно, Юрий Михайлович?

— Да, товарищ полковник. С ними работают. В настоящее время, — Михайлов взглянул на часы, — вернее сорок минут назад, Гартенфельды находились в Александровском саду.

— Хорошо. Захар Петрович, учтите, пожалуйста, «племянницу» нужно буквально с первой минуты изолировать от «дядюшки» и сделать все так, чтобы они не смогли перекинуться ни единым словом.

— Понятно.

— Как только их привезете, Эрну сразу ко мне. Первичный допрос Гартенфельда проведете вы, Юрий Михайлович. Мне пока не стоит ему показываться на глаза. Обедал? — спросил он Сергея. — Нет? Тогда пойдем перекусим по-семейному.

— Дома?

— Нет. Димой мы с тобой теперь не скоро попадем.

3

Трубку долго не брали. Наконец. Фомин услышал мягкий баритон:

— Слушаю вас.

— Леонид Александрович? Здравствуйте, Фомин.

— Здравствуйте, можете приезжать. Людмила Николаевна чувствует себя вполне сносно. Четвертый этаж, палата тридцать один «а». Вас пропустят. Если возникнут какие-либо вопросы по медицинской, так сказать, части, я к вашим услугам. Милости прошу.

— Сейчас приеду. Спасибо.

Пропуск был оформлен. Молоденькая миловидная сестра набросила ему на печи хрустящий крахмальный халат и повела за собой Они поднялись на лифте, потом шли по просторному коридору. Фомин старался ступать как можно тише, осторожней, хотя в этом не было особой необходимости.

— Минутку, — остановила его сестра. — Я сейчас, — и скрылась за дверью. Тут же вышла: — Пожалуйста, товарищ Фомин…

Небольшая палата была залита ярким солнечным светом. Справа стояла широкая никелированная кровать, на которой сидела Денисова.

— Увы, Евгений Николаевич, опять я доставляю вам хлопоты. Берите стул. Мне сказал о вас вчера Виктор. Я ведь вполне прилично чувствовала себя еще вчера. А сегодня очень ждала вас. Так, значит, вы знаете, кто это был?..

— Людмила Николаевна, милая, — прервал ее Фомин, — дайте мне сначала хоть посмотреть на вас — выходец вы с того света. Это за смелость, — полковник положил на постель несколько крупных гладиолусов. — Ну, как вы?

— Ой, какие чудесные. Спасибо.

Фомин пододвинул стул и сел рядом.

— Откуда же вы узнали, что это был Лютце?

— Откровенно говоря, не знал, но предполагал, что он у вас может появиться. И к сожалению, на этот раз опоздал.

— Так вы еще не знаете, как было дело? Позавчера днем… — И Денисова рассказала о том, что произошло на даче в Быкове.

— Финал. Меня очень интересует самый финал происшествия. Если вы, конечно, помните?.. — спросил Фомин.

— Он сказал «проводите». Я пошла вперед. Лютце окликнул. Я задержала шаг, обернулась. Он направил мне в лицо какую-то трубку. Кажется, это была автоматическая ручка. И все, больше я ничего не помню.

— В свое время этот господин пытался отправить меня на тот свет с помощью элегантных перчаток.

— Как?

— Да, вот так. Поправляйтесь. Когда выздоровеете, непременно нагряну к вам и все расскажу.

— С Сережей и Викторией Григорьевной. Буду ждать.

4

— Федор Иванович, в Шереметьево, — приказал Фомин, захлопывая дверь машины.

— В Шереметьево так в Шереметьево, — ответил шофер.

Они ненадолго задержались под светофором у Большого театра. А дальше почти без задержки шли до шоссе. Обогнали несколько машин, поливавших газоны и деревья. Водяные усы вспыхивали под солнцем маленькими радугами. Вымытая листва становилась лаковой.

Свежий, пахнущий нагретой землей и лесом ветерок врывался в окна.

«Тогда тоже было лето», — вспомнил Фомин.

— Несколько поворотов, и аэровокзал.

В досмотровом зале Фомин сразу увидел Сергея, одетого по-дорожному и с чемоданом. Потом отыскал глазами Михайлова. Тот стоял у стола регистрации. А вот и Котов о чем-то говорит со служащим таможни.

Фомин вновь посмотрел на Сергея. Крупные, но мягкие черты лица, серые глаза как у матери. Большой лоб. Русые, чуть волнистые волосы. Большой и сильный, и такая спокойная доброта в нем.

А может быть, это ему, отцу, так кажется? Но ведь похож. Похож на него молодого, который…

Чуть заметная улыбка тронула губы Фомина, когда он подумал: интересно, как себя почувствует Зандлер в обществе этого молодого чекиста. Может быть, увидит сходство?

В зал вошла группа пассажиров. Фомин без труда отыскал среди них Гартенфельда. Вот Гартенфельд подал свои документы. Котов взял их, посоветовался о чем-то со старшим зала. Потом Котов пригласил Гартенфельда в кабинет начальника таможни. Эрна пошла за ними, но Котов остановил ее. Минутой позже к ней подошел Михайлов, и она вместе с ним прошла в другую комнату. Туда же прошел Сергей. Все это прошло быстро и без хлопот, незаметно для окружающих.

«Кажется, все благополучно», — подумал полковник и направился к выходу.

5

Внешне Гартенфельд ничем не выражал беспокойства. Он надел на себя маску невинно оскорбленного, но сдержанного человека, который знает, что произошло недоразумение и не сомневается, что сейчас все выяснится.

А разум был в смятении. Он лихорадочно перебирал в памяти каждый свой шаг в эти последние дни, все, что могло привести его к провалу. То, что они, Гартенфельды, в чем-то разоблачены, он уже не сомневался. Но в чем?

В таких случаях русские щепетильны и безукоризненно корректны. И в особенности когда им приходится иметь дело с иностранцами. И коль скоро решились на задержание, значит, для этого имеют основания. Кто-кто, а он знал: если им известна даже десятая часть его деятельности, материалов уже больше чем достаточно для их ареста. Но в глубине души все еще жила надежда, что его старые счеты с русскими канули в Лету и чту не мог же он, старый, опытный и осторожный разведчик не заметить слежку.

Убийство Лотты? Не может быть — там все чисто его никто не видал. Об этом он позаботился.

Остается Лугунов. Допустим, Эрна растеряется и расскажет кое-что. Но это только Лугунов. Она ничего не знает о его прошлом, а о некоторых его шагах здесь не имеет никакого представления.

Они подъехали к высокому серому зданию, хорошо знакомому ему по старым фотографиям, а в Москве — по прогулкам: в первые дни приезда специально заглянул сюда, на площадь Дзержинского, чтобы посмотреть на этот дом и памятник. И тут Гартенфельд, наконец, успокоился — он собрался для новой игры.

Первый допрос покажет, как ему себя вести.

6

— Ну и жарища сегодня, — посетовал Котов, входя в кабинет. — А у вас тут прохладнее, чем на улица, и сквознячок.

Фомин кивнул на стул.

— Как дела? — спросил Фомин.

— Все в порядке, Евгений Николаевич, — без эксцессов. Ехали тоже спокойно. Единственно, о чем спросил меня Гартенфельд: узнают ли в МИДе об их задержании. Я его успокоил, сказал, что узнают немедленно. Сейчас он находится у Михайлова, а Эрна у меня в кабинете — с ней беседует Сергей. Нервничает она ужасно, в аэропорту умоляла разрешить ей поговорить с дядей, даже прослезилась.

— Я был в аэропорту, Захар Петрович. Теперь давайте по нашему плану. Я вам помогу, а к Михайлову подключусь несколько позднее. Скажите, пусть заглянет ко мне. Я хочу еще кое-что подсказать ему. Да, забыл спросить: при обыске нашли что-нибудь?

— Ничего любопытного. Если не считать весьма оригинальной ручки, изъятой у Гартенфельда.

— Заберите у Михайлова все, что касается Эрны, и, как только лейтенант окончит первичный допрос, приведите ее ко мне. Но сначала пусть обязательно зайдет сам.

Котов ушел. И вскоре уже Михайлов слушал наставления полковника.

— Он легко не расколется. Будет долго цепляться за каждую мелочь и, прежде всего, потребует объяснить причины его задержания. Скажите, что он задержан за шпионаж и предложите, на первых порах, чтобы он рассказал, кто он, с какой целью прибыл в Советский Союз. Прямой, в лоб вопрос. Но тут он уместен. В зависимости от того, как он поведет себя, будем строить свою позицию к открывать ему наши карты.

— Спеши медленно, — улыбнулся Михайлов.

— Вот именно, — кивнул Фомин.

— Признаюсь, мне не терпится сбить с него спесь, задавить фактами, чтобы…

— Нам, Юрий Михайлович, мало его подтверждения того, что мы знаем. Нам важнее выяснить, чего мы не знаем, но должны узнать непременно… Ну хорошо, идите. А я сейчас познакомлюсь с племянницей…

В кабинет, сопровождаемая Котовым и Сергеем, вошла Эрна Гартенфельд. Нерешительно встала рядом со стулом, ухватившись за его спинку.

— Садитесь, фрейлейн Гартенфельд, — пригласил Фомин. Эрна села. — На каком языке предпочитаете говорить?

— Я хорошо владею русским. — Сколько вам лет, фрейлейн?

— Это видно из моих документов. И я уже отвечала на такой вопрос. Но если так надо, я отвечу еще раз — двадцать три.

— Тому, кто на свободе, можно сказать, что это совсем немного и, как говорят, все еще впереди. Смею уверить, что у вас впереди годы тюремного заключения и, чтобы сократить срок пребывания там до разумного минимума, вам сразу нужно говорить правду, и только правду. Нам известно, что вы не Гартенфельд, а сам Гартенфельд тоже не Гартенфельд и приехали вы к нам не для отдыха и ознакомления с достопримечательностями и красотами нашей страны, а с целью шпионажа.

Эрна попыталась было что-то возразить, но полковник остановил ее:

— Не перебивайте. Слова могут лишь повредить вам, особенно если это будет неправдой. Вот доказательство вашей враждебной деятельности а нашей стране. Смотрите снимок: вы в Риге с молодым человеком, будем называть его Миша. Вот вы на Новодевичьем кладбище вынимаете контейнер со шпионскими материалами и закладываете новый. Что вы на это скажете?

Эрна, широко раскрыв глаза, молчала. Фомин видел, как боролись в ней чувства, страх перед будущим, растерянность, которые были сильнее всего, чему ее столько учили, готовя к этой поездке. Что она думает? Ждет, что еще на нее свалится?

— Значит, вы с самого начала за нами следили? — тихо спросила она, не отрывая глаз от стопки фотографий, лежавших на столе.

— Скажите, что за авторучки у вас и у вашего шефа?

— На ней два кольца, нужно набрать шифр. — Она было замялась… — Вот, вот эта моя… Только осторожно, там пленка, вернее, две кассеты и кислота… Если что, она все разъест.

— Вы знаете шифры?

— Только свой, — она назвала цифру.

Фомин набрал нужное сочетание.

— Но если вы обманули, все обернется против вас.

— Нет, — отрешенно сказала она.

Фомин нажал на головку массивной ручки. Крышечка легко снялась. Из середины выпало два цилиндрика — фотокассеты.

— Захар Петрович, это немедленно передайте в НТО. Там сумеют их проявить. Работа Миши, не так ли, фрейлейн?

Она кивнула.

— Теперь расскажите о себе.

— Подождите немного. Позвольте собраться с мыслями… Можно воды?

Фомин-младший подал ей стакан воды, и она с жадностью выпила. Потом закурила, тряхнула головой, волосы рассыпались по плечам. С решимостью сказала:

— Ну, конечно. Какой уж тут обман. Я не дура… Вас интересует, кто я и откуда? Да, я не Гартенфельд. Я Эрна Эгер. Мне действительно двадцать три года. Родилась в Кельне, там же кончила гимназию.

— Когда, кем и при каких обстоятельствах вы были привлечены к шпионской работе?

— Это произошло в моем родном городе осенью шестьдесят восьмого.

— Рассказывайте…

— На соревнованиях, — я увлекалась прыжками в воду, и у меня были приличные результаты, — тренер познакомил меня с господином Беллингом, членом правления профессионального спортклуба. Тот пригласил меня поужинать вместе. Я согласилась. После нескольких встреч Беллинг прямо спросил меня, не хотелось бы мне стать разведчицей. Он довольно подробно, в романтичных, радужных тонах рассказал, что это такое.

— И вы сразу согласились?

— Откровенно говоря, не долго колебалась. Может быть, тогда я до конца не представляла себе всю сложность будущей профессии, хотя догадывалась, что это трудно и опасно.

— Так и что сделал Беллинг?

— Беллинг представил меня господину, который отрекомендовался как Штальбах. Я тогда обратила внимание, что его безупречное произношение выдавало в нем иностранца, скорее, англичанина, или американца, овладевшего немецким языком. Мы остались вдвоем. В беседе я убедилась, что господин Штальбах хорошо знаком с моей биографией, связями, материальным положением нашей семьи. Он пришел в восторг, когда узнал, что я вполне свободно владею русским и польским языками.

Эрна снова закурила.

— Продолжайте, — сказал Фомин, выждав длинную паузу. — Что было дальше?

— Дальше? Дальше я оказалась в специальной школе. Совершенствовала знания языков. И тот, и другой, как я уже говорила, я знала с детства. Моя мать полька, к тому же прекрасно владеет русским. Помимо того, что я занималась в гимназии — я там учила французский, — она заставляла меня учить и славянские языки. Говорила, что их знание в наше время, а также знание стенографии всегда может мне пригодиться при устройстве на работу.

В школе основное внимание уделяла специальным дисциплинам. Отличная учеба поощрялась. Я получала значительные вознаграждения, хорошо одевалась и могла помогать родителям.

Для практики приезжала в Советский Союз, полтора месяца прожила в Польше. Что еще?.. Умею работать на ключе, знаю шифровальное дело, фотографию, тайнопись. Хорошо стреляю, могу водить машину любой марки…

— Вы прошли в спецшколе полный курс?

— Нет, не доучилась. Начальник школы, кажется, майор, он всегда ходил в гражданской одежде, выдавал себя за бельгийца, объявил мне, что мое обучение окончено. За отличные успехи я награждаюсь трехнедельной поездкой по Франции и Италии, затем на неделю могу заехать домой. Вернувшись из отпуска, я позвонила начальнику школы. Он велел мне ехать в пригород Брюсселя и назвал адрес, где на мое имя была оформлена небольшая квартира. Вечером того же дня приехал ко мне в сопровождении Гартенфельда. Пожелав мне успехов в работе, сказал, что впредь я поступаю в распоряжение господина Гартенфельда и уехал, оставив нас одних.

— Раньше вы его никогда не встречали? — спросил Фомин.

— Нет. В тот раз я увидела его впервые. Он долго и обстоятельно расспрашивал меня о моей жизни, похвально отозвался о моих успехах в школе, потом перешел к существу дела. Он сказал, что с этого дня я становлюсь его племянницей, что я должна твердо приучить себя к этой мысли, хорошо заучить данную мне легенду и больше говорить по-французски, ибо я теперь бельгийка. Я стала входить в роль. А он проверял, разговаривал со мной, чаще на французском и русском. Потом, как только были готовы документы, я выехала в Советский Союз. В Москве я должна была встретиться с Михаилом Лугуновым и передать ему подарок от одного его знакомого немца из Федеративной Республики. Ну, и еще понравиться ему, так сказать, стать ему близкой приятельницей, узнать его думы и «грехи».

— О Лугунове и его «грехах» расскажите подробнее, — сказал Фомин.

— Как мне известно, он работал переводчиком на какой-то международной выставке в Сокольниках. Одну иностранную фирму, вернее, представителя фирмы заинтересовал прибор в павильоне ФРГ. Его захотели приобрести, но он не продавался. Лугунов, слышавший разговор представителей фирм, вечером того же дня принес подробные чертежи прибора в расчете на вознаграждение. Уж не знаю, что он просил. Те решили подыграть нам, немцам. Лугунова вместе с чертежами привели к хозяевам прибора. Среди выставочного персонала, вы, конечно, знаете об этом, бывают и разведчики. Был такой и в тот раз. Он занялся Лугуновым. Сначала великодушно простил тому его «шалость». Потом восхищенно отозвался о выполнении чертежей, которые тот сделал, а позднее привлек его к сбору некоторой информации. Какая-то мелочь. Вот все, что я знаю о нем. Он и сам мне рассказывал. Эрна отпила глоток воды и продолжила: — В мою задачу входило, как я уже сказала, встретиться с ним, вскружить ему голову и при благоприятном исходе съездить с ним в Крым, в Севастополь. Нужно было попытаться сделать кое-какие фотографии с его помощью. Это оказалось довольно просто. Лугунов, во всяком случае я так считала, в буквальном смысле слова потерял от меня голову… Я, как это у вас принято говорить, отдыхала по люксу и индивидуальной туристской путевке первого класса. Останавливалась в Ялте, имела возможность с Лугуновым сравнительно бесконтрольно ездить по Черноморскому побережью Крыма. Бывают там, знаете ли, однодневные экскурсии. Потом вернулись в Москву. Здесь меня уже ждал господин Гартенфельд. Он расспросил, как дела с Лугуновым, сказал, что ему необходимо посетить Ригу и чтобы туда приехал и мой молодой человек, которому я выдавала большие векселя на наше общее будущее. Моя встреча с Лугуновым на Новодевичьем кладбище была зафиксирована с помощью фотоаппарата, и это, в случае чего, усугубляло его зависимое положение. Этого, собственно, и добивался господин Гартенфельд. Я предложила Лугунову выехать в Ригу, и там, как я считаю, окончательно решилась его судьба. Гартенфельд сам осуществил вербовку, после чего Лугунов выполнял его поручения.

— Какие именно? — спросил Фомин.

— Не знаю. Господин Гартенфельд любопытство не поощрял.

— Что вы еще можете рассказать о самом Гартенфельде?

— Если судить по тому, как с ним почтительно разговаривали в Брюсселе, я полагаю, что Гартенфельд человек весьма независимый, или занимает высокий пост, или на особом счету там. В Москву его привела не только те дела, в которых я принимала участие. Было что-то другое. Он говорил, что личное. Он меня в свои дела не посвящал. Любая моя попытка узнать что-либо, выходящее за рамки непосредственно моих заданий, им категорически пресекалась. Он очень властный человек.

Фомин выключил магнитофон и, поднявшись из-за стола, подошел к Эрне.

— Очень хорошо, что вы дали такие показания. Если они искренние, суд учтет при определении вам меры наказания. Захар Петрович, у вас нет вопросов к арестованной? А у вас, Сергей Евгеньевич? — Фомин посмотрел на сына.

— Совсем небольшой. Фрейлейн Эгер не сообщила нам адреса Лутунова.

Эрна удивленно посмотрела на лейтенанта.

— Я считала, он вам известен. Я знаю лишь телефон. Пожалуйста, давайте напишу, — она взяла ручку и старательно крупными цифрами написала на листке бумаги номер.

— На сегодня достаточно, — сказал Фомин-старший и приказал увести задержанную.

— Ну как, Захар Петрович, — спросил полковник, когда Эрну увели. — Тебе нравится эта девушка?

— У нее завидная рассудительность, а, в общем, в ее положении это, пожалуй, самый правильный выход — быть правдивой. Иного пути нет. И это она, кажется, поняла.

— Ну, а ты, Сергей, что скажешь?

— У нее и внешность завидная, — улыбнулся он. — Познакомишься и не задумаешься, что скрывается под такой эффектной оболочкой.

Офицеры рассмеялись.

— Ну вот, сын мой. Держи ухо востро, — Фомин встал. — Сергей, найди Лугунова сегодня же.

7

— Этого следовало ожидать, — выключил магнитофон Фомин. — А вы думали, Юрий Михайлович, что он вот так сразу все вам и выложит?

— Нет, Евгений Николаевич, я готовился к тому, что он будет всячески изворачиваться. Но начисто все отрицать!..

— Ничего удивительного. Просто вы рассчитывали, что Гартенфельд пустится в пространные объяснения, а он избрал наиболее верный для себя путь — меньше говорить. И если говорить, то самое необходимое.

— Да, но он отказывается совершенно от всего.

— То есть? Вы хотите сказать от связи с Лугуновым? Правильно. Это делается в расчете на то, что у нас неоспоримых улик об их действительных взаимоотношениях нет. Не знает он и о том, что жива Денисова. Зандлер не Эрна, на признание которой нам понадобилось практически два часа.

Итак, что мы имеем в итоге? Безупречную биографию?! В самом деле… Лугунова не помнит, хотя не исключает, что такой молодой человек был в окружении племянницы. Все? Пожалуй, пора открывать нам свои козыри. Попросите, Юрий Михайлович, чтобы его привели сюда.

Минут через десять конвоир ввел в кабинет Гартенфельда. Он внимательно посмотрел на Фомина и спокойно, даже чересчур спокойно, опустился на стул спросил безразличным тоном:

— Я еще вчера после допроса просил вернуть мне очки. Мои глаза не переносят дневного света.

«Видимо, какую-то пластическую операцию он делал? — подумал Фомин. — Но какой молодец Петров. Узнал-таки. Впрочем, сходство есть, хоть и отдаленное». — Сказал громко:

— Товарищ Михайлов, так и быть — передайте, пожалуйста, господину очки.

— Так и быть?! Не думаете ли вы, что я покончу жизнь самоубийством? — вполне искренно рассмеялся Гартенфельд. — Это непозволительная роскошь. Мы и так не жители, а гости в жизни.

— Мне помнится, однажды ваш соотечественник на моих глазах пытался сделать что-то подобное. Ему, правда, помешали, и он до сих пор благополучно здравствует, — начал Фомин.

— Непозволительная расточительность, — отозвался Гартенфельд. Теперь сквозь темные стекла очков он в упор разглядывал полковника.

— Вы правы, он всегда был расточителен, этот человек. И особенно, когда дело касалось чужих жизней.

— Простите, а какое, собственно говоря, отношение ваши воспоминания имеют к нашему разговору? Я люблю мемуары, но в сугубо домашней обстановке…

Он давно понял, кто перед ним. Понял безвыходность своего положения. Сквозь его шутливо-иронические ответы и замечания проглядывала все возрастающая тревога. Он хитрил, пытаясь выяснить, насколько осведомлены о его деятельности эти ненавистные ему люди. Невозмутимо вежливые и такие беспощадные со своими врагами.

— Я постараюсь вам еще кое-что напомнить: вы не Гартенфельд, и даже не Макс Лютце. Вы барон Курт фон Зандлер. Шпион по образованию и убийца по призванию. И как вы, наверно, знаете, с такой категорией лиц у нас разговор один. Как вы, наверное, догадались, мы старые знакомые. Хорошо вас знает и Денисова. Кстати, она жива.

Гартенфельд заметно побледнел. Однако сумел взять себя в руки, улыбнулся и старательнее обычного, выговаривая слова, ответил:

— А вы, как и прежде, любите громкие фразы. Людям нашей профессии они ни к чему. Интересно, что за доказательства у вас могут быть?

— Больше, чем достаточно, чтобы навсегда вывести вас из игры. Протокол опознания инспектора персонального отдела специальных училищ абвера Кюме вас удовлетворит? И эта конвульсия, которую не смогла убрать ваша медицина, не говоря о такой мелкой детали, как отпечатки пальцев.

Брови Гартенфельда удивленно взлетели.

— Да, да. Представьте себе. Пленка на пальцах не выдержала испытаний. Хотите еще доказательства?

— Спасибо. Вы очень любезны. И в своих рассуждениях почти правы. Я говорю — почти, потому что в одном вы ошибаетесь. Таких, как я, не уничтожают, о чем вы мне недвусмысленно дали понять. Их меняют, как вы обменяли Пауэрса и Вина. Надеюсь, обменяете и Зандлера. Тем более, выбор у вас будет большой. Я представляю теперь не одну страну.

— Не обольщайтесь. И не мечтайте об обмене. Те, кого вы назвали, не убивали наших людей, и давайте наконец перейдем к настоящему разговору. Итак, фамилия, имя, год и место рождения. — начал полковник допрос так, как он начинается при ведении любого следственного дела.