Москва, май 2005 года

— Ненавижу кросс, — с бессильной яростью бормотал Бурик, — ненавижу!..

Дыхание давно сбилось, Бурик делал короткие неритмичные вдохи и сразу же выдыхал. Неподготовленный к таким нагрузкам организм, получив очередную порцию воздуха, тут же требовал следующую.

Организму и в самом деле было плохо. Ноги были даже не ватные — они затвердели в неестественно полусогнутом положении бегуна и мелко тряслись, и странно было, как это Бурику удается их переставлять. Глаза неподвижно и бессмысленно уставились в одну точку примерно в полутора метрах впереди. Перед ним текла бесконечная полоса гравия. В боку нещадно колотило и кололо, волосы на голове слиплись, мокрые пряди то и дело лезли в глаза.

— Господи, сколько ж еще бежать-то?.. Только четвертый круг начался. Значит, осталось… больше шести… Нет, я столько не выдержу!.. Как я ненавижу этот бег!..

Бурик действительно был мало приспособлен для бега на длинные дистанции. Впрочем, нельзя сказать, что на короткие ему не было равных. Бурик весил пятьдесят шесть килограмм, и был… нет-нет, не толстым — зачем же так? — упитанным. Ну и что такого? С кем не бывает? Это вовсе не повод, чтобы давать разные обидные клички вроде «Бурдючка» и… ну и прочих в том же роде.

Саша Буркасов в свои неполные двенадцать лет имел гордость и откликался только на «Бурика», решив для себя раз и навсегда, что это прозвище образовано от фамилии и не несет в себе никаких обидных намеков.

Физкультурным мероприятиям Саша предпочитал усидчивые виды деятельности. Поэтому уроки «физры» Бурик по мере сил игнорировал, вовремя добывая различные справки из поликлиники или, на худой конец, записки от мамы. Но сегодняшний день сложился неудачно. Физкультура была сразу после итальянского. Справки у Бурика не было, и он решил просто потихоньку свалить. Однако физкультурница его заметила.

— А ты, Буркасов, куда? Опять записка от мамочки? Нет? Ну-ка бегом в раздевалку! Сегодня занятие на стадионе…

«Ненавижу занятия на стадионе. Пыль, жара — тьфу, гадость… Всякие прыжки в длину-ширину-высоту… подтягивания… Но бег больше всего ненавижу! Тупое топтание по кругу… Ох, не могу больше!» — У Бурика кружилась голова. Хотелось остановиться и сделать глоток воды. Даже и не надо воды — просто остановиться и перевести дух, присесть или согнуться, чтобы унять колотье в боку…

Бурик задумался — что он еще ненавидит.

«И эту физручку нашу… как бишь ее? Забыл даже… а, Римма Сергевна… тоже ненавижу. С этим ее дурацким секундомером. Ей-то хорошо, она на месте стоит… Так, пробежали мимо нее, значит, это четвертый круг был… или пятый?.. ч-черт, сбился… но осталось столько же, если не больше… умереть можно!..»

Бурику на секунду показалось, что он на самом деле умирает. В глазах потемнело, тело утратило чувствительность, боль моментально прошла — а он продолжал бежать, непонятно где… Словно оттолкнувшись от порога привычного мира, он вдруг помчался по каким-то незнакомым пространствам. Несколько неясных картин мелькнуло перед ним — и вдруг впереди оказалось залитое солнцем снежное поле, до того яркое, что Бурик зажмурился. Но испугаться он не успел, и даже мысли его оставались прежними:

«…Лыжи тоже ненавижу. Это даже еще хуже — в шапке и тяжелой куртке ужасно жарко, а пальцы в ботинках отмерзают… Римма орет на весь парк, и изо рта у нее идет пар… смотреть противно… Хорошо, что сейчас не зима…»

Когда Бурик открыл глаза, он вновь увидел дорожку из гравия и Римму Сергеевну с секундомером.

«Да как же так?! — возмутился Бурик. — Откуда Римма опять тут взялась? Я же только что мимо нее пробежал…»

И вдруг Бурик осознал еще одну странность — впереди не было спин одноклассников, исчезла черная майка Женьки Ивашкина с издевательской надписью «Имидж — ничто, жажда — все», которая появлялась перед глазами всякий раз, когда Бурик отрывал взгляд от гравия под ногами.

— Куда же все подевались?!

Тут Бурик услышал частое дыхание за спиной, а спустя пару секунд его обогнал и понесся на финишную прямую чемпион класса по физкультуре, да и по многим другим предметам, Алеша Дарьин. Гордость школы. Отличник.

Римма Сергеевна щелкнула секундомером, и Дарьин, пройдя еще несколько шагов, сошел с гравия и повалился на траву. Бурик, не думая больше ни о чем, рухнул рядом.

О, какое наслаждение лежать на земле, раскинув в стороны руки, запрокинув голову и вытянув, наконец, измученные, гудящие ноги. «Глаза закрываются, боль убывает…» Кажется, век бы так лежал, а между тем это краткая передышка, мгновение блаженства, — еще чуть-чуть, и оно пройдет.

В такие минуты если о чем-то и можно думать, то только о вечном. Фразы «Остановись, мгновение!» Бурик не знал, рановато ему было «Фауста» читать, но мысли у него, несмотря на юный возраст, мелькали глубокие: «Вот так же, наверное, устанешь и намучаешься под старость, и вдруг чувствуешь, как, наконец, отпускает, ничего не болит и ничего уже не хочется — все по барабану… это смерть наступает, вечный покой… Слово-то какое важное: ВЕЧНЫЙ — интересно, разве может такой кайф длиться вечно? Ведь надоест до чертиков, устанешь хуже, чем за всю жизнь…»

Тем временем буриков класс добежал до финиша. И Женька Ивашкин тут же получил от Риммы нагоняй.

— Опять в хвосте плетешься, Ивашкин? Ты неисправим! Посмотри на Буркасова — вторым пришел, время какое показал… Ой, что это у меня с секундомером? Быть такого не может!.. Сорок восемь минут…

— А может, это в обратную сторону? Минус двенадцать? — спросил давно уже вставший с травы Дарьин.

Бурику тоже хотелось посмотреть, но встать сейчас — это было выше его сил…

— Не говори чепухи, Леша. Такого не бывает. — Римма Сергеевна пощелкала секундомером, зачем-то помахала им в воздухе и снова уставилась на него. — Странно… секундомер исправен.

— Это что же? — спросил Ивашкин. — Это нам снова бежать?

От этих слов тело Бурика непроизвольно сделало судорожное движение, колени резко дернулись к животу, и Бурик едва успел наклониться в сторону, чтобы его не вырвало прямо на майку.

— Ой, Римма Сергеевна, смотрите, Бурдючок блюет! — радостно воскликнул Женька Ивашкин.

— Что ты такое говоришь? Как не стыдно! — с искренним негодованием произнесла Римма Сергеевна и даже дала Ивашкину легкого подзатыльника.

«Нет, все-таки Римма хорошая, не буду ее ненавидеть», — пронеслось в голове. А все вокруг смеялись, и Бурик понял, что пропал. Даже и не стыд, а настоящее отчаяние испытывал он оттого, что такое случилось при всем классе. «Все, это конец, — билось в виске, — теперь покрыт позором навеки. Не будет мне больше покоя. И ведь обязательно придумают какую-нибудь новую кличку еще пакостнее предыдущих… Ну, чего ржете, идиоты?!»

Но тут Римма Сергеевна сделала еще одно доброе дело.

— Ребята, идите в раздевалку, — сказала она. — Дарьин, возьми ключи, потом закроешь и мне отдашь.

И все ушли. Римма сказала:

— Куда ж ты так несся, Буркасов? Рекорд хотел поставить? Или пятерку получить?

Бурик пожал плечами и заодно вытер губы о майку на плече. Майка все-таки была грязная. А и фиг с ней, теперь уж все равно… Бурик снял майку и вытер лицо чистой ее частью.

— Эх, Буркасов, спортсмен ты мой… Что же мне с тобой делать?.. Может, к врачу сходим?

Бурик подумал.

— Можно. Я лучше сам схожу.

К врачу не хотелось, но идти сейчас в раздевалку… Нет, уж лучше к врачу.

Бурик встал на ноги, и к него закружилась голова. Спасибо, Римма Сергеевна поддержала…

Из двух лифтов работал только один — пассажирский. Грузовой, судя по лампочкам на индикаторе, крепко застрял между седьмым и восьмым этажами. Его кнопка вызова была горячей, словно у лифта поднялась температура, как у больного.

Бурик вызвал маленький лифт и принялся терпеливо ждать: лифт только начал подниматься наверх.

Чувствовал себя Бурик неважно. Он плохо помнил, как дошел до дома. Болела голова, во всем теле была слабость и какая-то неприятная опустошенность. «Похоже, у меня жар», — подумал Бурик. Он потрогал лоб, затем вдавленную кнопку неработающего лифта. «Точно, жар. Хотя лифту сейчас, наверное, еще хуже».

Маленький лифт, наконец, дошел до тринадцатого этажа, постоял там немного и стал спускаться.

Определить, пустой пришел лифт, или в нем кто-то есть, можно еще до того, как двери откроются. Этому когда-то давно Бурика научил отец: если есть кто-нибудь в лифте, то, едва кабина остановится, внутри щелкнет кнопка, и только затем двери раскроются. А в пустом лифте будет тишина, поскольку нажимать на кнопки там некому.

В лифте, когда он остановился на первом этаже, было тихо, и Бурик, не задумываясь, встал перед раздвижными дверями.

Первое, что увидел Бурик, когда лифт раскрылся, были ноги. Длинные ноги, в старых кроссовках, неподвижно висевшие в нескольких сантиметрах над полом.

Бурик почувствовал, как холодный пот течет по лопаткам. Не было сил поднять глаза, невозможно было оторвать взгляд от этих кроссовок — темно-синих, адидасовских, с тремя белыми полосками сбоку. Правда, родной синий цвет был изрядно разбавлен землистыми оттенками грязи и глины, а полоски давно уже были неопределенно-серые, и вместо трех было их в среднем по полторы.

Кроме кроссовок на ногах были старые истертые джинсы с сильно растрепанной бахромой, а вот носков, похоже, не было. «Как будет «бахрома» по-итальянски? — вдруг некстати подумалось Бурику. — Не знаю… la bachroma? Так ведь нет такого слова… Sulle gambe di quello, che era sospeso, erano messi i pantaloni blu con la… bachroma… Нет, не bachroma!..»

На какой-то миг Бурику померещилось, будто он падает в оборвавшемся лифте в бесконечную шахту. Ему даже запомнилось ощущение невесомости и то, как он свободно парит посреди кабины. Одновременно с этим появилось нестерпимое ощущение холодной петли троса, обвившейся вокруг шеи и сжимающейся все сильней… и вдруг все прошло, словно петля, пройдя сквозь пустоту, вывернулась наизнанку.

— Ха! Испугался? — услышал Бурик. Он наконец поднял голову и увидел, что ноги принадлежали мальчишке, который висел посреди лифта, уперевшись руками в противоположные стенки кабины. Глаза у мальчишки — Бурик отчетливо запомнил — были серьезные, странно пронзительные и немножко грустные, что резко контрастировало с задорным голосом.

Двери лифта стали автоматически закрываться. Мальчишка разжал руки и спрыгнул, не очень удачно приземлившись. Лифт снова раскрылся, но мальчишка поднялся не сразу и некоторое время, присев, смотрел на Бурика снизу вверх. Странный это был взгляд, словно спрашивающий о чем-то таком, для чего в обычном языке и слов-то не найдешь.

— Ты чего? — сказал Бурик.

— А чё?

— А ничё! — Бурик вдруг ужасно разозлился. Вся накопившаяся за этот бестолковый день ярость готова была выплеснуться наружу. — Вали давай из лифта, мне домой нужно!

— Твой он, что ли? — ответил мальчишка, но Бурику показалось, что ответил он по инерции, первое, что пришло в голову, а совсем не то, что хотел сказать.

— Да уж точно не твой! Мой, конечно, я здесь живу. А вот какого черта ты здесь делаешь?

— Я это… да просто так… играю.

— Ты что, совсем больной?! Нашел игрушку…

— Сам ты больной, — сказал мальчишка, и снова Бурик почувствовал, что сказать он хотел что-то совсем другое.

Но разобраться в тонкостях своих ощущений Бурику не пришлось. Где-то наверху раздался громкий стук — стучали явно по двери шахты лифта и явно ногой. Причем на ноге, судя по силе звука, был тяжелый сапог.

— Все лифты доломали, гаденыши! — заорал прокуренный мужской голос, видимо принадлежавший хозяину сапога. — Вот я доберусь до вас!

Незнакомый мальчишка стремительно выскочил из лифта и зайцем метнулся из подъезда, а Бурик вошел в освободившуюся кабину и нажал кнопку своего этажа.

— Сашенька, обед готов! — крикнула бабушка из кухни. Бурик даже не пошевелился. Как упал на диван, придя домой и уронив свой рюкзачок прямо у дверей, так и замер в позе поверженного героя.

— Все на столе, Сашо-ок! — снова закричала бабушка.

— Я не хочу, — ответил Бурик, но так тихо, что бабушка, конечно, ничего не услышала.

— Саша, обедать! — начала было бабушка в третий раз, входя в комнату, но, взглянув на него, остановилась. — Ты заболел?

— Да ерунда, бабуль, сейчас пройдет…

— Так и есть. Ты весь горишь! Ну-ка, давай мерить температуру.

И бабуля, не слушая вялых возражений Бурика, пошла за градусником. Через десять минут Бурик с градусником под мышкой лежал в постели, укутанный двумя одеялами, в том числе пуховым («Надо как следует пропотеть», — сказала бабушка), и ел с ложечки малину в молоке — единственное лекарство, которое он принимал охотно. Но и малина сейчас не доставляла удовольствия — Бурика сильно знобило, и он никак не мог согреться. А еще очень хотелось спать. Бурик был благодарен бабуле, когда она, забрав градусник, вздыхая и качая головой, тихонько прикрыла за собой дверь.

Подушка приятно холодила горящие щеки, но во всем теле ощущалась нудная ломота. Бурик начал проваливаться в облако сна. Хотя, пожалуй, это было не облако, а скорее туча. Сон был душным, влажным и горячим, как парная. И очень реальным. Бурик чувствовал себя в этом сне так же неуютно, как если бы зашел в парилку в свитере и шерстяных штанах.

Его окружали какие-то трубы зеленых и серых оттенков с выступившей на них влагой, сложно переплетенные между собой. Бурик долго плутал, шарахаясь от причудливых теней, отбрасываемых ржавыми вентилями, перелезал через коленные изгибы, подлезал под ними, пачкаясь в побелке, уворачивался от бивших в лицо струек кипятка, и несколько раз ошпарился до ожога. «А ведь я не сплю, — подумал Бурик, — иначе от боли я бы обязательно проснулся».

Наконец длинный узкий лаз (из серии «Подбери живот») вывел его в небольшое, но очень высокое и гулкое помещение с белыми кафельными стенами и плиточным полом. У стены стоял огромный резервуар с иллюминатором посредине. Пахло какой-то медициной, но запах был застарелый и пряный — так пахнет бабулин шкафчик с лекарствами. Бурик огляделся. На белых отсвечивающих стенах не было ничего, за что бы мог уцепиться взгляд. Тогда он сделал шаг к «котлу», как он мысленно обозвал агрегат. Котел приблизился гораздо быстрее, чем этого можно было ожидать. Подойдя к нему вплотную, Бурик встал на носки, ухватился за обрамленный заклепками иллюминатор и подтянулся. Удивительное дело — это совсем не потребовало усилий, хотя на уроке физкультуры Бурик не мог подтянуться на турнике, не вызвав при этом уже привычных усмешек одноклассников.

Сначала Бурик ничего не как следует не разглядел. В сероватой полутьме медленно шевелилось нечто бесформенное. Затем оно как будто растворилось, а в иллюминаторе, словно на экране телевизора, возник мальчишка. От неожиданности Бурик даже вскрикнул. Мальчишка был голый и сидел, съежившись, на черном полу. У Бурика сжалось сердце. От жалости, а еще от непонятного страха и осознания того, что с этим незнакомым мальчишкой его что-то связывает. Но что?

Мальчишка неожиданно поднял глаза, встретился взглядом с Буриком и вдруг, беззвучно вскрикнув, вскочил и бросился к нему. Бурик, обмирая, смотрел в широко распахнутые глаза и читал в них отчаянную мольбу. Губы мальчика шевелились. Что он пытается сказать? Не понять… «А…», «у…», кажется, опять «а…», «и…» Внезапно Бурик понял — мальчишка говорил по-итальянски! Он повторял одно слово: «Аютами… Аютами… Aiutami…» — «Помоги мне! Помоги! Помоги…» Лицо мальчика приблизилось. Неровная рыжеватая челка, смешно оттопыренные уши, цвета крепкого чая глубоко посаженые глаза, узкий, длинноватый нос, белозубый рот, без конца повторяющий одно и то же слово — «Помоги!»… «Come?!», — закричал Бурик, но крик его увяз во влажной духоте. А черный пол, все ускоряясь, поехал назад, оттягивая мальчишку за собой.

В отчаянии Бурик прижался лбом к теплому стеклу иллюминатора, разбить которое было невозможно. Или все же возможно? Всей душой Бурик рванулся туда, к мальчишке, и толстое стекло как будто подалось. Рванулся снова и еще чуть-чуть продвинулся… Не хватало одного последнего усилия воли, чтобы пробить стекло. Но это усилие все никак не давалось Бурику, и он, дернувшись несколько раз, безвольно обмяк, словно застряв в толще стекла. Его как будто облепила плотная прозрачная масса, не дающая ни пошевелиться, ни крикнуть, ни даже закрыть глаза. Бурику оставалось только одно — смотреть.

Мальчишка продолжал бежать к нему нисколько не приближаясь, а лицо его начало неуловимо меняться — Бурик увидел, что это уже не мальчик, а юноша… потом молодой человек… через несколько секунд в неровной челке показались серебряные нити… Пожилой мужчина с длинными седыми волосами, носом с горбинкой и добрым симпатичным лицом смотрел на Бурика без укора. Вскоре лицо его начало туманиться и удаляться, посредине возникла водная гладь, обрамленная двумя башнями шлюзов. Старик отшатнулся назад и вдруг застыл. Бурик увидел, что это уже не старик, а бетонная скульптура сухопутного моряка, кидающего свернутый канат проходящим мимо судам…

И тогда Бурик заплакал. Заплакал тихо, без всхлипываний и рыданий. Он даже не сразу понял, что плачет, — горькая волна, рождаясь где-то в животе, подкатывала к горлу, а по щекам катились горячие слезы. Его захватило ощущение невосполнимой потери… Скульптура осталась далеко позади — вокруг расстилалось безбрежное море. Бурик плыл на огромном океанском лайнере, выглядывая из иллюминатора каюты. Свежий морской ветер ерошил волосы, и брызги летели в лицо, смывая слезы.

— Сашенька, не высовывайся из окна, простудишься, — раздался сзади голос бабули. Бурик спрыгнул на пол каюты и захлопнул иллюминатор. В каюте на полках спали какие-то незнакомыелюди. Бурик аккуратно приоткрыл дверь и выскользнул наружу. Сквозняк тут же захлопнул за ним дверь. В обе стороны тянулся узкий коридор, освещенный длинными неоновыми трубками. Бурик пошел направо.

Вскоре коридор сделал поворот, и Бурик увидел длинный ряд дверей с номерами и табличками. «ВНИМАНИЕ! Биологическая угроза! Вход только по спецпропускам», — было написано на одной из них. «Аланин Алексей Семенович. Генеральный консультант МосСемБанка». «Безекович Нина Львовна. Эксперт по международным связям». «Облаухов Вадим Андреевич…» — табличек становилось все больше, они наслаивались друг на друга, фамилии вплетались в имена, а внизу начали проявляться цифры. «Прохорова Анна Викторовна, 1970–2012, — гласила очередная табличка. — Помним, любим, скорбим…»

«Да что же это такое… Где я?» — Бурик ощутил новый прилив страха. Он стал идти все быстрей и быстрей, и вскоре уже бежал, задыхаясь, по коридору, которому не было конца.

Внезапно погас свет. В полной темноте Бурик пошел вперед на ощупь, елозя ладонями по неприятно шелестящим клеенчатым обоям. Идти было страшно — казалось, пол под ногами в любой момент может исчезнуть. Наконец, Бурик не выдержал. Он осторожно сполз по стене и сел на пол, чтобы не провалиться в черную бездну.

Вновь включилось освещение. Но не прежнее, яркое, а слабое, видимо, дежурное. Коридор освещался теперь тусклыми запыленными светильниками в проволочных каркасах и как будто стал шире. Дверей по сторонам уже не было.

Не успел Бурик сделать несколько шагов, как где-то далеко позади раздался гудок, потом приглушенный грохот и шипение. Пол под ногами дернулся, и стало очень жарко. Бурик снова присел и прислушался. Грохот не прекратился, теперь он перерос в ровный гул, какой бывает… где? на водопаде? А, может, это пробоина? Или просто трубу прорвало?..

Бурик припустил со всех ног. Бежать было нелегко — ноги сначала по щиколотку, затем по колено стали увязать в бесконечной луже с маслянистой чавкающей жижей. Вытаскивать и переставлять их становилось все труднее.

И вдруг громадная, горячая, как выдох, волна набежала сзади и накрыла его с головой. «Все, мне конец, — решил Бурик. — Я же не умею плавать…»

«А, может все-таки это сон, и я сейчас проснусь?» — билась в висках другая мысль, беспомощная, как бабочка.

Но не случилось ни того, ни другого. Волна подхватила его, осторожно понесла, и Бурик безвольно доверился ее мутному потоку. Перед глазами у него вновь всплыло лицо мальчишки и вновь исчезло, а странная река несла его все дальше, и, возможно, скоро унесла бы прочь, в те миры, где нет уже ни времени, ни желаний…

Впереди показались деревянные мостки. Кто-то лег животом на грубые доски и протягивал руку. Она тянулась к Бурику словно из другого мира: «Не бойся, берись!» И Бурик что есть силы вцепился в протянутую ему ладонь. Та сразу сжалась, и он понял — сейчас это единственная опора. И спасение возможно — только бы удержаться! Только бы удержали его… «До боли стискиваем руки, и руки обещают нам: Приду!», — всплыли в голове слова какой-то очень старой песни. «Господи, что же так тяжело… И, наверно, ужасно неудобно так меня держать. Вот если бы переплести пальцы…». Державшая его рука явно не принадлежала взрослому человеку, скорее мальчишке бурикова возраста. Сильнейшее напряжение буквально пронзило ее — Бурик не мог оторвать взгляда от голубых пульсирующих жилок и двух маленьких коричневых родинок на запястье. «Кто бы ты ни был, пожалуйста, не бросай меня!..» — мысленно закричал Бурик своему спасителю. Державшая его ладонь вдруг сжалась сильнее и рванула Бурика на себя. Река исчезла.

Бурик проснулся и привскочил. Руки и лицо были мокрыми от слез и холодного пота. Выдох облегчения вырвался у Бурика — это был всего лишь сон. Он обтерся махровым полотенцем, предусмотрительно оставленным бабулей на спинке кровати, и снова свободно откинулся на подушку, прикрыв глаза и чувствуя, что скоро снова уснет.

Какое-то смутное чувство — не понять, какое — тревожило Бурика, не давая спать. Виденный сон не отпускал его. Он попытался восстановить облик своего спасителя, но не мог припомнить ничего, кроме двух маленьких родинок на руке.

И вдруг молнией сверкнула мысль: «Ты предал!» — «Кого?» — хотел спросить Бурик, но тут же понял сам — того мальчишку за стеклом иллюминатора. «А что я мог сделать?» — попытался оправдаться Бурик. «Ты предал!» — «Но ведь это был сон…» — «Ты предал! Предал!! Предал!!!» — стучало то ли в ушах, то ли в висках — толком не разобрать. Потом слова стали звучать все тише и неразборчивей, и вот это уже не слова, а стук колес.

Старинный поезд — паровоз с тремя вагонами, дав долгий гудок, остановился. Небольшой вокзал был заполнен людьми в дорогих и тоже старинных одеждах: старомодные платья, вычурные украшения, смокинги…. Царила обычная вокзальная суета, никто не обращал внимания на Бурика. Слышались мелодичная речь и веселый непринужденный смех. Пассажиры рассаживались по вагонам, высовывались из окон, махая платочками и руками.

Ударил колокол, паровоз в ответ загудел, а из-под колес с шипением вырвалось густое белое облако горячего пара, которое тут же окутало весь перрон плотной туманной завесой. Туман был вязкий: откроешь рот — он тут же наполнится туманом, его можно пробовать на вкус. Бурику сразу же припомнился незабвенный ежик из старого мультфильма — очень было похоже.

Когда туман рассеялся, Бурик увидел, что никакого вокзала нет, а он находится на залитом солнцем цветущем лугу. Вдаль уходили одинокие рельсы одноколейки. Шум вокзала уступил место стрекоту кузнечиков и разноголосому птичьему гомону. Впереди виднелся могучий темный бор. Странно, но одноколейка упиралась прямо в него. Старые рельсы терялись в густой траве, а сквозь шпалы пробивались клевер и ромашка.

Солнце палило нещадно. Но когда Бурик вошел в лес, стало прохладнее. Косые солнечные лучи рассекали пространство между деревьями. Бурик заходил все глубже, становилось все темнее. Деревья росли уже и между шпалами, корнями обвивая проржавевшие рельсы. Они словно намеренно преграждали путь, целясь в грудь высохшими ветками. Ветки были холодные, металлические…

Пространство внезапно начало смещаться и опадать. Лес застыл на миг, словно в недоумении, и исчез.

Бурик открыл глаза и увидел участкового педиатра Надежду Матвеевну, склонившуюся над ним. Она водила по его груди холодным фонендоскопом.

— Как себя чувствуешь, Саш? — спросила Надежда Матвеевна. Не получив ответа, она повернулась к бабушке, стоявшей в дверях. — Постельный режим, горячее молоко с медом. Аспиринлучше не давать — пусть организм сам борется с простудой.

— А что с Сашенькой?

— ОРВИ. — Надежда Матвеевна пересела к столу и стала заполнять карту.

— Надежда Матвеевна, раньше он тихонький был, а теперь нервный такой стал…

— Не волнуйтесь, Ксения Александровна, это возрастное… Пройдет.

Проснувшись на следующее утро, Бурик долго глядел в потолок. Ремонт в квартире был недавно, но потолок уже успел покрыться сетью трещин, темных полосок, круглых пятнышек от удачных попаданий мяча. Бурик, как и многие домашние дети, предпочитал играть в мяч дома, а не на улице. Одна трещина начиналась прямо над кроватью и тянулась к центру комнаты, многократно разветвляясь. Бурик внимательно изучил все изгибы основного русла, проследил за многочисленными ответвлениями и рукавами. Через десять минут разглядывания он знал эту трещину наизусть и мог бы, наверное, в точности нарисовать на бумаге. А когда зажмурился, она молнией сверкнула перед глазами.

Жар немного спал, но температура у Бурика оставалась высокой, и во всем теле ощущалась неприятная слабость. Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, и даже легкий поворот головы требовал больших усилий. По счастью, Бурика никто и не заставлял шевелиться. Взгляд его лениво скользил по стенам, по неброскому, однообразному рисунку обоев, на которых повторялись какие-то гирлянды и цветы.

Если долго глядеть на обои, на них можно заметить странные вещи — один листик похож на ехидного старичка с длинным носом и козлиной бородкой, другой — на улыбающегося конопатого мальчишку, а веточки — на летящую чайку. Чуть рассеяв взгляд, можно увидеть целую стаю чаек, устремившихся прямо на тебя.

Разглядывать стену Бурику не надоедало. Болея, он подолгу смотрел на нее, и, как в калейдоскопе, перед глазами сменялись картинки — лица, звери, предметы. Некоторые без труда образовывались сами, например лицо старичка — очень знакомое лицо. Другие картинки требовалось чуть-чуть досочинить, домыслить какие-то линии, штрихи. То, что было только что маленькой мышкой с длинным хвостом, моментально превращалось в слона, тянущегося хоботом к ветке с бананами…

Венеция, 1716 год

Ранним июньским утром Антонио стоял в капелле Святой Анны Павийской — самой уютной в соборе Святого Марка — и рассматривал орнамент недавно написанной фрески. В переплетениях виноградных лоз чудились ему лапы и хвосты неведомых животных.

Антонио пытался обдумать предстоящий разговор с учителем музыки и заранее знал, что тот ответит. Он и пришел сюда затем, чтобы попросить у Святой Анны помощи — в Венеции твердо были уверены, что Sant’Anna di Pavia помогает негоциантам договариваться между собой. Ну что ей стоит помочь Антонио договориться со своим учителем? Надо только хорошенько попросить…

Однако сосредоточиться на молитве никак не удавалось — в голову лезли всякие посторонние мысли — куда опять запропастился кот, где отец прячет ключ от шкафа с вареньем, почему давно не приходит старый приятель Франческо, до сих пор не вернувший Антонио игрушечный кораблик с самыми настоящими парусами… Пытаясь внутренне собраться, Антонио старательно хмурил лоб. «Наверное, как следует помолиться сегодня не смогу», — подумал он, глядя на печальный лик Святой Павийской мученицы. «Ну, пожалуйста, святая Анна, сделай так, чтобы Карло меня понял. Чего Тебе стоит… а мне это так нужно. Я загадал… Ой, Господи, что я несу!» — подумал он. «Что ты несе-ешь…» — отозвался невидимый хор откуда-то из недр собора. Антонио вздрогнул и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Странно… кто бы мог оказаться здесь в столь ранний час, когда нет службы… Антонио медленно повернулся ко входу в капеллу и… сам не понял, как удержался на ногах. Возле колонны стояла Святая Анна! С тем же выражением загадочной грусти на лице, что было запечатлено на фреске. Антонио почувствовал, что рубаха прилипла к спине, а язык — к нёбу. Обладательница божественного лика словно поддалась его замешательству. Она опустила глаза, сделала шаг назад и скрылась за колонной. Через мгновение Антонио услышал торопливые удаляющиеся шаги — дробное эхо раскатилось по собору и стихло.

Антонио тряхнул головой и вновь повернулся к фреске. Святая Анна глядела на него сочувственно и как будто понимающе улыбалась. Антонио торопливо выбежал из капеллы. Храм был пуст — этим утром некому было тревожить покой древних стен. Лишь где-то далеко, на верхней восточной галерее, хор разучивал песнопение для вечерней службы.

Полоснув глазами по золоту соборной росписи, Антонио остановился взглядом на огромном изображении Спасителя над недосягаемым алтарем. Антонио вгляделся в образ, перекрестился и тихонько произнес: «Господь Иисус Христос, Царь Славы, помилуй меня и спаси…» Толком не закончив молитвы, он вышел из собора в солнечное утро. Пройдя Дворец Дожей, он повернул налево и побрел вдоль набережной Большого Канала. «Что это со мной? — думал он. — Наверное, наваждение… Перезанимался вчера».

Засмотревшись на одинокую чайку, парившую над Каналом, Антонио не заметил выпуклого камня, предательски торчавшего из булыжной мостовой. Опомнился он уже в полете… Нежные, но цепкие руки подхватили его и вновь поставили на мостовую.

— Спасибо, синьора… — начал было Антонио, но слова застряли у него в горле.

Сверху на Антонио смотрела Святая Анна Павийская.

— Прости, я снова напугала тебя… — голос женщины был каким-то обволакивающим. «Наверное, она хорошо поет…» — некстати пронеслось в голове у Антонио.

Белокурая, с пронзительными зелеными глазами, она глядела на Антонио ласково, без иронии.

— Я… — выдавил из себя он, но незнакомка мягко коснулась пальцем его губ.

— Мне кажется, я должна тебе объяснить… Тебя напугало мое сходство с ликом на фреске. Но здесь как раз все просто. Образ Святой Анны написал художник Ранетти, мой давний… — она на секунду запнулась, — приятель. Он попросил меня позировать для этого образа. Почему-то решил придать Святой Анне мои черты…

Антонио приходил в себя.

— Ему это удалось… — пробормотал он. — Вы так похожи на нее… То есть, она на вас… Ой! — Антонио окончательно смутился.

Женщина улыбнулась.

— Меня тоже зовут Анна. Такое вот совпадение…

Антонио молчал. Он не знал, что следует говорить в таких случаях. Потом вспомнил, что, наверное, неплохо было бы представиться.

— Меня зовут Антонио Виральдини…

— Я знаю, — ответила Анна.

— Откуда?

— Я часто бываю на мессах в Сан Марко. Иногда прихожу раньше или ухожу позже… Вижу, как ты подменяешь отца в оркестре, повторяешь что-то с хором… Очень люблю, когда ты играешь на органе или клавесине.

— Да… мне нравится на них играть.

Помолчали.

— А ты не мог бы сыграть для меня?

— Для вас?

— Да, для меня. Я живу неподалеку. У меня очень хороший инструмент.

Антонио ошарашено молчал.

— Клянусь, я не сделаю тебе ничего дурного! — Анна улыбалась.

Антонио смутился так, что кончики оттопыренных ушей густо покраснели.

— Нет, я совсем так не думал… Конечно, если вы хотите, я сыграю.

— Я знала, ты не откажешь даме… — она засмеялась серебристым смехом и нежно погладила Антонио по щеке. — Идем. Это совсем рядом.

Небольшой дворец из голубоватого мрамора был вписан в изгиб лагуны как сапфир в драгоценную оправу. Эскорт изящных колонн расступался по мере приближения к парадному входу.

— Вы живете здесь?!

— Да. Тебя это удивляет?

Антонио смотрел во все глаза.

— Не знаю… Наверное, нет. Я никогда здесь не был. Хотя живу рядом.

Парадная лестница кончилась, промелькнула анфилада залов и комнат с картинами и гобеленами. Они шагнули в большую гостиную, оформленную в теплых, пастельных тонах. Антонио замер на пороге. Такой роскоши он не видел никогда.

— Хочешь лимонаду? — спросила Анна.

Антонио только сейчас понял, что просто умирает от жажды.

— Да… Хорошо бы.

Она открыла резной шкафчик, достала оттуда яркий лимон, кувшин и бокал из червленого серебра. Вооружившись изящным острым ножом, Анна срезала с лимона душистую спираль кожуры, погрузила ее в бокал и залила желтоватым напитком из кувшина. Антонио прижал к губам сладкую прохладу с кисловатым ароматом лимона и украдкой посмотрел на хозяйку дома. В нежно-голубом платье с нитью жемчуга она была похожа на сказочную принцессу. Королеву мира.

Допив лимонад, Антонио с благодарностью вернул бокал, подошел к инструменту и осторожно поднял крышку.

— Какой роскошный клавесин! — он пробежался пальцами по клавиатуре. Струны ответили нежным, позолоченным звучанием. — Старинный…

— Ты прав, мой мальчик. Иногда бывает важным позаботиться о такой вот роскоши. И тогда повседневные нужды позаботятся о себе сами.

Антонио непонимающе посмотрел на нее. Анна взяла в руки стоящую на деревянной подставке мраморную античную статуэтку и столь же туманно пояснила:

— Я люблю старинные вещи. История для них уже остановилась, а время еще идет… Я знаю, ты пишешь музыку. Сыграй мне, пожалуйста, что-нибудь из своих сочинений.

— Даже не знаю… Может, лучше Тортора?

Анна улыбнулась. Антонио вздохнул.

— Право, мне не хотелось бы…

— Ох уж эти упрямые мальчишки!.. — Анна продолжала улыбаться.

Антонио сел на резной стул, стоявший возле клавесина.

— Я это недавно написал. Называется «Роза ветров». Название придумал Этторе… мой друг. Только она еще не закончена…

Анна молчала. Антонио опустил руки на клавиатуру, и гостиная наполнилась водопадом звуков. В их стремительном полете смешались и порывы ветра во время шторма над Лагуной, и соленые брызги волн, и крики чаек, и перекличка колоколен венецианских церквей… Казалось, в дрожании клавесиновых струн бушевали все страсти воздушной стихии. Откуда десятилетнему Антонио было знать, что такие же страсти могут бушевать в душе человека? Но его мелодии, казалось, сплетались и с небесными ветрами, и с тайнами человеческой души.

Отзвенели последние ноты в верхнем регистре… Антонио поднял глаза. Анна сидела неподвижно. По ее щекам текли слезы. Она встала и легким ветром выбежала из гостиной. Через минуту вернулась, и уже ничто в ней не выдавало недавних слез.

— Я благодарна тебе, — глуховато произнесла она. — И рада, что не ошиблась… Пойдем.

— Вам понравилось? — спросил Антонио.

Анна молча посмотрела на него.

— Тебе пора… Обещаю, что твое желание исполнится. Ты будешь дирижировать эту мессу.

Антонио оцепенел и не мог вымолвить ни слова.

— Тебя доставят обратно к собору. Ты ведь хотел помолиться?

— До свидания… — пробормотал изумленный Антонио.

— До свидания… И постарайся никому не рассказывать, что ты был здесь. — Она снова ласково провела пальцами по его щеке.

Вновь оказавшись в капелле Святой Анны, Антонио стал пристально вглядываться в неожиданно ставший знакомым лик. В голове испуганным зверьком бился вопрос: «Кто вы, синьора Анна?.. Кто вы?.. Кто?..»

— Антонио! — раздался из глубины собора голос отца. — Антонио! Где ты?

— Я здесь…

— Да где же?

— В капелле Святой Анны.

— Слава Небесам… Я ищу тебя по всему собору. Где ты был?

— У Святой Анны… — ответил сын. Он был уверен, что почти не лукавит.

Москва, июнь 2005 года

Шли дни. Бурик болел долго. Было очень скучно болеть. Друзья не навещали его — не было у него таких друзей, которые обязательно придут, когда тебе плохо. Любимые книжки он быстро перечитал, а новые открывать для себя не хотелось. Бурик всегда настороженно относился ко всему новому.

Наконец он выздоровел — к началу летних каникул. Теперь времени было навалом, его надо было куда-то девать. Бурик пристрастился к прогулкам в одиночестве.

Раньше он гулять не любил, предпочитая книжку и чипсы, поглощаемые в горизонтальном положении. Бабуля частенько пеняла ему: «Ну что ты, Сашенька, лежа читаешь? Глаза испортишь. Сходи лучше погуляй. Смотри, погода какая славная!» Несколько лет назад она и сама пошла бы с ним, но теперь мальчик был слишком большой, чтобы гулять с бабушкой. Ей оставалось только твердить одно и то же на все лады, чтобы Сашенька, наконец, отложил книжку и поднялся с дивана. Неохотно сделав пару кругов по парку возле кинотеатра «Варшава», он возвращался к любимому занятию с чувством выполненного долга.

Теперь Бурик уходил сам и надолго. Так что бабушка только головой качала и вздыхала, когда он, крикнув из прихожей: «Бабуль, я пойду погуляю!» — исчезал на два-три часа. Она бы не на шутку встревожилась, если б узнала, какие места выбирает он для прогулок. Бурика привлекали территории заброшенных заводов, оставленные стройки, пустыри, заваленные всякой дрянью. В таких местах была, правда, вероятность столкнуться с какой-нибудь шпаной или пьяной компанией, но Бурик научился далеко обходить их, заранее распознавая по громким голосам, сигаретному да водочному запаху.

Больше всего Бурика интересовали рельсовые развязки, заброшенные пути, вдоль которых стояли старые телеграфные столбы с оборванными, свободно болтавшимися проводами. Долгое время такой путь может идти параллельно действующему — и неожиданно оборваться тупиком. А однажды Бурик наткнулся на одинокую березу, выросшую там, где кончались рельсы. Береза была высокой…

День стоял теплый, дождь вроде не собирался, хотя небо было в облаках. Бурик, поколебавшись, решил перебраться по железнодорожному мосту через канал имени Москвы и побродить возле Тушинского аэродрома. Но прежде необходимо посидеть немножко на самом мосту над шлюзом, на одном из специальных балкончиков, где можно переждать, пока поезд, заставший тебя на мосту, промчится мимо, для острастки громко погудев. Бурик любил бывать на этих балкончиках, нависающих над водой. У него был даже свой любимый, где он мог часами сидеть на настиле из толстых досок, просунув ноги между прутьями ограды и болтая ими в воздухе. Ему никогда не надоедало глядеть, как шлюз медленно наполняется водой, а красные металлические буйки по бокам всплывают вверх короткими рывками. Важно было не пропустить момент, когда тяжелые створки ворот поползут в стороны, баржи потихоньку отцепятся от стен шлюза и величественно двинутся к выходу. Все здесь двигалось неторопливо и с достоинством, почти незаметно для глаз. Так, когда смотришь на улитку, кажется, будто она и не шевелится, а отвлечешься на минутку, глядь — она уже совсем в другом месте.

До шлюза было недалеко — всего одна остановка, можно и пешком пройти. Бурик и прошел бы, но тут у платформы остановилась электричка, и грех было этим не воспользоваться. Он сел у окна, вытянул ноги и стал следить за рельсами идущего рядом заброшенного пути. Бурик знал, что сейчас произойдет, и точно: рельсы старого пути уперлись в глухую стену забора, и что удивительно — из-за этого забора выглядывал тоже заброшенный, но почему-то еще действующий семафор, который глядел на мир огоньком красной надтреснутой линзы. Он казался здесь таким трогательным и нелепым, что Бурик улыбнулся и подмигнул ему, в который раз пожалев, что некому показать это чудо. Бурику даже померещилось, будто семафор мигнул ему в ответ. Как старый приятель…

«Покровское-Стрешнево», — произнес динамик скрипучим голосом — непонятно, то ли мужским, то ли женским. Бурик поднялся и вышел. Спустившись с платформы, он медленно побрел по шпалам встречного пути. Минут через десять впереди показался тонкий железнодорожный мост.

Любимый балкончик Бурика был занят, он это увидел издалека, но не стал сворачивать — все равно надо было идти дальше. Сидевший на балкончике мальчишка, примерно одного с Буриком возраста, не был похож хулигана. Впрочем, подойдя ближе, Бурик засомневался в этом, так как узнал его: это был тот самый придурок из лифта, напугавший Бурика в памятный день перед болезнью.

Сворачивать было поздно, и Бурик пошел прямо, принципиально глядя в другую сторону. Но мальчишке явно хотелось пообщаться, и он заговорил первым:

— Привет! Гуляешь?

Бурик слегка растерялся от такой фамильярности, но нельзя же ничего не отвечать, когда с тобой разговаривают.

— Здорóво… — сказал он, остановившись и глядя исподлобья.

— Сейчас ворота откроются, и баржа пойдет. Хочешь посмотреть?

— А то я, не видел, как ворота открываются! — гордо изрек Бурик и, развернувшись, пошел дальше. Хотя, будь он один, конечно, не пропустил бы такого зрелища.

И вдруг Бурик услышал:

— Это же твой балкончик. Я могу уйти, если ты скажешь.

От неожиданности Бурик замер, а когда, наконец, повернулся, увидел, что мальчишка улыбается. Только сейчас Бурик как следует разглядел его, и таким он запомнился Бурику на всю жизнь — открытая улыбка, смеющиеся глаза, разлохмаченные, давно не стриженые космы, короткая майка, которая была когда-то красной, босые ноги в закатанных до колен джинсах свешены с балкончика, а потертые кроссовки (те самые, адидасовские!) стоят рядышком.

Бурик, сам не понимая почему, повернул к балкончику. Он подошел и сел рядом на доски, привычно просунув ноги сквозь прутья заграждения. Доски нагрелись на солнце, и сидеть было уютно.

— Скажи, откуда ты знаешь, что это… мой балкончик? — смущенно спросил Бурик. — Хотя какой он мой… Он общий. Просто у меня он как бы любимый…

Мальчишка помолчал, потом неопределенно хмыкнул.

— Догадался.

— Как?!

— Ну, по твоей походке, по тому, как ты посмотрел… в общем, долго объяснять…

Бурик ждал продолжения, но его не последовало. Он посмотрел вдаль. Справа на горизонте виднелась угловатая бело-серая громада жилого массива Строгино. Папа Бурика любил называть его «вставной челюстью». Чуть левее тянулась темно-зеленая стена леса. Над ней, словно маленькие горящие свечки, золотились купола двух церквей.

— Ой, смотри! — воскликнул вдруг Бурик. Проплывающий у самых облаков самолетик высыпал в небо стайку парашютистов, снизу похожих на семена одуванчиков.

— Это с Тушинского аэродрома. Наверное, парашютный клуб.

— Я знаю. Все равно интересно. Ты бы прыгнул так?

— Запросто.

— Ладно врать-то! Ты, может, пробовал? Болтать каждый дурак может, а как прыгать, так коленки затрясутся… Хотя, наверное, это здорово вот так лететь.

— Главное — приземлиться куда надо и руки-ноги не переломать.

Разговор явно не клеился, и Бурик опять замолчал.

Тем временем к шлюзу приблизилась коричневая баржа, на которой высилась гора влажного песка. Тяжелые железные створки ворот медленно поползли внутрь. Баржа, подождав немного, плавно вошла в шлюз. Загорелись по краям шлюзовой камеры два красных светофора, и ворота начали закрываться.

— Бежим на ту сторону! — предложил мальчишка. — Сейчас будут воду наливать.

На другой стороне моста обнаружился такой же балкончик, прилепившийся к перилам. Бурик облокотился на поручень, а мальчишка вновь уселся на доски, свесив ноги, просунув их под металлическими планками заграждения. С глухим ворчанием в шлюз обрушились потоки воды, и баржа начала медленно подниматься.

— Тебя как звать? — спросил Бурик.

— Доброславом, — ответил мальчишка, не поднимая головы.

— Ка-ак?!

— Доброславом, — повторил тот, подняв голову и улыбнувшись. — Это древнее русское имя. Доброслав — славящий Добро.

— Прости, я не расслышал, — смутившись, сказал Бурик. — А я — Саша. Слушай, а как тебя дома называют? Добрик?

В ответ Доброслав залился хохотом.

— Иногда — Добрыней, — сказал он смеясь. — В школе, правда, чаще Славкой называют. Добрыня — как-то непривычно.

— А меня — Буриком, — зачем-то признался Бурик и опустил глаза.

— А чего так?

— Фамилия Буркасов.

— Ну, если от фамилии, то это ничего, правда?

— Конечно, — Бурик сразу повеселел. — А ты что здесь один сидишь? Рыбу, что ли, ловишь? Или загораешь?

— Тебя жду.

Бурик опешил. К такому ответу он был совсем не готов.

— Ну и как? — растерянно спросил он.

— Как видишь… Дождался.

Бурик помолчал.

— А если бы я сегодня не пришел?!

— Значит, мы встретились бы в другом месте.

— Это в каком еще? — настороженно спросил Бурик.

— Не знаю. Железная дорога большая. Заброшенные рельсы всегда найдутся.

Бурик решил принять правила игры и сделал вид, что не удивился.

— Так чего же здесь сидеть? Тут их нет. Я проверял.

— Да? Тогда поехали туда, где их много.

— Куда?

— Ну, например, в Манихино.

— А зачем нам это Манихино?

— Знаешь… — Добрыня на секунду замялся, — хочется кое-что проверить…

Бурик подождал немного и спросил:

— А что? Или это секрет?

— Да нет, не секрет. Там такое дело… Ты про поезд-призрак слыхал?

Бурик помотал головой.

— Нет. А что это?

— В общем, целый поезд однажды пропал. В Италии.

— Давно?

— Давно. Тогда еще паровозы были. Он зашел в длинный туннель в горах, а из него не выехал.

— Ого…

— Главное, его потом видели. И сейчас иногда видят. Паровоз и три вагона. Появится, проедет и опять исчезает.

— А где его видят?

— На железной дороге. Даже на заброшенных рельсах — говорят, они все равно куда-то ведут. А иногда он появляется даже там, где рельсов нет.

— Враки, наверное.

— Ну, не знаю…

Помолчали.

— Вот бы увидеть.

— Ага… И залезть.

Бурик покосился на собеседника.

— Я шучу. Увезет еще куда-нибудь… — Добрыня улыбнулся.

— И ты думаешь, он вправду существует?

Добрыня открыл левый карман рюкзака и достал оттуда свернутый «Московский курьер». С хрустом развернув его, он пробежался глазами по строчкам.

— «… Мы уже неоднократно писали о поезде-призраке…» Так… А, вот, нашел: «…появление таинственного железнодорожного фантома с некоторой степенью регулярности фиксируется на рельсовой развязке близ станции «Манихино-3» Рижской железной дороги. На этой станции разноуровневые пути двух направлений образуют незамкнутую топологическую фигуру…» Математик один пишет… Еще про это книжка есть, — продолжал Добрыня. — Но она у меня дома. Называется «По следам поезда-призрака». Если хочешь, дам почитать.

— Фантастика?

— Не… Не совсем. То есть, я не знаю. Человек, который ее написал, говорит, что это было с ним и его друзьями. По правде. С ними был один парень лет двенадцати. Ему пришлось в этот поезд на ходу залезть и вытащить оттуда череп, который там перевозили.

— Какой еще череп?

— Я и сам не понял… Но вроде все как раз случилось из-за того, что этот череп был в поезде. Один дядька взял, чтобы женщин попугать, когда поезд в туннель заедет. Вот и допугался…

Бурик с сомнением посмотрел на собеседника.

— И ты во все это веришь?

— Не знаю пока… Вот и хочу съездить, посмотреть.

Бурик кивнул.

— Понятно…

— А ты куда шел? — спросил Добрыня.

— Да просто гулял.

По мосту промчалась электричка, и поднятый ею порыв ветра взъерошил мальчишкам волосы. Добрыня посмотрел на солнце, потом на Бурика.

— Следующая через пять минут. Успеем дойти до Тушинской. Если хочешь, конечно.

Бурик задумался: хочет ли он? Ответить было сложно.

— А долго ехать до этого Манихино?

— Манихино-три, — поправил Добрыня. — Точно не знаю, около часа, наверное. Может, меньше. Я там ни разу не был.

Он поднялся и подтянул штаны.

— Ну, ты как? — снова спросил он, и так как Бурик стоял в нерешительности, быстро надел кроссовки и двинулся по шпалам в сторону Тушинской.

— Подожди, я с тобой! — закричал Бурик и бросился догонять Добрыню.

Венеция, 1716 год

Спустя два часа после удивительной встречи с синьорой Анной Антонио сидел в своей комнате на деревянном табурете и в последний раз обдумывал, с чего лучше начать разговор с учителем.

Из угла комнаты на него весело скалился клавесин с откинутой крышкой. Клавесин был старенький, но еще вполне работоспособный, с тонким, кружевным тембром. Антонио мог часами просиживать за инструментом — «баловаться на клавесине», как он это называл. Он быстро разучивал пьесы и так же быстро решал гармонические задачи, которые давал ему старик Карло Тортора. Решение каждой такой задачи Антонио превращал в маленький музыкальный шедевр, чем несказанно радовал своего учителя.

Антонио вспомнил, как неделю назад учитель пришел несколько раньше, чем обычно. Потрепав Антонио по макушке, он взял у него исписанный нотными знаками листок, сказав при этом свое обычное: «Ну, чем ты сегодня удивишь старого Карлуччо?», — подошел к клавесину, сыграл написанное и вытаращил глаза. Глаза были круглые, выпуклые, с красноватыми прожилками и темно-коричневыми зрачками. Карло медленно убрал руки с клавиатуры, схватил крышку клавесина и резко захлопнул ее. Это прозвучало как выстрел. Антонио вздрогнул. Еще сильнее он вздрогнул, когда Карло вдруг отворил рот и закричал на весь дом дурным голосом:

— Маури-ици-и-ио-о-о!!!..

Клавесин недовольно загудел. Наверху зачастили торопливые отцовские шаги.

— Маури-ици-и-ио-о-о!!!..

«Последнее «о-о-о…» на полтона ниже…» — отметил про себя Антонио, занимая позицию поближе к двери, чтобы в случае чего улизнуть во двор и спрятаться в доме толстого весельчака Этторе, ровесника Антонио.

— Маурицио, старая жопа-а-а… — продолжал заливаться Карло.

«Последнее «а-а…», кажется пошло в малую терцию…» — подумал было Антонио, но тут дверь распахнулась, и на пороге появился отец со скрипкой в руках.

— Ну что ты разорался, как старый мул на ферме? — недовольно спросил он. Антонио потихоньку, шаг за шагом, стал пробираться к двери.

— Маурицио! — Карло повернулся к отцу. — Я больше ничему не смогу научить твоего сына!

Глаза отца тоже округлились:

— Он недостаточно прилежен?

— Недостаточно прилежен?! Ему не нужно прилежания, потому что его рукой движет сам Ангел Господень! Послушай, что он сделал из этого простейшего упражнения… — Карло развернулся к клавесину, поднял крышку, и комнату наполнили совершенные гармонии.

Мелодические линии соединялись в причудливый звуковой узор. Отец невольно подался вперед… Антонио воспользовался его замешательством, сделал еще два шага к двери и выскользнул прочь, думая про себя: «Ну чего разорались… Какая-то гармоническая задачка, а крику, как о целой опере…»

Теперь Антонио сидел в своей комнате перед старым маэстро. Все было напрасно… Все-все! Карло и дела нет, что Антонио целую неделю готовился к этому разговору, — знай себе твердит с упорством ученого попугая:

— Нельзя, мой мальчик… неужели ты не понимаешь, что и прелат, и архиепископ не допустят, чтобы мессой дирижировал десятилетний ребенок.

— Я давно уже не ребенок, — обиделся Антонио.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, конечно же, ты не ребенок… — учитель в изнеможении откинулся на спинку стула. — И сочиняешь ты прекрасно, и исполняешь виртуозно… Но мыслимое ли это дело? Что скажут оркестранты? Хористы?

— Они все — мои друзья! Я целыми днями по просьбе отца помогаю им разучивать партии. Ну почему нельзя?

— Антонио, ну разве ты не знаешь, что отроку, не достигшему семнадцати лет, не разрешается вставать к дирижерскому пульту в кафедральном соборе? Такова традиция, которой уже много лет… Разве ты не слышал об этом? И не раздумывал?

— Слышал! Раздумывал! И поэтому знаю, что традиция давно устарела. Единственное, что с ней еще можно сделать, так это нарушить!

Карло Тортора был знаменитейшим музыкантом в Венеции, большим другом отца Антонио, Маурицио Виральдини — скромного скрипача капеллы кафедрального собора Святого Марка, главного храма Венецианской республики. Карло был так увлечен музыкой, что никогда не расставался с нотной бумагой, чернильницей, гусиным пером и мешочком с песком, которым он старательно посыпал свеженаписанные нотные строчки, чтобы промокнуть чернила. Три года назад Маурицио попросил Карло позаниматься музыкой со своим единственным сыном. Учитель и ученик быстро привязались друг к другу — трений между ними не возникало никогда. И вот впервые Карло пришлось ответить мальчику отказом.

— Антонио, — сказал маэстро, — нельзя так! И не проси, не настаивай, учись быть терпеливым… Прошу тебя.

Ученик молчал, насупившись.

— Ну… хочешь, я завтра договорюсь с капельмейстером церкви Марии Магдалины, он с удовольствием даст тебе продирижировать литанией на освящение Святых Даров. Ее написал Никола Роспони, и она…

Карло замолчал, пытаясь подобрать нужное слово.

— Бездарна! — закончил за него мальчик. Он открыто смотрел на учителя — немного бледный, лопоухий, с косой рыжеватой челкой и большими светло-карими глазами. — Вы сами прекрасно это знаете, и совсем не хотите, чтобы я дирижировал этой дурацкой литанией.

Маэстро вздохнул и развел руками.

— Во-первых, с тобой трудно спорить. Музыка маэстро Роспони действительно… М-да… А во-вторых… если я тебя сильно люблю, это еще не дает тебе право вить из меня веревки.

Антонио посмотрел на учителя.

— Дает… — сказал он и тут же улыбнулся во весь рот.

Учитель улыбнулся в ответ. «Да… За эту его улыбку можно полжизни отдать, — подумал он. — Но правильней будет изобразить строгость». И нахмурился.

— Это еще почему?

— Потому что вы — мой. — Антонио подошел к Карло и бесцеремонно забрался к нему на колени. — А я — ваш.

— Нет, я так не согласен! — возразил Карло, теребя себя за длинный горбатый нос и пытаясь скрыть рвущуюся наружу улыбку.

— Но я хочу дирижировать вашу мессу! Я ее давно выучил, знаю все партии…

— Ты молодец, но… разве это от меня зависит? И вообще, всему свое время. Не торопись, ничего от тебя не уйдет.

Антонио слез с колен учителя и направился к своему табурету.

— Откуда вы знаете! А вдруг уйдет? — бросил он на ходу.

— Антонио! Ну что у тебя за характер! Ты даже не представляешь, что это такое — дирижировать ТАМ… Вся знать во главе с дожем, высшее духовенство Республики…

— Представляю! Я ведь подменял отца с его скрипкой…

Карло поднялся со стула, подошел к мальчишке, улыбнулся и слегка дернул его за ухо.

— Да с такими ушами ты все внимание публики сосредоточишь на себе — про мою мессу и думать забудут…

Антонио вскочил, с грохотом роняя табурет, и выбежал из комнаты.

Опять эти уши, эти насмешки! Почему в свои законные десять с половиной нельзя дирижировать в главном соборе, как бы хорошо ты это ни умел?!..

Антонио сбежал по лестнице вниз, прыгая через три ступеньки, и вылетел из дома. Деревянная дверь громко хлопнула ему вслед. Что же это получается? Он, Антонио, стремится к необычному, высокому, и точно не ударит в грязь лицом, а им это…

Антонио шмыгнул носом, сдерживая слезы, и свернул за угол.

Со всех сторон, насколько хватало взгляда, виднелись пышные дворцы и храмы — каждый из них пытался рассказать богатую и величественную историю своего города. Городу было чем гордиться — не зря ведь наезжали сюда поклонники изящных искусств, маскарадов и тайных знаний… Венецианские мальчишки тоже любили свой город. Потому что трудно придумать более интересное место для игр, чем запутанные улицы и переулки с водными каналами вместо мостовых, заросшие виноградом дворы, таинственные подземелья под храмами и дворцами…

Антонио шел по этому великолепному древнему городу, и ему было не до красот и тайн. Он шагал потупясь, не обращая ни на что внимания. Лишь время от времени его отвлекало пение, доносящееся со стороны каналов — венецианские гондольеры оставались верны себе и затягивали свои протяжные баркаролы всякий раз, когда на то возникало желание. Антонио вспомнил, как старик Карло рассказывал ему, что баркарола родилась именно в Венеции — ведь размер «шесть восьмых» как нельзя лучше соответствует ритмичным взмахам весла гондольера…

Через несколько минут Антонио оказался возле Арсенала — громадной судоверфи. У невысокого дерева он увидел Этторе. Этторе был весельчак, неутомимый выдумщик и отъявленный бездельник. Как уверял он сам, второго такого не было во всей Венеции. Антонио был склонен ему верить.

Завидев друга, Этторе стал расплываться в улыбке, но губы его замерли на полпути.

— Эй, ты чего такой… мокрый? Плакал?

— Да ну их… — Антонио вытер глаза рукавом.

— Что, совсем замучили своей музыкой? — Этторе смотрел сочувственно.

— Да нет, наоборот…

— Это как?

Антонио вздохнул.

— Сложно объяснить… Я, наверное, сам виноват. Замахнулся на то, что мне не положено.

Глаза Этторе слегка округлились.

— А чего такого тебе не положено?

— Да… — Антонио потупился. — Захотел продирижировать мессой.

— Вот это да! И где?

— В соборе Святого Марка…

— Ну ты даешь! — Этторе присвистнул. — А чего не сразу в Ватикане перед святейшим Папой?

— Ты не понимаешь! — Антонио почувствовал, что на глаза снова наворачиваются слезы. — Я ведь и перед Папой могу. А они… — он махнул рукой, — «Тради-иции, тради-иции…»

— Тяжело тебе… — посочувствовал Этторе. — Ладно, не огорчайся так. Пойдем лучше в лагуну искупнемся.

День стоял жаркий.

— Можно… — рассеянно ответил Антонио.

На берегу Венецианской лагуны у городских мальчишек было излюбленное место с небольшим пляжем. Скинув одежду возле огромной каменной плиты, которая нагрелась на солнце, как печка, Антонио и Этторе побежали по мягкому теплому песку к морю, бросились в воду, поднимая тучи брызг, и вынырнули уже далеко от берега.

Наплававшись, мальчишки повернули назад. Этторе вышел на берег, забрался на старую деревянную вышку — она тяжело скрипнула под его весом — и с довольным криком шумно плюхнулся в воду рядом с Антонио.

— Не брызгайся, пожалуйста! Я и так весь мокрый.

— Когда ты не в настроении, Тонино, с тобой невозможно разговаривать!

— Ну и помолчи лучше.

Антонио тоже залез на вышку. Снизу она казалась небольшой, но отсюда, с высоты четырех метров, глядеть на воду было страшновато. Хотя, поджав ноги и закрыв глаза, вполне можно было прыгнуть — Антонио, как и Этторе, не раз проделывал это. Зато прыгнуть рыбкой — головой вперед, выставив перед собой руки — Антонио никак не решался, хотя ему давно этого хотелось.

В самом деле, ничего опасного тут не было, Антонио не раз видел, как прыгают рыбкой старшие ребята. Он хорошо знал дно лагуны — ни подводных камней, ни коряг, под вышкой было довольно глубоко. С другой стороны, Антонио хорошо умел нырять, ему ничего не стоило прыгнуть с невысокого парапета. Он предпочитал именно такой способ погружения медленному, зябкому вхождению.

Единственное, чем он рисковал, если бы недостаточно вертикально вошел в воду — он мог отбить живот и ноги. Но и это, в конце концов, не смертельно. Антонио глядел вниз, плещущаяся вода манила и завораживала. Ему захотелось, глядя на игру бликов, раствориться, слиться с ними, стать одним из солнечных зайчиков на поверхности воды. Ему даже чудилось в этой игре некое подобие улыбки, и лишь минуту спустя он понял, что это была улыбка синьоры Анны.

Тогда Антонио наклонился вперед и, выставив перед собой руки, оттолкнулся от вышки. Описав в воздухе красивую дугу, он прорезал блики точно в середине и мягко ушел в прохладную глубину. Не торопясь всплывать, он еще немного проплыл в прозрачных водах лагуны, поднял со дна какую-то раковину и, наконец, вынырнул на поверхность.

— Антонио, ты с ума сошел! — раздался с берега крик Этторе. — Я уж думал, ты утоп весь. Тебе что, жить надоело?

Этот риторический вопрос погрузил вдруг Антонио в глубокую задумчивость, и он не торопясь поплыл к берегу, размышляя.

— Нет, не надоело, — ответил он, вылезая на берег и устраиваясь на горячем камне рядом с Этторе. — Мне жить очень даже нравится. Мне интересно жить.

— Слушай, не делай больше так, прошу тебя! Я испугался…

— Чего испугался? А мне понравилось… Ладно, извини, пожалуйста. Сегодня больше не стану нырять. — И вдруг улыбнулся. — А что, Этторе, слабо повторить?

Этторе, покачав головой, растянулся на нагретой плите. Антонио последовал его примеру. Мальчишки лежали, словно меж двух жаровен, и нагие тела жадно впитывали солнечный жар. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться.

— Слушай, зачем тебе эта месса у Святого Марка? — неожиданно спросил Этторе.

Антонио снова задумался.

— Ведь это так прекрасно… И необходимо. Разве ты не чувствуешь?

Этторе смутился, почесал мокрый загорелый нос и недоверчиво посмотрел на Антонио.

«Вот и хорошо, — подумал тот. — Больше не будешь донимать меня такими вопросами». Этторе молчал. Антонио перевернулся на спину и зажмурился от яркого солнца. Потом покосился на друга и спросил:

— Скажи, неужели тебя не тянет сделать что-нибудь… выдающееся?

— А чего я могу сделать? — Этторе последовал примеру друга и тоже лег на спину.

— Ну… — Антонио замялся. — Что-нибудь… Написать картину, или поэму, как Данте.

Этторе повернул к нему голову, громко фыркнул и стал отплевываться от попавшего в рот песка.

— Я не умею рисовать. А стихи один раз написал, так меня отец за них выпорол.

— Ему показалось, что они плохие?

— Нет… За то, что вообще занялся этой ерундой. Он ведь спит и видит меня рабочим судоверфи.

Мальчишки синхронно и грустно вздохнули. Этторе — обреченно, Антонио — сочувственно. Очевидно, с точки зрения отца сочинение стихов совсем не вписывались в судостроительную деятельность.

— А я загадал, что если… — Антонио замялся.

Этторе перевернулся на живот.

— Если что?

— Я загадал, что если мне не удастся продирижировать в Соборе мессу, которую написал Карло, я… никогда не стану музыкантом.

— Ты что, спятил? — спросил Этторе.

— Кажется… — признался Антонио. — Но я действительно так загадал.

— Значит, продирижируешь, — спокойно ответил Этторе.

Антонио тоже перевернулся на живот, уткнулся лбом в плиту и долго лежал, не шевелясь.

— Если чего-то очень хочешь, — задумчиво сказал Этторе, — это обязательно случится. Так что ты… обязательно хоти продирижировать эту свою мессу. И тогда, наверное, все получится.

Антонио медленно поднял голову. К его носу, щекам и губам пристали светло-желтые песчинки.

— Я постараюсь… Только это невозможно. Спасибо тебе.

Антонио накрыло очередной волной досады. Он не знал, что в этот момент его старый учитель решительно направлялся к собору Святого Марка, надеясь застать там кардинала де Кодиньоло.

«Ничего… Они прислушаются к мнению старины Карло… — размышлял маэстро, мельком разглядывая привычные ажурные арки величественного Дворца Дожей. — Мальчишка гениален! Это Дар Божий… Не станет его преосвященство бросаться Божьим Даром. Антонио будет дирижировать! Я буду не я, если в это воскресение он не встанет за пульт».

«Misere-e-re no-o-bis…» — козлиным тенором пронеслась в голове дребезжащая мелодия из литании Николо Роспони. «А ведь прав малыш, действительно бездарно…» — подумал Карло, поворачивая за угол дворца. Площадь Святого Марка предстала перед его взором во всем своем летнем великолепии.

Москва, 2005 год

— Кушать хочется, — сказал Бурик жалобно. Добрыня промолчал, впрочем, Бурик и не ждал ответа: ну откуда возьмется еда на заброшенной рельсовой развязке в полусотне километров от Москвы по Рижскому направлению? И чего ради их понесло в такую даль? Ведь столько интересного можно найти и возле дома, один шлюз чего стоит… Подумаешь, поезд-призрак… К тому же до Манихина они так и не добрались — выскочили зачем-то на станции с понравившимся названием. А что это было за название? Бурик уже не помнил…

Лучше всего было вообще никуда не ходить, а, развалившись на диване в уютном свете старого торшера, хрустеть чипсами и перечитывать Крапивина. О Настоящей Дружбе, об опасных, захватывающих приключениях хорошо читать, когда ты один, в тишине, защищен кругом теплого света, а остальной мир растворяется и исчезает в сумраке за его пределами. Но когда эти самые приключения — неприятности, которые потом приятно вспоминать — происходят с тобой… Вот как сейчас: холодно, небо закрыто тяжелыми тучами — того и гляди дождь пойдет, есть хочется ужасно, а сам ты устал, как землекоп из задачи по алгебре, — неужели воспоминания об этом могут доставить удовольствие?

Интересно, этот Добрыня читал Крапивина? Вряд ли… Мысли Бурика невольно вернулись к его новому товарищу.

Как он сказал, его зовут? Доброслав? Ну и имечко! Тоже мне, Добрыня Никитич! На богатыря он никак не тянет, больно тощий… Хотя, если напялить кольчугу… Бурик попытался представить себе Добрыню в латах и с мечом. Все равно не то — Дон Кихот какой-то получается.

Вот ведь неутомимый, однако! Несмотря на свою нескладную фигуру, шагает он красиво — делает длинный шаг (не угонишься) и бесшумно, по-кошачьи мягко опускает ногу, слегка подворачивая ступню внутрь. Бурик где-то читал, что так ходят индейцы.

Первые тяжелые капли дождя упали на голову. Этого только не хватало!

— Дождь начинается, — сказал Бурик в спину шагавшего впереди Добрыни. — Долго еще идти? И вообще, куда мы идем?

— Пришли уже, — повернувшись, ответил Добрыня.

— Не понял, куда пришли?

— Вот, — Добрыня указал на бетонное сооружение. — Сам говоришь: дождь. А это — идеальное убежище.

«Идеальное убежище» оказалось конструкцией из нескольких оставшихся от заброшенной стройки прямоугольных блоков с пустотой вместо окон и дверей. Все вместе они образовывали несколько смежных комнат. Пол был устлан обрывками газет и каких-то медицинских бюллетеней, а по потолку между плохо подогнанными панелями через все комнаты проходила здоровенная щель, в которой серело небо.

Ребята обследовали комнаты и в одной обнаружили старый топчан и некое подобие стола из досок и ржавых бочек. Бурик брезгливо стряхнул с топчана паутину и сел на краешек, а Добрыня снял свой рюкзак и водрузил на стол. Когда он развязал тесемки, чуткий буриков нос тут же уловил божественный запах колбасы и хлеба.

Такой предусмотрительности от Добрыни Бурик никак не ожидал. Появление еды в этом заброшенном месте само по себе было похоже на чудо. Дождь припустил сильнее, и из щели в потолке закапало. Но это не имело значения, после того как Добрыня молча протянул Бурику наспех сооруженный бутерброд.

— Спасибо, — сказал Бурик, и, откусив, от удовольствия закрыл глаза.

— Здóрово! — только и смог сказать он. — Вовремя же ты нашел это убежище!

Только сейчас Бурик сообразил, что еще немного — и они бы вымокли до нитки. От этой мысли холодная дрожь пробежала по телу.

— В жизни все и всегда происходит вовремя, — непонятно ответил Добрыня.

— Как это? — от удивления Бурик даже перестал жевать. Из щели полило сильнее, и несколько капель упало на стол. Казалось, полоска воды, текущая с потолка, отгораживает топчан, на котором сидели ребята, от пустого дома.

— Что же, по-твоему, выходит, что дождь подождал, пока мы придем сюда, и только потом начался? Но это полная ерунда.

Добрыня не ответил и лишь пожал плечами, глядя в окно. В прямоугольнике окна виднелось кривое, давно засохшее дерево с голыми, мокрыми ветками, старая рельсовая развязка с ручной стрелкой, вся проржавевшая. Вымытая дождем, она блестела, как новенькая. Немного поодаль темнела пустая будка. Тусклый серый свет и косая штриховка дождя делали эту картину в окне без рамы похожей на старинную гравюру.

— Ветер задул, — сказал Добрыня. — Дождь скоро кончится.

— А все же, — не унимался Бурик, — ты часто здесь бываешь? Я гляжу, ты хорошо знаешь эти места.

— Откуда? — удивился Добрыня. — Я тут впервые, как и ты.

— Ага, — не поверил Бурик. — И поэтому ты так уверенно привел нас в этот дом. Ладно врать-то!

Добрыня вновь пожал плечами, что можно было понимать как «не хочешь — не верь». Нет, все-таки странный он какой-то — молчит все время, будто самый умный или больше всех знает.

Венеция, 1716 год

— Что случилось? — озадаченно спросил Карло. Антонио стоял перед раскрытой партитурой весь натянутый и взъерошенный. — Что с тобой?

— Не знаю, маэстро… Я вдруг испугался.

— Чего? Ведь ты же так хотел дирижировать этой мессой…

— Я и сейчас хочу. Больше всего на свете хочу! Просто я подумал, что… Они, конечно, все сыграют и споют. Но… если я пойму, что у меня не получается…

— Нет, Антонио! — Карло положил свою нервную руку на его узкое плечо. — Если уж ты встал к дирижерскому пульту и открыл партитуру, у тебя остается только один выбор — тупо, по-детски, верить, что ты — самый лучший! И тогда оркестр вступит слаженно и сочно, а хор начнет творить чудеса.

Антонио поднял глаза.

— Я постараюсь вам поверить, маэстро… — едва слышно произнес он.

— Да уж, постарайся. И не забывай, дорогой, главного — любое делание нужно чередовать с dolcefarniente. Сладостным ничегонеделанием.

— То есть отдыхать?

— Именно! Поэтому ступай к своим друзьям и развлекись от души. А завтра будь готов.

— Да что с тобой? — не выдержал Этторе, встретив друга у северной стены собора. — У тебя такой вид, будто водой окатили.

— Я сам не знаю! То есть… кажется, знаю. Но не могу сказать. Она просила никому не говорить.

— И ты пообещал?

— Я? Кажется, нет…

— Ну, вот видишь! Значит, можно!

«А ведь и правда… — подумал Антонио. — Ведь я не обещал!»

И тут его словно прорвало. Сбиваясь, он поведал другу о своем странном приключении: о том, как стоял в капелле Святой Анны, о своих мыслях… О том, как из-за колонны вышла очень красивая синьора, похожая на Святую Анну, отвела в свой прекрасный замок, и как он играл ей на клавесине… Рассказал все. Однако особого впечатления на друга весь этот рассказ, похоже, не произвел.

— И что это за синьора? — спросил Этторе.

— Я не знаю… — Антонио чуть не плакал. Он был бессилен, пытаясь объяснить, что же с ним произошло.

После того, как Антонио сел в гондолу с мрачным возницей, он ничего не помнил — ни обратной дороги, ни того, как вошел в собор… Он словно пребывал в каком-то забытьи. И очнулся только у образа Святой Анны, которая взирала на него немного грустно и с явным сочувствием.

— А ты не врешь? — Этторе не поверил ни одному слову своего лучшего друга. Он знал, что от Антонио можно было ожидать любых выдумок и фантазий, которые он и сам принимал за быль.

Этторе прекрасно помнил, как прошлой зимой, когда, к радости венецианской детворы, вдруг выпал снег (явление для здешних широт нечастое), в Антонио неожиданно проснулся талант скульптора. Он вылепил из мокрого податливого снега небольшую снежную синьору с неожиданно объемным бюстом, совсем как у булочницы Виттории Саринетти, — злой, сварливой и недружелюбной к мальчишкам. В руках у снежной скульптуры была скалка, а на голове красовалась старая деревянная лохань для замешивания теста, которую весельчак Этторе стащил с кухни синьора Саринетти, почтенного мужа сварливой булочницы.

Антонио назвал скульптуру аллегорично и монументально: «L’amica Universale» — «Вселенская подруга». Что заключалось в этом названии, не мог объяснить и сам автор. Но название закрепилось. Причем не только за скульптурой, которая просуществовала от силы часа три, но и за синьорой Саринетти, которая после этого возненавидела мальчишеский народ еще сильней. Ее муж, уважаемый синьор Саринетти, увидев в снежной аллегории прозрачный намек на супружескую измену, усилил надзор за обожаемой супругой. Скандал был неописуемый! Веселились все — и мальчишки, найдя повод посмеяться над злющей теткой, и взрослые, которые в глубине души недолюбливали все это хлебобулочное семейство и рады были столь удачной шутке над ним.

Единственный, кто не разделял общего веселья, был сам скульптор. Антонио, словно легендарный Пигмалион, попросту влюбился в свою грудастую Галатею и никого к ней не подпускал. Когда солнце растопило его творение, Антонио горевал искренне и от души.

— …А может, ты задремал там, в соборе? — продолжил Этторе. — И эта синьора Анна тебе просто приснилась?

— Ты меня никогда не понимал! — обиделся Антонио.

— Ну конечно… Особенно когда ты ушел из дома из-за того помоечного кота. И два дня жил у меня в обнимку с ним. Мало того, что он мяукал противно, так от него, между прочим, еще и блохи скакали.

— Так прямо и скакали… — уже миролюбиво отозвался Антонио.

— Да, скакали! И потом, он все время гадил на кровать нашей кухарки Розетты.

— А чего она его все время пинала и называла «bastardo»! Что бы ты сделал на его месте?

— Я… — Этторе задумался. — Знаешь, я бы этой Розетте и сам с удовольствием на кровать нагадил. Хоть она и называет меня «ciccio». А сама сладкое прячет и отцу жалуется, когда я школу прогуливаю. А он потом палкой дерется!

— Вот видишь!

— Вижу… — Этторе почесал правое ухо. — Ну, куда пойдем? Где живет эта твоя синьора Анна?

— Вроде бы там, за тем каналом… Нет… не там, точно. Наверное, левее… вон ту колокольню я, кажется, помню…

Друзья прошли узкой улочкой мимо церкви San Donato и… сами не поняли, как вышли к Арсеналу.

— Знаешь, Тонино, твой «дибилизмо топографико» меня уже…

— Да-да, я понимаю… — торопливо перебил его Антонио. Он знал, что Этторе ничего не стоит выразиться самым что ни на есть открытым текстом. — Нам, кажется, сюда!

Проплутав по кривым венецианским переулкам, мальчишки вновь вышли к вычурной церкви San Donato. «Какой безобразный орнамент!..» — машинально подумал Антонио, глядя на мозаику над входом.

— Но ведь я точно помню, что это было здесь! — Он показал на обширный пустырь, заваленный бесполезным мусором. Чуть дальше синели воды Лагуны.

— Ясно…

— Что тебе ясно? — обиделся Антонио.

— Все. Послушай, Тонино, может, она ведьма?

— Сам ты ведьма!

— Я ведьма? А ты… — Этторе произнес пару определений, вполне нормальных для сына портового рабочего, но не всегда допустимых в печатном издании.

— Ну и пожалуйста! — с врожденной интеллигентностью парировал Антонио. — Ну и иди себе в… эту… как ее…

Этторе досадливо сплюнул сквозь зубы, как это делают настоящие моряки в порту, совершенно не нарочно попав на башмак Антонио.

Мальчишки одновременно развернулись и пошли прочь с твердой решимостью больше никогда друг с другом не связываться.

Москва, 2005 год

Козы жрали все — от хлеба и колбасы (тоже мне, травоядные!) до оберточной бумаги, в которую колбаса была завернута. Но когда белая коза, мелко тряся бороденкой, потянула из рук Бурика фольгу от шоколадки, он испугался, закричал: «Отдай, отдай сейчас же, глупое животное!» — и попытался вырвать фольгу. Впрочем, он опоздал — нижняя челюсть глупого животного сделала несколько быстрых круговых движений, и фольга бесследно исчезла в прожорливой пасти.

— Как же так! — переживал Бурик. — У нее будет это… как его… несварение…

— Ничего ей не будет, — беззаботно сказал Добрыня.

Коза, отойдя от Бурика, подошла к Добрыне и уткнулась мордой ему в руки. Добрыня ласково похлопал ее по боку и легонько подергал за бороду, приговаривая: «Все у нас прекрасно сварится-переварится…» Коза мотала головой, но не уходила, продолжая обнюхивать добрынины штаны.

Ребята сидели на стволе поваленного дерева в двух шагах от рельсов. Вокруг не было ни души, лишь изредка мимо проносились электрички. Но только мальчишки уселись на бревно и достали съестные запасы, чтобы подкрепиться и слегка облегчить добрынин рюкзак, как откуда-то прибрели эти козы…

— Ну что, наелась? — спросил Добрыня у козы. — А теперь мы будем тебя доить. Держи ее за бороду.

— Ты с ума сошел, — засмеялся Бурик, но Добрыня и в самом деле успел дернуть за вымя, похожее на большую, надутую воздухом резиновую перчатку. Коза с недовольным меканьем отскочила.

— Пошли дальше, — как ни в чем не бывало сказал Добрыня, поднимаясь и вытирая мокрые руки о штаны.

«Он в самом деле немножко не в себе, — думал Бурик. — Никогда не угадаешь, чего от него ждать в следующую минуту… и ни за что не поймешь, шутит он или говорит всерьез. Такого наплетет… дождь, видите ли, подождал, пока мы дойдем до укрытия… поезд этот…»

Привыкший к долгим рассуждениям Бурик почувствовал, что если он будет продолжать думать в том же духе, то сам свихнется. Он сердито отвернулся и стал рассматривать грязные кусты на краю станции, но тут как раз подошла электричка на Москву. Мальчишки забрались в предпоследний вагон. Добрыня тотчас подбежал к противоположной двери тамбура и жадно стал глядеть в окно. Бурик подошел к нему.

— Куда ты так пристально смотришь?

Добрыня не отвечал, будто не расслышал. Бурик встал рядом и тоже стал глядеть сквозь треснувшее стекло на проплывающий мимо пейзаж. Пейзаж был самый обыкновенный — прямо у поезда мелькали кусты, дальше шло большое поле, с краю темнел лес. За полем, где-то далеко виднелась то ли деревня, то ли небольшой городок.

— Красиво… — сказал Бурик.

— Видишь церковь? — тихо спросил Добрыня.

— Где?.. — спросил Бурик и тут же увидел. — Ага! Вон купол блестит!..

— Когда мы сюда ехали, ее не было.

— Ее не было видно?

— Нет, ее просто не было.

Бурику стало не по себе.

— Где ж она была?

— Не знаю. Она вообще редко здесь появляется. Только в особых случаях. А главное, если возвращаешься налегке… вот как сейчас…

То, что говорил Добрыня, было невозможно, Бурик вполне сознавал это, но ему почему-то не хотелось рассуждать и что-то себе доказывать. Хотелось просто поверить — какв раннем детстве безоговорочно веришь в рассказанную сказку. И в следующую секунду Бурик понял, что верит Добрыне. Каждому его слову. И что удивительней всего — от его слов в душе не возникало чувство противоречия. Наоборот, было бы странно, если б церковь стояла все время на одном месте, как вкопанная. Так бывает во сне, да и то изредка. «Может, я сплю?» — подумал Бурик.

— А сейчас особый случай? — тихо спросил он.

— Ага… — сказал Добрыня, поворачиваясь. Они встретились взглядами, но тут же отвели глаза, словно испугавшись чего-то.

Бурик вспомнил, что где-то читал или слышал о чем-то подобном. Но эта мысль, мелькнув, исчезла, и он снова поглядел в окно. Церкви на прежнем месте не было видно, хотя место было открытое и ровное, деревьев мало, спрятаться за ними она не могла.

— Сойдем на следующей станции? — предложил Добрыня, и Бурик тут же согласился, хотя минут десять назад твердо решил ехать прямиком до Москвы. Ноги гудели от усталости, да и электричку сейчас не дождешься — эту полчаса ждали.

— Мы пойдем искать эту церковь? — спросил Бурик, когда электричка скрылась из виду.

— Зачем? — удивился Добрыня.

— Разве мы не для этого сошли? Для чего тогда?

Добрыня пожал плечами.

— Мы же гуляем: где хотим, там и выходим.

Еще час назад подобный ответ, наверное, взбесил бы Бурика. Теперь же он не чувствовал никакого раздражения и сам себе удивлялся. Вся их сегодняшняя прогулка была бесцельным и бессмысленным шатанием по пригороду Москвы вдоль железнодорожных путей. Ни поезда, ни старинного паровоза они, конечно, не нашли, да, кажется, и не особо искали. Скорее всего этот поезд-призрак Добрыня выдумал прямо там, на балкончике. Хотя нет, вот в газете… ну да мало ли чего пишут в газетах…

Пока ребята поднимались по крутому косогору, Бурик тяжело отдувался, но наверху почувствовал себя покорителем вершины. Он с гордостью поглядел вниз — высота была изрядная. Внизу расстилался удивительный вечерний пейзаж. Окрашенные в розовые цвета неярким закатным солнцем деревья и домишки вдоль железной дороги выглядели необычно, чуть сказочно, четко вырисовываясь на фоне перистых, легких, «богородичных» облаков, медленно плывущих по вымытому небу.

— Видишь одноколейку, ответвление от главного пути? — сказал вдруг Добрыня. — Этого пути нет на карте.

— Как так?

— А вот так. Нет, и все. Я даже специально новую карту смотрел — дома у меня несколько старых — ни на одной нет. Все собираюсь полный атлас железных дорог купить. Совсем недавно, я слышал, выпустили — вот в нем поглядим… Только, знаешь, мне кажется, этого пути и там не будет.

— Ну и ну! Слушай, Добрыня, а он не исчезнет, как церковь?

— Не бойся, не исчезнет. Я по нему уже ходил… Правда, недалеко…

— Мы по нему сходим, хорошо? — неожиданно предложил Бурик, чувствуя, что ему необходимо пройти по этому пути, и непременно вместе с Добрыней.

— Сходим, конечно. Только в другой раз. Подготовимся как следует… — тут же согласился Добрыня, и Бурику от этих слов сделалось необычайно приятно и тепло где-то внутри. Прочная уверенность Добрыни, что «другой раз» обязательно будет, передалась Бурику, прибавив сил и вызвав новый прилив энергии.

— А ты дашь мне почитать книжку про поезд, который исчез?

— Конечно, дам.

— Интересно, причем там череп, а? Как ты считаешь?..

Венеция, 1716 год

Отец отправил спать Антонио пораньше, и тот, поцеловав его, послушно отправился в свою комнату. Спальни и отцовский кабинет располагались на втором этаже старого дома. Наверх, в комнату Антонио, вела деревянная лестница с крепкими, сильно потертыми перилами. Стоптанные ступеньки поскрипывали под ногами.

Но не скрип слышал Антонио, когда шел по лестнице. Ступени были нотами — от нижней «до» до верхней «фа», — всего одиннадцать. Немного, но для Антонио больше чем достаточно. Он никогда не ходил по лестнице просто так — что может быть интересного в обычной гамме? — но останавливался на одних ступеньках, перескакивал через другие, возвращался, быстро пробегал — так, чтобы получалась мелодия, каждый раз новая. Мелодии были самые разные — быстрые, медленные, веселые и грустные — в зависимости от настроения.

Сам ли он придумал эту игру, или отец, объясняя ему ступени и интервалы, привел для наглядности пример с лестницей, Антонио не помнил — слишком давно это было. Но игра на лестнице никогда не надоедала ему. Даже если он очень торопился и терциями скакал через ступеньку, все равно не забывал перед последней нотой сделать коротенькую трельку ногами. Потом, когда он стал учиться игре на органе, ему не составило труда разобраться с ножной клавиатурой. Антонио с улыбкой вспоминал, как Карло Тортора в первый раз усадил его за этот инструмент: «Не бойся, малыш. Орган — это тот же клавесин, только все время сопит…»

Зато скачки на большие интервалы давались Антонио на лестнице с трудом — ведь это были прыжки с риском свернуть шею. После нескольких неудачных мелодических построений отец строго-настрого запретил ему брать на лестнице интервалы больше кварты и порекомендовал использовать плавное голосоведение. Потирая ушибленные бока и шишку на лбу, Антонио тут же согласился и не особенно огорчался потерей — даже теперь запас мелодий у лестницы был неограничен.

Антонио медленно поднимался, вспоминая события сегодняшнего дня — утренний урок с Карло, последнюю репетицию с оркестром и хором в соборе Святого Марка. Затем — ставшее уже привычным купание в море в компании Этторе, к которому Антонио привязался в последние дни. Как могло случиться, что они поссорились?.. Зато помирились просто и сразу — уже через час Этторе пришел и от души попросил у друга прощения.

— Я на тебя тогда обиделся, — сказал Антонио. — Очень…

— Ну и дурак, — участливо ответил Этторе. — Обижаться — удел кухарок!

— Наверное… — согласился Антонио. — Но я на тебя давно уже не сержусь. Ничуточки.

Еще из головы не шла удивительная встреча с той женщиной с фрески — она сама заговорила с ним! Все было, как во сне — прекрасный дворец, богато обставленные комнаты, замечательный инструмент, на котором он играл… Антонио задержал шаг на ноте ля. Как много всего!..

А что ждет его впереди? Будет ли судьба милостива к нему?

О завтрашней мессе он почти не волновался — она была у него в руках и голове единым законченным целым, и в то же время он мог бы вступить с любого места. Он будет музыкантом и композитором — сейчас Антонио был твердо в этом уверен. Он призван, чтобы творить музыку, от которой люди будут становиться добрее и счастливее.

«Это будет! — сами собой подобрались слова к сочиняемой на лестнице мелодии. — Там, в небесах, где гимны звезд…»

Но будет ли счастлив он сам? Ах, как хочется быть счастливым!

Антонио не торопился подниматься. Слова дальше не придумывались, зато мелодия лилась, вернее, шагалась, и не хотела останавливаться. Очень красивая выходила мелодия… Как синьора Анна…

«Ожидание счастья — это ведь тоже счастье? А значит, я счастлив», — думал Антонио, улыбаясь своим мыслям.

В этот вечер Антонио молился усердно и долго еще стоял на коленях перед образом Мадонны. А засыпая, вновь увидел синьору Анну. Степенно, в ритме сарабанды, она шла к нему по лестнице из звезд…

Москва, 2005 год

…Сложно сказать, что это было — старое депо под открытым небом, рельсовая развязка или заброшенный тупик, — множество пересекающихся рельсов, блестящих и покрытых ржавчиной, старых вагонов, стрелок автоматических и ручных и… ни души вокруг. Вот уж где раздолье — можно бегать по шпалам или, балансируя, идти по рельсу, прятаться за вагонами, забираться на пустые вагонетки.

На одном из тупиковых путей Бурик нашел дрезину. Не такую, правда, которая едет, когда качаешь рычаг, — здесь и рычага никакого не было, — просто старую, но хорошо смазанную тележку, свободно катающуюся по рельсам. Это была бесценная находка — можно было катать друг друга, можно было, разогнавшись, вскочить на нее обоим и мчаться, слыша только как ветер свистит в ушах. Скорость получалась бешеная, особенно если под уклон, так что Бурик, по-птичьи поджавший ноги, с трудом подавлял желание соскочить или начать тормозить, просовывая ногу между досками.

Переводя стрелки, можно было перемещаться не только вдоль одного пути, но и поперек — с пути на путь. Старинные ручные стрелки неожиданно оказались исправными. Чтобы перевести такую стрелку, нужно было подтянуть вверх (лучше вдвоем) рычаг с грузом, а потом груз сам с тяжелым уханьем заваливался в противоположную сторону, сдвигая пути и словно совмещая пространства. Возникало ощущение, что вместе с рельсами сдвигаются привычные границы и открываются новые, доселе неведомые грани Мироздания. Почему-то представлялось, что от такой мелочи, как положение старой стрелки на заброшенном железнодорожном полотне, может зависеть, умрет или выздоровеет тяжелобольной, встретятся ли двое людей, ищущих друг друга… Ах, как хорошо бы, думал Бурик, выставить в жизни все стрелки в такое положение, чтобы открыть дорогу всему доброму, что есть в людях, а зло направить в тупик!

Незадолго до шлюза ребята вышли из электрички, чтобы пройти пешком до дома. Как выяснилось, Добрыня жил неподалеку от Бурика.

На шлюзе они задержались. Такие места нельзя проскакивать на ходу, между делом, не то может случиться что-то ужасное — Бурик чувствовал это. Впервые такое чувство появилось у Бурика давно, еще в раннем детстве. Они с отцом проезжали этот мост на электричке, и маленький Саша Буркасов увидел на шлюзе у воды человека в штормовой куртке с капюшоном, бросающего веревочную петлю — видимо, он отдавал конец барже, проходящей внизу. Саша уставился на человека, но тот замер, не закончив движения, а веревочная петля повисла в воздухе. Сам не зная отчего, Саша расплакался, и папа долго не мог его успокоить, говоря, что это была всего лишь скульптура. Саша все продолжал всхлипывать даже когда человек с петлей остался далеко позади.

Бурик часто потом издалека разглядывал скульптуру, не решаясь подойти ближе. Чувство, словно он какими-то невидимыми нитями связан с нею, не покидало его. Чувство странное — такое порой возникает, когда в толпе случайно встретишься с кем-то глазами, и на несколько мгновений весь мир словно исчезает. Неизвестно, какая искра пробежала в тот миг между тобой и человеком из толпы и какая связь установилась, но ты чувствуешь, связь эта останется… Хотя, скорее всего, вы никогда больше не встретитесь.

Так и сейчас, сидя рядом с Добрыней на маленьком балкончике над шлюзом и свесив ноги вниз, Бурик не мог отвести взгляда от человека в робе сухопутногоморяка. Добрыня осторожно положил руку Бурику на плечо, и тот чуть не подскочил, как от удара током. Добрыня так же осторожно убрал руку, а Бурик тряхнул головой, как внезапно разбуженный прогоняет остатки сна.

— Не пойму, что со мной, — признался он. — Сегодня был такой день… А ты, оказывается, совсем не тот, каким кажешься на первый взгляд.

Добрыня неопределенно хмыкнул. Бурик смутился.

— Блин, я совсем не то имел в виду… Вот всегда так: хочешь сказать одно, а смысл выходит совсем другой.

— Ничего. Я понял. — Добрыня улыбнулся одними уголками губ и чуть прищурился.

Казалось, можно вечно сидеть рядом на тесном мостике, глядя, как медленно наполняется шлюз, редкими короткими рывками красного поплавка на черной стене выравниваются уровни воды. Бурик подумал, что шлюзы — это, наверное, те же стрелки, только на водных путях. Они тоже совмещают грани разных пространств, или разъединяют их.

Вечерело.

— Тебе дома-то не попадет? — спросил Добрыня.

— А сколько сейчас времени? — заволновался Бурик.

— Много, наверное. Летом поздно темнеет.

— А тебе самому-то как?

— Ну, у меня мама привычная, — сказал Добрыня, однако тоже заспешил.

Шагая за ним, Бурик думал о том, какой получился удивительный день, сколько в него вместилось… Дома, конечно, волнуются — еще бы, обедать не пришел, исчез до позднего вечера, не предупредив… ой, что будет!.. Бурик стал прикидывать, что бы такое сказать, чтоб и не очень соврать. Но сосредоточиться на этом он не смог — отвлекало смутное ощущение, что не все на сегодня закончилось, предчувствие последнего чуда, которое ждетвпереди.

И предчувствие не обмануло.

От шлюза и почти до самого дома, рядом с обычной железной дорогой, по которой ходили электрички и поезда, тянулись покрытые ржавчиной рельсы старого заброшенного пути. Бурик любил по нему ходить, любил сухую колючую траву и маленькие деревца, пробивающиеся между почерневших деревянных шпал. Сейчас ребята, не сговариваясь, выбрали именно этот путь. Заканчивался он глухим забором заброшенного завода. Из-за него, однако, выглядывал ненужный покосившийся семафор, который иногда подмигивал — очевидно, его забыли отключить от электросети. Семафор этот особенно нравился Бурику.

— Смотри, — смущаясь, сказал Бурик. — Мне кажется, семафорик нас куда-то приглашает.

— Точно! — согласился Добрыня. — Или что-то хочет подсказать… Только это не семафор, а светофор.

Бурик не стал спорить.

Трава под ногами сделалась более редкой и мягкой, как на лесной опушке. Первую ягодку земляники нашел Добрыня, потом Бурик, потом опять Бурик, они уже не успевали наклоняться за ними, а присев, Бурик воскликнул:

— Добрыня, да тут целые россыпи земляники!

Все шпалы были усеяны ягодой, отовсюду выглядывали их красные глазенки — набирай и горстями отправляй в рот.

Это в самом деле было чудо: в двух метрах от станции «Покровское-Стрешнево» совершенно нетронутое место, как на лесной поляне… А на платформе-то, должно быть, удивляются — чего это мальчишки ползают на заброшенном пути? Хотя, скорее всего, люди со станции их даже не заметили.

Справа от рельсов в разросшихся кустах прятался синий карликовый светофор с надтреснутой линзой — словно в темно-зеленых кустах запуталась упавшая звезда.

— Надо же, — сказал Добрыня, раздвигая заросли и присаживаясь перед светофором, как перед малышом. — Путь давно заброшен, а он все светит…

— Будто гном из травы с фонарем, — добавил Бурик. — Правда, похоже?

— Ага. Или маяк. Или будто звезда…

«Какой длинный получился день! — думал Бурик. — Такой бывает только перед Новым годом. Но тогда он длинный потому, что весь день ждешь, а сегодня мы ничего не ждали, все само происходило… как и говорил Добрыня — само собой и вовремя. Словно что-то помогало…»

День действительно получился длинный. И как мало встречалось людей — словно они сговорились не мешать им сегодня. А Время и Реальность проплывали где-то рядом, не касаясь мальчишек.

Венеция, 1716 год

Антонио встал к пульту, пробежал взглядом по лицам музыкантов и хористов. Через мгновение огромный романский собор с его напыщенной гармонией золота и разноцветного мрамора наполнился светлыми звуками скрипок. Звуки возносились под купол, устремлялись в полумрак нефов, многочисленных часовен и, казалось, начинали там жить своей жизнью. Вступил хор: «Ky-yrie ele-e-ison…», — сдержанно раздалось под сводами. Наслаждение и волнение, которые испытывал Антонио, дирижируя прекрасной музыкой Карло Тортора, передались и молящимся, заполнившим ряды деревянных скамеек с затейливой резьбой, и самим исполнителям. Хористы и оркестранты с нежностью глядели на маленького дирижера. У Маурицио, отца Антонио, восседавшего в оркестре со скрипкой в руках, в глазах стояли слезы. Такие же слезы утирал Карло, сидевший во втором ряду. «Этого мальчика ждет большая дорога…» — думал старый музыкант, вслушиваясь в звуки собственного сочинения.

Ни на секунду Карло не ослаблял внимания к хору и оркестру. Он словно подключился к нервам Антонио и волновался так, будто сам впервые вышел к дирижерском пульту. Ведь стоит чуть зазеваться, растеряться или, напротив, расслабиться, благодушно удовлетворившись полученным эффектом, как все тут же рассыплется, словно карточный домик.

«Вот сейчас будет очень ответственное место: после общей ликующей кульминации — генеральная пауза, и в тишине вступает на нежнейшем пианиссимо хор, поддерживаемый только деревянными духовыми… Ну же, Антонио, сыночек, не подведи старика!..»

Антонио прекрасно показал крещендо от меццо-пьяно к фортиссимо, как птица, свободно и широко отмахал последние четыре четверти, купаясь в звучании голосов и инструментов, сделал глубокий замах и снял на первую долю. Своды собора эхом вернули звук, который в ответ словно подтолкнул мальчика в спину. Наступила такая абсолютная, звенящая тишина, что Карло показалось: он слышит, как у Антонио в сердце стучит: «три-четыре»…

Антонио плавно взмахнул, показывая дыхание хору, и как будто сам взлетел, легонько оттолкнувшись руками от воздуха. «Et in terra pax…», — удивительно мягко и чисто вступил хор.

«Нет, смертные так не поют. Это песнь ангелов в Раю. Неужели это я написал?.. Ай да Карло, ай да… гхм… Эх, старик, не ври сам себе. Твое время прошло. Да, это лучшая твоя месса, но все же она далека от совершенства. Ты прекрасно знаешь это — какой из тебя гений… Этот мальчик, стоящий сейчас за пультом, — это он вдыхает в нее новую жизнь, наполняет молодой кровью сухие вены…»

«И все же я прожил не зря. Теперь можно помирать спокойно — я видел, кто придет мне на смену. Он достоин того, чтобы принять дело жизни из рук моих, и он во сто крат меня превзойдет. Его имя будет звучать спустя много веков, после того как мое забудут…»

«Но мне хочется запомнить тебя, мой мальчик, таким, какой ты сейчас. Пока еще звучит музыка, пока ты весь наполнен ею, и дрожишь, как лист на ветру, в полном слиянии с нею. Оставайся таким как можно дольше, и да хранит тебя Господь…»

 

Москва, июль 2005 года

К середине лета Бурик и Добрыня крепко привязались друг к другу. Если между ними возникало малейшее непонимание, оба чутко переживали это и старались сразу же исправить. В какой-то момент Бурик понял, что наконец-то обрел Лучшего Друга — того, с кем можно быть откровенным до конца и кто будет столь же откровенен с тобой. Друга, который поймет тебя, не задавая лишних вопросов. Неважно, в чем — в радости, в печали или просто в желании посидеть рядом и помолчать о несбыточном.

Перед сном, лежа в постели, Бурик всматривался в трещины на потолке. В полумраке они принимали новые причудливые очертания. В этих линиях Бурик словно хотел прочесть судьбу завтрашнего дня. Порой ему казалось, что еще немножко — и нечеткие линии на потолке сложатся в слово «Добрыня». И тогда сердце переполнялось теплой радостью — ведь завтра они снова увидятся! И будет замечательный день. Потому что на дворе лето, а впереди встреча с Другом и новая сказка заброшенных рельсов.

Он не знал, что в это же время не спал и Добрыня. Лежал, прикрыв глаза, и повторял про себя: «Бурик… Бу-урик… Сашка, ты самый лучший на свете друг. Ты не сбежишь? Не бросишь меня?»

Ожидание новой сказки не покидало мальчишек и ночью. Бурику снился могучий океанский прибой, который ласково подхватывал его, невесомого, и качал на волнах. Это было похоже на полет. Добрыня видел во сне звезды. Столь близкие, что, если захочется, можно достать рукой. И он доставал их — нежно держал светящиеся теплые шары в своих длинных пальцах, ласкал в ладонях, а потом отпускал на волю, словно ручных птиц…

Солнечный зайчик пощекотал Бурику правый глаз. Бурик сморщился и вдруг понял, что утро давно наступило. Он по очереди открыл глаза и оглядел комнату. Солнечный свет бил сквозь занавеску с такой силой, что, казалось, это он, а не легкий ветерок надувает ее, словно парус.

Бурик сел на кровати и прислушался к себе. Радость растаявшего сна не ушла. Она переросла в новую: «Меня ждет Добрыня!»

Добрыня ждал Бурика возле памятника космонавту Волкову — темного гранитного цилиндра, увенчанного мраморной головой человека с задумчивым, мужественным лицом.

— Привет!

— Привет! — Добрыня щурился от яркого солнца. — Ты уже придумал маршрут?

— Еще вчера.

— Тогда пошли?

— Ага… Только мороженого купим.

Рельсы заброшенного пути окружной железной дороги, покрытые слоями ржавчины, раскалились так, что прикоснуться к ним было невозможно. Деревянные шпалы были черными и закопченными. Между ними прорастали трава и жиденький кустарник. Его ветки легонько царапали — словно поглаживали — голые щиколотки мальчишек. Душный воздух был наполнен жарой и терпкими запахами полевых цветов. Стояла солнечная тишина.

— Знаешь, какой-то писатель сказал, что шпалы всегда уже человеческого шага, — сказал Добрыня, доедая мороженое. — Поэтому идти по шпалам всегда неудобно: если через одну — скакать приходится, а на каждую — семенить надо.

— Да ну, ерунда… Мы же идем, и нам удобно.

— Так у нас пока шаг меньше.

— По тебе не скажешь, — усмехнулся Бурик, — вон какие ноги длинные!

— Ну и что? Ноги длинные, а шаг — меньше.

— Так не бывает.

— Значит, бывает.

Помолчали немного. Потом Добрыня сказал:

— Вот сейчас из-за поворота — вжжик! — поезд-призрак выскочит. Ты бы испугался?

— Ага… — честно сказал Бурик, подумав. — А ты?

— Не знаю… Нет, наверное. Чего его бояться?..

— Но ты же не знаешь, кого он возит. Вдруг этих… мертвецов. — Бурик даже поежился от этой мысли.

Добрыня отнесся к сказанному без иронии.

— Нет там никаких мертвецов. Все пассажиры сошли когда-то в Мексике и попали в дурдом.

— Почему? — Бурик невольно хихикнул.

— Они же хором говорили, что приехали в Мехико из Рима на поезде!

— Да. Круто… Но машинист, наверное, остался. Кто-то ведь им управляет.

— Не знаю, может, и остался.

— Так он должен был помереть давно. Значит, все-таки один мертвец там есть.

— А ты что, мертвецов боишься?

— А ты нет? — Бурик остановился и в упор посмотрел на Добрыню.

Тот пожал плечами.

— Я их никогда не встречал. Вот встречу, тогда узнаю, боюсь или нет.

Бурик улыбнулся.

— Я когда в лагерь ездил, у нас один парень был в палате, Максим, классно истории про мертвецов рассказывал.

— Расскажи хоть одну!

— Прямо сейчас? Не… для этого обстановка нужна подходящая, а то неинтересно будет. Их на ночь хорошо рассказывать… — Бурик помолчал. — Слушай, Добрынь, давай с рельсов сойдем.

— ?!

— Ну… мало ли, поезд какой из-за поворота…

— Какой поезд! Путь ведь заброшенный.

Но за поворотом возник не поезд, а дымчатый силуэт старинной водокачки. Она была построена из темно-красного кирпича и украшена декоративными башенками. Со стороны это сооружение напоминало одновременно сторожевую башню рыцарского замка и колокольню средневекового монастыря. Мальчишки невольно остановились.

— Класс, да? — выдохнул Бурик.

— Супер! Вот бы залезть!..

— Да ну, погонят…

Не сговариваясь, мальчишки свернули с рельсовой колеи и потопали к большим железным воротам, закрывающим подход к башне. Из подворотни раздался разнокалиберный лай — местные прикормленные шавки воспользовались случаем отработать свой кусок мяса. Надо сказать, делали они это с особым остервенением — тем самым, на которое способны только твари злобные и не отягощенные породой.

В железной калитке справа открылось небольшое окошко, откуда показались крупный нос и кусок бороды. Борода зашевелилась и спросила недовольным голосом:

— Чего надо?

— Да мы… в общем… уже ничего… — замялся Бурик.

— Скажите, а что это за башня? — Добрыня отважился взять огонь на себя.

— Где? — в окошке показался глаз и мутно посмотрел на Добрыню.

— Вот эта.

— Это? Водокачка.

— Такая красивая… А сколько ей лет?

Добрыня с Буриком не ожидали ответа. Однако из-за ворот донеслось:

— 1905 года постройки. Архитектор Бенецкий.

— Вот это да… — сказал Добрыня. Причем непонятно по какому поводу — то ли его поразила информация о водокачке, то ли сам факт того, что эту информацию предоставили именно здесь и сейчас.

Бурик тоже осмелел.

— А можно посмотреть? — И тут же добавил смущенно: — Нам для школьного краеведческого музея…

Но не тут-то было.

— Нечего здесь смотреть. Стратегический объект!

В то, что здесь нечего смотреть, было трудно поверить.

— Ну, пожа-алуйста…

— Что, мальцы, с русским языком плохо?

— А ведь образованный человек, — с горечью покачал головой Бурик. — Пошли, Слав.

— Иди-иди, больно умный! Сейчас собак спущу — они вам покажут народное образование.

Почуяв возможную «добычу», шавки из подворотни продолжили нестройный хоровой концерт на тему «Ату!» из популярного цикла «Догнать и загрызть». Ребятам ничего не оставалось как вернуться на заброшенный путь и продолжить путешествие.

Подул легкий ветерок, неизвестно откуда взявшийся в этот душный безветренный день. «Ласковый, — подумал про себя Бурик. — Как он кстати!» После неудачи с водокачкой в душе уже завозились те самые кошки, которые еще не скребут, но уже готовятся выпустить коготки — первый сигнал того, что блаженное настроение начало безнадежно портиться.

Бурик покосился на Добрыню. Тот шел как ни в чем не бывало, насвистывая бессмертную «Yellow Submarine». Вдруг Бурика посетила мысль — простая, как убегающий вперед заброшенный путь, и в тоже время значительная, как столетняя водокачка, построенная безвестным архитектором Бенецким в виде средневековой башни, — мысль негромкая и нежная: «А ведь со мной рядом Друг…» Почему-то она вызвала в душе Бурика прилив неведомой прежде радости, словно сулящей: «Все еще впереди!», — и отгоняющей прочь грусть, не успевшую овладеть душой.

Рядом, на соседних путях, стояли старые вагоны. Товарные, пассажирские, рефрижераторы… Чуть поодаль ржавел вагон неясного назначения.

— Смотри, какой интересный, — сказал Бурик. — Как будто сразу и товарный, и пассажирский.

— Наверное, грузовой, — ответил Добрыня. — Я таких не встречал. Ого, сзади открыто!

Щурясь от солнца, ребята стали вглядываться в полутьму вагона через отсутствующую заднюю стенку. Сквозь зеленоватый полумрак на мальчишек смотрели… танковые гусеницы.

— Бурик, смотри, здесь танк!

Бурик с сомнением хмыкнул.

— Ты чего! У танка башня и пушка. А это, наверное, БМП.

— Что за БМП?

— Боевая машина пехоты, — авторитетно пояснил Бурик.

Добрыня развел руками — сдаюсь, мол, — и молча полез в вагон. Бурик подумал и, сопя, двинулся следом.

— Давай помогу, — Добрыня протянул руку.

Бурик ухватился за протянутую ладонь и… чуть не рухнул вниз. С запястья добрыниной руки на него глядели две маленьких родинки. Бурик смотрел не мигая. Слабость, такая же, как во время болезни, навалилась на него, но тотчас прошла. И с отчетливой резкостью ему припомнился виденный тогда кошмарный сон.

— Ты чего? — Добрыня насторожился.

— Я? — Бурик поднял глаза. — Нет, ничего… Голова закружилась. Извини, редко, но бывает.

— Да ладно…

Бурик крепче вцепился в руку и влез внутрь вагона, стараясь отогнать от себя воспоминание о ночном кошмаре.

— Интересно, откуда он здесь?

— Понятия не имею… Наверное, куда-то везли, а потом бросили за ненадобностью.

— Странно… — Бурик внимательно осматривал находку.

«Танк» действительно оказался потертой военной машиной без башни и пушки. Верхний люк был приоткрыт. Через секунду Добрыня уже был наверху и тянул крышку.

— Полезли?

— Ты что, не надо!

— Боишься?

Добрыня спросил необидно. Скорее участливо: мол, если боишься, конечно, не полезем. Но его вопрос словно подхлестнул Бурика, и он сам не заметил, как взлетел на крышу «танка».

Внутри царил полумрак. Узкое пространство кабины было пропитано запахом застарелой солярки и еще чего-то горюче-смазочного. Расположившись вдвоем на откидном сиденье, друзья принялись тянуть рычаги управления, дергать всевозможные ручки и крутить переключатели. В недрах военного агрегата что-то вздыхало, скрипело и ухало. Наигравшись, Добрыня откинулся на спинку сиденья и сказал:

— Ну, рассказывай.

— Что?

— Про мертвецов.

— Самое место… — Бурик насупился.

Добрыня молчал.

— Мне запомнилась одна история, — нехотя начал Бурик. — Ее Максим перед самым отъездом из лагеря рассказал. Враки, конечно, но все равно интересно. Это было в одном городе недалеко от Москвы. Один парень, ему лет восемнадцать было, шел как-то через кладбище.

— Ночью?

— Нет, днем. Ну, и увидел памятник новый. То есть, раньше там могилы не было, а потом кого-то похоронили. А на памятнике фотография девушки. Очень красивой. Он посмотрел на нее и влюбился.

Бурик взглянул на Добрыню — мол, продолжать дальше или неинтересно? Тот повозился на сиденье, покрутил какую-то ручку на приборном щитке и кивнул — продолжай.

— В общем, на следующий день он опять пришел на кладбище и отодрал фотографию от памятника. И дома над кроватью повесил.

— Вот делать нечего! — не удержался Добрыня.

— Ага… Ну, я же говорю, втрескался он в нее. Потом узнал, что эту девушку убили. Так вот, прошло несколько дней, заходит он как-то в бар. И вдруг видит: за столом сидит девушка, с лицом один к одному, как на фотографии. Он прямо на месте застыл. Ну, потом подсел к ней, познакомились. Заказал вина. А когда вино принесли, официант то ли споткнулся, то ли поскользнулся… короче, пролил немного вина ей на платье. Она расстроилась, чуть не заплакала, встала и хотела уйти. Он сказал, что проводит ее. Она отказывалась, потом побежала. Он за ней. Так добежали до кладбища. Вдруг она резко остановилась, поворачивается к нему, смотрит строго так и говорит: «А фотографию ты мне верни!..»

— А фотографию ты мне верни! — раздался вдруг голос снаружи.

Бурик замер на полуслове.

— Погоди, Джиппо, что ты такой нетерпеливый! Дай-ка я еще раз посмотрю.

Разговаривали двое мужчин, видимо, стоявших неподалеку. Гулкое нутро вагона многократно усиливало звук, доносящийся снаружи, и обмершим от ужаса мальчишкам было отчетливо слышно каждое слово. Тот, кого называли Джиппо, говорил тихо, а его товарищ наоборот, чуть не кричал. И голос у второго был визгливый и неприятный.

— Ну и кто же из них? — спросил визгливый.

— Я почем знаю, — негромко ответил Джиппо. — Как тут поймешь?..

— «Как тут поймешь…» — передразнил визгливый. — Может, у Магистра еще спросим? Прибор-то на что?

— Иди ты… с прибором… твой хваленый прибор сразу зашкалило напрочь. А они еще стрелок напереводили, так теперь черта лысого разберешь… — Джиппо закашлялся.

— Да… дела…

Бурик с Добрыней переглянулись. От страха они покрылись холодным потом, и в то же время было так захватывающе, словно они попали в настоящий шпионский детектив. Интересно, о чем говорят? Пока совершенно не понятно…

— Гляди, Джиппо, взгляд какой!..

— Какой еще взгляд?

— Вот у этого, тощего… так и жжет насквозь.

— Тоже мне, придумал — взгляд у него… Нет, врешь, Сильвио, тут надо, чтоб наверняка. — Джиппо снова кашлянул. — Все, хорош мусолить снимок, дай сюда.

«Имена итальянские, а говорят по-русски без акцента. Точно, шпионы, — решил Бурик. — А у Джиппо голос как будто знакомый… и этот кашель его…»

— Что ты там бормочешь, старик?

— Говорю, койво ловить — что ветра в поле… занятие бестолковое и сущеглупое.

— Это кого же ты глупым считаешь, интересно?! Вот я Магистру доложу!

— Да уж конечно, доложишь… Не сомневаюсь. Ты еще в консистории, помнится, стукачом был…

— Figlio di putana! Io ti tagliero' in parti uguali! Vecchio cretino, ancora non sai, cosa posso fare… carogna!

— Вот бы понять, что он говорит… — шепнул Добрыня.

— Ругается. Угрожает, что убьет и на куски разрежет.

— Ты его понимаешь?!

Бурик часто закивал.

— Тсс… тихо!.. — хрипло прошептал Джиппо. — Да заткнись ты, Сильвио! Мне почудилось — в вагоне какой-то шум… или шелест…

— Вечно тебе что-то чудится, старый мухомор!

— Слушай, Сильвио, ты помоложе, слазай погляди, нет ли там кого.

Бурик и Добрыня, ни живы ни мертвы, прижались друг к другу и только мелко тряслись от страха.

— Одурел, старик?! Сам и лезь, коли охота.

— Никакого толку от тебя. Навязался ты на мою голову. Э-хе…

Снаружи послышалось поскребывание и пошаркивание, кашель приблизился. Что делать?! В этом танке они как в ловушке. Бежать некуда, сейчас их обнаружат!

Добрыня первым пришел в себя, и, видя, что Бурику совсем плохо, взял его за руку, но только наклонился к уху, чтобы ободрить, как шум за стенкой внезапно смолк. Добрыня замер. Шаги стали торопливо удаляться, потом раздался треск раздираемых кустов, затем на секунду все опять затихло.

— Джиппо, ты куда помчался?! — взвизгнул Сильвио. Похоже, для него неожиданное бегство товарища было сюрпризом.

Ответа не последовало.

Повисло томительное ожидание, во время которого ребята сидели едва дыша. Вылезать они не решались, чувствуя, что Сильвио все еще где-то рядом, да и Джиппо, наверное, неподалеку.

— Вот он, герой! — воскликнул Сильвио. — Наконец-то! Ты куда пропал?

— Не твоего ума дело.

— Облегчился-то благополучно? — язвительно спросил Сильвио и захохотал.

— Как заново родился. Черт, тебя бы так приперло…

— Lo stronzo! Кстати, где мальчишки? А, Наблюдатель-прогнозист? Пока ты в кустах заседал, твои подопечные, небось, утопали уже далеко…

Мальчишки подскочили, как ошпаренные. Добрыня пребольно стукнулся макушкой о потолок. Бурик торопливо прижал палец к губам.

— Далеко не уйдут, куда им деваться! Тут где-нибудь крутятся.

— Вот что, Джиппо… после того как ты застегнешь штаны… ха-ха… пойдем расспросим Бороду на водокачке. Они сегодня с ним разговаривали… пускай доложит — о чем.

— Сильвио, послушай, он ведь…

— Andiamo, stupido!

Наступила тишина. Бурик перевел дух.

— Что он сказал? — спросил Добрыня.

— Он сказал: «Пошли, придурок!»

— Похоже, они в самом деле ушли…

Добрыня аккуратно протиснулся в люк и бесшумно выбрался из танка. Поглядел в щелочку между досками, мягко спрыгнул и обошел вагон. Потом снова забрался внутрь.

— Никого нет. Вылезай скорей, Бурик, надо торопиться, они могут вернуться!.. Бурик, ты живой?!

— Нет еще… Мне кажется, у меня отнялись ноги… Беги, Добрыня… — Бурик всхлипнул. Ох, нелегко ему было это предложить: все его существо, наоборот, кричало: «Не бросай меня здесь, Добрыня!»

— Обалдел? Вот еще! Поумней ничего не мог придумать? Ну, не распускай сопли… Ну-ка… — Добрыня схватил Бурика подмышками и потянул вверх. — Уфф… Тяжел же ты, дружище!..

— Спасибо… дальше я сам… ох…

Наконец Бурик кулем вывалился из вагона. Он был бел, как вата.

— Ну, как ты?

— Как будто иголки впились… Отсидел, наверное.

— Ходить можешь? А лучше — бежать? Бурик, удирать нам надо!

— Попробую…

И они побежали. Бурик никогда в своей жизни так не бегал. Первые шаги, правда, дались ему нелегко, зато потом, разогнавшись, он помчался, нет, полетел, словно за спиной выросли крылья. В ту минуту он ничего не боялся, бег целиком захватил его. Бурик легко перескакивал через шпалы, рассекая воздух так, что только в ушах свистело. Он обогнал Добрыню и теперь сам направлял его, уверенно выбирая дорогу.

Очень быстро стемнело, небо закрыли тяжелые тучи, и хлынул дождь. Он налетел внезапно и был злым и сильным — друзья мгновенно промокли до нитки.

Мальчишки свернули с рельсов, взбежали на какую-то насыпь, вновь спустились уже на другой стороне, промчались по оврагу, перескакивая через гудроновые лужицы, вылетели на шоссе, пересекли его, чуть не попав под колеса. Бурик очередной раз свернул с дороги, нырнув в мокрые кусты, Добрыня — делать нечего — прыгнул за ним, и к своему удивлению, они выскочили прямо к скульптуре «Павшим и живым», стоявшей в парке неподалеку от бурикова дома — мраморный ангел высоко поднял одно крыло и скорбно опустил другое.

Мальчишки остановились перевести дух. Добрыня, как ни странно, запыхался гораздо сильнее Бурика. Мокрый ангел смотрел на ребят сочувственно.

— Идем ко мне, — предложил Бурик. — Хотя погоди… у меня они наверняка подслушивают… Что же делать? — в отчаяньи он закусил губу. Бурик чувствовал, что если они с Добрыней сейчас разойдутся, то, может быть, не встретятся уже никогда. А этого никак нельзя было допускать!

— Дай сообразить, — сказал Добрыня, — туда, где мы обычно бываем, идти нельзя… Стоп! Есть одно место. Пошли!

— Куда?

— К бабушке.

— Чертовой?

— Дурак. К моей бабушке.

— А-а… Н-н-неудобно, — ответил Бурик, стуча зубами от холода.

— Неудобно спать на потолке — одеяло сваливается, — парировал Добрыня, взяв Бурика за руку и увлекая за собой. — Бабушка все равно на даче. А у меня есть ключи от ее квартиры.

— Одного я, Сильвио, не пойму, хоть убей — за каким бесом ты этого водокачечника приплел?

— Ты глуп, старик. Чтобы боялись. Чтобы они шарахались каждого прохожего, чтобы вздрагивали от случайного шороха, чтобы пугались своего отражения в зеркале. Кончится тем, что они будут бояться друг друга…

— Хорошо, положим, детей мы напугали. А дальше-то?

— Нет, Джиппо, как ты не понимаешь! Мы их не пугали, мы просто открыли свои карты. Мы играем честно.

— Так и слышу медоточивый голос Магистра…

— Ну и что? Да, это слова Магистра! И нечего тут иронизировать. Магистр уверен: когда койво узнает, что мы за ним охотимся, он быстрее себя проявит.

— О, да! Тут Магистр может не сомневаться, койво себя проявит! Он так себя проявит, что Магистр еще десять раз пожалеет о том, что разбудил его, помяни мое слово.

— Ты еще порассуждай тут!.. Старый гном, ты должен радоваться, что тебе простили прежние вольности и доверили ответственное дело.

— Уж как я рад! Видишь, прямо пляшу от восторга. Так и передай Магистру — радость Джузеппе, мол, не имеет границ, он поет и танцует от счастья.

— Паяц! Ты плохо кончишь, Джиппо, теперь уж ты помяни мое слово…

Оставляя за собой цепочки мокрых следов, Бурик и Добрыня вошли в подъезд.

— Брр… Ну и погодка, — Добрыня надавил кнопку лифта и зябко передернул плечами.

Бурик молчал, мелко трясясь от пронизывающего холода и пережитого страха, который теперь накатил на него с новой силой.

Войдя в квартиру, Добрыня решительно снял промокшую футболку, обнажив худую конопатую спину.

— Чего стоишь? Снимай, а то простудишься.

Бурик нехотя стянул футболку.

— У меня и шорты промокли.

— Тоже снимай.

Добрыня снял влажные кроссовки, носки и босиком потопал в комнату.

— Заходи, располагайся.

Бурик вошел, еще раз поежился от начинающего уже отпускать холода. Посмотрел на мокрую одежду, подумал, что высохнет она нескоро. И тут ему в голову пришла идея.

— Слушай, а может, ее в стиральной машине отжать? Тут есть стиральная машина? — Пережитый полчаса назад стресс требовал от Бурика какого-нибудь конструктивного поступка.

Добрыня удивленно посмотрел на него. Потом сказал:

— Да, кажется есть. «Эврика-5». Еще прошлого века, но с этой… как ее… боковой загрузкой. В общем, с иллюминатором на боку. Бабушка называет ее «Еврейка-5». Пойдем, она на кухне стоит. Заодно чайник поставим.

— Почему еврейка? — спросил Бурик.

— А у нее характер противный, как у бабушкиной соседки, Берты Ароновны. Тетка она хорошая, но когда не в настроении, орет на всех, как больной ишак.

Пока Добрыня возился с электрическим чайником, Бурик деловито открыл крышку иллюминатора с концептуальной надписью: НЕ ОТКРЫВАТЬ ДО ПОЛНОЙ ОСТАНОВКИ БАРАБАНА! «Что, сама блокироваться не может?» — подумал Бурик, но ничего не сказал. Осмотрев внутренности барабана, он бросил туда свою футболку, шорты, носки и вопросительно посмотрел на Добрыню.

— Мои в коридоре остались. Принеси, будь другом. А я пока чай заварю.

Когда Бурик вернулся на кухню, Добрыня в одних трусах колдовал над чайником. Бурик положил в стиральную машину промокшие добрынины вещи, закрыл крышку и спросил:

— Что дальше?

— Дальше? Надо шланг подцепить.

— А она что, не автомат?

— Она? — Добрыня почесал левую щеку. — Как тебе сказать… Написано «квазиавтомат», но…

— Понятно, — сказал Бурик. — Давай подключать.

Добрыня открыл шкафчик под раковиной и вынул длинный резиновый шланг. Найдя сбоку машины штуцер с резьбой, он навинтил на него один конец шланга, а другой опустил в раковину. Бурик тем временем раскрутил электрический шнур и воткнул вилку в розетку.

— Может, лучше вручную выжмем? — неуверенно предложил Добрыня. — Она вообще-то так себе отжимает. Бабушка говорила…

— А техника на что? Все равно у нас так сухо не получится.

— Ну, давай…

Добрыня с видом капитана, берущегося за штурвал, схватился за ручку управления, лихо повернул ее до отметки «Отжим» и шарахнулся в сторону.

Машина прокашлялась, взвизгнула и заплясала по кухне шустрее балерины. Бурик испуганно отскочил.

— Что это с ней?

— Я же говорил… — растерянно ответил Добрыня.

Стиральный агрегат, пыхтя и подвывая, как Николай Басков на сцене, метался по кухне, пытаясь напрыгнуть то на Бурика, то на Добрыню. Сливной шланг выдернулся из раковины и извивался, словно кобра в белой горячке, отчаянно плюясь водой во все стороны.

— Держи ее!

— Ты что, я ее боюсь!

— Эх… — Добрыня поплевал на ладони. — Была не была.

Он примерился и запрыгнул на машину сверху, пытаясь своим тщедушным весом остановить бешеную скачку. В этом неравном поединке победила машина.

— Вилку из розетки тяни! — крикнул Добрыня, лежа на полу.

— Точно…

Машина охнула раненым зверем, дернулась последний раз и затихла. Бурик осмотрелся.

— Давай тряпку, — деловито потребовал он. — Всю кухню залили.

— Посмотри под раковиной. — Добрыня зажег газ и поставил на плиту сковородку.

После вынужденной влажной уборки Бурик открыл «иллюминатор». Белья не было! Барабан был на месте, но мальчишечье барахло словно просочилось через мелкие дырочки, которыми он был усеян.

В Бурике проснулся дух исследователя. Он просунул голову в барабан, и тут на него сверху свалился ворох полусухого белья.

— Есть контакт… — гулко объявил увешанный бельем Бурик из недр стиральной машины.

Он начал вынимать из барабана сносно отжатые вещи и развешивать их на веревке. При этом он так и не смог обнаружить одного носка. Тщательное обследование барабана успеха не принесло.

— Куда он мог деться? — сокрушался Бурик. — Мистика какая-то… Не могла же она его съесть.

— Она все могла, — невозмутимо ответил Добрыня, открывая холодильник. Оттуда он извлек пачку сливочного масла, отрезал ножом щедрый кусок и кинул его на сковородку. Сковородка недовольно зашипела.

Добрыня умело разбил четыре яйца.

— Глаза протыкать? — спросил он, повернувшись к Бурику.

— Что? — не понял тот, глядя на нож в руках Добрыни.

— Ясно, — сказал Добрыня и вновь принялся колдовать над плитой.

Яичницу ели в две вилки прямо со сковородки.

— Вкусно? — спросил Добрыня.

— Ага. Только вот… — замялся Бурик.

— Одни говорят: «пригорело», — назидательно ответил Добрыня, — а я скажу — поджарилось.

— Может, чаю нальешь?

— Можно…

Ребята перебрались в комнату, с ногами залезли на древний диван с валиками и стали пить чай, заваренный Добрыней в белом фарфоровом чайнике с красными горошинами. Бурик согрелся, и пережитый недавно ужас отступил на задний план.

Дождь неритмично барабанил о карниз, а из-за стены, как бы независимо от этого, слышалось размеренное шуршание: словно кипел суп в кастрюльке. Хотя, конечно, это тоже был всего лишь дождь…

— Как ты думаешь, что им от нас было нужно?

— Кому? — отрешенно спросил Бурик. Ему не хотелось говорить. Хотелось пить чай и молчать ни о чем.

— Ну, этим дядькам… Сильвио и… этому… как его…

— Джиппо, — подсказал Бурик, глядя перед собой.

— Да, Джиппо. А вовремя ему в кусты захотелось. Еще чуть-чуть, я бы сам в штаны наложил.

— Ага… я тоже, — признался Бурик. — Знаешь, мне в тот момент как раз вспомнилось, как когда-то давно… я совсем маленьким был… мы во дворе играли, потом поссорились. Там был такой Пашка Шакалин. Он был постарше года на три, но часто играл с нами. И все время кого-нибудь обижал. Так вот, дело чуть до драки не дошло… я, знаешь, драться совсем не умею, но тогда, помню, как-то собрался, даже настроился. Думаю: Пашка меня, конечно, изметелит, но и я ему пару раз успею врезать. От всей души. А тут меня вдруг приперло… Ну, ты понимаешь…

Добрыня серьезно кивнул.

— Причем, довольно сильно… — продолжил Бурик. — Я сразу зажался весь… Мне ужасно стыдно стало. Подумал, что Пашка меня сейчас перед всеми засмеет. Это еще хуже, чем если б он меня побил.

— И что? — участливо спросил Добрыня.

— Сам не пойму, каким чудом удержался. Странно так вышло. Тут как раз завоняло… я уж решил было, что это я… того… Ан нет, ни фига подобного — Пашка как схватится за живот и ка-ак побежит в кусты… ну, прям как Джиппо.

— А ты?

— А что я? Да ничего. Даже расхотелось почему-то. А Пашка-говнюк потом три дня во дворе не появлялся. Болел чем-то.

— Может, вы съели чего?

Бурик пожал плечами.

— Не знаю… может, и съели.

Добрыня о чем-то задумался. Бурик допил чай и поставил чашку на стол.

— Слушай, Добрыня, они ведь о нас говорили!.. Что нам теперь делать?

— Не знаю… Влипли мы с тобой, Бурик… Надо быть теперь очень осторожными. Ни с кем не разговаривать, особенно о наших делах. И, главное, держаться друг друга… А что такое «койво», ты не знаешь?

— Знакомое слово, — ответил Бурик. — Где-то читал, но сейчас не могу вспомнить…

Добрыня потянулся за чайником. Его запястье на мгновение оказалось у Бурика перед носом. Увидев близко две родинки, Бурик неожиданно отшатнулся и тряхнул головой.

— Ты чего? — спросил Добрыня.

— Да ничего… У тебя эти родинки давно? — он тронул добрынино запястье.

— Всю жизнь… — Добрыня оторопел.

Бурик смутился — действительно, получилось глупо. Нужно было что-то сказать.

— Ты только не подумай чего. В смысле, не подумай, что я сошел с ума. Просто… я даже не знаю, как рассказать, а вот сегодня увидел и… — он замялся.

— Что ты увидел? Слушай, я ничего не понимаю…

— Я тоже… Я недавно видел сон. Очень живой. Там была… беда. А потом кто-то протянул мне руку и спас меня. И на этой руке были такие же родинки. — Бурик посмотрел на Добрыню. — И мне кажется, рука была такая же.

— Моя, что ли?! — в сгущающемся полумраке комнаты широко открытые глаза Добрыни будто искрились.

— Я не знаю… Но ты меня спас. Или… не ты? Мне почему-то кажется, что ты.

Квартира Стаса Наумова, тридцатипятилетнего доцента исторического факультета МГУ, располагалась на первом этаже старого пятиэтажного дома. Окна стасовой комнаты, украшенные ажурными решетками (украшение, конечно, эстетически весьма сомнительное, но на сегодняшний день необходимое), выходили во двор. Во дворе росли высокие клены, закрывавшие солнечный свет, отчего в комнате было всегда темно и холодно. В жаркие дни прохлада комнаты была приятна, зато в начале осени и в конце весны, когда отопительный сезон еще не начинался либо уже заканчивался, теплолюбивый Стас пропадал от холода. Не помогали никакие обогреватели — ни старый, еще советский, от которого болела голова и несло паленым, ни новый масляный, который выбивал пробки с легкостью профессора Мальгинова, славившегося на кафедре виртуозностью в открывании шампанского.

В промозглые дни Стас зажигал на кухне все горелки, надевал два свитера и расхаживал по комнате, обхватив по-наполеоновски себя за плечи, не в силах ничем заняться. Рассохшиеся паркетины под потертым ковром скрипели при каждом шаге. Помучившись так, он вдруг срывался и ехал к своему другу Вовке Шубову.

И вовкиного отца, Виктора Петровича Шубова, историка-археолога с мировым именем, и самого Вовку Стас знал давно — со времен археологических раскопок, когда Вовка был еще мальчишкой, а Стас только готовился защитить кандидатскую. По-настоящему их сдружила беда, которая потянула за собой цепь невероятных событий…

На перроне провинциального городка Виктор Шубов, вовкин отец, увидел загадочный поезд, состоявший из древнего паровоза и трех вагонов старинного образца. Весь этот странный состав медленно и почти бесшумно двигался по рельсам. Шубов внезапно вскочил на подножку и на глазах у всех вместе с поездом исчез в белом тумане, застилавшем рельсы. Позже он не мог объяснить, что заставило его это сделать…

Мама Вовки умерла давно, когда ему не было пяти лет, так что Вовка остался сиротой — кроме Стаса, ученика Виктора, позаботиться о нем было некому. И Вовка со Стасом отправились на поиски отца. Много разных приключений пришлось им пережить — увлекательных, опасных, трагических… По счастью, все завершилось благополучно: эта странная история окончилась в Италии, в городе Пиза. Отец нашелся, а еще один участник той экспедиции — журналист Юра Топорков — написал о ней целую книгу…

Теперь Вовка вырос. Пойдя по стопам отца, не без влияния Стаса, он поступил на истфак Московского университета и благополучно его окончил.

Стас любил бывать у Шубовых. У них ему было тепло и уютно. Часто Шубова-старшего дома не оказывалось, — он был то в командировке, то на симпозиуме, то на раскопках, — так что Вовка хозяйничал один. Открыв дверь, он радостно говорил: «Здорóво, Стас, проходи! Молодец, что зашел», — и лицо его при этом расплывалось в такой добродушной улыбке, что Стас тут же с ним соглашался: «Конечно, молодец», — и сам начинал глупо улыбаться. Оба они щедро впускали друг друга в свои жизни — проходи, располагайся. Будь как дома.

Вовка шел на кухню и включал электрическую плиту. Стас плелся следом, устраивался на табуретке и начинал раскладывать на столе принесенные гостинцы, открывать появляющиеся как из волшебного ларца, бутылки. Вовка бросал беглый взгляд на стол и лез в холодильник, уже зная, что приготовить на ужин.

Вовка умел готовить и делал это с удовольствием. Особенно если было кому оценить его искусство. Стас же был большим гурманом и вообще любителем поесть. Он тайно завидовал Вовке самой белой завистью, поскольку максимум на что сам был способен — это аккуратно порезать сыр.

Точности ради надо заметить, что в гостях у Вовки Стас бывал не только в холодную погоду.

В один из жарких летних дней маленький бессильный вентилятор на вовкиной кухне безуспешно пытался разогнать духоту и навеять прохладу. Вовка извелся от жары и давно уже расхаживал в одних трусах. Впрочем, в квартире кроме них со Стасом никого не было, а Стас к такому зрелищу был привычный.

Вечерело. Ужин подходил к концу. На холодильнике приглушенно бубнил телевизор, на который никто не обращал внимания.

Стас не спеша разлил по стаканам остатки «Останкинского темного».

«Холодное пиво сегодня очень кстати, — думал он, чокаясь с Вовкой. — Освежает и бодрит… «Останкинское темное» — всем пивам пиво. Однако не забыть бы поговорить о деле. А то ведь сейчас в сон потянет…»

Стас пришел к Вовке не просто так, а по делу. Но установившихся традиций ломать не хотелось, и он не торопился начинать разговор. Вовка в этот раз угостил друга похожими на румяных поросят запеченными в духовке сардельками по-бюргерски. Они как нельзя лучше подходили к темному пиву, но никак не к серьезной беседе.

«…новости культуры, — донеслось из телевизора. — Сенсационное сообщение из Австрии передает наш специальный корреспондент в Вене Елена Требунцова». На экране возникло лицо молодой женщины с огромными глазами цвета спокойного утреннего моря. Увидев такие глаза, Вовка машинально увеличил громкость.

— Вчера вечером были закончены раскопки старинного кладбища для бедняков, которое вот уже более века покоилось под шумной венской мостовой. Раскопки проводились с целью поиска останков знаменитого итальянского композитора Антонио Виральдини. И вот могила итальянского гения найдена. Однако при ее вскрытии обнаружилось, что среди останков отсутствует череп композитора. Комиссия по переносу праха в замешательстве…

— Череп… — задумчиво пробормотал Вовка.

— …который, как известно, за несколько лет до своей кончины уехал из Венеции в Вену, спасаясь от травли, организованной итальянской музыкальной общественностью и католическим духовенством. Перед отъездом он распродал партитуры всех своих сочинений, — продолжала журналистка под звуки клавесина, а камера тем временем показывала кордон из полицейских машин на фоне раскопок и растерянные лица каких-то представительных австрияков в костюмах с галстуками — видимо, городской администрации. Потом, словно смутившись, камера перешла на живописные виды Вены.

— …Виральдини написал более четырехсот произведений. Но известность ему принесли сочинения для солистов, хора, оркестра и солирующих инструментов — во всем мире до сих пор не теряет популярности кантата «Четыре эпохи» для виолы d’amore, камерного оркестра и хора мальчиков. Однако в Вене композитор умер в полной безвестности и нищете и был похоронен за казенный счет. Год назад в Италии была обнаружена полная партитура доселе практически неизвестного сочинения Антонио Виральдини — оперы-оратории «Ликующая Руфь». Это произведение мгновенно завоевало сердца любителей классической музыки. По просьбе итальянского комитета по культуре правительство Австрии разрешило провести раскопки на территории бывшего кладбища у собора Святого Стефана, где, судя по архивным документам, был захоронен Виральдини. Раскопки приуроченык трехсотлетию со дня рождения композитора. Разрешение на эксгумацию и перенос праха в Италию было получено с огромным трудом: «Кто не оценил Виральдини при жизни, тот не оценит и после смерти», — заявляла австрийская сторона…

— Бедняга, — сказал Стас, заглушив журналистку. — При жизни травили, спокойно помереть не дали, так еще и через триста лет мстят…

— Как ты сказал? — Вовка явно что-то припомнил, — через триста лет…

Стас секунду подумал.

— Вов, остынь… Все уже кончено десяток лет назад.

— Ты прав… — Вовка почесал лоб. — Но что-то не нравится мне все это.

Стас усмехнулся:

— Поезжай в Вену — там все и выяснишь.

— Ага… На какие шиши?

— То-то и оно. Знаешь, Вов, мне тут предложили…

«В Хабаровском крае завтра ожидаются дожди», — громко перебил его забытый телевизор.

Вовка потянулся к пульту, чтобы выключить, но Стас сказал:

— Погоди, узнаем, что в Москве на завтра обещают.

— Да ничего нового — такая же жара. Скажи, тебе завтра с утра в университет?

— Ага, а потом…

— Слушай, оставайся у меня! Я тебе у отца постелю. В самом деле, чего тебе через всю Москву тащиться! А с утра вместе поедем…

«О чем-то я поговорить хотел… — думал Стас, засыпая. — Ведь о чем-то важном…»

С утра, пока Стас отмокал и плескался в ванне с пеной почти до потолка, Вовка варил кофе. Он готовил замечательный кофе по-турецки. В турку наливал две неполные кофейные чашки воды, засыпал три с верхом ложки свежемолотого кофе и две — сахара, все тщательно перемешивал и ставил на слабый огонь.

Пока кофе закипал, Вовка взял пульт, включил телевизор и… застыл на месте. Хотя на экране в тот момент не было ничего особенного — по первому каналу шла реклама, и красивая девица выливала себе на голову какой-то суперновый шампунь. Но не это захватило вовкино внимание — фоном для незатейливого видеоряда служила неземной красоты ария. Вовка не был музыкантом, однако простая мелодия пленила его с первых же звуков, а брильянтовой чистоты голос певицы завораживал и манил… Но тут реклама кончилась — очевидно, девица успела уже изрядно намылиться.

Сзади раздалось шипение.

— Проклятье! Кофе убежал!!

От досады Вовка чуть не грохнул пультом о стену.

— Ты что орешь? — высунулся из ванной Стас, весь в клочьях пены.

— Чёртов ящик! Стас, хочешь, я тебе телевизор подарю?

— Вот еще, зачем? Там одна реклама… Я его из принципа не смотрю, — ответил Стас и пошел домываться.

О своем деле Стас вспомнил только в метро. Был час пик. В битком набитом вагоне под грохот колес трудно разговаривать, тем более на серьезные темы, однако Стас честно попытался.

— Вов, помнишь Андрея Щербакова?

— Кого?

— Андрея. Он еще в ФСБ работал, потом ушел.

— Где?!

— В ФСБ! Федеральной службе безопасности.

— Ну да, конечно. Академик, «Отец информационного оружия», «Собирательный образ хакерского фольклора»… Он еще жив?

— Еще как! Жив-здоров. И даже упитан…

— И где он сейчас?

— Да какая разница! В Госпожнадзоре. Только не переспрашивай меня, что такое Госпожнадзор…

— Не буду. Звучит как «Держопера».

— Какая «жопера»? — не расслышал Стас. — Ох, простите! — сказал он кому-то, развернувшись вполоборота, — это я не вам.

— Державна опера! Государственная опера по-украински…

— Чего ты меня все время с мысли сбиваешь! Так вот, Щербаков попросил меня проконсультировать одного своего бывшего коллегу…

— Какого калеку?

— Вовка, ты издеваешься! У меня руки стиснуты, а то дал бы тебе по башке!

— Стас, я не слышу ничего! Шумно очень…

— Меня сегодня приглашают на Лубянку!!!

Некоторые пассажиры оглянулись. Вовка от неожиданности отпустил поручень, за который держался, и тут же начал заваливаться.

— Тише! — сказал он, восстановив равновесие. — Чего орешь? Стас, ты уверен, что выбрал самый подходящий момент, чтобы об этом сообщить?

— Нет. Но другого, боюсь, не представится…

— На весь вагон ведь заорал… И зачем приглашают?

— Да я ж тебе говорю — дать консультацию!

— Какого плана? — осторожно поинтересовался Вовка.

— Да кто их там поймет… Андрей сказал — документы какие-то нашли, позарез требуется историк.

— А, историк… — сказал Вовка как будто даже с облегчением.

— Какие документы, где нашли — ничего толком не объяснил! Ты же знаешь Андрея. Благородный беспорядок — это его стихия.

— Еще бы! Брось ты это дело, Стас. Пошли их… подальше… В смысле вежливо откажись. А то припашут тебя, так потом гроша ломаного не заплатят.

— Наоборот! Это-то как раз я выяснил. Заключают с тобой разовый контракт. Официально. И деньги неплохие… Только, пожалуй, ты прав — лучше отказаться. Что-то мне это все меньше и меньше нравится.

— Да ты что, Стас? Тебе деньги не нужны?!

— Нет, деньги мне как раз нужны… Только… не люблю я эту организацию…

— Ну и не люби себе на здоровье! В конце концов, ты же не стукачом к ним оформляешься. Поглядишь бумажки их вонючие, выдашь по ним заключение, делов-то… А надо будет что-нибудь откопать — я тебе помогу, пока не очень занят. В крайнем случае отца привлечем, как из Германии вернется.

— Ладно, сами справимся.

— Конечно, справимся! Чтоб мы с тобой да не справились…

«Осторожно, двери закрываются…» — вмешался в разговор женский голос из динамика.

— Ого, мне на следующей выходить… Короче, Стас, смело шагай в свое Ка-Гэ-Бэ и не забывай — я с тобой… мысленно… Давай вечером у Ашота посидим, расскажешь, как там и что… Ну, счастливо! Ни пуха тебе…

— Иди ты к черту!.. Спасибо, Вов.

День был жарким и насыщенным. В суматохе дел Вовку неотлучно преследовала мелодия услышанной утром арии. «Вот привязалась! — с досадой думал он. — Как теперь вытравить?..»

Вечером позвонил Стас. На нетерпеливое вовкино «Ну как там?» он тихо ответил: «У Ашота, как и договаривались. Подъезжай к восьми», — чем только еще больше раздразнил вовкино любопытство.

Маленькое кафе располагалось неподалеку от стасова дома. Его содержала армянская семья. Стас и Вовка с некоторых пор стали там завсегдатаями: здесь было по-армянски колоритно, но недорого, вкусно и очень спокойно. Когда Вовка вошел в кафе, Стас уже ждал его за дальним столиком в углу.

— Так-то вот оно, Вова, — начал Стас, когда Вовка уселся напротив. Стас имел привычку начинать с заключительной фразы, и Вовка решил не перебивать его, чтобы не сбить с мысли. Но тут к их столику подошел горбоносый и смуглый хозяин кафе.

— Что будем кушать, уважаемые?

— По шашлычку? — спросил Стас у Вовки. Вовка кивнул.

— Ашот, два шашлычка, если можно.

— Канэшно, можно, дарагой, о чем речь! — гортанно воскликнул Ашот.

— Не очень жирный?

— Какой жирный?! Парной баранина!..

— Ну и… бутылочку каберне.

— Для начала, — добавил Вовка. — К мясу оно, конечно, красного надо… хотя я бы сейчас шампанского выпил. В такую жару бокал брюта со льдом очень бы не помешал.

— Вай, нэт брута — сладкое есть.

— Не, сладкого не надо. Остановимся на каберне.

Когда Ашот, приняв заказ, удалился, Стас продолжал:

— Так вот… Андрей — зараза такая — отрекомендовал меня, археолога, как одного из лучших документоведов истфака МГУ.

— Стас, не прибедняйся. С документоведением у тебя все в порядке.

— И ты, Брют! Представь, Вов, сценку: захожу я в назначенный кабинет, постучав предварительно, только «здасьте» говорю, а мне чуть не на шею кидаются: «Станислав Игоревич! Голубчик!! Вас-то нам и не хватало!» — и суют пачку документов, уже любезно переведенных на русский… Оцени состав: заметки одного англичанина, посетившего Венецию (XVIII век), копии редких архивных документов о философских исследованиях композитора Виральдини, его дневник…

— Он еще и философствовал?

— Оказывается, еще как! Причем, на темы глобального мироустройства. Неплохо, да?

— А что, столь уважаемое ведомство не могло пригласить для консультации кого-нибудь из консерватории? Ведь ты же не музыкант.

— Я об этом тоже спросил. Но мне недвусмысленно дали понять, что здесь проблема… так сказать, немузыкального жанра. И документы эти к музыке отношения не имеют… Блин, еще один Джордано Бруно на мою голову! Ты слушай дальше… На чем я остановился?

— На глобальном мироустройстве.

— Ага… Но добила меня пачка фотографий вкупе с описательными приметами двух мальчишек лет двенадцати.

— Что за фотографии? Тоже из Венеции восемнадцатого века? — пошутил Вовка.

— Наблюдательного типа, — серьезно ответил Стас. — Ушли, пришли, гуляют, играют… Мальчишки как мальчишки. Самые обычные, современные. Много фотографий с железнодорожных путей — чаще всего мальчишки играют именно там.

— Ничего не понимаю…

— Аналогично, коллега! — всплеснул руками Стас. — Какое совпадение… Мне рассказали, что все это добро изъято у одного гражданина США с итальянской фамилией, который был в столице нашей Родины проездом из… Венеции в Милан.

— Ну, для бешеной собаки сто верст не крюк.

— Да, маршрут тот еще. На Шереметьевской таможне его задержали. Решили почему-то, что наркотики везет…

— Но вместо наркотиков, — перебил его Вовка, — при нем нашли весь этот странный набор — от Виральдини до наших дней?

— Вовик, тебе бы сыщиком работать. Точно! На таможне сочли, что это в компетенции ФСБ. Быстренько сняли копии и передали туда.

— А американец?

— А что американец? Полетел себе в Италию. Извинились перед ним и отпустили с миром. Вот тут-то, Вов, самое интересное. По прибытии в миланский аэропорт «Мальпенса» наш американец был мертв!

— Как мертв???

— А вот так! Остановка сердца. Причем внешне это никак не было заметно — будто спал. Может, он и умер во сне, о счастливчик.

— Представляю себе, картинка — из самолета все уже вышли, и стюардесса стала будить спящего пассажира… н-да… каково ей было в тот момент.

— Да, не позавидуешь. Впрочем, она небось и не такое видала — на эту профессию берут женщин с крепкими нервами.

Друзья замолчали. Ашот принес подрумянившиеся шашлыки, которые отвлекли их от мрачных мыслей.

— Судя по твоему рассказу, этот американец был просто маньяк, — сказал Вовка, когда с шашлыками было покончено.

Стас с сомнением покачал головой.

— Фотографии пронумерованы и разложены, если я что-то понимаю в каталогизации, в строго определенном порядке. Редко мальчишки сняты по отдельности, чаще они попадали в кадр оба, причем, на каждой фотографии указано расстояние, на котором они находятся друг от друга. Чуть ли не с точностью до сантиметра. Если это маньяк, то странная у него мания.

— «К нам сегодня приходил некропедозоофил. Дохлых маленьких зверушек он с собою приносил», — с выражением процитировал Вовка.

— Знаешь, ты стал довольно квалифицированно сарказничать!

— У меня хорошие учителя. Точнее, учитель один, но в статусе доцента. К тому же обучение бесплатное…

— Пора брать с тебя по двадцать баксов за урок, — проворчал Стас.

— Но ведь это грабеж! — картинно возмутился Вовка.

— Ничего подобного — это надбавка преподавателю за вредность.

— За вредность преподавателя… Ладно, я подумаю. — Вовка улыбнулся. — У этого итало-американца фамилия случайно не Педрини?

— Нет. Разве что девичья… Фотографировали с находящейся неподалеку пятнадцатиэтажки, — продолжал Стас. — «Метровым» объективом.

— Каким-каким?

— Большим! Мне сказали, что это профессиональная оптика. А в приметах несколько раз упоминается слово «койво»…

— Как?

«Coyvo» — написал Стас на салфетке.

— Что-то знакомое… И что это значит?

— Ты меня спрашиваешь? Я вообще ничего не понимаю, у меня голова кругом идет…

— Стас, не паникуй. Я с тобой.

— Кто-то, кажется, обещал мне помогать.

— Я и не отказываюсь.

— Вот и славно…

— … трам-пам-пам! — закончил Вовка, чокаясь со Стасом.

Ашот включил музыкальный центр, и кафе наполнила развеселая армянская музыка. Песня была зажигательная, плясовая, и сидящие за столиками непроизвольно стали притопывать в такт каблуками. Ашот за стойкой пританцовывал. А из кухни выплыла темноволосая дама жизнеутверждающих форм — Нана, жена Ашота, — и легко закружилась в танце. Стас с Вовкой в восхищении стали хлопать в ладоши.

Нана несколько раз проплыла мимо их столика, а затем решительно взяла обоих за руки и повела в круг. Деваться некуда — Стас и Вовка покорно заплясали. Сначала неохотно, а потом все более увлекаясь. Несколько танцев подряд они азартно кружились вокруг Наны, хлопая и вскрикивая.

— Знойная женщина!.. — отдуваясь, сказал Стас, когда Нана их отпустила, и они с Вовкой вернулись на свое место. — Мечта поэта!.. Да! — вспомнил он. — Мне тут Юра Топорков позвонил.

Вовка обрадовался:

— Как у него дела?

— Да ничего — работает в издательстве. Грузчиком на складе…

— Это после журфака?! — удивился Вовка.

— Да… Зато сотрудничает с режиссером Вершининым.

— Ого…

— Помог ему написать сценарий фильма про поезд-призрак. Рассказал мне в двух словах… Говорит, съемки в самом разгаре.

— Ну все, я рыдаю! Теперь у нас есть свой знакомый сценарист. — Вовка улыбался.

— Ладно тебе. Все равно фильм получится говно.

— Да ну?..

— Извини, это факт, претендующий на звание медицинского. Ну какой из нашего Юрки сценарист?

— И что же в этом фильме такого?

— Да «такого» в нем как раз ничего! Поезд-призрак врывается в наш мир через заброшенную ветку, идущую от завода «Красный лапоть». Паровоз кричит «у-у-у!..» А все разбегаются от него в разные стороны и кричат «а-а-а!..» При этом кто-то непременно спотыкается о шпалы… — Стас в лицах изображал, как гудит поезд и как удирают от него в панике люди. Он был в ударе и показывал замечательно — Вовка хохотал до упаду.

Тем временем веселье в кафе постепенно сходило на нет — музыка сменилась на более спокойную, Нана скрылась на кухне. В небольшом зале танцевали несколько пар.

— Послушай, Вов, — серьезно сказал Стас, как-то сразу изменившись в лице, — подумай хорошенько, стоит ли тебе ввязываться в эту историю? Боюсь, у меня уже нет выбора. Но ты…

— Можно подумать, выбор есть у меня, — пробормотал Вовка.

— Старый я идиот. Никогда не прощу себе, если из-за меня с тобой что-то случится…

— Стасик, — задушевно сказал Вовка, — ничего страшного пока не произошло. К тому же вспомни, мы с тобой выбирались из положений и похуже — из-под завала в Пизанских горах и из-под дула пистолета… мне даже пришлось пройти по поезду-призраку с черепом в руках… Сколько лет с тех пор прошло?

— Тринадцать, — тихо ответил Стас. Вовка не любил вспоминать о тех приключениях, и Стас знал об этом.

— К тому же, — продолжал Вовка, — сам знаешь, друзья — это «не только ценный мех»… на то они и нужны…

— Чтобы ввязываться во всякие сомнительные проекты?

— Туда тоже можно, — улыбнулся Вовка и снова чокнулся со Стасом.

На мгновение наступила тишина, и в этой тишине из висящих на стене часов вдруг полилась мелодия. В ней Вовка с удивлением узнал ту, что неотвязно следовала за ним весь день. Он возбужденно поднял палец:

— Что это? Что они играют?!

Стас удивленно посмотрел на него, потом на вычурные настенные часы корейского производства.

— Половину десятого… Чего ты орешь?

— Я пока еще в состоянии определить, который час! — рассердился Вовка. — Я тебя про музыку спрашиваю. Что это за музыка?

— Может, тебе еще композитора и номер опуса назвать? Нашел у кого спросить…

— Погоди… композитора…

Похоже, Вовку посетила очередная идея. Он решительно поднялся и подошел к барной стойке.

— Ашот, ты не мог бы мне помочь?

— Канэшно, дарагой! — улыбаясь, ответил бармен.

— Можешь дать мне поглядеть инструкцию вон от тех часов? У нас тут спор зашел, что за музыка там зашита.

— Нана-а! — дурным голосом закричал Ашот в сторону кухни. Далее последовала длинная тирада на армянском.

Через минуту Нана вынесла розовую пластиковую папку с бумагами и передала Ашоту, весело подмигнув Вовке, прежде чем скрыться на кухне. Перебрав бумаги и найдя инструкцию, Ашот отдал ее Вовке.

— Вот спасибо! Сейчас верну.

Вернувшись к столу, Вовка отыскал раздел «Музыкальное сопровождение боя» и начал внимательно его изучать.

— Во, нашел! «В качестве музыкального сопровождения боя часов для вас собраны три мировых классических шедевра: Джи-точка-Верди, мелодия «Застольной песни» из оперы «Травиата», А-точка-Виральдини, мелодия арии Руфи из оратории «Ликующая Руфь» и Гэ-Фэ Гендель без точки, мелодия «Halleluia» из оратории «Мессия». Мелодии проигрываются методом случайного выбора…»

— Не хватает только сцены коронации из «Бориса Годунова», — съязвил Стас.

— Так… теперь осталось выяснить, что же из предложенного все-таки играло. Ведь точно не «Аллилуйя». Уж ее-то я знаю: «Ха-аллелуя! Ха-аллелуя!.. Кинг оф Кингс!.. Энд Лорд оф Лордс!» — в последнее время она из каждого утюга несется.

— Тогда и «Травиату» убирай — «Застольную» даже я знаю. «Пуска-ай не вино, а простые черни-ила сюда наливает Гаври-ила…» — пропел Стас на известный мотив.

В его исполнении мелодия напоминала вой ветра в печной трубе.

— Ну что же… Методом исключения получается Виральдини! «Когда все заведомо ложные гипотезы будут отброшены, единственная оставшаяся будет истиной. Какой бы фантастичной она ни казалась». — Вовка улыбался — судя по выражению лица, он был страшно доволен собой.

— Ну ты и прохиндей! — восхищенно сказал Стас, подливая Вовке вина. — Ша-точка-Холмс!

— Это же элементарно, Ватсон! — ответил Вовка голосом Ливанова. — Знаешь, Стас… у меня такое чувство, что начинать нам надо именно с Виральдини. Уж если какой-то древний композитор заинтересовал наши доблестные спецслужбы…

Не договорив, Вовка встал и отнес инструкцию Ашоту. Вернувшись к столику, он застал Стаса читающим газету.

— Мне скучно, Холмс…

— Что делать, Ватсон… — Подняв на Вовку глаза, Стас сообщил: — Остаток года, я чувствую, вообще пройдет под знаком Виральдини.

— Это еще почему?

— Потому, что на его имени сейчас удобно делать деньги — неизвестные ноты нашли, череп потеряли, а тут еще юбилей его так некстати… Вот, смотри. Статья называется «В субботу и больше никогда!»

— Дурацкое название… — вырвалось у Вовки.

— Согласен. «Сегодня начинается мировое турне миланского театра «Ла Скала», посвященное трехсотлетию композитора Антонио Виральдини. Стимулом организации этого турне послужило поистине историческое событие — год назад была случайно обнаружена полная партитура неизвестного сочинения Виральдини — оперы-оратории «Ликующая Руфь», произведения весьма нетипичного для композитора XVIII века. В турне традиционно примут участие хор и оркестр прославленного театра. В конкурсе на исполнение партии Руфи неожиданно для всех победила итальянская певица Анна Джильоли, ранее не известная широкой публике. В ближайшую субботу «Ликующая Руфь» будет дана в Большом зале Московской консерватории».

— Стас… — Вовка скептически улыбнулся. — Лучше почитай, с каким счетом наши выиграли у финнов.

— Кто тут только что говорил, что надо начинать с Виральдини? Ты, может быть, удивишься, но такая же мысль пришла и в мою голову, — сказал Стас, хитро глядя на Вовку. Вовка хорошо знал этот взгляд: он означал, что у Стаса уже заготовлена какая-то идея. Скорее всего, пакостная.

— Не хочу тебя, Вов, расстраивать, но… придется посетить консерваторию.

Вовка скривился:

— Зачем еще?

— А затем, что послезавтра в Большом зале дают «Ликующую Руфь». Силами театра «Ла Скала». Должны же мы выяснить ик… икаю что-то… кто-то вспоминает, наверное. Должны же мы выяснить, что это за вещь, раз на нее столько всего завязано. Тем более, что записей пока нет — придется воспринимать вживую.

Вовка держал рюмку с красным вином за ножку и внимательно рассматривал вино на свет.

— Интересно, этот «Театр Оскала» специально приехал, чтобы порадовать нас ораторией? — спросил он.

— Не знаю, но это в рамках «кулютурного обмена». К ним поехал позориться наш Большой, ну а они вот к нам. Прославлять итальянское искусство.

— И тебе охота это слушать?

— Вов… Ты слышал о том, что непрочитанные книги умеют мстить?

— Да, ты говорил…

— Так вот — говорят, что непрослушанные оратории тоже.

Вовка вздохнул. Потом сказал с робкой надеждой:

— Туда, наверное, и билетов не достать…

— Не «билетов», а билетА! — мне удалось достать только один, через профессора Баранова. В ФСБ мне порекомендовали к нему обратиться, и Борис Владимирович не отказался помочь. Он ведет в консерватории класс композиции, когда-то изучал музыку Виральдини. Так что пойдешь один.

— Я? Один?!

— Один. Я пойду копать другие источники информации.

— Ну, Стас… добрый доктор Ватсон!

— Точнее, это даже не билет, а VIP-приглашение от итальянской концертной компании, которая привезла сюда «Ла Скала». Будешь сидеть в правительственной ложе с особо важными персонами.

Вовка озадаченно помолчал. Потом спросил:

— Чем обязан такой честью?

— Ты же обещал мне помогать, — Стас выразительно подмигнул. — Я сказал Баранову, что ты — начинающий музыкальный критик, тебе нужно рассказать о жизни и творчестве Виральдини, и вообще, тебя следует поощрить элитным концертом. Так что, смотри, не подведи.

Вовка не на шутку рассердился и принялся кидать в Стаса зубочистками.

— Эй, хорош хулиганить! Музыкальному критику это не пристало. — Стас умело уворачивался от летящих в него заостренных деревянных палочек. — И кто тебя только воспитывал?

— Когда папа Карло, а когда никто, — мрачно сказал Вовка. — А еще ты. Правда, давно…

— Такому я тебя не учил, — смеясь, ответил Стас. — Я, наоборот, беспокоюсь о твоем культурном росте… Главное, Вов, веди себя со знанием дела. Ведь сидеть будешь рядом с организаторами всего этого музыкального безобразия.

— Ты с ума сошел! Что мне им говорить?

— Да ничего. То есть, прежде всего, ничего лишнего. Сиди, слушай ораторию. Уходя, попрощайся с устроителями концерта, поблагодари Баранова. И непременно произнеси какую-нибудь мутную похвалу. Вроде: «Кажется, сегодня все очень удачно получилось, не правда ли?»

Вовка опять вздохнул.

— Стас, ну какой из меня музыкальный критик? Я же в классической музыке, как… — Вовка печально икнул. — Как баран в апельсинах!

Стас усмехнулся.

— Смотри, не ляпни это при Баранове.

— Да он и так всё сразу поймет!

Теперь сердиться настала очередь Стаса.

— Когда же я наконец научу тебя главному: никогда не бойся делать того, что ты не умеешь! «Хотеть — значит мочь!» Это даже Фрося Бурлакова в свое время усвоила, а до тебя все никак не допрет. — Стас поднял вверх указательный палец. — Всегда помни: Ноев Ковчег был построен самым что ни на есть любителем. А Настоящие Профессионалы построили «Титаник»!

— А если этот Баранов спросит меня, знаю ли я, что такое оратория?

— Ну, так посмотри в словаре — что здесь сложного! — Стас расслабленно откинулся на спинку стула, — Или, погоди, давай я тебе объясню. Вот, например, если я тебе скажу: «Вовка, налей мне вина!», то это еще не оратория. А вот если я вдруг завою дурным голосом: «Вовка, Вовка, Вовочка-а-а, налей, ну налей, о нале-е-ей же мне вина, вина-а нале-е-е-ей же…», — посетители кафе заоглядывались, — вот это уже ближе к тому, что называется ораторией. Сечешь?

Вовка взял бутылку вина, машинально вытер ладонью образовавшийся на столе влажный ободок и плеснул в бокал Стаса.

— Как видишь…

Стас улыбнулся.

— Молодец! Адекватная реакция, — сказал он, чокаясь с Вовкой. — Будем считать, что жанр оратории ты освоил и не ударишь в грязь лицом…

— Ничего я не освоил, — проворчал Вовка. — Если уж ты все это заварил, значит должен снабдить меня детальной программой поведения. Как мне изображать из себя этого критика?

— Я тебе помогу, — с готовностью отозвался Стас. — Для начала зазубри какую-нибудь музыковедческую муру. Потом научись быстро и непринужденно ее произносить.

— Какую еще муру? — насторожился Вовка.

— Да любую! Ну, например… — он полез в карман брюк, выудил оттуда ворох мятых бумажек, быстро просмотрел их. — Во! Просто супер: «Аль-те-ри-рован-ная суб… суб-до-ми… — нанта». Понял?

— Стас. А пошел ты! — произнес Вовка тем скорбным тоном, каким упитанные сотрудницы Митинского крематория обычно выражают глубокие и искренние соболезнования родным и близким покойного.

— Да ты только вслушайся! Попробуй на вкус: альтерированная-я субдоминанта-а…

— С меня хватит того, что тебя от него чуть наизнанку не вывернуло.

— Зря ты так. Звучит весьма креативно.

Вовка уронил голову на кулак.

— А сам-то ты что будешь делать?

— Владимир Викторович, — издевательски отозвался Стас. — Ты клинически любопытен!

— Не скажешь, да?

— Ни! За! Что! Ашот, посчитай пожалуйста.

— Сейчас, дар-р-рагой! — раскатисто ответил Ашот и поспешил к ним со счетом.

Дневник Антонио Виральдини

1705–1741

26 февраля 1725. Милан.

Кроме кота Маркелино, никаких домашних животных у меня никогда не было. Правда, были еще вши, но вши не в счет. К тому же были они у меня очень недолго — старый Карло, увидев, как я чешусь на уроке, быстро понял, в чем дело, и состряпал какую-то жутко-ядовитую смесь, в которой буквально выстирал мою бедную голову.

Как смешно теперь это вспоминать. А тогда мне было не до смеха. И отец не увидел в происшедшем ничего смешного — странным образом он связал появление вшей с Маркелино, хотя всем известно, что от кота вшей подхватить невозможно, разве только блох… Тогда я впервые крупно поспорил с отцом, сказавшим: «Чтоб духу этого кота в доме не было!» А я ответил: «Хорошо, но тогда и моего не будет тоже», — и ушел к Этторе. Для десятилетнего ребенка это был поступок! На следующий день Карло, конечно, все уладил, так что у Этторе я переночевал только одну ночь…

Старый добрый приятель Этторе, где ты теперь, как поживаешь? Стал ли портовым рабочим, завел ли семью? За нарочито грубой насмешливой оболочкой у тебя скрывалась добрая, наивная душа, я был одним из немногих, знавших, какой ты на самом деле…

Не странно ли, что я вспомнил об Этторе? Он приснился мне этой ночью. Мы плыли в гондоле, Этторе стоял у весла. Почему-то на нем была красная кардинальская мантия.

«Знаешь, — говорил он мне, — нам, кардиналам, нельзя жениться… но скажи по совести, Тонино, зачем жениться, если вокруг и без того полно девиц, которые так и виснут на шее?»

«Постой… А устав?»

«Подумаешь… На это смотрят сквозь пальцы. Мною весьма довольны, да и меня самого вполне устраивает мое теперешнее положение. Я давно перестал гоняться за пустыми мечтами, верить в любовь и чего-то ждать».

«А я, — говорю, — не перестал». В ответ Этторе только рукой махнул, складки его богатого одеяния колыхнулись на ветру, красиво переливаясь в солнечном свете. Затем, как заправский гондольер, он протяжно крикнул: «О-и-ии!», — высвободил ногу из-под мантии и оттолкнулся ею от стены дома на повороте. На ноге был грязный рыбацкий башмак…

В детстве я несколько раз пытался начать вести дневник, и всякий раз бросал — не хватало терпения, да и нечем было заполнить страницы, а записывать будничные события не представляло интереса. Сейчас другое дело… Надо только избавиться от манеры писать на публику, словно кто-нибудь когда-нибудь это прочтет (историки, не дай Бог!), — я делаю это для себя, и нечего мне перед собой кривляться, демонстрируя красоты слога и владение приятными оборотами речи… все, остановись! Пиши скупо, не размазывая. Вон уж сколько чернил и бумаги извел, а не сказал еще толком ничего.

Так о чем я хотел сказать? Сразу и не сообразишь…

Сегодня умер мой кот Маркелино, проживший у меня десять лет. Будь я поэтом, я написал бы ему достойную эпитафию, право, он ее заслужил. Но поскольку я всего лишь бедный музыкант, то попросил старого слугу закопать его в парке у Castello Sforzesco, где-нибудь в укромном месте, подальше от дорог, и тихонько, чтобы Педро не услышал, пропел «Requiem aeternam» [9]Вечный покой / даруй им, Господи (лат.)  — начальные слова католической заупокойной мессы.
, хоть это и кощунство.

NB! Обязательно этой весной съездить в Венецию к учителю и навестить отцовскую могилу. А завтра же напишу старому Карло письмо. Стыдно так долго не писать учителю!

Эк меня сегодня прорвало! Расписался… Если каждый день столько писать, тетради на месяц мне не хватит.

27 февраля 1725.

Разговаривал с Винченцо о трагедии. Он предпочитает более легкие жанры, вплоть до балаганного шутовства, говоря в свое оправдание, что смех заряжает нас жизненной силой, а мрачные развязки трагедий только усугубляют мрачные мысли о смерти. Я ответил, что всякий финал по-своему хорош, ибо, что Бог ни пошлет — все к лучшему. Он, смеясь, процитировал запрещенного духовными властями Анри Дюлорана: «Все к лучшему в этом нелепейшем из возможных миров». Я, почувствовав раздражение, горячо возразил ему, что юмор — как бы весел он ни был — товар скоропортящийся, тогда как жанр трагедии вечен, поскольку ведет к внутреннему очищению человека. Поэтому одна, даже самая мрачная, трагедия Софокла дороже всех базарных шуточек, вместе взятых.

Расстались мы очень холодно. (Оно и к лучшему. Я прекрасно отношусь к Винченцо, но… — <зачеркнуто>).

1 марта 1725.

Сегодня много репетировали. Десятилетний Гуарески, отъявленный хулиган и лентяй, играл скрипичное соло как никогда виртуозно. Если бы не его неуемный характер!

Приют «Ospedale del Pace» забирает все мои силы. Во мне проснулась ужасная черта, на которую никто не имеет права, — творческая тирания. Я начинаю работать с этими мальчишками с нуля и делать то, что считаю правильным. Им тяжело. Но другого выхода нет — музыкальный мир Италии жесток и непредсказуем.

8 марта 1725.

Дневник мой зачах, так и не распустившись.

Светлые идеи посещают нечасто, а если вдруг случайно и заглянут в мою голову, то, испугавшись мрака и хаоса, которые там обосновались, убегают быстрее, чем я успеваю их записать. Умные мысли моментально забываются, а значит, не такие уж умные они были, как то показалось в первый момент.

Вымучивать из себя ничего не хочется. Ежедневной практики не получилось.

Настроение у меня совсем не творческое. Тоскливое настроение. Знаю, что уныние — смертный грех, но ничего не могу с собой поделать…

Сегодня мне приснилось, что я летаю и вдруг падаю в полете. Проснулся с бешено колотящимся сердцем. Я усматриваю в этом сне дурное знамение — страх обдал меня холодом, на лбу выступил пот. В суеверном трепете у меня возникло предчувствие, что мне не суждено дожить до конца года.

11 марта 1725.

Довольно юлить перед собой и обманывать самого себя! Оттягивать дальше бесполезно…

Сегодня на вечере у барона К. снова видел Анну Дж. Она виртуозно пела из Генделя, а потом попросила аккомпанировать мое «Qui tollis». Это было божественно! Какая проникновенность! Какая глубина! Как я люблю ее!

Да, я люблю Анну, как никогда никого не любил. Что ж в этом стыдного, почему я так долго боялся себе признаться, не решаясь даже тайному дневнику доверить ее имя?!

…Она появилась в Милане в начале этого года и сразу же привлекла к себе внимание музыкального общества. Ее голос хвалят все, но еще больше говорят о выразительности, с которой она… нет, не поет, живет в музыке! Это ново! Удивительное качество, которым не может похвастать ни одна из самых виртуозных певиц — в её пении не бывает формально взятых нот, все подчинено одной цели, вовлечено в единый страстный порыв. Совершенно живые, плотские чувства — боль, жажда, наслаждение, тревога…

Все в этом мире неслучайно, я чувствую это. Водоворот, вернее даже, Омут затягивает меня, и я теряю почву под ногами, не в силах противиться ему. Меня сковывает безотчетный страх, приходится пересиливать себя, чтобы продолжать писать. Анна, я не могу работать как прежде…

Из музыкальной молодежи она выделила и приблизила к себе двоих — меня и Винченцо, превратив из добрых приятелей чуть ли не во врагов. Мы находим малейший повод для спора, ища в нем возможность больнее уколоть друг друга. Наша ревность, должно быть, забавляет ее и кажется мальчишеством.

Стас, хмыкнув, отложил «Дневник». Это было совсем не то, что он искал, и, по-видимому, никакого отношения не имело к их с Вовкой расследованию. Стоит ли дальше читать личные записки человека, умершего много лет назад? В задумчивости Стас некоторое время рассеянно листал страницы ксерокопии, затем увидел набранное мелким шрифтом примечание и вновь склонился над «Дневником».

Примечание переводчика. Весной 1725 года Виральдини в Венецию не поехал, занятый приютом и мальчишками, и страдая от любви к Анне, которая не принимала его всерьез. Летом пришло известие о смерти Тортора. Виральдини уехал на похороны, а по возвращении в Милан продолжил «Дневник».

Дневник Антонио Виральдини

Настоящая внутренняя свобода возможна лишь при сильной привязанности. Не имея опоры, можно только упасть.

Не будь отца, к которому я всегда мог прийти за поддержкой, не будь Карло Тортора, без устали повторявшего, что я гениален, и заставившего меня поверить ему, кто бы я был? Как же мне их порой не хватает… Сейчас, когда их нет рядом, я чувствую себя гораздо менее свободным, чем тогда, в детстве.

Бродя вдоль каналов Венеции, я всем существом чувствовал, что вернулся домой. Как же это важно — знать, что тебе есть куда вернуться. Воспоминания захлестнули меня…

Одно из них болело как заноза. Я не удержался и отправился в собор Святого Марка. Долго стоял в капелле Святой Анны Павийской перед образом. Да, разумеется, это она, никаких сомнений быть не может, и в то же время это именно Святая Анна. Добрая, сострадающая, с грустной и мудрой улыбкой. На невзрачном, потускневшем от времени фоне особенно живым выглядит лик святой — немного даже старше, чем у настоящей Анны, — талантливый художник тщательно выписал уголки губ и глаз, так что кажется, сейчас она насмешливо сощурится, а, может, ободряюще улыбнется…

При мысли о художнике внезапно в сознании вспыхнуло имя — Ранетти. Оказывается, я не забыл его, так глубоко отпечатались в моей памяти события того удивительного дня из детства.

Несколько дней я пытался хоть что-либо узнать о Ранетти, и благодаря графу Н. мои поиски наконец увенчались успехом. Итак, то был не мираж, не сон. Ранетти действительно существует, он живет в Бругано, небольшом городке в двух днях езды от Венеции. Я немедленно отправился к нему. О, чего я только не передумал за эти два дня…

У Ранетти весьма скромный дом, с небольшим, но хорошо ухоженным садом. Он принял меня, едва обо мне доложили. Полноватый, средних лет, элегантно одетый синьор добродушно приветствовал известного земляка — музыканта-виртуоза. Он усадил меня в старые удобные кресла, угостил замечательным домашним вином, с интересом расспрашивал о моем детстве, об общих венецианских знакомых, о жизни в Венеции и Милане. Но едва я неосторожно упомянул об Анне, все резко переменилось.

Лицо Ранетти побагровело, на лбу отчетливо проступили вены, мышцы напряглись, весь он до кончиков холеных пальцев покраснел и ужасно раздулся — вот-вот лопнет. «Я должен был совсем уйти из этого нелепого века… Никогда при мне не упоминайте ее имя, молодой человек, слышите, никогда!!!» — озлобленно прохрипел он, привставая, хотел что-то еще добавить, но только прорычал: «Прр-рркл…» и без чувств повалился в кресло.

«Умер», — спокойно заметила служанка, унося со стола опустевший винный кувшин.

Я в ужасе покинул этот дом.

Толпа перед консерваторией безумствовала. Тройной кордон милиции пытался сдержать потоки страждущих приобщиться к великой музыке, исполняемой не менее великими силами.

— Что у вас? — устало поинтересовался страж порядка, увидев протискивающегося ко входу Вовку.

— Приглашение… Вот, — Вовка протянул прямоугольник из плотной бумаги.

— Федь, пропусти — еще один блатной.

Коренастый Федя с погонами сержанта отодвинул заградительный барьер вроде тех, что используют в метро, и молча кивнул: «Проходите».

Из Дневника Виральдини

8 июля 1725.

Ошибки — это и есть судьба. После нескольких месяцев разлуки я вновь увидел Анну, все началось сызнова… И все эти месяцы я не мог забыть о ней. Господи, помоги!

В моей душе сражаются жажда смерти и желание жить. А я не могу принять ни одну сторону…

15 июля 1725.

Неделю не был у нее. Как удержался — одному Богу ведомо.

Анна приняла меня ласково, словно мы расстались вчера. Была весела и много смеялась. Шутя сказала, что поражена моей стойкостью. Я и сам поражен — тем, что могу владеть собой, что не лишился рассудка. Чувство восхищения и радости, сродни экстазу переполняет меня: быть в ее обществе, украдкой наблюдать за ней, слышать ее голос — высшее блаженство. Влюбленные не желают исцеляться…

Профессор Баранов встретил Вовку на билетном контроле.

— Кто выписал вам это приглашение? — вредным голосом поинтересовалась билетерша.

— Я! — прогремел над ней могучий бас.

Старушка присела.

— Ой, Борис Владимирович, я как-то и не признала вашу подпись.

Профессор взял Вовку под руку и повел по сдержанно роскошному консерваторскому фойе, уже заполненному публикой. Беседа завязалась сама собой.

— Музыкой Виральдини я занимался давно, и, честно говоря, сейчас она меня мало интересует. Разве что в плане истории музыки. Тем более, вы же понимаете, сейчас ее просто разучились исполнять…

— Концерт пройдет в двух отделениях? — светским тоном поинтересовался Вовка.

— Увы…

— Почему «увы»?

— Потому что в первом отделении решили «в нагрузку» пустить выступление детского хора из Екатеринбурга под управлением Олега Царевича. Коллектив посредственный, но с богатыми спонсорами. Вот и проплатили им выступление «вместе с Ла Скала».

— Хорошо хоть не Ивана-Царевича, — ухмыльнулся Вовка.

Профессор кивнул и продолжил начатую мысль.

— История жизни Виральдини полна загадок и странных совпадений… — с этими словами он открыл дверь правительственной ложи.

Из Дневника Виральдини

20 сентября 1725.

Сегодня на концерте мои мальчишки творили чудеса. Мальчики… таинственные ангелоподобные создания. Их талант и желание получить музыкальное образование дают поразительные результаты.

23 сентября 1725.

По-видимому, я спасен. Хотя, должен сознаться, спасение пришло неожиданно и застало меня врасплох.

Видя мое рвение в устройстве музыкальных дел приюта «Ospedale del Pace», архиепископ Миланский предложил мне принять священнический сан и возглавить приют. Мог ли я мечтать о таком подарке? Больше чем преподавателем композиции и подвижного контрапункта я себя и видеть не мог.

Архиепископ спокойно принял мои изъявления благодарности, а затем отдельно напомнил об обете безбрачия, даваемом священнослужителем, и строго спросил, готов ли я следовать ему. Я, ни минуты не колеблясь, заверил Его Преосвященство, что готов к испытаниям и постараюсь с честью выдержать их.

С горячностью, может быть даже излишней, я поцеловал его руку. Но видит Бог, эта рука спасла меня. Еще немного прежних мук, и я бы погиб, не в силах творить, сходя с ума…

Благословенны дела Твои, Господи!

P.S. От кого-то слышал, что архиепископ состоит в тайном ордене С.

24 сентября 1725.

Повидал Анну, рассказал ей о назначении. Она удивилась, но не настолько сильно, как я предполагал, и улыбнулась чему-то. Эта ее улыбка всколыхнула в моей душе бурю прежних чувств. Но душа тут же успокоилась. Как же хорошо, что я могу теперь любить Анну иной любовью — христианской, более светлой, братской.

Мне снова хочется творить. Нашел восхитительную тему для «Gloria Viva» — задуманной и начатой еще год назад кантаты.

Сегодня же отыскал Винченцо и сердечно с ним помирился.

На бархатных стульях небольшой, но уютной ложи восседали два толстых итальянца, пожилая дама с невероятным количеством золота и камней на всех частях тела, а также известный музыковед с трогательной фамилией Мандич, ведущий популярной телепередачи «Экстазы классики» — такой же мутной, как и ее название.

— Добрый вечер… — робко произнес Вовка.

— Buona sera! — приветливоответили итальянцы.

Музыковед Мандич холодно кивнул, а дама наклеено заулыбалась и энергично закивала. Тяжелые брильянтовые серьги смешно закачались возле впалых щек. «Наверное, тоже итальянка», — подумал Вовка.

— Позвольте представить, — провозгласил профессор Баранов, — Владимир. Молодой, но подающий надежды музыкальный критик.

Вовка внутренне напрягся, а глаза Мандича плотоядно заблестели. Но тут дали третий звонок.

Пожилая конферансье в длинном черном платье, туфлях на высоких каблуках ис затейливой прической вышла на сцену, возвестила о начале концерта и перечислила исполнителей. В первом отделении действительно значился детский хор из Екатеринбурга. Вскоре минут зал наполнился звучанием детских голосов. Чайковский, Рахманинов, Глиэр, Щедрин… в этом исполнении все они были подозрительно похожи друг на друга. Сильно отдавало пионерской песней. Зал приуныл. Один Царевич держался бодрячком — с вычурной бабочкой, цветуханом в петлице и крепкой седой шевелюрой, он с удовольствием раскланивался после каждого произведения и делал рукой широкий жест в сторону хора.

Вовка поднял глаза к люстре, обтянутой еле видимой проволочной сеткой и окруженной маленькими позолоченными ангелами с трубами. Ангелят было много, больше, чем сторон света на карте. «Да… — подумал Вовка, — Если такая люстра треснет, когда они вострубят — а пора бы, — зрители в партере не пострадают — сетка. Разве что разлетится плафон в мелкую пыль, и она, медленно оседая, образует на головах шапки из стеклянного снега…» Вовка посмотрел на портреты великих композиторов. Бах пристально смотрел прямо на него, а Моцарт почему-то упорно отводил глаза, разглядывая поющих детей и их руководителя.

Заскучав от пения юных гостей с Урала, Вовка стал глядеть в партер — из Правительственной ложи он был весь как на ладони. Кто-то полулежал, облокотившись на подлокотник кресла, кто-то откровенно зевал… Сухая старушка в третьем ряду жеманно обмахивалась программкой, словно веером. Через некоторое время Вовка поймал себя на том, что невольно начал считать лысины, одновременно прикидывая их среднее количество. Выходило где-то 2,75 лысины на ряд. Дисперсия значительная — Вовке смутно стал припоминаться факультативный курс математики, к которой он всегда испытывал дружескую симпатию. Интересно, а какое это распределение? Нормальное? Нет, похоже, не очень… «Ты меня слушай, Привалов, все в мире распределяется по гауссиане…»

После Щедрина последовал цикл песен на стихи какого-то малоизвестного поэта XIX века. Вовка слушал вполуха, думая о чем-то своем, когда вдруг со сцены полился странный текст на фоне подмывающих пассажей фортепьяно: «На вокзале в темном зале кот лежал без головы…» Вовка встрепенулся от неожиданности. Темп тем временем все ускорялся: «…Пока голову искали! Пока голову искали!! Пока голову искали!!!.. Ноги встали и ушли!» Вовка не поверил своим ушам и покосился на соседей по ложе. Баранов отрешенно глядел на сцену и, казалось, мыслями пребывал где угодно, но только не на концерте. Вовка ему слегка позавидовал… Дама сидела все в той же позе и с той же хронической улыбкой на лице — возможно, она просто не понимала, о чем поют «эти милые бамбини». Оба толстых итальянца откровенно дремали. Музыковед Мандич неэлегантно чесал в затылке и хлопал глазами. «Да… Пакостнее этой считалочки и придумать сложно, — подумал Вовка. — Зачем заставлять детей петь эту ахинею?..» Бах глядел с портрета строго и осуждающе, а Моцарт неуловимо поморщился. «Причем здесь этот дурацкий кот? На вокзале… Без головы… Тьфу!» Однако садистская песенка про безголового кота кончилась. Отшумели дежурные аплодисменты и пожилая конферансье провозгласила пятнадцатиминутный перерыв.

— Вас ист дас? — вдруг спросила дама, почему-то обратившись к Вовке.

Вовка удивленно поглядел на нее, подумал секунду и ответил в стиле «Большой прогулки»:

— Дас ист антракт…

И тут же поспешил выйти в фойе, чтобы не рассмеяться во весь голос.

Из Дневника Виральдини

Декабрь 1726.

…Анна помолвлена, а я посвящен. Почему же муки мои усиливаются и прежние мысли терзают меня именно теперь, когда исправить ничего уже нельзя?

Мне хочется спрятаться, забиться в какую-нибудь нору и исчезнуть. Однажды в Павии на людной площади меня узнала толпа. Кто-то крикнул: «O, divino Viraldini!» [10]О, божественный Виральдини! (итал.)
. От ужаса, что сейчас все они окружат меня и начнут осыпать похвалами, я бросился в какой-то заброшенный дом и два часа простоял там, на площадке лестницы верхнего этажа, пока не уверился, что смогу уйти незамеченным.

Она по-прежнему недосягаема, даже более, чем когда-либо, — на мне сан и обет безбрачия, она помолвлена с Винченцо де Пьемонте. Винченцо — один из лучших моих учеников, из первого выпуска приюта. Впрочем, я не прав — мальчишки все талантливы, все они самые лучшие. Но тот выпуск мне запомнился особо, отношения у меня с ним сложились не как у строгого учителя с учениками, а скорее приятельские. Мы много спорили о начинающемся возрождении искусства, искали новые выразительные средства — в наш век мир изголодался по музыке, как никогда, — мы смеялись над средневековыми пережитками. Мы многое доверяли друг другу, мы были смелы… Разве я могу к ним относиться иначе, как к добрым друзьям?..

Странно, когда я узнал о помолвке, я почувствовал укол в сердце, хотя искренняя радость за обоих заставила меня устыдиться неприятных мыслей. Они замечательно смотрятся вдвоем, хотя я знаю, что Анна немножко старше Винченцо. Она так трогательно юна и невинна, Винченцо с такой учтивой нежностью заботится о ней! Я от души поздравил обоих.

Когда Вовка вернулся в ложу после второго звонка, на сцене уже восседал огромный симфонический оркестр. Кто-то из оркестрантов настраивал свой инструмент, другие разыгрывались. Толстые итальянцы перегнулись через барьер ложи и о чем-то оживленно беседовали с подошедшей миловидной флейтисткой, одетой в длинное черное платье. Вовка огляделся. Сказать, что зал был переполнен, — не сказать ничего. Многие слушатели стояли в проходах и толпились по всему периметру зала. Вовка поднял глаза к балкону и ужаснулся — народу на верхнем ярусе было, как сельди в бочке, разве что на бортиках не висели. Профессор Баранов проследил за его взглядом.

— Будем надеяться, что балкон не обвалится… — сказал он.

Наконец дали третий звонок. С двух сторон на сцену повалил хор и выстроился на станках позади оркестра. Хор поразил Вовку своей численностью — человек сто, не меньше. Станков всем не хватило, стояли еще и по бокам, сбившись в кучу. «Наверное, это и называется тесным расположением голосов», — подумал Вовка. Вечером накануне концерта он решил: раз уж ему завтра предстоит играть роль музыкального критика, нужно непременно почитать что-нибудь музыковедческое. Ради этого он провел ревизию отцовской библиотеки и, уже отчаявшись найти там что-нибудь подходящее, случайно наткнулся на небольшой томик «Хор и управление им» какого-то Чеснокова. Как эта книга оказалась в библиотеке профессора истории, Вовка не знал, но, судя по девственному внешнему виду, последний раз с полки ее не доставали никогда. Вовка решил, что более подходящего чтива на ночь ему все равно не сыскать, и оказался прав — здоровый сон сморил его уже на пятой странице.

Процокала каблуками конферансье и, молитвенно сложив на груди руки с записной книжечкой, торжественно провозгласила:

— Антонио Доменико Виральдини! Опера-оратория «Ликующая Руфь» для солистов, двойного хора, оркестра и органа. Симфоническая редакция Валерио Федерико Массимилиани. Исполняют: Анна Джильоли — сопрано, София Марчелло — меццо-сопрано, Маурицио Торо — тенор, Франческо Камелионти — бас. Хор и оркестр театра «Ла Скала». Дирижер — Рикардо Мути.

Публика приветствовала аплодисментами каждого солиста, а маэстро Мути устроила бурную овацию. Наконец аплодисменты стихли, внимание публики устремилось на сцену. Дирижер взмахнул палочкой, и зал наполнился чистыми звуками арфы и флейты. Постепенно к ним присоединялись все новые инструменты, пока не зазвучала вся мощь одного из лучших в мире оркестров. Позади этого звукового великолепия сосредоточенно вздыхал орган.

Вовку охватило странное чувство: ему показалось, что душа покидает тело и парит над залом, купаясь в божественных звуках и совершенных гармониях. Кончилось оркестровое вступление и вперед вышла сопрано Анна Джильоли. Вновь зазвучал оркестр. Сопрано запела. Вовка внимательно смотрел на певицу. «Красивая женщина, — думал он. — Совершенно не похожа на итальянку». Блондинка с абсолютно интернациональной внешностью, она с легкостью могла бы сойти и за француженку, и за финку, и за немку… Даже за русскую, коей она, безусловно, не являлась. Белая гладкая кожа, слегка вздернутый нос, медового цвета волосы… Голос ее не поддавался описанию — Вовка никогда в жизни не слышал ничего подобного. Он был какой-то неземной, непохожий на другие: вольной птицей взлетал вверх, к мощной люстре, серебряными нитями растекался по залу и словно выплескивался наружу, через залитые закатным солнцем окна над портретами композиторов. Вовка почувствовал, как по спине побежали мурашки. «Что это со мной? — подумал он. — С каких это пор я стал так реагировать на классическую музыку?»

Голос Анны Джильоли парил над залом. Он волшебным образом соединял музыку и слова, наполняя окружающее пространство самой сутью вокального совершенства:

Сейчас это была уже не просто красивая, великолепно поющая женщина. На сцене стояла библейская Руфь! Любящая, глубоко страдающая. Она собирала свой разбросанный сноп, чтобы оставить колосья у порога тех, кто бедствует… Звуки оркестра возносили этот образ к недосягаемым небесам. И вот, дорогим гобеленом ручной работы над залом возникло ровное звучание хора: «Ci sara'…»

«Oh come del pensier batte alle porte quello immago e mi persegue…», — трепетно пела юная Руфь, будущая прабабушка царя Давида. — «…Riguardati pietosa e non far motto» — чарующей мелодией вторил ей хор.

Оратория продолжалась: могучим океанским прибоем дышал оркестр, строго и отрешенно гудел орган, солисты то сменяли друг друга, то объединялись в затейливые ансамбли. Пением Сил Небесных отвечал им хор. Это была избыточно красивая музыка — словно венецианская парча, вытканная золотыми нитями с вкраплениями лазури, пурпура, с узорами, полными тайного смысла… Вовкой овладело легкое оцепенение, из которого его вывел неистовый рев публики и шквал аплодисментов.

Вовка даже не сразу понял, что оратория кончилась. Он встал и вместе с итальянцами и «вешалкой» тоже принялся хлопать и кричать «Браво!», не обращая внимания на косые взгляды музыковеда Мандича, который сидел не шелохнувшись.

Из Дневника Антонио Виральдини

Август 1727.

Я — аббат, влюбленный в женщину. Прекраснейшую из всех, когда-либо родившихся на земле… Разрываюсь изнутри — словно рвусь на части. Сердце летит к ней, а душа падает в пропасть.

Никогда в моей жизни не было такого ужасного лета, на удивление жаркого и засушливого. У меня выгорели волосы, и кожа покрылась волдырями — на меня страшно стало смотреть, о чем Анна мне и сообщила, по обыкновению непринужденно и, кажется, даже с удовольствием.

Я и в самом деле перестал следить за собой. Но до того ли мне, когда рушится мой мир, и все, чем я жил, превращается в руины. Вид у меня растрепанный, а сам я издерган и взвинчен до крайности — мне даже сделали замечание старые учителя. И совершенно справедливо: будучи руководителем приюта, какой пример я подаю воспитанникам? Я не имею права срываться — мой долг, как капитана корабля, вести свое судно наилучшим для него курсом и, по возможности, в спокойных водах — бурь и штормов и без того будет предостаточно. Необходимо поддержать команду, а не сеять панику. Но как же трудно сдерживаться!

Мне нужен кто-то, чтобы быть самим собой…

7 августа.

Лето и солнце стали мне ненавистны. Боже, как глубоко может погрузиться человек в отчаяние! Чувствую себя Иудой.

Мне кажется, я похож на человека, который в шутку залез на табурет и просунул голову в петлю. Табурет выскочил из-под ног, а голову вынуть из петли он не успел.

Я еще что-то предпринимаю, обещаю, разучиваю, исполняю, одним словом, дергаюсь. Но все это только конвульсии. Скоро я затихну. Омут неумолим, и воды его уже смыкаются надо мной. Но я пройду свой путь до конца.

Вчера долго не мог уснуть. Сегодня, похоже, тоже предстоит бесконечная ночь. (Не забыть после репетиции послать в аптеку.) Раньше, стоило мне прикрыть глаза, музыка обволакивала меня, простая и безыскусная. Ее не хочется записывать — никто, кроме меня, не нашел бы в ней ничего интересного. Теперь же странная пустота окружает меня, и тишина звенит в ушах.

13 августа.

Жара не спадает уже много дней — только к вечеру могу перевести дух…

Почти каждый вечер бываю у Анны. (Сегодня мы, наконец, помирились — <зачеркнуто>) Мы никогда не ссоримся, но бывают в наших отношениях такие полосы, словно мы совсем чужие друг другу — для меня это страшнее любой ссоры…

Последние дни мне было невыносимо тяжело, а сейчас немного отпустило…

…Так уж получается, что только тот, кого очень сильно любишь, может ранить по-настоящему. Иногда, к несчастью, даже не замечая этого…

15 августа.

Как тяжело расставаться… Глядел на Анну, слезы застили мне глаза, и не было сил оторвать взгляд от любимого лица. И то мне казалось, что оно огромно, как луна, и так же далеко от меня, то она была совсем рядом и такой крохотной, что помещалась в ладонях.

Перед расставанием она сказала мне: «Любовь — долгое занятие. Порой для него мало одной жизни. Ты готов провести Вечность вдвоем?»

«Если только вы не захотите расстаться со мной раньше».

Она непонятно улыбнулась.

«Нет, маэстро… теперь мы с вами не расстанемся до самой смерти. — Помолчала и добавила: — Вашей смерти».

Я не успел проронить ни звука, как она уже ступила по сходням в гондолу.

Это поразительно, но я так и не сумел запомнить лицо Анны. Я никак не могу вспомнить его, когда ее нет рядом.

«Иногда любимое лицо действительно невозможно запомнить, — подумал Стас. — Оно как бы засвечивает фотопленку памяти… Однако что-то я зачитался. Уфф… все, баста! Не пора ли позвонить нашему музыкальному критику? Как он там, бедолага?»

Стас набрал номер, но услышал только женский голос, словно с прищепкой на носу: «Аппарат абонента выключен или временно недоступен… Попробуйте позвонить позднее», — глумливо добавила механическая девица.

— Я вряд ли смогу помочь вам с какими-то новыми сведениями о Виральдини, — сказал профессор Баранов, выходя из ложи последним и закрывая за собой дверь. — Но посоветую поистине потрясающего консультанта. Фамилия Струве вам знакома?

— Струве… Да, я слышал… — Вовка продолжал играть роль «молодого, но подающего надежды музыкального критика». — Кажется, в контексте какого-то детского хора. Не «Радио-Телевидения»?

Профессор еле уловимо поморщился.

— Нет, «Радио-Телевидение» — это Попов. А Струве — совершенно иное направление. Но не об этом речь. Он уже много лет изучает историю Виральдини и осведомлен в ней значительно лучше меня. — Профессор достал из кармана ручку. — У вас будет на чем записать?

— Да, конечно. Вот, — Вовка вынул из бумажника свернутый вдвое чек на приобретенный недавно мобильный телефон и протянул его Баранову. Тот написал номер.

— Георгий Александрович летом живет за городом, но, думаю, он найдет возможность с вами встретиться. — Неожиданно Баранов спросил: — Как вам «Ликующая Руфь»?

Вовка слегка растерялся, но тут же взял себя в руки и решил во что бы то ни стало показать, что в сфере музыки шит отнюдь не лыком.

— Мощное произведение, ничего не скажешь. И очень красивое. Даже, может быть, чересчур красивое. Не знаю… это такое грандиозное, монументальное полотно, я бы сказал, несколько громоздкое для той эпохи… не правда ли? — Он многозначительно помолчал и добавил: — Виральдини всегда так писал?

Получилось эффектно. Вовка даже слегка загордился блеском своей псевдоэрудиции в музыкальной сфере.

Профессор Баранов, похоже, оценил весомость вопроса.

— Нет, — словно размышляя, произнес он. — К такому жанру он обращался нечасто. Эта оратория, к сожалению, была невостребована и забыта на века. В музыке тогда господствовала нидерландская школа полифонии с ее чистыми гармониями и натуральными интервалами. Красивая в своей простоте и, безусловно, высокодуховная, но местами однообразная… Кстати, вы ведь знаете, что Виральдини, как и Бах, наоборот, предпочитал пользоваться темперированным строем?

Этот вопрос застал Вовку врасплох.

— Э-э… чем он предпочитал пользоваться? — Вовка помигал, но попытался сохранить при этом как можно более умное лицо.

Профессор растерялся. Очевидно, именно этого вопроса от музыкального критика он ожидал меньше всего.

— Темперированным. Строем. Ну… это когда, скажем, ноты ре-диез и ми-бемоль являются одной и той же клавишей…

Вовка усилием воли заставил себя припомнить клавиатуру древнего бабушкиного пианино и названия белых и черных клавиш. Мысленно найдя на клавиатуре ре-диез он попытался вычислить гипотетическое местоположение ми-бемоль и пришел к утешительному, как ему показалось, выводу, что на пианино это действительно одно и тоже.

— Но ведь… так оно и есть… — неуверенно сообщил он профессору.

Тот окончательно опешил.

— Физическая природа звука, молодой человек, — отрешенно заговорил он, не глядя на Вовку, — и застарелый музыкальный консерватизм указывают на то, что это не так… А еще можно сказать, что Виральдини по праву считается отцом концерта для струнных, клавесина и солирующего инструмента.

— Интересно, а кто в таком случае его мать? — не удержался от сарказма Вовка, желая тем самым восстановить имидж специалиста, который с чем-чем, а уж с музыкой «на ты».

Профессор вдруг посерьезнел.

— Не ерничайте, молодой человек! — похоже, созданный Вовкой минуту назад образ музыкального эрудита рухнул окончательно. — И запомните, в беседе со знающими людьми «Ликующую Руфь» клеймить не стоит. Если уж она так вам не понравилась, лучше будет высказаться в том смысле, что… «смутная концепция дирижера провалила исполнение шедевра». В общем, как-нибудь в таком духе.

— Нет, что вы, мне очень понравилось! — поспешил заверить Вовка. — А исполнение, по-моему, идеальное…

— Ну, как знать. Музыканты, конечно, постарались на славу. Хор и оркестр «Ла Скала» вне конкуренции — фирменный звук, чистейший строй… Анна Джильоли с ее поистине ураганным вокалом, это, знаете ли, да… — он удовлетворенно покивал головой.

— Действительно, великолепная певица.

— Не то слово! — оживился профессор. — Это специалист гигантского творческого диапазона. Она с равной мерой филигранности может петь как оперу, так и джаз, рок, свинг… Уникальная женщина! Жаль, что исполняет исключительно Виральдини. Но хотя бы так, как надо. Особенно сегодня.

— Простите, Борис Владимирович, я не совсем понял… Разве остальные делают это… не так, как надо?

— Володя, я скажу вам по секрету — идеалом исполнения этого сочинения будет хор и оркестр Ангелов со Святым Антонием в качестве дирижера. И самим Виральдини за органом!

Вовка усмехнулся.

— И потом, не забывайте, что исполнять музыку Виральдини в наше время очень непросто.

— Почему? — спросил Вовка.

— По причине давности написания, — ответил Баранов. — В двадцатом веке камертон подскочил почти на терцию и вздернул за собой вверх все голоса.

— И что же, разве нельзя ради подлинности исполнения все это… слегка понизить?

— «Слегка понизить» можно все. Другой вопрос, что никто всерьез этим заниматься не будет, — профессор неопределенно развел руками. — В конце концов, Виральдини — это не Россини и даже не Чайковский.

— При чем здесь Россини? — Вовка удивленно посмотрел на него.

— Музыковеды хором трубят, что Россини мог бы быть так же высок в музыке, как Виральдини, если бы большую часть жизни не провел столь беззаботно и счастливо.

— А чем же тогда Виральдини хуже вашего Чайковского? — Вовку неожиданно кольнула запоздалая обида. — И вообще, можно ли их сравнивать?

— Сравнивать их можно — все зависит от желания. Но, мой друг, я думаю, что основная проблема в том, что и «мой» Чайковский, и «ваш» Виральдини родились слишком рано, чтобы писать для кино.

Вовка вытаращил глаза.

— Таким образом, — продолжил профессор, — оба упустили возможность достичь настоящего благополучия и успеха.

Профессор раскатисто рассмеялся собственной шутке и величественно двинулся дальше по коридору.

Вовка секунду подумал и решил его не догонять.

— Алло! Вовка, ну как концерт?

— Ну, Стас! Еще одна такая подстава и… я не знаю, что я с тобой сделаю.

— А что случилось-то? — похоже, Стас удивился действительно искренне. — Не понравилась оратория?

— Оратория-то как раз понравилась. Но потом Баранов почему-то решил обсудить ее со мной на равных!

Стас на другом конце провода явно ухмылялся.

— А ты?

— Что а я? Я, как идиот, лоб в морщины собирал. И пытался поддержать беседу. Можешь себе представить, что из этого получилось! Удивляюсь, как меня вообще не выперли из консерватории.

— Ладно, Вов, лиха беда начало… Ты мне скажи, удалось что-нибудь узнать?

— Да не особо. Но Баранов дал мне телефон какого-то Струве. Сказал, что тот сорок лет занимается Виральдини. Вот, думаю завтра поехать…

— Идея хорошая. Давай я встречу тебя опосля. Я тоже кое-что нашел. Заодно и обсудим.

— Мальчики, чаю хотите? — спросила бабушка, приоткрыв дверь в комнату Бурика.

— Не, спасибо, бабуль, — за обоих ответил Бурик. — Короче… дочитал я «По следам поезда-призрака», держи. В общем, книжка классная… не Крапивин, конечно…

— А что еще за Крапивин? — с ноткой ревности осведомился Добрыня. — Что, лучше Топоркова пишет?

— По мне так гораздо лучше… И, кстати, тоже о поезде-призраке упоминал. «Голубятню на желтой поляне» читал?

— Не-а…

— Я тебе дам… Там такой же поезд проходит через разные пространства и замыкает время в кольцо.

Дверь открылась.

— Вот… Проголодались, небось…

Бабушка вкатила в комнату маленький столик на колесиках. Колесики неприятно поскрипывали. На столике красовались две дымящиеся чайные чашки и вазочка с вафлями и печеньем.

— Ну, бабуль, ну зачем?.. Мы ведь не голодные…

— Конечно, голодные, — не расслышала бабуля.

— Что он замыкает в кольцо? — спросил Добрыня.

Бурик подождал, пока бабуля закроет за собой дверь.

— Время… Это придумали… я даже не знаю, кто. То ли пришельцы, то ли какие-то другие существа. Так они контролировали жизнь на земле и в параллельных пространствах. А потом один мальчик взорвал мост, через который проходил этот поезд. То есть, не мост, а одну рельсу на мосту… А сам погиб.

— Погиб? — переспросил Добрыня.

— Да. Но не совсем… Он превратился в галактику. Живую.

— Что-то я запутался… — сказал Добрыня.

— Когда прочитаешь, все поймешь.

Бурик подошел к книжной полке, провел пальцем по корешкам книг и решительно достал зеленый томик.

— Забирай… Добрыня, я вспомнил! — воскликнул вдруг Бурик.

— Что вспомнил?!

— Погоди, погоди… — Он замер с книгой в руках. Потом резко сунул ее Добрыне и вновь кинулся к книжной полке. — Вспомнил, где я встречал слово «койво». — Бурик достал с полки другой том, белый с красной полосой.

— Что, тоже Крапивин? — спросил Добрыня, присмотревшись к фамилии автора на обложке.

Бурик торопливо листал книгу.

— Это из аннотации к следующему тому, к циклу «В глубине Великого Кристалла». Вот: «Герои этих повестей — ребята-койво — вступают в борьбу со злом в разных пространствах многогранной Вселенной. Удивительные и опасные приключения становятся частью их жизни».

— И все? Что-то не очень ясно. Ты лучше своими словами скажи.

— А я «Великий Кристалл» пока не читал, — грустно сказал Бурик. — У меня нет ничего из этого цикла. Эх, вот бы почитать!

Добрыня взял у Бурика книгу и перечел аннотацию:

— Да, насчет удивительных, а особенно опасных приключений, «которые становятся частью жизни», — это как раз про нас.

— И в борьбу со злом мы, похоже, уже вступили, сами того не желая, — добавил Бурик, вздыхая.

— А причем тут разные пространства?

— Ну… у Вселенной много пространств… Одни — совсем как наше. Другие — непохожие, странные… А через все пространства проходит Дорога…

— А говоришь, не читал, — усмехнулся Добрыня.

— Я кристаллический цикл не читал, — с легкой обидой ответил Бурик. — А про Дорогу вот в этой книжке хорошо написано. — Бурик указал на книгу, которую по-прежнему держал в руках Добрыня.

Добрыня, не поднимая головы, стал смущенно листать книгу. «Дорога — это всеобщий Звездный Путь. Он идет по всем мирам…», — прочел он. — Бурик, как это?

— Не скажу. Сам читай.

— Ну, Бурик… Ну не дуйся…

Бурик улыбнулся.

— Как на тебя можно дуться? Конечно, расскажу. В общем, Дорога… она… как будто огибает Кристалл Вселенной…

— Да ты понятнее говори. Где ее можно найти, это твою Дорогу?

— Почему «мою»? Ведь она такая же и твоя. Понимаешь, по этой Дороге можно попасть куда хочешь. Только надо очень-очень хотеть. Дорога может начаться с чего угодно — с любой тропинки в парке или с заброшенных рельсов. А потом ты вдруг увидишь, что она вывела тебя в такое место, где все по-другому — необычно, как в сказке. И еще нужно… ну, я не знаю… Мне кажется, очень важно, чтобы с тобой обязательно был Лучший Друг. — Бурик заметно смутился. — Иначе ничего не получится…

— А что тогда получится?

— Да ничего! Просто Дорога превратится тогда в тупик.

— На железнодорожном пути?

— Может быть… И никакой сказки не будет.

Добрыня вспомнил россыпи земляники на заброшенных рельсах, словно открывшиеся именно для него и Бурика, и сказал, смущаясь не меньше:

— Мне кажется, у нас с тобой тоже есть Дорога. Помнишь землянику? Ее ведь никто не видел, кроме нас. Хотя людей там много ходит…

— Ага… И церковь, которая исчезает!

— И балкончик над шлюзами…

Мальчишки посмотрели друг на друга и счастливо улыбнулись.

Внезапный телефонный звонок заставил их вздрогнуть.

— Сашенька, это тебя, — крикнула из коридора бабушка.

— Спасибо, бабуль, — крикнул Бурик, снимая трубку с головы лукавого бегемотика — этот симпатичный телефонный аппарат мама подарила ему на день рождения.

— Алло? Алло!

В трубке что-то щелкнуло, и раздались короткие гудки. Бурик выглянул в коридор.

— Бабуль, кто звонил?

— Не знаю, Сашенька, голос мужской. Может, учитель какой из школы?

Бурик закрыл дверь.

— Это не учитель, — уверенно сказал Добрыня. — Знаем мы таких учителей…

Бурик испугался.

— А кто?!

— Кто-кто!.. Вагон с танком, что ли, забыл?

— Так… То ж был не танк… а… БМП?

— Сам ты Бэ-Эм-Пэ!

— Что?

— Без Малейшего Понятия, вот что.

Снова зазвонил телефон. Трубку схватил Добрыня.

— Приемная Министерства путей сообщения! — сообщил он уверенным взрослым тоном. — Что? А-а… Саш, тебя.

— Кто это? — в ужасе спросил Бурик.

— Не знаю. Она сказала, что мама.

Бурик взял трубку.

— Алло? Да, мам… Все хорошо. Нет, это друг. Да, Добрыня, конечно. Да просто играли… Ага. Мы больше не будем…

— Гляди, здесь нарисован план, — сказал Добрыня, когда Бурик повесил трубку. Пока тот говорил с мамой, он, похоже, детально изучил красно-белый томик.

— Какой план? Где?

— Вот. Фирменный магазин «Командорская лавка на Октябрьской». А Командор — это Крапивин?

— Ага. Вообще-то Командорами называли всех, кто посвятил жизнь защите детей — так в книге написано. Но самого Крапивина тоже часто называют Командором.

— Слушай, там же, наверное, можно все недостающие книги купить.

— Точно! Как я сам не догадался! Стой. А денег-то у нас нет. — Бурик приуныл.

— Мне мама точно не даст. Даже и просить нечего. Закричит: в рванье ходишь, я тебе ботинок приличных купить не могу, а туда же, книжки покупать. Может, твои дадут?

— Размечтался. Мои тоже не сахар… — Бурик задумался. — Есть одна идея…

— Какая?

— Подожди, а то не сработает. Посиди здесь.

Бурик скрылся. Вскоре за стеной раздались голоса. Добрыня старательно не вслушивался. Минут через двадцать Бурик вернулся усталый, но довольный.

— Порядок, — сказал он. — Бабуля даст сто пятьдесят рублей с пенсии.

— Ура! А когда у нее пенсия?

— После двадцатого. Ничего, подождем.

— Конечно! Слушай, как тебе удалось?!

— Это было нелегко…

— Вот, здорово! Да, Саш, повезло тебе с бабушкой!

— И я так считаю, — улыбнулся Бурик.

— А мы с мамой вдвоем… Ладно, давай, может, в гонки сыграем? Сегодня я тебя точно обгоню.

— Посмотрим.

Они перешли в другую комнату, и Бурик включил отцовский компьютер. Пока машина загружалась, Бурик сидел в задумчивости. «Мне вообще повезло. С бабулей, и с мамой и папой. И у меня есть ты, Добрыня». Бурик улыбнулся и глубоко вздохнул.

Милан, май 1735 года

К дирижерам и композиторам Винченцо де Пьемонте относился как к небожителям и не представлял, что когда-нибудь тоже напишет оперу и сам выйдет к дирижерскому пульту. Сегодня он сидел в театре в пятом ряду и наслаждался новым творением своего учителя, аббата Антонио Виральдини, и пением женщины, оставившей глубокий шрам на сердце Винченцо.

Театр был заполнен на две трети. Но Винченцо знал, что к середине второго акта он будет набит до отказа — дневная субботняя премьера, случай редчайший. Увы, опоздания в оперу считались у миланской знати хорошим тоном. Завтра городские газеты напишут что-то вроде: «…новая опера аббата Виральдини не выбивается из общего ряда шедевров, которыми балует нас этот несостоявшийся богослужитель». Но это будет завтра. А сейчас… Отгремели последние аплодисменты, колыхнулся, закрываясь, занавес. И вот уже раздался скрежет сценической машинерии, разбираемой для следующего спектакля. Винченцо расправил затекшие от долгого сидения плечи и направился за кулисы. В комнате дирижера его ждал накрытый стол. Виральдини приветливо встретил его, улыбка учителя была доброй и немножко беззащитной.

— Анна сегодня прекрасно пела, не правда ли? — сказал аббат Виральдини, отпив превосходного красного вина из тонкого, изящного бокала венецианской работы — подарка богатого поклонника-негоцианта.

— Да… Она умная женщина… — совсем некстати ответил Винченцо, густо покраснев.

Виральдини почти не удивился.

— Да, она умна. Но, что ни говори, это второстепенное качество.

— Как второстепенное? Умная женщина и…

— Она прежде всего талантливая женщина, — мягко перебил его аббат Виральдини. — А талант… К уму он имеет весьма опосредованное отношение. Ведь в проявлении таланта главное — интуиция, а не ум. Интуиция и любовь…

Винченцо напрягся.

— Вот вы, маэстро… Превозносите в своих операх тему любви — и намеками, и мелодиями, и открытым текстом. Малейшая мелодия у вас поет о любви, жаждет любви, радуется любви… А что для вас любовь? Объясните мне.

— Любовь… Есть множество понятий… — Виральдини развел руками. — Ты сам только что сказал…

— Но вы-то как думаете?

Лицо аббата заострилось. Он не ожидал такого поворота в разговоре.

— Я думаю, — медленно произнес он, — что любить — это чувствовать другого, как самого себя. Это прежде всего…

Винченцо сжал руками бокал с вином. Его темно-карие глаза мрачно блестели.

— Я ненавижу ее! Ненавижу Анну!! — он весь кипел от гнева. Его пальцы сжимали бокал все сильнее. — И вас тоже ненавижу, с вашим божественным талантом и церковным ханжеством!

Стекло хрустнуло в его руке, осколки посыпались на стол, вино разлилось. Винченцо растерянно глядел, как из глубокого пореза сочилась кровь. Виральдини бросился к нему, быстро оторвал широкую полосу от белой шелковой салфетки, аккуратно удалил стекло из раны и принялся ловко накладывать повязку — в музыкальном приюте ему часто приходилось залечивать не только душевные, но и телесные раны своих учеников. Ведь многие из его мальчишек обладали необузданными характерами, а потому раны, порезы и ссадины были для них привычным делом.

Винченцо наблюдал за манипуляциями учителя в каком-то сонном недоумении. Наконец повязка была наложена, разбитый бокал заменен на новый.

— Простите меня… — тихо промолвил Винченцо.

Аббат Виральдини налил ему вина.

— Ко мне ты можешь относиться как угодно, — грустно произнес он. — Это ничего не меняет. Но Анну ты любишь. А любовь должна прощать. Того, кого любишь, нельзя ненавидеть…

— Почему?

— Потому что любовь… — он запнулся и на мгновение отвел взгляд в сторону. — Когда любишь, ни в чем не приходится раскаиваться.

Винченцо смотрел в бокал с вином, чтобы не смотреть на аббата. Потом поднял глаза и тихо сказал:

— Сегодня, когда я слушал ее, то понял, что любовь очень похожа на смерть… Это и боль, и наслаждение. И мечта. А мечта о любви порой бывает выше самой любви. Разве не так?

Виральдини молчал.

— Мы были вместе три года, — продолжал Винченцо глядя куда-то мимо. — Потом она ушла. Петь в этих ваших… операх. Мы не виделись больше пяти лет. Я пытался забыть ее… Я очень изменился за эти годы… Когда сегодня я увидел Анну на сцене, то пережил потрясение — маэстро Антонио, она осталась прежней! Совсем не стала старше! Я не знаю, что и думать… Хотя что мне теперь за дело — я ведь ей не нужен.

Он уронил голову на руку и просидел так бесконечную минуту.

— Такие женщины, как Анна, не становятся старше, — сказал аббат. — Они становятся лучше.

А про себя подумал: «Анна… Ее глаза — центр Вселенной. Ее руки — руки божества… Ее тело — тело Клеопатры… Кто ты? Прекрасная сказочная фея из Детства, небожительница, святая, кто ты? Зачем ты пришла в мой мир? Пойму ли я это хоть когда-нибудь…» Аббат Виральдини еще не знал, что с возвращением этой женщины началась его новая жизнь. Но оно возвестило и о скорой смерти… И о нежданном воскрешении через три столетия.

Тоскливая пауза затягивалась.

— Простите меня, маэстро… — хрипло произнес Винченцо. — Все эти слухи о рецептах вечной молодости, якобы зашифрованных в ваших нотах… И о вашей связи… В общем, я не хотел… Не должен был все это говорить. Ведь это все ложь, правда?

Виральдини посмотрел в окно, за которым плавился майский полдень, и ничего не ответил. Вдоль улицы прошли два молодых человека. Их длинные шпаги бренчали по булыжной мостовой.

Из Дневника Антонио Виральдини

Июль 1735.

Восемь лет я не прикасался к этому дневнику, но все эти годы где-то на краю сознания жила мысль о нем. И вот тайник вскрыт, я вновь листаю пожелтевшие страницы. Как странно сейчас это читать — то, что казалось важным, теперь с трудом вспоминается, а незначительные мелочи вдруг цепляют и уводят в воспоминаниях далеко-далеко.

Сентябрь 1735.

Постановка «Данаи» близится к концу. Мы с Анной очень сблизились за время репетиций. Сейчас я сам удивляюсь, как мне удалось написать для нее целую оперу.

Анна, смеясь, говорит, что вдохновляла меня, и готова и впредь служить моей музой. Как же мне нравится ее смех! Он как звонкий колокольчик, весело возвещающий о приходе долгожданного гостя.

Я склонен ей верить.

Однако я не вправе запускать свои основные обязанности и, в первую очередь, приют.

Март 1736.

Мы с Анной придумали свой мир. И закрыли его тайной. Нам очень хорошо вдвоем. Так далека старость! Так далека смерть, что просто смешно!

В последнее время я плохо сплю. Невоплощенные идеи «Ликующей Руфи» начали проявлять недовольство и беспокоить меня по ночам. Кто сделал это со мной?

Октябрь 1736.

Опера… Самое странное творение искусства, какое можно себе представить. Оперный текст тогда хорош, когда в нем не угадывается прямого смысла. Опера легко дарит умопомрачительные восторги, но также легко ввергает в горе своих творцов.

Визгливый Барчелло сказал мне сегодня после премьеры: «Это так высоко, что даже не вызывает зависти». Лукавое создание…

Москва, 2005 год

Георгий Александрович Струве обладал замечательным взглядом. Глаза его удивленно улыбались миру, словно каждый новый день жизни был его первым днем. А может, дело было в его неуемной энергии или легкой походке, каком-то мальчишеском наклоне головы? Хотя недавно он отметил бодрое семидесятилетие.

Георгий Александрович взял у Вовки тарелку, подошел к столу, открыл большую кастрюлю и зачерпнул половником очередную порцию ароматной окрошки.

— …в то время талант Виральдини достиг совершенства. Когда он выступал в концертах, публика была поражена, будто неким сверхъестественным явлением. Его воздействие на подсознание слушателей было очень мощным, оно буквально переносило их за пределы действительности.

— Так это и неудивительно, — вставил Вовка. — Музыка у него очень сильная.

— В том-то и дело! Вот тогда и всплыли в некоторых не очень умных головах сомнительные легенды в стиле раннего Средневековья: о ведьмах, привидениях, неприкаянных душах ближайших родственников…

— Я слышал, что известный итальянский композитор Барчелло довольно активно выступал против Виральдини. Об этом недавно рассказывал в своей передаче музыковед Мандич. Извините за выражение… Барчелло распространял слухи о том, что Виральдини, будучи священником, продал душу дьяволу. А тот якобы даровал ему талант композиции и виртуозной игры.

— Сильвио Барчелло — талантливый композитор, прекрасный мелодист… Помните его концерт для гобоя с оркестром? Та-ра-ра-ра-ри-ра-ра-а-а…

Вовка неопределенно кивнул — мелодия была красивой, но известной в основном по рекламе ивановского постельного белья. Он даже не подозревал, что это классика.

— …но Барчелло был одержим недугом банальной зависти. Представьте, этот талантливый человек договорился до того, что струны скрипки Виральдини были изготовлены из… не удивляйтесь… из кишок любимого кота Виральдини, принесенного им в кровавую жертву! Представляете?

— Бред какой-то… — Вовка невольно поежился и вспомнил своего недавно сбежавшего неведомо куда кота Маркелыча.

— Согласен, это полный бред. Даже, несмотря на то, что любимый кот Виральдини, Маркелино, действительно исчез года за два до этой идиотской публикации…

— Как-как звали кота? — удивился Вовка.

Струве внимательно посмотрел на него.

— Маркелино. По крайней мере так он значится в сохранившихся дневниках. По другой версии, Виральдини сам похоронил умершего от старости кота и даже написал в его память кантату.

Вовка рассеяно кивнул. Затем спросил:

— И долго этот «брателло» отравлял ему жизнь?

— Точно не известно. Однако есть сведения, что перед отъездом в Вену Виральдини окончательно простил его, а современные медики вообще диагностируют «эффект Барчелло» как острую шизофрению.

Вовка не смог сдержать усмешки.

— Да, представьте себе! Ведь злые и завистливые люди часто бывают сентиментальными. Барчелло втайне очень любил музыку Виральдини. И не мог ему простить, что сам он не в состоянии был так писать. Кто-то из критиков того времени ядовито назвал музыку Барчелло «потоком инкрустированного поноса». А Виральдини был мелодистом от Бога! Эти мелодии словно никто не сочинял, а с момента зарождения Вселенной они лежали на поверхности Бытия — бери, кто хочет. Виральдини и брал. А Барчелло — не мог. Вот и злился.

— И что же, Виральдини не опровергал все эти вымыслы?

— Отнюдь. Ведь они значительно повышали интерес слушателей к его произведениям. С другой стороны, не драться же ему было.

— Почему бы и не подраться… — негромко сказал Вовка.

Георгий Александрович пожал плечами.

— Все-таки он был человеком не очень сильным, худым и довольно болезненным…

Вовка покосился на висящий над роялем портрет Виральдини. Струве понимающе улыбнулся.

— И потом, ведь он носил сан священника и вообще был очень религиозен.

— Ну… у каждого человека с этой сферой свои взаимоотношения… Но наверняка ему жилось не очень легко с таким шлейфом «общественного мнения». Странно, что он не пытался бороться.

Георгий Александрович всплеснул руками.

— А разве легко бороться с официально принятой моралью? Впрочем, вы не жили при доморощенном коммунизме, когда даже детские хоры обязаны были прежде всего прославлять партию и правительство, а потом уже думать о формировании полноценного репертуара.

— Ну, почему же… немного жил… В общем, я, кажется, догадываюсь, о чем речь.

— И потом, Владимир, поймите правильно, Виральдини не мог позволить себе каких-то опрометчивых поступков еще по одной причине. За ним стояли дети. Две сотни музыкально одаренных мальчишек. Я больше полувека работаю с детьми, так что, поверьте мне, ответственность за детей — чувство особого рода.

— Вы хотите сказать, что его привязанность к детскому приюту была столь сильной, что…

— Она была не просто сильной. Фактически хор и оркестр, которые Виральдини создал в приюте, образовали этакий прообраз современной музыкальной студии с талантливым человеком во главе. А это уже само по себе — детище, которое, хочешь не хочешь, будешь оберегать, как зеницу ока. Виральдини был первым в Италии, кто во главу музыкального воспитания попытался поставить хор. Результат оказался сногсшибательным, но в то время идею не поддержали.

— А… какая разница? Вы извините, я не очень разбираюсь в таких вещах.

— Понимаете, хор — это не просто «собрание поющих», как писал Чесноков…

— Да, конечно! Я помню, это ведь из книжечки «Хор и управление им»! — воскликнул Вовка, радуясь, что вчерашнее «чтение на ночь» пришлось кстати.

— Эта «книжечка», Владимир, является библией любого музыканта, работающего с хором, — очень серьезно сказал Струве. — Не стоит отзываться о ней легкомысленно.

«М-да… — вовкины уши быстро приобретали пунцовый оттенок. — Хорошо еще, что не сказал «брошюрка». Ой, как неудобно!». Георгий Александрович между тем продолжал:

— А хор… — Струве явно подбирал нужные слова. — Хор — это очень мощное орудие воспитания, в том числе религиозного — не следует забывать, что музыкальный приют «Conservatorio Ospedale del Pace» был создан тайным монашеским орденом, о котором практически ничего не известно до сих пор. Выучить двадцать красивых церковных песнопений — это значит запомнить двадцать молитв. Если выучить десяток песен на стихи выдающихся поэтов, это значит выучить десять стихов! Я уже не говорю о том, что это позволит научиться певческой дисциплине, правильному дыханию, почувствовать сакральную связь между текстом и музыкой… По-своему хор — очень мистичное явление. И мистичность его до сих пор не изведана полностью! Прибавьте сюда первоклассную музыкальную подготовку и участие в элитных концертах. Немудрено, что из приюта под управлением Виральдини выходили уже сложившиеся профессиональные музыканты — в Италии это означало гарантированный заработок.

— Да… Такая просветительская деятельность дорогого стоит, — сказал Вовка.

— Владимир, это не только просветительская… Это скорее деятельность родительская. Не удивляйтесь — это тот самый случай, когда чужих детей чувствуешь своими.

Вовка задумался над словами Георгия Александровича, но тут по краю сознания зачем-то проползла идиотская, но с претензией на серьезность песенка про «…кот лежал без головы…», исполненная в Московской консерватории детским хором из Екатеринбурга под управлением коренастого мужикашки с претенциозной фамилией Царевич.

— Но и это не главное… — продолжал Струве.

— Были еще причины?

— Да… — Струве как бы раздумывал, стоит ли говорить дальше. — Вы слышали легенду о Командоре?

Вовка задумался.

— Я совершенно точно об этом читал. Но, честно говоря, боюсь, не вспомню сейчас подробностей.

— Я вам расскажу. Много веков по миру гуляет легенда о Командоре — человеке, который ходит по свету и собирает неприкаянных ребятишек. Но не просто детей, а с доселе невиданными свойствами или с большими талантами, в том числе музыкальными. Ведь именно одаренным чаще всего неуютно и одиноко в этом мире… Он старается уберечь их от мирового Зла, которое, со своей стороны, тоже открыло на них охоту. Ведь необъяснимые способности, да и просто талант, можно одинаково использовать и во имя Добра, и во имя Зла.

— Красивая легенда.

— Да… Постепенно командорами стали называть всех тех, кто объединяет вокруг себя детей с необъяснимыми способностями, или просто одаренных. И кто помогает им полностью раскрыть свойства своей души. Одним из таких командоров был Виральдини — он собирал своих мальчишек по всей Италии, потом давал им фундаментальное музыкальное образование через хор. Возможно, таковы были его обязательства перед орденом, в котором он состоял. И так было, пока не закрыли приют…

— Закрыли? — удивился Вовка. — Почему?

— Это точно не установлено. Формально его перевели в область Тоскана. Город Пиза. Там, где падающая башня, знаете?

— Еще бы…

— Но там следы приюта затерялись.

— А как же дети?

— Как всегда… Кого-то усыновили, кого-то забрали настоящие родители… Остальных, возможно, распределили по другим приютам. Впрочем, как я уже сказал, после «Ospedale del Pace» мальчики выходили прекрасными музыкантами, так что ближайшее будущее они могли себе обеспечить.

— Виральдини, наверное, здорово переживал.

— Конечно! История музыки — это во многом история интриг, предательств, ударов судьбы и горьких разочарований. Закрытие приюта подкосило Антонио еще больше, чем запрещение оратории «Ликующая Руфь».

— А разве ее запретили? Почему?

— Тоже сложная история… Если хотите, могу рассказать.

— Вы еще спрашиваете…

Георгий Александрович улыбнулся и подсел к роялю. Сначала его длинные чуткие пальцы словно ощупывали пожелтевшую от времени клавиатуру, потом взяли первый аккорд, и по комнате разлилась сдержанная в своей страсти мелодия арии Руфи с хором «Ci sara’…» — «Это будет…»

— Сокрушительно красивая ария, — произнес маэстро, не прекращая игры. — Пасквилянт Барчелло заметил, что это творение Виральдини заставляет всхлипывать даже ангелов.

Вовка молчал, наслаждаясь музыкой.

— Премьера новой оперы-оратории «Ликующая Руфь» должна была состояться в Пизе прекрасной весной 1737 года, — продолжал Струве. — Виральдини очень любил этот город, и, подозреваю, написал «Руфь» именно для него. Ведь недаром на титульном листе партитуры он собственноручно вывел: «Oratorium Pisane» — «Пизанская оратория». Хотя ничего особенно «пизанского» в этой музыке не было. Ну да гению виднее. В Пизе уже вовсю шли приготовления к премьере, которой так и не суждено было состояться…

Пиза, апрель 1737 года

Кардинал Мартини прохаживался по огромному кабинету и нервно растирал лоб: «Подумать только, он живет с женщиной! Аббат, получивший сан и давший обет безбрачия…» Остановившись у окна, забранного затейливой чугунной решеткой, он отодвинул тяжелую малиновую портьеру. За окном, на внутреннем дворике кардинальской резиденции, два толстых садовника возились с розовыми кустами. Из-за невысокой южной стены виднелась верхняя часть Падающей колокольни, сделавшей Пизу местом массового паломничества любителей всего необычного.

— Дурачье… — некстати вырвалось у кардинала. — Восхищаются наклоном и орнаментикой, забывая, что это прежде всего колокольня Божьего храма…

За спиной послышался негромкий скрип открывающейся двери и шорох сутаны.

— Простите, ваше высокопреосвященство, вы что-то спросили?

На пороге стоял дон Альдо — уже более десяти лет бессменный секретарь и помощник кардинала. Мартини посмотрел на священника и будто впервые заметил его впалые щеки, большой нос, испещренный красными прожилками, усталые глаза: «Если уж ты так постарел, брат Альдо, что же тогда говорить про меня». Подлая мысль царапнула сознание: «А сам ты — не потому ли сейчас исходишь злобой и завистью, что, дожив до своих лет, так и не совершил того, что позволяет себе этот гениальный «рыжий аббат», которому ты собираешься запретить въезд в свой город?..» Кардинал поморщился и скосил глаза на роскошное венецианской работы распятие в углу кабинета. Потом перевел взгляд на стол.

Одиноким листком на обширной столешнице лежала программа пизанских гастролей человека, имя которого уже давно гремело далеко за пределами Италии. Антонио Доменико Виральдини. Аббат Римской католической церкви, композитор, скрипач-виртуоз… Репертуар пизанских концертов интриговал и завораживал одновременно: «Тайная гармония» — цикл из двенадцати совершенно безрассудных концертов для солирующей скрипки, струнного оркестра и клавесина. Прославляющая кантата «Gloria Viva» для хора и оркестра — вызывающая по форме и удивительная по содержанию. И, наконец, премьера оперы-оратории «Ликующая Руфь» для просто сумасшедшего состава: два хора, вызывающе огромный оркестр, орган и четверо солистов. Среди последних — сопрано Анна Джирони, которая уже много лет сопровождает аббата-музыканта в концертных поездках…

Дон Альдо перехватил взгляд своего благодетеля.

— В городе много говорят о приезде аббата Виральдини.

— И что же? — кардинал поднял глаза на помощника.

— Как всегда… Одни восхищаются его музыкой, другие истово бранят ее, но никто при этом не остается равнодушным. Хотя всех волнует другое…

— Именно! — кардинал взял со стола программу и вновь пробежался по ней глазами. — Всех волнует его связь с этой сопранисткой.

— Кстати, весьма посредственной, как сказал наш капельмейстер, она красива, но голос…

— При чем тут ее вокальные данные? — оборвал помощника кардинал. — Священник живет с женщиной и пользуется при этом всеми благами известности! Какой пример это подаст нашему священству и воспитанникам семинарии?

Секретарь выждал положенную паузу — он как никто знал особенности характера кардинала Мартини, — затем робко возразил:

— Еще во Флоренции Виральдини объявил, что он и Джирони — всего лишь друзья и никакой близости между ними нет, что это всего лишь платоническая любовь…

— Альдо, — устало промолвил кардинал, — человечество пока еще не придумало такой любви, которая хоть когда-нибудь не закончилась бы близостью.

В кабинете повисла пауза.

— Близостью телесной? — дон Альдо внимательно посмотрел на кардинала. Тот не отвел взгляда.

— Близость, сын мой, понятие абсолютное… — кардинал вновь опустил глаза на программу концертов. — А пока подготовьте два указа: один — об отмене концертов и второй — о постоянном запрещении аббату Антонио Виральдини въезжать в Пизу с какой бы то ни было целью.

— Но ведь репетиции оратории почти завершены…

Взгляд кардинала сделался ледяным.

— Как прикажете, ваше высокопреосвященство. — Дон Альдо склонил голову.

Москва, 2005 год

Георгий Александрович аккуратно опустил крышку рояля.

— Вот так, Владимир! Произведения Виральдини либо хвалят, либо ругают, но равнодушных к его творчеству история музыки действительно пока не знает, — он по-мальчишечьи крутанулся на вращающемся стуле и улыбнулся. — Еще окрошки?

— Нет-нет, спасибо — я совершенно сыт и… пора мне уже — я и так «съел» много вашего времени!

— Пустяки…

Его перебил звонок мобильного телефона. Извинившись, Вовка снял с пояса трубку.

— Алло! Стас, привет. Ты где?

— Еду в твою сторону. Ты как там?

— Да мы уже закончили. Георгий Александрович очень помог.

— Ну что вы, Володя, — смущенно вмешался в разговор Струве, — я ничем не помог, просто рассказал то, что знал…

Вовка замахал на него руками, мол, «помог-помог, еще как помог».

— Вовка, придумай, где нам пообедать, — попросил Стас. — Я голодный, как сволочь.

— Почему «как»? — усмехнувшись, спросил Вовка.

— А ты намыль шею, прикупи веревки, и я тебе при встрече с удовольствием объясню.

— Все-все… Я выбираю жизнь. И придумывать ничего не буду, лучше у Струве спрошу… То есть, ой… у Гёрсаныча. Георгий Александрович!..

Струве улыбнулся:

— Да, Володя?

— Вы не посоветуете, где тут можно перекусить?

— Как же, конечно посоветую, хоть вы и «совершенно сыты».

— Да я-то сыт, у меня Стас голодный. Это мой коллега, и вообще, друг большой.

— Ну, раз большой, тогда конечно… Здесь, на платформе «Никольская», есть несколько кабачков, но вы, не поленитесь проехать одну остановку до Салтыковки. Там есть очень симпатичное заведение. И называется интересно: «Три медведя». Передайте от меня поклон хозяину — Евгению Ахмедовичу Абашидзе, он там… главный медведь. Впрочем, вы это сами увидите: колоритнейшая личность. Грузин по отцу… или по маме, я точно не помню. Замечательный человек.

— Спасибо огромное! Значит так, Стас…

— Да я все слышал, Вов. Жду тебя на Салтыковке. Друг друга на платформе, надеюсь, разглядим. Привет ГЁРЛ-Санычу!

Вовка глянул на Струве и непроизвольно покраснел.

— Циник ты, Стасич!.. До встречи.

Вовка спрятал телефон. Струве поднялся и направился ко входной двери, Вовка последовал за ним. Привет от Стаса он благоразумно решил не передавать.

Воздух после грозы был удивительно чистый, все еще пахнущий озоном. Лежащая возле конуры пожилая боксериха Айна, увидев хозяина, вскочила, подбежала к крыльцу и весело завиляла обрубком хвоста.

— Георгий Александрович, уж и не знаю, как вас благодарить…

— Ну-ну, прекратите, прошу вас. Мне это было в удовольствие.

Вовка окинул глазами большой загородный дом, в котором провел несколько часов в ауре чудесной музыки и неупотребляемых доселе слов и понятий: кантата, клавесин, капельмейстер, хоровая студия, певческая дисциплина…

— Володя, хотите, я покажу вам маленькое, но самое настоящее чудо? — неожиданно спросил Струве.

— Это вопрос? — улыбнулся Вовка.

Георгий Александрович улыбнулся в ответ и, полуобняв Вовку за плечи, повел неприметной тропинкой между буйно цветущими клумбами.

— Глядите, этому дубу почти триста лет. Наверху, вон, видите, еще сохранилось дупло. В нем я мальчишкой любил прятаться. От музыки…

— Действительно чудо.

— Нет-нет, чудо совсем в другом. Два года назад рядом с этим дубом вдруг выросла рябина. Вот она. Ее никто не сажал — просто выросла сама, и все!

— Удивительно.

— Не то слово! И еще ребеночка принесла… — Георгий Александрович указал на тонкий прутик с рябиновыми листочками, тянущийся вверх как раз между рябиной-мамой и древним дубом. — Разве не чудо? Значит, все-таки можно «рябине к дубу перебраться», а?

Вовка невольно улыбнулся и крепко пожал профессорскую руку. Тот искренне улыбался в ответ.

— Звоните, Владимир, я всегда буду рад вам помочь.

Стас встретил Вовку на платформе «Салтыковская».

— Ну как, узнал что-нибудь? Как тебе Струве?

— Осколок Империи… — Вовка все еще находился под впечатлением встречи.

— Как Чуковский?

Вовка вскипел:

— Может, еще с Роменом Ролланом сравнишь?

— Запросто, но сейчас, пожалуй, не буду, — шутливо испугался Стас. — Лучше расскажи, что выяснил.

— Много чего. Например, где нам пообедать.

— Это актуально.

Спустившись с платформы и пройдя чуть вперед, они попали на неширокую улицу с провинциальным разнообразием деревянных и кирпичных домиков и гордым названием, — Шоссе Ильича.

— Надо же, — удивился Вовка. — Не переименовали до сих пор.

Стас, погруженный в свои мысли, не ответил. С правой стороны обнаружилось продолговатое одноэтажное здание с летней террасой, головой-чучелом свирепого кабана над входом и большой вывеской «Три медведя».

— «Кто хлебал из моей чашки?!», — злобно процитировал Стас.

— Не я, — ответил Вовка, открывая дверь.

На стене небольшого зала красовались внушительные лосиные рога и три медвежьи шкуры — одна больше другой.

— Кто же из них «главный медведь»? — задумчиво протянул Вовка, разглядывая анималистическую композицию.

— Что бы ты понимал! — ответил Стас. — Тут горевать надо, а не стебаться.

— Это еще почему? За свои деньги и не постебаться?

Стас соорудил скорбное лицо.

— Да потому, что данные шкуры — все, что осталось от трех медведей после визита к ним девочки Маши. «Кто что-то делал на моей кровати и сломал ее?!» Классику читать надо!

Вовка собрался было ответить на это какой-нибудь качественной литературной цитатой, но тут из недр заведения вышел необъятных размеров человек с густыми поседевшими усами. Он достал откуда-то пульт дистанционного управления и слегка уменьшил громкость висящего в левом от входа углу телевизора, на экране которого шла классическая заставка с танцующими под оркестр Поля Мориа страусами.

— Евгений Ах… Ахмедович? — догадался Вовка, почему-то смутившись.

— Мы от Георгия Александровича… — доверительно сказал Стас тоном старорежимного спекулянта.

— Да-да, вам от него поклон, — поспешил добавить Вовка, ткнув Стаса локтем в бок и прошептал, — совсем спятил? Прозвучало, как «мы из налоговой инспекции»!

— Проходите, — радушно улыбнулся хозяин, — как там Гёрсаныч? Не занемог ли? Что-то он давненько не заходил. После последнего педсовета…

— Да занят он очень, — неопределенно ответил Вовка.

— Ну, занят так занят… Выбирайте где вам больше нравится.

Друзья уселись за уютный столик возле барной стойки.

— Вера! — позвал Евгений Ахмедович.

Откуда-то появилась приятная молодая темноволосая женщина со жгучими черными глазами. Она поздоровалась приветливым, но сдержанным кивком, и предложила меню в темно-зеленой папке. Стас и Вовка пробежали глазами по строчкам.

— Меня Струве окрошкой потчевал, — сказал Вовка. — Так что первого я не буду.

— Везет, — ухмыльнулся Стас. — Окрошкой из рук профессора Струве сейчас мало кто похвастается.

— Ошибаешься, — ответил Вовка. — Похвастаться может кто угодно, а вот отведать… И вообще, это было не из рук, а… из кастрюли.

— Ну… — Стас развел руками. — Разрешите, по такому случаю, величать вас исключительно «господин Шубов». Можно?

— Перебьешься. Короче, супло я не буду.

— Твое дело. А я, пожалуй, отведаю… — Стас пробежался глазами по меню, — харчо.

— Прекрасно. «Хочу харчо!». Я у тебя отхлебну.

— Хрен тебе!

— Можно без хрена.

— Простите, — обратился Стас к официантке совершенно иным тоном, — что вы порекомендуете на второе?

Вера задумалась над списком, после чего произнесла немножко нараспев с очаровательным акцентом, свойственным исключительно кавказским женщинам:

— У нас хороший шашлык из цельной вырезки на вертеле. Недорогой.

— Несите два, — подал голос Вовка. — Стас, я угощаю.

— Рокфеллер! Тогда с меня — «жидкая часть проекта». Два пива, пожалуйста.

Через пару минут на столе образовались две массивные кружки с медово-янтарным содержимым.

— «Пейте пиво пенное…»

— …будет харя вдохновенная, — закончил за Вовку Стас. — Твое здоровье!

— И вам не болеть! Ну что же, Стас, в Пизе, судя по всему, искать нечего, — сообщил Вовка, деловито отхлебывая добрую треть кружки. — Виральдини запретили туда даже въезжать. Указ об этом подписал какой-то кардинал-недоумок с ликеро-водочной фамилией. Не то Кампари, не то Чинзано…

— Мартини, — сказал Стас. — Кардинал Мартини.

— Во-во! Я помню, что какой-то вермут… Кстати… — Вовка красноречиво почесал нос, — я бы не отказался. Исключительно в качестве аперитива.

— Пьяница! — ужаснулся Стас. — Мартини после пива?

— А… А я его немножко выпил. Оно и не почувствует!

— Ладно оправдываться. Да, Владимир Викторович… Я в твои годы такой склонностью не страдал.

— Уж лучше ты страдал бы ею в мои годы, — с улыбкой ответил Вовка.

— Вера, — Стас повернулся к стойке. — Будьте так добры, мартини с апельсиновым соком вот этому пропойце. Ну и мне за компанию…

— Старый склочник! — сказал Вовка.

Вера улыбнулась и взяла с полки большую бутылку нежно-зеленого цвета.

— Понимаешь, — начал Вовка, отпив через соломинку глоток жидкой итальянской классики, — следы биографии Виральдини настолько размыты, что их до сих пор восстанавливают по крупицам. Струве занимается этим уже сорок лет, правда, в контексте феномена детского хора.

— Детского хора? — не понял Стас.

— Да. Виральдини служил в музыкальном приюте для мальчиков. Обучал их музыке. И они были первыми исполнителями его произведений. Говорят, это было что-то феноменальное. И, как я понял, приносило весьма неплохой доход.

— Ничего удивительного, — отреагировал Стас. — Можно делать добро и наживать его одновременно. Одно другому не мешает.

— Ага… — отозвался Вовка, снова припав к соломинке. — Так вот, пресловутый указ был подписан в 1737 году, и это было началом конца карьеры и жизни Виральдини. Тридцать седьмой год — вообще какой-то роковой во всех столетиях.

— Насчет тридцать седьмого года ты прав. Смотри, что мне удалось раскопать: похоронная книга города Вены, где было записано, что Антонио Виральдини умер по неизвестной причине и похоронен 28 ноября 1741 года, была найдена спустя двести лет — в 1937 году.

— Парадоксальная дата… Но меня волнует другое — почему во всей этой истории фигурирует Пиза? Какой-то роковой город.

— Вов, ну вспомни, когда мы там были, разве он производил гнетущее впечатление? По-моему, совсем наоборот. И вообще, ведь Город не виноват…

— Но как тогда объяснить, что все в прошлый раз замкнулось на него, и сейчас… Боже, какой запах!..

К столику бесшумно приблизилась Вера с небольшим подносом. На нем дымилась глубокая тарелка, источающая аромат настоящего харчо из свежей баранины с большим количеством зелени и каких-то неизвестных Вовке специй.

— Ты зря отказался… Знаешь, покойный Кривега, мой учитель… — Стас вдруг замолчал, но потом быстро взял себя в руки. — Когда мы с ним обсуждали всю эту историю с поездом-призраком, он сказал, что, по-видимому, этот город, как и Венеция, построен на узловой точке «Генерального Меридиана»… Мы тогда взяли за основу теорию кристаллического строения Вселенной: помнишь, каждая грань — это отдельно взятый мир…

— Помню, конечно. Давай суть.

— Погоди… — Стас зачерпнул ложкой харчо, отправил в рот и зажмурился от удовольствия. — Великолепно… А суть в том, что в Кристалле Вселенной есть так называемые узлы, где одновременно соединяются свойства нескольких пространств. Но пространства не могут существовать изолированно. Кривега полагал, что в таких узлах, также происходит пересечение времен, судеб, и Бог знает чего еще…

— Перекресток миров… — Вовка задумался, почему-то глядя в стасову тарелку, где аппетитно плавал огромный кусок баранины. — Может, потому и разыгралась там история с поездом-призраком?

— Кто знает… — Стас отправил в рот еще одну ложку. — Смотри, поезд-призрак стартовал из Рима и пропал в горах Ломбардии. Но развязка произошла именно близ Пизы… Что-то в этом есть, ты прав.

Стас вновь зачерпнул из тарелки.

— Простите… — позади возникла огромная фигура Евгения Ахмедовича. — Я тут услышал про «поезд-призрак»… Это не тот ли поезд, из которого мальчик череп вынес?

Вовку заметно передернуло, а Стас замер с ложкой в руках. Из нее шумно потекло обратно в тарелку.

— Хорош харчом брызгаться! — возмутился Вовка, выйдя из секундного оцепенения, и отряхивая рукав.

— Извини… — Стас погрузил ложку в тарелку и протянул Вовке салфетку. — Да, Евгений Ахмедович, это тот поезд… Вы о нем тоже слышали?

— Люди говорят, ходит тут что-то мимо Салтыковки… Никто, правда, толком не видел. Это ведь, как НЛО…

— НЖО, — вырвалось у Стаса.

— Что? — не понял хозяин ресторана.

— Эн. Жэ. О. Неопознанный железнодорожный объект.

— Точно. Я о нем недавно книжку прочитал. Запоем прочел, надо признаться. Тут месяц назад один писатель обедал…

— Писатель? — заинтересовался Вовка. — С дамой?

— Кажется, нет, — нахмурил большой лоб Евгений Ахмедович. — С книгой.

— Юрка! — сказал Стас. — Топорков, зараза… Точно, он! Юрка с дамой — это нонсенс! А вот с книгой — это пожалуйста…

— Да, Топорков! — с гордостью вспомнил Евгений Ахмедович. — Он сказал, что идея сюжета родилась здесь, в нашем ресторане. Подарил экземпляр с автографом. Сейчас жена читает, дочка на очереди.

— Прохиндей… — проворчал Вовка. — Сказал бы я, где родилась идея сюжета…

— Вам понравилось? — спросил Стас.

— Так я же говорю, взахлеб прочитал! Я, знаете, много стран объездил, много видел того, что называют чудесами света, поэтому мне было очень интересно!

— Нам тоже… — ответил Вовка. И мысленно добавил: «Особенно в самом поезде».

— Ну, не буду мешать, — сказал Евгений Ахмедович. — Кушайте, приятного аппетита.

— Дела… — сказал Стас, глядя на Вовку.

— Слов нет… Ладно, давай о деле. Есть сведения, что Виральдини несколько раз тайно все-таки проникал в Пизу под чужим именем и в парике — чтобы скрыть свои рыжие кудри.

— Интересно, что за интерес у него там был — прости за игру слов.

— Туда перевели музыкальный приют. Может, он приезжал туда, чтобы навестить своих мальчишек? Струве рассказал, что Виральдини был этим… Командором.

— Воинское звание?

— Нет, в гражданском контексте — как человек, оберегающий одаренных детей.

— Вот как… Ну хорошо, вернемся в Пизу. Что там было дальше?

— Дальше? — Возле столика, словно смуглая фея, возникла Вера с подносом. — Шашлык из вырезки, как заказывали.

— Ух… — синхронно ответили Стас и Вовка.

— А вот настоящий грузинский ткемали, — сказала Вера, выставляя на стол изящную кремового цвета соусницу с густым темно-красным содержимым. — Евгений Ахмедович просил передать.

— Вот что значит «главный медведь»! — восхитился Вовка.

«Здесь кормятся и другие необычные едоки…» — сообщил висящий в углу телевизор голосом Николая Дроздова. Стас и Вовка синхронно обернулись.

— Это про нас? — спросил Вовка.

— Размечтался, — ответил Стас. — Это «В мире животных».

«…и предпочитают выводить детенышей в привычных для них условиях».

— Вот-вот… Так что там, в Пизе-то? — спросил Стас, отрезая первый кусок восхитительно нежной вырезки, приготовленной на углях.

— Пока не знаю, — ответил Вовка, последовав его примеру. — Известно только, что после отмены пизанских концертов Виральдини еще год оставался в Милане, пока не закрыли приют. Потом вернулся в Венецию и жил там тоже недолго. Его начали травить за то, что у него была эта… что-то вроде современной гражданской жены. Пела по совместительству в его операх. Обалденно вкусно, правда?

— Угу… — Стас жевал шашлык и что-то обдумывал. — Наверное, хорошо пела. Представляю, как ему за нее доставалось. Священник все-таки…

— Да, это была одна из причин общей травли. Прямо Союз советских композиторов. Привет Шостаковичу! А виной всему — нездоровая католическая концепция «неженатого духовенства».

— Нет, Вов, не думаю. Просто обывательский интерес к личной жизни знаменитостей жил и будет жить в обывателях вечно. А Виральдини в то время был просто суперпопулярен. — Стас взял соусницу и обильно полил мясо. — Ладно, пора обобщить найденный материал и копать дальше. Я, кажется, вышел на след еще одного потенциального консультанта. Целыми днями висит в интернете, в чате форума «Классика». Попробуй угадать, под каким никнеймом?

Вовка отобрал у него соусницу.

— Только не говори, что Viraldini!

— Именно! Часами беседует там о классической музыке стиля барокко. Похоже, это один из тех фэнов классики, которые постепенно начинают отождествлять себя с героями своих фантазий. В нашем случае — с композитором Виральдини.

— Стас, ты меня удивляешь! Что, мало психов в рунете? А идиотов в каждом чате пруд пруди. От них, конечно, весело, но что теперь, с каждым консультироваться?

— Вов, остынь! Пусть он десять раз псих, но, по некоторым сведениям, он, что называется, владеет вопросом. Признаюсь — я тут навещал Андрея Щербакова… Помнишь, я рассказывал?

— И что Андрей?

— Я попросил его неофициально пощупать этого нью-Виральдини.

— Каким же это образом? Насколько понял, тебе известен только его ник в чате. Или этих данных вполне достаточно? Я ведь в этом… еще хуже, чем в классической музыке.

— Я тоже думал, что это затруднительно. Но, оказывается, способов множество. — Стас взял из красной пластиковой подставки салфетку и принялся складывать ее гармошкой. — Андрюха что-то говорил про заголовки пакета, по ним как-то можно отследить IP-адрес, но… фиг его знает, как этот пакет устроен. В общем, ничего отслеживать и не понадобилось. Нам повезло: на той фирме, через которую наш «Виральдини» соединяется, у Андрея работает бывший сослуживец. Так что ему достаточно было десяти минут, чтобы потоптать кнопки на компьютере, а потом два раза позвонить: один раз сослуживцу, другой — какой-то Раечке на бывшую работу.

— И кто же наш самозванец? — спросил Вовка у своего бокала с остатками мартини.

Стас перестал мучить салфетку, достал из кармана и развернул сложенную вчетверо распечатку.

— Харченко Алексей Михайлович, тридцать три года. Выпускник теоретико-композиторского отделения Уральской консерватории. Холост, детей нет. Место работы — фонд «Русская музыка». Андрей дал мне его адрес и номер телефона. И обещал посодействовать, если тот начнет упираться.

— Это как «посодействовать»?

— Ну… не знаю. Может, подключить бывших сослуживцев, а может, еще что. Есть же какие-то методы.

Вовка усмехнулся.

— Ну, все. Тридцать седьмой год!

— Э-э… Не скажи. В тридцать седьмом его бы сгноили на Соловках. Просто для профилактики. Изображал бы Виральдини на нарах.

— Ты прав… Слушай, а может, познакомиться с ним прямо в чате? И расспросить. Безо всяких этих… штучек. Как ты думаешь?

— Да уже думал. Боюсь, это невозможно. Попытки были, но все неудачные. В чате он почти не идет на контакт. Потрепаться на отвлеченные темы — это пожалуйста. А копнешь глубже — начинает в пафосе купаться. Истерики закатывает…

— Ладно, пошли. Спасибо за «Мартини». С пивом… — Вовка повернулся к барной стойке, — Верочка, цавет тамен, посчитайте, пожалуйста, дорогая моя.

— Что-что ты ей сказал? — спросил Стас.

— Я объяснился с ней на армянском, — как бы между прочим ответил Вовка.

— Да? И что же ты ей объяснил?

— «Я возьму твою боль на себя…» Это классическое армянское выражение. Приятное каждому армянину. Ашот научил…

— А откуда ты знаешь, что она — армянка?

Вовка неопределенно помахал рукой.

— Так это же очевидно. Разрез глаз, овал лица, гибкий стан, акцент такой… изысканный.

Стас закивал головой.

— Ловелас… Старый развратник!

— Можно подумать, что ты — развратник молодой, — Вовка отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. — Бабник и ханжа!

— Да?! А что же ты тогда не крикнул Евгению Ахмедовичу: «Гмадлобт, генацвале»? — не унимался в своей иронии Стас.

— А что это такое?

— Тебе, как полиглоту, должно быть известно, что это — «спасибо, дорогой». По-грузински! Ведь Струве сказал, что у Ахмедовича то ли папа грузин, то ли мама грузинка. Я слышал…

— Ух, какие мы ушастые! — сказал Вовка, принимая у подошедшей Веры маленькую папку со счетом.

На счете были оттиснуты изображения трех медведей. Двое стояли на задних лапах и будто разговаривали. Между ними в странной позе сидел третий.

— Очевидно, хорошо принял, — сказал Вовка, разглядывая медведей. Он доел последний кусок шашлыка и вытер губы салфеткой.

— Смотри, действительно недорого! — сказал Стас, взяв счет у Вовки. — Топорков знает, куда ходить за хорошим шашлыком и культурным обслуживанием.

Вера тем временем подала отдельный счет за мартини. Стас недовольно крякнул — кардинал Мартини ничтоже сумняшеся откусил солидную сумму от его и так не слишком впечатляющих отпускных. Но по сравнению с замечательным и недорогим обедом это воспринималось как сущий пустяк, не способный испортить блаженное настроение.

Из Дневника Антонио Виральдини

3 июля 1738.

Словно ударом кинжала сразила меня весть о закрытии приюта «Ospedale del Pace». Что будет с моими мальчишками? Сидели с Анной возле клавесина, обнявшись, и плакали.

Бедная Анна, бедный я. Об одном молю, Господи, пусть она будет искренна со мной, так же, как я открыт перед ней. Как я переживу, если вдруг пойму, что обманулся в ней? Впрочем, я не прав — тому, кого любишь, нельзя не доверять.

Мне не стыдно признаться самому себе, что я очень страшусь нашего отъезда в Вену. Только глупцы ничего не боятся.

Август 1738.

Периоды работоспособности сменяются провалами. Тогда я понимаю всю глубину своего ничтожества. Ничего не получается, и нет сил работать над собой.

Мысль об Анне согревает меня. Но и она, как мне кажется, презирает меня в такие моменты. Я стараюсь ее не видеть. Страшит меня, что периоды отупения, которые бывали у меня и раньше, наступают теперь все чаще.

У нас с Анной очень странные отношения с вещами, среди которых мы живем. Перед самым отъездом в Вену вдруг непостижимым образом расстроился дорожный клавесин, сломались два канделябра, а партитура си-минорного концерта просто спряталась. Даже вещи не хотели, чтобы мы уезжали. Все это не к добру.

Все было, как порой выражался Вовка, «не в кассу». Дождь оказался нудным, лужи под ногами слишком частыми, ветер не в меру злым. Стас и Вовка шли вверх от Большого театра к Петровскому пассажу, укрываясь огромным черным зонтом.

Накануне Стас бросил все силы на организацию встречи с Алексеем Харченко — эксцентричным человеком, который настолько глубоко вошел в изучение жизни и личности композитора Антонио Виральдини, что порой отождествлял себя с ним. Впрочем, последнее происходило либо по весне, либо по осени… Успокаивало то, что на дворе лето.

Стас не мог отделаться от смутного чувства, что от этой встречи зависит многое — в частности, получение некой ключевой информации во всем импровизированном расследовании. Стас пытался подстраховаться на всех видимых ему этапах. Он даже позвонил Андрею и попросил, в случае чего, принять участие в странном мероприятии под названием «беседа с фанатом Виральдини». На это Андрей ответил, что звонок из серии: «Здравствуйте! Вас беспокоят из Федеральной службы безопасности», — пока еще способен вызвать адекватную реакцию даже у весьма одаренного обывателя: «Очень рад. Просто счастлив. Вот радость-то в доме!»

Каково же было удивление Стаса, когда ни одна из придуманных им «превентивных мер» не понадобилась. По телефону ответил приятный мужской голос. На вопрос Стаса, не мог бы Алексей Михайлович дать небольшую консультацию по поводу жизни и творчества Антонио Виральдини, последовал весьма неожиданный ответ:

— С огромным удовольствием! Думаю, вряд ли сейчас кто-нибудь сможет дать вам более интересную информацию, чем я.

Вот так. Ни много ни мало. Ответ был действительно неожиданным. Так же, как время и место встречи, которые предложил Харченко, — пивной ресторанчик «Пять оборотов» на Петровке, сразу за Петровским пассажем. Десять утра.

— Ты узнал что-то новое об этом Харченко? — спросил Вовка, наступая в очередную лужу.

— Да, Андрей кое-что нарыл… Харченко — давний фанат Виральдини. Уже одиннадцать лет собирает коллекцию его записей. Представь, набрал семь с половиной тысяч единиц хранения: компакты, винил, кассеты…

— Ненормальный… — вырвалось у Вовки.

— В чем-то — безусловно, да. Историю Виральдини изучает не как часть истории музыки, а как… просто человеческую жизнь. Пишет о нем книгу. Харченко засветился практически во всех спецфондах ведущих библиотек. Старается не пропустить ни малейшей подробности.

— Охота пуще неволи…

— В своей последней статье о Виральдини в «Музыкальном Клондайке» он заявил, что недавно открыл нечто сногсшибательное. О чем поведает читателям в следующих номерах. Каково, а?

— Занятно… Продолжай.

— Дальше еще занятнее. Среди партнеров Харченко — психиатр Безекович.

— Неудивительно, что ему понадобился психиатр.

— Да нет, причина в другом… Безекович сейчас пишет диссертацию по галлюциногенным препаратам. И Харченко добровольно вызвался быть для него подопытным кроликом.

— Это еще зачем?

— Как я понял, доктор периодически вгоняет его в этакий транс. Во время него Харченко как бы проживает участки жизни самого Виральдини.

— Ни фига себе! А что, такое возможно?

— Не знаю, Вов. Мне самому трудно это понять… Одно ясно — такие эксперименты бесследно для психики не проходят.

— Немудрено… Кстати, а откуда такие… интимные подробности?

— Харченко их не скрывал, плюс Безекович публиковал отчеты о действии нового препарата. В общем, открытая информация.

— И зачем накачивать себя всякой дрянью? Ведь в таких случаях вполне можно обойтись гипнозом…

— Значит, нельзя.

— Рассказывай дальше.

— Потом. Мы уже пришли. Имей в виду, придется ограничиться кружкой дешевого «Клинского» на нос — боюсь, цены тут еще те.

Отряхнув у входа зонт и вытерев мокрую обувь о коврик, Стас и Вовка спустились в уютный, вкусно пахнущий подвальчик. В этот час ресторан был практически пуст, если не считать скучающих официантов, уставившихся в висевший над стойкой бара телевизор. С появлением Вовки и Стаса в их компании произошло заметное оживление.

— Доброе утро! Присядьте, пожалуйста, вам сейчас принесут меню.

— Спасибо… Вообще-то у нас здесь назначена встреча.

— В таком случае вас ждут вон там — столик в конце зала.

Стас и Вовка прошли в дальний конец зала. Навстречу им поднялся невысокий мужчина лет тридцати, в ладно сидящем джинсовом костюме. Его длинные пепельные волосы были собраны на затылке в хвост наподобие лошадиного. Широко посаженные светлые глаза смотрели на мир открыто, но с легким вызовом и укором. На столе перед ним стояли уже ополовиненная кружка пива и открытый ноутбук.

— Алексей Михайлович? — поинтересовался Стас.

— Доброе утро.

Стас и Вовка по очереди представились и пожали Харченко руку. Новый знакомый жестом пригласил их сесть.

— Надеемся, вам не пришлось ждать нас слишком долго, — сказал Вовка.

— Пустяки, — ответил Харченко, протягивая две визитные карточки. — Можно просто Алексей. Позвольте предложить вам гиннеса?

Стас и Вовка переглянулись.

— Да мы как-то не планировали… С утра.

— Глупости. Гиннес хорош в любое время суток. А здесь он отменный. Мне будет приятно вас угостить.

Через несколько минут на столе красовались кружки густого черного пива с такой крепкой пеной, что она казалась шапкой взбитых сливок.

— Мне очень импонирует ваш интерес к Виральдини. К сожалению, сейчас его воспринимают исключительно как музыканта и композитора. И забывают о том, что он был прежде всего живым человеком. Таким же, как любой из нас.

— Вот об этом мы и хотели бы поговорить… — сказал Стас.

— О, это мой конек! Я помешан на Виральдини…

Стас и Вовка переглянулись.

— Пусть вам не кажется это странным. Фаны классической музыки довольно своеобразные люди. Во всяком случае, мы здорово отличаемся от других людей.

— Все люди разные… — попробовал возразить Вовка.

— Вы считаете себя фаном классики? — в тон ему спросил Стас.

— О, не только. Я — исследователь! Музыколог. И еще коллекционер. Собираю записи Виральдини.

— А почему именно его? — спросил Вовка.

— Сложный вопрос… Порой мне кажется, что оттуда, с небес, Виральдини выбрал именно меня, чтобы рассказать свою историю. У нас с ним божественный резонанс. Совпадение нуль-вектора…

Вовка покосился на Стаса и сказал:

— Чтобы прийти к такому выводу, наверное, надо быть настоящим профессионалом. Ведь вы консерваторию окончили?

— Да. И вы абсолютно правы. Только знатоки по-настоящему разбираются в классической музыке. Впрочем, как и в дорогих винах. Чтобы оценить и то, и другое, нужны зрелость и опыт. И не заказать ли нам по этому поводу хорошего вина?

— Нет-нет, спасибо! Мы, в общем-то, не пьем… — наперебой запричитали Вовка и Стас.

Харченко тем временем ткнул пальцем в клавиатуру ноутбука. Поискав что-то на экране, он поднял глаза:

— Многие знают ноты, но лишь избранные сочиняют музыку… Обратите внимание, что пишет о Виральдини один из критиков того времени: «Виральдини… О, это безумное сочетание возвышенности, боли, насмешки, обжигающего желания, язвительного сарказма и… поистине Божественной Любви». Лучше, по-моему, и не скажешь.

— Да… — сказал Вовка, — Музыка действительно очень сильная. Особенно «Четыре эпохи» и эта… «Ликующая Руфь».

Вовка невольно вспомнил странное томление, охватившее его, когда он слушал «Ликующую Руфь» в Большом зале консерватории.

— «Руфь» — это произведение со сложной, изломанной судьбой. Оно обладает редчайшей силой воздействия. Виральдини назвал его «Пизанская оратория». Хотя в Пизе при жизни композитора она так и не была исполнена.

— Это совпало с указом о запрещении Виральдини въезжать в город?

Харченко кивнул, затем жестом подозвал официанта.

— Графин водки.

— Сколько? — спросил официант.

— Грамм… двести пятьдесят.

Официант удалился.

— Что-то мне захотелось гиннес «с прокладочкой». Знаете, что это такое?

— Приблизительно… — уклончиво ответил Стас.

— Это когда глоток пива — рюмка водки, глоток пива — рюмка водки…

Вовку откровенно передернуло. Стас же решил не показывать удивления.

— Ваше здоровье! — провозгласил новый знакомый по возвращении официанта. — Ох, хорошо! Будто ангелочек пробежался там босичком…

Стас смотрел во все глаза. Вовка отвернулся и принялся рассматривать красочные постеры на стенах зала.

— Между прочим, Виральдини чуть ли не единственный композитор, биография которого полностью выражена в его сочинениях, — сказал Харченко, громко сглотнув.

— А Моцарт? — спросил Стас.

Харченко неопределенно махнул рукой.

— У Моцарта жизнь и творчество плохо пересекались.

— То есть? — не понял Стас.

— Так и есть — писал гениально, это несомненно, но вспомните, как он жил…

— «Гуляка праздный», — подсказал Вовка, за что получил от Стаса ногой под столом.

Тем временем Харченко начало откровенно развозить. Стас и Вовка молчали. Их собеседник понял их молчание по-своему.

— Вы, наверное, не слышали о тайном шифре в партитуре «Волшебной флейты», — сказал Харченко слегка заплетающимся языком.

— Признаться, действительно не слышали… Да, Вов?

Вовка кивнул.

— Сейчас уже доказано, что в этой опере Моцарт зашифровал некое тайное знание, которым владела масонская ложа. Моцарт имел несчастье в ней состоять. За эту оперу он поплатился жизнью — братья по ложе не смогли простить ему столь оригинального способа разглашения тайны. Фактически они спровоцировали отравление.

— А что это за знание? — Вовка интуитивно почувствовал, что эта информация может оказаться очень важной, хотя и не имеет прямого отношения к Виральдини.

Харченко траурно зевнул.

— Вот это пока точно не выяснено. Ключ к расшифровке вычислили в Институте Моцарта в Зальцбурге. Но тут, представляете, из архива Института исчезли все копии прямых источников.

Вовка от неожиданности присвистнул. Но тут же смутился:

— Ой, извините…

— Ничего страшного, — Харченко редкозубо улыбнулся и откинулся на спинку стула. — Нормальная реакция… Так что картина остается весьма размытой. Пока ясно только одно, — он поднял вверх указательный палец, — в тайных шифрах красной нитью проходит тема Мироздания на фоне прямо-таки египетской мистерии.

Алексей еще налил себе из графина и выпил уже без пива.

— Но Моцарт не был оригинален. — Он вдруг резко наклонился к Вовке и Стасу и снизил голос до шепота. — Виральдини опередил его! Он многих опередил. Даже пресловутого Куперена, который впервые назвал свой опус «Багателем». Глупец! Свой первый Багатель Антонио написал в восемь лет, за три года до того, как Куперен об этом вообще подумал!

Вовка посмотрел в изрядно осоловевшие глаза и тихонько пнул Стаса под столом.

— Вы хотите сказать, что Виральдини тоже был масоном? — Стас спросил это только для того, чтобы пауза не затянулась. Похоже, в подпитии Харченко становился непредсказуемым.

— Ни в коем случае! Наоборот, он состоял в некоем тайном монашеском ордене… Правда, за все время, что я занимаюсь темой Виральдини, мне так нигде и не встретилось название этого ордена. Вот подлость, а! — Он поводил глазами по лицам Стаса и Вовки, явно ища сочувствия. — Но одно я понял наверняка — некий тайный шифр сокрыт в партитуре «Ликующей Руфи»!

Повисла пауза. Стас и Вовка переваривали услышанное, Харченко явно наслаждался произведенным впечатлением.

— Эти ноты были найдены чуть больше года назад и уже успели произвести эффект разорвавшейся бомбы.

— А где их нашли? — спросил Вовка.

— В одном забытом частном архиве. В герцогстве Роскони на севере Италии. Замок Роскони стоит особняком в предгорьях Ломбардии. Архив был вмурован в восточную стену замка, рядом с домовой церковью.

— Капеллой?

Харченко мигнул.

— Да. — Он пьяно кивнул головой. — Антонио хорошо позаботился о том, чтобы эти ноты не нашли раньше времени. А может… чтобы вообще не нашли. Но их нашли.

— Он специально их прятал?

— Конечно! Как только пошел слух, что в партитуре скрыто Тайное Знание, на нее буквально открыли охоту.

— Неужели это знание так всех интересовало?

Харченко снисходительно посмотрел на Стаса.

— Интересовало. Кто-то ляпнул, что в нотах Виральдини зашифрован рецепт вечной молодости.

— Что за чушь! — не выдержал Вовка.

Вновь повисла неловкая пауза. Харченко тщетно пытался свести разбегающиеся глаза на вовкиной переносице, Стас ожидал очередного взрыва эмоций. Вовка попытался хоть как-то исправить положение.

— Э-э… Я хотел сказать, что никогда не верил во всякие там «средства Макропулуса»…

Харченко тяжело вздохнул и опустил глаза.

— Рядом с ним была женщина… Которая имела наглость не стареть. В свои тридцать восемь она умудрялась выглядеть на двадцать два. Об этом есть документальные свидетельства.

— Да… Тогда нездоровый интерес понятен.

Статус-кво был восстановлен, и Харченко продолжил:

— Оригинал партитуры украли во время репетиции прямо с дирижерского пульта — за несколько дней до пизанской премьеры. Потом кто-то напел кардиналу Мартини, что проводить в городе концерты священника-музыканта, у которого помимо Божьего дара есть еще и любовница, — плохой пример и насмехательство над Церковью. И тот издал злополучный указ. Идиот… — Харченко сжал кулаки.

— И что же дальше? — поторопился вставить Вовка. Он боялся, что повествование в любой момент может прекратиться.

— Дальше? — Харченко сверкнул глазами. — Дальше Антонио был вынужден спасать свое творение. Он восстановил его по партиям, которые копировщик Франческо расписал для всех инструментов и для хора. Потом три дня Антонио добирался до замка своего тайного благодетеля Роскони. После этого следы оратории были утеряны.

— Совсем? — непроизвольно вырвалось у Стаса.

— Как знать… В тот же год Виральдини изгнали из музыкального приюта для мальчиков. Был какой-то скандал. Возможно, на Виральдини пытались повесить то, что его интерес к мальчикам носил не только музыкальный характер. Ну, сами знаете, как это делается… Однако через два года его уже буквально умоляли вернуться.

— Наверное, это была обычная клевета? — сказал Вовка.

— Вне всякого сомнения! Но охота за ораторией продолжалась. Она до сих пор продолжается… Хоть партитуру и нашли, и даже успешно исполняют. Охота идет за Тайным Знанием… Кто-то очень хочет вечной молодости. Но не ее Антонио зашифровал…

— А что же тогда?

— Вам-то что за дело!

Стас и Вовка растерялись. Первым нашелся Стас.

— Да нам, в общем-то, ничего… Просто вы заинтриговали нас своим рассказом. Согласитесь, это естественный интерес.

Харченко пожал плечами, налил себе еще водки и посмотрел в рюмку сверху, словно оценивая глубину.

— Не многовато ли вам… — сказал Вовка, но Стас прервал его, снова пнув под столом носком ботинка.

Опрокинув рюмку, Харченко утерся салфеткой и сфокусировал взгляд на кружке пива.

— Никто всерьез не пытается найти ключ к этой тайне. Никто ничего не воспринимает всерьез. Но я найду… Верите?! — он резко вскинул голову.

— Конечно-конечно, — поспешил успокоить его Стас. Вовка энергично покивал.

— А все эта стерва! Это она сломала ему жизнь и загнала в могилу!! — в тишине ресторана слова Харченко прогремели как гром небесный. Официанты то и дело оборачивались в сторону столика, где сидела забавная троица.

— Пьяный бред… — полушепотом сказал Вовка. — Стас, пошли отсюда.

— Погоди… Алексей, кто сломал ему жизнь?

— Джирони! Анна Джирони, эта вавилонская блудница, совратившая монаха! Она думала, что гениальность Антонио уйдет вместе с его девственностью. Но как она просчиталась… — Харченко рокочуще отрыгнул. В глазах его засветился недобрый огонек. — Она хотела выведать тайну, полученную им от ордена. Но он держался молодцом… Молодец, старина Антонио! Зашифровал тайну, да не сказал ей ключ!!

Он засмеялся, потянулся к графину с водкой и неловким движением опрокинул себе на штаны кружку с остатками гиннеса.

— С-сука… — процедил он сквозь зубы, отряхивая штаны.

— Пошли, Вов, — тихонько сказал Стас.

Оба неловко поднялись.

— Сколько мы вам должны? — участливо поинтересовался Вовка.

Харченко поднял на него мутные глаза.

— Я же сказал, что обо всем позабочусь.

— Спасибо за пиво и беседу. Мы много почерпнули для себя.

— Вы не поняли главного! — почти крикнул Алексей. — Она вернулась! Она вернулась в этот мир, чтобы наконец заполучить тайну Антонио!! Она не оставит его в покое, пока не получит то, что ей надо!

Харченко уронил голову на руки и вдруг заплакал навзрыд.

Вовка и Стас, не сговариваясь, молча покинули ресторан. Официанты проводили их понимающими взглядами.

Дождь уже кончился. На солнце весело сверкали лужи, в небе висела бледная радуга.

— Надо же… — сказал Стас, глядя вверх. — Радуга в центре города. Нечастое явление…

— Ага… — рассеянно ответил Вовка. — Стас, по-моему, он окончательный псих.

— Похоже на то. До Виральдини он плотно занимался творчеством Шостаковича. А потом резко переключился на Виральдини. Кто-то сказал, что под музыку Шостаковича хорошо сходить с ума. Думаю, Харченко — яркий тому пример.

— Возможно. Но, в данном случае, нам это на руку, тебе не кажется?

— Пожалуй… Как бы цинично это ни звучало. Чувствую, опыты доктора Безековича не прошли для него даром.

Друзья двинулись вверх по Петровке.

— Надо же было добровольно отдать себя на такой эксперимент…

— Смотря что этот Безекович ему пообещал.

Помолчали. Гнетущее впечатление от встречи с Харченко постепенно вытеснялось солнечной погодой и осознанием того, что на дворе все-таки лето. А лето, как известно, кончается не скоро.

— Харченко, конечно, человек интересный… Но из его бреда я почти ничего не вынес.

— Вов… — Стас как будто взвешивал слова. — У меня такое чувство, что он не бредил.

— Да ну? — усмехнулся Вовка.

— Нет, бредил, конечно. Но… Ладно, я все обдумаю, тогда вынесу вердикт.

Вовка посмотрел на золотящийся в лучах солнца купол Высокопетровского монастыря, затем перевел взгляд на противоположную сторону улицы. Там слабо светилась реклама букинистического магазина. Внезапно ему в голову пришла идея.

— Слушай, ты говорил, что Харченко писал книгу?

— Да. Он ее почти написал.

— Вот бы почитать…

Стас повернулся к Вовке и на одесский манер поинтересовался:

— Вальдема-ар! Ну, ты же не хочешь все-таки сказать, шо мы ее таки немножко своруем, я тебя спрашиваю!

— Смеяться можно? — Вовка слегка обиделся.

— Ладно, не дуйся. Я же пошутил.

Вовка поддел носком ботинка лежащую на тротуаре алюминиевую банку из-под какой-то газировки и отправил ее в сторону ближайшей урны. Достав из кармана визитную карточку, он прочитал:

— Alex Kharchenko, musicologist… Я вот подумал, а что если через пару дней позвонить и попросить разрешения почитать копию. Думаю, он не откажет. Главное, не дать ему опять нажраться.

— Ну-ка, дай-ка сюда визитку. Надо же: «мьюзиколоджист»… — Стас вернул карточку Вовке. — Идея интересная. Только лучше встретиться с ним завтра. Пока он нас не забыл. Выслушивать все это девственное музыколожество второй раз я не собираюсь.

Из Дневника Антонио Виральдини

Апрель 1741.

Господь, в милости Своей, позволил мне (понять — <зачеркнуто>) подсмотреть в щелочку, как устроен мир, чуть приподнять завесу над тайной Законов Мироздания. Как мог, я постарался выразить это. Неужели люди не почувствуют, как прекрасен и гармоничен наш мир, услышав мою музыку?

Я прожил тридцать шесть лет. Денег не нажил, славы не добился, Родину потерял. Те, кто знал меня когда-то, отвернулись от меня… Умереть сейчас — самый простой выход, но я не имею права на него, я должен жить. Немногое сделано, но многое из того, что хочется успеть сделать, уже обдумано, и только ждет своего часа, чтобы воплотиться в нотах…

Я чувствую, что нужен людям, а у меня отбирают мою публику. Мне не дают работать, травят, запрещают мои оперы. А если и упоминают, то как об отступнике и полной бездарности. Между тем сам я остро чувствую, что сейчас наконец-то достиг того, что называется зрелостью. Я понял, что хочу сказать музыкой и знаю, как это сделать. И твердо уверен, что у меня получится хорошо, я не имею сейчас права писать плохо или посредственно, у меня просто нет на это времени.

Вена, май 1741 года

— Маэстро! — услышал он оклик, но не стал оборачиваться. Скорее всего, это не ему — в Вене мало кто знал его в лицо.

— Маэстро!! — Крик уже ближе, затем топот бегущих ног и чья-то легкая рука легла на его плечо. — Постойте, маэстро Антонио!

— Давно никто меня так не называл, — проговорил он, медленно поворачиваясь. — Тем более по-итальянски.

— Вы не узнаете меня?

— Нет, синьор.

Он внимательно вглядывался в открытое приятное лицо молодого человека лет двадцати, стоящего перед ним.

— Нет… Увы, нет. Простите…

— Я Гуарески! — молодой человек растерянно улыбнулся. — Неужели вы не помните, Учитель?

Лицо Виральдини изменилось. Морщины разгладились, и в них на мгновение проступила светлая кожа. И глаза стали такими… да-да, совсем такими, как тогда, в приюте «Ospedale del Pace», когда самые сложные произведения начинали звучать так виртуозно и непринужденно, будто их исполняли Ангелы по вдохновению Творца. Робкая и беззащитная улыбка вдруг осветила его лицо. Гуарески с болью смотрел на своего учителя, думая о том, что, наверное, последний раз маэстро улыбался очень давно.

«Боже, сейчас ему должно быть лет тридцать пять, а выглядит уставшим от жизни стариком…»

— Не называй меня учителем, сынок… Считаться моим учеником сейчас мало чести.

— Если бы не вы, Учитель, я никогда не стал бы музыкантом, а сгнил на судоверфи! — горячо возразил Гуарески. — И никогда бы не научился отличать хорошее от дурного. Вы дали мне школу и привили вкус. Разве этого недостаточно, чтобы боготворить вас? Как же я могу от вас отказаться? Ведь тогда получится, что я предал вас. А учителей нельзя предавать!

— Это не предательство, — попытался успокоить его Виральдини. — Это… элементарная осторожность, пойми… Ведь мне уже все равно, а тебе может только навредить. Ты молод и талантлив. Я помню, как ты играл… И каким же при этом шалопаем был…

— Да я таким и остался, Маэстро, — широко улыбнулся Гуарески.

— А чем ты занимаешься сейчас? Не бросил музыку?

— Что вы! Я первая скрипка в оркестре «San Mose».

— Оркестровая аристократия…

Гуарески смутился.

— Ну, не знаю… Может быть. Эти четыре дня мы в Вене на гастролях.

— Так это вашими афишами оклеены все стены города. Мне бы хотелось сходить в театр, но… жаль, не получится…

— Как же так, Маэстро! — воскликнул Гуарески, но тут же понял, что Учитель не может себе позволить даже билет на галерку.

— Обязательно приходите, я проведу вас!

— Упаси тебя Бог! Ты хочешь, чтобы тебя выгнали из Оперы? О, молодость, беспечность… Ты хороший человек, Джанни. У тебя открытая, широкая душа. Оставайся подольше таким, прошу тебя… Но не надо что-то делать из признательности, из чувства долга. Не надо жалеть меня. Со мной случилось то, что должно было случиться… Я знал, на что шел. А ты… ты талантлив. Береги свой талант. Это ведь большая ответственность. Нет, не передо мной — перед Богом!

— Но…

— Послушай. Не станешь ведь ты общаться с чумным. Подавать руку прокаженному… А мне сейчас хуже во сто крат. Самое главное, Черный Омут может затянуть еще и тебя, ни в чем не виноватого. А я не могу этого допустить. Прощай. И не ищи встречи со мной.

Виральдини развернулся и ушел прочь, мгновенно затерявшись в пестрой венской толпе. Растерянный Гуарески почти сразу потерял его из виду. Незнакомый город поглотил Учителя словно песчинку. Куда идти? Где искать? Венская толпа не могла дать ответа…

— Я обязательно найду вас, Маэстро! — крикнул он в пустоту толпы.

Гуарески не обманул Учителя. Через два дня в бедном пристанище композитора Антонио Доменико Виральдини с глухим скрипом отворилась дверь. На пороге стоял Джанни Гуарески с привычным по приюту совершенно хулиганским выражением лица и с корзиной в руках. В корзине уютно возлежала всякая вкусная снедь и темно-зелено поблескивала объемная емкость, в венском просторечии именуемая «Подруганка». В ней плескалось нечто влекущее, манящее, конечно же, зовущее. И обещающее мимолетное утешение в горестях быстротекущей жизни.

Опережая протесты Учителя, Гуарески быстро проговорил:

— Маэстро, я ненадолго. По делу!

На столе в мгновение ока появилась вышеупомянутая бутылка и причитающиеся к ней аксессуары: четыре вида сыра, темная сырокопченая ветчина, свиная вырезка с черносливом, сухая охотничья колбаса, шейка, запеченная с чесноком и майораном, и румяный венский каравай.

— Вино еще из венецианских запасов, — заливался соловьем Гуарески, не переставая выкладывать закуски.

«Из мирного времени…» — пронеслось в голове у Виральдини.

— …А все эти вкусности куплены здесь, в Вене, в лавке какого-то… Штрауса. Он уважает музыку и обещает своих детей и внуков обучить музыкальному искусству.

— Вероятно, обучит… — произнес Виральдини, только чтобы прервать этот словесный поток, призванный усыпить его бдительность изгнанника.

— Конечно, обучит, — подхватил Гуарески. — Но это его дело. Я-то здесь совершенно с другой целью.

— С какой же, позволь полюбопытствовать?

— Мне безумно хочется выпить за ваше здоровье, Учитель.

Виральдини приложил ладони к лицу и усмехнулся.

— Достойный повод, мой мальчик.

— Вот и я так подумал… Ведь такого вина вы не пили давно, и я…

— Я давно не пил вина, — перебил его болтовню Виральдини. — А теперь присядь. И расскажи, как ты меня нашел.

Джанни обвел глазами комнату. При входе в жилище своего некогда прославленного Учителя он лишний раз понял — Маэстро бедствует, как никогда. Полуподвальная клеть из двух комнат с нужником налево от коридора. Подобие окна под неровным потолком. Старый клавесин в углу под поблекшими, но наверняка не потерявшими благодати изображениями Спасителя, Мадонны и Анны Павийской. Деревянный стол, два плохо отесанных табурета. Совершенно голые стены…

Джанни присел на один из табуретов.

— Это было не так сложно, Маэстро. В Академии музыки…

— Не говори мне о ней! — Виральдини прикрыл глаза, но тут же совладал с собой. — Прости…

Когда бутыль вина была откупорена, а вино разлито в красивые бокалы посеребренного венецианского стекла («Боюсь, что именно они будут проданы в ближайшее время», — подумал Джанни), Учитель сказал:

— За тебя! За твой талант, за твою удачу, за твое счастье, данное Богом, и, может быть, немного направленное мной…

— Нет, Маэстро. Я хочу выпить именно за вас.

— Ну… давай тогда за меня, — почти равнодушно согласился Виральдини.

Оба по маленькому глотку отпили вино. Дверь бесшумно приоткрылась. Гуарески поднял глаза и увидел Анну Джирони — бессменную нестареющую примадонну виральдиниевских опер. Его музу и давнюю страсть. Джанни едва удержался, чтобы не перекреститься, до того зловещим показалось ему это явление. Он сам не понял почему. Впрочем, возможно, он просто не успел этого понять — Анна коротко кивнула и закрыла дверь, оставив Антонио наедине с гостем.

Виральдини, хоть и сидел в кресле спиной к двери, почувствовал ее появление, но не сделал никаких попыток познакомить с Гуарески.

— Итак? — спросил маэстро, сделав очередной глоток вина и наслаждаясь почти забытым истинно итальянским вкусом.

— У меня есть заказчик… вернее заказ… вы не поверите, Маэстро, это удивительная история… я расскажу вам… — проговорил Гуарески, подливая вина в бокал учителя и свой. — Дело было вчера вечером. Я шел в свою гостиницу после концерта. Захотелось что-то пройтись пешком… Ну, мы немножко выпили после концерта…

— Понятно…

— Сами ведь знаете — без этого в нашем деле нельзя…

— Смотри, не увлекайся.

— Что вы, Маэстро! Я только маленькими глоточками… Ну и вот, иду я, настроение такое хорошее… Никуда не спешу… Как вдруг что-то вихрем проносится мимо меня и резко останавливается. Это была черная карета, запряженная четверкой вороных. Я музыкант, а не лошадник, но скажу вам, синьор Антонио, таких, как на подбор, породистых, дорогих коней поискать… Карета распахивается, и из нее выскакивают двое!

— В масках?

— Да! Как вы догадались? В черных масках, совсем как у нас в Венеции, на карнавале — одни глаза горят! Неужели грабители, думаю я, прижимая скрипку к груди. Как заору: «Скрипку не отдам!!» А они, ни слова не говоря, подхватывают меня под руки и заталкивают в карету. Просто похищение! Дальше я что-то плохо помню, — продолжал Гуарески, меланхолично подцепив вилкой кусочек сыра и отправляя в рот. — Похоже, меня чем-то усыпили… Очнулся я на роскошном диване в богато убранной гостиной. Сразу же убедился, что скрипка при мне, и немножко успокоился. Выходит из-за портьеры седовласый господин — благородный такой старикан. Я молча гляжу на него, и он ничего не говорит — смотрит на меня, вижу — изучает. Вдруг он заговорил по-итальянски. Вначале рассыпался в извинениях за такой не очень приятный способ знакомства. Выразил надежду, что я не очень пострадал. Он, видите ли, боится огласки и хочет остаться инкогнито. Я был целиком в его власти, так что счел за лучшее не возражать ему. А затем, Маэстро, он заговорил о вас.

— Обо мне?!

— Да, Учитель. Он очень лестно говорил о вашей музыке и сказал, что хочет сделать вам заказ. Как он узнал, что мы знакомы — до сих пор понять не могу…

— Какой заказ? — перебил Виральдини и невольно подался вперед. Глаза у него блеснули.

— Что-нибудь значительное. Фундаментальное… для солистов, хора и оркестра. Может быть, мессу?

— С некоторых пор, мой мальчик, я не пишу духовную музыку, — сказал Виральдини, снова откидываясь в кресле.

— А может, ораторию или кантату? Сейчас умами публики владеет Гендель, но ведь вы… вы же значительно глубже чувствуете… Кстати, тот благодетель не ограничивал в выборе темы и формы… Послушайте, а может быть, оперу! Что вы скажете, например, об «Орфее и Эвридике»? Это же глубочайший сюжет! Все силы ада ополчаются против бедного прекрасного певца. А как вы это можете сделать! Я просто предчувствую, как это будет звучать! Генделю и не снилось…

«Главное, не дать ему догадаться, что заказчик — я… Но у меня есть неубиваемый аргумент — изрядная сумма, которую я оставлю ему во что бы то ни стало. Откуда такие деньги у простого музыканта? А про богатого, щедрого, но эксцентричного дядюшку, старика Стефано Гуарески, ему лучше не напоминать. Тем более, что Учитель в свое время отказал старому сумасброду в написании Реквиема…»

После ухода Гуарески Виральдини долго смотрел на стопку золотых дукатов, оставленную на столе.

«Мой милый мальчик, Джанни… Боль моя… Помню, пять лет подряд я бился с твоим характером. Победил не я, а Характер. Зато какая радость была, когда у нас что-то получалось и звучало наконец так, как должно звучать… Вот ведь выдумщик, однако, — кони, маски, похищение… — Виральдини улыбался. — Но делаешь ты это от чистого сердца, у тебя щедрая, открытая душа. Разве я мог отказаться, как тогда с Реквиемом?.. Мальчик мой, как же мне теперь уберечь тебя… вот новая забота…»

Привычные мысли смешались, и среди них появилась еще одна, незнакомая. Виральдини прислушался… Где-то вдалеке тихо-тихо звучала песня Орфея. Словно ключик забил в пустыне, в центре выжженной души. Маэстро глубоко вздохнул. Если бы он мог плакать, он разрыдался бы.

Ватная тишина оставляла его…

Москва, 2005 год

Библиотека Национального музыкального фонда находилась в старинном особняке недалеко от станции метро «Белорусская». Вовка с деловитостью заправского «каталогоанатома» препарировал основную картотеку и наконец нашел, что искал. Подойдя к стойке, он заказал книгу музыковеда Александра Орлова-Сокольского «Антонио Виральдини. Жизнь и творчество».

— Прекрасный выбор! — уважительно отозвалась молодая словоохотливая библиотекарша. — Эта книга у нас давно, но ее так редко берут. Мало, знаете ли, знатоков настоящих. Я сама музыку Виральдини не слышала, но отзывы самые положительные… Вы музыкант?

— В некотором роде… — уклончиво ответил тот, подумав про себя: «Уймись же, дура!»

— Пианист?

— Да! — рассердился Вовка, хватая со стойки принесенную книгу. — Музыкальный работник детского сада. «В лесу родилась елочка» лабаю гениально!

— Так, пять минут вам! — раздался за спиной хриплый голос уборщицы. — И все, библиотека закрывается. Сегодня короткий день. Нечего вам тут…

Странная была женщина эта уборщица. От нее исходило хроническое недовольство жизнью вообще и им, Вовкой, в частности. Вовка расписался в формуляре, кивком поблагодарил библиотекаршу и спустился вниз. В гулком вестибюле не было ни души, а входная дверь оказалась запертой.

— Эй, есть кто?

Эхо откликнулось густое и неразборчивое. Вслед за ним появилась все та же уборщица.

— Ну чего разорался, как павиан! Сейчас пол протру и открою. Успеешь.

— Да я и не тороплюсь…

— Понасрали-то, понасрали… — басовито гудела уборщица, ловко орудуя тряпкой. — Интеллигенция хренова, пес их возьми…

В переходе на станцию «Белорусская-кольцевая» стоял небольшой оркестрик и с десяток слушателей. Молодые ребята играли старательно и добротно — посвистывала флейта, вздыхали валторны, пели скрипки, что-то негромко рассказывала контрабасу виолончель… Звучал любимый вовкин «Пасторальный менуэт» из «Четырех эпох». «Да… — подумал Вовка. — Старина Антонио теперь в фаворе».

Серебристые звуки ударялись о низкий потолок, устремлялись в дальние закоулки, чтобы возвратиться оттуда деликатным эхом… Отзвучали последние аккорды. Немногочисленная публика зааплодировала, послышался звон мелочи о дно стоящего на полу скрипичного футляра.

— Гнесинка? — поинтересовался Вовка у субтильного контрабасиста в больших очках.

— Обижаете, — важно ответил тот. — Мерзляковка!

Вовка достал бумажник, намереваясь отблагодарить музыкально-студенческую братию символическим подношением. В этот момент долговязый альтист пихнул локтем миловидную флейтистку и громко спросил:

— Ну что, Новоселова! Убедилась теперь, как попса в переходе по кайфу идет?

Вовка убрал в карман бумажник и отправился прочь с неясным чувством, будто его чем-то обидели. А чем именно — толком и не поймешь.

Исследовательский центр «Чизанелли» в Пизанских горах, 2005 год

— А что будет? — спросил Магистр. Низкий абажур зеленой лампы освещал только нижнюю часть его лица. — Если мы физически перетянем его сюда, для того времени он просто умрет. Меня волнует другое — сколько сможет продержаться эта «привнесенная материя» в нашем мире?

— Не распадется ли он на атомы? Вы это хотите сказать? — Доктор Безекович сложил руки домиком. — Не думаю, что здесь стоит чего-то опасаться. Я подготовил физическую замену в лице моего пациента Алексея Харченко. В состоянии измененного сознания он давно мнит себя Виральдини.

— Потому-то вы и рекомендовали его в качестве донора для переноса Виральдини в наше время?

— Харченко давно уже использует мою «Методику межвременного взаимодействия». Он несколько месяцев находится в контакте с Виральдини. Это придаст эксперименту определенную стабильность. С другой стороны… ведь вы добыли череп Виральдини?

— Да. Это стоило нам больших трудов и денег.

— Но оно того стоило! Вы ведь знаете, какую энергоинформационную нагрузку несут человеческие останки?

— Мне ли не знать… Даже в Средние века, если вы помните историю, при отлучении от католической церкви уже умершего еретика обряд совершали над останками, специально вырытыми из могилы. И при этом было весьма желательно иметь именно череп.

— Совершенно верно! Вы сами, Мастер, ответили на ваш вопрос. — Безекович взял со стола карандаш и принялся вертеть его. — Череп Виральдини у нас в руках. Харченко готов вселиться в шкуру Виральдини в любой момент. Так что за «сохранность присутствия» Виральдини в нашем мире можно не беспокоиться. Зря мы со всем этим тянули.

— Не все так просто, доктор… — Магистру, похоже, доставило удовольствие осадить самонадеянного партнера. — Сегодня в семь часов десять минут по местному времени началась первая фаза слияния планет группы «Агн Вир». Это случается примерно один раз в триста лет. Когда планеты разойдутся, перенос физически будет невозможен, и нам останется только забавляться с зеркалами. Так что у нас в запасе всего два дня.

Безекович растерялся.

— Вы прежде ничего не говорили о положении планет… Причем здесь это?

Магистр вновь сцепил пальцы.

— Видите ли… Слияние некоторых планет Солнечной системы приводит в действие определенную структуру здесь, на Земле… Мы называем ее Ромб — в моделях она действительно имеет форму ромба. В нем как бы сходятся направления разных миров Вселенной — это немного похоже на пересечение трамвайных рельсов. В момент слияния планет Ромб становится источником невероятной силы… Она позволяет буквально держать Вечность на ладони. Время необратимо, с этим законом не поспоришь. Но в любом законе есть дыры. — Магистр, все больше увлекаясь собственной речью, воздел руки. — И законы Времени отнюдь не исключение. Более тысячелетия назад мы обнаружили такую «дыру» и научились ею пользоваться. Но дано это нам раз в триста лет — когда сходятся планеты. И если сейчас ничего не получится, придется ждать еще триста лет. Задумайтесь над этим, синьор Безекович.

— Не знаю, как вы, — пробормотал Безекович, выслушав этот «монолог Жермона», — а я так уж точно не доживу.

Магистр решительно поднялся и грузно оперся на стол.

— Наши службы мобилизованы, так что можно начинать. У вас ведь все готово?

— Да-да, Мастер, — суетливо проговорил Безекович. — Не думал, что все решится так быстро… Я звоню Харченко?

Магистр медленно кивнул.

— Я оставил ему дозу цереброминала. — Безекович торопливо набирал номер на сотовом. — И сегодня в шестнадцать часов у него будет «сеанс контакта», как он сам это называет. По московскому времени. Вы ведь от нас на два часа отстаете?

— Да. Это будет… — Магистр бросил взгляд на тяжелые напольные часы в углу кабинета. Раз в полчаса они наполняли слух густым утробным боем, — …через десять минут.

С этими словами он пододвинул к себе клавиатуру компьютера, щелкнул парой клавишей и добавил:

— Если мы правильно состыкуем два события, то Харченко через туннель уйдет «туда», а Виральдини сможет оказаться здесь.

— Это будет адекватная физическая замена, — ответил Безекович. — В конце концов, закон сохранения еще никто не отменял и… Алло, Алексей! Да, это я. У вас все в порядке?.. Как так?! И много? Это вы напрасно… нет, я ничего не хочу сказать, но очень прошу, не злоупотребляйте… ну зачем же так грубо?..

Доктор, сказал в трубку еще несколько маловразумительных реплик. Наконец разговор закончился.

— Что-то не так? — недовольно поинтересовался Магистр.

— Нет-нет, — поспешил его успокоить Безекович. — Он, правда, выпил… Но в нашем случае это даже хорошо: алкоголь, с одной стороны, расслабляет, с другой — действует мобилизующе…

— Расслабленным он что-то мне не показался, судя по вашей беседе, — с сомнением сказал Магистр. — Впрочем, другого такого идиота у нас с вами все равно нет… — Магистр посмотрел на часы. — Без пяти два. Давайте начинать.

Он нажал кнопку селектора и сказал в микрофон по-итальянски:

— Всем службам исследовательского центра «Чизанелли» — пятиминутная готовность…

Вена, 1741 год

Напевная мелодия неторопливо лилась из-под пальцев маэстро. Звуки клавесина, обычно сухие и отрывистые, сейчас, словно боясь исчезнуть, с теплым воздухом поднимались к потолку, растекались по стенам и надолго задерживались в нишах старого дома.

— Только Музыка противостоит Смерти, — негромко сказал Антонио, не прекращая игры. — Иначе Смерть ничто не остановит. Мне бы хотелось хоть немножко задержать Время, зажать в кулаке безжалостные стрелки часов и не пускать…

— Это невозможно, поверь, — грустно ответила Анна. — Они просто разорвут тебе руку.

— Неважно. Пусть…

— Да. Но еще они разорвут тебе душу. Это очень больно.

Виральдини не отвечал.

Мелодия внезапно прервалась причудливым аккордом. Его сменил другой, еще более сложный.

— Орфея и Эвридику все же спасет Любовь. Подумай, ведь Любовь и Смерть всегда переплетаются… — Антонио продолжал играть, закрыв глаза. — Смерть Эвридики помогла Орфею перейти на новую ступень любви… Ты слышишь? Я люблю тебя…

— Да… И я люблю тебя, — прошептала Анна, доставая из складок рукава восточного халата остро заточенный стилет.

Мелодия, которую играл Виральдини, имела аккордовую фактуру. Она словно вырастала из мрака смерти и заливала все окружающее светом. Это был гимн Любви, гимн Жизни, гимн Вечной Весне… На первый взгляд это было похоже на импровизацию, настолько странные, непривычные гармонии вырывались из-под пальцев маэстро. Но Анна, хорошо знавшая Виральдини, поняла, что это давно им продумано и прочувствованно.

— Здесь, в кульминации, они должны встретиться, — говорил Антонио, не открывая глаз. — После смерти.

— Да… — выдохнула Анна, подойдя сзади и обняв Антонио. Ее красивая ухоженная рука обвила его шею. — Непременно. После смерти…

Стилет вошел в спину аббата Антонио Виральдини слева. Он умер сразу. Гораздо раньше, чем начал сползать под клавесин, а последние аккорды «Орфея» растаяли под потолком. Скорее всего, он так и не понял, что произошло. Для него Любовь просто перетекла в Смерть.

Москва, 2005 год

Вовка перелистнул страницу. «Партитура кантаты «Орфей» не сохранилась, — любезно сообщал музыковед Орлов-Сокольский. — Но, по преданию, Антонио Виральдини хотел выразить в этом произведении не столько историю популярной тогда древнегреческой трагедии, сколько свое видение взаимоотношений Любви и Смерти».

Исследовательский центр «Чизанелли»

— Проклятье! — воскликнул Магистр, с размаху стукнув кулаком по клавиатуре компьютера, так что несколько клавиш, выскочив со своих мест, с жалобным цоканьем поскакали по столу, как подкованные блохи.

Безекович от неожиданности подскочил на стуле. Не решаясь задать вопрос, он только недоумевающе глядел на Магистра.

— Эта мерзавка убила его! Убила в момент переноса! — и Магистр добавил еще несколько совершенно уж неподобающих его сану итальянских идиоматических выражений.

— Кто? — решился подать голос Безекович.

— Дьяболина! — Магистр с силой сжимал столешницу, так что кончики его пальцев побелели и казались прозрачными. Затем он разжал пальцы, медленно, словно с трудом, отрывая их от стола, и откинулся в кресле. Лицо его, обычно завораживающе-обаятельное, выглядело сейчас старым, некрасивым и обрюзгшим. — Ошибка природы…

Безекович выжидающе молчал. Магистр поднял на него глаза. Это был взгляд человека, который понял: уже ничего исправить нельзя…

Венеция, 1717 год

— Хочешь, погадаю? — неожиданно спросила Анна, стоящего перед ней растрепанного мальчишку.

— Не знаю… — ответил Антонио. — Ведь христианам запрещено гадать.

Она серебристо засмеялась.

— Не бойся, мой мальчик. Это старинное венецианское гадание. Оно не запрещено. Ибо не связано ни с вызовом душ умерших, ни с попыткой заглянуть Богу в мысли. Ну, так погадать?

— А я и не боюсь. Давайте…

Тяжелые портьеры на окнах были плотно закрыты, гостиную наполнял таинственный полумрак. В большом серебряном блюде плескалась теплая вода. Горели три ароматных свечи (Антонио знал, что такие свечи отливают в мастерской старика Бруно, и стоят они баснословных денег) — одна возле Анны, другая близ Антонио, третья — немного правее гадального блюда. Анна взяла третью свечу, поднесла ее к двум другим, словно соединив мимолетным поцелуем язычки пламени, потом занесла над блюдом, и стала медленно лить расплавленный воск в воду. В теплой воде воск застывал не сразу, рисуя причудливые узоры.

Она повернулась к Антонио и нежно провела рукой по его волосам и щеке. Ее пальцы казались слегка наэлектризованными.

— Я хорошо вижу твою жизнь — она коротка и длинна одновременно. А музыка твоя будет жить после твоей смерти. Этому можно по-настоящему позавидовать.

— А какая мне разница, что будет после моей смерти? — спокойно спросил Антонио, словно ждал этого пророчества.

— Может быть, просто не будет смерти?

— А что будет?

Пламя свечей колыхнулось. Анна не ответила. Красивое лицо на мгновение отразилось в гадальном блюде.

В этот момент свет померк в глазах Антонио.

Москва, 2005 год

Мария Михайловна торопилась. Две тяжелые сумки с продуктами то и дело колотили ее по ногам. «За что мне это наказание, — думала она. — Он считает, что если домработница, так можно сесть на шею и ноги свесить. Убирайся, обстирывай, готовь… Да еще и за продуктами бегай! А она, чай, не девочка уже — через месяц седьмой десяток разменяет. Нет, она, конечно, еще крепкая, хоть и стенокардия иногда беспокоит. А хозяин тоже хорош. Хочу, мол, свинину в белом соусе сегодня на ужин. Сенсацию он, видите ли, какую-то откопал, сам с собой отметить хочет. Винища французского накупил… Женился бы давно, и не пришлось бы отмечать в одиночестве. В белом соусе… Залей сметаной, вот и будет тебе белый соус! Так нет, его ж готовить дольше, чем саму эту свинину треклятую. Да и продуктов на него надо перевести на ползарплаты…»

Предаваясь невеселым мыслям, Мария Михайловна не заметила, как подошла к подъезду шестнадцатиэтажного кирпичного дома. Преложив сумки в левую руку, она решительно надавила на кнопки домофона. Послушав с минуту игру переливчатого сигнала, кляня все на свете, она извлекла из недр болтающейся на плече старомодной кожаной сумочки длинный ключ и вставила его в отверстие домофона. Тот противно запищал и впустил Марию Михайловну в подъезд.

Поднявшись на лифте на восьмой этаж, она открыла дверь холла и, подойдя к 46-й квартире, начала возиться с замками. Один, второй… Из-за двери доносилась музыка — хозяин опять слушал какую-то классику. «Заслушался, бездельник, по домофону ответить не может!» — сердито подумала домработница. Наконец дверь открылась.

По квартире изысканной птицей порхал небесной красоты женский голос, томно выводящий «Qui tollis pecca-ata mu-undi-i…» Ничего не понимавшая в музыке Мария Михайловна невольно застыла, вслушиваясь в звучащую красоту. Через несколько секунд она ухмыльнулась сама себе и громко крикнула: «Алексей Михалы-ыч! Ужин к скольки готовить?» Ответа не последовало. Голос певицы смолк, отзвучали последние оркестровые пассажи. Большой музыкальный центр в гостиной громко щелкнул окончившейся кассетой.

— Есть кто дома?! — Марию Михайловну охватило смутное беспокойство.

Она поставила сумки в прихожей и почему-то на цыпочках направилась к кабинету хозяина. Открыв дверь, она замерла на пороге. Глаза ее широко распахнулись, а тело начало сводить длительной судорогой. Через несколько мгновений Мария Михайловна распрямилась и опрометью кинулась вон из квартиры. Минуя лифт, выскочила на лестницу и сама не заметила, как бегом преодолела несколько пролетов вниз. Когда она остановилась, чтобы перевести дыхание, до ее сознания вдруг дошел смысл увиденного в хозяйской квартире. Привалившись к стене, выкрашенной бледно-зеленой краской, Мария Михайловна подняла глаза на разбитую лампу дневного света под потолком и завыла.

Выла Мария Михайловна художественно — с переливами, модуляциями, во всю мощь своих легких. Этот леденящий душу вой многократно усиливался акустикой лестничной клетки — он был слышен на всех этажах и мог бы разбудить мертвого. Но музыковед Алексей Михайлович Харченко так и не пробудился. Ибо трудно восстать из мертвых, когда от тебя осталась только нижняя половина туловища.

— …И спасибо за помощь, молодой человек… — кричал пожилой мужчина, брызгая пеной. Никак не удавалось вспомнить, как его зовут.

Вовка мельком огляделся. Вокруг простиралось горное плато, обрамленное заросшими склонами. Слева одиноко ржавела заброшенная одноколейка. Окружающий пейзаж сам по себе не вызывал у Вовки опасений, хотя никак не получалось сообразить, каким же образом он здесь очутился. Однако прямо на Вовку смотрел круглый зрачок пистолетного дула. Это обстоятельство весьма омрачало окружающую идиллию. «Зачем это он?.. Не надо!» Вовка ощутил странную раздвоенность: будто один Вовка обмирает от ужаса под дулом пистолета, а другой молча стоит в двух метрах от первого и с болезненным любопытством наблюдает за происходящим.

Тому, второму Вовке, не было страшно. Наверное, когда тебе чуть больше двенадцати, ты прекрасно осознаешь, что болезнь или смерть может грозить кому угодно, только не тебе.

— Без тебя я никогда не смог бы получить этот ларец. Ведь из поезда с ним мог выйти только ребенок…

«Вспомнил! — сказал Вовка сам себе. — Бондарь. Григорий Ефимович. Но ведь он умер! Точнее, его… того…» Вовка не успел додумать, чего «того», — раздался выстрел. Он был каким-то густым, вязким. «Странно… — подумал Вовка. — Ведь это, наверное, должно быть больно. Или хотя бы страшно. Как-никак, меня убивают…» Маленький пистолет вдруг издал вопль какого-то экзотического животного. Вовка наконец понял, что это был не вопль и не выстрел, а телефонный звонок, который гремел над горным плато бесцеремонно и громко. Лицо Бондаря удивленно скривилось и неожиданно разрослось до немыслимых размеров. Поморгав глазами, оно начало истаивать, растворяться в пространстве сна, пока не исчезло где-то за его пределами.

Сев на кровати по-турецки и помотав головой, Вовка дотянулся до журнального столика и поднял трубку.

— Да? — хрипло произнес он.

— Вов, ты спишь? — раздался в трубке голос Стаса.

Вовка опять помотал головой.

— Стас! Сейчас… — он мельком взглянул на зеленое табло электронных часов, — пять утра. Что в это время обычно делают нормальные люди?

— Значит, я могу предположить, что ты не стоишь, а хотя бы сидишь. Или лежишь. Просто не хочу, чтобы ты упал, когда услышишь то, что я тебе скажу.

— «Стас уполномочен заявить!» — хрипло съязвил Вовка. — Что случилось?

— Харченко мертв.

Вовка подскочил на кровати. Затем попытался осмыслить услышанное. Получилось плохо. Он вновь тряхнул головой, чтобы, наконец, проснуться окончательно.

— Стас, ты уверен, что это… телефонный разговор?

— Уже еду, — в трубке зазвучали короткие гудки.

Вовка вновь посмотрел на часы и замер в липком оцепенении, не в силах отвести от них взгляд. На табло горела тревожная ярко-зеленая надпись «SOS», и только спустя несколько долгих тягучих мгновений Вовка понял, что это не латинские буквы, а цифры: «5:05». Наконец часы сдвинулись с мертвой точки и показали шесть минут шестого, семь… десять…

В половине шестого появился Стас. Вовка в одних трусах восседал на табуретке. Взгляд его блуждал за Стасом, ходящим туда-сюда по кухне.

— Вчера допросили возможных свидетелей. Больше всех, конечно, досталось его домработнице — она первая обнаружила то, что от него осталось. Чуть с ума не сошла. Оказывается, домой он пришел уже хороший: «напою жену, обниму коня…» Купил дорогущего вина и заказал ей на ужин какую-то экзотику. Чуть ли не свинину со взбитыми сливками.

— Да ну! — Вовкины глаза сверкнули восторгом исследователя.

— Не отвлекайся, кулинар! Домработница пошла за продуктами. А когда вернулась, застала «картину маслом».

— Бедная домработница…

— Верхнюю часть туловища, начиная с головы, буквально засосало в монитор компьютера. От него будто откусили половину. Представляешь?

— Смутно… — поморщился Вовка.

Стас зачем-то снял со стены большой половник, покрутил его в руках и водрузил на место.

— Знаешь, тебе удалось меня запутать, — сказал Вовка. — Теперь, сделай милость, озвучь хотя бы одну версию. Какие идеи у милиции?

— Как всегда, никаких, — спокойно ответил Стас. — Ты что, не знаешь нашу милицию? «Шьем дело из материала заказчика…»

— Надеюсь, это не пресловутая «тайна следствия»?

— А следствие этой информацией вообще не располагает. Так что скорее это тайна ДЛЯ следствия. А вот в известном тебе ведомстве кое о чем догадались.

— Стас, не издевайся! Не томи.

— Так вот, в тот день он вернулся из библиотеки Музыкального центра имени Глинки и сообщил домработнице, что, наконец-то сложил все части мозаики и завтра мир узнает о его невероятном открытии.

— Она что, помогала ему в работе?

— Да нет, обычная приходящая тетка, в музыке ни бум-бум, вроде нас с тобой. Зато приготовить, убрать, то-се — это пожалуйста. Соседи говорят, именно она его квартиру в порядок привела. А то там была дикая грязища, да насекомых целые стада.

— Надеюсь, не кровососущих?

Стас на мгновение задумался.

— Нет. Скорее шустробегущих…

— Тоже неприятно. Неужели совсем ничего не осталось? — Вовка помотал головой. — Слушай, Стас, идея! Ты говоришь, монитор несколько… покорежился. Но если был монитор, то был и компьютер. А если был комп, то должно же остаться какое-то файло…

— Комп был, это верно. Ни много ни мало — последней модели UNING с процессором R900.

— Ни фига себе! — Вовка присвистнул. — Это ж целое состояние.

— Да. Была даже и цифровая камера за креслом, уж не знаю, на что она ему… Похоже, деньги у него водились немалые.

— Ну и?..

— Вов, эксперты тоже не дураки. Первым делом они кинулись к компу — и что ты думаешь? Винчестер был абсолютно голый, что твой король.

— Отформатированный, что ли?

— Нет, просто размагниченный. То ли скачок напряжения был, то ли выброс какой-то энергии. Не знаю, я ведь не физик.

— Дела-а… — задумчиво протянул Вовка. — Значит, все его записи пропали?.. Паршиво…

— Скорее всего, мы опоздали, — мрачно согласился Стас. — Вот не согласился ты на грабеж, узколобо смотришь! Шучу-шучу, «не смотрите на меня так, товарищ Хунта…»

— Стас, а не могло ли остаться копии? Совершенно случайно?

— Вовка, голова! Так… Он писал статьи для «Музыкального Клондайка», сотрудничал с агентством «Новости»…

— Серьезно? — Вовка вскочил с табуретки. — У меня в «Новостях» хорошая знакомая работает. В центре обработки сообщений.

— Люба?

— Все-то ты знаешь… Ну да, Любка. Она сможет помочь. Вот только никого больше втягивать во все это не хочется.

— То-то и оно… Я сам жалею, что ввязался во всю эту историю. Да еще и тебя втянул. Но назад хода нет. Мне об этом уже намекнули. Деликатно.

— Пока деликатно… — проворчал Вовка.

— Ладно, Вов. Поеду я… Может быть, что-то новое узнаю.

— Эй, погоди. А завтракать?

Стас прислушался к себе.

— Спасибо, Вовик, не хочется. Попозже что-нибудь съем. А сейчас ничего в горло не лезет.

Соединение с интернетом заняло не больше минуты. Увидев в переговорном окошке программы ICQ знакомое имя Lyuba_Borisova, Вовка несказанно обрадовался и тут же набрал на клавиатуре:

«Люб, привет! Ты чего в такую рань на работе?;-)».

«Так я и не уходила, — последовал ответ. — Работой привалило:((».

«Люба, выручи меня! Мне очень нужна твоя помощь».

«Я вся внимание».

«На какой-то машине вашего центра должны храниться файлы, принадлежащие одному человеку. Который вчера… в общем, он умер».

«Что за файлы?»

«Я не знаю. Но у хозяина была фамилия Харченко».

«Значит, это из-за его файлá у нас тут чуть скандал не разгорелся!:-/// Пришла комиссия из Агентства и решила проверить компы на постороннюю информацию. А тут на тридцать мегов какой-то ботвы».

«Любка! Только не говори мне, что все потерли!»

«А как же! Конечно, потерли».

Вовка похолодел. Люба тем временем продолжала:

«Но предварительно шеф записал этот каталог на сидюк;)))».

«Люб… Ты меня, кажется, спасаешь: о))))))».

«Да ладно, двоечник! Где пересечемся? Так и быть, сниму тебе копию».

«Где скажешь».

«Давай тогда в 11:30 в баре «Нептун» на Речном вокзале. Мне там надо путевки выкупить…»

«До встречи, Люб;-*».

Выключив ноутбук, Вовка удовлетворенно — до хруста — потянулся и подумал, что Стас, наверное, будет доволен.

После уличной жары Северный речной вокзал встретил Вовку нежной прохладой. В этот час здание было практически пустым. Вовкины шаги отдавались под гулкими сводами. Пройдя вестибюль, он свернул налево и открыл дверь бара «Нептун».

Внутри заведение было оформлено под трюм пиратского судна. Обитые мореным деревом стены, стилизованные под иллюминаторы окна, маленькие электрические факелы с имитацией «настоящего огня», столики в виде корабельных бочек, обернутых настоящими канатами… Звучала негромкая музыка. После солнечного дня глаза не сразу привыкли к уютному полумраку. Пришлось несколько секунд постоять и осмотреться.

Практически сразу Вовка заметил Любу — она сидела за столиком-бочкой одна. Перед ней красовалась открытая бутылка красного вина и тарелки с разнообразной закуской.

— Привет! — Вовка от души улыбнулся.

— Привет! — она подняла глаза.

— Тебе очень идет эта стрижка.

— Спасибо. Мне тоже нравится.

— Как называется?

— Не знаю… Фантазийного направления.

— Супер… Как ты, Люб?

— Хорошо. Долго рассказывать, но я довольна. Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, — она постучала по столу. Бочка отозвалась утробным уханьем.

Вовка и Люба шутливо вздрогнули от этого звука и рассмеялись. Люба взяла чистый бокал и подала Вовке.

— Разливай, — сказала она, кивнув на бутылку.

Вовка жестом заправского бармена взял бутылку и наполнил бокалы.

— Борисова, прости, я совершенно в нолях… Отпускные будут только через неделю.

— Ладно, ничего… Считай, что сегодня у нас будет Белый Завтрак — дамы угощают кавалеров.

Вовка грустно улыбнулся:

— С меня реванш.

— Не сомневаюсь. Ну ладно, рассказывай, во что ты ввязался на этот раз.

— Люб… — Вовка помолчал. — Если я расскажу тебе, как есть, ты все равно не поверишь. Если навру — побьешь. И правильно сделаешь.

Люба внимательно посмотрела на него. Достала из пачки тонкую сигару «Captain Black», элегантно прикурила от протянутой Вовкой зажигалки, откинулась на спинку стула и с удовольствием затянулась. Вовка посмотрел на нее и лишний раз понял, что полнота — это тот самый очаровательный недостаток, который стремится перейти в очевидное достоинство.

— Пожалуй, я побью тебя прямо сейчас, если ты немедленно не выпьешь за мое здоровье.

— Прости, солнце мое! — спохватился Вовка. — Я сегодня почти не спал и вообще торможу… Твое здоровье!

Они звонко чокнулись и отпили по глотку вина. Вовка удовлетворенно кивнул.

— Закусывай, — сказала Люба. — И не дай Бог, если ты все это не съешь.

— Борисова, я же отсюда колобком выкачусь!

— Что и требовалось доказать. Между прочим, это их фирменная закуска. Рекомендую.

Вовка взял небольшое канапе и отправил в рот.

— Вкусно?

Вовка промычал что-то неразборчивое и согласно закивал. Прожевав, спросил:

— Ты что, сегодня с работы ушла?

Люба хитро сощурилась.

— Прогуливаешь? — улыбнулся Вовка. — Или после ночи отпустили?

— Знаешь, ты меня, конечно, извини, но жизнь слишком коротка, чтобы посвящать ее только работе. Тебе не кажется? И вообще, я работаю для того, чтобы жить, а не наоборот.

— Логично. А из налоговой чего ушла?

Люба слегка двинула бровями и неопределенно поводила сигаретой.

— Так… Смена декораций. Естественный процесс.

В этот момент к их столику приблизился бармен и поставил около каждого высокий бокал с каким-то напитком.

— Вообще-то мы не заказывали, — сказала Люба.

— Это подарок от заведения. В знак симпатии от нашего управляющего. Коктейль «Атташе».

Вовка и Люба удивленно посмотрели друг на друга, потом на официанта.

— Спасибо. Не ожидали.

Официант улыбнулся и отошел к стойке.

— Так, пока не забыла… — Люба открыла красивую кожаную сумку и извлекла оттуда прозрачный конверт с компакт-диском. Круглая пластинка радужно заблестела в приглушенном свете бара.

— Любка! — растрогано сказал Вовка, убирая диск в папку. — Я твой вечный должник.

— Ага… Ты ешь, давай. Для кого я все это назаказывала?

Вовка с удовольствием отпил коктейль.

— Вкусно… Я думал, для себя.

— Индюк тоже думал. Свое я уже съела, пока тебя ждала. — Она тоже отпила через соломинку.

— Не считаясь с диетой? — Вовка не смог сдержать улыбки.

Люба подняла аккуратные брови.

— А что, я когда-нибудь изнуряла себя диетами? Чтобы стать очередной превосходной вешалкой для одежды? Глупо, Вова.

— Ты все так же любишь хорошо покушать… — он вновь припал к соломинке.

— Да, люблю. И покушать люблю, и выпить люблю. Я, если помнишь, вообще жить люблю. А серьезное отношение к жизни вредно сказывается на цвете лица. Так что…

Вовка наклонился к ней через столик и поцеловал в щеку.

— Братский поцелуй комнатной температуры, — прокомментировала Люба.

Вовка улыбнулся и стал играть стаканом, в котором все еще позвякивали почти растаявшие кубики льда. Посмотрел на Любу сквозь легкую завесу ароматного дыма и вдруг спросил:

— Как твой сынишка?

— Второй класс уже… — она не удивилась вопросу.

— Хорошо учится?

— Мог бы и лучше.

Помолчали. Люба затушила сигарету в стеклянной пепельнице и отрешенно произнесла:

— Чего теперь прошлое ворошить…

Вовка вздохнул. Сказал зачем-то:

— Время — лучший лекарь.

Люба подняла на него глаза, посмотрела долгим взглядом.

— Ага, — сказала она. — Только бездарный косметолог. Ты сейчас куда?

— Домой, наверное. Надо разобраться со всем этим добром. — Вовка похлопал по папке, где лежал драгоценный компакт-диск.

— Ну, а я пойду все-таки выкуплю эту путевку на «Федора Шаляпина».

Вовка, ничего не говоря, пододвинул свой стул поближе и щедро поцеловал круглую упругую щеку.

— А духи у тебя прежние.

— Просто я себе редко изменяю.

— Спасибо тебе еще раз.

Она махнула рукой — пустяки:

— Звони, пиши.

Вовка улыбнулся, взял папку, и через секунду дверь бара «Нептун» закрылась за ним.

За несколько минут до встречи со Стасом Вовка вышел из метро «Лубянка». По небу плыли безобидные рваные тучи, то открывая, то закрывая уже идущее на закат солнце. Высокий человек в сером костюме сладострастно ковырял в носу перед парадным входом в здание ФСБ. Покосившись на Вовку, он нехотя прервал свою изыскательскую деятельность, открыл журнал «Здоровье» и погрузился в чтение. Вовка полез было в пакет, чтобы достать купленную в переходе газету, но тут имперского вида дверь отворилась, и на пороге появился Стас. С усталой обреченностью на лице.

— Привет, — безрадостно сказал он Вовке.

— Здравствуй, — ответил Вовка, пожимая Стасу руку. — Чего невесел?

— Да надоело все! — Стас поморщился. — В последнее время я ощущаю себя как минимум следователем по особо важным делам.

С этими словами он направился к подземному переходу, жестом пригласив Вовку следовать за собой.

— И что же наш следователь успел выяснить?

— Всего лишь подробности вечера накануне смерти нашего уважаемого музыколога.

— Наверняка это нечто ошеломляющее.

— Вовсе нет. Всего лишь «Клубный концерт» в Гостиной дома Шуваловой. Относительно регулярное мероприятие, так сказать, «для своих да наших» — каждый исполняет то, что считает нужным, потом все дружно пьют чай.

— Очень миленько. А что Харченко?

— Харченко… Да ничего. Говорят, сидел себе… Глаза бессмысленные, бледность аристократическая и улыбка странная. Отвлеченная такая улыбка. Потом решил саккомпанировать одной флейтистке на фортепьяно до-минорный концерт Виральдини для флейты с оркестром.

— Это какой?

Стас повернулся к Вовке.

— Может, тебе еще и напеть?!

— Не надо… Продолжай.

— Ну, выпил он, оказывается, перед концертом. Наверное, для большей беглости пальцев и бодрости духа. Ты же знаешь Харченко. То есть знал… Перед выходом на сцену ему конкретно поплохело — пришлось вызвать скорую.

— И что?

— Ничего. Харченко на полу, флейтистка в слезах, публика в панике. Просто Кончерто Гроссо! — Стас хлопнул в ладоши.

— М-да… Странности дарования.

— От госпитализации он отказался еще по дороге, приказал везти домой. Ну а дальше — домработница обнаружила… то, что обнаружила. Верхнейчасти туловища так до сих пор и не нашли… У милиции, сам понимаешь, довольно приземленные версии случившегося: маньяки-убийцы, садисты-кредиторы, «Сидоров-кассир»… Извечный джентльменский набор.

— Блистать фантазией — не их специальность, — ответил Вовка. — Но, согласись, их вполне можно понять.

— Наверное. Тем более что документы этого хухрика исчезли, как сон, как утренний туман. Нету! Осталась только медицинская карта — за нее и взялись. И чего там только не понаписано! И косорукость, и плоскоглазие, и лихостопие… В общем, все то, что никак не в состоянии помочь следствию. Так что сейчас оно опирается в основном на показания соседей и домработницы.

— А что, соседи тоже как-то… приняли участие?

— А то! Домработница выбежала в подъезд и завыла, как по покойнику. Соседей, естественно, понабежало, словно на шоу со стриптизом! Теперь все они вызваны в качестве свидетелей и врут, как очевидцы.

Вовка остановился, Стас тоже.

— Стасик, ау! — Вовка пощелкал пальцами перед его лицом. — Что значит «как по покойнику»?

— Вов, извини… — он почесал лоб. — Что-то я задергался совсем.

— Проехали… Ну и дальше что? Как отреагировала «почтеннейшая публика»?

— Очень живенько! Разве что не рукоплескала и не кричала «бис!» А так — полный спектр ну самой непосредственной реакции. От непроизвольного мочеиспускания до коллективных инсультов.

— Я чувствую, у подоспевшей «скорой» было много работы.

— А ты как думал! Представь себе, что там началось, особенно когда выносить стали. Ай! Ой!! Да кто ж его, родимого, так!!! Милиция еле отогнала.

— А домработница что?

— О, как раз ей в тот момент повезло больше всех — она наконец-то бухнулась в обморок.

— Стас! Тебя слушать — и смех, и грех! — Вовка еле удерживался, чтобы не расхохотаться. — Неизвестно, чего больше.

— Прости, дорогой. Считай, что это защитная реакция организма. Иначе весь этот паноптикум просто не выдержать… — Стас вновь начал заметно грустнеть. — Ну а ты чем порадуешь?

Вовка открыл папку и достал оттуда подаренный Любой компакт-диск.

— Вот… Полная копия файлов Харченко. Не побоюсь сказать, что единственная.

Стас, как завороженный, смотрел на радужную пластинку.

— Вовка… Ты не шутишь? Ведь… это сейчас, возможно, вообще единственный ключ…

— Стас, я не шучу. И сейчас я намерен поехать в библиотеку музфонда — нужно кое-что уточнить, а эти книги на руки почему-то не выдают. Только в читальном зале. А потом домой, и засесть за этот материал.

— Уфф… Ну, ты даешь. Молодец. Просто умница!

— Да это не я, это Люба… Созвонимся завтра после обеда, потом увидимся. Идет?

— Идет. Герой… — Стас с улыбкой потрепал Вовку по затылку.

Старинные ходики в коридоре хрипло прокуковали полночь. Стас поставил на огонь турку с изрядной порцией кофе.

— Сахар положил? — спросил Вовка.

— Нет… А зачем?

— Не знаю, но армяне всегда варят кофе вместе с сахаром — говорят, бодрящий эффект при этом удваивается. И вообще, кофе должен быть, как любовь, — горячим, крепким и сладким. Можешь у Ашота спросить.

— Так и быть, спрошу, — ответил Стас, добавляя в турку щедрую порцию сахара.

Через пару минут он разложил душистую пенку по небольшим чашкам, расписанным в китайском стиле, и, перемешав, разлил кофе.

— Ну? Что скажете? Плохо это?.. — Стас умело скопировал интонацию профессора Преображенского.

— Молодца! — похвалил Вовка. — Замечательный кофе.

— Твоя школа.

— Ага! Наконец научил я тебя кофе варить.

— Скажи еще «научил на свою голову».

— Сейчас я на твою голову его опрокину. Хотя нет, не стану — жалко. Отличный кофе получился, — проговорил Вовка задумчиво.

Стас открыл портфель и извлек оттуда початую бутылку армянского «Арарата».

— Давай по чуть-чуть. К кофе. По-моему, сейчас самое время оценить выдержку. Десять лет, как-никак.

— Ого… — Вовка открыл кухонный шкаф, поставил на стол два пузатых бокала.

После обязательного ритуала чоканья, взбалтывания, нюханья и отхлебывания Стас решил, что пора переходить к делу. Он с легким стуком поставил бокал на стол, поднял глаза на Вовку и не терпящим возражения тоном потребовал:

— Рассказывай!

— Да… чего рассказывать…

— «Чего рассказывать…», — передразнил Стас. — «Шел из бани, морда красная…»

— Стас, я расскажу все, ты не думай. Просто мне надо собраться с мыслями. — Вовка потер лоб, затем подбородок. — Ну, тебе, в общем, и без меня практически все известно. Похоже, сейчас мы знаем о Виральдини больше, чем о самих себе.

— Слушай, а диск? Неужели пустышка? — огорчился Стас.

— Отнюдь!.. Только, понимаешь, информации от Харченко много, и вся она… эмоционально окрашена. А мне хочется быть объективным.

Стас выжидающе молчал. Вовка посопел, подбирая слова. Затем аккуратно поставил бокал, взял чашку с кофе, с упоением сделал пару глотков, поставил чашку на стол, театрально вздохнул и выдержал поистине МХАТовскую паузу. Стас с огромным трудом преодолел желание врезать ему по шее.

— Ну, что же, Стасик… — Вовка открыл бутылку и налил себе еще коньяку. — Только имей в виду, что это во многом будут отдельные эпизоды, обрывки, ассоциации. В общем, буду петь с листа и наизусть…

— Ничего, я потерплю.

Вовка сделал небольшой глоток, облизал губы, затем неторопливо достал из потертого пакета изрядно исписанную общую тетрадь. Любовно полистал ее и открыл на одной из страниц.

— Прости, без шпаргалок не могу… Итак, 4 ноября 1705 года в Венеции, в семье скрипача Капеллы Собора Святого Марка Маурицио Виральдини рождается мальчик, нарекаемый Антонио Доменико.

— Что, двойное имя?

— Да. Тогда это было модно… Рождается семимесячным, с предельно маленьким весом.

Вовка поднял глаза, ожидая первой реакции. Стас отреагировал:

— Да будет тебе известно, — поучительным тоном сказал он, — по медицинской статистике, люди, которые родились недоношенными, живут меньше, зато интенсивнее.

— Слава Богу, я переношенный, — сказал Вовка и вернулся к своим записям. — Итак, была полная уверенность, что малыш не выживет. Действительно, через несколько часов повивальная бабка констатировала смерть…

— М-да… авторитетный специалист, — заметил Стас, покачивая в бокале темный янтарь армянского коньяка.

— Других, очевидно, не было под рукой, — съязвил Вовка. — И вообще, не перебивай, когда я в образе.

— Молчу-молчу. Продолжайте, маэстро.

— Не ерничайте, молодой человек… — спародировал Вовка профессора Баранова. — Лучше представь себе: рано утром небольшая процессия прибыла на маленькое загородное кладбище, чтобы предать тельце земле. И вдруг, во время короткой панихиды, из наскоро сколоченного гробика послышался детский плач!

— Ни фига себе! — Стас чуть не пролил содержимое бокала себе на брюки.

— Вот-вот… Ребенок оказался живым! Нетрудно представить себе сцену, разыгравшуюся на кладбище.

— Подозреваю, что повивальную бабку чуть не прибили тут же, не отходя от свежевырытой могилки.

— История музыки об этом умалчивает, — важно ответил Вовка. — Впрочем, она эту проблему и не изучала никогда.

— Кто? Могилка или бабка?

— История!

Вовка встал, подошел к холодильнику и достал оттуда половинку лимона.

— Знаешь, я не признаю коньяк без лимона. Все эти плебейские штучки, вроде «пить коньяк без закуски», а потом шумно вдыхать — как-то не для меня.

Стас улыбнулся. На миг его охватила гордость за этого симпатягу, которому он в свое время заменил пропавшего отца. Почти и не надеясь, что отец когда-нибудь найдется.

— Я вижу, тебя научили отличать патрициев от плебеев.

— А то!.. — задумчиво ответил Вовка, нарезая лимон.

Он сел и вновь принялся листать тетрадь.

— И что же дальше? — спросил Стас, не скрывая своего нетерпения.

— Дальше, в общем-то, ничего сверхъестественного — в пять лет Антонио начинает учиться у своего отца играть на скрипке, а в десять свободно подменяет его в капелле собора Святого Марка.

— И что же, папаша внезапно заревновал?

— Как раз наоборот — он лично отвел сына к одному из лучших музыкантов города и попросил обучить игре на клавесине, органе и, если получится, композиции.

— Неужели получилось?

— Стас!! — Вовка укоризненно покачал головой. — Одним словом, все говорило за карьеру музыканта. Что произошло дальше, я так и не понял… То есть, нет, я понял, но… как-то не могу этого объяснить… Я несколько раз перелопатил файлы Харченко, но общей картины так и не вырисовывается. Здесь какой-то пробел у меня в мозгах — Антонио почему-то выбирает не музыкальное, а духовное образование.

Стас задумался.

— А в других источниках что-нибудь есть на эту тему?

— Да не поймешь… Я попробовал почитать несколько книг, но все эти музыковеды с трехэтажными фамилиями, по-моему, просто стебаются! Такой, знаешь ли, полет авторской фантазии, такие вопиющие разночтения…

— Не соврешь — не проживешь, — резюмировал Стас. — Надо же им свои двадцать авторских листов отработать. Что ты, в самом деле, как маленький!

Вовка отмахнулся.

— Всего за несколько дней до принятия духовного звания Виральдини зачем-то приезжал в Пизу.

— Любопытно…

— Там ему встретилась старая цыганка… Об этом везде упоминается вскользь, поэтому не спрашивай меня, что она ему сказала.

— Погадала, наверное.

— Скорее всего. В общем, после этой встречи, в двадцать один год, Антонио перебирается в Милан и принимает сан священника.

Стас снял очки и потеребил нос.

— В любом случае это серьезный шаг. Судя по Дневнику…

— Погоди, давай сначала я. Что шаг серьезный, я разве спорю? Вот только сделал он его как-то странно…

— Ты считаешь, что причина тому — пизанская встреча с цыганкой?

— Кто знает… Виральдини почему-то панически боялся цыганок. И совсем не потому, что был не из тех, кто любит заглядывать в будущее. Тут была какая-то другая причина, которая мне пока не ясна. Еще коньячку?

Стас открыл рот, собираясь что-то добавить, но вдруг передумал и молча протянул Вовке бокал.

— Но интересно не это. Дело в том, что богослужений Виральдини старался не проводить, и вообще, от богослужебной деятельности почему-то «косил», как призывник от армии.

— Наверное, слишком увлекся музыкой? — предположил Стас.

— Будем считать, что так. По некоторым источникам, именно после двадцати лет у Виральдини обостряются приступы астмы.

— Ты уверен, что это не так называемая «официальная версия»? А истинная причина состояла совсем в другом?

— Боюсь, что во всей этой истории я вообще ни в чем не уверен. — Вовка нахмурился. — Понимаешь, меня не покидает мысль, что все эти документы кто-то пытается найти, и если не уничтожить, то каким-то образом запутать или подменить. Единственное, что ему мешает, — это то, что я почему-то успеваю раньше…

— Ты хочешь сказать, что… — Стас запнулся.

— Да пока еще я ничего не могу сказать! Но кое-какая мозаика уже сложилась. Слушай дальше… — Вовка перевернул несколько страниц. — В то же время он возглавил миланский музыкальный приют для мальчиков-сирот и вместо церковной службы увлеченно работал с талантливыми мальчишками. Чья-то неуемная фантазия назвала это заведение консерваторией — Il Conservatorio «Ospedale del Pace», типа «Корпус Мира». Но не корпус, конечно. Но и не госпиталь.

— Ты неплохо произнес это по-итальянски, — заметил Стас.

— Можно подумать, ты в состоянии это оценить!

Стас с шутливой укоризной помотал головой. Вовка улыбнулся, допил кофе и перевернул чашку.

— Погадать хочешь? — ухмыльнулся Стас.

— Ага… Может, мне кофейная гуща расскажет, когда ты наконец перестанешь язвить. По поводу и без повода. А чашку я просто так перевернул.

— Ну-ну…

— Насчет «по-итальянски» — не удивительно. Столько всего перелопатить пришлось. Поневоле заговоришь. — Вовка перевернул еще несколько страниц. — Вот здесь-то и возникает «идея Командорства»… Эту тему надо бы раскопать поглубже. И вообще поизучать.

— Зачем? Что она даст?

Вовка слегка задумался.

— У меня странное ощущение… Когда Струве начал говорить обо всех этих детских хорах с какими-то Командорами во главе, я воспринял это… ну, как шумовую информацию — мало ли какие там музыкальные подробности могут возникнуть. А сейчас… у меня такое чувство, что эти знания вскоре могут пригодиться.

— Организуешь детский хор? — не удержался Стас.

— С тобой невозможно говорить! — искренне возмутился Вовка. — Не буду я тебе ничего рассказывать.

— Да? А что же ты будешь?

Вовка хотел ответить классическое «да уж найду что…», но вместо этого, перевернув еще пару страниц, сообщил:

— Тогда же Виральдини увлекся оперой. Интересно, что его духовный отец, аббат д'Амандзо, не благословил его заниматься оперным жанром. Он заявил, что Бог дал Антонио дар писать гениальные концерты, церковные кантаты и все такое… Зачем гоняться за журавлем в небе, имея такую синицу в руках? Так разбрасываться своим талантом — только Бога гневить… Да и не к лицу человеку в духовном сане писать оперные произведения — не принесут они ему удачи.

— Как я понял, Виральдини ослушался.

— Совершенно верно — ведь к тому времени он уже успел вкусить славы. Вся Италия говорила о том, что музыка Виральдини — это буквально прорыв в Небеса. А тут такая возможность заявить о себе в новом жанре!

Повисла небольшая пауза.

— Вовик, ты выстраиваешь довольно стройную картину. Но я тоже кое-что раскопал. — Стас взял портфель и, открыв его, извлек солидной толщины папку.

— Ого… — отреагировал Вовка.

— А ты думал!

— Давай тогда развязывай тесемки, а я пока… — он красноречиво качнул пузатым бокалом.

— Алкоголик! — усмехнулся Стас и протянул свой бокал. — Смотри, не повтори подвиг Харченко.

— Кто бы говорил! — чокаясь с ним и улыбаясь, ответил Вовка. — Если я и алкоголик, то алкоголик-гомеопат.

Стас раскладывал документы. Вовка тем временем продолжал:

— Жизнь текла. Чем дальше, тем быстрее…

Стас внимательно слушал, продолжая раскладывать документы. Последними на стол легли цветные фотографии со старинных портретов. Вовка вдруг напрягся.

— Дай-ка мне эту фотографию… Кто это?

— Это? Портрет Анны Джирони работы Марко Кампителли. Он не очень известен… А что?

Вовка, словно завороженный, смотрел на изображение.

— Вов, что с тобой?

— Стас… Ты только не подумай, что у меня глюки, но… это лицо — один в один с той сопрано, что пела в консерватории «Руфь». Те же глаза, те же брови… Нет, ну просто один к одному!

— Ты уверен? — Стас взял фотографию из вовкиной руки.

— Абсолютно…

— И что это нам дает?

— Пока ничего. То есть… я даже не знаю, что это вообще может нам дать. Но сходство просто фантастическое. Прямо реинкарнация какая-то… — Вовка снова потянулся к бутылке.

— Вов, Вов… Ты же верующий человек. Какая еще реинкарнация! И вообще, хорош коньяк хлестать, а то сейчас в очередном портрете Карла Маркса увидишь.

— Да я понимаю, что сморозил глупость, просто надо же как-то объяснить — феноменальное сходство, тоже сопрано, и тоже исполняет музыку Виральдини. И как исполняет! — Вовка закатил глаза.

Стас молча барабанил пальцами по столу.

— Харченко тогда бредил: «Она вернулась… она вернулась». Конечно, ниоткуда вернуться она не могла… А ну-ка, — он резко встал, — запускай интернет! Сейчас попробуем что-нибудь нарыть по этой певичке.

Лунными оттенками в темноте комнаты светился экран отцовского ноутбука. Стас и Вовка вчитывались в найденные в интернете страницы. Как и следовало ожидать, на русском языке были представлены только рецензии, видеосюжеты и всяческие оперные новости: «…это ренессансный тип красоты! Когда Анна Джильоли отдается пению, трудно представить себе более слившееся с тонкими энергиями Мироздания существо. Звук как бы продолжается в движениях ее гибкого тела и в тех незримых энергетических волнах, которые, в зависимости от посыла, обрушиваются на слушателя или нежно ласкают его. Голос ее сопротивляется точной классификации. Это некий универсальный колоратурный инструмент, в котором слились краски всех женских голосов мира…»

Зато англоязычные ресурсы не поскупились на действительно полезную информацию. Все западные сайты хором трубили о том, что божественная, небесноликая сопрано снизошла на музыкальный Олимп с каких-то неведомых высот — никто толком не знает, где Анна родилась, где и у каких педагогов училась… Из жизни ее известно только то, что живет она в Венеции, в уединении, на принадлежащей ей вилле.

Особняком стояли на западных сайтах статьи на английском языке, подписанные Alex Kharchenko.

— Наш общий покойный знакомый, — кивнул Стас.

— Смотри, какой плодовитый! Список до пола выпадает.

Перечень статей Харченко действительно был столь велик, что уходил далеко за пределы экрана. Названия некоторых его работ говорили сами за себя: «Роль певицы Анны Джирони в жизни и творчестве композитора Антонио Виральдини». Было даже нечто вроде «Девственность и гениальность», но внимание Вовки и Стаса привлекла серия статей, посвященных творчеству Анны Джильоли.

— Каким же мутным языком написано! — сетовал Стас, вчитываясь в текст на экране.

— А что пишет-то? — нетерпеливо ерзал Вовка.

— Да пока ничего нового… Описывает ее вокальные данные. Все пестрит специфическими терминами… Из интересного только то, что певица поет исключительно музыку Виральдини. Хотя могла бы блистать во множестве оперных ролей.

— Странная ограниченность.

— То-то и оно… Ну и вот еще одна сакраментальная фраза — в следующих статьях Харченко готов сообщить своим читателям нечто сенсационное. Все заинтригованы, интернет рукоплещет! Но он не успел…

— Стас, что-то здесь не так. Я пока не знаю, что именно, но все эти совпадения — звенья какой-то одной странной цепи. И Анна эта… Фактически двойник той Анны. Смотри, Харченко погиб почти сразу, как сообщил нам о ней.

— Да… В общем, надо копать дальше. А пока я предлагаю вернуться на кухню и продолжить разговор.

— Прекрасный тост! — мрачно ответил Вовка и выключил ноутбук.

— Что там у нас дальше? — спросил Стас, усаживаясь на табуретку и подливая коньяк в бокалы.

— Дальше — больше. Виральдини вступает в какой-то тайный монашеский орден, который во всех документах НИКАК НЕ НАЗЫВАЕТСЯ. Можешь себе представить? Причем, туда его ПРИГЛАСИЛИ. Я думаю, фактически этот орден и начал, как сейчас выражаются, «раскручивать» Виральдини. И параллельно передал емунекие тайные знания. Какие? В этом-то и весь вопрос…

Стас хотел было что-то сказать, но потом передумал и вместо этого отхлебнул еще коньяка. Вовка продолжал:

— В церковных кругах, как ты помнишь, роились слухи о связи Виральдини с Анной Джирони…

— Как сейчас помню!..

— Однако до поры до времени они гасились тайными доброжелателями — вероятно, орден заботился «о моральной неприкосновенности» одного из лучших своих представителей. Но тут Виральдини допускает ошибку…

— Зашифровывает в партитуре «Руфи» полученные в ордене знания?

— Точно. Пока не ясно, зачем он это сделал. — Вовка задумался. — Однозначно, какая-то причина была.

— Орден как-то наказал его?

— В том-то и дело, что нет! То есть, не совсем… Его просто «избавили от опеки» — перестали поддерживать и защищать. Точнее, изолировали от дел ордена со всеми вытекающими последствиями. Вот тут и началось…

— Да… И общественность припомнила Виральдини все его грехи?

— Травля была еще та — почище Союза советских композиторов. Особенно старался некто Сильвио Барчелло, тоже композитор. «Руфь» должна была впервые исполняться в Пизе, но исполнение запретили. Фактически это означало: «Ату его!» Потом исчез оригинал партитуры — Виральдини восстанавливал ее по партиям, расписанным для отдельных инструментов. Помнишь, Харченко рассказывал? Потом пропали партии, но восстановленную партитуру Виральдини припрятал. Именно ее и обнаружили год назад. В общем, в один прекрасный день Виральдини распродает свои ноты и уезжает в Вену. Анна Джирони отправляется вместе с ним. Этакая нестареющая жена декабриста…

— И зачем он ломанулся в эту Вену… — задумчиво произнес Стас. — Ведь у него не было запасной жизни, чтобы начинать все сначала.

— Не знаю. Наверное, он был сторонником так называемой «теории всплывания».

— Первый раз слышу. Это как?

— А вот так. Она означает, что талант всегда пробьется. В любых условиях и при любых обстоятельствах. Но внезапно Виральдини умирает. Причины смерти не известны до сих пор… По одной версии — это внезапно обострившаяся болезнь.

— Что-то уж слишком быстро обострилась его болезнь. Я ничего не хочу сказать, но… кто знает, отчего он там умер. Анна Джирони пережила Виральдини, однако дальше о ней ничего не известно. То есть, вообще ничего!

Стас посмотрел на Вовку.

— Я тут тоже кое до чего докопался.

Вовка хитро улыбнулся.

— Неужели до внебрачного ребенка?

— Хуже. Вов, сразу предупреждаю — то, что я тебе сейчас расскажу, тянет на идею дешевого фантастического романа. И я был бы рад, если бы оно таким и оказалось.

— Заинтриговал…

— История касается небезызвестного тебе доктора Безековича. Фармаколога-психиатра.

— Который лечил Харченко?

— И, как я понял, не только Харченко. Этот «дохтур», похоже, не лечит, а калечит.

— У него что, подпольный кабинет?

— Можно и так назвать. Но, может, ты все-таки выслушаешь то, что я хочу поведать?

— Я весь внимание.

Стас открыл блокнот с вычурной обложкой в стиле «Хохлома».

— Щербаков через свои связи этого Безековича пощупал. Это было не сложно — большинство его научных работ по проблемам измененного сознания официально зарегистрированы и даже плавают в интернете. А вот материалы докторской диссертации он пока не особенно афиширует. Может, потому, что сама работа находится на стыке многих наук, и ни одна из этих наук не воспринимает эту работу всерьез.

— Что, присутствуют элементы мистики?

— Как ты догадался! — картинно удивился Стас. — В общем, суть такова: Безекович кормил своих пациентов какой-то дрянью, которую сам же и разработал. Называется «Цереброминал». Потом сажал перед двумя зеркалами — одно напротив другого, так, чтобы образовался туннель. И заставлял долго туда смотреть.

— Что за бред! Этим еще в древности развлекались.

— Вот именно. Безекович перелопатил кучу литературы о свойствах зеркал. От древней оккультной до современной. И сделал вполне научную выжимку.

— Неужели было что выжимать?

— Представь себе… Слушай дальше — он ждал, пока сознание пациента (или «клиента» — называй как больше нравится) затуманится препаратом, затем ставил по бокам две свечи и заставлял вглядываться в открывшийся туннель, чтобы попытаться увидеть там кого-то из умерших.

— «Вызыва-аю дух Александра Сергеевича Пушкина-а-а…», — страшным голосом завыл Вовка и воздел руки в пугающем жесте.

— Так. Вовка! Еще раз перебьешь — дальше хрен услышишь! Понял?

Вовка молча кивнул. Стас продолжил.

— Как только пациенту являлось видение в зеркале, Безекович заставлял встретиться с ним взглядом — оказывается, это самое сложное. И если это удавалось (а это удавалось!), начинал фиксировать «историю контакта». Так это называется в его записях.

— Ну и как?

— Нормально. Оказывается, под действием препарата происходит… — Стас посмотрел в блокнот, — слияние двух сознаний с эффектом вторичной доминанты.

— Че-го?!

Стас улыбнулся.

— Хорошо сказал, да? В общем, доминирует как бы «второе сознание». То есть то, которое «входит» в клиента. Понимаешь?

— То есть таким образом можно вытянуть из прошлого чужое сознание?

— Да тут получается… что не только сознание, но и некую… духовную субстанцию.

— Душу, что ли?

— Не совсем… — Стас терялся в собственных рассуждениях. — Как я понимаю, душа и духовная составляющая человека — в общем-то разные вещи. А сознание — оно, вроде как, двойственно по природе…

— Стас, у меня по философии трояк был.

— Увы, у меня тоже. Ладно, сегодня почитаю что-нибудь на эту тему.

Друзья снова сдвинули бокалы и сделали по глотку коньяка.

— Скажи… — Вовка отправил в рот ломтик лимона. — Ты правда во все это веришь?

— Не знаю… — Стас немного подумал и последовал его примеру. — Но, судя по всему, Безековичу действительно удалось чего-то добиться.

— Невероятно…

— Да. «Есть многое на свете, друг Горацио…» так что и не уснешь. Интересно другое. По теории Безековича, увеличив дозу препарата, можно получить эффект так называемой «первичной доминанты» — то есть, фактически, вселить сознание клиента в того, кто по ту сторону. Причем, на довольно длительное время…

— То есть отправить человека ТУДА?!

Стас молчал.

— Стас! Если все это так, то это же… способ перемещения во Времени!

— Похоже на то… Плюс эксперименты над человеческим мозгом и еще Бог знает чем.

— Кошмар.

— Самое ужасное, что если это открытие получит ход, сколько желающих будет пообщаться с душами умерших. Хотя, это и не души вовсе… Или все-таки души? Запутался я что-то.

— Получается, что это никакие не души, а… чуть ли не реальные люди — просто «перетянутые» сюда.

— Или «отправленные» туда?

— Бред какой-то…

— Бред — не бред, а… — Стас развел руками. — Безекович называет это «эффектом гипертуннеля». Кстати, побочные действия у этого цереброминала самые неприятные. Кроме психики «ползут» печень, почки, легкие… в общем, весь ливер. И, похоже, человек подсаживается на этот препарат как на наркотик.

— Грех-то какой… И зачем Харченко обрек себя на это?

— В этом весь вопрос. Щербаков утверждает, что там был какой-то обоюдный интерес. Причем, не только в плане результатов эксперимента.

— В смысле?

— Оказывается, Безекович тоже заинтересован в «контактах» с Виральдини. При работе с Харченко он использовал даже не зеркала, а мощный компьютер с большим монитором и хорошей цифровой видеокамерой. Ставил камеру напротив монитора и… короче, получается такой же туннельный эффект, как с зеркалами, только разрешающая способность выше и, наверное, появляются какие-то дополнительные возможности. Я пока не знаю, какие. По идее, компьютер должен был параллельно обрабатывать все, что происходит, но я в этом не понимаю ни пса… — Стас развел руками.

— Рассказывай дальше.

— Сослуживцы Андрея посмотрели электронную переписку Безековича — он работает через того же провайдера, что и Харченко. Там оказалось много интересного. Переписывается он в основном с частным медицинским центром «Чизанелли» в Италии.

— Только не говори мне, что в городе Пиза!

Стас помолчал немного.

— Вовик, ты будешь смеяться, но именно там.

Вовка шумно выдохнул.

— Все ясно, Стас. Копать надо именно в этом направлении. Чувствую, город Падающей Башни снова нас удивит.

— Кто знает… Так вот, переписка шла на английском языке. И написано было примерно следующее: — Стас перевернул страницу блокнота, — «…при более подробном исследовании вторичной доминанты выяснилось, что некоторые участки «вызванного сознания» блокируются, независимо от желания обоих индивидуумов».

— Господи, ну и язык!

— Погоди, я ведь перевожу. В оригинале еще хуже. «…В частности, именно в таком «закрытом секторе» находятся сведения, о которых вы упоминаете. Полагаю, что некоторое увеличение финансирования позволит мне добиться большей очистки препарата для достижения лучших результатов. Повторно прошу вас ознакомить меня результатами ваших исследований в направлении «первичной доминанты».

— Прости, я пока выслушал конец, успел забыть начало. Ахинея какая-то. Может, своими словами перескажешь?

— В общем, он денег просит…

— Да это я как раз понял!

— Он говорит, что не может добыть для «них» какую-то информацию. Но будет пытаться.

— Информацию от Виральдини? Стас, вдумайся!

Стас остановился.

— Погоди… Кажется, ты прав. А ну-ка, — он вновь открыл блокнот. — Похоже на то. Смотри: «…повторно прошу вас ознакомить меня с результатами ваших исследований в направлении «первичной доминанты». То есть они, судя по всему, научились кого-то отправлять ТУДА… Безекович просит от них ноу-хау в обмен на свой способ «переноса СЮДА». Или наоборот?

— Стас, ты понимаешь, что происходит? — беспомощно спросил Вовка.

— Боюсь, что да. Более того, мне кажется, что теперь я понимаю, почему Анна Джирони и Анна Джильоли так похожи. — Стас усмехнулся. — Осталось только выяснить, какая «доминанта» имеет место — «первичная» или «вторичная». А может, она вообще никакая не «доминанта»?

Вовка огорченно помотал головой.

— Мозги вывихнуть можно…

— Уезжая в Италию, Безекович оставил Харченко пузырек цереброминала. И строжайшую инструкцию по его применению. В частности, там указана несовместимость с алкоголем. А наш подопечный, отлежавшись дома после незабываемого концерта, принял коньячку и решил проделать очередной «спиритический сеанс». Или как это там называется…

— Гипертуннель?

— Он самый. Вколол себе этой дряни от Безековича, настроил компьютер и принялся медитировать.

— Кажется, я начинаю догадываться… — сказал Вовка.

— Даже не пытайся. Оказывается, Харченко периодически развлекал себя «уходом ТУДА». Сначала через зеркала, а потом с помощью компьютера с цифровой видеокамерой. Я вчера специально купил на лотке «Книгу гаданий» какого-то Максимовича. Муть редкостная, — Стас достал из портфеля мрачно оформленный том в мягкой обложке, — но там есть раздел, в котором описываются случаи, связанные с гаданиями на двух зеркалах со свечами по бокам.

— «Суженый-ряженый»?

— И это тоже… Там еще написано, что ни в коем случае нельзя встречаться взглядом с тем, кто покажется в туннеле.

— Ты же говорил, что Безекович наоборот заставлял «сцеплять взгляды».

— Да. Ему нужен был контакт. И еще в книге написано, что были случаи, когда «туннель» в прямом смысле слова затягивал гадающего. И если зеркала не выдерживали и лопались, одна часть туловища оставалось в «туннеле», а другая здесь.

— Господи, Стас! Неужели ты способен поверить в этот бред?

Взгляд Стаса слегка посуровел.

— Вовик… ты забыл, как доставал черепушку из поезда-призрака? Как пересекал потом Барьер Времени?

Вовка потупился. Стас продолжал:

— Это все явления одногопорядка. И тогда у тебя не возникало вопроса — бред это или не бред. Харченко «затянула» непонятная сила. Похоже, что полученный им на экране туннель каким-то образом материализовался. Только вместо зеркал не выдержал компьютер — туннель начал затягивать беднягу, компьютер перегорел, а монитор разрезал хозяина пополам… Вовик, не смотри на меня так — у меня у самого голова кругом!

— Вот тебе и опыты доктора Безековича. Доктор-смерть, блин…

Наутро Вовка принял душ, соорудил два горячих бутерброда с помидорами и сыром, сварил кофе. Безо всякого удовольствия Стас и Вовка употребили все это, болтая о незначительных вещах. Возвращаться ко вчерашнему разговору не хотелось.

Проводив Стаса, Вовка нашел в квартире два небольших зеркала — старинное круглое, еще бабушкино, и прямоугольное, из отцовской комнаты. Поставил их друг напротив друга и стал смотреть в глубь возникшего коридора. Подумал, что изображение очень похоже на поезд метро, если смотреть из последнего вагона вперед, сквозь стеклянную дверь в торце — череда вагонов и стеклянных дверей тоже образуют иллюзию бесконечного коридора. Где-то по задворкам воспоминаний проехал поезд-призрак. Вовка вспомнил, как пробирался на ходу из вагона в вагон по скрипучим и шатким переходным площадкам. «Почему же этот поезд пропал тогда, в Италии? — подумал он. — Может быть, «зеркала пространств» как-то соединились в тот роковой момент? И горный туннель стал для поезда «гипертуннелем», как пишет Безекович? А это значит, — встревожился Вовка, додумав до этого места, — что такие гипертуннели можно создавать искусственно? Бред…»

Бездна зазеркалья удерживала взгляд. Теперь она уже не казалась цепочкой вагонов и стеклянных дверей. Иллюзия бесконечного поезда уступила место длинной спиральной трубе. Казалось, за ободом странной спирали может прятаться кто угодно. Вовка с трудом отвел глаза и убрал одно зеркало.

«Куда же ведет этот туннель? — подумал он. — Ведь не может это быть просто игрой отражения, раз Харченко «затянуло». Да и в прошлом были свидетельства таких «затягиваний в зеркала». Но если бы не случай с Харченко, я так и продолжал бы думать, что все это вымысел…»

Вовка вернулся на кухню и включил электрический чайник. Открыл коробку с чаем. На дне болтался одинокий пакетик. «Надо чаю подкупить…», — машинально подумал Вовка. Он сел за стол и принялся ждать, когда чайник закипит, бесцельно глядя в окно и барабаня пальцами по столу. Мысль о туннеле не давала ему покоя: «Значит, человеческое сознание при определенных обстоятельствах может «прорубить» туннель во Времени?»

Чайник наконец-то захлюпал и нехотя отключился. Кинув в большую гжельскую чашку с надписью «Владимир» последний пакетик чая, Вовка залил его кипятком и вдруг понял — пить ему совершенно не хочется.

Исследовательский центр «Чизанелли»

…Безекович выжидающе молчал. Магистр поднял на него глаза. Это был взгляд человека, который понял: уже ничего исправить нельзя.

— Такие женщины встречаются не более трех на все человечество за две тысячи лет, — усталым бесцветным голосом начал рассказывать Магистр. — В какой-то момент своей жизни — обычно около двадцати лет — они вдруг обретают способность существовать… как бы вне Пространства и вне Времени. Их нервная система входит в резонанс с неизведанными пока законами Мироздания.

— Женщины? — осторожноспросил Безекович.

— Именно, и только! Это странные существа. Химеры… Им не нужна Машина Времени — их интуиция сама находит те слои Бытия, где им комфортно. И, что самое удивительное… им не нужно искать рецепта вечной молодости — после двадцати шести эти женщины просто перестают стареть! Они проживают много столетий, пропуская через себя человечество, словно песок сквозь пальцы.

— Удобственно… — пробормотал Безекович.

— Да. В совокупности они живут столько же, сколько нормальные люди. Просто их локальное, я бы даже сказал, «персональное», время течет совершенно по-другому. И они как никто знают, что мгновение и вечность, в сущности, одно и то же. Хотя любой дар несет свои издержки. Для женщины-дьяболины — это бесплодие.

— Так «дьяболина» — не ругательство?

— Это слово действительно можно перевести как «дьяволица», но здесь оно скорее термин. Как, например, «койво». Только койво — это человеческая аномалия по мужской линии. Не такая уж редкая. Относительно, конечно, — сейчас на земле мальчишек-койво чуть больше десятка. Дьяболина — аномалия чисто женская. Но их за всю историю человечества можно пересчитать по пальцам одной руки.

— И чем вы объясните такой… демографический дисбаланс?

— А чем вы объясните такой же дисбаланс среди гениев? Обратите внимание, как мало женщин среди гениальных композиторов, писателей, художников…

— Ну, это как раз объяснимо: мужчина постигает мир в понятиях, а женщина — в отношениях. Поэтому мужчины и создают философии, а женщины — нет. А философия — одна из основных составляющих творчества.

— Вы сейчас говорите, как врач-психиатр, — Магистр откинулся на спинку кресла, тяжело вздохнул. Было видно, что этим разговором он хочет хотя бы ненадолго отвлечься от горечи поражения. — Хорошо, давайте рассуждать вашими категориями. Но тогда женщина — это и художник, и композитор, и писатель… Только она пишет не произведения искусства, а собственную жизнь. И делает это не верхним энергетическим центром, а нижним.

— Я смотрю, вы неплохо осведомлены, Мастер.

— Это естественно. Носители Истины, исповедующие культ Двенадцати Голов, во все времена старались не упускать дьяболин из виду. Как только рождалась девочка с такими свойствами, она сразу попадала в наше поле зрения.

— И когда же родилась эта ваша… дьяволица?

— Третьего января 1886 года в Турине, в семье мелкого торговца. Девочку назвали Анной. Свою исключительность она поняла уже в четырнадцать лет. Но, повторяю, совершенно неважно, когда и где она родилась — эти женщины живут вне Времени и Пространства. Для них перейти в другое время так же просто, как нам с вами переехать на автобусе на другой конец города.

— Но это невероятно… — Безекович озадаченно чесал лоб.

— Если не сказать неправдоподобно, не правда ли? Есть еще одна особенность. Дьяболины очень своенравны. В этом странность их психологии. Никто не может предсказать, как они поведут себя в следующий момент. Их практически невозможно подчинить.

— Так что же, на них нет никакой управы?

— Видимо, действительно нет. Есть, правда, легенда о некоем Гиперборейском Зеркале, но это только легенда. Фольклор… Иначе такой ценный артефакт давно был бы у нас.

— Значит, никакой помощи?

— Отнюдь. Анна согласилась нам помогать. Фактически она прожила с Виральдини целую жизнь. Еще немного, и она выведала бы его тайну! Но тут случилось непредвиденное… Дело в том, что дьяболина не стареет.

— Да, вы говорили.

— Виральдини и Анна прожили вместе много лет. При этом сам композитор в свои тридцать-тридцать пять уже выглядел довольно старым. Но Анна не менялась нисколько! А ведь она постоянно была на виду — пела в его операх. Тогда по Италии и пополз слух, что Виральдини раскрыл рецепт вечной молодости и зашифровал его в одной из своих партитур. Тут на его произведения пошла настоящая охота. Она сбила все наши планы. Ноты скупали, разворовывали, тайно переписывали… Часто с жуткими искажениями — эти, с позволения сказать, «копии» дошли до наших дней и до сих пор ставят в тупик матерых музыковедов. Основные подозрения, конечно, пали на «Руфь» — ведь она писалась специально для Анны Джирони. А за ней успела закрепиться стойкая слава нестареющей женщины.

— Тоже мне, Пьеха… — пробормотал Безекович.

— Два раза партитуру пытались выкрасть. На второй раз это удалось, но ее следы быстро затерялись. Третьего раза Виральдини дожидаться не стал — он восстановил партитуру по памяти и спрятал свое творение в одному ему известном месте. Как вы знаете, это место открыли только в прошлом году.

— Значит, вы получили партитуру?

— Да. Получили. И… передали копию в «Ла Скала». Пусть поют. Без ключа к расшифровке это всего лишь музыкальный шедеврик…

— Всего лишь?

— Да, всего лишь! Но тут Анна неожиданно изъявила желание наконец-то спеть партию Руфи — ведь при жизни Виральдини ей так и не удалось этого сделать. А потом партитура исчезла. Блажь, конечно, но отказать дьяболине — себе дороже. Ее любовь к цветам и поклонению одержала верх над идеей.

— Мне кажется, — вставил Безекович, когда Магистр сделал короткую паузу и потянулся к пластиковой бутылке с минеральной водой, — что любовь к цветам естественна для любой женщины, пусть даже наделенной какими-то сногсшибательными способностями. И если бы вы поняли это раньше…

— Прекратите! — резко оборвал Магистр, поперхнувшись минералкой и утираясь платком с непонятными вензелями. — Лично я не признаю цветов. Это так пóшло! В нашей структуре они не прижились. И вообще, в цветочных магазинах есть что-то похоронное, вы не находите? Все эти составные букеты, обертки, целлофан… Кажется, что под прилавком у них лежат трупы в ваннах с формалином!

«О-о… ну, я попал! — подумал Безекович. — Случай, кажется, близкий к клиническому… Проколоть бы ему курс цереброминала, всю эту муть как рукой сняло бы». Магистра тем временем понесло в рассуждениях совсем уж не туда. Он продолжал вдохновенно препарировать несчастную дьяболину.

— …но Анна слишком хорошо знает себе цену. Богатство, любовь, плюс сверхъестественные способности… Бодрит, знаете ли. А порой и глаза застит! У дьяболины есть то, что есть. Причем есть сейчас, в данный момент жизни! То, что было раньше — очень хорошо. Было и прошло. За давностью веков, так сказать. Опустилось в культурный слой истории. Чего теперь сравнивать: «что было, что будет, чем сердце успокоится…» Или что у них там вместо сердца?

— Понятия не имею, — сказал Безекович. — Вам лучше знать.

— Мы не стали с ней спорить. Напротив, обеспечили победу на конкурсном прослушивании в «Ла Скала» и годичный контракт. Хотя, уверен, она и так победила бы, ведь поет божественно…

— Я знаю. Мой пациент Харченко увлекается ее творчеством.

— Бывший пациент, — поправил Магистр. — Не думаю, что он уцелел…

— Господин Магистр, он жив! — вбежавший человек в белом халате был растерян и растрепан. Впрочем, Магистр не стал сейчас ему пенять за нарушение субординации — было не до того.

— Кто?! — воскликнул он.

— Антонио Виральдини!!

Москва, 2005 год

Как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, станция «Манихино-3» Рижской железной дороги немногих могла заманить своим местоположением. Небо было пасмурным, лесозащитная полоса изрядно полысела от времени и экологии. Крепчающий ветер приносил запах чего-то непонятного, что Бурик тут же мысленно окрестил «разлагающимся мамонтом».

— Воняет гадостно… — поморщился он. — Как орел на шкафу в «Понедельнике» у Стругацких.

— Ничего, принюхаемся, — как ни в чем ни бывало ответствовал Добрыня.

От этой фразы Бурик почему-то повеселел.

— Скажите, пожалуйста, откуда доносится столь дивный амбёр? — спросил он у проходящей мимо старухи со старым ржавым ведром, до половины заполненным отборной картошкой.

— Ась? — насторожилась старуха.

— Откуда вонь? — менее изысканно осведомился Добрыня.

— Мальчики, я глухая! — сообщила старуха в ответ и побрела дальше.

— Ишь… Запах птицефабрики им не нравится! — бросила проходящая мимо толстая тетка в синем казенном халате. — Зато куры…

Направо от действующей железнодорожной ветки уходили две ржавых полосы.

— Да вы посмотрите, какие рельсы старые. Кур отсюда лет двадцать как не вывозили, — и, не дожидаясь ответа, Бурик и Добрыня потопали по шпалам.

— Отсюдова яйцы возють! — закричала им вслед неугомонная тетка.

— Дура какая-то… — сказал Добрыня.

Через несколько шагов ребята догнали старуху с картошкой, которая, пройдя еще вдоль шпал, сворачивала на неприметную тропинку. Бурика внезапно осенило:

— Бабуль, а продайте нам немного картошки?

Перспектива неожиданной сделки, очевидно, вернула бабке слух.

— А чего немного-то, берите всю.

— Сань, ты чего! Зачем нам столько картофана?

— Ты ничего не понимаешь, мы ее испечем! Я у папы зажигалку стрельнул…

— Будет тебе от папы… — Добрыня явно колебался. Бурик, однако продолжил «окучивать» старуху.

— А за сколько? Только нам вместе с ведром, а то положить некуда.

Бабка задумалась.

— С ведром, так это ж рублей… сорок будет…

— Гхм! — громко сказал Добрыня.

— У меня есть, — торопливо ответил Бурик. — Бабуля утром дала. Нам на мороженое.

Он вынул из заднего кармана штанов четыре мятые бумажки, разгладил их и протянул старухе. Та перевела взгляд сначала на ведро, потом на деньги, и как будто нехотя взяла.

— Спасибо, сынок. Эх, пропади все пропадом… — она засеменила вниз по тропинке.

Бурик и Добрыня вдвоем взялись за ручку ведра — одному такую тяжесть тащить было неудобно — и пошли вдоль ржавых рельсов.

Шли ребята долго. Молчали или болтали о пустяках.

— Передохнуть бы, — сказал Бурик. — Все идем и идем. Так мы до Киева дойдем…

— До Киева — это надо было с Киевского вокзала ехать.

— Но до Риги я тоже топать не хочу. Давай здесь остановимся. Вон, смотри какой пенек.

— Где пенек, там надо съесть пирожок. А пирожков у нас нет, — ответил Добрыня. — Глянь, там впереди просвет. Полянка, наверное… Видишь?

Но полянки в просвете между деревьями не оказалось — ребята вышли на берег реки.

На противоположном берегу, наверное, когда-то был парк аттракционов — из-за деревьев возвышался остов давно заброшенного колеса обозрения. Голые спицы без кабинок торчали по кругу большого диска, казавшегося черным на фоне заходящего солнца. Ажурный узор спиц отражался в водах реки, в этот час почти неподвижных. Казалось, колесо уходит вниз и слегка проворачивается на дне, увязая в речном иле.

Чуть левее виднелся железнодорожный мост с полукруглыми бетонными опорами. На мосту показалась электричка. Проехав его, она дала протяжный гудок и начала тормозить. Видимо, здесь была станция.

Справа от реки раскинулиськорпуса серых двухэтажных строений. Наверное, это и была пресловутая птицефабрика, характерно благоухающая на всю округу. Со стороны станции к ней вел еще один путь, такой же старый, как тот, по которому они шли. На месте соединения двух заброшенных линий пьяным сторожем возвышалась накренившаяся ручная стрелка. Ребята остановились передохнуть возле нее — ведро картошки ощутимо оттягивало руки.

— Давай подергаем? — предложил Бурик.

— Да ну… Вдруг что-нибудь случится, — Добрыня, однако, вцепился в рукоять противовеса и потянул вверх.

Бурик налег на длинную ручку, но стрелка не шелохнулась.

— Совсем заржавела, — сказал он.

— Подожди… Тут, кажется, должен быть такой замок… — Добрыня отпустил противовес, подошел к рельсам и стал что-то искать на шпалах. — Вот, нашел, — он откинул в сторону длинную пластинку, которая лежала в специальных прорезях у самых шпал и блокировала стрелку. — Давай еще раз.

Заняв исходное положение, ребята вновь навалились на рукоятку и противовес. Обиженно заскрипев, две ржавые полосы шевельнулись и переместились на несколько сантиметров влево.

— Давай еще, — сопя и улыбаясь, сказал Бурик, — соединим пространства…

Он не договорил. Стоящая в двух шагах приземистая, заброшенного вида будка вдруг заскрипела дверью, и на пороге возник заспанный бородатый мужик в замшелом ватнике.

— Здрасьте… — рассеянно произнес Бурик, отпуская рукоятку. Добрыня молчал. Стрелка с грохотом вернулась в исходное положение.

— Чего это вы тут? — осведомился мужик. — Баловство одно на уме!

— Мы это… — попробовал объяснить Бурик, отряхивая ладони.

— А вы? — перебил его Добрыня.

— Я? — мужик слегка растерялся. — Стрелку сторожу.

— А, так вы стрелочник… — догадался Добрыня.

— Тот самый? — добавил Бурик. Он вспомнил, что именно стрелочник почему-то всегда и во всем виноват.

— А стрелку нечего дергать, — проигнорировал вопрос мужик.

— Так она ведь ржавая, да и все равно тут ничего уже не ходит, вон куска нет… — Бурик показал на участок ржавого рельса, который обрывался, чтобы через полтора метра начаться вновь.

— Для кого не ходит, а для кого и… — мужик зашелся застарелым кашлем курильщика.

— Что ходит? — насторожился Добрыня. — Поезд с птицефабрики?

— Да кто их поймет, с какой фабрики… — мужик чихнул, утерся и посмотрел в сторону.

— С яйцами? — выпалил Бурик, припомнив теткино «яйцы возють».

— С яйцами — это конь! — парировал мужик. — А поезд — он с вагонами.

— А вагонов случайно не три? — с усмешкой спросил Бурик, но Добрыня легонько ткнул его локтем в бок. Мужик внимательно посмотрел на Бурика.

— Может, и три… А ты почем знаешь?

Бурик и Добрыня переглянулись. Чтобы скрыть неловкость, Добрыня начал глядеть в сторону сереющей вдали птицефабрики и напевать на мотив какой-то древней песни: «Ах, МПС, МПС, МПС! Твой паровоз зеленый…»

— Так паровоз не зеленый, — медленно промолвил мужик, так же внимательно глядя на Добрыню и почесывая давно не стриженую бороду. — Черный он…

— Старинный? — продолжал спрашивать Бурик.

— Да уж куда старее… Я и сам не молод…

Новый собеседник подошел к стоящей неподалеку ржавой колонке и принялся двигать большой тяжелый рычаг.

— Давайте, я помогу, — предложил Добрыня, и, не дожидаясь ответа, подошел и вцепился в рычаг.

Старая колонка издавала сдавленные горловые звуки, как будто ее душили. Мужик наклонился, подставил ладони под струю воды и принялся основательно умываться.

— Так вы нам толком скажите, есть тут поезд или нет? — не отступал Бурик.

— Немножко есть… — уклончиво ответил мужик, фыркая и отплевываясь. Через некоторое время он выпрямился, последний раз провел ладонью по лицу и, кивнув на ведро, поинтересовался: — А это что у вас? Картошка?

— Нет, — ответил Добрыня, — бананы.

— Сам ты банан! — отрезал Бурик. И обратился к мужику: — А давайте ее испечем? А то есть уже хочется.

— Можно… — мужик явно оживился.

Костер решено было развести прямо между рельсами («Ничего шпалам не сделается…»).

— Ну-ка, молодежь, шуруйте за хворостом.

Хворост ребята собирали молча.

Когда Бурик с Добрыней вернулись, нагруженные охапками веток, между рельсами уже возвышался аккуратный домик из щепок и сухих деревяшек. Мужик достал из кармана даже не пожелтевшую, а почерневшую от старости газету, развернул ее и стал внимательно изучать. Это была «Правда» за 8 ноября 1974 года.

— «Празднуя очередную славную годовщину Великого Октября, мы с особым трепетом вспоминаем те далекие суровые годы…» — торжественно зачитал он. — Вот передовицу-то мы на растопку и пустим.

Бурик лихим ковбойским движением выхватил из заднего кармана зажигалку, подкинул на ладони и тут же уронил.

— Ой… — смущенно сказал он.

— Сюда ее! — скомандовал новый знакомый, хищно косясь на ведро с картошкой.

Расселись. Мальчишки приткнулись друг к другу на одном рельсе, мужик сел напротив.

— Михеич я, — представился он. — Ну а вы-то, мальцы, кто будете?

— Саша, — ответил Бурик.

— Доброслав.

Повисла пауза.

— А что такого? Меня зовут Доброславом.

— Да не, я ничего… — Михеич усмехнулся в бороду и начал разводить костер.

Хворост уютно потрескивал.

— Когда я был маленький, — сказал Бурик, задумчиво глядя в огонь, — мне казалось, что по рельсам можно добраться в любую точку Вселенной. Хоть на Марс, хоть в другую галактику…

— По рельсам все можно… — непонятно отозвался Михеич.

Добрыня внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Бурик потянулся к ведру с картошкой, но Добрыня, легонько ткнув его в бок, сказал:

— Погоди, рано еще. Пусть угли появятся.

Михеич согласно кивнул.

— Да знаю я… — слегка обиженно бросил Бурик.

Солнце обреченно клонилось к закату. Уютно догорал костерок между рельсами. Картошка покоилась в потрескивающих углях, присыпанная золой. Ветер милостиво сменил направление, и вместо запаха птицефабрики воздух наполнился ароматами полыни и зверобоя.

— Еще не готова, — сообщил Михеич, выкатывая палкой из костра закопченный шарик картошки.

— А соли-то у нас нет, — вспомнил Добрыня.

— Ага… — согласился Бурик. — Я как-то не сообразил, когда картошку брали. А у вас нет случайно?

— Эх, молодежь… — вздохнул Михеич, и, закашлявшись, поднялся. — Сейчас вынесу.

С этими словами он направился в свою сторожку.

— Ты чего меня все время пихаешь? — спросил Бурик, когда Михеич удалился на почтительное расстояние.

— А чего ты болтаешь про этот поезд?

— Я? А что тут такого? Тайна, что ли?

— Может, и тайна…

Бурик вдруг почувствовал глухое раздражение.

— Ты со мной, прямо как Михеич разговариваешь, — он передразнил, покашливая. — «Кхе-кхе… Может, и тайна…»

— Да? А ты этого Михеича давно знаешь? — в голосе Добрыни слышались нотки сарказма.

— Не больше твоего.

— Вот и не болтай лишнего! Договорились же…

— Насчет поезда мы с тобой ни о чем не договаривались! — раздражение в душе Бурика начало уступать место непонятной досаде. — О нем вообще разговора не было.

Добрыня непонимающе посмотрел на друга. «Да что с тобой происходит?»

— Сколько можно за солью ходить… — раздраженно сказал Бурик.

— Уже нисколько, — раздался сзади знакомый хриплый голос.

Как Михеич ухитрился подойти незаметно, исколько он уже так стоял за спиной? Михеич шагнул вперед, держа в руках белый сверток.

— А кто тут у нас костровой? Почему жара мало?

Добрыня молча пошевелил палкой тлеющие угли и стал раздувать огонь.

— Погоди, — сказал Михеич. — Может, уже готова.

Он выкатил палкой из костра несколько картофелин, взял в руки одну из них, покидал в ладонях, подул и с аппетитным хрустом разломил.

— Пирожное… — сказал он, осторожно пробуя нежную белую мякоть.

— Не люблю пирожные, — сказал Добрыня из духа противоречия.

Бурик покосился на него и молча последовал примеру Михеича — шумно подул на разломленную картошку, обильно посолил и попробовал. Картошка оказалась на редкость вкусной.

— Неужели в городе такую картошку продают? — изумился Михеич.

Бурик выразительно посмотрел на Добрыню: хоть эту «тайну» огласить можно? Но Добрыня проигнорировал его молчаливую иронию.

— Да нам на станции одна бабка продала, — сказал Бурик. — Глухой прикидывалась.

— А-а… Так это Петровна с птицефабрики, — ответил Михеич. — Вот еще придумали — глухая! У нее абсолютный слух.

— Ну ладно, нам пора, — сказал вдруг Добрыня.

«Нам? — удивленно подумал Бурик. — Чего это он решает за нас обоих?»

Михеич хитро прищурился.

— Куда собрался-то? Посиди еще с нами. Картошки поешь, а то так и не попробовал.

Добрыня молча посмотрел на Бурика — идешь? Но Бурик повел себя совершенно неожиданно.

— Да посиди еще… — пробормотал он, глядя в костер.

— Спасибо, — тихо ответил Добрыня. — Я уже и так С ВАМИ засиделся. Пора и честь знать.

Он развернулся и быстрым шагом пошел в сторону платформы. Бурик продолжал тупо смотреть в костер. Он честно пытался понять, что происходит. Почему все было так хорошо и вдруг стало так плохо? Щуплая фигура Добрыни уже успела скрыться из виду.

— О, да тут еще картошка осталась! — Голос и кашель Михеича вывели Бурика из состояния оцепенения. — Бери, Саш, чего сидишь.

— Нет, спасибо, — ответил Бурик. — Это вам.

Он вскочил на ноги и закричал:

— Добрыня! Доброслав! Славка!

Ответа не последовало. Бурик что есть сил побежал в сторону платформы, спотыкаясь о шпалы. Попрощаться с Михеичем даже не пришло ему в голову. В боку противно закололо.

— Славка, подожди!

Запыхавшись, Бурик подбежал к платформе и увидел, что Добрыня садится в подошедшую электричку. Бурик остановился. «Славка, оглянись!» — хотел крикнуть он, но голос не послушался. Двери закрылись, электричка тронулась. Проехав мост, она стала набирать ход. Бурик смотрел на светящиеся окна, сливающиеся в одну желтую полосу. «Что же мне теперь делать?» — бессильно подумал он.

Поднявшись на платформу, Бурик подошел к окошечку кассы. Рядом висели несвежие листы с расписанием электричек. Некоторое время он ничего не соображал. Строчки цифр плясали у него перед глазами. Хотелось только одного — лечь тут же на платформе и тихо сдохнуть.

Бурик тряхнул головой. Снова, теперь уже внимательно, посмотрел на расписание. «А ведь Добрыня уехал не в Москву, а наоборот, в другую сторону. Может, он выйдет на следующей станции?» Но очередная электричка была только через сорок минут. Бурик посмотрел в сторону ушедшей электрички. Впереди, метров через пятьдесят, виднелись очертания могучего железнодорожного моста, перекинутого через реку. «Пойду через мост пешком», — решил Бурик и двинулся в сторону реки.

Он почти не удивился, когда путь ему перегородил знак «кирпич» и слегка погнутый железный лист, на котором красной краской были написаны крупные трафаретные буквы: «Проход запрещен!». И тут же мельче: «Территория моста охраняется собаками!» Словно в подтверждение этих слов откуда-то сбоку донесся басовитый лай. Судя по всему, принадлежал он существу немалых размеров. «Да… — подумал Бурик. — С такой собачкой лучше не спорить».

Где-то вдалеке, на той стороне реки, прогудела электричка. Гудок ее показался Бурику грустным и каким-то одиноким, брошенным. Вздохнув, он двинулся назад к платформе.

— Что, ребята, потеряли друг друга? — раздался рядом голос глухой бабки с абсолютным слухом. Она бодро ковыляла к платформе.

Бурик ошарашено замер и провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Вскоре подошла электричка.

— Это в Москву? — спросил Бурик пожилого дядьку с вонючей папиросой в зубах.

— В Москву, — ворчливо ответил дядька, отбрасывая в сторону окурок и сплевывая. — Разгонять тоску… Опоздала опять, зараза.

Бурик вошел в вагон, отыскал свободное место у окна. Электричка дала печальный гудок и тронулась. За окном проплывали березы, ели, и грустно махали Бурику телеграфные провода.

Двери открылись. Добрыня вышел на платформу. Справа темнел заросший парк, над которым возвышались спицы заброшенного колеса обозрения.

Добрыня шел по растрескавшейся асфальтовой тропинке в глубь парка. «Друг называется… — думал он. — И как они быстро спелись с этим стариканом! Неужели с этим Михеичем ему лучше, чем со мной? Да нет, чушь… А может, так оно и надо?»

«Кому надо? — тут же спросил он сам себя. — Бурику?»

«Может быть, и Бурику. Что ему вообще надо? Зачем я ему нужен? У него и спецшкола, и язык… И отец… А что ему со мной? Какой интерес? Просто попутчик на дороге?»

В сумраке показалась старая цепочная карусель. Краска на ней давно облупилась, и от всех сидений осталось только одно — оно болталось на трех ржавых цепочках из четырех. Добрыня подошел и качнул его. Наверху что-то жалобно скрипнуло. Добрыня забрался с ногами на сиденье, схватился за цепи и немножко покачался. Вся конструкция ухнула и слегка шевельнулась. Добрыня качнулся еще пару раз, потом спрыгнул и побрел дальше.

«Попутчик на Дороге? — продолжал думать он. — А это ведь не так мало… С другими он так не пойдет».

«Почему ты так уверен?»

«Но ведь я же не пойду!»

«Уверен?»

Добрыня остановился. К нему вплотную приблизилось заброшенное колесо обозрения. В сумраке оно казалось неправдоподобно огромным.

«Уверен!» — ответил он сам себе.

Колесо манило, притягивало словно магнитом. Добрыня подошел ближе, обошел кругом мощные станины. Примерившись, подпрыгнул и схватился за железный выступ возле тонкой металлической лесенки, напоминающей пожарную. Подтянувшись, он уцепился за первую ступеньку лесенки, немножко помог себе ногами, и через мгновение уже поднимался по расшатанным перекладинам. Из-под его кроссовок летели вниз лохмотья многолетней ржавчины. Так Добрыня долез до центра колеса. В этом месте лестница заканчивалась небольшим балкончиком. С него можно было перелезть на ось колеса, а оттуда забраться на ближайшую спицу. Вблизи она уже не казалась тонкой — примерно в два обхвата его ладони.

«А что дальше? Что мне дальше делать?»

«А что вообще произошло? Подумаешь, ерунда какая…»

«Нет, тут что-то не так. Он ведь никогда таким не был».

«Каким?»

«Ну…» — Добрыня не знал, как ответить самому себе на этот вопрос.

Он ухватился за спицу у себя над головой. Цепляясь за незаметные выступы, забрался на нее и, балансируя, словно гимнаст Тибул на канате, уцепился за следующую спицу, затем за перекладину… Так Добрыня залез почти на самый верх колеса.

«Странно… Почему оно не поворачивается подо мной? Проржавело, наверное, насквозь…»

Придя домой, Бурик, не раздеваясь, лег на софу и отвернулся к стенке. Бабушка из кухни позвала ужинать. Есть не хотелось, двигаться не хотелось. Жить не хотелось. Но на бабулю такие аргументы не действуют — есть надо всегда, независимо ни от чего, что бы с тобой ни случилось. Бурик через силу проглотил несколько кусков тушеной говядины, поблагодарил и вернулся к себе в комнату.

Темнота за окном уже приобрела оттенок свежезаваренного кофе, когда Бурик наконец решился и набрал телефонный номер.

— Алло! Добрыня! Где ты? — закричал на том конце провода женский голос.

— Добрый вечер… Извините, это Саша звонит.

— Здравствуй, Саша, — сказала добрынина мама упавшим голосом.

— Я думал… Слава уже вернулся.

— Так вы что, разве не вместе?

«Что мне ей сказать?», — в отчаянии подумал Бурик.

— Мы… Я потом уехал. Мне… было надо.

У матери закололо где-то в районе солнечного сплетения. Она подумала: «Наверное, именно там находится душа. Ведь если душа не на месте, то болит почему-то как раз там…» Перед глазами, словно кадры старой кинохроники, стали проноситься фрагменты жизни Добрыни. Родился недоношенным. Еле выходили… Сразу привязалась целая свора младенческих болячек. Насилу отогнали… Отец… Нет, об этом лучше сейчас не думать… Пьяница, бездарность, неудачник! А сама-то я?.. Но вот он, сын. Рос добрым и ответственным. Редкое сочетание. Реликтовое… Когда соседи говорили о нем: «Маленький взрослый», — Татьяна Владимировна улыбалась. С тайной гордостью за сына и за себя. Но сейчас… Она и сама не знала, что «сейчас». За окном густела поздняя июньская ночь. Если Добрыня задерживался, то всегда старался звонить. «Ма-а… Ты только не волнуйся». Она старательно изображала материнский гнев, но сама душою ликовала — все в порядке.

На часах было уже без пяти полночь, но Добрыня так и не позвонил. Разум твердил: «Что-то случилось!» и рисовал картины в стиле Иеронима Босха. Но материнское сердце почему-то повторяло: «Успокойся и не паникуй. Все в порядке… Именно с твоим сыном ничего не может случиться». Татьяна Владимировна потерялась, словно между двух огней — голосом разума и материнским чувством. Она ощущала себя, витязем на распутье. Но тому было легче — он был предупрежден о последствиях выбора. Татьяна Владимировна же терялась в дебрях беспокойства и собственной интуиции.

— Можно я завтра позвоню? — ворвался в мысли голос Бурика.

— Что?.. Да, Сашенька, конечно, звони… — голос матери прозвучал глухо и рассеянно.

— До свидания, — тут его будто что-то кольнуло. — Татьяна Владимировна! С ним все в порядке. Я… чувствую.

Бурик окончательно смутился и положил трубку.

Оказавшись наверху, Добрыня впервые испугался по настоящему. Он был на огромной высоте — выше самых высоких деревьев в парке. Когда-то на эту высоту разноцветные кабинки плавно поднимали беззаботных отдыхающих. Они недолго любовались открывшимся видом, затем колесо так же плавно спускало их вниз. Кабинки были давно сняты, и сейчас здесь хозяйничал сильный ветер. Казалось, он намеренно раскачивал голую спицу с одиноким мальчишкой, сидящим наверху. Добрыня изо всех сил уцепился за перекладину — спица, к которой она крепилась, ходила ходуном. Только сейчас Добрыня осознал, как ему холодно и одиноко.

Горизонт раскачивался в такт колебаниям спицы. Под ним расстилалось лесное море, а впереди — там, где по представлениям Добрыни должна была быть река, — виднелись невысокие дома. Что-то непривычное, странное было в этих домах. Добрыня долго всматривался в низкие черепичные крыши, огромный купол непонятной постройки и странное, похожее на пушку из жюль-верновского романа сооружение, слегка наклоненное вправо.

Бурик нервно расхаживал по комнате.

«Может, еще раз позвонить? Просто спрошу, не пришел ли Добрыня».

Что-то удерживало его от этого шага. Бурик сам не понимал, что именно — боязнь услышать плохие новости? Лишний раз расстроить добрынину маму? Бурик не мог ответить на эти вопросы.

«Что я ей скажу? Что с ним все в порядке? А она спросит: «Откуда ты знаешь?»

Действительно, откуда? Почему он вдруг так уверенно заявил ей, что все хорошо? И все ли с ним хорошо?

«Добрыня, где ты?» — мысленно позвал Бурик. И от этого простого вопроса им овладела отчаянная тоска по самому близкому другу, которого он чудом обрел и по какой-то нелепой глупости потерял. «Добрыня… Добрыня…» Эти мысли, словно позывные SOS летели в пространство. Бурик прикрыл глаза. Перед его мысленным взором стояло огромное колесо обозрения. Кабинок на нем не было, голые спицы пронзали низкое небо и пространство по кругу. На верхней спице, вцепившись в нее руками и ногами, сидел мальчишка, в котором Бурик сразу узнал Добрыню. Губы его были упрямо сжаты, а в глазах стояла безнадежная тоска. Порывы ветра качали спицу.

«Добрыня-а-а!! Что ты делаешь! Держись…»

Но тут видение дернулось и пропало. Бурик открыл глаза и почувствовал, что лицо его залито слезами.

Ожидания, что спускаться будет легче, чем подниматься, не оправдались: кроссовки то и дело скользили по спицам, пальцы соскакивали с перекладин. С трудом добравшись до металлического балкончика, Добрыня остановился передохнуть. Посмотрел вверх, пытаясь оценить высоту, с которой только что слез. Отсюда она казалась весьма внушительной.

Спуск по металлической лесенке не занял много времени — уже через полминуты Добрыня легко спрыгнул на землю. Отряхнув руки от ржавчины (частично — о собственные штаны), он оглянулся по сторонам и только теперь понял, что уже совсем темно. Нужно было выбираться к станции. Вот только где она находится? Добрыня никак не мог вспомнить, с какой стороны подошел к колесу. Опираясь скорее на интуицию, нежели на память, он принялся искать дорогу. Сгустившиеся сумерки не вселяли никакой уверенности, что он идет правильно. Однако вскоре Добрыня оказался на той же разбитой асфальтовой тропинке, по которой пришел в парк. Месяц наконец-то отыскал небо и равнодушно засиял на нем молодым рожком. Ускорив шаг, Добрыня направился к станции.

На платформе не было ни души. Под одинокой лампочкой Добрыня нашел расписание. Пробежав глазами по таблице, он посмотрел на часы над платформой. Они стояли, и, судя по всему, давно — обе стрелки повисли на цифре шесть. Ну что ж, придется побеспокоить кассиршу… Добрыня несмело постучал в окошечко кассы, забранное фанерным щитком. Фанера отъехала в сторону, и в окошке замаячило неприветливое лицо.

— Ну! Чего? — равнодушно поинтересовалось оно.

— Я… — Добрыня растерялся. — А электрички еще будут? В Москву.

— Ишь… В Москву ему! Все, голубчик, на сегодня все электрички вышли.

— Ку… куда вышли? — не понял Добрыня.

— Да уже никуда. Были, да все вышли — полпервого ночи уже.

— Как — полпервого! — опешил Добрыня. — Ведь…

«Ведь я в этом парке не больше часа пробыл!»

— А вот так! Завтра поедешь. — Окошко захлопнулось.

Он боком отошел от кассы и спрыгнул с платформы.

В свете месяца рельсы матово блестели. Впереди возвышалась черная громада железнодорожного моста — в темноте он был похож на скелет бронтозавра, когда-то распластавшего свое могучее тело между берегами. Добрыня вздохнул и пошел по шпалам. Он не понимал, как потерял счет времени — такого за ним отродясь не водилось. Неужели эта глупая размолвка с Буриком так выбила его из колеи? Похоже на то…

Но размолвка размолвкой, а надо что-то делать. Как-то выбираться из этого заколдованного места, где друзья теряются, время бежит как ошпаренное, а с верхотуры видны какие-то незнакомые дали.

«Переберусь через мост, — думал он. — Все-таки ближе к Москве. А там будет видно…» Хотя что «будет видно», Добрыня понятия не имел. Он шел и думал, как завтра позвонит… нет, лучше придет к Бурику и скажет: «Саш, прости меня… Я повел себя как дурак. Пожалуйста, не обижайся на меня никогда…» Добрыня сам не понимал, как получилось, что он вдруг встал и ушел. Обидел его Бурик? Нет, не обидел. Во всяком случае, не хотел, это же ясно. Что же случилось?

«Интересно, простит он меня?»

«А ты бы простил?»

«Я… я не знаю, — думал Добрыня. — Наверное, простил бы. Но я даже не понимаю, за что мы друг на друга так обиделись».

«Это все из-за Михеича! Зачем он сказал: «Посиди С НАМИ»? Как будто я вообще ни при чем».

«Не ври! — отвечал он сам себе. — Если бы не было Михеича, возникла бы какая-нибудь другая причина».

«Но ПОЧЕМУ?! Что с нами случилось?»

Наверное, надо просто поговорить с Буриком. Обо всем спросить самому. Он поймет, что это не просто добрынино любопытство. Обязательно поймет — ведь это же Бурик…

Не может быть, чтобы Бурик не простил его. Разве может из-за одной глупой ссоры кончиться дружба?

Ладно… Он просто придет и скажет: «Саш, не прогоняй меня. Ведь я тебе нужен». Или нет, не так… «Ты мне нужен». Да, наверное, так будет лучше.

Ведь они с Буриком нужны друг другу…

Эти покаянные мысли были неожиданно прерваны громким собачьим лаем и окриком:

— Эй! Чего тебе?

Из-за опоры моста показалась темная фигура с коротким автоматом в руках.

— Да мне… — Добрыня не на шутку перепугался. — Я на электричку опоздал. А меня мама дома ждет.

— Не поздновато ли? — спросилохранник.

Добрыня поднял глаза и посмотрел на него. Молодой, лет двадцати пяти, с открытым добрым лицом, одетый в пятнистые штаны и такого же цвета куртку.

— Я решил на ту сторону перейти. А тут эта собака…

— Конечно, собака, — ответил охранник. — Мост-то охраняется.

— А зачем?

— Стратегическое направление. Мама ждет, говоришь?

— Ага…

— Ладно, пошли. Давай руку.

Сбоку послышалось недовольное рычание.

— А собака?

— Не бойся, со мной не тронет. Фу, Джек!

Добрыня вложил свою руку в широкую ладонь охранника и пошел рядом за ним. От охранника веяло той надежностью, которая обычно свойственна молодым военным. Где-то на середине моста Добрыня осмелел и стал озираться по сторонам. Река в наступившем сумраке матово блестела, изредка поигрывая бликами. «Совсем как на нашем балкончике…» — подумал Добрыня. Воспоминание о балкончике пребольно царапнуло его.

— Как домой добираться-то будешь?

— Что? — за своими печальными мыслями Добрыня не расслышал вопроса.

— Добираться, говорю, как будешь? Сейчас уже ничего не ходит. Метро через полчаса закроют. Так до него еще и доехать надо. Эй, ты чего?

Добрыня остановился, не в силах идти дальше. Он стоял и молча плакал. Слезы текли из глаз двумя ровными ручьями, но Добрыня даже не пытался вытереть их, не говоря уж о том, чтобы успокоиться.

Охранник растерялся. Он ласково взял Добрыню за плечо.

— Да ты не бойся… Мы сейчас что-нибудь придумаем. Доедешь домой, никуда не денешься…

Прозвучало неубедительно. Охранник хотел еще что-то добавить, но тут сзади раздался странный звук. Охранник легко приподнял Добрыню за плечи и перенес на соседний путь. Мимо, завывая и трезвоня, словно перед концом света, промчалось странное сооружение вроде большой дрезины с лебедкой наперевес.

— Разъездились на ночь глядя! Слушай… Может, у тебя что-то случилось? — участливо спросил охранник, когда дрезина скрылась из виду.

Добрыня всхлипнул и наконец взял себя в руки.

— Да нет. То есть да…

Охранник вздохнул.

— Что же мне делать с тобой?.. Погоди. Митяй! — закричал он куда-то вперед. — Митя-ай!!

— Ну, чего «Митяй!» — навстречу им вышел другой охранник, еще более рослый. — Что, поймал кого?

Добрыня напрягся.

— Ты мне пацана не пугай! Заблудился он. Скажи лучше, что делать будем? До города ему не добраться. Да и нам далеко не отойти.

— Дела… — Митяй почесал небритую щеку. — Может, к этому… к попу?

— Слушай, это идея! — и уже Добрыне: — Пойдем, здесь есть где переночевать. Заодно домой позвонишь — мать, небось, с ума уже сходит.

— Где ночевать? — насторожился Добрыня. — Не надо, я дойду.

— Куда ты дойдешь ночью-то? — усмехнулся Митяй. — А если, не дай Бог, случится что? Коль, скажи ему.

— Митяй прав. Неспокойные тут места. Я тебя не пугаю, но… — он развел руками.

Добрыня посмотрел на реку. Одинокими огоньками на ней светились буи. Он глубоко вздохнул.

— Вот и славно, — сказал Коля. — Мить, подмени меня! Я быстро.

— О чем речь, старик. Как зовут-то парня?

— Не знаю… Как тебя зовут?

— Добрыня…

— Ка-ак?! — синхронно вопросили Коля и Митяй.

Добрыня повторил. Потом шмыгнул носом и добавил:

— Нормальное русское имя… Вообще-то, если полностью, тогда Доброслав.

— Ну, Добрыня так Добрыня. — Митяй улыбнулся и протянул мальчишке широкую ладонь. — Бывай, герой былинный.

Добрыня пожал руку, сказал спасибо и пошел вслед за охранником Колей.

Мост кончился.

— Куда мы идем? — спросил Добрыня.

— Тут рядом живет один священник. Ты не бойся, он хороший.

— Я и не боюсь.

— Так вот, он вроде капеллана одной воинской части. Здесь рядом. Я там раньше старлеем служил, пока из армии не уволился.

— А почему уволились?

— Да денег мало… — Коля досадливо сплюнул. — А у меня жена и ребенок маленький.

Добрыня понимающе посопел. Вниз от железнодорожной насыпи убегала чуть заметная в темноте тропинка. Железнодорожные прожекторы ее почти не освещали.

— Нам сюда. Держись за меня.

— Спасибо, я сам, — ответил Добрыня и тут же споткнулся о корень, торчащий из земли. Коля успел подхватить его и поставил на ноги.

— Держись, говорю!

Добрыня не стал спорить и взял Колю за руку. Через двадцать метров тропинка свернула, и Добрыня увидел светящиеся в темноте окошки.

— Мы почти пришли.

Коля отворил калитку.

— А… это удобно? — запоздало поинтересовался Добрыня.

Коля усмехнулся:

— Чудак-человек…

Пройдя небольшой дворик и поднявшись на крыльцо, Коля нащупал кнопку звонка. Несколько долгих секунд из дома доносилось лишь приглушенная деревянными стенами музыка: мужской хор отчетливо выводил: «…та-ай-но-о образу-у-ю-у-ще…» Внезапно дверь со скрипом отворилась, и на пороге возник высокий человек с окладистой бородой и в черном подряснике.

— Отец Леонид, — обратился к нему Коля, как показалось Добрыне, несколько смущенно. — Вот, тут мальчик потерялся. Шел через мост. А сегодня наша с Митяем смена. До города ему не добраться, вот я и… к вам. Можно?

Священник улыбнулся в пышные усы и ответил неожиданно звучным оперным басом:

— Ну, так проходите, что на пороге-то разговаривать.

Комната, куда провел их отец Леонид, была очень уютной. Добрыня огляделся. Посередине стоял стол, накрытый темно-вишневой скатертью. В правом дальнем углу перед большой иконой Богородицы теплилась синяя лампадка. В другом углу светился плоским экраном компьютер. Из колонок небольшого музыкального центра, расцвеченного огоньками всевозможных индикаторов, лилось тягучее звучание мужского хора: «…Ангельскими невидимо дориносима чинми, Аллилуйя-Аллилуйя-Аллилуйя!..»

— Ну вот… — сказал Коля. — Вы уж тут разберитесь, ладно?

— Да уж, не изволь беспокоиться… — отец Леонид продолжал улыбаться.

— Тогда что ж, пойду я…

— Э, нет, погоди. А чаю попить?

— Спасибо, батюшка, я только на секунду — вот его привести, — он кивнул на Добрыню. — Митяй там за двоих остался.

— Тогда конечно, ступай с Богом…

— Благословите? — Коля протянул отцу Леониду характерно сложенные ладони.

— Бог благословит, — ответил священник, перекрестив Николая.

— Ну, счастливо тебе, Доброслав!

— Ага, и вам… — ответил Добрыня. — Спасибо большое.

Коля улыбнулся и вышел из комнаты. Отец Леонид пошел запереть за ним дверь.

Добрыня снова огляделся. На стенах висели репродукции известных картин на библейские сюжеты, на тумбочке стояла медная клетка. В ней сидел огромных размеров зеленый попугай. Он с любопытством поглядывал на Добрыню и лузгал семечки.

Вошел отец Леонид.

— Вот это да! — сказал Добрыня. — Попугай… настоящий…

Священник подошел к клетке.

— Правда, красавец? Его зовут Рикардо, — он просунул в клетку палец. Попугай по-кошачьи заурчал и принялся тереться о палец клювом. Его глаза выражали при этом наивысшее блаженство.

— Это какаду?

— Нет, эта порода называется «Альба-Мария». Мой друг, отец Димитрий, уехал в командировку в Новосибирск, вот и попросил меня посмотреть за этой тварью Божией. Да, Рикардо?

— Батюшка, благословите! — раздалось из клетки.

Добрыня вытаращил глаза.

— Бог благословит, — улыбнулся отец Леонид.

— Так он говорящий?

— Еще какой… Ишь, богослов пернатый! Ну, что же, давай чай пить. Только сначала надо родителям твоим позвонить — наверное, с ума сходят.

— Да… — вздохнул Добрыня. — Мама всегда волнуется, когда меня поздно нет. Только… я не знаю, что ей сказать.

— Давай сначала я с ней поговорю.

Добрыня недоверчиво посмотрел на отца Леонида.

— Вы? Что вы ей скажете?

— Объясню ситуацию щадящим образом. Вот только познакомиться бы нам, а? Как тебя зовут?

— Добрыня. Точнее, Доброслав. Но… лучше Добрыня.

— Прекрасное имя.

— А как мне вас называть? Святой отец?

— Ни в коем случае! Просто отец Леонид. Договорились?

— Ага… — ответил Добрыня и почесал коленку с уже успевшими затянуться ссадинами.

Отец Леонид взял со стола пульт дистанционного управления и приглушил мужской хор. Затем выдвинул из-под стола два стула. Один пододвинул Добрыне, на другой сел сам.

— Ну, отроча младо, рассказывай. Как занесло тебя сюда в столь поздний час?

Добрыня опустил глаза.

— Мы играли… То есть не совсем.

— С кем? — осторожно поинтересовался батюшка.

— С другом… — Добрыня вздохнул. — Мы поехали посмотреть, что тут… в этом Манихино. Ну, интересно стало. А потом…

Он хотел сказать «поссорились», но язык не повернулся. А подходящие слова что-то не находились.

— Потом… В общем, я ушел. Так получилось…

Отец Леонид понимающе кивнул.

— Я сел на электричку, проехал одну остановку. Увидел парк. Ну, там когда-то карусели были, а теперь нет. Почти все сломали. Только колесо осталось. Оно над деревьями торчит. Мне стало интересно, и я пошел посмотреть.

Батюшка покачал головой.

— Не хвалят это место… И что же дальше?

— Да ничего… Залез наверх.

— На колесо?!

— А что такого? — сказал Добрыня с легким вызовом. — Мне это раз плюнуть.

Отец Леонид от души рассмеялся.

— Ну, раз ты такой альпинист… А потом?

— Да сам не понимаю… По парку еще походил. Старые карусели посмотрел. Качели… А когда на платформу вышел, оказалось, что последняя электричка уже ушла.

Батюшка вздохнул и перекрестился.

— В первом часу ночи, в заброшенном парке… Слава Богу, ничего с тобой не случилось.

— Ага…

Отец Леонид включил радиотелефон, протянул Добрыне и тот набрал номер. Затем взял у него трубку.

— Как маму зовут?

— Татьяна Владимировна.

— Алло! Добрый вечер, Татьяна Владимировна. Точнее, уже доброй ночи. Вас беспокоит священник Леонид Романов, настоятель храма войсковой части… Что? Я как раз по этому поводу и звоню. С Доброславом все в порядке. Просто они с другом заехали на электричке в Манихино, заигрались и не заметили, что уже поздно. Да. Сейчас ведь поздно темнеет. Его привели ко мне охранники с моста. Как вы сказали? Простите, но ведь мальчику надо где-то переночевать! Да, конечно… — он протянул трубку Добрыне, — побеседуй с мамой.

— Ма… Это я. Ты не волнуйся, ладно? Ма, ну прости… так получилось. Я сам не знаю. Случайно… Не, ну правда случайно. Хорошо. Да хоть ремнем… Ну, мам… Я больше не буду. Честно… Честно-честно… Хорошо. Сейчас. — Добрыня передал трубку отцу Леониду.

— Да? Да, конечно. Ро-ма-нов. Да, как царя. Пожалуйста, запишите мой номер телефона — вы можете в любой момент перезвонить сюда и убедиться, что с вашим сыном ничего не случилось. А завтра утром я лично отвезу его на машине в город. Телефон… Записали? Конечно, не волнуйтесь. Ложитесь спать. Завтра утром он сам вам позвонит перед выездом. До свидания. Спокойной ночи.

Отец Леонид нажал кнопку отключения и положил трубку на стол.

— Ну вот и все. Кажется, одну проблему мы решили.

— Аминь! — донеслось из клетки.

Добрыня хихикнул. Отец Леонид улыбнулся в усы:

— Вот что значит вырасти в среде просвещенного русского духовенства. Спи, пересмешник!

Он встал, подошел к клетке и стал накрывать ее темным покрывалом с золотистыми парчовыми узорами.

— Почто затворяша? — поинтересовался Рикардо.

— Поелику ночь наступиша! — ответил отец Леонид, расправляя складки покрывала. — И нечего изображать из себя попугая Ивана Грозного.

Рикардо пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

— Вот так-то лучше!

Вскоре на столе весело гремел блестящий электрический самовар и красовались стаканы в мельхиоровых подстаканниках. Тут же стояла банка сгущенки и тарелка с ломтями свежего белого хлеба.

— Значит, гуляли…

— Ага…

— По старым шпалам?

— Да… как вы догадались?..

— И поссорились?

— Нет… То есть да. Это я виноват, — вздохнул Добрыня.

— Виноват? — строго переспросил отец Леонид.

— Мне так кажется… да. Виноват. Хотя я вообще не понимаю, зачем я ему… Читал мало. По-итальянски не шпрехаю. Отца нет…

Добрыня отвернулся.

Отец Леонид помолчал, погладил бороду.

— Все-таки, если я правильно тебя понял, дело здесь не только, точнее, не столько в языковом барьере имени Патриса Лумумбы. И не в том, что у него есть папа. Ведь люди дружат и любят не «за…», а «несмотря на…» Ведь так? — он внимательно смотрел на Добрыню.

— Несмотря на что?

— Да на что угодно! Ведь не в недостатках дело, если люди привязаны друг к другу. Вот только обиды воспринимаются больнее, от этого уж никуда не деться.

Добрыня вздохнул.

— Я обиделся из-за ерунды и бросил его. А нам сейчас нельзя расставаться.

— Почему?

— За нами охотятся.

— Да Бог с тобой… — не поверил отец Леонид. — Кому ж вы нужны?..

— Ну вот… и вы не верите…

— Согласись, сын мой, трудно поверить, что кто-то охотится за двумя ребятами, — спокойно ответил отец Леонид, — к тому же если они вдвоем разгуливают по заброшенным рельсам. Сам посуди, ничего не стоит вас изловить… Ты сам поверил бы такому рассказу?

— Им нужен этот… койво… Но они не знают, кто из нас… и следят, следят…

— Койво? — насторожился отец Леонид.

— Да… и следят. Вы понимаете, за каждым шагом следят! — Добрыня сорвался на крик. Он сам не понимал, как это вырвалось у него и почему он выложил свое сокровенное первому встречному незнакомому священнику. Правда, надо признать, встречались они ему не так часто. Если уж быть совсем честным, то до сих пор не встречались вовсе.

— Я слышал слово «койво»… дай Бог памяти… году этак в шестьдесят восьмом. Отец Пафнутий, Царствие ему Небесное, говорил что-то о… Так, кажется, называли детей с необычными способностями…

— Экстрасенсорными? — спросил Добрыня. Сказать, что он был удивлен, значило не сказать ничего. Он и не думал, что отец Леонид воспримет его слова серьезно, а уж тем более даст объяснение непонятному слову «койво».

— Я не люблю слово «экстрасенс». В нем есть что-то от колдовства. А мы ведь с тобой образованные люди и в колдовство не верим? — Отец Леонид улыбнулся и потрепал Добрыню по плечу.

— Это вы-то не верите в колдовство? — Добрыня еле удержался, чтобы не присвистнуть.

— Хорошего же ты мнения о русском православном духовенстве, — пробасил отец Леонид.

— А во что вы верите?

— Я верю в Бога. В Господа нашего Иисуса Христа.

— Тогда скажите, почему Бог делает нашу жизнь такой… — Добрыня на мгновение задумался, — невыносимой?

— Бог дает нам жизнь. А невыносимой ее делают люди.

— Так для чего тогда такая жизнь?!

— Для чего дается жизнь? Я правильно понял твой вопрос?

Добрыня промолчал.

— Вопрос этот сложный, прости за банальность, — отец Леонид вздохнул. — Я думаю, она дается нам прежде всего для того, чтобы найти близких людей. И постараться, чтобы они стали счастливыми. А вот тут уж придется потрудиться… — он опять вздохнул и почему-то посмотрел на иконы в углу.

Добрыня невольно подумал о Бурике. И словно почувствовал его рядом.

«Саш… Ты не сердишься на меня?»

«Нет… Ты только не плачь больше. Как на мосту. Хорошо?»

«Тебе легко говорить. Ты бы не плакал на моем месте?»

«Я тоже плакал. Только на своем месте».

«Саш, ты слышал, что сказал отец Леонид? Нужно найти близких людей и постараться, чтобы они стали счастливыми. Я… я очень постараюсь, чтобы ты был счастливым… Ты мне веришь?»

— Отрок, да ты спишь уже… — голос отца Леонида раздался как будто из небытия. — Пойдем, положу тебя в горнице. Там хорошо спится.

Храм был огромен и светел. Фрески на куполе сливались в единое Око, вопрошающее: «Как же сие произошло?»

«Да я давно понял, что был не прав, — сказал Добрыня. — Прости меня? Ну, пожалуйста…»

Хотелось добавить: «Я больше не буду», — но именно здесь и сейчас это показалось Добрыне лишним.

«…и остави нам долги наша-а…» — раздалось под куполом стройное пение.

«Ты же знаешь, что я не хотел его обидеть…»

«…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…»

«Если все еще можно изменить, то я…»

— Отрок мой, если что-то еще и можно изменить, то только после того, как ты встанешь и умоешься, — прозвучал откуда-то со стороны голос отца Леонида.

Добрыня открыл глаза.

— А-а-ми-инь, — протяжно прозвучало из-за стены.

Весь прошедший день пролетел перед Добрыней, как одно мгновение. Он сел на кровати, мотнул головой, потер глаза и пробормотал:

— Доброе утро…

— Так ведь уже день, — ответил отец Леонид с ласковой улыбкой. — Половина второго.

Добрыня пошарил глазами вокруг. Одежда его была аккуратно сложена на стуле. Обнаружив на тумбочке престарелый будильник «Витязь», он понял, что отец Леонид не шутит. Взгляд ненадолго задержался на большой иконе Николая Угодника в углу.

— Я что… говорил во сне? — смущенно спросил Добрыня.

Отец Леонид улыбнулся и погладил бороду.

— Признаться, ты произнес целый монолог. Я, правда, не стал вслушиваться, а предпочел разбудить тебя. Кстати, умывальник на улице.

— Ну, отрок, давай откушаем, чем Бог послал.

— А что Он послал? — спросил Добрыня.

— Как видишь, — ответил отец Леонид, выставляя на стол литровую банку козьего молока, белый хлеб и сыр.

Добрыня вонзал зубы в ломти белого хлеба с сыром и жмурился от удовольствия. Отец Леонид серьезно смотрел на него.

— Отрок, — начал он.

— А? — жуя, ответил Добрыня.

— Надеюсь, ты понимаешь, что вам надо быть очень осторожными?

— Кому?

— Тебе и твоему другу.

— А почему?

— А по кочану! Ты же сам все прекрасно понимаешь. Особенно опасайся людей, которые вдруг захотят завести с тобой знакомство. А главное… — отец Леонид замолчал.

— Что?

— Мальчишки… милые… берегите друг друга… не растеряйте того, что у вас есть. И все у вас наладится.

— Вы думаете?

Отец Леонид улыбнулся:

— Считай, что я тебе это предрекаю.

Над лобовым стеклом служебного «газика» болтался веселый желтый львенок. И настроение у Добрыни было такое же хорошее, как у львенка. Глядя на задорную улыбку игрушки, Добрыня сам улыбался.

Митяй умело держал руль.

— Видишь, как получилось, — словно извиняясь, говорил он. — Отца Леонида вызвали по какому-то срочному делу. Он бы сам тебя отвез.

— Да ладно, — сказал Добрыня.

— Черт! Волоколамку перекрыли. — Митяй начал притормаживать, увидев пробку впереди. — Какую-то «шишку», наверное, везут. А мне надо тебя домой закинуть, да еще до четырех в центр успеть — документы отвезти.

— Митяй, а давай я с тобой съезжу?

— А мама как?

— Я ей позвонил, когда проснулся, она не будет волноваться.

— Ну хорошо. Тогда я по МКАДу… — согласился Митяй, лихо выезжая на газон и разворачиваясь.

Дождь пошел, когда подъезжали к Лубянке. Митяй включил дворники.

Проехали мимо магазина «Карты и атласы» на Кузнецком мосту. Добрыня проводил взглядом удаляющуюся вывеску и спросил:

— Митяй, как ты думаешь, там есть железнодорожный атлас?

— Не знаю, — рассеянно ответил тот. — Наверное, есть. А тебе зачем?

Добрыня смутился.

— Да просто интересно…

Подъехали к какому-то учреждению.

— Ну вот, ты посиди в машине, а я скоро вернусь.

Как только Митяй скрылся в подъезде, Добрыня аккуратно выбрался из машины, опустил вниз кнопку на дверце и захлопнул ее. Теперь снаружи открыть ее было нельзя. «Я ведь ненадолго, — решил он. — Посмотрю только, сколько он стоит, и сразу вернусь». С этими мыслями он направился к магазину.

Народу на улице было немного, а машин так почти совсем не было в тот славный субботний денек, когда Стас и Вовка вышли из нотного магазина на Неглинной. Тяжелая дубовая дверь неожиданно мягко закрылась за ними. Недавно прошел дождик, на асфальте блестели лужи, а воздух был чистый и свежий, какой редко бывает в Москве. Дорога вела друзей по Кузнецкому мосту чуть в горку, и навстречу им бежали маленькие ручейки.

— И зачем ты накупил этих нот? — на всю улицу вопрошал Стас. — Может, ты у нас музыкант? А? Ты на чем, Вов, играешь?

— На нервах! — огрызался Вовка.

— Да что ты говоришь! Может, еще и музыку пишешь?

— Конечно пишу! Позавчера закончил концерт для бубна и симфонического оркестра! Напеть тебе самое начало?

— Спасибо-спасибо. Не надо… В твоей гениальности я не сомневаюсь ни на йоту.

— Ни на фиту… — грустно добавил Вовка.

Он уже и сам не понимал, что на него нашло и зачем он потратил кровные четыреста пятьдесят рублей на порядком потертый клавир «Четырех эпох» Виральдини.

Во-первых, деньги эти были совсем не лишние, а во-вторых, «Эпохи» — это все-таки не «Руфь», никаких-то тайных знаний в них не зашифровано. «Эпохи», в конце концов, это просто «Эпохи» — изрядно заезженная кантата для детского хора, оркестра и солирующей виолы d’amore. Вот ведь как бывает: приглянется какая-нибудь ненужная вещь, и муки неразделенной любви просто невозможно стерпеть. А тут еще продавец, чтоб ему пусто было: «Раритет! Не достать!.. Со скидкой, специально для вас». Тьфу!

Вовка вспомнил, как с какой-то сострадательной улыбкой продавец протянул ему свою визитную карточку. «Юргенсон», — прочитал на ней Вовка. Подняв глаза на рязанского вида физиономию, возвышающуюся над прилавком, он шутливо спросил:

— Тот самый?

— По жене… — в том же тоне ответил продавец.

— Познакомьте с женой, — неделикатно встрял Стас и сгреб вовкины покупки с прилавка.

— Ладно, Вов, не парься, — смилостивился наконец Стас. — Ведь и в самом деле раритет. А деньги… в жизни, Вовка, самое дешевое — это заплатить деньгами.

— Да кто парится? Все равно ведь пропили бы все до копейки, я ж тебя знаю — взяли б «мускатного игристого»… эдак благородно… парочку… или троечку… а попариться, кстати, я бы и тут смог, если б захотел. — И Вовка махнул рукой куда-то в сторону.

— Только не в Сандунах! Там знаешь как взвинтили цены!

— Заплатить деньгами, Стасик, самое дешевое, — засмеялся Вовка.

Стас тоже улыбнулся.

— А вон, гляди, еще та хохма — «Водитель, будь осторожен, пешеходы тоже люди». Вот что теперь пишут на стенах…

— Стас, в сторону! — заорал Вовка и едва успел отпихнуть Стаса, как мимо них на полном газу промчался бежевый мерседес.

— Из Сандунов, наверное… Напарился, гад.

— Ага, гормоны взыграли… Пешеходов за людей он явно не считает. Смотри, машина, что гроб!

Тишину прорезал визг тормозов и сразу вслед за ним раздался детский вскрик. Но все, что успели увидеть Стас с Вовкой, — это только как маленькая фигурка отлетела куда-то в сторону, а «мерс» резко вильнул при выезде на Рождественку и умчался. Подбежав к месту происшествия, они увидели мальчишку в рваных коротких джинсах и ободранной на животе и локтях рубашке. Паренек сидел на тротуаре, неловко подвернув под себя ногу.

Прошли те времена, когда такие события собирали на улицах толпы народа. Вокруг мальчишки никого не было — люди, напротив, обходили его стороной. Мальчик поднял голову и встретил сочувственные глаза Вовки со Стасом. Пробормотал, немножко даже смутившись:

— Рубашку из-за него, блин, порвал… Совсем новую надел вчера… жалко…

— А джинсы? — глупо спросил Вовка. — А, понятно, мода такая…

— Что у тебя с ногой? Ну-ка попробуй встать, — сказал Стас.

Поддерживая мальчишку за руку, он помог ему подняться, но тот, сделав первый шаг, согнулся от боли и снова сел на асфальт. Из глаз его брызнули слезы, но он не плакал.

— Ну-ка, — сказал Вовка, присев на корточки перед мальчишкой и ощупывая поврежденную ногу. — Перелома нет. Кажется, растяжение. Вот сволочь! Да не дергайся, это я не тебе, а «мерсу». Ты номер случайно не запомнил? Нет? Вот и мы тоже…

Пока Вовка деловито колдовал, Стас глядел на мальчишку и не мог отделаться от ощущения, что где-то его уже видел. «Но вот где?..» — Стас перебрал в голове знакомые лица, но так и не смог вспомнить, где встречал этого тощего, нескладного паренька с умным, пронзительным взглядом и беззащитной улыбкой. Это мучительное чувство провала в памяти никак не давало ему успокоиться.

— Что вы так смотрите? — спросил вдруг мальчишка.

— Как? — Стас смутился и отвел взгляд.

— Ходить ему нельзя, — резюмировал Вовка. — Надо отвезти в травмопункт.

— Я никуда не поеду!

— Тише, прохожие оглядываются — еще решат, что мы тебя грабим. И вообще, мы расселись посреди улицы…

— Я никуда не поеду, — твердо повторил мальчишка и посмотрел прямо в глаза Стасу. Ох, и недоверчивым же был этот взгляд…

— Ну не бросать же тебя на дороге. Как ты домой с такой ногой доберешься?..

— Очень даже доберусь…

Вовка в растерянности смотрел то на Стаса, то на мальчишку…

— Стоп! — его вдруг озарило. Есть тут рядом поликлиника. Ведомственная, правда, но несовершеннолетнему должны помочь.

Не слушая воплей мальчишки, он подхватил его на руки и решительно зашагал в направлении поликлиники. Стас поплелся следом. Мальчишка вдруг затих, но всю дорогу смотрел через вовкино плечо на Стаса, и тому делалось не по себе от этого колючего взгляда.

По счастью, идти в самом деле было недалеко. В поликлинике тоже задержек не возникло — пострадавшего тут же увезли на рентген, а у Вовки со Стасом сестра записала паспортные данные и расспросила, как все было. Вместе пожалели, что не запомнили номер («заявить надо бы… но теперь что уж… может, оно так и к лучшему, ну их, этих новых русских, лучше и не связываться, больные на голову они все какие-то… Вот у меня раз свекор на машине…»). Стас задумчиво слушал, привычно кивая, а Вовка отошел в сторонку и присел на банкетку. Через минуту к нему присоединился Стас.

— Ну что? — спросил Вовка.

— Да ничего. Мы свободны. «Вы кем мальцу-то приходитесь? — тонким голосом передразнил Стас медсестру. — Ах, случайные прохожие? Ну спасибо вам, а то народ-то сейчас, сами знаете…»

— Нет, ты мне скажи, чем ты его так напугал-то?

— Да ничем…

— Рассказывай! А то я не видел, как он на тебя уставился…

— Слушай, сам не знаю, веришь? Нервный какой-то… Знаешь, Вов… ощущение меня не покидает, что я где-то его видел, а где — никак не могу вспомнить. Дежа вю просто…

— Бывает. А с годами прогрессирует! Тургенев мало того, что от природы был робок, его еще Пушкин с Гоголем совсем затюкали: проснется, бывало, ночью и кричит: «Ма-ма!» Особенно под старость.

— Да ну тебя в пень! — отмахнулся Стас. — Вов… Что будем делать? Пойдем?..

Они посмотрели друг на друга и остались сидеть. Потом Вовка встал и направился к окошку регистратуры.

— Простите, вы не скажете, куда направили нашего малолетнего пострадавшего?

— Он сейчас на рентгене, это четвертый этаж. С ним, наверное, наш дежурный рентгенолог, Виктор Васильевич.

— Спасибо. Стас, нам на четвертый.

В рентгеновском кабинете на громко протестующего мальчишку цыкнули, наорали, и через несколько минут мокрый снимок уже красовался в руках у врача.

— Ну, что же… криминала нет, — сказал бородатый рентгенолог. — Если, конечно, не считать криминалом наезд на ребенка средь бела дня.

— Я уже не ребенок! Мне уже двенадцать.

— Пожилой человек, — констатировал доктор. — Как тебя зовут?

— Добр… Слава.

— Так вот, Слава. Ноге сейчас нужен щадящий режим. Наступать минимально. Компрессы охлаждающие ставить… И через неделю будешь бегать, как молодой олень в тенистой чаще леса.

— Но я не могу ждать неделю! — возразил «не ребенок», кольнув доктора взглядом.

— А я не могу привинтить тебе новую ступню, — Виктор Васильевич взъерошил пациенту и без того лохматую макушку. — Надеюсь, что твои э-э… спасители доставят тебя родителям в целости и сохранности.

Слава поморщился, но возражать не стал.

— Как мы его повезем? — спросил у Стаса Вовка. — Может, на такси? Но у меня вся наличность ушла на эти ноты…

— Ох уж эта твоя тяга к искусству, — проворчал Стас. — У меня денег тоже кот наплакал. Что будем делать?

— Ой! — мальчишка звонко хлопнул себя по коленке. — Митяй! Я совсем забыл. Он, наверное, меня у машины ждет — возле какого-то министерства.

— Какого еще министерства? — спросил Стас.

— Я не помню… Да, наверное, уехал уже. Он, кажется, торопился. А я без спросу ушел…

— Я попробую организовать машину, — вдруг сказал доктор. — Все-таки, случай… экстраординарный, длинно выражаясь.

Он принялся тыкать в кнопки вмонтированного в стол селектора и зычно орать: «Алло! Гараж!» Мальчишка вздрогнул. Этот бородатый эскулап был похож отнюдь не на служителя «рюмки со змеей», а на капитана средних размеров судна, дающего нагоняй машинному отделению. Через несколько минут ведомственная карета «скорой помощи» уже мчалась по Москве. Водитель даже включил маячки и утробно завывающий на все лады спецсигнал: «Так веселее!»

— Молодчина врач, правда? — сказал Вовка.

— Настоящий профи, — ответил Стас. — Люблю таких… Ну что, пострадавший, — обратился он к мальчику, — жить будем?

— А то… — ответил новый знакомый и взглянул на Стаса уже без тревоги. Потом смущенно добавил. — Это… Спасибо вам большое.

— Да перестань ты, не за что… — Стас, казалось, смутился. — Давай лучше подумаем, что родителям сказать. Не описывать же ДТП — с ума сойдут.

Пацаненок заметно прихмурел.

— Мама точно сойдет… Ругаться будет.

— А папа? — спросил Вовка. — Неужели не заступится?

— А папа с нами не живет… — мальчишка опустил глаза.

Стас зыркнул на Вовку. Тот развел руками, мол, откуда я знал. Потом мягко произнес:

— Славик, прости Бога ради. Я не знал. Хотя мог бы и сдержаться. На всякий случай.

Мальчишка внимательно посмотрел на него.

— Ничего… Мы с мамой привыкли.

— Что случилось?! — выдохнула еще молодая усталая женщина, увидев на пороге своей квартиры двух мужчин, один из которых держал на руках ее сына.

Она была страшно удивлена и порядком напугана одновременно. Тем более что на дежурное «кто там?» Славка ответил из-за двери привычное: «Ма-а, это я». Не ведая печали, она открыла дверь, а тут такая картина.

— Кто вы?

— Мы… из Федеральной службы безопасности, — неожиданно для себя сообщил Стас. Вовка вытаращил глаза, а женщина чуть не упала в обморок.

— Удостоверение у меня в кармане рубашки… Вов, достань, будь другом, а то у меня руки ребенком заняты.

— Я не ребе… — мальчишка пытался затянуть уже известную песню.

— Что случилось? — перебила его мама, то бледнея, то краснея.

— Ма, да ничего… Я ногу подвернул, а они меня привезли.

— Что у него с ногой? — она начала ощупывать плотно забинтованную ступню.

— Вы только не волнуйтесь… — сказал Вовка.

— Всего лишь растяжение, — продолжил Стас. — Перелома нет.

— Да проходите же наконец! — она отстранилась от дверного проема.

Стас вошел, осмотрелся, решительно шагнул в большую комнату и усадил мальчишку на софу. Следом вошли мама и Вовка.

— Господи, вот наказание-то… А ну рассказывай, где ногу подвернул! И что это за ночные прогулки?

— Ну, я это… шел. Поскользнулся…

— Упал, очнулся — гипс? Я тебе покажу, как матери врать! — она всхлипнула.

— Да вы не волнуйтесь, — повторил Вовка, незаметно показав мальчишке кулак. — Действительно, поскользнулся на Кузнецком мосту. А тут мы проходили мимо и загнали в поликлинику. Там рентген сделали, сказали, что все в порядке, просто надо немного подождать. Не бросать же его было…

Через некоторое время все сидели на кухне, пили чай, намазывая на хлеб масло и вкуснейшее клубничное варенье: «Сама варила!» Познакомились. Маму Славки звали Татьяна Владимировна. Сам герой дня прискакал из комнаты на одной ноге и плюхнулся на табуретку.

— Уж и не знаю, как вас благодарить… Волнуюсь за него страшно. Без отца ведь растет, сами понимаете… И дома не удержишь — тринадцатый год парню. И чего тебя, скажи на милость, за город потащило! А?

— Он у вас молодец, — сказал Стас. — Геройски все вытерпел.

И подмигнул мальчику. Тот подмигнул в ответ и потянулся за седьмым по счету куском хлеба, чтобы обильно сдобрить его маслом и вареньем. При этом он опасливо покосился на маму — а ну как не разрешит! Она покачала головой.

— Добрыня, ты меня в могилу вгонишь.

— Добрыня? Ну и имечко… — Стас повернулся к мальчишке. — А ведь Славкой назвался, прохиндей!

— Слава — это от Доброслава. Так его зовут. Ну, а я этого оболтуса называю Добрыней.

Она ласково погладила сына по голове.

— Как учится? — зачем-то спросил Стас.

— Да ни шатко, ни валко, — сказала Татьяна Владимировна. — У него в классе отличников совсем мало.

— Бедность — не порок, — жуя сказал Вовка.

— Беда мне с ним… У Добрыни столько троек за год — по истории, по географии. А мог бы все на твердую четверку сдать.

— Троечники тоже люди! — подал голос Добрыня.

— Вот я тебя сейчас тапкой! — Татьяна Владимировна сделала вид, что снимает стоптанную тапочку.

— Меня нельзя бить, я раненый! — шумно возразил сын. — Подумаешь, география. Это наука для извозчиков!

Стас и Вовка обалдело переглянулись, а Татьяна Владимировна, похоже, впала в легкий шок.

— Кто тебе это сказал? — тихо спросила она.

— Фонвизин! — с видом матерого литературоведа ответил Добрыня, хватая со стола очередной кусок хлеба с маслом и вареньем.

— Так он это лично тебе сказал? — с улыбкой поинтересовался Вовка.

— Нет, нашей училке по литературе. В какой-то повести, что ли. Называется вроде как «Отморозок». Или еще как-то… Там парень такой… недоделанный.

— Недоросль! — с досадой уронила Татьяна Владимировна. Было непонятно, к кому это слово больше относилось — к бессмертному творению Фонвизина или к непутевому чаду. — Постыдился бы! Вспомни, что ты в сочинении написал, горе мое!

— А чё! — насупился Добрыня. — Ну перепутал маленько…

— Маленько?! — Татьяна Владимировна всплеснула руками, посмотрела на Стаса с Вовкой и процитировала: «На выпускном экзамене в Царскосельском лицее молодой Пушкин очень понравился старику Ширвиндту»! Как вам это нравится?

Гости захохотали. Вовка при этом поперхнулся чаем и заткнул рот ладонью, от чего смех его напоминал повизгивание вперемежку с похрюкиванием. Стас, напротив, хохотал громко, со вкусом и перегнувшись пополам.

— Очень нравится! — сказал Вовка, все еще сотрясаясь от смеха.

— По-моему, просто великолепно! — не отставал от него Стас. — Ребенок… ох, прости, я хотел сказать, человек… мыслит творчески и неординарно. Это же дорогого стоит!..

Добрыня сиял.

Мама качала головой, глядя то на сына, то на гостей.

— Ты и по истории такой же… остроумный? — спросил Вовка, наконец, отсмеявшись.

— Ага, — без тени сомнения ответил Добрыня и пошевелил поврежденной ногой. — Я по всем предметам…

— Да уж! — огорченно проговорила мать. — По истории — особенно. Никакой памяти на даты! Вот когда была война 1812 года, а?

— Откуда я знаю! Не я ее устроил, меня тогда еще на свете не было… И вообще, у меня каникулы!

— Да чего там история… — вмешался в разговор Стас. — Размытая дисциплина — всего лишь «что было, то было». А, Вов?

Вовка важно кивнул.

— Ну, как же так… размытая… — растерялась Татьяна Владимировна.

— А вот так! Сами посудите. Ну, например, где, по-вашему, проходит времяраздел между новой и новейшей историей? — Стас, похоже, сел на любимого конька. — По Первой мировой войне? По Октябрьской революции? Где?

Татьяна Владимировна оторопело мигнула, а Добрыня перестал жевать.

— Не напрягайтесь так, все равно не ответите — это Вопрос Вопросов… А про более ранний период истории мы что знаем? — Стас начинал заводиться. — Пару-тройку фактов по Ивану Грозному и чуть дальше? Да половина этих сведений за уши притянута! Типа, слабоумный Федор Иванович добровольно передал власть своему шурину Борису Годунову, после чего «волей Божию помре»! Другой вопрос, что образованному человеку их тоже надо знать. Иначе это будет уже необразованный человек. Так-то вот, Добрыня…

Мать снова погладила сына по лохматой голове, расправляя непослушные пряди.

Добрыня сощурился, как котенок. Улыбнулся, обнажив крупные верхние зубы с большой щелью между ними, какие только и бывают у детей. «Славный мальчишка», — ласково подумал Вовка. Стас вдруг побледнел. Вовка уловил: что-то не так. И теперь поглядывал на друга с немым вопросом.

— Ну что же, Татьяна Владимировна, спасибо за чай… — Стас поднялся. Вовка встал вслед за ним.

— Да что вы, это вам спасибо! Заходите, мало ли что.

— Да уж, если что, то конечно. — Стас внимательно посмотрел на Добрыню. — Давай пять, герой. Береги себя. И друга своего береги…

Добрыня резко вскинул голову. Его глаза сцепились с глазами Стаса. Мама, похоже, ничего не поняла. Она проводила гостей и закрыла дверь.

В лифте Вовка спросил:

— Ну?

— Баранки гну! От этого твоего «ну» мне хочется закусить удила и заржать призывно.

— Стас, не томи. Что случилось? На тебе лица не было.

Стас вздохнул и неохотно ответил:

— Этот мальчишка был на тех фотографиях. Помнишь, я рассказывал? Сначала я его не узнал, но знаешь, как бывает — небольшой поворот головы и образ отчетливо проявляется.

— Но ты уверен?

— Абсолютно!

Двери лифта открылись. Спустившись по небольшой лестнице и прегромко хлопнув дверью подъезда («Пропади они пропадом, эти пружины!»), друзья вышли на улицу.

— Смотри, маленький ведь еще, а как держался! — сказал Стас. — Не пикнул даже. Такие борются за жизнь до конца.

— Знаешь, — скептически возразил Вовка, — если кота спустить с крыши в водосточную трубу, он упрется лапами, и будет ползти и вопить около десяти минут. То есть тоже бороться до конца.

— Так ты, батенька, еще и живодер… Это ты на примере своего кота Маркелыча усвоил?

— Не… — ответил Вовка. — Это я где-то прочитал. У других живодеров. Возможно, с Лубянки… А Маркелыч так и не вернулся. Кстати, у тебя правда появилось удостоверение ФСБ?

— Да сделали… временную ксиву. «Документ прикрытия» называется. — Стас откровенно смутился.

— Когда срок истечет — не возвращай. Скажи потерял. Пригодится…

— Вовка! — Стас с досадой хлопнул себя по карманам. — Хватит толкать меня на должностные преступления!

— Тебя, пожалуй, толкнешь.

За поворотом показалась большая светящаяся кумачом буква «М» станции «Щукинская».

— Где будем ужинать? — спросил Вовка, когда они вошли в метро.

— Не знаю. Кафе сегодня вряд ли потянем.

— Значит, опять дома.

— Да ладно, Вов! Домашний ужин куда полезнее для здоровья, чем вся эта общепитовская бутафория. Поехали ко мне?

— Поехали.

— Приготовишь что-нибудь? Из кулинарного репертуара Россини? — Стас ухмыльнулся. — Ты ведь эту тему в совершенстве изучил, а?

— Пожалуй… — вяло ответил Вовка. — Хочешь куриное филе, приготовленное в шампанском?

— Ого… А давай! Слабó?

Вовка подумал.

— Нет, не слабó… Только тогда лучше у меня — в холодильнике есть все, что нужно.

Дорога до вовкиного дома заняла не более получаса.

— Знаешь, Стас, — сказал Вовка, открывая ключом входную дверь, — если честно, у меня после всех этих дорожно-транспортных событий только одно желание — напиться вдрызг и лечь спать.

— Понимаю… Говорят, что если трезво смотреть на некоторые вещи, то невольно хочется выпить. Только ты забыл, что у нас завтра возможна встреча с моим… «новым начальством».

— Стасик, — язвительно ответил Вовка, проходя на кухню, — на память я никогда не жаловался.

— Да что ты говоришь! — Стас не отставал. — Тогда не напомнишь ли мне, скажем, девичью фамилию твоей бабушки по отцовской линии?

— Э-э… — Вовка поднял глаза к потолку. — Это, ну…

Стас выжидающе молчал. Вовка нахмурился и почесал возникшую над переносицей вертикальную складку.

— Совершенно точно, ее звали не Марлен Дитрих. Увы, за все остальное я ручаться не могу.

— Тогда иди и готовь обещанное филе! — Стас повелительно ткнул пальцем в сторону холодильника и уселся на табурет.

Вовка покорно и хмуро открыл дверцу.

— Сколько готовить-то? Много?

— Ну, не знаю… — усмехнулся Стас. — Я не лошадь, больше ведра не съем.

Порезав филе кубиками, посолив его и хорошенько сдобрив пряно пахнущими приправами, Вовка вывалил то, что получилось, на сердито шкворчащую сковородку. Вдруг на кухне раздался выстрел. Вовка вздрогнул — он не сразу понял, что это Стас открыл бутылку шампанского.

— Это ты хорошо сделал… Давай сюда!

Не дожидаясь ответа, он взял бутылку из рук Стаса, сделал щедрый глоток из горлышка, после чего залил шампанским полуготовое филе. Шипение усилилось и плавно перетекло в бульканье.

— Вовка, ай-ай-ай… — Стас осуждающе качал головой. — Шампанское из ствола кушать.

— Я чуть-чуть. Для куража, — невозмутимо ответил Вовка, перемешивая содержимое сковородки.

— Пьяница…

Вовка закрыл сковородку крышкой.

— Ну вот, еще немного, и пища богов будет готова.

Через несколько минут Вовка открыл крышку сковородки, и кухня наполнилась ароматами версальской гостиной, накрытой как минимум на дюжину персон. Друзья воссели за стол.

— Вовка, ты просто гений! Обыкновенный гений… — говорил Стас, жуя нежнейшее куриное мясо. — Ты всегда так питаешься?

— Нет… — рассеянно отвечал Вовка. — Для себя одного так стараться не будешь. Скучно.

Филе быстро убывало.

— Так вот, Стас, — продолжил Вовка ранее начатую мысль. — Я думаю, что надеяться на твое «Кэй-Джи-Би» просто глупо.

— Ладно тебе, Вов! Они все-таки у меня сейчас этот… основной работодатель. Деньги-то нам с тобой понадобятся…

— Да! Но вряд ли этот твой «работодятел» вступится за мальчишек.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что они действуют только тогда, когда НАДО. Но на это самое «надо» у них свой взгляд — как только станет «не надо», они в одночасье вычеркнут из своего благотворительного списка и мальчишек, и тебя. Понятия «надо» и «не надо» в этой организации выше человеческой морали, ты это не хуже меня знаешь.

— Мне импонируют твои «отцовские чувства», но не собираешься же ты наняться к пацанам в охранники?

Вовка вздохнул, затем сощурился и изрек:

— До чего ж погано в мире чистогана!

Стас так и застыл с поднятой вилкой в руке.

— Рифможуй несчастный! С твоей графоманской фантазией только устав гарнизонной и караульной службы редактировать!

— Спасибо, дружище! Пошли тебе Господь за это чего пожелаешь. Твое стихохульство просто безгранично!

— Не без… Зато, Вовка, блюдо ты приготовил феноменальное, — сказал Стас, накладывая себе щедрую порцию добавки. — Вот женюсь, заставлю жену пройти у тебя курс нетрадиционной кулинарии.

— Тогда моя кулинария станет традиционной. А это уже неинтересно.

— Как знать! Хотя ясно же сказано, что лучшие повара — это мужчины.

— Да, — согласился Вовка. — Но лучшие поварихи — все-таки женщины.

— Точно. Так что считай, что моя будущая жена будет твоей ученицей.

— Не вопрос!

Вовка немного помолчал и осторожно спросил:

— А с Ликой-то чего расстались? Если, конечно, хочешь поговорить на эту тему.

Стас долго подбирал слова.

— Володь… я всегда старался избегать «минусовых» людей и «минусовых» настроений. Не помню, кто это сказал, но я с ним совершенно согласен. Порой мне нужен… карантин души. То есть хотя бы временная защита от очередной эмоциональной хвори — иначе невозможно становится жить дальше.

Стас смотрел куда-то поверх вовкиного взгляда. Тяжело вздохнул, всколыхнувшись всем телом.

— А Лика — она излучала какой-то лошадиный пессимизм. И потом, чуть что не по ней, сразу начинала кидаться предметами.

— Какими? — спросил Вовка.

— Да всякими! Что ближе окажется. На таком фоне очень трудно жить, не преодолевая его. Женщины-художницы вообще сложные существа — муки творчества, постоянные поиски себя… Искала она себя, искала! и что же она там находила, я тебя спрашиваю?

Он перевел взгляд на Вовку.

— Могу себе представить, — буркнул тот.

— Ошибаешься! Этого даже я представить не могу. Знаешь, как называлась ее последняя работа в стиле иррационального экспрессионизма? Нет? — Стас поднял вилку и провозгласил как на торжественном заседании, акцентируя каждое слово: — «Железный оргазм на оранжевом фоне»!

— Гм-гм… — только и сказал Вовка. — Действительно, даже представить себе не могу. По-моему, это еще страшнее, чем «квадратный трехчлен».

— Она писала его под «Болеро» Равеля — с тех пор мне от этой музыки чесаться хочется. И этот ее оранжевый, с позволения сказать, опус получил гран-при! Куда мы катимся, ума не приложу… К тому же, она курила, как сволочь! В какой-то момент я понял, что моя перспектива равна нулю. Кто-то сказал, что семья — величина постоянная. Как ни крути. А любовь — величина очень даже переменная. Как выяснилось… Ты хоть немножко понимаешь меня?

Вовка помолчал. Тоже подбирал слова?

— Я бы хотел, чтобы ты назвал хоть одного человека, который понимал бы тебя лучше, чем я.

Стас посмотрел на Вовку. Глаза в глаза.

— Стас, а тебе не мешает… твое одиночество? — спросил Вовка. — То, что у тебя нет семьи. Ведь после того, как Лика ушла… — он замялся.

— Мешает. Оно не может не мешать. Через полгода, как мы с Ликой расстались, мне пришлось научиться превращать одиночество в свободу.

Вовка молчал.

— Пока получается, — добавил Стас.

— А как же любовь?

Стас пожал плечами.

— Никак… Есть одна женщина, она мне нравится. Я вроде тоже стихийного отвращения у нее не вызываю. Встречаемся… Но я стараюсь не путать любовь и состояние влюбленности.

— Мне кажется, — ответил Вовка, — и то, и другое — не роскошь, а норма.

— Полностью согласен. Без обоих нельзя жить, иначе душа умрет…

— Одна моя… близкая знакомая… скажем так… Так вот, она говорила, что Любовь — это, безусловно, слабость.

— Да, Вов, любовь — это слабость. Но, заметь, позволить ее себе может только очень сильный человек.

Помолчали немного. Каждый думал о своем.

— Вот так и живу. Никакого развития образа:

— А… — хотел спросить Вовка.

— Стас!! Откуда ты этого набрался? Господи, прости!..

— Известно откуда, — грустно ответил Стас.

— От академика, что ли? — сощурился Вовка. — Колись, Щербаков написал? Андрюха пиит знатный.

— Да кто ж его знает. Может, и Андрей, а может, и нет. Поди теперь разбери. Уж точно не Некрасов. Фольклор! — Стас ковырнул вилкой в тарелке.

— Главное — написано актуально…

— Ладно, Вовик! Как ни скучна моя жизнь, но эта жизнь — моя. И я стараюсь прожить ее с удовольствием. И не жаловаться — говорят, пока мы жалуемся на жизнь, она проходит.

— Да, жизнь надо уважать. Всякую. Она этого заслуживает…

Кухню огласил истошный свист, переходящий в жалобный вой.

— Вот и чайник вскипел, — обрадовался Вовка и заторопился к плите.

Бурик еле дождался двадцатого июля, когда бабуля получала пенсию. И, конечно же, бабуля напрочь забыла, что обещала внуку сто пятьдесят рублей на закупку литературы. Но внук был упорен и не успокоился до тех пор, пока бабуля, вздохнув глубоко и сказав «охохонюшки…», не открыла кошелек и не выдала ему необходимую сумму.

— Спасибо, бабуль! Ты лучшая в мире у меня! — с этими словами Бурик убежал к Добрыне, а бабуля принялась готовить обед, но уже не вздыхая, а напевая что-то. Робкая улыбка появилась на ее маленьком морщинистом лице.

Менее чем через час после этого разговора мальчишки выходили из вестибюля станции «Менделеевская».

— Вы не скажете, где здесь Командорская лавка? — обратился Добрыня к мужчине в очках и с бородой в пол-лица.

— Что? — не понял тот.

— Он имеет в виду книжную лавку, — вмешался в разговор Бурик, выразительно посмотрев на Добрыню.

— Какую?

— Ну… где книгами торгуют!

— Какими?

— Да всякими. Приключения, фантастика…

— Крапивин, — добавил Добрыня.

— Ах, Крапивин… так он не в Москве живет.

— Да? А где?

— В Орске… или нет, в Орске — это Филиппов… Значит, в этом… в Челябинске! Да… помнится, точно, в Челябинске.

— Вы его знаете?

— Нет. Не в Челябинске. В Оренбурге! [16]Писатель В. П. Крапивин проживает в г. Екатеринбурге — прим. авт.
  А вам он зачем?

— Пишет классно… — ответил Добрыня, удивляясь. — Почитать хотим.

— Помнится, и я его когда-то читал — ребята из хора давали… Я ведь артист хора, — с гордостью пояснил собеседник, роняя в лужу черную папку, из которой белым веером высыпались ноты. «Русская народная песня «Волга-матушка», — успел прочитать Бурик на одном из быстро набирающих влагу листов.

— Хора мальчиков? — язвительно осведомился Добрыня.

— Нет, — серьезно ответил собеседник, собирая рассыпавшиеся ноты. — Отчего же, девочки у нас тоже есть. Альты и сопрано.

— Странный он какой-то, — шепнул Добрыне Бурик. — Пошли…

— А чего? Вроде нормальный дядька.

— Этот? Да ну его… Может, он из этих!

— У нас обширный репертуар, — продолжал артист хора, поднимая из лужи последний лист с расплывшимися нотными знаками. — Кстати, есть произведение на стихи Крапивина. Так что обратились вы как раз по адресу.

— На какие стихи? «Пашка-какашка — рваная бумажка»? — не утерпел Бурик.

Артист хора набычился, видимо, приняв эти слова на свой счет.

— Нет у Крапивина таких стихов, — веско заявил он.

— А вот и есть! — авторитетно ответил Бурик. — Правда, это из раннего… Самые первые его стихи.

«Ты что, собираешься спорить с ним о поэзии? — шепнул Добрыня. — Может, все-таки, пойдем?» А громко сказал:

— Спасибо за помощь. Нам пора, а то еще крапивинская лавка закроется.

— Успеете, — сказал артист, взглянув на часы. — У нас репетиция начинается в полседьмого, а лавка работает до семи. Сейчас я уточню.

Достав из кармана сотовый телефон доисторической конструкции, он с противным писком начал нажимать на кнопки. Телефонное рукоблудие продолжалось минуты три.

— Сообщение ушло, — довольным голосом сказал новый знакомый. — Сейчас ответ придет…

Телефон запищал раненой крысой.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал новый собеседник. — Я же говорил. Слушайте: «Там на двери все написано», — вслух прочел он. По мере того, как он читал, глаза за очками делались все круглее…

— Так как туда пройти? — уже без всякой надежды спросил Добрыня.

— От Храма Девяти Щитов, как я его называю, налево…

— Откуда?! — одновременно спросили мальчишки.

— От Театра российской армии. Это я сам придумал!

— Понятно. Мы найдем. Спасибо…

— Там налево такая улица… Ноябрьская… или Декабрьская…

— Спасибо.

— Нет, не Декабрьская… погодите! — закричал он вслед удирающим мальчишкам.

— Не хватало нам только сказки «Двенадцать месяцев», — проворчал Добрыня, увлекая Бурика в неприметный переулок. — «Хорист ора»…

И тут мальчишки остановились, как вкопанные, потому что метрах в пяти перед ними стоял Михеич. В костюме-тройке, с аккуратно подстриженной бородкой, в окружении шкафов-охранников. Он что-то говорил по сотовому.

Первым опомнился Добрыня.

— Михеич!

— Михе-еич! — подхватил Бурик и замахал руками.

Михеич оторвал от уха сотовый телефон, нашел глазами источник звука и… никак не отреагировал.

— Ну ни фига себе! — громко возмутился Добрыня. — Как халявный картофан на рельсах жрать, так он свой в доску, а как…

— А ну пошли отсюда! — один из охранников пребольно ткнул Добрыню в бок короткой антенной портативной рации.

Добрыня отскочил, едва не взвизгнув от боли.

— Ты! Дегароб Иваныч!! — выдал он охраннику. — Ума не нажил, да? Михеич, скажи ему!

Последнее адресовалось человеку с сотовым телефоном. Тот, не прекращая разговора, скользнул взглядом поверх мальчишеских голов и направился ко входу в особняк с позолоченной вывеской «МосСемБанк». Охрана торопливо засеменила следом.

— Козел! — со знанием дела бросил им вслед Добрыня. Было непонятно, к кому это больше относилось — к дуболому-охраннику или человеку, похожему на Михеича. — А может, это и не Михеич?

Бурик ошарашенно почесал в затылке.

— Не знаю… Вроде похож.

— По морде лица, так один к одному, только голову ему помыли и бороду подстригли. В телогрейке он как-то симпатичней смотрелся, а?

Бурик не ответил.

— Пойдем отсюда, — сказал Добрыня.

— Ага, пойдем. Нехорошее место, — ответил Бурик, однако не сдвинулся с места, к чему-то прислушиваясь.

— Ну, чего ты?

— Послушай. Слышишь?

— Что? Я ничего не слышу…

— И я… Ни звука, будто мы и не в центре города.

Место и в самом деле было жутковатое. Казалось бы, что тут такого? Роскошный трехэтажный особняк, кремлевские елки под окнами, ухоженные газоны… Но чувствовался тут странный неуют и какая-то наэлектролизованность, что ли… И гнетущая, невозможная, сводящая с ума тишина. Особняк темнел на фоне серого неба, как скала посреди моря, как риф, опасный для кораблей.

Подняв головы, мальчишки увидели, что из окон особняка на них глядят бледные лица, сплющенные о стекло.

— Бежим!

Мальчишки помчались, не разбирая дороги. За ними никто не гнался.

На пути показался небольшой сквер. Ребята сбавили скорость. В середине сквера темнела странная бронзовая скульптура — грустный невысокий человек стоял, опершись на прямоугольник окна электропоезда… Человеку было плохо — ноги его подкашивались, а куцый портфельчик грозил вот-вот выпасть из рук. Вверху висел железный указатель «Москва», а внизу, на гранитном постаменте, было написано: «Нельзя доверять мнению человека, который не успел похмелиться». Ребята уселись на скамейке перед памятником, тяжело дыша. Привычные звуки — шум машин, птичий гомон, доносящаяся откуда-то музыка — вновь окружали их. Это успокаивало.

Добрыня больную ногу. Она уже прошла, но после таких забегов все же давала о себе знать. Немного погодя он сказал, указывая скульптуру:

— Мне нравится. На отца малость похож. Вот уж не думал, что в Москве есть памятник алкоголику.

— Ну, это не просто алкаш… Ты читал «Москва-Петушки»? — спросил Бурик.

— Не-а, — честно ответил Добрыня.

— А я прочел… Правда, потом от мамы попало: зачем мне такие книжки читать. А папа сказал, что ничего страшного — все равно половину пока не пойму.

— А ты понял? Расскажи?

— Да я не знаю… В общем, он все время пьяный. В электричке едет с Курского вокзала. В Петушки…

— И что?

— Да, в общем, ничего — думает в пути о всяких разных вещах, разговаривает с кем-то, ну, пьет, разумеется… а в Петушки так и не попадает.

— Почему?

— Это знаешь… вроде мечты… Итака. А Итака — она всегда недоступна. Как горизонт… Ты знаешь, что такое Итака?

— Обижаешь! — Добрыня слегка нахмурился. — Нам в классе почти всю Одиссею вслух прочитали, когда мы легенды и мифы древней Греции проходили.

— В подлиннике? — шутливо поинтересовался Бурик.

Добрыня махнул рукой.

— А что там в этих Петушках?

— Там его ждет любимая девушка — рыжая и с косой до попы…

— «…Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем, там ни зимой, ни летом не отцветает жасмин…»

— Эй, а ты откуда знаешь?!

— Посмотри — это она? — Добрыня показал на другую скульптуру, стоящую чуть поодаль, которую Бурик не заметил. Это была бронзовая девушка округлых форм, с косой именно такой длины, как сказал Бурик, правда, перекинутой через плечо. Над ней был указатель «Петушки», а на гранитном постаменте надпись, которую прочел Добрыня.

— Наверное… Я ее, правда, не такой представлял.

— А как ее зовут?

— Не знаю… А еще там есть ребенок, который знает букву «Ю».

— А его как зовут?

— Ребенка? Тоже не знаю… какая разница?

— Да нет! Его! — Добрыня указал на первую скульптуру.

— Его? Какое-то смешное имя… А, вспомнил — Веничка. Веничка Ерофеев.

— Очень хорошая скульптура! — Добрыня встал со скамейки и ходил теперь вокруг памятника, осматривая его со всех сторон. — Знаешь, мне Веничка гораздо больше нравится, чем она. — Добрыня махнул головой в сторону Девушки из Петушков.

— А моя любимая скульптура — «Павшим и живым» у нас в парке, — признался Бурик. — Ангел с поднятым крылом. Помнишь, как мы под дождем перед ней стояли?

— Ага… А потом ты в бабушкиной стиралке белье промокшее отжимал…

Мальчишки расхохотались.

— Слушай, мы же за книгами собирались, — вспомнил вдруг Бурик.

— Точно! Нам, кажется, туда… А сколько времени?

Бурик взглянул на часы.

— Без двадцати семь…

— Бежим? Может, еще успеем…

— Ох… Ну, давай, — нехотя согласился Бурик.

Когда запыхавшиеся мальчишки оказались перед вожделенной дверью, они обнаружили на ней увесистый амбарный замок и табличку, в лаконичной форме сообщающую, что в летний период магазин работает до 18:00.

— Итака… — философски изрек Добрыня.

— Что будем делать?

— Поехали в Петушки.

— А там что делать?

— Не знаю… Все лучше, чем Манихино.

При воспоминании о ссоре в Манихине Бурик помрачнел.

— Добрыня…

— А?

— Давай больше никогда не ссориться.

— Давай! Никогда-никогда… Обещаем?

Бурик подумал.

— Нет, надо так, чтобы наверняка. А то мы сейчас пообещаем, а сами… — и вдруг предложил: — Нам надо на Перекресток Миров. И там загадать!

— Что загадать? — Добрыня уставился на Бурика, словно впервые его увидел. — То есть, где это?

— Около трамвайного моста.

— Это игра такая? — оживился Добрыня.

— Нет, не игра… — Бурик задумался на секунду. — Только ты не смейся…

— Когда это я над тобой смеялся? — возмутился Добрыня.

— Никогда… — Бурик смущенно опустил глаза, но тут же снова нетерпеливо их вскинул. — Это не игра. Понимаешь, есть одно такое место в Италии — это известный факт. В Милане, в галерее «Витторио Эммануэлле», на полу есть мозаика древняя, там такой бык. И если встать ему на…

Он запнулся.

— Куда?

— Ну… На это место…

— На какое-какое место? — не унимался Добрыня. В глазах его мелькали лукавые искорки.

Бурик вздохнул и решительно назвал «это место» открытым текстом.

— Так бы сразу и сказал, — хихикнул Добрыня.

— Я думал, ты догадаешься… Так вот, это место у быка совсем затерли — каждый норовит встать на него и провернуться на пятке, — серьезно продолжал Бурик. — И тогда желание исполняется.

— Любое? — глаза у Добрыни горели.

Бурик задумался.

— Не знаю. Нет, наверное… Такое, для которого нужна удача. Вот, например, когда я перед контрольной по математике…

— Перед контрольной? В Милане?! У быка на…

— Нет, не на… — Бурик запнулся. — Я нашел такое же место у нас на Войковской. Даже, по-моему, еще более сильное.

— Ну, ты даешь! Вправду нашел?

— Да, — тихо сказал Бурик. — Ты веришь?

— Ага… — выдохнул Добрыня.

— Тогда поехали!

Мальчишки зашагали в сторону метро.

— …Это рельсовая развязка, где трамвайные пути пересекаются… — быстро, словно боясь, что Добрыня его перебьет, говорил Бурик.

Через полчаса они вынырнули из подземелья на станции «Войковская».

— А почему «Перекресток Миров»?

— Там есть такая точка… я ее сам нашел — если на ней стоишь, два пути пересекаются и уходят в разные стороны, как будто в разные миры. И если крутнешься на правой ноге и желание загадаешь — исполнится.

— А если я загадаю — чтобы мне стать взрослым?

— Взрослым? — спросил Бурик. — Исполнится, конечно. Вырастешь и станешь.

— Нет, я хотел сказать — чтобы мне немедленно вырасти.

— Ты что, дурак — такие вещи загадывать?!! Зачем тебе?

— Да надоело быть маленьким. Все тобой помыкают, командуют, в школе там…

Бурик остановился.

— А как же… как же мы?! — проговорил он, растерянно глядя в лицо друга.

— Ты что, Бурик! Ну я же пошутил… — Добрыня глядел под ноги и пинал какой-то камушек, не зная, как поднять глаза.

— Ты больше не шути. Фигово у тебя получается. — Бурик повернулся, и, шмыгнув носом, пошел дальше по улице Космодемьянских.

— Помнишь, я тебе сон рассказывал? — спросил он, не поворачиваясь.

— Помню, — просопел Добрыня где-то сбоку. — Про мальчишку, которого ты…

— Он состарился на моих глазах. Сначала быстро вырос, а потом состарился. А я… я только смотрел… Если б такое случилось не во сне, а на самом деле, я не знаю… я, наверное, тут же умер бы.

— Ну ладно тебе… Это ведь только сон. Что ты так мучаешься?

— Я и сам не знаю.

Два направления рельсов, идущих с трамвайного моста, упирались в улицу Космодемьянских и сплетались в замысловатый перекрестный узор, чтобы через несколько метров разбежаться по стрелкам в разные стороны. В центре этого переплетения Бурик остановился.

— Вот, смотри!

Очертания рельсов в этом месте образовывали правильный ромб. В его середине, на одном из выпуклых булыжников, которыми была вымощена трамвайная линия, виднелся полустертый крест, сделанный белой масляной краской.

— Это ты пометил? — спросил Добрыня.

— Ага. Давно уже. Я сюда поздно вечером с линейкой пришел и замерил расстояния от рельсов. Чтобы уж наверняка по центру…

— Голова! — оценил Добрыня.

— Да ну… На меня тут какие-то пьяные как на идиота посмотрели.

— На то они и пьяные. Куда вставать?

— Да вот прямо сюда. Пяткой.

— На крестик?

— Ага… Только правой ногой.

Добрыня переступил на другую ногу и лихо крутанулся.

— Получилось? — спросил он.

— Кажется, да…

— Теперь ты.

Бурик послушно встал на крестик и неуклюже повторил процедуру.

— Чё, парни, офигели, что ли? — раздался рядом нетрезвый голос.

— Не ваше свинячье дело! — вежливым тоном парировал Добрыня. — Пошли, Саш.

Не обращая внимания на несущуюся следом матерную ругань, мальчишки пошли по трамвайной линии в сторону моста.

— Ты загадал? — спросил Бурик.

— Ага, — отозвался Добрыня. — А ты?

— Я тоже успел. Значит, все сбудется.

Поднявшись на трамвайный мост, они остановились примерно на середине, любуясь открывшимся видом. Внизу причудливо извивались рельсовые развязки, расцвеченные синими и красными огнями маленьких светофоров, таящихся у самых рельсов.

— Красиво, да? — спросил Бурик, облокотившись на чугунные перила моста.

Добрыня встал рядом, коснулся плечом.

— Ага. Здорово! Как созвездия.

— Ты знаешь, — смущенно начал Бурик, — когда я был совсем маленьким… ну, лет шесть-семь мне было, мы с папой часто ходили сюда гулять вечером. И когда я видел трамвай, который забирается на мост, мне казалось, что он обязательно взлетит и полетит куда-нибудь на другую планету. Я даже название придумал — Межпланетный Трамвай.

Добрыня молчал, готовый слушать дальше.

— Ну и вот… А на мосту трамвай сразу сворачивает направо. И действительно, кажется, будто он пропал. Или улетел…

— А папа не смеялся?

Бурик удивленно посмотрел на друга.

— Нет, конечно. Он у меня все понимает. Даже сказал, что, скорее всего, трамвай не улетает на другую планету… ну зачем связываться с этой невесомостью, безвоздушным пространством… Папа сказал, что это не-тех-но-ло-гично. Гораздо интереснее придумать, что трамвай на этом мосту как бы чиркает по грани соседнего пространства и может перейти туда. А уж там может быть что угодно — и другая планета, и вообще Счастливая Страна…

Мимо загрохотал трамвайный вагон. Проехав мимо мальчишек, он лихо завернул в сторону в конце моста — там был устроен спуск — и сразу пропал из поля зрения.

— А что, похоже, будто и правда того… улетел, — сказал Добрыня.

Мальчишки не спеша пошли вслед уехавшему трамваю. Спустившись с противоположной стороны моста, они, не сговариваясь, свернули на железную дорогу, ведущую на их любимый балкончик.

На балкончике сидели два странных типа. В руках они держали пластиковые стаканы. Рядом стояла початая бутылка шампанского, а на расстеленном пакете было разложено что-то нетривиальное и жутко аппетитное.

Мальчишки, заболтавшись, не заметили незнакомцев, и теперь, подойдя вплотную, удивленно уставились на это чудное пиршество. Один из типов, с трехдневной щетиной, пафосно вещал другому, зачем-то размахивая в воздухе правой рукой:

— …когда пишешь в соавторстве, важно уметь слушать друг друга! Надо вести диалог и все время подавать друг другу идеи. А у нас с тобой… — увидев подошедших мальчишек, он замолчал на полуслове. — Ну вот… Нас уже навещают собственные герои. Допились!

— Нечего было так реально их описывать! — спокойно отозвался второй, несколько более худощавый. Он внимательно посмотрел на мальчишек и вдруг сказал: — Знаешь, пошли… Пошли-пошли. Это место им сейчас нужнее, чем нам.

Первый молча согласился и принялся собирать закуску и закупоривать бутылку.

— Слушай, я так не могу, — вдруг сказал он, бросая пакет. — Не соавторы получаются, а какие-то жлобы! — Он повернулся к мальчишкам. — Ребят, голодные?

— Не… — ответил Добрыня несколько неопределенно. — Только что ели.

На этих словах Бурик шумно сглотнул.

— Да что вы там ели! — вступил второй. — Небось, чипсы какие-нибудь.

— Да мы не голодные, спасибо.

— Ну, смотрите…

Уходя с балкончика, они обернулись. Тощий помахал мальчишкам рукой.

— Только осторожней, — сказал небритый.

— Ага… Мы осторожно, — ответил Добрыня, привычно располагаясь на балкончике и просовывая длинные ноги сквозь нижнюю планку ограждения.

— Что-то вкусное тут ели… — сказал Бурик, располагаясь рядом и принюхиваясь. — Жаль, унесли. Чего ты отказался-то?

— Да ну… — ответил Добрыня. — Незнакомые дядьки. И вообще, неудобно. А поесть было бы неплохо…

Он потянул носом и закатил глаза то ли от удовольствия, то ли от голода.

— Пойдем ко мне — бабуля нас покормит. Только давай еще немного посидим.

— Конечно, — ответил Добрыня, ковыряя пальцем криво нацарапанную надпись на досках: «Антон», и чуть ниже: «Борис». Затем достал из кармана длинный ключ и начал выцарапывать бородкой: «Бурик. Добрыня».

Бурик молча следил за его действиями. Когда надпись была готова, он вытащил из кармана ручку и принялся обводить буквы. Потом подумал и зачем-то обвел имена неизвестных Антона и Бориса.

— Зачем их-то? — спросил Добрыня.

— Сам не знаю. Почему-то захотелось… Как ты думаешь, это ничего, что мы написали здесь свои имена? Мне кажется, что ничего…

— Конечно! Мы же не просто так. И не на живом дереве пишем.

— Мне почему-то кажется — они тоже не просто так… — рассеяно сказал Бурик, ковыряя ногтем букву «Т» в слове «Антон».

Вечернее солнце ласково согревало мальчишек, сидящих на балкончике, болтающих ногами и никуда не спешащих. Сзади изредка проносились электрички, ветер ерошил давно не стриженные мальчишечьи лохмы.

Медленно опускалась вода в шлюзе, оголяя черные блестящие стены. Было тихо и спокойно, ребята знали, что здесь ничего плохого с ними не может случиться. Даже легкое чувство голода не омрачало опустившегося на них счастья. Наверное, оно было одним из его составляющих.

Слева зашуршал гравий — кто-то взрослый торопливо шел по мосту. Приглядевшись, Бурик и Добрыня увидели, что к ним спешит один из тех двоих, кого они, сами того не желая, «выжили» с балкончика. В руках он держал пластиковый пакет.

— Так… — сказал незнакомец, отдышавшись и почесав правый ус. — Хоть вы и не голодные, а поесть вам надо. Вот!

Он протянул пакет.

— Да мы не голо… — снова затяну было Добрыня.

— Спасибо вам, — перебил его Бурик. — Мы и правда немножко проголодались.

Добрыня только крякнул и взял пакет.

Подошедший, казалось, сам был смущен до крайности.

— В общем, тут… нарезки. Шейка в черносливе… И балык с бастурмой. В «Алых парусах» брали…

— Ого… — Добрыня заглянул в пакет. — Спасибо!

— Да, еще колбаса итальянская. Правда, она с перцем, островатая. Вы уж не обессудьте, если не понравится. Только вот, жаль, запить нечем, — он развел руками. — Не шампанским же поить вас…

Бурик прыснул.

— Не… Мы не пьем!

— Вот и не начинайте.

Собеседник улыбнулся.

— Удачи вам, ребята!

— Ага, и вам! Спасибо! — закричали мальчишки в быстро удаляющуюся спину.

Нарезки уплетали, растягивая удовольствие: разрывали каждый ломтик пополам, смотрели на свет (тонкие, они словно светились изнутри), нюхали и отправляли в рот.

Разговаривать не хотелось. Хотелось просто сидеть вот так, есть маленькими кусочками вкусную вкусность, душой понимая, что Чудо в этот раз неожиданно обрело вкус и аромат балыка, острой итальянской колбасы и шейки с черносливом.

 

Москва, август 2005 года

— Это со мной, — небрежно бросил Стас толстому капитану, сидящему перед компьютером вместо секретарши.

— Да-да, «это» с ним, — добавил Вовка, идя следом.

Когда дверь закрылась, Вовка осмотрелся.

В кабинете генерала Лопухова было по-спартански прохладно. Генерал обошел стол, на котором при желании можно было бы развернуть партию настольного тенниса, и пожал гостям руки. Жестом пригласил садиться. Стас неторопливо выложил на стол распечатку фрагментов книги покойного Харченко, собственный отчет о проделанной работе, компакт-диск «Антонио Доменико Виральдини. Сочинения», вовкины выписки из исследовательского дневника, сверху положил фотографии мальчишек, а рядом поставил бутылку армянского коньяка.

— Давайте сразу перейдем к цели нашей встречи, — сказал генерал, блеснув глазами. — Вам, Станислав Игоревич, придется серьезно заняться изучением архивов Виральдини.

Стас деликатно откашлялся и сказал:

— Видите ли… тут такая ситуация… В общем, двум мальчикам вот с этих фотографий… Им нужна помощь. Похоже, они действительно в опасности.

Генерал мельком взглянул на фотографии Бурика и Добрыни и негромко откашлялся.

— Не думаю, что этот вопрос в компетенции нашей организации, — ответил он после недолгого молчания.

Стас и Вовка переглянулись.

— Но ведь вы сами…

Генерал перебил его:

— Мы внимательно изучили ваши отчеты. И пришли к выводу, что в сфере наших интересов находятся не детские игры у железной дороги, а то, что относится к документальному наследию композитора Антонио Виральдини. — Он взял в руки компакт-диск, зачем-то перевернул его и положил на место. — А вопрос с детьми вам лучше решать через милицию, органы опеки… или кто там у нас детьми занимается?

— Как по нотам… — пробормотал Вовка.

— Почему вас больше интересуют документы, а не дети? — сухо поинтересовался Стас.

— Потому что, по нашим данным, в документах кроется ключ к… — генерал нахмурился, тяжелая вертикальная складка легла посредине лба. — К проблемам государственной важности. Пока сформулируем это так.

— Я понимаю, на детей, значит, можно наплевать. Они давно не являются проблемой государственной важности! — начал закипать Стас. — Но почему всем этим должен заниматься я? Я не планировал… У меня работа…

— Потому, — снова перебил Лопухов, — что вы хорошо начали продвигать это дело, и мы по ряду причин не хотели бы привлекать к нему других сторонних специалистов. Я очень надеюсь на ваше понимание. А проблемы с вашей работой мы решим.

Стас посмотрел на Вовку, словно пытался найти поддержку. Вовка подавленно молчал.

— Может, вы еще и исследования за меня проведете? Радиоизотопный анализ археологических находок в Иорданской пустыне.

Стас чувствовал, как в нем поднимается волна раздражения — по какому праву эта нелепая могущественная организация, сгноившая в лагерях миллионы людей, вмешивается в его жизнь и заставляет делать то, что лежит вне его компетенции, специальности, да и просто желания!

Лик генерала не дрогнул.

— При необходимости проведем и изотопный… Впрочем, пока вы будете изучать архивы, о которых я вам сказал, ваш анализ вполне может подождать.

— Ну… если эти архивы не в таких уж в спецхранах… — раздражение Стаса постепенно сменилось сарказмом. Очевидно, обстановка способствовала.

— Не в таких уж… Они значительно дальше. — Генерал нажал кнопку на письменном столе. — Максим, соедини-ка меня с финансистами.

— Один момент, — с готовностью ответил стол.

Пока невидимый Максим возился с соединением («А напрямую созвониться нельзя? — думал Вовка. — Или в этой конторе господствует технологический консерватизм с коммутаторами и телефонными барышнями по имени Максим?»), генерал продолжил:

— К сожалению, основной фонд сосредоточен в Венеции, в научном отделе дома-музея этого вашего Виральдини.

— Я бы не стал присваивать его себе… — мрачно сообщил Стас.

— Это неважно. Мне бы не хотелось посылать на это задание кого-то из наших специалистов.

— Почему? — вырвалось у Вовки, хотя до этого он старательно отмалчивался, изучая паркет.

Генерал поморщился от «неорганизованного выкрика с места», но счел нужным объяснить:

— Должным образом во всем этом никто из них не разбирается.

— Смею вас заверить, — в Стасе вновь закипело негодование, — что я «в этом» разбираюсь еще меньше! Отсутствие, знаете ли, элементарного музыкального образования. Заслуженная двойка по пению…

— Ваши регулярные отчеты убеждают в обратном, — спокойно ответил генерал.

— То есть то, что я окончил, как минимум, консерваторию?

— По классу большого барабана… — тихонько добавил Вовка, не поднимая глаз от паркета.

Генерал молчал и хмурился.

— И потом, — продолжал рассуждать Стас, — если эти документы настолько важны, что от них зависят «вопросы госбезопасности», то почему итальянцы до сих пор их не засекретили?

Генерал выразительно посмотрел Стасу в глаза. К удивлению самого Стаса, ему удалось выдержать этот взгляд.

— Потому что итальянцы пока… не в курсе. Мы получили информацию значительно раньше, — в голосе Лопухова послышался оттенок самодовольства. — В Италии ее пока не воспринимают всерьез — для них это не более чем всякая прочая музыковедческая дребедень. Так что вам необходимо будет поторопиться с оформлением выездных документов.

В этот момент снова ожил генеральский стол:

— Полковник Прохоренко слушает!

— Беспокоит генерал Лопухов, — небрежно бросил генерал в пространство.

— Генерал чего? — на том конце провода неприкрыто ухмылялись.

— Не «генерал чего», а генерал Кто! Ты, Романыч, пошути еще у меня. Скажи лучше, у нас по статье «зарубежные командировки сторонних специалистов» деньги остались?

Он поднял трубку старомодного телефонного аппарата, переводя связь на себя. Стол замолчал, как печка.

— Что значит — немного? — продолжал генерал. — Так много нам и не надо. Посылаем одного нашего внештатника в Венецию.

— Двух внештатников! — внезапно рявкнул Стас.

Получилось громко и в меру неожиданно — генерал чуть не выронил трубку, а Вовка натурально подскочил на стуле.

— Вот без него, — продолжал Стас, тыкая пальцем в Вовку, — я не справлюсь!

— То есть… как? — такого поворота событий не ожидал даже генерал Лопухов.

— А вот так! Материала много. Мне нужен ассистент, который уже… в материале.

— Да, но там вам в помощь будет представлен профессор Сарачено, мы уже послали запрос… Романыч, подожди секунду! — это было сказано уже в трубку.

— Ого… — Вовка уважительно покачал головой: статьи профессора Луки Сарачено печатались во всех мировых исторических журналах, а ссылки на его труды стояли даже в энциклопедиях.

— А здесь мне кто будет помогать? — продолжал Стас. Казалось, он никак не отреагировал на известную в исторических кругах фамилию. — Вы же сами признали, что ваши сотрудники, мягко говоря, некомпетентны. Не надо на меня так смотреть! Или я еду с ним, Владимиром Шубовым, или посылайте туда ваших топтунов!

Генерал шумно выдохнул, недовольно посмотрел на Вовку и сказал в трубку:

— Двух внештатников. Оплату проведешь через фирму «Прайм-Тайм». Ладно, потом поговорим… — трубка тяжело легла на рычаг.

В кабинете воцарилось молчание. Стас счел правильным первым его нарушить.

— Хотелось бы… в двух словах…

Генерал Лопухов грузно поднялся, подошел к небольшому шкафчику в углу, открыл его и достал две микроскопические рюмки. Покосился на Вовку и достал третью. Стас взял со стола бутылку и виртуозным движением вскрыл.

Чокнулись молча. Стас вновь предпочел заговорить первым:

— И чем нам поможет этот профессор Сараченко? — Стас шутки ради украинизировал известную итальянскую фамилию.

Генерал, похоже, шутку не оценил.

— Не Сараченко, а Сарачено. Во-первых, он говорит по-русски. Во-вторых, этот ученый совершенно уверен — врата, ведущие в, извините, параллельные пространства, расположены на территориях Италии и России. Вопрос — где? Он утверждает, что документы Виральдини способны дать ответ. Тем более в свете тех материалов, что вы нашли и обобщили.

— Так это не мы, это Хар… — Вовка осекся на полуслове, напоровшись на взгляд Стаса.

— Надеюсь, вы понимаете, что в интересах государственной безопасности мы обязаны отслеживать весь этот научно-фантастический бред. Итальянская сторона менее оперативна. Этим стоит воспользоваться и заполучить копию философских и теоретических работ Виральдини — исключительно в рамках культурного обмена. Думаю, что по выполнении этой работы вы можете рассчитывать на премию. Или ценный подарок — по желанию.

— По желанию! — отреагировал взбодренный коньяком Стас. — Оно у меня скромное. Когда я умру, пусть меня похоронят не у Кремлевской стены, а на Новодевичьем кладбище. И непременно чтоб с почестями и не торопясь. Только, пожалуйста, без «обязательного условия — ложиться завтра»!

Генерал отечески улыбнулся и встал.

— Оформляйте выезд. Цифровой фотоаппарат для оперативного копирования документов и карманный компьютер получите перед отъездом. И не забывайте, что это оборудование строгой отчетности.

Вовка внутренне напрягся, но ничего не сказал.

Всю обратную дорогу друзья молчали. В переходе с «Охотного ряда» на «Театральную» Стас вдруг остановился.

— Разрази меня гром, если я что-нибудь понимаю! — сказал он, обращаясь к помпезному барельефу Карла Маркса на стене перед турникетами.

— Надеюсь, тебя не очень удивит то, что я понимаю еще меньше… — проворчал Вовка. — Ты бы еще Добрыню с Буриком в эту командировку оформил.

— Прекрасная идея! — вяло огрызнулся Стас. — Между прочим, там, и под нашим присмотром, им было бы гораздо безопаснее, чем здесь и сейчас.

Вовка в нерешительности посопел.

— Правильно ли я понял, что мы через несколько дней куда-то летим?

— Не знаю! А вот знаешь ли ты, что визу в итальянском посольстве меньше чем за две недели не оформляют?

— А… если генерала попросить?

— Ты что, не видел, что он умыл руки? Деньги через подставную фирму пробил, и ладно. Типа, инвестор… «Девять грамм инвестиций — и вы недвижимость!»

— М-да… Такое бессилие некоторых «компетентных сил» меня несколько удивляет…

— Если бы бессилие… — Стас медленно двинулся по переходу. — На самом деле нежелание делать то, что выходит за рамки непосредственных задач. А может быть, что-то еще.

— Да, Стасик… Чего-то мы с тобой недопонимаем в этой жизни.

— И что теперь прикажешь делать?

— Тебе — ничего. А я завтра позвоню Любке.

— Она что, и в турфирменных делах может помочь? — было не понятно, чего больше в этом вопросе — сарказма или надежды.

— Она все может… — неуверенно пробормотал Вовка.

С Любой они встретились на следующий день у станции метро «Войковская», у большой афиши кинотеатра «Варшава».

— Что носы повесили, соколики? — приветствовала она Вовку и Стаса. — Али выпить захотели, алкоголики? Паспорта не забыли?

— Вот… — Вовка протянул свернутую вдвое папку. — И еще здесь гарантийное письмо, что, мол, все оплатят по безналу… Кстати, привет, Любахен!

Люба, увернувшись от неуклюжего поцелуя, открыла папку и пролистала паспорта.

— Нормально, не просроченные, — она положила их в сумку. — Имейте в виду, я ничего не обещаю.

— Да чего тут можно обещать… — сказал Вовка.

— Стоит все это изрядно, но в пределах возможного.

— Да там есть кому оплатить…

Люба засмеялась.

— Ладно, не унывай, Вовик, — она легко коснулась кончиками пальцев его щеки. — Я тебе завтра телефонирую: да — да, нет — нет. Пока, Стас!

И она исчезла.

— Пойдем и в самом деле чего-нибудь легенького выпьем, — голос Стаса вывел Вовку из мимолетной задумчивости.

— Это ты хорошо придумал.

Друзья направились к небольшому кабачку с многообещающим названием «Сим-Сим».

— Я вот думаю, не позвонить ли нам добрыниной маме, — предложил Вовка.

— А зачем?

— Да так… неспокойно что-то.

Стас молча протянул Вовке мобильник.

— Ценю твою безразмерную доброту, но у меня свой, — ухмыльнулся Вовка. — Позвоним, только сначала давай зайдем. Ненадолго…

— Мы буквально на минуточку, — охотно подтвердил Стас.

Татьяна Владимировна ждала гостей и постаралась приготовить нехитрый стол.

— Да что вы… Не следовало так беспокоиться, — смущенно говорил Стас.

— Я на скорую руку… Вы не волнуйтесь.

Умиротворенный ледяным шампанским, Вовка оставался верен себе. Осмотревшись, он сфокусировал взгляд на плите и сказал:

— Так. Что у вас в духовке? Курица? Доставайте.

Татьяна Владимировна не успела ни возразить, ни согласиться, как недоготовленная курица была решительно извлечена из духовки, полита лимонным соком (Вовка неэстетично надругался над лежащей на блюдце подсыхающей половинкой лимона), извазюкана медом и всеми специями, что нашлись в шкафчике возле плиты, водружена на бутылку, наполненную водой («Чтоб не лопнула, а мы с вами стекла не наелись!») и поставлена на сковородку. После чего торжественно водворена назад.

— Так он у вас специалист… — уважительно сказала Татьяна Владимировна Стасу.

— Еще какой… Разве что крестиком не вышивает.

Сели за стол. Стас выждал положенную паузу.

— Татьяна Владимировна! Мы пришли поговорить с вами о вашем сыне.

— Что он натворил?!

«Эмоции читаются на ее лице раньше, чем она успевает их озвучить, — подумал Вовка. — Ну как с ней разговаривать?»

— Нет, он-то как раз ничего не натворил, но… Я даже не знаю, как сказать. В общем… — он посмотрел на Вовку и отчаянно соврал: — нам поручили заниматься вопросами его безопасности. Могу предъявить соответствующее предписание.

— Нет-нет, не в коем случае! — испугалась Татьяна Владимировна. — Не надо ничего предъявлять, я вам верю! Вы только скажите, что произошло?

Стас с надеждой посмотрел на Вовку.

— Видите ли… — вступил тот. — В Москве сейчас орудует… одна зарубежная мафия. Она интересуется детьми до четырнадцати лет.

— На органы?! — ужаснулась она.

— Д-да… То есть… нет, на органы, наверное, тоже, — «обнадежил» он мать. — К нам поступили сведения, что Добрыней они… в общем, тоже заинтересовались.

В подтверждение этой благой вести Вовка уперся кулаками в колени и стальным взглядом уставился на Татьяну Владимировну. Та сидела ни жива ни мертва.

— Вы, главное, не волнуйтесь. Мы не допустим, чтобы с ним что-то случилось.

— И… что же теперь будет? — она перевела с Вовки на Стаса кричащий взгляд.

«Нет, так дело не пойдет, — подумал Вовка. — Еще немного, и она просто не выдержит. Перегорит».

— Ничего страшного, — сказал он. — Вам с Добрыней просто придется на время съехать с этой квартиры.

— Куда? Куда съехать?! Вы думаете, у меня этих квартир прорва! — она поднесла к лицу свернутый платок и тихо заплакала. — Господи, за что же мне это все… У свекрови бывшей есть квартира, да я с ней не в тех отношениях, чтобы…

Она всхлипнула.

— Татьяна Владимировна, вы с Добрыней переедете ко мне. Думаю, его друга тоже придется… взять с собой.

Стас удивленно уставился на Вовку уже не маскируясь — такого поворота он не ожидал. Во все происходящее на этой небогато обставленной кухне трудно было поверить. Мама Добрыни явно потеряла способность критически оценивать ситуацию. Вовка вовсю этим пользовался.

— У меня трехкомнатная квартира, которая сейчас практически пустует — отец в длительной экспедиции, вернется месяца через два. Или три…

Стас решил, что надо непременно что-то добавить, но не нашел ничего лучше, как сообщить:

— Квартира со всеми удобствами. После евроремонта…

— Да. Солнечная сторона, метро рядом… — продолжал петь Вовка. — У вас у каждого будет по отдельной комнате. Мальчишек поселим в кабинете отца — им там будет интересно… Компьютер есть, интернет…

Татьяна Владимировна сжала виски.

— Подождите… Что вообще происходит? Почему я должна куда-то уезжать?!

— Ради безопасности вашего сына! — веско заявил Стас. — Я со всей ответственностью заявляю, что мальчикам грозит опасность. Милиция здесь не поможет — это не в ее компетенции. Мы перебрали много возможных решений и сошлись на одном — вы с Добрыней должны переехать на другую квартиру. С родителями Саши мы пока не говорили, но надеемся на их понимание. Владимир предложил превосходный вариант, — он посмотрел на Вовку — во взгляде читалось уважение и восхищение. — Да и мы будем рядом, если что.

— Я ведь работаю… — грустно произнесла Татьяна Владимировна.

— Не страшно, — сказал Вовка. — У меня есть запасной комплект ключей.

Она вздохнула, глядя в пространство перед собой.

— И… надолго это?

— Как вам сказать… думаю, на неделю, — неопределенно ответил Вовка. — За это время ситуация наверняка стабилизируется.

И вдруг вскочил, заорав дурным голосом:

— Курица!!!

Стас тоже подскочил, Татьяна Владимировна схватилась за сердце. За серьезным разговором никто и не почувствовал характерного запаха, доносящегося из духовки.

— Обалдел, что ли… — только и сказал Стас. — Предупреждай, когда меняешь собеседников.

— Уфф… Успели! — Вовка, обжигаясь, поставил на плиту поднос с подрумянившейся курицей, слегка подгоревшей сверху, и неожиданно запел: — В ду-у-хово-ом шкафу-у игра-ает ду-ухово-й орке-естр…

Получилось громко и фальшиво.

— …на скаме-ейке по-одсуди-имых не-ет свобо-одных ме-ест… — на тот же мотив добавил Стас.

— Музыка народная, — прокомментировал Вовка. — Автор слов скоро освободится…

Татьяна Владимировна ошалело переводила взгляд с одного на другого. «Смотрит, как на идиотов, — подумал Вовка. — Ничего удивительного…»

— Дайте, чем порезать, — сказал он округлившей глаза хозяйке. — И, пожалуйста, перестаньте все время всхлипывать! Да, ситуация неприятная. Но поэтому мы здесь.

— Кто научил тебя этой пошлости? — спросил Стас, помогая Вовке разделывать готовый кулинарный шедевр. — Про духовой оркестр.

— Люба, — простодушно ответил Вовка и аппетитно отделил ножки от курицы. — Правда, там скорее про духовой шкаф. Кстати, закрой его, а то жарко.

Стас поддел ногой крышку духовки — она закрылась со скрежетом и глухим стуком.

В прихожей задребезжал битый-перебитый звонок. Татьяна Владимировна слегка побледнела, но взяла себя в руки.

— Это Добрыня.

Она пошла открывать дверь.

— Ма, привет! Мы с Сашкой есть хотим.

— Не с Сашкой, а с Сашей. Здравствуй, Сашенька, проходи.

— У нас гости? — спросил Добрыня, поводя ноздрями.

— Нет, это… То есть да. Гости. Мойте руки и за стол.

Через несколько минут все сидели за столом и ели приготовленную дуэтом курицу. Татьяна Владимировна несколько успокоилась и нашла в себе силы поболтать на отвлеченные темы.

— Вы знаете, Володя, я обычно обмазываю курочку солью, майонезом, давленым чесночком и оставляю так часа на два. Она успевает неплохо промариноваться. Но вот так, чтобы с медом и специями, да еще на бутылке… Это впервые. Очень вкусно. Очень.

Стас, с полным ртом, согласно помычал.

— Знаете, Станислав, я вообще обожаю застолья… — переключилась на него Татьяна Владимировна. — Когда сидит много народу, пахнет жареным мясом. Много вина, много мяса, много слов… Много жизни! Жаль, не часто у меня это случается — сами понимаете, одна сына воспитываю, три работы тяну…

Бурику и Добрыне было хорошо. Главное, что они вместе. И никто этого у них не отнимет. Татьяна Владимировна разобравшись с кулинарным талантом гостя, смотрела на лохматого Добрыню. Весь в отца. Отец… Ох, лучше бы не вспоминала.

Стас украдкой наблюдал за мальчишками, которые уплетали вовкин шедевр за обе щеки и всем своим видом показывали, что хотят еще.

«Надо же… — думал он. — Обыкновенные ребята, а один из них — койво… Интересно, кто? У Добрыни жгучий взгляд. Сашка выглядит обыкновенным, но ведь непрост… ох, непрост. Мерседес целился в Добрыню… Почему не задавил? Хотел сначала «подранить» койво, потом каким-то образом забрать? На оживленной улице? Хотя… кто сейчас на это обращает внимание…»

Из этих мыслей его вывел голос Добрыни.

— А нога у меня уже совсем не болит.

— Что? А-а… Так это же хорошо.

— Спасибо вам… Вы простите, что я тогда… Я думал, что вы… — он пытался подобрать нужные слова. — В общем, плохой.

— Я хороший, — задумчиво ответил Стас. — А вот у плохих к вам обоим действительно есть интерес.

Мальчишки насторожились, Татьяна Владимировна вновь погрустнела.

— Славик… Нам с тобой придется недельки две пожить… — она покосилась на Вовку, — на другой квартире. У… дяди Вовы.

Вовка фамильярно замахал на нее руками.

— Вы что, с ума сошли? Какой я ему дядя!! Просто Вова!

Любин звонок застал Вовку в ванной, когда одна щека уже была выбрита, а вторая еще только намылена.

— Алло! — сказал Вовка, придерживая трубку двумя пальцами.

— Владимир Викторович, — раздался Любин голос.

— Привет, Люб! Прости, я сейчас бреюсь. Стою с намыленной харей…

— Подождет твоя харя! Найди чем записать. Сегодня тебе и Станиславу нужно подъехать в одну турфирму на метро «Октябрьская» радиальная. Записываешь? Телефон пиши…

— Плохо слышно!

— О, это совершенно поправимо. Я дам тебе один старинный рецепт. Тоже можешь записать! В общем, все просто — берешь спичку. Наматываешь ватку. Записал? Молодец. А затем круговыми движениями — сначала в правом ухе, потом в левом. Потом опять в правом…

— Борисова! — Вовка с трудом подавлял приступ смеха. — Я из-за тебя порезался!

— Ох-ох, Боже мой! Надеюсь, ты не перерезал себе горло своим «Жиллеттом». Телефон проверь.

— Да записал, — Вовка послушно повторил. — Люб, я…

— Ладно, поблагодаришь потом.

В трубке запищали короткие гудки. Вовка присел на край ванны, хохотнул последний раз — и вдруг ясно ощутил приближение к своей жизни новой Сказки.

Стас и Вовка разместились на вращающихся мягких стульях. Напротив, через стол, сидела Светлана — миловидная молодая женщина, источающая ту неповторимую положительную энергию, на которую способны только полные дамы, хорошо знающие цену своему обаянию. Пока она колдовала над компьютером, листала какие-то справочники, просматривала распечатки, Вовка не мог оторвать от нее взгляд, как трудно отвести глаза от огня в камине. Пальцы Светланы элегически парили над клавишами компьютера. Казалось, еще мгновение, и комната наполнится мелодиями Аренского или Массне.

Но ничего подобного не произошло — вместо божественных созвучий компьютер вдруг издал какой-то совсем уж похабный писк, а Светлана улыбнулась знаменитой улыбкой Джоконды.

— Прекрасно… — удовлетворенно произнесла она. Как раз то, что нам с вами нужно.

— А что нам с вами нужно? — спросил Вовка.

— Нам с вами нужен недорогой перелет непосредственно до Венеции. Чтобы не связывать вас с пересадками в Кишиневе и Вене, а потом еще и с итальянской железной дорогой. И такой перелет я вам нашла. Даже с «некурящими» местами рядом.

— Здорово… — сказал Стас.

— Да, здорово, — ответила Светлана. — Тем более что мест сейчас вообще-то нет — сами понимаете, разгар туристического сезона.

— Волшебница… — улыбнулся Вовка.

— Нет… — согласилась она. — Просто у нашей компании свои каналы бронирования билетов. Поэтому наши клиенты всегда в выигрыше. Так… теперь гостиница.

Вновь, уже в ритме тарантеллы, защелкали клавиши. Грядущая поездка собиралась под пальцами Светланы, словно пазл, заполнялась воздухом Венеции, криками чаек над Лагуной, видами дворцов в страстных и ревнивых объятиях темной воды и ни с чем не сравнимым ожиданием Чуда. Стас и Вовка переглянулись.

— Не обольщайся так, — сказал Стас, глядя, как вовкины губы расползаются в мечтательной улыбке. — Вкалывать нам придется от зари до зари.

— Ага. Учитывая то, что мы с тобой ни бум-бум в итальянском…

Рядом деловито вздыхал принтер — Светлана распечатывала полученные результаты.

— Не волнуйся… итальянская сторона предоставит нам помощь в лице самого профессора Сарачено.

— Да, генерал говорил…

— Готово, — деликатно перебила Светлана, протягивая распечатку. — Вылет послезавтра в девять утра, в аэропорту прилета вас встретит представитель итальянской турфирмы — нашего давнего партнера. Он организует трансфер в гостиницу «San Luca» и обеспечит размещение. Вот билет, вот паспорта…

— Уже с визами? — удивился Вовка.

Светлана взглянула на него удивленно.

— У нас свои люди в посольстве… — сказала она как о чем-то само собой разумеющемся.

— Нет, определенно волшебница!

Светлана согласно кивнула — таким небрежным кивком режиссер поощряет артиста самодеятельности, нашедшего интересную импровизацию.

Вскоре друзья прощались на платформе «Октябрьской»-радиальной, чтобы через несколько часов встретиться на Рижском вокзале. Стас поехал в спецхран какого-то архива с незнакомым Вовке названием, а Вовка отправился домой. Ему предстоял нелегкий разговор с добрыниной мамой.

— Татьяна Владимировна, здесь в холодильнике еды… — Вовка открыл дверцу, осмотрел запасы и, не найдя других слов для комментария, подвел итог: — Полно!

— Ага, завались! — восхитился из-под его локтя Добрыня, плотоядно оглядывая содержимое холодильника.

— Брысь! — сказала мать, оттаскивая сына за шиворот. — Вовочка, вы уж его простите. Да и меня заодно…

— Вовочка… — хихикнул стоящий за Добрыней Бурик.

— Будете издеваться — оставлю без йогурта! — Вовка достал из холодильника две белые коробочки и протянул их ребятам. — А ну, дуйте в мою комнату, нам с Татьяной Владимировной поговорить надо.

Добрыня по-хозяйски достал из кухонного шкафчика две чайные ложки. Сказав спасибо, мальчишки убежали отнюдь не в вовкину комнату, а в кабинет его отца.

— Володя, я, право… — заскулила Татьяна Владимировна.

— Тихо, тихо… Тсс… — Вовка приложил палец к губам. — Мы ведь с вами уже обо всем договорились. Правда?

— Да, конечно… Но… я так и не могу взять в толк, зачем вам все это нужно…

— Вся беда в том… — Вовка часто закивал и доверительно понизил голос, — что это больше не нужно никому. Только вам, мне и Стасу. У нас совершенно неожиданно появилась возможность помочь вам и Добрыне. А возможность помочь — это ведь награда, особая милость. Остальное не имеет значения.

— Да, но… Я ведь, наверное, должна вам за жилье и за… — она кивнула в сторону холодильника.

— Татьяна Владимировна! — произнес Вовка с интонацией провинциального трагика и на всякий случай вытаращил глаза. — Квартирный вопрос мы с вами даже обсуждать не будем — он еще при Булгакове москвичей испортил. А это, — вдохновенно продолжал он, ласково поглаживая бежевый бок холодильника, — все равно нас из Венеции не дождется. У йогуртов срок хранения ограничен даже в холодильнике. Да и всему остальному грех в морозильнике куковать… И вообще, не сидеть же детям голодными! Короче, это тоже не обсуждается. Ключи висят возле двери на носу индонезийской маски — очень комично получилось, пойдемте, покажу…

Последняя реплика донеслась уже из коридора. Татьяна Владимировна благодарно вздохнула и поплелась вслед за стремительно удалившимся в прихожую Вовкой.

Мальчишки тем временем забрались с ногами на большой кожаный диван и принялись уплетать йогурт, с восторгом поглядывая по сторонам. Кабинет профессора Шубова был настоящим царством истории, археологии и вечного их спутника антиквариата. В отличие от вовкиной клетушки, где из мебели размещались только жесткая кровать, небольшой журнальный столик, музыкальный центр, телефон, давно не работающий барометр (стучи, не стучи — стрелка показывает «В. Сушь!») и бездарная репродукция Моны Лизы в пастельных тонах, выполненная вовкиной однокурсницей.

— Холодный, — сказал Добрыня. — Как мороженое, правда?

— Угу, — ответил Бурик. — У тебя какой?

— У меня… — Добрыня посмотрел на этикетку. — Ананасовый. А у тебя?

— Манго с персиком. Вот только не пойму, где манго, а где персик — все на один вкус.

— На, попробуй мой.

— Давай… А ты — мой.

Бурик запустил ложку в стаканчик Добрыни и зачерпнул содержимого.

— Ого! Смотри, какая маска!

— Где? — спросил Добрыня, заглядывая в стаканчик.

— Да вон, на стене! С клыками.

— А… Подумаешь. У моего дяди такая же есть. Правда, без клыков. Но тоже дурацкая. Посмотри лучше, какой кортик!

— Это не кортик, а кинжал!

— Да лана, Сан Саныч! — ответил Добрыня. — А то я кортиков не видал…

В двери показались Вовка и бледная Татьяна Владимировна.

— Это не кинжал и не кортик, — сказал Вовка. — Это херсонский митрен. Его носили на поясе в виде украшения как знак доблести. Но можно и колбасу порезать. Одинаково годится и для хозяйственных нужд, и для выяснения… феодальных отношений.

— Я же говорил, кинжал! — обрадовался Добрыня.

— Это я говорил! — возразил Бурик. — А ты заладил: «кортик, кортик…» Кортик — это у моряков!

— А… а в этих… феодалистических отношениях тоже были моряки! Нам историчка рассказывала. Ой, она у нас дура такая!..

— Слава! — всплеснула руками Татьяна Владимировна.

— Не феодалистич… чес… — Вовка безуспешно пытался воспроизвести созданного Добрыней словесного монстра, — … литичес… тьфу! Феодальных! А первым мореплавателем на длинные дистанции вообще был Ной. Понял? Феодалист…

— Сам такой… — ответил Добрыня, расплывшись в своей неповторимой щербатой улыбке.

— Слава… — повторила мать уже совершенно упавшим голосом. — Извинись сейчас же!

— Щассс… — Добрыня улыбнулся еще шире. — Вовочка, ты уж меня прости, обормота… — Интонация была совсем как у Татьяны Владимировны, когда та смущалась, терялась или расстраивалась. Таланта пародиста Добрыне явно было не занимать.

Вовка и Татьяна Владимировна в праведном негодовании посмотрели друг на друга.

— А куда эту штуку деть? — помахал опустевшей йогуртной упаковкой Бурик.

— Сашка! — возмутился Вовка. — А то ты до сих пор не уяснил, где в этом доме параша! Ой… — он покосился на Татьяну Владимировну. — В смысле… я хотел сказать мусорное ведро…

Мальчишки на диване покатились со смеху.

— Да… — слегка смущенно продолжил Вовка, стараясь не глядеть на Татьяну Владимировну. — Я полагаю, оно на кухне… под раковиной. Если только не ускакало куда-нибудь за это время. Пойдемте, я вам покажу.

Он взял Татьяну Владимировну под руку. Та расхохоталась:

— Да, Володя… — сквозь смех сказала она. — Вы действительно способны обратить всю эту нелепую ситуацию в комфортные тона.

Вовка смотрел на нее, смеющуюся, и вдруг понял, что, в сущности, она очень красива. Вот только сменить бы эту идиотскую дешевую косметику и прическу… Ну хотя бы как у Любки сделать — «фантазийного направления». Стасу бы такую жену…

— Милый… милый Карлсон… — с интонацией Фрекен Бок — Фаины Раневской подхватил Добрыня.

Тут расхохотался Бурик.

— Так! — Вовка нехотя расстался с мыслями о Любе и о потенциальной стасовой жене. — А кто разрешил на диван с ногами?!! — Он деланно сверкнул глазами в сторону довольных пацанят. — Татьяна Владимировна, вы уж тут с ними построже. Не то на шею сядут. Ну… вроде все показал, могу с легким сердцем вас покинуть. У нас со Стасом сегодня местная командировка перед отъездом.

— Далеко? — обеспокоено спросила Татьяна Владимировна.

— Нет, — поспешил успокоить ее Вовка. — Скорее надолго — до вечера… позднего.

— А куда? — спросил с дивана Бурик.

— Туда! — весело рассердился Вовка. — На ту самую Кудыкину Гору! Может, тебе объяснительную по этому поводу написать? — И уже Татьяне Владимировне: — В ближайшее Подмосковье. В некотором смысле… этнографическая экспедиция. А вылет у нас через три дня.

— «Он улетел… Но обещал вернуться…», — голос Раневской получался у Добрыни ностальгически похожим.

Москва, Рижский вокзал

— А не откушать ли нам шампанского Екатеринбургского винкомбината, — сказал Стас, когда двери закрылись и электричка «Москва — Волоколамск» пришла в движение. — Аспирант один вчера привез. Ящик… Я тут захватил для пробы.

— Весь ящик? — удивился Вовка.

— Не весь, разумеется. Несколько экземпляров. Зацени! — у Стаса, как у индийского факира, появилась в руке большая зеленая бутылка, чуть запотевшая от холода.

— Вау! Бис!! — восхитился Вовка.

В другой руке у Стаса появились большие пластиковые стаканы, в какие наливают бочковое пиво в дешевых забегаловках.

— Ну, ты даешь, Стас! Ты это серьезно? Вот так сразу? Прямо здесь?

— А чего тянуть? Стрессы прошедшей недели требуют хоть какого-то минимального выхода…

— Да? Минимального выхода? Это в таких-то количествах? — Вовка подозрительно покосился на большой кожаный рюкзак Стаса, под завязку набитый чем-то, имеющим подозрительно округлые формы.

— Подумаешь… — Стас слегка замялся. — Запас карман не тянет. А шампанское — лучший антидепрессант, да будет тебе известно!

— Ох, темнишь ты что-то… недоговариваешь… Сколько там у тебя? — спросил было Вовка, но тут прогремел выстрел, заставив редких пассажиров в полупустом вагоне от неожиданности подскочить на месте. Пластиковая пробка ударила в потолок, срикошетила от стены и волчком закрутилась в проходе.

— Ну, с поехалом! — провозгласил Стас.

Дмитровская

— Стас, ну ты барыга! — с укоризненным восторгом воскликнул Вовка, быстро подставляя к горлышку стакан.

— А что, немного шампанского нам не повредит. Крепче все равно ничего не будет. Я не ханжа и не собираюсь повторять подвиг Модеста Петровича.

— Мусоргского? — уточнил Вовка.

— Его самого… В плане выпить-закусить он был мужчиной справным. Но, дописав до середины «Хованщину», выпил в очередной последний раз и решил безотлагательно завязать.

— Успешно? — Вовка не скрывал улыбки.

— Сомневаюсь. Дописывал уже Римский-Корсаков.

— Да, Стас… Чувствую, в истории музыки ты поднаторел.

— Я вообще талантливый, — согласился Стас.

— И скромностью не страдаешь. Ну, за твои многочисленные таланты!

Выпили за таланты.

Гражданская

— За мальчишек я беспокоюсь, — сказал Стас, глядя в окно.

— Я тоже, — ответил Вовка. — Даже не знаю, что и придумать. Как они тут без нас? Эх, вот бы и их в эту командировку записать…

— Ну, во-первых, скажи спасибо, что я записал тебя. Во-вторых, работать в их присутствии мы там однозначно не сможем — сам прикинь…

— Между прочим, один из них мог бы помочь с переводом.

— У нас для этого будет русскоязычный Сарачено и наш с тобой английский.

— Ах, да… Ну, за нас, полиглотов!

Красный Балтиец

За окном наблюдалась густая рельсовая развязка локомотивного депо «Подмосковное».

— Гляди, Стас, семафорик с синим огоньком.

— Вижу. Вот ты мне скажи — на железной дороге семафоры или светофоры?

— Не знаю, — растерялся Вовка. — Как-то не задумывался. Семафоры, наверное…

— А я где-то читал, что семафоры — это такие поднимающиеся и опускающиеся штуковины вроде шлагбаумов. Только маленькие. А светофоры — те, что светятся.

— Может быть. Да какая разница. Я как-то привык, что если на железной дороге, значит — семафор. Пусть так и будет. Знаешь… когда я вижу синие огни у рельсов, я всегда им мысленно подмигиваю, — неожиданно для себя признался Вовка, глядя в окно.

— А зачем?

— Не знаю… — Вовка слега смутился. — Мне кажется, они приносят мне удачу.

Стас улыбнулся. Это была добрая и понимающая улыбка. В такие моменты он очень ценил доверие своего лучшего друга.

— Родные места, — протянул Вовка, любуясь пейзажем за окном.

— Ну, тогда за малую родину! — поднял свой стакан Стас. С глухим пластиковым звуком бокалы соприкоснулись.

Ленинградская

— Ладно, Стасич, рассказывай, что ты нарыл в спецхране. Я же вижу, тебя просто распирает.

— Пораспирает-пораспирает и перестанет. Похоже, это тебе не терпится узнать.

— Конечно, не терпится — зазвал меня в какую-то мухо… глухомань, ничего толком не объяснил, а теперь ломается.

Стас нахмурился.

— Я тебе не девка, чтобы ломаться…

— Эй, не вздумай обидеться!

— Ладно… давай лучше выпьем.

Покровское-Стрешнево

— Погляди, вокзальчик напоминает маленькую мечеть с минаретом. Вон полумесяц на шпиле.

— И правда! Разве здесь жили мусульмане? Ты, Вовка, как абориген должен знать.

— Да нет. Просто стилизация под восток. А религия в здешних местах всегда была православная! Это я тебе говорю уже не как абориген, а как историк… Тут всегда было много церквей и монастырей. Вон посмотри, на другой стороне реки церквушки виднеются. Да не туда смотришь. Вон там!

— Погоди-погоди. Мне это место смутно знакомо…

Поезд шел по тонкому мосту над шлюзом.

— Что, опять дежа вю? — съязвил Вовка.

— Вот! Балкончик! Он был на фотографии с мальчишками. Они сидели на нем и болтали ногами.

— Что, прямо на фотографии болтали?

— Вовка! Не умеешь говорить гадости — лучше не берись.

— Я научусь, Стасик, обещаю. Годам к сорока…

— Я не доживу.

— Я тебе не доживу!

— А ты как думал? — Стас принялся загибать пальцы. — Виральдини умер. Бетховен умер. Мусоргский… ну, сам знаешь. А я, значит, буду вечно живой? Как Лукич, да?

— Ну, раз так… давай за твое здоровье и долголетие!

Тушинская

— Кстати, о монастыре близ села Манихино… мы как раз туда едем.

— Женский! — оживился Вовка.

— Вовочка… шуточка-то заезженная. Собственно, никакого монастыря и нет давно.

— Жаль…

— Его большевики еще в двадцатые годы с землей сровняли.

— Ну, это дело известное…

— Хорош перебивать! В восемнадцатом веке в этом монастыре жил старец Антоний. Помнишь записку, что выпала из твоего клавира? Похоже, Харченко тоже копал в этом направлении…

— Погоди… Какой клавир? Куда копал? — спросил Вовка.

— Да не клавир копал, а Харченко! Я же тебе объясняю…

— Ну, тогда за взаимопонимание! — перебил его Вовка.

Трикотажная

«Станцию «Трикотажная» поезд проследует без остановки», — любезно сообщил громкоговоритель.

— И пес бы с ней, — вежливо ответил ему Стас. — Так вот, об этом старце было целое исследование некоего Вадима Козко. Он писал его на газетных полях, которые потом скрепил кусочком колючей проволоки.

— Серьезно? — спросил Вовка.

— Да. Его репрессировали в тридцать восьмом. И свой труд он по памяти восстанавливал уже в ГУЛАГе.

— А за что его посадили?

— А за что в то время сажали? Да ни за что… Стуканул кто-то, что, мол, проводит исследования, связанные с религией и неофициальной историей. О старце Антонии остались свидетельства, что его еще при жизни считали святым. Мало того что он обладал редким даром слова, так ему еще приписывали всяческие чудеса — например, способность мгновенно перемещаться в пространстве.

— Как это? — не понял Вовка.

— Его могли видеть практически одновременно в нескольких местах. Есть документальные свидетельства, по утверждению Козко…

— То есть ты этих свидетельств не читал?

— Так кто ж мне их даст! Почитай, триста лет прошло. Да и архив монастыря не сохранился… А еще этот старец оставил несколько высказываний, которые до сих пор считаются пророческими. Вот послушай, мне это не дает покоя: «Колесо повернуша и себя в горы у башени падучей переместиша».

— Стас, ты на весь вагон аки протодьякон гудиша! Это все хорошо, но не слишком ли ты отклонился от нашего с тобой дела? Какое это имеет отношение к мальчишкам и Виральдини?

— Вот послушай. — Стас открыл блокнот, послюнил пальцы и перелистнул несколько страниц: — «…По дошедшим до нас из XVIII века письменным свидетельствам, Старец Антоний имел внешность благообразную. Он был сед и носил небольшую бороду, также совершенно седую. Никто не знал, откуда он пришел в монастырь и сколько ему лет. Хотя он не казался очень старым — глаза из-под седых бровей глядели темные, глубокие и неожиданно молодые. Нос его был слегка длинноват и имел небольшую горбинку…»

— Жаль, не сохранилось портрета, — сказал Вовка.

— Скорее всего никакого портрета и не было. Слушай дальше: «…в архивах монастыря, где я успел поработать еще до пожара в хлебодарных палатах, — пишет Козко, — сохранились ноты некоторых старинных роспевов. По преданию, гармонизация их принадлежит перу Старца Антония. В 1921 году, незадолго до закрытия монастыря, мне довелось услышать некоторые из них на Всенощной в исполнении братского хора. Написаны они в итальянской манере, характерной для екатерининского времени. Но, насколько я мог судить, они значительно выше аналогичных опусов Бортнянского или Веделя. Гармонии были нарочито простыми, но светилось в них что-то, отмеченное знаком гения. Такой знак ни с чем не спутаешь. Затрудняюсь сказать, что именно — мне, как любителю, трудно судить об этом профессионально».

Глаза Вовки загорелись.

— Ты хочешь сказать, что…

— Погоди, не перебивай. «Было ясно, что старец Антоний получил хорошее образование. Свободно говорил на нескольких языках, был прекрасным композитором. Судя по всему, музыке учился в Италии. Кроме того, он был замечательным философом и богословом. Неизвестно, что заставило его уйти из мира в духовную обитель. Исчез он из монастыря так же загадочно, как и появился, предварительно приняв Святую Схиму и дав обет молчания. После его исчезновения долго ходили слухи, что он унес с собой какую-то тайну».

— Ты хочешь сказать, что этот старец и Виральдини одно лицо? — воскликнул Вовка. — Но ведь этого не может быть!

— Знаешь, эта идея настолько фантастична, если не бредова, что… вполне может оказаться правдой. По крайней мере я не нашел ни одного факта, ее опровергающего. Хронологию я проверил — по датам все сходится.

— Паноптикум… — Вовка покачал головой.

— Не, Вов, вот ты мне скажи… Много ли в то время было в России итальянских гениев? Вот скажи!

— А… столько же, сколько в Бразилии Педров — и не сосчитаешь!

— Ну… За дона Педро!

Павшино

— Как ты думаешь, — поинтересовался Вовка, — почему репрессировали этого Козко? Ведь исследование с религией, в общем-то, и не связано.

— Понимаешь… акцент был сделан на проблему Прямого Перехода через Пространство и Время. Его тайной старец Антоний, судя по всему, владел. А эта проблема во все времена находилась под прицелом спецслужб всех стран. И ВЧК не исключение. Вроде бы никто ничего не воспринимает всерьез, но почему-то все держат руку на пульсе. Вспомни генерала Лопухова: «Бред, научная фантастика…»

— А сам отправляет нас в Венецию…

— Ну, за город-герой Венецию!

Красногорская

— Ты мне это брось, Стас, — вдруг сказал Вовка. — В Вене нашли останки Виральдини. Ну, почти все…

— Ай, еще не известно, чего они там нашли. — Стас махнул рукой. — Да хоть бы и нашли. Знаешь ведь, что такое «многовариантность развития»…

— В рамках одного пространства? — удивился Вовка.

— А хоть бы и одного. Кто может объяснить механику Вселенной? Вот ты можешь?

— Ну, если ты мне еще нальешь, то можно попробовать.

— Не вопрос!

Очередная порция шампанского с нежным шипением вспенилась в вовкином стакане.

— Ну, за многовариантность развития!

Опалиха

— Смерть Виральдини в Вене — это закрытый сосуд, вещь в себе. В этой истории полно загадок и просто необъяснимых моментов.

— Может, никакой смерти и не было…

— Вовик, я тебя умоляю!

— Нет, в самом деле, смотри! Виральдини сначала затравили в Италии, потом добрались до него в Австрии, а он возьми да смотайся.

— Куда? В дикую Россию — родину слонов?! А до этого выучил русский «только за то, что им разговаривал Ленин»? Заодно принял Православие и стал ну просто духоносным батюшкой. Картина маслом!

— Ну, насчет Ленина ты загнул, но вот в остальном… В России тогда господствовала итальянская музыкальная школа. Многие композиторы учились в Италии. Так что он вполне мог прийтись ко двору. Кстати, о дворе — можно поискать в царских архивах.

— Вов, давай сначала с Венецией разберемся, а?

— Прочти-ка еще раз про «колесо Фортуны повернуша».

— Не было там про Фортуну.

— Как это не было? Я же хорошо помню…

Как назло, бумажка, где это было записано, куда-то задевалась.

— Ладно, давай выпьем — глядишь, найдется.

Аникеевка

— «Колесо повернуша и себя в горы у башени падучей переместиша». — Ну, где тут твоя Фортуна?

— И в самом деле… Но, Стасик, ты чувствуешь, сто пудов — речь идет о чем-то таком…

— Каком «таком»? Как ты себе представляешь это колесо Фортуны?

— Ну… круглое такое… — неуверенно ответил Вовка.

— Неужели! А еще?

— Наверное, это отвлеченное философское понятие.

— Как в НИИЧАВО? Источник дармовой механической энергии?

— Сам ты источник дармовой энергии, — сказал Вовка подставляя свой стакан под источник дармового шампанского.

— Ну, за Фортуну!

Нахабино

«До платформы «Манихино» поезд проследует без остановок», — проинформировал громкоговоритель.

— Стас, мы не проедем?

— Не… Это только Манихино номер раз. А нам после третьей выходить.

— Ну, тогда наливай.

— Ага. А ты смотри внимательно — теперь главное — не прозевать Правобережную, — сказал Стас…

Манихино — 3

…и немедленно выпил…

Правобережная

— Стас, что делать?! — в панике закричал Вовка. — Мы проехали! Рви стоп-кран, Стас!

— Ты что, с ума сошел? Он же шипит, как змея в брачный период, — оглохнуть можно. И вообще, оно уже тормозит.

— Кто тормозит? Это ты тормозишь!

— Я торможу? А кто должен был следить?

Электричка плавно остановилась.

70-й км

— Скорее! — Заорал Стас. — Они же сейчас двери закроют!

Друзья по очереди вывалились из вагона. Электричка с натужным гудением унеслась прочь.

— Тишина… — выдохнул Стас.

— Ик! — громко согласился Вовка. И тихо добавил: — Пардон, шампань…

— Пойдем, глянем, насколько мы промахнулись.

Мятое расписание висело возле окошечка кассы.

— Целую остановку прозевали, — сказал Вовка. — Заболтались мы с тобой.

— Пить надо меньше…

— Да? Наливать надо реже! Гляди, на Москву теперь полтора часа перерыв.

— Парк на Правобережной. Значит, пойдем по шпалам. Тоже романтика… Заодно проветримся — погоды располагают.

— Самое время для парковых прогулок, — проворчал Вовка и легко спрыгнул с платформы. — Тебе руку подать?

— Я не настолько пьян, чтобы не спрыгнуть с высоты кухонного стола, — возразил Стас, грузно приземляясь рядом с Вовкой. Рюкзак за его спиной отозвался глухим позвякиванием. — Предательская тара. Никакой конспирации!

— Сколько у тебя еще там? — спросил Вовка.

— Я не помню… — поспешил успокоить его Стас, шагая по шпалам. — Сколько ни есть — все наши.

Вовка последовал за ним, глядя по сторонам.

— Странное место — совсем непохоже, что здесь когда-то стоял монастырь.

— Почему непохоже? — возразил Стас. — Место уединенное. Было. Когда-то… Железных дорог в восемнадцатом веке не наблюдалось. Никто святых отцов не тревожил.

— И зачем его разрушили… — сказал Вовка, направляясь по тропинке в сторону темнеющего парка.

— Не ко мне вопрос.

Парк встретил друзей мрачной прохладой.

— Кстати, — после недолгого молчания произнес Стас, — мне посоветовали хорошего консультанта из духовенства. Его-то о старце Антонии и нужно расспросить.

— Конечно… А уж если ему предварительно позвонят с твоей халтуры, он точно «расколется».

— Вовка! Постыдился бы…

— Ладно, ладно! Скажи лучше, у тебя что, есть опыт общения со священнослужителями?

— Будет. Он назначил встречу на завтра после какого-то утреннего совещания в Патриархии.

— А меня ты возьмешь с собой?

— Куда, на совещание в Патриархию? Так меня туда самого не пригласили.

— Да пошел ты со своим совещанием! Причем тут совещание? Я про встречу с этим… как его… епископом…

— Он не епископ. Он про-то-пресви-тер…

— Не ощущаю разницы, — сказал Вовка.

— Ну и дурак, — простодушно ответил Стас.

— Конечно, дурак, — согласился Вовка. — Был бы не дурак, ни за что не стал бы с тобой в электричке шампанское жрать.

— А что б ты стал жрать?

— Я? — Вовка растерялся. — Ну, как тебе сказать, я… наверное, ничего. Сначала. А потом отхлебнул бы у тебя…

Вовка не договорил. Из полумрака заросшего парка на них надвинулось заброшенное колесо обозрения. В сгущающихся сумерках оно казалось неправдоподобно огромным.

«Надо же, как быстро стемнело», — подумал Вовка.

— Да… — сказал Стас, сбрасывая рюкзак у подножия могучей станины. — Впечатляет!

— Смотри, лесенка, — Вовка подтянулся на тонкой металлической ступеньке и начал быстро подниматься. Вниз посыпались ошметки ржавчины и грязи с вовкиных ботинок.

— Эй, погоди, ты куда! — закричал Стас, отряхиваясь. — Тьфу на тебя!

Застонав, он тоже ухватился за нижнюю ступеньку.

— Ой, высоко… Ой, не дотянусь… Ох… Вовка, ты сумасшедший…

Стас подтянулся и, переведя дух, тяжело полез вслед за Вовкой.

— Пожалел бы старичка… Уфф…

Отдуваясь и кряхтя, он наконец-то догнал Вовку. Тот стоял на небольшой площадке в центре колеса.

— И чего тебя сюда понесло?

— Ты посмотри, какой вид!

— Да почти никакого… Одни деревья.

Подул ветер. Под его порывами огромная конструкция колеса заходила ходуном. Спицы ржаво застонали.

— Неуютно как-то… — сказал Вовка.

Стас промолчал. Взгляд его был устремлен в окружающее пространство, которое вело себя довольно странно.

— Вовка, смотри… Или я совсем допился, или…

По контуру колеса пошли какие-то сдвиги, словно в огромном кривом зеркале. На стыке этих сдвигов все меняло свои очертания: одиноко стоящая высокая береза на мгновение приняла образ белокаменной колокольни. Виднеющаяся в просвете деревьев река вдруг исчезла, а на ее месте возникла дорога. По ней двигались двое всадников…

— Смотри — церковь!

— Слава Богу, ты тоже видишь, — отозвался Стас. — А то я уже решил, что это я один ненормальный.

— Стас, знаешь, что это такое? — драматично провозгласил Вовка.

— Что?!

— Белая горячка!! — медленно произнес он замогильным голосом. — Полезли-ка вниз.

Однако спуститься оказалось сложнее, чем подняться. Ботинки почему-то начали скользить по скобам лестницы, а искривленное по сторонам пространство манило и обманывало. Обоих мутило, голова кружилась словно от морской болезни. Стас и Вовка изо всех сил вцепились в скобы, боясь сорваться. Почему-то перспектива такого, в общем-то, безобидного мероприятия, как полет с высоты третьего этажа, вселила в Стаса настоящую панику. Вовка, похоже, находился в состоянии молчаливой истерики. Взгляд его скользнул вниз и застал неожиданную картину. Общий вид: замшелого вида бородатый мужик (нечто среднее между бомжом и сторожем) наклонился над оставленным Стасом рюкзаком и уже готовился провести ревизию содержимого. Страх перед неведомым сразу улетучился, сменившись страхом остаться без шампанского на обратную дорогу.

— А ну не трогай наши бутылки! — закричал Вовка сверху.

Услышав этот окрик с небес, мужик испуганно отскочил и посмотрел вверх.

— Они еще полные, — уже миролюбиво добавил Вовка. — Вот через полчаса приходи, сможешь забрать и сдать.

— Ищи вас потом… — угрюмо ответил мужик. — Больно надо.

— А чего тебе надо? — спросил Вовка, спрыгивая вниз. Земля еще шаталась под ним, и он замахал руками, восстанавливая равновесие.

— Так мне-то что… Это вам надо…

— Эй, Вовка, — перебил его Стас, увесисто приземляясь рядом. — Запомни, к бомжам нельзя подходить ближе, чем на два метра — от них блохи скачут. И заразу всякую на себе разносят. Туберкулеза захотел?

— Стас, погоди… Простите, а что «нам надо»?

— Да кто ж вас поймет, что вам всем здесь надо, — ответил мужик, зайдясь застарелым стереофоническим кашлем. — Шляетесь пес знает зачем, парк из-за вас закрыли.

— Так уж из-за нас… — Стасу стало неловко за реплику о бомже.

Мужик внимательно посмотрел сначала на Стаса, потом на Вовку.

— Из-за вас или нет, я не знаю. А ходют тут такие как вы, да всякое лишнее видят.

— Что лишнее?

— А кто что… Кто Римский колизей, кто башню Пизанскую.

— Мы башню не видели… — начал Стас.

— Вам и не положено.

— Это почему еще?

— А вы уже выросли…

— Из чего это мы выросли? — обиделся Стас.

— Из коротких штанишек, — усмехнулся мужик, но вновь закашлялся и пошел прочь. Темные заросли поглотили его.

— Странный какой-то, — сказал Вовка.

— Как и всё здесь… — глухо сообщил Стас. — Поехали.

Утро било в окна безмятежным солнечным светом. На кухне гремела посудой Татьяна Владимировна — устраняла вовкин холостяцкий беспорядок. Мальчишки, судя по всему, осваивали ноутбук в кабинете отца. Там было подозрительно тихо.

Стас сладко потянулся на скрипучей раскладушке.

— Жизнь прекрасна и удивительна!

— Ага… — ответил Вовка, приоткрыв один глаз. — Если выпить предварительно.

— Вставай, пьяница!

— На себя посмо-а-а-а-три… — Вовка заразительно зевнул.

Стас зевнул в ответ:

— Зара-а-за… Хорош на меня зевать!

— Я гляжу на себя в зеркало и зева-а-аю. Я всегда зеваю, когда вижу свое отражение. «Это я-а-а-а…» — говорю я себе, широко открыва-а-я рот.

Стас снова зевнул.

— Кошмар. Ужас. И все это ты мне заявляешь после всего того, что вчера устроил!

— А что я такого устроил? — искренне удивился Вовка. — Подумаешь, выпил чуть-чуть. Шампанского…

Он взял висящие на кресле брюки.

— А чего они у меня такие… мятые?

— Да ну? — картинно удивился Стас. — И в карманах, наверное, много лишнего?

Вовка нехотя проверил содержимое карманов и с недоумением обнаружил там отломанный железнодорожный стоп-кран, чье-то нижнее белье и пестрый путеводитель по местам боевой славы ближайшего Подмосковья.

— Да… — Вовка озадаченно поскреб подбородок. — Чувствую, мы вчера продуктивно покатались. Хоть успели сделать, что хотели?

— Ну, несмотря на вояж а-ля «Москва — Петушки», что мы с тобой устроили, в общем и целом исследовательский пикник удался… По крайней мере посмотрели место, где когда-то стоял Вознесенский монастырь.

— Если я правильно помню, место не самое уютное на свете.

— Ты правильно помнишь.

— Который час?

— Что? А, уже… Уже!! Вовка! У нас через сорок минут встреча с отцом Леонидом!

— А как же кофе?!

В тринадцать часов Стас и Вовка стояли у киоска «Крошка-картошка» возле станции метро «Парк культуры».

— Татьяна Владимировна, наверное, обиделась, — сказал Вовка. — Она нам завтрак приготовила, а мы как на пожар.

— Да, нехорошо получилось, — согласился Стас. — И поесть охота — что за беседа на пустой желудок.

— И не говори.

— А не откушать ли нам по «крошке»? — спросил Стас, глядя, как продавщица разрезает ножом огромный аппетитный клубень.

— Фи, Стас! — сказал Вовка, — жрать фаст-фуд на последние деньги — последнее дело. И вообще, как только мы начнем трапезу, наш батюшка и подъедет. По закону Всемирной Подлости.

— Так уж сразу и подъедет… — усомнился Стас. — Вон пробка какая.

Он указал на переполненную проезжую часть. Из будки вышел упитанный милиционер с полосатой палкой и принялся лениво дирижировать бешеным потоком автомобилей.

— А может, он с другой стороны подъедет, — предположил Вовка, но тут его перебил протяжный милицейский свисток и визг тормозов.

Около поста ГАИ, влекомая регулировочным жезлом, затормозила серебристая ауди. К ней торопливо шагал молодой инспектор в чине лейтенанта. Тонированное стекло плавно поехало вниз.

— Почто-о-о служителя церковнаго-о торомози-иша-а-а?.. — нараспев провозгласила задержанная машина густым, настоянным на регулярных богослужениях утробным басом.

Инспектор замер в нелепой позе. Его воздетый в праведном гневе полосатый жезл начал медленно клониться долу.

Первым опомнился Стас. Потрясая ксивой ФСБ, словно бессрочным пропуском в Рай, он подскочил к лейтенанту:

— Это наш поп!! Отпустите сейчас же!

— Не поп, а батюшка, — назидательно донеслось из машины.

— Вот именно, — в тон сказал Вовка, ткнув Стаса в бок.

Дверь открылась, Вовка со Стасом торопливо погрузились на заднее сиденье, и машина рванула с места.

— Здравствуйте, отец Леонид, — за двоих поздоровался Вовка.

— Виртуозно водите, — похвалил Стас.

— Привычка, — бросил отец Леонид, когда милиционер остался позади. — Я ведь КамАЗы в армии водил.

— КамАЗы? — удивился Стас. — Это в каком же, извините, духовном звании?

— В звании рядового, — пробасил бывший водитель КамАЗов, резко, но аккуратно вписываясь в очередной поворот.

Вовка, «духовной жаждою томим» (после вчерашнего), чуть опустил стекло и, прильнув к струйке свежего воздуха, неожиданно для себя открыл, что жизнь не так уж плоха.

— Я ведь к вере поздно пришел, — продолжал отец Леонид. — Сначала на дипломата пошел учиться. Сессию на третьем курсе завалил. Вот и забрили в рекруты.

— Трудно поверить, — сказал Вовка. И тут же спохватился. — В смысле что не сдали сессию.

— Как раз ничего удивительного, — ответил батюшка. — По молодости я часто на рожон лез. Например, никак не мог взять в толк, зачем дипломату высшая математика. Вот и ляпнул декану: «Знаете, профессор, формул много, а я — один».

— Неужели за это и выперли? — удивился Вовка.

— Нет, за это только пожурили.

Стас и Вовка молчали, ожидая продолжения.

— Меня выгнали как «политического».

— Да… В этом бараке у нас политические, — пробормотал Стас голосом экскурсовода по ГУЛАГу.

— Как вы сказали? — поинтересовался батюшка, проскакивая очередной светофор, не дождавшись зеленого сигнала.

— Да так… музыка навеяла.

— Ох, простите, забыл! — отец Леонид включил магнитолу. Из динамиков полилось густое звучание огромного хора, сдобренного таких же размеров оркестром.

— Это что, Виральдини? — осведомился Стас. Его познания в классической музыке ограничивались в основном текущими детективными расследованиями.

— Нет, Виральдини у меня отец дьякон заслушал. Хороший был диск. Забыл, как называется. Не то «Довольная Юдифь», не то «Тоскующая Саломея» — я мельком на обложку посмотрел. Успел только уловить, что это нечто неоднозначно библейское — так он у меня выхватил его со словами, что, мол, сейчас это модно. И унес…

— А что же тогда играет? — спросил Вовка.

— Это Бах, — ответил отец Леонид. — Тут записаны Ха-мольная месса и сто сороковая кантата. Я их очень люблю.

— Католическую музыку слушаете? — попытался поддеть его Вовка.

— Да будет вам известно, Бах был лютеранского вероисповедания. Это во-первых. А во-вторых, высокая музыка приближает нас к Богу независимо от того, кто ее написал. Музыка — вне наций и конфессий.

Возразить было нечего. Пришлось спросить что-нибудь тоже «вне наций-конфессий».

— А куда мы, собственно, едем?

— Как куда? — удивился отец Леонид. — Ко мне, конечно! Не в машине же нам разговаривать. Да вы не волнуйтесь, это уже недалеко.

Через некоторое время машина подъехала к небольшому загородному дому. Под колесами зашуршал мелкий гравий. Отец Леонид припарковал автомобиль на небольшой площадке и выключил музыку.

— Прошу вас в мое скромное жилище.

Пройдя через сени, он провел гостей в комнату. Гости огляделись.

— Уютно, — сказал Стас.

Вовка промолчал. Он подошел к медной клетке с большим зеленым попугаем. Тот посмотрел на Вовку одним глазом, потом другим, открыл клюв и вдруг спросил:

— Издалече приидоша?

Вовка обомлел.

— Да нет, — нашелся он. — Не очень…

Попугай в ответ кивнул и принялся деловито чесаться.

— Отец Леонид, — обратился к священнику Стас. — Мы хотели бы расспросить у вас о старце Антонии. Он когда-то жил в монастыре недалеко отсюда…

— Вознесенский мужской монастырь, — кивнул батюшка, — близ деревни Манихино…

— Да. Монастырь разрушили, там теперь заброшенный парк, а о старце очень мало сведений.

— Я расскажу, — сказал отец Леонид. — Вот только чай приготовлю. Вы располагайтесь, будьте как дома.

Через некоторое время все сидели за столом и с удовольствием пили чай из красивых китайских чашек.

— На месте парка действительно когда-то высился красивейший Вознесенский монастырь, — рассказывал отец Леонид. — В его истории перемешаны причудливые древние легенды и подлинные факты. Например, перед самой революцией под землю ушла кладбищенская церковь. Именно сама ушла, а не была взорвана. Ученые мужи объяснили это тем, что в XVIII веке ее построили над монастырскими подземными ходами, вот фундамент со временем и не выдержал. Но людям верующим было понятно — это знак великих потрясений. Дальше, к сожалению, не произошло ничего удивительного. Удивляет только одно — тот энтузиазм и то рвение, с которыми Вознесенский монастырь ровняли с землей — взрывали храмы, разбирали по кирпичику красавицу-колокольню… Вы только вдумайтесь — не осталось даже намека на какие-либо монастырские постройки. Только фундаменты, на которых потом возвели аттракционы и танцплощадки. Да подземелья, которые до сих пор не изведаны.

— Почему? — спросил Вовка.

Отец Леонид задумался. Со стороны было не понять — подбирает ли он слова или раздумывает, стоит ли рассказывать дальше.

— С некоторых пор, — будто нехотя начал батюшка, — в этом месте начали твориться непонятные вещи. Казалось, сама монастырская земля устала терпеть над собой все эти увеселительные надругательства. Для начала стали очень странно выходить из строя все эти качели-карусели. Один поэт даже написал на сей счет подобие экспромта:

— Очень миленько, — сказал Стас. — Что это за поэт?

— Олег Григорьев.

— Стас, это же известные стихи! — вспомнил Вовка. — Из «Мурзилки», что ли… Или из «Веселых картинок».

— Да, стихи известные, — ответил отец Леонид. — Говорят, родились они как раз после посещения Григорьевым этого парка. Факт спорный, но похоже на правду. Ведь иногда аттракционы действительно вели себя в высшей степени странно — карусели неожиданно начинали раскачиваться, до смерти пугая своих пассажиров. Качели-лодочки иногда не могли остановиться, несмотря на старания бабушек-операторов. Колесо обозрения вдруг увеличивало обороты и являло катающимся какие-то странные пейзажи, вместо тех, что обещали здешние места… Адекватных объяснений никто дать не мог — вот и решено было парк закрыть. Приблизительно в это же время проснулся интерес к подземным постройкам монастыря. Дело в том, что… — отец Леонид запнулся, — среди местных жителей всегда бытовало много легенд об этом месте. Согласно одной из них, когда большевики принялись изгонять насельников, то досталось и странникам, и юродивым, и каликам перехожим… Ведь монастырь был богатым, с большим странноприимным домом. На глазах у всех сжигались иконы, разбивалась церковная утварь, сбрасывались колокола. Страшно было… Вдруг из толпы странников вышел оборванный горбатый старик, обвешанный веригами и цепями — ну прямо выходец из пятнадцатого века! — и крикнул так, что все вздрогнули: «Быть месту сему пусту!» И пропал как не было. Потом не стало и монастыря… Парк на его месте тоже переживает свои последние годы. Вот только, говорят, лунными ночами можно встретить здесь оборванного старика. Ходит он среди ржавых каруселей, ищет пропавший монастырь — хочет у этого места прощения попросить за свое проклятие…

Стас и Вовка синхронно переглянулись, вспомнив бомжеватого вида дедулю, встреченного ими вчера у останков колеса обозрения. Вряд ли он имел отношение к рассказу отца Леонида. Но все равно ощущение было неуютным.

Вовка спросил:

— А почему не исследовали подземные ходы? Денег нет?

— И это тоже… Но, вы же знаете, всегда найдутся какие-нибудь доморощенные исследователи — диггеры, кладоискатели, просто любопытные. Они проникали в древние подземелья. Многие не возвращались. Некоторые возвращались через несколько дней, но совершенно седыми. Они предпочитали молчать о том, что видели. Другим везло больше — они приходили с трофеями. Кто с древним потиром, кто с позолоченным складнем, а кто и с архиерейскими украшениями — ведь в подклете монастырских соборов хоронили многих церковных иерархов. Но век этих гробокопателей был недолог — один попал под машину, другой повесился у себя в подъезде, третьего в пьяной драке убила собственная жена… Теперь среди любителей подземных тайн это место пользуется дурной славой.

— А зачем монастырю столько подземных ходов?

— Еще в шестнадцатом веке некоторые затворники ушли жить глубоко под землю в небольшие кельи, соединенные между собой. По-видимому, они и положили начало системе подземелий. Кстати, есть еще одна легенда. Серьезно к ней относиться нельзя, но рассказать ее стоит. Хотите?

— Вы еще спрашиваете! — в один голос воскликнули Вовки и Стас.

— Говорят, за три дня до вторжения в монастырь большевиков, несколько монахов собрали чудотворные иконы, старинные фолианты и добровольно замуровали себя в одной из подземных часовен. Чекисты любой ценой пытались их найти — была у них какая-то нужда в спрятанных древних книгах. Ведь не секрет, что в древних церковных манускриптах порой содержится мудрость, отличная от традиционной, светской… Допрашивали насельников, даже самого игумена Ионафана пугали пытками, но все было тщетно. Монахи, похоже, мало что знали, а отец игумен держался твердо, говорил: «Смерти я не боюсь — мне хоть сейчас ко Господу на ответ…» — Отец Леонид покачал головой, словно переживая давние события. — Теперь бытует в этих местах поверье, что в двунадесятые праздники из-под земли доносится тихое церковное пение. Лично я его не слышал, да и не стремился, но поверье это живо…

Помолчали немного. Отец Леонид добавил:

— Говорят, здешние подземелья тянутся километра на два.

— А что, точно установить нельзя? — поинтересовался Стас.

— Планы ходов давно утрачены, — ответил священник. — Поэтому длина лабиринтов не известна никому. Разве что одному Богу.

— Да… — сказал Стас. — Интересное место. Надо почитать об этом монастыре подробнее.

Попугай в клетке что-то по-стариковски проворчал.

— Отец Леонид, с подземельями понятно. А… так сказать, наземную часть парка местные жители тоже не любят? — спросил Вовка.

— Через парк стараются реже ходить, хотя здесь прямой путь на станцию. Забредают в него в основном нездешние, случайные люди. Да редкие любопытные. Вот недавно забрел мальчик. Вроде с другом поссорился. Оказалось, оба — мечтатели, любят играть у железной дороги, бродить по заброшенным рельсам… Поссорились из-за ерунды, ну и разбежались в разные стороны. Один зашел в парк и забрался на колесо. С расстройства, наверное… Слава Богу, не упал! В итоге не рассчитал время и пропустил последнюю электричку. Его привели ко мне в час ночи охранники с моста.

— И что же мальчик? — настороженно спросил Стас.

Отец Леонид вздохнул.

— Хороший мальчонка. Рассказал какую-то странную историю о том, что на него и его друга чуть ли не охоту открыли… Утром я хотел отвезти его домой, да меня вызвали в Епархию. Пришлось поручить ребенка охраннику. И тут новая беда — по дороге мальчик сбежал. В тот же вечер позвонила его мама и сказала, что сына чуть не сбила машина. А привезли его домой с растяжением ноги сотрудники ФСБ! Представляете? Но, Бог милостив, с ногой ничего серьезного…

— Действительно, с ногой ничего серьезного, — сказал Стас, который слушал этот рассказ, нервно потирая складку на лбу, — особенно если учесть то, что, собственно, сотрудниками ФСБ никто из нас двоих не является.

— Простите, — растерялся отец Леонид. — Так это… были вы?!

— Мы… — сказал Стас. — Маму зовут Татьяна Владимировна, а сына — Добрыней. Точнее, Доброславом. Мы с Володей были свидетелями того, как на Кузнецком Мосту бежевый мерседес чуть не сбил мальчика и… в общем, в ближайшей поликлинике ему оказали первую помощь.

— Воистину, неисповедимы пути Господни… — сказал отец Леонид и перекрестился.

— Факт! — охотно согласился Вовка. — Да, Стас?

Стас в задумчивости покачал головой.

— Отец Леонид, раз уж все так сложилось, может… — он глянул на Вовку, — может, имеет смысл ввести вас в курс дела? Заодно развеять назревающее мнение о моих связях с ФСБ.

— Да Господь с вами! — замахал руками священник, — Какие там связи! Давайте перейдем к вашей истории. Буду счастлив, если мне удастся вам помочь.

Стас снова посмотрел на Вовку, словно ища согласия.

— Что мешает? — сказал тот, не желая ограничиваться еле заметным кивком.

Стас начал рассказывать. Как ни странно, речь его сразу потекла размеренно и гладко. Поддавшись преподавательской привычке, Стас встал и принялся расхаживать по комнате, как на лекции. Говорил он профессионально — где надо делал паузы, расставлял акценты, опускал ненужные подробности, а на нужных, наоборот, старался заострить внимание слушателей. Вовка смотрел на друга с нескрываемым восхищением и мысленно аплодировал. Отец Леонид слушал с огромным интересом, изредка крестясь и вставляя полушепотом: «Господи Иисусе!.. Царица Небесная!.. Святые Угодники!..»

Когда рассказ подошел к концу, Стас сел за стол, взял чашку с уже остывшим чаем и залпом осушил. Отец Леонид в задумчивости потрепал бороду.

— Да… непростая история. Как ни странно, при всей ее неправдоподобности я вам верю. Очень может быть, что зеркальный туннель, о котором вы говорите, при определенных обстоятельствах (я имею в виду некий резонанс с человеческой психикой) становится мощнейшим передатчиком энергии. — Он поднял глаза и внимательно посмотрел сначала на Вовку, потом на Стаса. — Не исключено, что энергии инфернальной. Недаром Церковь столь отрицательно относится ко всем этим играм с зеркалами.

— Я где-то читал, что природа зеркал еще не изучена, — сказал Вовка.

— Вы правы, Владимир. На Руси к зеркалам традиционно относились с опаской и настороженностью. Их называли подарком лукавого. Старообрядцы, например, зеркал дома вообще не держали.

— Гипотезы, что зеркало — это окно в ближайший параллельный мир, еще никто не отменял, — вставил Стас.

— Что же получается? — Вовка звякнул чашкой о блюдце. — Если зеркало — это окно в ближайший мир, то коридор, который два зеркала образуют… Стас, смотри, он бесконечный, но как бы разделен на секции — отражения рамок зеркал. Значит, каждая такая секция — граница следующего параллельного мира?

— Граней Кристалла! — осенило Стаса. — Вовка! Это же вектор, пронзающий грани Вселенной перпендикулярно! Понимаешь? И границы миров отчетливо просматриваются!

Отец Леонид деликатно покашлял. Стас умолк.

— Сыны мои, — мягко произнес батюшка. — Не забывайте, что большинство подобных измышлений находятся на гране логического произвола и вполне могут привести к абсурду. Будьте осторожны, очень вас прошу.

— Да мы осторожны… — ответил Стас, явно додумывая свою мысль. — Отец Леонид, а как Православная Церковь ко всему этому относится?

— К чему именно?

— Ну, ко всем этим гипотезам о параллельных мирах, о форме Мироздания…

— Церковь? — переспросил отец Леонид, поглаживая бороду. — Наверное, никак.

— То есть?

— Церковь не занимается вопросами строения Вселенной. У Нее, что называется, другая епархия. И совсем другие задачи. Так что никаких учений на эту тему у Церкви нет… Но мне хотелось бы вас предостеречь.

— От чего? — Спросил Вовка.

— Поймите, вы сейчас коснулись чьих-то серьезных интересов, лежащих за рамками традиционных вещей.

— Но чьих?

Священник развел руками.

— Об этом я знаю не больше вашего. Могу только предполагать. Тем более что Провидение дало нам много подсказок. Мне кажется, перво-наперво нужно уяснить, что этой странной силе понадобились мальчишки-койво.

Большой зеленый попугай в медной клетке длинно высказался на церковнославянском. Стас и Вовка удивленно посмотрели в его сторону.

— Ясно одно, — сказал отец Леонид, не обращая внимания на птичий монолог, — дети в опасности. И помощи им ждать неоткуда — за них не вступится ни милиция, ни ваши коллеги из ФСБ.

Стас опустил голову, потом взглянул на отца Леонида.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы ассоциировали меня…

— Боже сохрани! — истово перебил его батюшка. — Поверьте, даже в мыслях не было.

— Я верю… Только, что нам делать? На время стать «командорами»?

— Командорами? Ну, смотря что под этим понимать… И потом, что «на время» может здорово затянуться.

— Есть одна история, — ответил за Стаса Вовка. — Точнее, легенда. Мне ее рассказывал музыкант Георгий Струве. Он руководит детской хоровой студией…

— Ну, как же, знаю. Известная личность — большой просветитель. Любопытно, что же он говорил про Командоров?

— Что во все времена были люди, которые оберегали детей со всякими… необычными свойствами. С какого-то момента этих людей начали называть командорами. А детей — «койво».

Отец Леонид немного помолчал, затем сказал:

— Вы не поверите, но легенду о Командоре я впервые услышал от своего духовного отца, архимандрита Пафнутия. Только мы говорили об этом очень мало.

— С ним можно как-то связаться? — спросил Вовка. — Нам сейчас нужны любые подробности…

— Увы… Он почил в Бозе двадцать лет назад. — Отец Леонид вздохнул и широко перекрестился. — Не дожил трех месяцев до своего столетия. Так вот, впервые понятие «Командор» я услышал именно от него. Отец Пафнутий в войну спас многих ребятишек, сделав что-то вроде приюта в заброшенном монастыре под Белозерском. Монастырь был в предруинном состоянии, но нашлись люди, которые помогли привести братский корпус в более-менее Божеский вид. В общем, приют зажил…

— Эти дети тоже обладали чем-то этаким? — спросил Стас, покрутив в воздухе ладонью.

— Отнюдь нет. Обычные ребятишки, опаленные войной. У кого убили родителей — часто зверски и на их же глазах. Кто прошел концлагерь… В приюте они обрели Дом. Это был подвиг. Через десять лет после войны отца Пафнутия хотели наградить, но… сами знаете, наградами священнослужителей редко жаловали. Даже когда это были настоящие герои.

— Так ничем и не наградили? Да ему после всего этого памятник надо было ставить! — сказал Вовка.

— У нас памятники ставят только посмертно. Батюшке в сорок шестом предложили, но он отказался. — Отец Леонид усмехнулся. — А еще он часто повторял: «Когда я смотрел в глаза своих ребятишек, мой жизненный опыт порой отказывался мне служить — ведь почти каждый из этих малышей воочию видел ад. А я, — взрослый, умудренный, — имел и имею о нем в основном богословско-теоретическое представление». Он так говорил, хотя и ему пришлось немало пережить — и гонения на церковь, и пять лет сталинских лагерей… Но вопрос в том, можно ли после всего этого назвать тех детей «обычными»?

— Я бы не рискнул… — сказал Стас.

— Вот то-то и оно. Жизнь человека складывается не из числа прожитых лет, а из качества и силы пережитых эмоций. Я не догадался расспросить отца Пафнутия поподробнее. Тогда все это казалось второстепенным… Меня больше интересовали богословские вопросы. Борьба добра со злом с религиозных позиций Достоевского. Молодой был, глупый. Помню, батюшка как-то осадил мои квазифилософские измышления. Во время очередной нашей дискуссии, когда я пытался вывести аксиому, что только «добро с кулаками» всегда побеждает зло, и пафосно воззвал к авторитетам Фомы Аквинского и Павла Флоренского, он махнул рукой и сказал: «Да, сын мой… В борьбе бобра с ослом всегда побеждает бобрó».

— Как?! — Стас от восторга вытаращил глаза.

Отец Леонид с выражением повторил.

— Великолепно! — Стас хлопнул в ладоши.

— Да, талантливо… Он был прекрасным религиозным философом и великолепным педагогом.

— Батюшка, благословите! — донеслось из клетки.

— Бог благословит, — привычно отозвался отец Леонид.

— Ничего себе! — сказал Вовка. — Ну и птица!

Священник только развел руками — бывают, мол, и такие чудеса.

— А что потом стало с его приютом? — спросил Стас.

— Весьма поучительная история… Еще в войну он кое-кому был, как кость в глотке. Не могли пережить, что «какой-то поп», «монах в триковых штанах» фактически организовал действующий детдом с семьюдесятью ребятишками. Даже в то страшное время нашлись чиновники, которые приняли решение приют закрыть.

— Вот скоты! — вырвалось у Вовки.

Отец Леонид согласно кивнул.

— С этим они пришли к отцу Пафнутию и предъявили какую-то цидульку-предписание — освободить помещение в двадцать четыре часа. Детей сдать в районный детдом. Отец Пафнутий сказал: «Только через мой труп!». Ему ответили, что невелико и препятствие. На следующий день на казенной эмке прислали особо ретивого чиновника проверить исполнение предписания. Когда подъехали к монастырю, где располагался приют, шофер с ужасом обнаружил, что его пассажир… мертв. Паралич сердца.

— Ничего себе! — опешил Стас, вспомнив умершего в самолете обладателя странного набора мальчишеских фотографий. — И… как вы это объясняете?

Отец Леонид развел руками и поднял брови.

— Как обычно — Промыслом Божьим. Тем более что с этого момента приют оставили в покое. До конца войны.

— А потом?

— Потом была какая-то реформа, и все стихийные приюты объединили с детскими домами. Исключительно по просьбам трудящихся.

— Что, прямо так и… — начал Вовка, но отец Леонид деликатно перебил.

— Если вы обратили внимание, то почти все гадости в мире совершаются именно «по просьбам трудящихся». И приют отца Пафнутия все-таки слили с детским домом Белозерска.

— Могли бы и оставить, — сказал Вовка. — Дали бы официальный статус, и все!

— Исключено, — заметил Стас. — Советская власть не могла допустить, чтобы во главе детского воспитательного учреждения стоял священнослужитель.

— Маразм… — покачал головой Вовка.

— Причем на уровне законодательства, — добавил Стас.

— М-да… Да здравствует советское законодательство! Всех законодало! Я одного не могу понять, как эти люди вообще могли поднять руку на детский приют? Что это? Затмение разума? «Состояние прелести», как говорят в ваших кругах?

— Ни в коем случае. Ведь «прелесть» — понятие прежде всего духовное. А в этих людях ничего духовного, по-видимому, уже не осталось. Сегодня всплывает много страшных подробностей того времени. Кто-то верно сказал: «Прошлое нашей страны непредсказуемо». — Отец Леонид вздохнул. — Батюшка какое-то время навещал своих питомцев, хотя на это смотрели косо. Потом его перевели в Москву, он служил здесь в одном из храмов. А через несколько лет начал преподавать в Духовной академии в Сергиевом Посаде. Там он всегда учил присматриваться к детям — говорил, что именно они помогают по-настоящему понять жизнь. «Дети суть Ангелы».

Стас и Вовка молчали. Попугай отца Леонида вякнул из клетки что-то громкое и невразумительное. «Дурная птица, — подумал Стас. — И ведь не заткнешь ее никак. Тварь Божью…» Отец Леонид тем временем продолжал:

— Как-то раз отец Пафнутий сказал мне: «Душа ребенка и Мироздание тесно взаимосвязаны. И в этом одно из выражений Премудрости Божией».

Воцарилась пауза. Каждый обдумывал сказанное отцом Леонидом. Сам отец Леонид, казалось, что-то вспоминал. Вовка вскинул глаза:

— Он так и сказал?

— Да… Причем, осознание этого пришло к нему под конец жизни.

Вовка задумчиво произнес:

— Душа ребенка и Вселенная… Взаимосвязаны… У меня появилась смутная идея, но никак не могу ее выкрис… тал… лизовать. Уф, еле выговорил.

Стас потер лоб и вдруг щелкнул пальцами:

— Вовка! Ну, конечно! «Вселенная, выкристаллизовать…» Кристаллические свойства Вселенной! Вспомни: «…спасти может только ребенок…»

— Стас… — Вовка поморщился и укоризненно посмотрел на друга.

Отец Леонид снова деликатно кашлянул.

— Простите, батюшка, — опомнился Стас. — Просто мы сейчас хватаемся за любую соломинку. Даже гипотетическую.

— Я понимаю… Но, мне кажется, сейчас важнее обеспечить мальчикам хотя бы минимальную безопасность. Очень вероятно, что Добрыню теперь будут поджидать возле дома… Похоже, что крест этот ляжет именно на ваши плечи.

— Уже лег, — сказал Стас. — Мы уже думали о том, что мальчишкам надо на время поменять место жительства. Вовка пока поселил их у себя — у него квартира почти свободна. Точнее, поселил он Добрыню с мамой, но Бурик… то есть Саша, все равно там постоянно торчит. И слава Богу — нам спокойнее.

— Ну, что сказать… — ответил отец Леонид. — Это безусловный подвиг. Дай Бог вам сил. Возможно, со временем я тоже смогу вам помочь — можно будет разместиться здесь, у меня.

Вовка вздохнул.

— Спасибо. Да с жильем-то как раз проблем нет. И Татьяна Владимировна все восприняла относительно спокойно, без истерик. Сложность в другом — дома их не удержать. И потом я совершенно не представляю себе, как вести себя с детьми такого возраста. О чем с ними говорить?

— Вов, да не грузись… Ох, простите, отец Леонид.

Батюшка понимающе улыбнулся — мол, не стесняйтесь.

— Так вот, — продолжил Стас. — Нужно просто быть самим собой. Слышал выражение «старший среди равных»?

Вовка покачал головой.

— Ох, не знаю… Они же вопросы всякие задавать будут. Меня тут шестилетний племянник спросил: «Почему птичьи каки белого цвета?» Представляешь? Я так и не нашелся, что ответить.

— Так это же очень просто! — воскликнул отец Леонид. — Все дело в том, что это не только «каки», но, выражаясь по-научному, еще и «писи». У птиц это как бы единая субстанция…

— Гм… — ответил Вовка. — Вообще-то я неважный орнитолог.

— Ничего страшного. Никогда не бойтесь сказать: «Не знаю». Дети — в сущности, те же взрослые, просто у них еще много чего впереди. А в душе каждого взрослого все равно сидит ребенок.

— «Куда подевался мальчик, которым я был?»

— А никуда! — сказал Стас. — Остался в тебе. Просто ты лет десять с ним не общался. Правда, отец Леонид?

— Совершенно справедливо, — улыбнулся тот в бороду.

— Уж я-то знаю, — махнул рукой Стас. — Бреясь, я вижу в зеркале свою тридцатипятилетнюю физиономию. И вдруг иногда встречаюсь глазами с собой десятилетним. И тогда я подмигиваю ему… Главное, не вздумай цитировать им Маршака и Агнию Барто. Возраст уже не тот. Общайся на равных.

— «Мы делили апельсин…», — начал вспоминать Вовка.

— Много наших полегло! — закончил за него отец Леонид.

Вся компания дружно расхохоталась.

— Что вы находите особо примечательным в ваших мальчишках? — спросил отец Леонид, когда взрыв веселья сошел на нет.

— Мы их пока мало знаем… — ответил Стас. — Есть некоторые странности. Например, когда они вместе, то обожают гулять у железной дороги. Мне пока трудно это объяснить, но это немного настораживает. Все-таки у заброшенных рельсов, как ни крути, есть своя… мистика, что ли.

— На этот счет, мне кажется, волноваться не стоит. Ведь это только взрослые относятся к волшебству всерьез. А от сказок вреда не бывает. Здесь я готов воззвать к авторитету Джанни Родари. Он писал, что следующее чувство после шестого — это чувство Сказки.

— И вы с ним согласны? — спросил Вовка.

— Полностью! — ответил отец Леонид. — Только не следует путать Сказку и мистику — это совершенно разные направления. Одно время я преподавал Закон Божий в воскресной школе при весьма «продвинутом» приходе. Там мне довелось на практике убедиться и в этом, и в правоте многих мыслей отца Пафнутия.

— Например? — спросил Стас.

— Например, очень важно помнить, что ребенок не может «играть» в привычном понимании этого слова. Дети вообще никогда не «играют», они во все ВЕРЯТ, понимаете? И поэтому всегда ведут себя естественно в любых предлагаемых обстоятельствах. И обстоятельствам порой приходится с этим мириться.

— А еще они верят в Чудо, — сказал Вовка. — Жаль, что это проходит с годами!

— Действительно жаль, — отозвался отец Леонид. — Люди часто забывают о том, насколько оно необходимо. А иногда просто привыкают и перестают замечать. В жизни есть три вещи, к которым ни в коем случае нельзя привыкать. Это Чудо, Любовь и Удача. Обычно они — как свежий воздух, живешь и не замечаешь. Пока не перекроют…

— Неужели по-настоящему это могут оценить только дети? — спросил Стас.

Отец Леонид задумался.

— Взрослым доступно далеко не все. Слишком многое приходится оставлять «в прошлой жизни». Поэтому хотя бы изредка общаться с детьми очень полезно.

— И как тебе «Эпохи» слушались с клавиром? — неожиданно для себя спросил Стас, когда друзья перешли на станцию «Павелецкая» кольцевой линии.

— Знаешь, Стас… — рассеянно ответил Вовка — он все еще находился под впечатлением от беседы с отцом Леонидом. — Значительно лучше, чем без. Понятнее, правда, не стало — я ведь нот не знаю… Да дело и не в клавире, а в еще одной записке.

— И много их еще там? — спросил Стас. — Ты получше потряси, глядишь, ассигнацию вытрясешь.

— А ну тебя. На вот… — Вовка вынул из кошелька свернутую вдвое бумажку. — Наверное, покойный Харченко эту клавиряку в свое время сдал в букинистический магазин. А записки свои вытащить забыл.

Стас развернул аккуратно оторванную от тетрадной страницы полоску. Поперек бледных клеток шла надпись: «Иеромонах Александр (Морозов), «Воспоминания о старце Антонии». Тираж уничтожен. Последний экземпляр выкран из спецфонда Библиотеки им. Ленина в 1987 г. (как???) Кольцо сжимается. Занавес пошел, картина началась».

— Вовка! — Стас звучно хлопнул себя ладонью по лбу. — О старце-то не расспросили, идиоты!

— Да… Заболтались. Ну, не в последний раз — он ведь сам пригласил. Про записку что скажешь?

Стас еще раз пробежался глазами по неровным строчкам.

— Бред какой-то… Какой еще занавес? Куда пошел?

— Не знаю. Это, наверное, термин… театроведческий.

— Пока понятно одно — Харченко тоже копал в направлении старца Антония. — Стас вернул записку Вовке.

В метро Стас и Вовка большей частью молчали — Вовка обдумывал положение своих нежданных квартирантов, Стас пытался спланировать, что делать дальше. Конкретных идей не возникало ни у того, ни у другого.

— А кто из них койво, я так до сих пор и не понял, — внезапно посетовал Стас. — Бурик или Добрыня?

«Станция «Добрынинская», — заявил громкоговоритель.

— Тоже неплохо… — согласился Вовка с механической женщиной. — Знаешь, Стас, по-моему, эта объявлялка подсказала нам ответ.

— Все возможно, — ответил Стас растерянно. — Вот только стоит ли в связи с этим делать между ними какие-то различия?

— Стас, ты чего? Это прежде всего просто дети! Какая разница — койво, шмойво… У нас есть возможность им помочь. Тем более что им больше неоткуда ждать помощи. Так что выбор у нас с тобой небогатый.

— Да, дела… И ведь дома их не удержать.

Вовка нахмурился.

— Безековича допросили?

— Какое там! Всего лишь расспросили — как свидетеля. У него железное алиби — в момент гибели Харченко он был в Италии. А косвенные факты милицию почему-то не интересуют — для них это очередной «висяк».

— Ну почему?! — возмутился Вовка. — Ведь человека не стало!

Стас посмотрел на Вовку долгим взглядом.

— Вовик, «не делайте мне смешно»… Кого этим сейчас удивишь? И потом, учти — любой врач-эксперт его «прикроет». Тем более если в дело пойдут «вечнозеленые аргументы»…

— Рука руку моет. Закон гигиены…

— Безекович, конечно, врет — хоть святых выноси. Но это еще не доказательство его вины.

— Какая странная смерть…

— Потому-то никому не хочется ее расследовать. МВД аномальными явлениями не занимается, ты не в курсе?

— В курсе… — мрачно буркнул Вовка.

— «Уважаемое ведомство», которое я имею счастье консультировать, интересуется смертью Харченко исключительно косвенно — в контексте интереса к тому, чего там нашифровал Виральдини.

— Нафаршировал? — улыбнулся Вовка.

Стас грустно улыбнулся в ответ.

— Не придирайся к словам, филолог недоделанный…

— Давай все-таки добьемся, чтобы уголовное дело не закрывали, а? Этого Безековича сажать надо!

— Не надо, Вов. Не рой другому яму — пусть сам себе роет. Попробуем пощупать его другим способом. В конце концов должна ведь быть хоть какая-то польза от моей «ксивы», — он красноречиво похлопал по карману на рубашке.

— А тебе не того… не попадет? Ведь это же будет вроде как несанкционированный допрос.

— Что делать… — вздохнул Стас. — У тебя есть другие идеи?

Вовка покачал головой.

— Может, позвонить твоей Любе? Посоветоваться. Мне кажется, она может дать дельный совет.

— Она уехала на недельку отдохнуть, — ответил Вовка.

— С кем?

— Тебе-то какая разница?

— Да нет, просто…

— Такие, как Люба, обычно ездят отдыхать либо с близкими друзьями, либо с дальними родственниками. Число тех и других беспрестанно увеличивается. Причем в произвольной последовательности, смею тебя заверить.

— Ясно. Поехали.

Через полчаса Вовка и Стас входили в парадный подъезд высотного жилого дома на Площади Восстания. Удостоверение сотрудника ФСБ сразу охладило пыл пожилого консьержа, который уже приготовился «не пущать». Пришлось не только пустить, но и подсказать этаж. Делал он это излишне подобострастно и неестественно улыбаясь.

— Власть развращает… — философски заметил Вовка, когда друзья поднимались в зеркальном лифте на семнадцатый этаж. Было непонятно, к чему это относилось — к должности консьержа в элитном доме или удостоверению сотрудника ФСБ.

Исследовательский центр «Чизанелли»

— Почему вы не говорите мне, как я здесь оказался? — мальчик готов был заплакать. — И вообще, что это? Где я? Верните меня домой!

— Видишь ли… все зависит от того, что ты в состоянии вспомнить, — уклончиво ответил Магистр. — Ты помнишь, как попал сюда?

— Да… То есть, нет… Была красивая такая синьора, она мне гадала.

— Как гадала?

— Я не знаю… в тазике.

— Капала свечным воском?

— Да. Потом сказала что-то… кажется, про Вечность. Или про смерть… я не помню. А потом вдруг сразу стало темно и… я вот здесь.

— Понятно… Ты помнишь, как звали ту красивую синьору?

— Ее звали синьора Анна.

«Да… — пронеслось в голове у Магистра. — Там гадала, здесь убила… И все одновременно. В масштабах Вечности все происходит одновременно. И это плохо… Ничего не предугадаешь…»

— Так вы мне скажете?

— Не все сразу, мой мальчик. Не все сразу. Со временем ты все узнаешь.

— Со временем — это когда?

— Ну… — Магистр величественно развел руками. — Если бы это было можно так просто спрогнозировать.

— Если вы не скажете… — мальчик едва не захлебнулся нахлынувшей на него досадой, — я… я не буду вам помогать!

— Сейчас не будешь, а потом — никуда не денешься. — Магистр смотрел на мальчишку со снисходительной улыбкой. — Твоя природная доброта не позволит тебе поступить иначе.

— Тогда я стану злым!

— У тебя получится, — спокойно ответил Магистр. — Ведь быть злыми могут себе позволить только умные люди. А ты достаточно умен. У тебя в этом отношении… хорошая наследственность.

Мальчик резко отвернулся. Магистр удовлетворенно посмотрел на него и добавил:

— Только умный может попасть в глупое положение.

— Почему?

— Потому что глупый находится в нем всю жизнь.

Ответа не последовало. Магистра внезапно осенило.

— Пойдем, я покажу тебе тебя же, но взрослого.

— Как это?

— Пойдем-пойдем, увидишь. Это поможет тебе многое понять.

Длинными коридорами, освещенными ровным матовым светом, они дошли до другого коридора — здесь светильники напоминали факелы, которые почему-то не дымили, но горели ровным светом. Магистр открыл дверь странной комнаты, напоминающей гостиную в венецианском доме. Ее интерьер показался мальчику знакомым, если не сказать родным. Но не мог понять, почему. Ведь он никогда здесь не был. Справа белела застеленная невысокая кровать. Слева в углу стоял клавесин, над ним красовался большой портрет в золоченой раме.

— Кто это?

— Это ты. Точнее, аббат Антонио Доменико Виральдини. Гениальный композитор и замечательный музыкант-виртуоз… Впрочем, сейчас это не важно.

— А что важно?

— Важно, что это ты. Только через много лет.

Москва

— Но я не убивал!! — хриплым шепотом закричал Безекович. — Я не хотел его убивать! Я даже не думал, что так получится!

— А вы хотя бы в общих чертах представляете себе его смерть?

— Я? — глаза Безековича растерянно мигали. — Нет… Следователь мне не сказал. Что-то с сердцем, да?

— И с ним тоже… — Стас, не мигая, смотрел в глаза собеседнику. — Его наполовину затянуло в монитор купленного вами компьютера «Uning». И перерезало пополам.

— Ка… какой у… ужас… — Безековича трясло, и он начал заикаться. — Я не думал, что… что вот так, физически…

— Как все это началось?! — голосом криминального авторитета рявкнул Стас.

Безекович вздрогнул всем телом.

— Я расскажу… Я все расскажу. Один раз в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонили из Италии, причем говорили по-русски. Низкий мужской голос представился… каким-то кавалером чего-то де чего-то… Фамилию я не запомнил. Он предложил мне принять участие в международном медицинском проекте. Я согласился… Я ничего не знал! Боже… — он наклонился вперед и закрыл лицо руками. — Деньги переводили через МосСемБанк.

— Как? — спросил Вовка.

— МосСемБанк. Говорят, он частично основан на итальянском капитале…

— Не иначе, мафиозном! — Стас старался не сбавлять тона.

— Может быть… — Безекович бегал глазами по комнате. — Я не знаю.

— Рассказывайте дальше, — потребовал Вовка.

— Дайте воды!

Стас сделал Вовке знак рукой. Тот сходил на кухню и налил воды из-под крана. Безекович впился зубами в стакан.

— Они узнали, что я работаю над проблемой измененного сознания, — слегка успокоившись, продолжил он. — Я открыл явление глобального резонанса — это когда психика отдельного человека способна резонировать с тонкими материями Мироздания… Я не очень туманно выражаюсь?

— Ничего… — ответил Стас, развалившись на стуле и закидывая ногу на ногу. — Если что-то будет непонятно, мы непременно спросим.

— Да, конечно… Я разработал цереброминал — это препарат… он помогает человеку быстрее достичь резонансного порога в состоянии измененного сознания… Так вот… они надоумили меня поработать над взаимодействием человеческой психики и Времени.

— И поэтому вы начали тревожить души умерших? — спросил Вовка.

Безекович благородно возмутился:

— Какие души! Что вы такое говорите!

— Стоп-стоп… — Стас поспешил возобновить дискуссию в должном ключе. — Почему вы работали именно в направлении Виральдини?

— Это они! — Безекович несколько раз ткнул пальцем в пространство. — Им нужна была информация, о которой знал только Виральдини. Они очень опасные и хитрые люди. Для начала они отправили к нему эту женщину…

— Кто это «они»? Какую женщину? — одновременно спросили Стас и Вовка.

— Анну… Магистр, это их главный… Он называл ее Дьяболина и сказал, что она — единственный в своем роде человек, который способен… — Безекович на секунду замолчал. — Способен свободно перемещаться во Времени и Пространстве. Это какая-то непонятная аномалия, но она существует.

— Анна Джильоли? — вырвалось у Вовки. — Певица? Не может быть…

— Погоди, Вова… Так, продолжайте!

— Я не знаю, что там произошло… Она жила с ним. Да, певица. А потом… потом они хотели перетянуть его сюда, в наше время, моим резонансным методом.

— Значит, его сюда, а Харченко — туда? Вы выбрали его жертвой?!

Безекович вновь затрясся.

— Нет! Я не хотел ему зла! Он сам так решил! Ведь я хотел только сматрицировать его сознание для переноса сюда Виральдини — репликация, не более того. Никто не думал, что все это случится на физическом уровне… Я не виноват!!

— Так что же случилось?

— Что? Она убила его! Убила в момент переноса, когда все уже началось! В итоге здесь мы… то есть они… получили двенадцатилетнего мальчишку с частичной амнезией. Понимаете, тот же Антонио Виральдини, только в детстве! Не скрою, сначала они хотели его… как бы ликвидировать.

— Что значит «как бы»? — ужаснулся Вовка. — Убить?!

— Да… Но я… да-да, именно я сказал им, что этого делать нельзя! При определенных условиях подсознание мальчика может срезонировать с подсознанием Виральдини-взрослого и…

— Прекрасно… Еще одна жертва на вашей совести, — Стас поднялся со стула и прошелся по комнате. — На этот раз ребенок.

— Это не то чтобы ребенок… Нет, это ребенок, но это как… клон…

— Значит, если клон, так его жизнью можно распоряжаться?

— Но ведь он жив! — Безекович мелко-мелко, словно Тарзан, заколотил себя в грудь. — И это я спас ему жизнь. Я!

— Он ПОКА жив! — Стас повысил голос. — Вы можете гарантировать, что они не убьют его, если в этом возникнет необходимость? Вы уверены, что сами не посоветовали бы им умертвить ребенка, если бы это было единственным ключом к тайне Виральдини?

— Я… я не знал… — он заерзал на стуле.

— Нет, вы все знали!! Вы знали, что даже зеркала, поставленные друг напротив друга, способны затянуть гадающего. У вас полно литературы на эту тему! — Стас обвел рукой стеллажи с книгами и направил указующий перст в сторону Безековича. — Но вы скрыли это от Харченко и тем самым погубили его!

Безекович нервно облизал губы и хаотично прошелся взглядом по комнате.

— Поймите… Я не предполагал… Он должен был только рассказать… и потом снова вернуться в нормальное состояние… Я не убийца… Боже! — он обхватил голову руками и закачался из стороны в сторону. — Я не хотел…

— Довольно паясничать, — уже менее решительно сказал Стас. — Давайте по существу.

— По существу… Если бы это было так просто! Композитор Виральдини зашифровал в какой-то своей партитуре, ни много ни мало, формулу строения Вселенной.

— В оратории «Ликующая Руфь»? — спросил Вовка.

— Кажется, «Руфь»…

— И зачем нужно было делать из этого такую страшную тайну? — пожал плечами Стас.

— Вы не поняли… Точнее, это я не пояснил. Дело в том, что полумифический орден Хранителей-Сальваторов…

— Ка-ак? — Вовка вытаращил глаза.

— Хранителей… Сальваторов… Для меня это тоже было новым названием…

— Для нас оно отнюдь не новое… — пробормотал Стас. — Продолжайте.

— По древнему учению, — снова начал Безекович с видом все большего превосходства, — Вселенная обладает свойствами многогранного кристалла, замкнутого в кольцо. И каждая грань этого кристалла…

— …это отдельный автономный мир, — закончил за него Вовка, — который редко пересекается с близлежащими…

— Вы… вы знакомы с этой теорией? — растерялся Безекович.

— И не понаслышке, — поспешил заверить его Стас. — Теория древняя, и никакой новой информации в ваших словах не содержится. Думаю, что и Виральдини не ограничился только этими сведениями. Не так ли?

— Да… Да. Говорят, если сопоставить расшифровки первой и третьей части этой его оратории с какой-то арией оттуда же, то можно получить две формулы: преодоления Времени и Прямого Перехода между гранями Кристалла Вселенной…

— Так вот за чем охотились в вашем медцентре!

— Да… — Безекович нервно потирал пальцы.

— Ария Руфи с хором? — неожиданно для себя спросил Вовка.

— Кажется, с хором. Мне что-то говорили про модуляцию. Это вроде как переход по диаметру квинтового круга, что ли. Я не запомнил… Но у них не было ключей к расшифровке. Их два. И они тоже закодированы в нотах. В восемнадцатом веке это было модно…

— Господи, в каких еще нотах? — прервал его Вовка.

— Не знаю… Я не музыкант, и вообще…

— В каких?! — своим фирменным тоном рявкнул Стас.

Безекович колыхнулся всем своим тщедушным телом.

— В кан… кантате «Четыре эпохи». И… еще в одной… Она не сохранилась…

— Название! — Стас открыл блокнот.

— Я… я точно не помню, как это по-итальянски…

— А на русский это, конечно же, не переводится, да? — свирепо поинтересовался Стас.

— Нет-нет, почему же, конечно переводится! — поспешил заверить Безекович. — «Agitata da cinque venti». — По-моему, это будет «Взволнованная пятью ветрами». Но, повторяю, ее нет! Виральдини ее сжег! Говорят, осталась только одна ария. Тоже с хором. Или без хора… И то не полностью и неизвестно где.

— Разыщем… — угрюмо уронил Стас, торопливо записывая название в блокнот. — Значит, попытка ваших коллег-медиков найти что-то в партитурах Виральдини потерпела фиаско?

— Да. Без ключей это только музыка. И они решили действовать через меня. Я опубликовал в интернете свои исследования о применении цереброминала, вот они и заинтересовались мной. Но… я не виноват!! — Безекович вновь задрожал.

— Это мы еще выясним… — ответил Стас, незаметно кивая Вовке, мол, не превышаю ли я полномочий? Вовка едва подмигнул: «Все в порядке».

— Я знаю, что вы хотите, — мрачно бросил Безекович.

— Я в этом сомневаюсь, — ответил Стас.

— Вы хотите погубить честного ученого!

— Что-о?! — Стас недобро сверкнул глазами.

— Побойтесь Бога! — Вовка смерил Безековича презрительным взглядом. — Честный ученый, торгующий ребенком, словно живым биоматериалом… И что же это за наука такая?

— Вы меня моей наукой не попрекайте! — заскандалил Безекович. — Я надолго опередил свое время, и не я виноват, что моя наука пока никак не называется. То, что я сделал, это прорыв! Оглянитесь назад, вы, образованные люди! Ничего в традиционной науке не появилось нового после Третьего Рейха, ничего! Одни только повторения того, что когда-то изобрела наука подпольная! Вспомните хоть одного ученого, который в двадцатом веке хоть что-то открыл! Никого — ни единого!

— А как же… — начал Вовка.

— Пошли, — перебил его Стас не терпящим возражения тоном. — В дурдоме не умничают.

— Мы с тобой — прямо как два классических следователя, — мрачно сообщил Вовка, когда они выходили из подъезда. — Один добрый, другой — злой.

— Согласен. Лично я с трудом подавил желание дать в глаз этому «честному ученому». Коротко и со вкусом.

— Ты что, себе дороже! Он такой крик поднял бы: «За что?! За что!?..»

— А за все сразу, — ответил Стас. — Как говорят у нас на ученом совете — по совокупности работ.

Расставшись с непрошеными гостями, доктор Безекович долго сидел за рабочим столом, обхватив голову руками. Через некоторое время он включил компьютер, но сосредоточиться на работе так и не смог. Он раздраженно отодвинул от себя клавиатуру, встал и прошелся по кабинету. В этой комнате царила спокойная роскошь — копии фламандцев, дорогие гобелены, современный музыкальный центр, оформленный в консервативном ретро-стиле… Подумав немного, Безекович прошел в прихожую, надел замшевые с позолоченными пряжками сандалии. Сняв с вешалки легкую, модного покроя кепку, он вышел из квартиры, тщательно заперев ее на все четыре замка.

Выходя из подъезда, он сухо поздоровался с консьержем, натянул на голову кепку и толкнул тяжелую дверь. Перед домом простирался небольшой скверик. Несмотря на близость шумного московского центра, это было довольно тихое место, где пели птицы, а ласковый ветерок шелестел в зеленой листве. Безекович вдохнул полной грудью и направился вниз по скверу, намереваясь свернуть налево к переходу и пересечь Садовое кольцо.

Кровавым глазом горел сигнал светофора. На противоположной стороне улицы пестрела толпа студентов музыкальной Академии имени Гнесиных. Не дожидаясь зеленого сигнала светофора, вся компания ринулась по переходу — благо машин в этот момент практически не было. Безекович, подумав, последовал студенческому примеру.

На середине перехода Безекович почувствовал какое-то движение справа. Он резко обернулся и увидел бежевый мерседес, который мчался на полной скорости. Безекович рванулся что есть силы вперед, но было уже поздно — где-то за гранью мира дико завизжала долговязая крашеная девица со скрипичным футляром в обнимку. А сам мир вдруг остановился и со страшным звоном осыпался мириадами осколков — каждый размером со спичечный коробок. За ними открылась теплая всепрощающая мгла.

Утро было солнечным и казалось безмятежным.

— Есть новости? — спросил Вовка, встретив Стаса возле метро «Лубянка».

— Уж лучше бы не было… — Стас выглядел усталым и рассеянным. — Целых две.

Вовка насторожился.

— Начни с хорошей. Вопреки традиции.

— Зарплату дали. Халтурную… Так что сегодня я тебя гуляю.

— Ясно… Теперь давай основную новость.

— Мне позвонил следователь, который ведет дело о смерти Харченко. Точнее, не ведет, а старается спустить на тормозах…

— И что сказал?

— Вчера Безековича сбила машина.

Вовка обалдело молчал.

— На переходе через Садовое кольцо, — добавил Стас.

— Насмерть?

— К счастью, нет. Но он пока в реанимации. Состояние так себе. Правда, в себя уже пришел… Вот тебе и еще одно ДТП на нашу голову.

Вовка вздохнул.

— И что ты думаешь про это все?

— Пока я думаю, что нам придется нанести ему повторный визит. В больницу.

— Когда? — после небольшой паузы спросил Вовка.

Стас достал мобильный телефон.

— Мне дали номер главного врача и сказали, на кого сослаться. Думаю, должно сработать.

Палата интенсивной терапии, где лежал доктор Безекович, находилась на третьем этаже старого больничного корпуса. Лестница, по которой поднимались Стас и Вовка, была покрыта тонким слоем известки — очевидно, здесь шел затянувшийся ремонт. В воздухе висел неистребимый и безнадежный запах больницы.

— Только, пожалуйста, недолго, и постарайтесь его не волновать, — в очередной раз попросил пожилой заведующий реанимационным отделением, открывая стеклянную дверь. Он явно не испытывал восторга по поводу нежданного визита двух людей, которые предъявили удостоверение с реквизитами самого несимпатичного из всех возможных государственных ведомств.

Стас и Вовка, одетые в белые халаты, переглянулись.

— Конечно, доктор. Мы постараемся.

— Имейте в виду — говорить ему категорически запрещено. Он все слышит, но общается при помощи записок. Слава Богу, руки остались невредимы.

Доктор кивнул посетителям и пошел по коридору. Стас и Вовка мельком посмотрели ему вслед и вошли в палату.

Палата была рассчитана на четыре места, но три кровати пустовали. Вокруг стояли непонятные приборы — некоторые из них негромко попискивали. На мониторах возникали какие-то графики, диаграммы, колонки цифр… В углу размеренно пыхтел аппарат с круглой гармошкой.

Доктор Безекович был бледен и худ. К его телу были присоединены датчики, провода от них тянулись к аппаратуре. Возле ключицы была вставлена игла, соединенная пластиковой трубкой с капельницей. При виде Стаса глаза Безековича расширились, он попытался что-то сказать, но беспомощно молчал. На глазах его выступили слезы.

— Здравствуйте, Виктор Матвеевич… — Стас первым нарушил неловкое молчание.

Вовка неловко кивнул.

— Как вы себя чувствуете?

Безекович левой рукой дотянулся до низенькой больничной тумбочки, придвинутой вплотную к кровати. На ней лежала пачка бумаги, лакированная дощечка и карандаш. Неловко согнув ноги в коленях и водрузив на них дощечку с бумагой, Безекович принялся писать. Из-под грифеля выходили кривые каракули, однако разобрать было можно.

«Пожалуйста, помогите мне!!!» — гласила первая запись. Вовка озвучил ее.

— Виктор Матвеевич, — начал Стас негромко, но внятно. — Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Мы здесь для того, чтобы вам помочь. Точнее, не только вам, но и двум мальчикам двенадцати лет, которые могут попасть в беду. Так что вы тоже постарайтесь нам помочь.

Безекович согласно прикрыл глаза.

— Вы ведь многого нам не сказали…

Безекович вновь заскрипел карандашом.

«Меня хотели убить».

Стас посмотрел на Вовку, потом на бледного Безековича.

— Вы хотите сказать, что это был не случайный наезд?

Безекович тут же написал:

«Этот мерседес целился прямо в меня».

— Мерседес? — в голове у Вовки мелькнула странная догадка. — Какого цвета?

— Какая разница? — раздраженно перебил его Стас.

— Погоди, — сказал Вовка. — У меня, кажется, появилась идея…

Тем временем Безекович вывел на листе:

«Бежевый. Его ищут…»

— Точно! Я так и думал. — У Вовки в глазах блестело радостное возбуждение. — Стас, это одна и та же машина, я уверен! Сначала они метили в Добрыню, теперь в Виктора Матвеевича. Кто следующий? Мы с тобой?

— Не исключено… — Стас еле подавил в себе желание сплюнуть прямо на пол реанимационной палаты.

— Обрати внимание, оба раза они не довели дело до конца.

— Может, просто хотели припугнуть?

Безекович продолжал царапать карандашом:

«Я им больше не нужен. Следующий физический перенос во Времени может состояться не ранее, чем через триста лет. Они готовы ждать. Но сейчас убирают всех, кто хоть что-то знает о них».

— Вы не могли бы сказать, кто эти «они»? — спросил Стас. Он явно опасался, хватит ли у Безековича сил довести рассказ до конца. Один раз он уже выронил карандаш — пальцы ослабели.

«Это засекреченный частный институт с собственным медицинским центром. Он финансируется какой-то могущественной сектой и размещен в подземельях в Пизанских горах. Каким-то непостижимым образом имеет огромную территорию».

— Водопровод Медичи? — выдохнул Вовка.

Безекович опустил глаза в знак согласия.

Стас и Вовка переглянулись.

«Они научились что-то делать с Пространством. Я понимаю, звучит дико, но это так. Страшно другое… Им для их дел нужен койво — мальчик с…»

— Мы знаем, что такое койво, — поспешил перебить его Вовка.

«Они нашли его здесь, в Москве. Но с этим мальчиком-койво постоянно находится его друг, который мешает им на него воздействовать».

— Сашка с Добрыней… — Вовка нервно потер лоб. — И поэтому они решили сбить его машиной?

«Не исключено».

— Подонки…

— Пишите адрес, — приказным тоном потребовал Стас.

Безекович вопросительно посмотрел на него.

— Адрес, контактные телефоны с указанием лиц, с которыми вам приходилось иметь дело там. Если вы не помните, скажите, где эти данные можно найти. В записной книжке? В компьютере? Укажите источник…

Безекович прикрыл глаза.

«У меня превосходная память на цифры, даты и фамилии».

Последняя фраза, похоже, забрала у него много сил. Но он вновь принялся старательно выводить на бумаге. Вовка и Стас следили за кривыми строчками.

— Но если они…

Вовка не успел договорить. Дверь распахнулась. На пороге стоял доктор в белом халате, шапочке, с марлевой повязкой на лице и черным ужом стетоскопа на шее.

— Боюсь, время визита истекло. Я прошу вас оставить пациента. У нас еще много процедур.

— Да-да, конечно…

— Спасибо, Виктор Матвеевич, вы очень нам помогли. Мы в скором времени непременно навестим вас.

— Не оставляйте меня!!! — вдруг захрипел Безекович. — Они убьют меня!! Это… это…

Он в изнеможении откинулся на подушку, взгляд его метался по палате. Дощечка со стуком упала на пол, карандаш откатился, описав дугу.

Стас и Вовка в нерешительности остановились. Доктор мягко взял их за локти и деликатно, но решительно направил к выходу.

— Мы обо всем позаботимся. К сожалению, ваш визит спровоцировал очередной припадок, это зафиксировали мониторы в ординаторской. Я прошу вас уйти. Кстати, отдайте мне, пожалуйста, эти записи, — он указал на исписанные Безековичем листы, которые Вовка держал в руках. — Мне необходимо подшить их к медицинской карте. Для анализа бреда больного и для регистрации вашего визита.

Пронзительно синие глаза над марлевой повязкой смотрели на Вовку в упор.

— Боюсь, доктор, это невозможно, — ответил за Вовку Стас. — Записки, безусловно, будут подшиты, но не к медицинской карте, а к делу господина Безековича. А являются они бредом или нет, решит следствие. Что касается нашего визита, то его уже зарегистрировали у вашего руководства.

Человек в белом халате слегка растерялся.

— Да, но…

— Мне искренне жаль, доктор, что вы не в курсе.

При этом он красноречиво раскрыл перед взором настойчивого эскулапа «документ прикрытия». Дополнительных вопросов не возникло.

— Ну и бардак здесь у них! — сказал Вовка, спускаясь по лестнице вслед за Стасом. — Вход в реанимацию не контролируется, лестница загажена, охрана внизу пьяная…

— При таком финансировании это не удивительно, — ответил Стас.

Навстречу им устало поднимался заведующий реанимационным отделением.

— Вы уже закончили? — поинтересовался он, поравнявшись со Стасом.

— Нет, но… пришел врач и сказал, что время истекло. Что назначены какие-то процедуры…

— Процедуры? — заведующий вскинул брови. — Может, имелся в виду дневной обезболивающий укол? Так его сестра делает…

Стас развел руками.

— Я уточню, — сказал доктор. — До свидания.

Он стал тяжело подниматься по лестнице, оставляя ребристые следы на припорошенном штукатуркой полу. Было видно, что за долю секунды он успел забыть и о странных посетителях, и о доставленном вчера «дэтэпэшнике». В палату Безековича он не пошел — чем, возможно, спас себе жизнь.

Когда двери за посетителями закрылись, человек в белом халате выждал две минуты, затем подошел к кровати. Он достал из кармана шприц-тюбик и снял защитный колпачок. Глаза Безековича наполнились ужасом. Человек взялся за трубку капельницы, проткнул ее иголкой шприца-тюбика, резким нажатием выдавил в трубку содержимое и торопливо вышел.

Приглушенный стон доктора Безековича услышали только электронные приборы, которые негромко пищали, беспристрастно фиксируя наступление дыхательных спазмов и предсмертные нарушения в работе сердца вверенного их датчикам пациента.

— Ты что, действительно собираешься отдать записки Безековича следователю? — спросил Вовка, с наслаждением вдыхая свежий воздух. После больничного запаха хотелось прочистить легкие.

— Безусловно! Прямо сейчас! Слушай, неужели я похож на идиота?

Вовка внимательно посмотрел на Стаса и усмехнулся.

— На первый взгляд ничего такого в глаза не бросается… Первичных признаков идиотизма я не наблюдаю.

— Я бы тебе понаблюдал… А записки нам самим понадобятся. И вообще, надо будет его еще пару раз навестить. Вопросов осталось много.

— Надо, — задумчиво согласился Вовка. — Врач этот какой-то странный.

— Мне тоже так показалось. Позвоню сегодня их главному, поинтересуюсь, что за эскулап. А зав реанимацией, по-моему, сам не знает, что там у него творится.

— Это как раз и пугает.

— Проходи, — пригласил Вовка, отпирая дверь квартиры.

Стас молча вошел, скинул сандалии, прошел в вовкину комнату и в изнеможении завалился на кровать.

— А ребята где?

— Гуляют, наверное. Разве их взаперти удержишь?

— А маманя?

— На ту квартиру пошла. «Цветуя» полить… И давно это тебя маманя заинтересовала?

Стас осклабился.

— Понятно, — кивнул Вовка. — Приготовить чего-нибудь?

— Можно… Только чего-нибудь простого.

— Чего простого?! «Это дубли у нас простые»! Как насчет завитков из свинины, начиненных куриным филе с черносливом и грецкими орехами?

Стас только рукой махнул.

Через час друзья уже восседали за столом.

— Сегодня у меня сверхаппетит! — сообщил Стас.

— Не верю, — ответил Вовка.

— Это еще почему?

— Ты просто не знаешь, что это такое. Сверхаппетит — это когда брат Митька помирает, но ухи просит. Ну, пробуй давай!

— В тебе умер великий повар, — восхищенно проговорил Стас, отрезая очередной кусочек ароматного, нежного, тающего во рту мяса.

— Да во мне столько народу передохло… — ответил Вовка, рассеянно ковыряя вилкой собственное кулинарное творение. — И не сосчитаешь.

Исследовательский центр «Чизанелли»

Антонио внимательно рассматривал портрет. Как выразился этот Магистр — «Это ты, только взрослый и в восемнадцатом веке». Что еще за глупости? Какой еще взрослый, когда Антонио — вот он. Композитор Виральдини сначала показался ему некрасивым. Однако из портрета лилась на Антонио еле уловимая энергия. Наверное, это была та самая энергия таланта, о которой когда-то рассказывал ему кто-то очень добрый. Антонио никак не мог вспомнить… Кажется, его звали Карло. «От подлинника картины исходит энергия мастера, — говорил он, — а от хорошего портрета — еще и энергия того, кто на нем нарисован». Где теперь этот Карло? А где он сам, Антонио? Ему никто так ничего и не объяснил. Этот Магистр постоянно говорит загадками. Приставленный к Антонио дядька, Джузеппе, он, конечно, добрый, но все время прячет глаза, когда Антонио пытается его о чем-то спросить.

Антонио глядел на портрет и чувствовал льющуюся из него энергию. Ему хотелось вглядываться в нарисованное лицо, которое с каждой секундой казалось все симпатичнее.

«Главное, — думал при этом Антонио, — никому ничего не объяснять». Объясняются виноватые. А он — в чем виноват? Что он не знает, кто он и откуда здесь взялся? Так это не вина, а скорее беда…

Человек с портрета смотрел сочувственно и, как показалось Антонио, ободряюще. Рыжеватые кудри, нос с небольшой горбинкой, веселые проницательные глаза. Умное, породистое лицо…

«Интересно, — думал Антонио, — каким он был в детстве? Наверное, в чем-то похожим на меня. Вот бы подружиться! Мне кажется, он был бы хорошим другом».

Человек с портрета смотрел прямо на Антонио. «Конечно, хорошим», — говорил его взгляд.

— Это неправда! — сказал Антонио Магистру.

— Что неправда?

— Что это я…

— Это правда, мой дорогой. Но с учетом судьбы, диалектики… И некоторых законов Мироздания.

Антонио обессилено прислонился к стене.

— Тебе плохо? — поинтересовался Магистр.

— Нет. Мне никак.

— Я советую тебе держаться, Антонио.

— Я и держусь. Только иногда мне хочется кричать. Вот только боюсь, что если я закричу, то это ваше Мироздание треснет, как кристалл…

Брови Магистра дрогнули.

— Как кристалл? Любопытное сравнение… Где ты его слышал?

— Я… Я не знаю, — взгляд Антонио беспомощно заметался. — Нигде не слышал. Само придумалось.

— Невероятно… — пробормотал Магистр.

«Он же говорил, что до четырнадцати лет никакой «памяти прошлой жизни» не будет. Значит, все-таки что-то просачивается в его мозги… Клянусь Двенадцатой Головой, это удача!»

Москва

Телефонный звонок ворвался в вовкин сон трелью издыхающего соловья. Часы показывали двадцать минут четвертого, на табло автоматического определителя номера красовался телефон Стаса. Вовка поднял трубку и душераздирающе зевнул.

— Ты знаешь, Стас, твои ночные звонки давно уже стали предвестником каких-то жутких событий. Поэтому я предлагаю тебе не здороваться, а сразу выкладывать, в чем суть?

— В подъезде! — лаконично ответил Стас.

— Ну и кто умер на этот раз? Только не говори, что пан Безекович. Все равно не поверю.

— Ну конечно! Он ведь именно твоего мнения забыл спросить, прежде чем преставиться.

— А ты не прикалывайся в четвертом часу ночи, а лучше выкладывай, зачем зво… Что ты сказал?!

— Проснулся наконец-то… Что слышал. Только что закончилась экспертиза. Ему ввели лошадиную дозу его же цереброминала. В общем, умер от собственной разработки.

Вовка молчал.

— Что скажешь? — поинтересовался Стас.

— Пожалуй, пока промолчу. Но подумаю о том враче, что пришел нас сменить у скорбного одра.

— Им уже занимаются. То есть займутся, когда найдут…

— Угу. Вместе с бежевым мерседесом.

— Вовка… — Стас отключил иронию в голосе. — Теперь они примутся за Добрыню. Что делать будем?

— Не знаю… Может, договориться, чтобы его в лагерь какой…

— Ты готов гарантировать там его безопасность? Или, может, с ним поедешь?

— Да… Не та идея. А может, объяснить все матери, чтобы из дома не выпускала?

— Ага… Удержишь его! Как ты это себе представляешь? Кстати, как он?

— Да храпит за стеной. Вчера до ночи с Сашкой в какую-то стрелялку резались — насилу отогнал спать.

— Сашка тоже у тебя ночует?

— Да. Я ему на раскладушке постелил. Они полночи болтали.

— Ясно… Что будем делать?

— Не знаю. Стас… У меня в такое время несварение мозгов. Давай созвонимся с утра? Уж до утра-то с ними, надеюсь, ничего не случится.

— Ладно, прости, что разбудил…

Утро пролетело в привычных хлопотах — Вовка съездил в университет «по кафедральным делам», потом заехал к кому-то из знакомых… Ближе к полудню он решил вернуться домой и накормить мальчишек — Татьяна Владимировна еще не совсем освоилась на новом месте и, по мнению Вовки, наверняка постеснялась лишний раз залезть в холодильник. Вовка позвонил Стасу на мобильный и вполне удовлетворился, узнав, что тот уже у него и помогает Татьяне Владимировне.

Через час он открыл ключом дверь собственной квартиры и услышал из кабинета отца характерные звуки.

— Кто разрешил трогать компьютер?! — заорал он, входя в кабинет.

— Стас… — сосредоточенно ответил Бурик, не поднимая головы.

— Стас! — крикнул Вовка в сторону кухни. — Ну мы же договорились, что только в нашем присутствии.

— Да жалко тебе, что ли… — сказал Стас, входя в комнату. — Не сломают они.

— Слушай, и убери цветочные горшки со стола! — возмутился Вовка, увидев в руках Стаса лейку. — Я вообще против союза стихий земли и воды над компьютерами!

— А я — за, — невозмутимо ответил Стас, обильно поливая очередную герань и периодически попадая водой на клавиатуру. — Татьяна Владимировна велела поливать, вот я и поливаю. Думаешь, мне самому охота? Но ведь обещал… А ее в магазин отправил — пусть прогуляется.

— Мочи!! — рявкнул Добрыня, видя, как очередной виртуальный монстр пытается увернуться от бурикова лазерного оружия.

Вовка вздрогнул от неожиданности, сказал «А ну вас на фиг…» — и отправился на кухню.

Бурик был сегодня каким-то вялым, неразговорчивым и даже немножко грустным. Играл без особой охоты.

Вскоре из кухни, где царил Вовка, повеяло чем-то невыносимо вкусным. Стас встал на пороге, оперся о косяк и, плотоядно поводя ноздрями, сказал:

— Ну, Вовик, пусть только твоя будущая жена скажет мне, что она с тобой несчастлива!

— Я сразу начну морить ее голодом, — буркнул Вовка, переворачивая что-то аппетитное на большой тефлоновой сковороде.

— С ней все понятно… А вот нас ты сегодня чем удивишь?

— Парная свинина, приготовленная в пиве и сметане с восточными специями, устроит?

— Гм… более чем… — Стас не успел закончить начатую мысль — сзади подошел Добрыня.

— Станислав Игоревич, — сказал он, взяв Стаса за рукав, — Сашке сегодня опять страшный сон приснился. То есть странный — про кладбище. Только он стесняется…

— Так вот почему он такой квелый! Ну-ка, пошли.

Они вошли в комнату. Вовка зашел следом. Стас сел на краешек стула и взял Бурика за плечи.

— Дружище, ты чего… — он старался говорить как можно мягче. — Ведь чем хуже сон, тем быстрее его надо рассказать, тогда он не сбудется. И потом… Добрыня! Мы же договорились, что я тебе не Станислав Игоревич, а просто Стас. Ну в крайнем случае на «вы». И для тебя, Сашок, тоже.

Бурик пока молчал, но Стас уже чувствовал — лед тронулся. Только не надо торопить события.

— Мне снилось кладбище в какой-то деревне… — медленно начал Бурик. — Там были похороны. Народу было мало и все одеты как-то… по-старинному, что ли.

Все молчали и глядели на Бурика. Тот продолжал:

— Над могилой подняли гроб на таких плоских веревках…

— На вожжах… — вырвалось у Вовки.

Стас выразительно посмотрел на него.

— Не знаю, — ответил Бурик, — может быть. Гроб весь такой… с ручками. И он был обит чем-то металлическим.

Бурик замолк.

— Позументом? — спросил Стас.

— А что это такое?

— Понятно… Рассказывай дальше.

Бурик насупился.

— Я мертвецов боюсь…

Стас чуть не ляпнул банальную фразу, мол, живых надо бояться, а не мертвых, но нашел в себе силы промолчать. Бурик вздохнул и продолжил:

— Я будто стою в толпе… Ну, среди людей, которые на похоронах. Меня за руку держит печальная такая тетенька… Вообще-то она незнакомая, но почему-то я знаю, что это моя мама. Гроб опустили в могилу. Вдруг откуда-то появляется мальчик. Все очень испугались. Он подошел к могиле и поставил на табуретку сундучок. А потом он посмотрел на меня. А я — на него, только страшно уже не было. Наоборот, как будто мы друзья…

— Стас, — выдохнул доселе молчавший Вовка, — Это ведь похороны Никольского! А мальчишка с ларцом — это… я. То есть был когда-то… Я и мальчика вместе с мамой помню — мы действительно переглянулись. Но вот лиц вспомнить не могу. Как туманом обволокло.

— Странно все это, — неопределенно ответил Стас. — А дальше что было?

— А дальше телефон зазвонил.

В комнате повисла пауза.

— Это, наверное, мой ночной звонок…

— Да уж… — проворчал Вовка. — Не терпелось тебе про Безековича сообщить.

— А что мне оставалось делать? — повысил голос Стас.

— Не знаю! Безековичу уже было все равно, а мне спать хотелось. Вон и ребенка разбудил! То есть… — он осекся, — не ребенка, конечно…

— Вовка! Не гони волну, лучше расскажи подробно, что там было. — Вот уже двенадцать лет Стас не позволял себе задать Вовке этот вопрос. Но сейчас это было необходимо.

— Понимаешь… — начал Вовка, вспоминая, — Монахи-Сальваторы меня привели в какую-то комнату под землей и долго открывали тяжелую каменную дверь. Я не помню, как она открылась, но за ней было светло, а впереди простиралась дорога. Я пошел по ней, а пространство вокруг изменялось с каждым шагом — знаешь, как узор в калейдоскопе. Точнее, сама дорога как бы проходила внутри огромного калейдоскопа…

— Страшно было? — вырвалось у Добрыни.

— Нет, страшно не было. Наоборот, интересно… Как во сне. Потом эта дорога уперлась в холм. Калейдоскоп исчез, появилось небо, деревья… в общем, нормальный мир. И сразу стало холодно — ведь там была осень…

Бурик и Добрыня, глядя на Вовку, пооткрывали рты. В голове у обоих вертелось только одно слово: «Дорога». Именно ТА ДОРОГА!..

— Дядь Вов, а дальше? — Добрыня не утерпел первым.

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не называл меня дядей! И говорил мне «ты». Вот обижусь, будешь знать…

— Извини, — Добрыня улыбнулся.

— Не томи, Вовка, — сказал Стас.

— Я стоял на холме, а вокруг было кладбище, где хоронили писателя Никольского. А у меня в сумке, в ларце, лежал его череп. — Он посмотрел на мальчишек и счел нужным пояснить: — Этот череп был украден одной сектой и прошел через какой-то жуткий обряд.

— Колдовской? — спросил Бурик.

— Ну… да, типа того. И поэтому он стал как бы аккумулятором какой-то неизвестной энергии. Этот череп потом то ли выкрал, то ли выкупил один родственник Никольского и решил отправить в Италию, чтобы его там отпели в православном храме и похоронили.

— Я об этом читал! — воскликнул Добрыня. — Только не все понял…

— Где? — спросил Вовка.

— Да книжка есть такая, про поезд-призрак! Так значит… это про вас… про тебя написано?!

Стас ударил себя по коленке.

— Фамилия автора случайно не Топорков?

— Ага.

— Юрка, вот прохиндей! И ведь до сих пор не подарил книжки с автографом, — сказал Вовка. — А чего ты там не понял?

— Да много чего… Например, почему эту черепушку повезли именно в Италию? Здесь, что ли, нельзя было похоронить?

— Не знаю… — ответил Вовка. — Говорят, Никольский очень любил Италию. Может, он что-то завещал?

Бурик и Добрыня смотрели на Вовку и Стаса с нескрываемым восторгом — шутка ли, живые герои из книги, и вот они — перед ними! И вообще — друзья. Хоть и взрослые уже…

— Понятия не имею, — сказал Стас.

— Я тоже, — ответил Вовка. — Ну а в Италии этот череп не успели похоронить — кто-то взял его в тот злополучный поезд, чтобы при въезде в туннель попугать девиц. Тут что-то случилось… В общем, как я понял, эта энергия, что загнали в череп, вырвалась на свободу. Вот и началось… Поезд каким-то образом перескочил сразу через несколько пространств.

— Это как? — поинтересовался Бурик.

— Я точно не знаю… Говорят, железные дороги разных пространств соединяются между собой. Вот только попасть из одного пространства в другое по железной дороге можно только при определенных обстоятельствах. При каких — боюсь, никто не знает. С тем поездом такие обстоятельства возникли: он начал хаотично перемещаться через Пространство и Время и грозил нарушить чуть ли не структуру Вселенной.

— Ни фига себе! — выдал Добрыня, мельком взглянув на Бурика. — Кажется, в книге этого не было…

— Чтобы это остановить, нужно было вытащить череп из поезда и сделать так, чтобы он покоился вместе с телом. Точнее, с тем, что к тому времени от тела осталось… Но кладбища тогда уже не существовало — его сравняли с землей. Вот Сальваторы и отправили меня в прошлое. Как я понял, они очень редко позволяли себе такие вещи, но здесь был особый случай.

— А почему они сами туда не сходили? — спросил Добрыня.

— Не знаю, — ответил Вовка. — Сами они почему-то не могли этого сделать… Для этого нужен был мальчик до четырнадцати лет. Понятия не имею, с чем это связано. Ну так вот, гроб уже опустили в могилу, и я хотел отдать череп священнику, но он испугался. Пришлось положить ларец на одну из табуреток, на которых ставили гроб. От меня действительно все шарахнулись.

— Конечно, — шутливо проворчал Стас, — впереться в девятнадцатый век в джинсовых шортах и с плеером. Только ты мог…

— Тебя ж туда не послали! — огрызнулся Вовка. — Ты, конечно, пошел бы туда в костюме-тройке и при галстуке. А мне тогда двенадцать лет было. Без плеера я бы в штаны наложил. Так хоть музыка отвлекала…

— Все-все, молчу… Достойный аргумент. Продолжай.

— Перед уходом я оглядел толпу и встретился взглядом с мальчиком, которого мать пыталась спрятать за спину. Действительно, будто какая-то искра пробежала — я потом часто думал о нем. Но лица так и не вспомнил.

Вовка посмотрел на Бурика.

— А как вы… то есть ты уходил? — спросил тот.

— Тоже была будто дорога. Только обратно она почему-то заняла очень мало времени. И как-то… почти ничего не отложилось. А у каменной двери меня уже ждали.

Все опять немного помолчали.

— Может, эта дорога и есть тот самый Абсолютный Путь через время и разные пространства? — спросил Стас.

— Вполне возможно, — ответил Вовка. — Но мне ведь тогда никто ничего не объяснил.

— Нам тоже не объяснили. Отпустили с миром — ночью отвезли на микроавтобусе в Миланский аэропорт. А папе твоему сделали фальшивый паспорт для вылета.

— Этот паспорт потом сгорел, — сказал Вовка.

— Как сгорел? — не понял Стас. — Ты никогда об этом не говорил.

— Самовоспламенился вот здесь, на папином столе. Хорошо еще, ничего в квартире не вспыхнуло.

— А кто такие эти монахи… солитёры? — поинтересовался Добрыня, нарушив общее молчание.

— Че-го?! — захохотал Стас.

Почти сразу к нему присоединились сначала Вовка, потом, по инерции, Бурик.

Добрыня набычился.

— Ты же сам почти так сказал. А я не расслышал.

— Уфф, уморил… — Стас вытер глаза.

— Это древний монашеский орден, — стал объяснять, отсмеявшись, Вовка, — который испокон веку оберегает мир от пришествия зла. По-итальянски Salvatore означает Спасатель или Спаситель. Они собирают по всему миру артефакты и освящают их…

— Что-что они собирают? — не понял Бурик.

— Артефакты. Это… ну, их еще можно назвать «нездешние вещи». Те, которые обладают необъяснимыми свойствами. Только они собирают и хранят не все такие предметы, а те, которые могут стать причиной глобальных катастроф.

— Конца света? — спросил Добрыня.

— Да, и его в том числе. До недавнего времени об ордене Хранителей-Сальваторов не было известно почти ничего. Но в последнее время вселенское зло снова начало поднимать голову. Вот и Сальваторам пришлось активизироваться.

Пока мальчишки обдумывали вовкины слова, Стас встретился с ним взглядом и движением бровей выразил: «Вот такие дела…» Бурик, по видимому, это заметил.

— Я где-то читал, — сказал он, немного смущаясь, — что сон — это не всегда сон…

— Правильно читал, — ответил Вовка. — Иногда это как бы… отражение реальности иного измерения. Другой грани Вселенной.

— Почему же об этом никто не знает? — спросил Бурик.

— Кто например?

— Ну… ученые.

— Может, тебя это удивит, но официальной науке никогда не позволяли заниматься подобными вещами. Вспомни историю. Авантюрист Галилей взялся утверждать, что «ОНА вертится». Его вежливо пригласили куда следует и там ненавязчиво так продемонстрировали орудия пыток. Галилею хватило. Он вышел и во всеуслышание заявил: «Не вертится! Не вертится!! Не вертится!!!»

— Почему? — спросил Добрыня.

— Да потому, что у него была семья! — воскликнул Стас. — То есть я точно не знаю, но, кажется, была… Ты пока этого не понимаешь, но ради семьи можно поступиться очень многим.

— Да… Не каждый, далеко не каждый способен быть Джордано Бруно, — задумчиво сказал Вовка, словно что-то вспомнив.

— И слава Богу! — ответил Стас. — Был бы Джордано умнее — сколько он открытий еще сделал бы!

— Но ведь у него были эти… как их… принципы?! — не соглашался Бурик ни со Стасом, ни с Вовкой.

Стас почесал нос. Потом зачем-то взял со стола дискету, пощелкал клапаном и положил на место.

— Знаешь, ты удивишься, но не все в этой жизни стоит принципов. Особенно если на карту ставится жизнь близких… — Стас вздохнул и добавил. — И вообще, жить нам приходится не с принципами, а с людьми.

Повисла пауза. Вовка первым нарушил молчание.

— Кто-то сказал, что никакого «…А все-таки она вертится!» Галилей не говорил.

Стас покачал головой.

— История — это миф. Когда ты был таким, как Добрыня с Буриком, я пытался тебе это доказать. Ты не верил. Теперь веришь?

— Теперь верю… — ответил Вовка.

— И я верю! — сообщил Бурик.

— И я! — догнал его Добрыня.

Вовка улыбнулся и взъерошил обоим мальчишкам волосы.

— А он сейчас еще есть, этот поезд-призрак? — спросил Бурик. — Ведь череп из него вынесли.

— Не знаю, — ответил Вовка. — Тогда он просто уехал и все. Может и есть.

— Есть, конечно, — усмехнулся Стас. — У Андрея Щербакова дома на серванте паровозик стоит игрушечный — от детской железной дороги остался. Его заводишь, пускаешь на пол, он минуты две бегает как обкуренный, и куда-то пропадает. А во время ужина вдруг появляется на кухне из-под плиты. Все орут, что это мышь. Черненький такой мышь… И прыгают на табуретки с ногами.

Мальчишки захохотали.

— Ладно, — сказал Вовка. — Пойду сооружу что-нибудь к столу.

— Класс! — обрадовался Добрыня. — Я как раз лопать хочу. И Бурик тоже. Да, Саш?

— Ага… — Бурик провел рукой по животу. — Неплохо бы.

Вовка отправился на кухню.

— Вымойте руки, — сказал Стас. — И уши не забудьте.

— Уши не буду! — запротестовал Добрыня.

— Я тебе дам — «не буду»! — возмутился из кухни Вовка. — В человеке все должно быть прекрасно — и мысли, и душа, и уши!..

— Это кто сказал? — не сдавался Добрыня.

— Чехов! — авторитетно ответил Вовка, заходя в кабинет отца с вафельным полотенцем в руках. — Вот ты читал Чехова?

— Что я, больной, что ли… — неуверенно ответил Добрыня.

— Я читал! — выдал Бурик. — Только мне не понравилось.

— Почему? — спросил Стас.

— Да ну… Скучно. Ирина, наша училка по литературе, сказала, что там человек по капле выдавливает из себя раба. Оно и видно — все время давит, давит, живого места не осталось. Сколько можно…

— Во-во! — подхватил Добрыня. — А мы по капле выдавливаем из себя Чехова!

— Литераторы… — только и сказал Стас. — Лапша на оба ваши уха! Но, знаешь, Вовка, в чем-то они правы. Лев Толстой говорил, что как драматург Чехов был еще хуже Шекспира.

— Ну, знаешь, Толстой как критик сам был довольно посредствен.

— Ничего удивительного, — Стас был совершенно невозмутим. — Глыба — она глыба во всем. И в гениальности, и в посредственности, и в здоровом идиотизме, который Толстому был отнюдь не чужд. Вспомни избранные места из его переписки с толстовцами. Тьфу, ну и словечко — еле выговорил… «Вот вы все открываете общества трезвости. Зачем же собираться, чтобы не пить?! Наши, наоборот, как соберутся, так сразу и выпьют…»

— Класс!!.. — восторженно выдохнул Бурик. — Я так нашей Ирине и скажу, когда грузить начнет!

— Гони их, Вовка! — испугался Стас. — Пока они до Пушкина не добрались.

— Это который «наше все», что ли? — спросил Добрыня.

— А ну брысь! — заорал Вовка. — У вас вон… компьютер остывает!

Мальчишки с хохотом вернулись к прерванной игре, а Стас и Вовка ушли на кухню.

— Чокнусь я с этим детским садом, — сказал Вовка, тончайшими ломтиками нарезая мясо.

— Какой детский сад! Это уже средняя школа. Что-то исправлять уже поздно. Остается только расхлебывать.

— Да ладно. Макаренко…

— Сам ты Макаренко! Януш Корчак… Вот объясни мне лучше как педагог педагогу. Чего они целыми днями пропадают у железной дороги?

— Не знаю, — растерялся Вовка. — Наверное, нравится. Помню, мне в детстве тоже нравилось.

— Ну не целыми же днями!

— А ты вспомни получше. В детстве дни неимоверно длинные. А уж в каникулы — тем более. И каждый день сам по себе.

— Ну и что?

— Да ты вдумайся! Сегодняшнее исполняется сегодня. А для завтрашнего счастья отводится завтрашний день. А уж в компании друга… почему бы и не погулять по рельсам? Романтика! Тем более когда так много есть о чем поговорить.

— А о чем они говорят, как ты думаешь? — спросил Стас.

— Не знаю, — со вздохом признался Вовка. — Наверное, я уже слишком вырос, чтобы это представить.

— Ох и дурят нашего брата! — ворчал Стас, выходя из дверей кинотеатра «Космос».

Вовкина идея устроить мальчишкам культпоход удалась на славу — старый фильм «Через тернии — к звездам», обработанный в стереоскопическом варианте специально для «Космоса», понравился почти всем. Добрыню и Бурика было не оторвать от экрана, да и Вовка, последний раз смотревший его еще в детстве, получил огромное удовольствие.

И только Стас как-то странно напрягся уже с первых кадров — когда на экране появились титры, а навстречу зрителю «поползло» звездное небо, подозрительно вытянутое вперед. Потом он беспокойно ерзал всякий раз, когда великолепный видеоряд фильма сопровождался музыкой.

— Да что с тобой в конце концов! — не выдержал Вовка, когда погас экран, а в зале медленно включилось освещение.

— Ничего, — буркнул Стас, направляясь к выходу. — «Юнона и Авось». Рыбников!

— Че-го-о? — Вовка сузил глаза.

— Музыка моей юности, вот чего! И зачем нужно было озвучивать фильм именно этой музыкой?

— Стасик, ты в своем уме? При чем здесь…

— В своем! — отрезал Стас. — Уж эту музыку я помню, как никто. У меня с ней ассоциативный ряд связан. И вообще, первая любовь…

Вовка только руками развел.

Мальчишки шли впереди и болтали о своем — до разговоров своих взрослых друзей им не было никакого дела.

— Например, там, где звезды показывали, — продолжал Стас, когда вся компания вышла на улицу, — была музыка из финала.

— Какого еще финала… — скучно отозвался Вовка.

— «А-а-ли-и-лу-у-у-у… — и-я-а… — обреченно завыл Стас. — А-ли-лу-у-йя-а-а…»

Мальчишки удивленно остановились.

— Ты чего? — спросил Добрыня. — Молишься?

— Не обращай внимания, — ответил ему Вовка. — Стас декларирует «…релятивные ассоциации с саундтреком к видеоряду»!

— А-а… — понимающе ответил Добрыня, при этом не поняв ни одного слова, и вновь повернулся к Бурику: «Ну так вот…»

— Ну так вот… — синхронно с ним продолжил Стас. — Куда в этом фильме ни ткни — все будет «Юнона…»!

— Ну и чего ты напрягся-то?

Откровенно говоря, Стас и сам не мог этого понять. Но знакомая с юности музыка, которую употребили в чужеродном для нее фильме, задела его за живое. Особенно не понравился эпизод, когда лысая, но обаятельная инопланетянка Ния прощалась с землянином Степаном под аккомпанемент любимой Стасом «Ты меня на рассвете разбудишь…»

— Сам не знаю, — сказал Стас. — Все-таки «Юнона…» и этот фильм — произведения разных жанров и совсем на разную тему.

— Так это что значит, кто-то у кого-то позаимствовал музыку? — спросил Вовка. — В смысле, «взял поносить»?

— Не думаю, — Стас кивнул на афишу «Через тернии к звездам» возле кинотеатра. На ней некрупными буквами значилось: «Композитор — Алексей Рыбников». — Наверное, ему просто лень было сочинять новую музыку.

— Ну а ты что хотел? В конце концов, Рыбников — это не Россини и даже не Чайковский.

— При чем здесь Чайковский? — опешил Стас.

— А притом, что Петр наш Ильич родился слишком рано, чтобы писать для кино и, таким образом, упустил возможность достичь настоящего благополучия и успеха, — веско заявил Вовка и по-барановски раскатисто захохотал, весьма довольный собой.

— Ну тебя!

Стас и Вовка догнали мальчишек. Те жарко обсуждали фильм.

— …А внизу — вода, — говорил Бурик. — Как будто с нашего балкончика смотришь, правда?

— Ага, — согласился Добрыня. — Только баржи не плавают.

— Баржи не плавают, — авторитетно заявил Бурик. — Они ходят!

— И что вы в нем нашли? — спросил Стас, пытаясь ухватить суть разговора мальчишек.

— В ком? — не понял Добрыня. Он был еще там, на звездолете «Астра».

— Не в ком, а в чем. В этом вашем балкончике.

— Ну… — Добрыня замялся, щурясь от солнечного света.

— А пошли с нами! — вдруг предложил Бурик и тут же посмотрел на Добрыню — не ляпнул ли опять лишнего. Добрыня с улыбкой кивнул: все нормально.

— Я даже не знаю… — потянул Стас. — Сходим как-нибудь.

— Как хотите, — не очень-то расстроился Добрыня.

— Стас, ну ты чего? — возмутился Вовка. — Ребят, давайте прямо сейчас! И погода подходящая, и время… — он посмотрел на часы, — работает на нас. А?

Стас в нерешительности молчал.

— Поехали! — сообщил Вовка за двоих.

Очередь в пригородную кассу Рижского вокзала была небольшой — человек семь. Впереди стояли два иностранца и о чем-то оживлено беседовали. Бурик сначала прислушался, потом весь обратился в слух. Один из иностранцев, кривляясь и жестикулируя, что-то визгливо доказывал другому по-итальянски. Тот в знак деликатного несогласия слегка покачивал головой. Неожиданно Бурик выдал длинную тираду на итальянском языке. Иностранцы как по команде повернулись в его сторону. Кривляющийся запнулся и замолчал. Тот, который слушал и не соглашался, что-то спросил у Бурика и вдруг закашлялся. Бурик что-то ответил и при этом посмотрел на своих собеседников взглядом, полным снисхождения, переходящего в жалость.

Итальянцы переглянулись и молча покинули очередь. Бурик посмотрел им вслед.

— Странные какие-то…

— Ты говоришь по-итальянски? — изумился Вовка.

— Иногда… — уклончиво ответил Бурик.

— Ничего себе «иногда»… Что ты им сказал?

— Ничего особенного… Сказал, что Родину не выбирают, а обычаи любой страны достойны хотя бы уважения. А то хают все подряд…

— А что он у тебя спросил?

— Ну, типа… самый умный, что ли?

— А ты?

— А я сказал, что, мол, не умнее вас…

Стас и Вовка переглянулись.

— Да… — с нескрываемым восторгом сказал Стас. — Чувствую, с таким знанием языка ты уже можешь работать переводчиком.

— Я попробую, — спокойно ответил Бурик.

Когда электричка тронулась, мальчишки забрались коленями на скамейки и высунули головы в окно. Стас и Вовка заняли «купе» напротив.

— Чувствую, он ловко их отбрил, — сказал Вовка.

— Все правильно, — ответил Стас. — Поносить Родину, пусть чужую, непатриотично.

— Я не про это. Сашка болтает по-итальянски великолепно, будто родился в Милане! Мне бы так!

— Поздно, батенька… Даже если ты выучишь тысяч эдак пятнадцать итальянских слов и будешь спать в обнимку с магнитофоном…

— Зачем? — перебил его Вовка.

— А затем, чтобы он бормотал тебе какую-нибудь «…о мия преферита, аморе, дольче вита». Но от акцента и грамматических ошибок тебя это все равно не избавит.

— Ты прав. С другой стороны, быть переводчиком, наверное, скучно. Я у кого-то читал, что при этом получается просто перекачка информации с одного языка на другой. А сумма знаний все равно остается прежней.

— «Ошибаетесь, Шариков, это очень непросто!» — тоном профессора Преображенского ответил Стас.

«Следующая остановка — «Покровское-Стрешнево», — возвестил громкоговоритель.

— Нам выходить, — сказал Добрыня, спрыгивая с лавки.

Бурик слез молча и отряхнул штаны.

— А дальше что, пешком? — недовольно спросил Стас.

— Конечно, — удивился Бурик, направляясь в тамбур и жестом поманив всю компанию за собой. — Ведь у балкончика остановки нет.

Двери электрички с шумом открылись.

— Если, конечно, никто стоп-кран не дернет, — улыбнулся замыкающий процессию Добрыня. — А то можно и там выйти.

— Я вот тебе дерну! — шутливо сказал Вовка тоном Татьяны Владимировны. — Куда теперь?

— Прямо, — махнул Бурик.

Все спустились с платформы и по убегающим вдаль рельсам направились туда, куда показал Бурик. Мальчишки быстро ушли вперед. Стас и Вовка неуклюже плелись позади, периодически спотыкаясь о шпалы и тихонько матерясь.

— Ну объясни мне, старому дураку, зачем рельсам шпалы, а? — сокрушался Стас. — Нет, чтобы сделать, как у трамвая…

— Ты ничего не понимаешь! — отвечал Вовка. — Это чтобы рельсы на колеса не наматывались.

Бурик с Добрыней, сами того не замечая, прибавили шагу.

— Знаешь что, — начал Добрыня.

— Что?

— Мне кажется, зря мы их с собой потащили.

— Думаешь? А мне кажется, не зря. Увидят шлюзы, балкончик и поймут…

— Ни фига они не поймут!

— Это почему еще? — удивился Бурик.

— Взрослые… — неопределенно хмыкнул Добрыня. — Что с них взять. Они ж… совсем как дети.

— Ребят, не так быстро! — догнал их окрик Стаса.

— Ну, что я говорил? — сказал Добрыня, останавливаясь.

Подождав, пока расстояние сократится, мальчишки двинулись дальше. На подступах к мосту они вновь прибавили шагу. Не нарочно — любимое место притягивало, как магнитом. О старших друзьях, следовавших позади, они в тот момент просто не подумали. А следовало бы, так как через мгновение их догнала электричка, шедшая из Москвы в Нахабино.

— Вовка, к обочине! — закричал Стас, услышав сзади могучий гудок.

Они только успели отскочить в сторону, как мимо загрохотал длинный зеленый состав.

— Стас, там же пацаны! — завопил Вовка, кидаясь чуть ли не под колеса.

Стас что есть силы вцепился в вовкину рубашку.

— Ты офигел!!! — заорал он, пытаясь перекричать грохот и гул электропоезда. — Они ведь не идиоты!

— Они маленькие!!! — заорал в ответ Вовка, но электричка внезапно кончилась. Вовкин крик прорезал наступающую тишину.

— Слыхал? — спросил Добрыня Бурика. — Это они про нас.

К этому моменту ребята уже преспокойно сидели на любимом балкончике и болтали ногами над бездной шлюза.

— Они за малышей нас принимают. А ты говоришь — поймут.

Подбежали Стас и Вовка.

— Уфф… Вы нас когда-нибудь в гроб загоните, — Стас достал из кармана платок и утер лоб.

— Ничего же не случилось, — беспечно бросил Добрыня через плечо.

— А если б случилось?

— Да ладно тебе! — вступился за мальчишек Вовка. — Они ведь здесь, как рыбы в воде. Ну, показывайте, что тут интересного?

— Да все! — Бурик обвел рукой окружающее пространство.

Несколько минут Стас и Вовка любовались открывшимся взору пейзажем. Внизу величественно двигалась баржа, над Тушинским аэродромом лениво парили два дельтаплана. Вдали над кромкой леса блестели свечки церковных куполов… Вовке жгуче захотелось плюхнуться рядом с мальчишками на горячие доски, так же, как они, просунуть ноги сквозь ограждение и поболтать ими. Что он, собственно, тут же и сделал.

— А ну-ка, подвиньтесь. Стас, иди сюда.

Стас неуверенно потоптался сзади.

— Да я уж как-нибудь… пешком постою.

Позади него промчалась электричка, следовавшая в Москву. Оглядевшись вокруг, Стас задержал взгляд на кромке леса вдалеке, потом перевел его на три взъерошенных белобрысых затылка у перил балкончика. И подумал, что Вовка, в сущности, сам еще ребенок…

Звонок мобильного вырвал его из раздумий.

— Да? Я. Сколько? Да, конечно… Удобно. Я недалеко — в районе «Щукинской». Могу подъехать. Хорошо, до встречи.

— Кому это там не спится? — недовольно спросил Вовка.

— Известно кому… Деньги нам с тобой выписали. За ударный труд на благо безопасности Отечества. Забрать требуют.

— Что, прямо сейчас?

— Да лучше сейчас — для таких, как я, у них касса почему-то в Строгине. Отсюда вон, в двух шагах. — Стас махнул рукой в сторону лесного массива. — Так что я съезжу, а ты пока тут с ребятами посиди.

— Да что мы, без него, что ли, не посидим? — спросил Добрыня.

— Ну ты даешь! — возмутился Стас.

Вовка покачал головой.

— Мы, конечно, не годимся в охранники, но ваша безопасность нас волнует. Поверьте.

— Ну, хоть один ра-аз… — заканючил Бурик. — Ну ладно вам! Что тут с нами случится? Дом рядом, ну и вообще…

Вовка нерешительно посмотрел на Стаса.

— Я против, — твердо сказал тот.

Вовка легко поднялся и отряхнул шорты.

— Стасич… — он взял Стаса за локоть. — Я, кажется, понял. Пошли. Мужики, чтобы к ужину были дома! И аккуратнее. С посторонними не разговаривать, под колеса не соваться…

— Знаем, не маленькие, — солидно ответил Добрыня.

— Вот и ладно. Тогда счастливо.

— Спасибо за экскурсию, — добавил Стас.

— Ага. До свидания, — ответили мальчишки. — До вечера.

Стас и Вовка, шурша гравием, двинулись по шпалам. Вскоре их шаги стихли.

— Знаешь что… — Бурик перестал болтать ногами в воздухе и повернулся к другу. — Давай договоримся больше никого с собой на Дорогу не брать.

— Давай! — радостно согласился Добрыня. — Наконец-то до тебя дошло. Никто нам здесь больше не нужен.

— Боязно мне их оставлять, — проговорил Стас, когда они с Вовкой шагали по рельсам в обратную сторону. — Грош цена всем нашим усилиям.

— У тебя есть идеи? Нет? У меня тоже. Вот и подождем, когда появятся. А квохтать над ними ежесекундно у нас с тобой все равно не получится.

— Ладно. Подождем… Ты мне лучше другое скажи. Я вот никак не пойму — как можно в нотах что-то зашифровать? Чем? Этими крючочками-кружочками с палочками?

— Ты думаешь, я понимаю? — ответил Вовка, споткнувшись об очередную шпалу. — В детстве меня так и не научили ни на чем играть. С тех пор мучительно хочется, но совершенно не получается.

Мимо, издав победный гудок, промчалась встречная электричка.

— С другой стороны, — продолжил Вовка, когда она скрылась за поворотом, — смотри, нотная запись — это ведь, по идее, мощнейшая знаковая система. Там кроме горизонтального движения есть еще и вертикальное… Ну, эти… аккорды, гармонии… и все такое.

— И что?

— Да ничего. Просто все это в совокупности может быть очень информативно. Помнишь, нам партитуру показывали? В ней же куча строчек со своими горизонтально-вертикальными делами…

— То есть каждая строчка — это как бы отдельное… — Стас пытался подобрать нужное слово, — отдельная…

— Правильно, «грань»! — воскликнул Вовка. — Параллельный мир! Достаточно автономный, но прочно связанный с другими. Поменяешь одну ноту — изменится вся гармония.

— Вовка, ты — гений! А значит, иногда происходит и взаимопроникновение миров — это когда, скажем, одна мелодия проходит… сразу в нескольких строчках, да?

— Точно! Или переходит из одной строчки в другую. Получается, миры как бы взаимопроницаемы… Или это… как его… транспонирование! Получается движение по квинтовому кругу взад и вперед — в любую сторону и в любую тональность.

— Погоди… А если этот квинтовый круг взять за модель поперечного среза Кристалла Вселенной… — Стас замолчал, пораженный собственной догадкой.

— Вот тебе и формула Прямого Перехода!

— А вместе все это — звучащая Вселенная! — подвел итог Стас, сворачивая с путей на тропинку, ведущую в сторону метро. — Классная модель у нас с тобой получилась…

— Да… музыканты собрались. Музыкологи… Боюсь только, не всякая партитура есть модель Вселенной. И вообще, не все то музыка, что звучит.

— Как знать… В конце концов, музыка — это не математика.

— В каком смысле? — не понял Вовка.

Стас охотно пояснил:

— В музыке разрешено практически все, а в математике — нет. Только почему-то одна музыка людей трогает, а другая в лучшем случае изумляет. Наверное, так и с этими моделями.

— Пока мы знаем только об одной такой модели, — сказал Вовка. — Это «Ликующая Руфь». Но без ключей в ней не разобраться, даже «научные руководители» Безековича не осилили. Гонцы из Пизы, блин…

— Я все еще возлагаю надежды на дневник Виральдини. Может, он не весь переведен?

— А я — нет. Помнишь, Безекович говорил про какую-то кантату? Которую Виральдини сжег.

— Да, я где-то записал название, — Стас остановился, достал блокнот и принялся листать.

— Выпиши мне. Я съезжу сегодня в библиотеку, может, там что найду.

— Давай.

— Тогда до вечера.

Вовка побежал в сторону метро, а Стас сел на трамвай, направляющийся в Строгино.

Вовка приехал к Стасу поздно, усталый.

— Есть будешь? — спросил Стас.

— Да нет… Я сначала к друзьям заехал, потом перехватил чебурек по дороге.

— Смотри, желудок посадишь.

— Да нет, — рассеянно ответил Вовка. — Я редко…

— Чаю я все-таки поставлю. А ты давай рассказывай, чего новенького.

— Не так, чтобы очень много… Я тут поискал кое-какие сведения об этой кантате. «Agitata da cinque venti» — «Взволнованная пятью ветрами». Так вот, он посвятил ее Анне…

— Странное название, не находишь? — отозвался Стас.

— Очень… Почему именно пятью, а не четырьмя, никто не знает.

— Может быть, он понимал, что эта Анна, так сказать, «не от мира сего»…

— Похоже. К этой кантате сохранилось описание.

— А партитура?

— Нет. Виральдини пустил ее на растопку — как Гоголь вторую часть «Мертвых душ». Беда с этими гениями — все им неймется у костерка погреться! В общем, остался только отрывок арии для сопрано с хором.

— Не густо….

— Да, не густо. Зато музыка потрясающая. «O voi che siete-e-e…», — надрывно пропел Вовка на языке, в котором смутно угадывался итальянский.

У Стаса возникло странное впечатление, как если бы «В лесу родилась елочка» исполняли на мотив «Вставай, страна огромная!»

— Ты это по нотам выучил? — съехидничал Стас. Вовка, похоже, этого не заметил.

— Нет. Мне сегодня Валерка Белунцов сыграл. Приятель… Он консерваторию окончил. А Юля, его жена, попробовала спеть. — Вовка достал диктофон. — Она вообще-то не певица, а эта… как ее… теоретик. В общем, «мьюзиколоджист», как покойный Харченко, Царствие ему Небесное. Но поет чистенько.

— В отличие от тебя.

— На себя посмотри, собака бешеная! — беззлобно огрызнулся Вовка.

— Ладно. А что сказано в описании?

Вовка перелистнул страницу распечатки.

— Тут написано, что Виральдини взял за основу текста самые спорные фрагменты из «Божественной комедии» Данте. И использовал их в отрыве от Дантовской идеи.

— Интересно. Дай-ка взглянуть. — Стас потянул распечатку на себя.

— Эй, аккуратней. Порвешь… Вот смотри — это должен петь хор.

На обратной стороне последней страницы были напечатаны строчки:

Ниже шел перевод:

— Многообещающее начало. По крайней мере, заставляет задуматься.

— А если учесть, что у Данте это надпись на вратах ада…

— М-да… Он считал кого-то «вратами ада»?

— Очень может быть.

— Ну хорошо. А дальше?

— Дальше поет сопрано.

Вовка включил диктофон. Зазвучало короткое фортепьянное вступление — рояль откликался мягко и внимательно. Потом раздался голос. Он выводил яркую щемящую мелодию:

— Теперь вместе с сопрано должен вступить хор, — вставил Вовка. — Но Юля петь хором еще не научилась:

Вовка нажал «Стоп».

— Здесь партитура обрывается.

— Красивая музыка.

— Тут еще написано, что Виральдини сочинил эту мелодию в десять лет. Положил на музыку стихи своего друга, и они вместе назвали это «Роза ветров». А потом сменил текст на дантовский и обозвал «Взволнованная пятью ветрами».

— Интересно, почему именно Данте? Ведь, судя по всему, от идеи оригинала действительно ничего не осталось.

— Возможно, это относилось к Анне. Получается, что именно она «Взволнованная…»

— Взволнуешься тут… Ну-ка, дай на секунду, — пробормотал Стас, взяв у Вовки лист бумаги. — «Был справедливостью направлен мой Создатель…»

— «Творя меня Божественною силой, Вселенским знаньем, Первою любовью…», — подхватил Вовка.

— «Первою любовью…» Вовка, мне кажется, объединив несколько разнородных отрывков из Данте, он попытался что-то сказать. Возможно, оставить какую-то важную информацию. Об Анне?

— «Здесь веет Минерва, здесь власть Аполлона…» Да, это ребус. Он хотел передать какую-то информацию!

— Кому, потомкам? — Стас ухмыльнулся.

— Кто знает… — Вовка водил глазами по распечатке. — «…Кругом лишь вода, которой вверяюсь…» Интересно, что он хотел сказать словом «Вода»?

— Ладно, не мучайся. Без полной версии мы вряд ли это узнаем.

— Нет, Стас, это уже немало. У тебя ведь есть в ФСБ знакомые криптологи.

— Чтобы я пришел к ним с этой лажей?!

— От этой «лажи»… — Вовка понизил голос, — возможно, зависят судьбы многих людей. Только об этом лучше не говорить раньше времени.

— Я подумаю… — Стас как-то сразу сник. — А Виральдини этот тоже хорош! Принял сан священника, так чего было с бабой связываться? Да еще так, чтоб все знали.

— Нам ли теперь его судить… — заметил Вовка.

— Почему нет? — спокойно ответил Стас. — Что мы, в конце концов, не такие же люди, как он? В человеческой, так сказать, сущности…

— Да не в этом дело! Подумай сам. То нематериальное, что живет в книгах, или там в нотах… оно ведь уже не зависит ни от поступков автора, ни от его «человеческой, так сказать, сущности»…

Стас изобразил изумление:

— Ноу, как говорится, комментс!

Вечером накануне отлета вся компания впятером грустила на вовкиной кухне. Вовка соорудил свою любимую курицу в пиве, но этот румяный шедевр с нежным и в то же время несколько пряным вкусом поедался не очень охотно — все были заняты думами о предстоящем.

Стас приехал к Вовке с вещами, которые уместились в большой дорожной сумке, и с бутылкой белого итальянского вина: «К курице!». Было решено, что он переночует здесь — от Вовки удобнее добираться до «Шереметьева-2». Тем более что рейс был утренний.

— Как мы тут без вас… — сокрушалась Татьяна Владимировна.

— Да все будет хорошо, — успокаивал ее Вовка. — Главное — за этими оболтусами следите.

— Сам такой… — грустно отозвался Добрыня.

Бурик только вздохнул.

— Эй, ну вы чего! — воскликнул Стас. — Мы ведь только на десять дней уезжаем. — А вы нас будто на Пэ-эМ-Жо отправляете.

— Ага… — протянул Бурик. — На десять… Это знаешь как долго?

— Ну… — Стас немного растерялся. — Это как посмотреть. Все ведь относительно…

— Зато в компьютер можете играть сколько угодно — отгонять будет некому, — пошутил Вовка.

— Я вот им поиграю! — сказала Татьяна Владимировна. — Сломают еще, чего доброго.

— Да не сломают, — ответил Вовка. — Лишь бы не затерли ничего. Впрочем, я сохранил все ценное. На всякий случай.

— А свои диски можно ставить? — оживился Добрыня.

— Ни в коем слу… — начала Татьяна Владимировна.

Вовка накрыл ее руку своей.

— Можно, — мягко произнес он. — Все можно. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома. Будьте хозяевами, я вас очень прошу.

— Без хозяина — и дом сирота, — добавил Стас.

— Ну что же… — Татьяна Владимировна подняла свой бокал. — Я хочу пожелать вам счастливого пути, Ангела-Хранителя и… чтобы вы были осторожны.

— Спасибо, — ответил Вовка, протягивая свой бокал. Навстречу ему устремились бокалы Добрыни и Бурика, в которых плескался апельсиновый сок.

Некрасивая, но обаятельная стюардесса развозила на тележке обед.

— Что желаете к мясу? — спросила она у Стаса.

— А что есть?

— Могу предложить апельсиновый сок и вино «Старый Тбилиси».

— Красное? — осведомился Стас.

— Да, красное сухое.

— Вина, пожалуйста.

— Два, — добавил Вовка. При виде сочного бифштекса с картошкой фри он заметно оживился.

— На мясо не налегай, — сказал Стас. — В полете лучше подержать кишки в расслабленном состоянии.

— Разберусь… — ответил Вовка, цепляя вилкой румяные картофельные ломтики.

Обедали молча. Когда содержимое пластиковых тарелок было сметено, Стас сказал:

— Неплохое начало путешествия, правда?

— Правда, — согласился Вовка, допивая «Старый Тбилиси» и вытирая губы салфеткой. — А знаешь, грузины утверждают, что самое увлекательное путешествие — это путешествие на дно кувшина с вином. — Там тепло, ласково, приятно и грустно…

— Красиво сказано. Откуда ты это взял?

— Мне об этом написала по электронной почте одна грузинка. Между прочим, потомственная грузинская княжна!

— Ого… «Так что у тебя было с царицей Тамарой»? — лениво поинтересовался Стас.

Вовка сокрушенно вздохнул.

— К сожалению, почти ничего… Роман. В письмах. Мы познакомились по переписке о Виральдини. Она — профессиональный музыкант. Пианистка. Толково проконсультировала, но я ее живьем никогда не видел. Только на фотографии — с последним письмом по электронной почте прислала. Невероятно красивая женщина…

— И что? — спросил Стас.

— Так я же говорю — ничего. Где я, а где «царица Тамара»! Там — то Тбилиси, то Баку, то гастроли всякие… Кстати, она совсем не Тамара.

— А кто же?

— Она — Элен… Э-э-ле-ен… — протянул словно пропел Вовка. — И фамилия соответствующая.

— Что-нибудь типа Киндзмараули?

— Нет… — Вовка не уловил юмора. — Чхеидзе. Представь — Элен Чхеидзе. Красиво…

— Почти Чавчавадзе. — И добавил: — Не горюй, Вов. Отыщешь ты еще свою царицу Тамару.

Вовка рассеянно кивнул. Очевидно, мысли его все еще пребывали на холмах Грузии.

— Все-таки эта поездка — полная авантюра.

— Что? — спросил Вовка. — Ах, да…

— И чем они думали, когда посылали нас с тобой?

— Чем — не знаю, А вот о чем — догадаться несложно.

— Ну-ка?

— Именно перед такими «чайниками», как мы, порой раскрываются двери самых закрытых запасников и архивов. Это уж такой закон…

— Хмм… Возможно, ты прав. Я как-то не подумал. Хотя на это надеяться просто смешно. Смотри — документов много. Итальянского мы не знаем. Сарачено — это, конечно, хорошо. Только как мы определим, что именно нам нужно?

— Не знаю. Авось повезет.

— Ох уж мне это Великое Отечественное авось! — воскликнул Стас. — Одно знаю — при всем идиотизме ситуации нам с тобой понадобятся «нюхи».

— Нюх? — не понял Вовка.

— Нет, именно «нюхи»… Это словечко из моего коммунального детства. У нас тогда был сосед, менгрел по национальности. Этакий несостоявшийся Мегре — он обожал расследовать всякие злостные преступления. Например, такие, как пропажа удочки, или угон трехколесного велосипеда. Ну, так вот… он приводил свою старую, флегматичную, глухую овчарку и, чтобы она взяла след, громко-громко кричал ей в ухо: «Нюхи!!!»

— Успешно? — Вовка даже не пытался подавить приступ смеха.

— Когда как… Только в нашем случае «нюхи» — это не столько обоняние, сколько интуиция. А уж этого добра нам с тобой не занимать.

— Да уж… — скептически выдохнул Вовка, откидывая кресло чуть ли не на ноги сидящей сзади красивой молодой итальянки. — А сейчас, извини, я немножко посплю.

— Дело хорошее, — ответил Стас, тоже устраиваясь поудобнее.

Через некоторое время подошла стюардесса.

— Пожалуйста, пристегнитесь, — сказала она Стасу. — И соседа вашего пристегните, будьте так добры.

— Может, не надо? — с улыбкой спросил Стас. — Еще разбудим.

Она улыбнулась в ответ:

— Может, и не надо. Но в прошлый раз, кто не пристегнулся — всех разбросало по салону.

Стас щелкнул застежкой ремня безопасности, потом тихонько застегнул ремень на спящем Вовке.

— А кто пристегнулся? — игриво спросил он у бортпроводницы.

— Выглядели совсем как живые, — светски улыбнулась та и направилась дальше по салону, эротично напевая: «Под крылом самолета о чем-то поет свалившийся вни-из пасса-жи-и-ир…»

— Шуточки у вас… профессиональные… — пробормотал Стас ей вслед.

Посадка прошла мягко и почти незаметно. Вовку разбудили бурные продолжительные аплодисменты. Они ворвались в поверхностный самолетный сон овациями после исполнения «Ликующей Руфи». Вовка открыл глаза и не сразу понял, что он не в Большом зале Московской консерватории, а в салоне ИЛ-2000, следующего рейсом «Москва — Венеция». Пассажиры неистово хлопали в ладоши. Вовка вспомнил, что при посадке самолета действительно принято аплодировать. Он захлопал вместе со всеми и вдруг заорал на весь салон: «Би-ис!» Сидящая сзади итальянка закатилась лошадиным смехом и фамильярно потрепала Вовку по загривку.

Венеция, 2005 год

Возле стойки прибытия небольшого венецианского аэропорта «Марко Поло» среди пестрой толпы встречающих особенно выделялся нестарый еще человек с короткой стрижкой и довольно крупного сложения. В руках он держал табличку, на которой большими печатными буквами было выведено: «NAUMOV & SHUBOV».

— Вовка, смотри! — показал в его сторону Стас. — Это не нас ли с тобой ждут?

— Нас, конечно! — рассудительно ответил Вовка. — «Твой женераль» ведь предупредил, что нас встретят.

Стас пригляделся.

— Это же профессор Сарачено! Сам!!

— А откуда ты знаешь, что это он?

— По фотографии узнал! Из журнала «Русское средневековье». Володихин напечатал…

— Привет Володихину! Что будем делать?

Стас перевесил дорожную сумку на левое плечо.

— Прежде всего необходимо скроить приветливые физиономии — никого не волнует, что ты продрых добрую половину пути. И что у тебя теперь квадратная голова!

— На свою посмотри… Здрассьте, профессор!

Стас ткнул его локтем в бок, осклабился и произнес с ярко выраженным московским «акающим» прононсом:

— Буон джиорно, профессоре!

Встречающий расплылся в улыбке.

— Добро пожаловать в Венецию! — ответил он по-русски с легким акцентом, пожимая руки Стаса и Вовки. — Я отпустил представителя турагентства, который должен был встретить вас. Мне приятно сделать это самому. Как вы долетели? Надеюсь, полет был комфортным?

— Да, все хорошо, — ответил Стас за двоих.

— Ну что же, — профессор подхватил вовкину сумку. — Тогда — в путь!

— Что вы, я сам! — запричитал Вовка, но Сарачено уже направился в сторону автоматических стеклянных дверей на выходе из аэропорта.

Через несколько минут профессорская машина неслась во весь опор по скоростной автостраде, ведущей в город. За окнами мелькали живописные городишки и маленькие ухоженные деревеньки, пронзающие синее небо стрелками колоколен миниатюрных церквушек.

Вовка сидел на заднем сиденьи и с довольным видом любовался окрестностями. Профессор уверенно держал руль и непринужденно разговаривал со Стасом.

— Муниципальный комитет по культуре заказал вам с Владимиром двухместный номер в гостинице «San Salvatore». Все оплачено. Уверен, там вам будет уютно и совершенно спокойно — она расположена недалеко от центра.

— Ох, профессор… Это же наверняка очень дорогой отель, вам не стоило так беспокоиться. Нам ведь забронировали гостиницу, выделили средства…

— Поберегите ваши командировочные, — мягко перебил его Сарачено. — Они вам пригодятся. А классический финансовый отчет мы вам сделаем, так что ваши финансисты не придерутся. — Он улыбнулся. — Я ведь знаю, что они порой ведут себя, как герои Аверченко.

Он на мгновение отпустил руль и громко хлопнул в ладоши.

— О! Я обожаю Аверченко! «Она схватила ему за руку и неоднократно спросила — где ты девал деньги?!» Ведь именно в таких выражениях у вас требуют финансовые отчеты о командировках?

— Почти… — усмехнулся Стас.

Подъехали к городу. Справа тускло блестело море. Было сумрачно. Стояла мертвая духота, и солнце едва прорывалось сквозь нависающие тучи. Профессор припарковал машину возле небольшой пристани. Внизу лениво плескались грязноватые волны. Народу было не много, но вокруг, несмотря на пасмурную погоду, царила атмосфера радости жизни.

— Венеция — очень странный город, — сказал Сарачено. — У нас нет улиц. Зато у нас есть более ста каналов!

— И как же вы… — начал свой вопрос Вовка. Но Сарачено опередил его:

— Основное средство передвижения — это речной трамвай. Vaporetto.

— Как? — не понял Стас.

— Vaporetto. На русский можно перевести как «паровичок».

— Симпатичное название, — улыбнулся Вовка. — А как же гондолы?

Профессор неопределенно помахал рукой:

— Мышеловка для туристов.

Усатый водитель (капитан? матрос? нет, пожалуй, именно водитель!) пригласил всех на посадку. Паровичок протяжно загудел, отплыл от пристани и взял курс на ближайший из каналов. Пассажиры вокруг шумели, ругались, а водитель вдруг запел!

— Кому он поет? — спросил Вовка.

— Этот? — спросил Сарачено, развернувшись вполоборота, посмотрел на водителя. — А никому. Себе. Кстати, обратите внимание на названия островов. Сейчас они покажутся — по очереди.

Цепь островов наконец-то возникла из туманного марева.

— Пелестрина, Маламокко, Лидо, Марцобо… — перечислял Сарачено. Названия островов звучали как музыка — они вплетались в песню водителя паровичка.

— Острова тянутся на много километров, — продолжал профессор, — от Арсенала до Бухты Милосердия. А вон церкви! Смотрите, это гордость нашей Венеции: Сан Джулиано, Санта Мария Формоза, Сан Джиминиано…

Стас и Вовка смотрели во все глаза. Они оба понимали, что прибыли сюда отнюдь не с туристической целью. Но разве можно не поддаться очарованию Города, попав сюда впервые? Тем более когда рядом с тобой такой увлеченный гид, как знаменитый профессор истории Люка Джузеппе Сарачено. Было видно, что для него Венеция — отнюдь не Мекка мирового туризма. Это именно Город — несущийсвет, тепло и добро. И в то же время — колдовское место, где каналы источаютлегкий дурман, способный вызвать в душе прилив непонятного, необъяснимого счастья. А по глади вод, словно видения из параллельного мира, скользят древние гондолы и современные vaporetto. Город… То звенящий от солнца, то, как сейчас, окутанный мрачным плащом из туч.

Вскоре современные здания уступили место помпезным дворцам — изящным, устремленным ввысь, с подпирающими небо каскадами печных труб. Некоторые из этих прекрасных построек выглядели обшарпанными и неухоженными.

— В них что, никто не живет? — спросил Вовка у Сарачено.

— Когда как… — неопределенно помотал рукой профессор. — Кто-то состарился, как и эти дворцы, а кто-то ушел.

— Куда ушел? — не понял Стас.

— Из жизни, — грустно ответил Сарачено. — Венеция — самый стареющий город мира. Вместе с домами стареют и уходят его жители. Знатных родов в «Городе дожей» осталось меньше трети….

Тяжело вздохнув, Стас и Вовка изобразили на лицах невыносимую скорбь. У Вовки это получилось хуже всего — он продолжал глазеть по сторонам, жадно всматриваясь, вслушиваясь, впитывая атмосферу Города.

Vaporetto свернул на улочку-канал и неторопливо причалил к скрипучей пристани.

— Вот мы и прибыли, — весело сказал Сарачено, легко подцепив на плечо вовкину сумку.

Вовка собрался было снова возразить, но махнул рукой. Зачем мешать человеку выказывать свое гостеприимство?

В холле маленькой гостиницы было уютно. Профессор поставил вовкину сумку возле стойки из темного дерева и что-то очень быстро объяснил портье. Портье воскликнул: «Ma certamente!!» и потребовал паспорта гостей. Формальности заняли не более трех минут. Сарачено сам взял ключ и проводил гостей по лестнице на второй этаж.

Номер был меблирован двумя аккуратно застеленными кроватями с продолговатыми подушками, тумбочками и большим платяным шкафом, наполовину встроенным в стену.

— Вот здесь душ и туалет, — пояснил Сарачено, открывая небольшую дверь в коридоре. — Располагайтесь, отдыхайте. Завтра утром я за вами заеду. Программа будет обширной и насыщенной.

— В этом не приходится сомневаться, — улыбнулся Вовка.

— Мы посетим собор Святого Марка, дом-музей Виральдини, договоримся о работе в его архиве… И потом, должен ведь я показать вам город! Ну, не буду вам мешать.

Вовка и Стас поблагодарили словоохотливого профессора, тот попрощался и вышел.

— Брить или не брить… вот в чем вопрос… — Утром Стас придирчиво разглядывал свою изрядно заросшую физиономию, маячащую в зеркале.

— Оставь. Ранняя щетина тебе идет. Приманка для экзальтированных старых дев.

— Вот у буржуев вроде все продумано, ан нет же! — Ворчал Стас. — Неужели сложно сделать педаль, чтобы крышка унитаза сама поднималась? Чего, казалось бы, проще? Нет, обязательно унитазу поклониться надо!

— Стас, запатентуй идею.

— А что! Подошел, надавил ногой и…

— Эй, не продолжай!

— …А знаешь ли ты, что венецианская канализация сбрасывает нечистоты прямо в воду? — заявил в ответ Стас, появляясь в дверях. Лицо его было в пене для бритья.

— «Не думай в час отлива, что море тебе изменило…» — мимо нот пропел Вовка.

— Чего-чего?

— Да так… У Рахманинова, кажется, есть романс на такие стихи.

— Фу-у, какая прелесть! — протянул Стас, скобля бритвой по щекам.

— Конечно-конечно, — передразнил его Вовка. — Ты прямо как Ленин рассуждаешь: «Евгопа после Шушенского — дегьмо собачье!»

Раздался осторожный стук в дверь.

— Кто там? — спросил Стас, высовывая из ванной все еще недобритую физиономию.

— Я открою, — ответил Вовка. — Добривайся спокойно. Это, наверное, горничная.

Покрутив ручку, Вовка открыл дверь.

— Это не горничная, — с улыбкой сообщил с порога профессор Сарачено. — Это ваш новый полотер!

— Благодарю, профессор, — в том же духе ответил Вовка. — Мы только что сами натерли пол до блеска. Вам остается только принять работу.

— Доброе утро! — Стас опять высунулся из ванны. Он почти добрился. На левом его ухе почему-то красовался клок белоснежной пены.

— Уши тоже брил? — не утерпел Вовка.

— Естественно! И нос тоже. Изнутри!

— Доброе утро! — приветливо улыбнулся Сарачено. — Собирайтесь! Идемте немедленно! Нас ждет Венеция, нас ждет дом-музей Виральдини, собор Святого Марка и, вообще, множество интересных и совершенно ненужных в повседневной жизни вещей! Собирайтесь…

«Все-таки итальянцы — народ неугомонный», — думал Стас, походя рассматривая мосты, узкие улочки с витринами дорогих магазинов и непонятный красный плакат над мостом Rialto. Мост Стасу почему-то сразу не понравился. Вовка, напротив, высказал желание его осмотреть.

— Стас, не возражаешь? — спросил он с той интонацией, которая уже сама по себе не терпит никаких возражений.

— Что? А, нет, не возражаю…

— Вот и прекрасно! — восхитился профессор. — Нам сюда.

Остановившись на середине моста, все трое залюбовались открывшимся видом на Большой Канал.

— А откуда эта музыка? — спросил Вовка. — Похоже на классику.

Стас и Сарачено прислушались. Откуда-то действительно доносилась музыка.

— Гендель… — кивнул профессор сам себе. — Определенно Гендель!

— Да хотя бы и Хренников, — пробормотал Стас.

Он подошел к перилам моста. Странно, музыка будто приближалась. Откуда бы она могла быть?

И тут произошло неожиданное — из-за поворота Большого Канала величественно вырулила огромная баржа. На ее палубе с аристократическим достоинством восседал внушительных размеров симфонический оркестр. Равномерно вздымались смычки, горели на солнце трубы и валторны.

Стас и Вовка замерли на месте. Раздался громкий хлопок — это профессор ударил себя ладонью по лбу.

— «Музыка на воде»!! — возопил он, пытаясь перекричать симфоническую мощь, которая плотной тканью обволокла мост Rialto — баржа как раз проходила под ним. — Как я сразу не распознал ее, vecchio idioto!

Баржа миновала мост — маленький vaporetto терпеливо тащил ее дальше по Большому Каналу. Стас и Вовка проводили всю процессию взглядом.

— И часто у вас так? — спросил Стас.

— Нет, — громко отозвался Сарачено. — Это генеральная репетиция к завтрашнему шоу.

— Какому шоу? — спросил Вовка.

— Не знаю, — беспечно ответил профессор. — Идемте. Нет-нет, нам сюда!

Влекомые профессором Сарачено Стас и Вовка завернули за угол. Городской шум сразу растаял у них за спиной. Это было тихое место, где, казалось, можно услышать собственные мысли. Если немного напрячь воображение, нетрудно было представить, что эта тихая венецианская улица-ущелье продолжает свой путь в совершенно ином пространстве. Близком, похожем, но в тоже время неимоверно далеком.

Пройдя еще метров двести, остановились у массивного двухэтажного дома.

— Что здесь написано? — спросил Стас, разглядывая надпись на тяжелой бронзовой доске.

Профессор послушно перевел:

— «В этом доме жил композитор Антонио Виральдини…»

— И правильно делал! — констатировал Вовка, окидывая дом взглядом эксперта по недвижимости.

Пожилой смотритель выслушал объяснения Сарачено, посмотрел предложенные бумаги от муниципалитета с просьбой о разрешении исследовательских работ и пригласил по селектору экскурсовода. Им оказался круглый лысоватый дядечка, который представился как Стефано Минелли. Он предложил гостям, прежде чем они засядут в архив, ознакомиться с экспозицией музея. Возражений не последовало.

Экскурсанты поднялись по скрипучей лестнице и вошли в небольшую комнату, где, по словам экскурсовода, прошли детство и юность Виральдини.

Мебели было немного: стол, круглый массивный табурет с небольшой дыркой в виде неровного сердечка посередине (чтобы можно было брать одной рукой и переносить), небольшой клавесин, кровать… Экскурсовод что-то бубнил, Сарачено тихонько переводил. Вовка с интересом слушал и время от времени кивал. Его внимание явно льстило экскурсоводу.

Стас плохо вслушивался в перевод быстрой итальянской речи. В этой комнате его обуяло незнакомое доселе чувство. Казалось, будто его приветствует чья-то непонятая душа. Сильная… и в то же время беспомощная, будто лишенная Родины. Стасу захотелось обнять эту душу, прижать к себе и хоть как-то утешить.

— Вы музыкант? — неожиданно спросил у Вовки экскурсовод.

— Гм… ну… в общем… — Вовка не успел сказать «нет».

— Я это сразу понял. Ведь у вас пальцы виолончелиста!

Стас вытаращил глаза и уставился на вовкины руки.

— Будьте осторожны, — продолжил экскурсовод. — Говорят, Венеция опасна для музыкантов. Есть легенда, что именно здесь, в плеске воды меж рыбачьих островов родилась Музыка. И она способна затянуть музыканта в пучину вод, словно русалка или сирена… А пучина — сами знаете — место гибельное. Как омут! А теперь пройдемте в соседнюю комнату. Здесь жили родители Виральдини. Отец был скрипачом капеллы Святого Марка, мать не была музыкантом, но… грешила вокалом, скажем так. Как известно, в семье были довольно сложные отношения…

— Странно… — деликатно возразил Сарачено. — Я внимательно ознакомился с историей семьи Виральдини и не нашел ничего подобного. Наоборот, везде указано, что это была тугая, крепкая, просто эталонная семья. Настоящая!

Экскурсовод замолчал и принялся усердно чесать затылок, периодически нехотя отнимая от него руку и поднося ее к глазам, словно изучая трофей. Потом, уже менее уверенно, произнес:

— Все эти сведения о семье Виральдини довольно неоднозначны и противоречивы… Есть несколько версий. Та, что я высказал, мне нравится больше всего.

— Немудрено, — сказал Вовка Стасу.

Из комнаты родителей переместились в комнату прислуги, затем на кухню, в которой сохранилась утварь XVIII века. Экскурсовод пел, как Паваротти, — долго и упоительно. Профессиональные высказывания профессора Сарачено были для него лишь музыкальным сопровождением к собственному сольному выступлению.

— Первые композиции восьмилетнего Виральдини отличались простотой и изысканностью: «Безделушка», «Дождик», «Про кота»…

Стас и Вовка сами не заметили, как совершили головокружительный экскурс из детства мальчика Антонио в дебри творчества одного из самых загадочных композиторов Западной Европы.

— …в реве каминного огня, в котором горела «Agitata da cinque venti», слышались звуки отживших рукоплесканий…

В этом месте Вовка и Стас переглянулись.

— …вместе с этой гибнущей партитурой Виральдини отринул от себя нечто большее, чем умирающее творческое наследие.

Вовка чувствовал, что голова начинает идти кругом. А ведь впереди еще работа в архиве. Может, не сегодня? Нет, Сарачено, кажется, настроен решительно… Да и экскурсовод все не унимается. Заткнись же, наконец, кайфоломная машина!

— …кстати, вот из этой серебряной кружки пил сам Виральдини!

В воцарившемся благоговейном молчании вдруг раздался голос Вовки:

— Простите пожалуйста, а можно мне из нее тоже немножко попить? — при этом в его руках неожиданно возникла початая бутылка «Romana-Cola».

Экскурсовод на мгновение онемел. Стас отвернулся к стене, где висела плохая репродукция портрета отца Виральдини, и зажал рот рукой, чтобы не рассмеяться на весь дом-музей. Сарачено гневно сверкнул очами и попросил экскурсовода вернуться в комнату Виральдини и продолжить рассказ о его творчестве, сделав при этом упор на оперу-ораторию «Ликующая Руфь».

Тот охотно переключился на предложенную тему. Его речь колыхалась, как воды Лагуны, и словно островами была пересыпана музыковедческими терминами, мутными рассуждениями о ладах, секвенциях, модуляциях и каких-то труднопроизносимых контрапунктах. Однако в этом повествовании попадались и вполне информативные абзацы:

— Душа Виральдини будто срослась с душой «Ликующей Руфи», — вещал экскурсовод. — Он долго отодвигал завершение оратории и впадал в уныние от одной только мысли, что скоро с ним не будет этой родной души, которая неумолимо исчезнет — стоит только поставить последнюю ноту и скрепить партитуру подписью. «О, моя бедная Руфь!..» — рыдал Антонио, дописывая последние такты. Потом была долгая депрессия и отказ герцогу Гуарески написать реквием по поводу кончины его третьей по счету любовницы.

— Почему? — спросил Стас.

— Потому что к смерти у Виральдини было особое отношение. Свое, автономное. Он искренне полагал, что человек — это путешественник. Паломник по многим гостеприимным мирам, истинный скиталец. Отсюда и сострадание перед чужой смертью, которое есть не что иное, как стыд. Стыд перед тем, кто собирается в Дорогу… Поэтому он не позволял себе писать заупокойную музыку — слишком сильно она на него воздействовала. Герцогу он отказал мягко, но решительно. Огонь и самообладание. Таков был Антонио…

Стас вновь огляделся.

— Мне кажется, — сказал он, дождавшись паузы, — здесь многого просто не сохранилось. Большую часть из этих вещей вряд ли можно считать раритетами. Антиквариатом — безусловно…

Экскурсовод округлил глаза.

— Да что вы такое говорите! Да здесь… Да на этом клавесине… На этом клавесине в свое время сам Лист отказался играть! А вы говорите, раритетов нет!

— Интересная выходка… А почему отказался?

— Ну… видите ли… клавесин не настраивали со времен Виральдини… Так получилось. Музей маленький, средств на его содержание выделяется немного, вот и… — экскурсовод развел руками.

— Ну что же, — подал голос профессор Сарачено. — Предлагаю пообедать в ресторанчике здесь неподалеку и заняться, наконец, архивом.

— Нет, профессор, — отозвался Стас. — Лучше начнем с архива. А то после ресторана сил на работу, боюсь, не останется.

Вовка демонстративно вздохнул.

Работа в архиве оказалась совсем не такой, как Стас и Вовка ее себе представляли. Профессор Сарачено сначала помогал подбирать нужные документы, но когда друзья освоились, ушел, чтобы не мешать им.

Вовка снимал пожелтевшие страницы большим цифровым фотоаппаратом, после чего изображения передавались в портативный компьютер и переводились в текст. Если в документах попадались нотные примеры, они тут же оцифровывались и воспроизводились — звук при этом был механический и тусклый, словно крутилась старая шарманка. Вскоре Стасу это надоело, и он отключил звуковую функцию. Он просто запускал программу перевода с итальянского на русский и внимательно изучал то, что получалось на выходе.

Стас умел и любил работать с архивными документами не меньше, чем с археологическими находками. Он быстро схватывал суть любых текстов, касающихся истории, археологии, даже архитектуры. Но сейчас ему приходилось разбираться со сведениями на совершенно чуждую ему тему. Последним документом, попавшимся Стасу, оказался «Перечень советов молодым музыкантам, выпускникам Il Conservatorio Ospedale del Pace». Пропустив текст через программу перевода, он принялся вчитываться в то, что получилось. Путаясь в незнакомых терминах, причудливых описаниях и неправильно понятых программой староитальянских речевых оборотах, Стас внезапно натыкался на совершенно неожиданные для себя сентенции: «Ищите в звуке Тайной его Сущности — и вы постигнете механику Вселенной».

«Какой еще сущности? И почему тайной?» — Стас принялся тереть виски. Нет, работать с информацией такого рода и выискивать в ней сведения, интересные еще и с точки зрения госбезопасности, оказалось гораздо сложнее, чем хотелось бы.

— Ну как? — спросил Вовка, подходя к столику Стаса и закрывая крышкой объектив цифрового фотоаппарата.

— Да никак! — Стас оторвался от экрана портативного компьютера, откинулся на спинку рабочего кресла и протер глаза.

— Утомился?

— Рука бойца колоть устала!.. Вот сижу дурак дураком и пытаюсь понять, чем секвенция отличается от модуляции. В компьютерном переводе! Нет, Вовка. Музыковед из меня — никакой.

— Из меня тоже, — вздохнул Вовка. — Пойдем лучше кофе выпьем.

В баре напротив музея друзья наткнулись на профессора Сарачено. Он стоял у стойки, оживленно переговаривался с барменом и прихлебывал из бокала красное вино.

— Друзья мои! — воскликнул профессор. — Я как раз шел забрать вас из душного архива. Да вот забежал поболтать с Франческо! Франческо, познакомься — это музыкологи из России. Изучают нашего Виральдини.

При слове «музыкологи» Стас и Вовка синхронно передернули плечами. Бармен белозубо улыбнулся и часто-часто закивал.

— По бокалу кьянти? — спросил Сарачено. И, не дожидаясь ответа, сделал заказ. — Присядем.

Все трое уселись за столик в углу. Чокнулись.

— Превосходное вино… — сказал Вовка.

— Ну как? — спросил Сарачено. — Почерпнули что-нибудь из архивной работы?

— Да… — неуверенно сказал Стас. — Вопросов, правда, прибавилось.

Профессор оживился.

— Это неудивительно! — сказал он, отпив немного вина. — Например? Каким словом вы охарактеризовали бы ваш вопрос? Попробуйте ответить не раздумывая!

— Ну… если не раздумывая… сложно, конечно. Наверное, словом «счастье». Ну, а если двумя-тремя словами, то «право на счастье».

— Браво, очень интересно! Поясните!

— Да тут кто бы нам пояснил… — потерянно сказал Стас. — Лично мне не понятно, неужели человек, писавший такую музыку, не заслужил права на счастье?

— Вы ошибаетесь, Станислав! — ответил профессор. — Все дело в том, что Счастье — это не право человека, как иногда принято думать. Это его обязанность. Потому что не быть счастливым — это грех!

— Почему вы так думаете? — рассеянно проговорил Стас.

— Это не я так думаю. Это нормальная позиция. Обязанность человека по отношению к Богу — это БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ! А по отношению к ближнему — доставлять ему удовольствие и уменьшать его боль.

— То есть делать счастливым еще и его?

— А вот и нет! Запомните, ни один человек не способен сделать другого счастливым. Ни один. Только он сам! И глупо ожидать этого от других, а тем более требовать… Виральдини не требовал от Анны счастья. Он просто любил ее.

— Но это ее… «нестарение»… Поразительно и невероятно.

— Станислав, вы — ученый. Неужели вы не допускаете существования в мире того, что лично вы не можете объяснить?

Москва

Часы с пестрым маятником показывали пятнадцать минут шестого.

Бурик проснулся от какого-то странного чувства. Только что он видел сон, но уже не мог вспомнить, о чем. Но этот сон не давал ему покоя. Кажется, его кто-то звал, снова просил о помощи. И опять всплыл в голове давний кошмар, который так четко врезался в память. Бурик не имел привычки запоминать сны, но тот был исключением.

Почему-то припомнились спицы старого колеса обозрения, виденные им однажды на другой стороне реки в Манихино… Это было во время дурацкой ссоры с Добрыней, о которой друзья старались не вспоминать. Мелькнула картинка — Добрыня залез наверх колеса и вцепился в тонкую спицу. «Когда я мог это видеть? Мне Добрыня только рассказывал об этом однажды… Может, во сне?» Нутром чувствовалась непонятная пока система в чередовании эпизодов сна. Бурику на миг показалось, что все очень ясно и закономерно, но это ощущение тут же пропало, а ему на смену пришло другое, что недостает только одного эпизода-кирпичика. Еще один — и мозаика сложится…

Бурик встал и бесшумно заправил кровать. Потом тихо подошел к окну. Над домами показался тоненький край солнца. Верхушки деревьев и стены домов окрасились нежно-розоватым светом. Бурик тихонько надел шорты и футболку с изображением Микки-Мауса. Больше всего сейчас он боялся разбудить родителей и бабулю, всегда спавшую чутко. Он ужом проскользнул в коридор, застегнул сандалии и выскочил из квартиры.

«Надо было записку оставить… А что бы я в ней написал? «Не волнуйтесь?» Так от этих слов они еще больше задергаются… А объяснить я все равно бы ничего не смог. Кто бы мне самому что-нибудь объяснил…»

К платформе большой зеленой гусеницей подползла электричка. В этот ранний час она была пуста. За окном проносились родные, любимые места, но Бурик смотрел в одну точку, бегущую где-то в трех метрах от поезда. Даже знакомый семафор не вызвал привычного желания подмигнуть ему. Внизу пронесся их с Добрыней балкончик. Бурик поднял глаза и увидел далеко над лесом золотящиеся купола Троицкой церкви. «Господи, куда ж я еду? Зачем?..» Бурик тряхнул головой. «А правда, куда я еду?» Но тут его вновь обволокло ощущение, казалось, забытого сна. Кто-то очень ждал Бурика, очень нуждался в его помощи, и нельзя было медлить. А может, сон просто продолжался?

— Только ты можешь спасти, — ласково сказал ему кто-то по-итальянски.

Бурик медленно обернулся и оглядел пустой вагон. Затем снова посмотрел в окно.

Через сорок минут перед глазами замелькали косые опоры моста. Железные конструкции его образовывали правильный полукруг. Бурик встал и посмотрел в окно по ходу поезда. Черные спицы колеса на противоположном берегу возвышались над деревьями парка.

Влекомый безотчетной необходимостью, Бурик направился к выходу. Двери открылись и в лицо ему пахнуло запахом летнего разнотравья, настоянным на прохладе утреннего тумана. Небо было разрисовано узкими гирляндами облаков. Впереди темнел старый парк, к нему вела разбитая асфальтовая тропинка.

Бурик не помнил, как прошел в глубь парка. Из тени деревьев большим засохшим цветком выступили остатки цепочной карусели. «Зачем я здесь?» — мельком подумал Бурик, окинув ржавеющую конструкцию взглядом и тут же забыв о ней. Из самой середины заросшего, неухоженного парка что-то манило и звало. Оно было огромным и — Бурик знал это — очень несчастным. Оно тянуло его к себе, словно магнит булавку, и будто умоляло о чем-то.

«Не бойся, я уже иду…» — подумал Бурик. Обойдя высокие кусты боярышника, он остановился. Над ним возвышалось Колесо. С этой точки оно казалось неимоверно большим, гигантским — величиной с телебашню! На спицах алмазными гранями сверкала роса. Такие же искорки горели в траве. Вокруг стояла неправдоподобная тишина — не было птичьего гомона, стрекотания кузнечиков… Все то привычное, что живет в звуках летнего парка, вдруг онемело, уступив место лишь одному звуку, от которого сжималось сердце — это был скрип. Громкий ржавый скрип, исходящий из самого центра нависающего Колеса. Бурик смотрел не мигая. Колесо медленно, с огромным трудом, вращалось. Оно сделало полный оборот и остановилось, издав ржавый стон. Бурик закрыл глаза и шагнул вперед.

 

Бурик постоял немного и решил открыть глаза — все равно ничего не происходило. Колесо куда-то делось. Бурик огляделся. Он стоял на узкой пологой тропинке. Далеко вниз убегал горный склон. Воздух был напоен смолами неведомых деревьев, а на обочине тропинки в траве краснели раскаленные ягоды. «Земляника? — подумал Бурик. — Нет, что-то другое». Внизу по склону колыхались плюшевые оливковые рощи. Из-за гор показался краешек солнечного диска.

Бурик посмотрел на ясный — ни облачка — небосвод. Помимо солнца на небе виднелась еще и бледная, немного щербатая луна. Бурик глянул на нее и зачем-то побрел вверх по склону. Луна двинулась за ним. «Надо же… Я веду ее за собой, как шарик на нитке». Луна невозмутимо плыла следом, всем своим видом отвечая: «Да, как на нитке». Из земли кое-где проступала разбитая кирпичная кладка, словно кто-то очень давно попытался вымостить тропинку кирпичом. «Давно… Интересно, когда?» Для Бурика «давно» — это век девятнадцатый, ну восемнадцатый. Но он знал, что, например, для итальянцев «давно» — это века первый — третий… Между ними даже не ощущают особой разницы, ибо, в конечном счете, и это не так уж давно.

Впереди выросло странное сооружение, похожее на древний одноэтажный дом, украшенный полуразвалившимися порталами и колоннами. К железной двери, пожелтевшей от застарелой ржавчины, вела крутая каменная лесенка, заросшая свободолюбивым кустарником, а чуть выше темнела непонятная латинская надпись — очевидно, она опоясывала все здание. Бурик попробовал вчитаться. «…Aqua… Cisterna…» — разобрал он в середине витиеватой фразы. Прилетел ветерок. Он качнул невысокие деревья, слегка взъерошил Бурику волосы и словно прошелестел: «Опомнись, Саша!»

Состояние полусна начало сменяться чувством безотчетного ужаса. Бурик заоглядывался по сторонам. «Где я? Господи, как я здесь оказался?! Это не сон… Мама!!!»

Где-то поодаль слышался разговор двух мужчин. Бурик прислушался. Говорили по-итальянски. Ржавая дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился человек в длинном черном балахоне. Бурик почувствовал, как на него вновь накатывает липкое оцепенение. Не хотелось ни о чем беспокоиться. Не хотелось думать. Не хотелось ровно ничего! «Кто вы?» — хотел спросить Бурик, но вдруг понял, что ему вовсе не хочется это знать — какая разница, в конце концов.

— Ты пришел… — раздался голос, слышанный Буриком в электричке. Только там он будто шептал на ухо, а здесь звучал мягко, но уверенно.

Венеция

После сытного обеда идти в архив не хотелось. Решено было устроить небольшой моцион по набережной. Профессор Сарачено воспользовался очередным случаем поговорить о любимом городе. Рассказчик он был непревзойденный! В нужных местах он повышал или понижал голос, воздевал руки или наоборот, прижимал палец к губам — требовал тишины, чтобы гости могли услышать, как переговариваются колокольни церквей St. Ambrogio и Преображения Господня: «По-мни… По-мни…» — напоминали одни колокола. «По-мню… По-мню… — басовито отвечали им другие. — Не за-бу-ду…»

— Венеция — умирающий город, — сокрушался профессор. — Он неумолимо погружается в воду.

— Как Атлантида? — спросил Вовка.

— Почти. Только Атлантиду никто не видел, а Венецию пока еще можно увидеть воочию. И лучше поторопиться — миллиметр за миллиметром Река Времени затягивает ее в прошлое… Порой это ощущаешь почти физически.

— Не сказал бы, — усомнился Стас.

— Взгляните! — воскликнул профессор, словно его задели за живое. — Разве вы не видите — выше первого и второго этажей город практически пуст! Он чернеет глазницами окон полуразрушенных дворцов, заколоченных, закрытых ставнями, а часто и без стекол — вон, глядите.

— Действительно… — удивленно сказал Вовка.

— Венеция живет двойной жизнью. По вечерам здесь страшновато.

— Неужели все в прошлом? — спросил Вовка, заглядевшись на чайку, парившую над каналом.

Он не заметил булыжника, много веков торчащего из мостовой, и через мгновение растянулся. Стас и профессор кинулись поднимать его, ощупывать и отряхивать:

— Как вы?!

— Ну ты даешь! Под ноги кто смотреть будет? Виральдини? Дай рукав отряхну… Тут не болит?

— Чем вы ударились?

— Всем телом, — подумав, ответил Вовка.

— Кошмар! Ужас… — причитал Сарачено. — Что же делать?

— Профессор, я думаю, что небольшая анестезия всего организма ему не повредит. Как вы считаете?

— Я считаю, что она ему клинически необходима. Subito! Сейчас же!! Пойдемте, дорогой мой, венецианский ликер «Отрада дожей» исцелит все ваши нынешние невзгоды и даже выработает иммунитет к будущим. Правда, не более чем на три дня, но и это немало, идемте же! Станислав, помогите мне…

Они, как два добрых милиционера, подхватили Вовку под локти и повели в светящийся впереди бар. С открытой веранды открывался чудесный вид на Большой Канал. Вовка, умиротворенно потягивая изумрудно-зеленое содержимое маленького бокала, любовался причудливым фасадом дворца, отделенного от набережной плотной лентой грязной воды. Говорить не хотелось. Хотелось пить ликер, пахнущий полынью и базиликом, и просто смотреть на Город — редкую жемчужину, влекомую Рекой Времени в неведомые глубины прошлого.

«Сколько книг читано, — думал Стас, — альбомов перелистано, фильмов видано… И все-таки внезапно останавливаешься, словно молнией пораженный: вот она, Венеция! Совсем не такая, как на всех этих красочных картинках. Другая — величественная и прекрасная, романтическая и подернутая дымкой загадочности, идущей откуда-то из глубины веков… Хорошо сказал, а? Что-то в последнее время я стал высокопарно мыслить. К чему бы это?..»

Профессором, видимо, овладело похожее настроение:

— Да, дорогие мои. Когда-то здесь действительно бурлила жизнь… В этих прекрасных дворцах жили знатные люди. Представьте себе — дамы вон с тех с балконов приветствовали лодочников на канале. Здесь во всех областях жизни происходили битвы тщеславий за место под солнцем — в живописи, музыке, стеклодувном деле…

— Неужели местные жители так привыкли ко всей этой красоте, что она их уже не трогает? — спросил Вовка.

— Понимаешь… — ответил за профессора Стас. — Итальянцы, в отличие от нас, не посещают Италию. Они в ней живут. А ведь это совершенно разные вещи. Так что их вполне можно понять.

Исследовательский центр «Чизанелли»

— Ну вот ты и в Контуре, — тоном гостеприимного хозяина сказал странный дядька, похожий на Михеича, только вполне ухоженный.

Бурик подавлено молчал.

— Сними, пожалуйста, одежду, она должна пройти дезинфекцию. То же самое предстоит и нам с тобой. Меня зовут Джузеппе Фольи…

Бурик решил заставить себя говорить, как бы трудно это ни давалось.

— Да? — хрипло выдавил он из себя. — А я думал, что Михеич!

— «Микеич»… Честно говоря, впервые слышу. А что означает «Микеич»?

Бурик устало махнул рукой. Спорить не хотелось.

Джузеппе Фольи достал из кармана карточку и приложил ее к небольшой коробке возле двери. Дверь слегка придвинулась и бесшумно уползла вверх. За ней открылось помещение, облицованное светлым кафелем. «Совсем как станция «Войковская», — подумал Бурик. Это воспоминание всколыхнуло в нем новую волну непонимания и протеста.

— Что происходит? — воскликнул Бурик. — Где я? Объясните немедленно!

— Успокойся, — сказал Джузеппе. — Выпей вот это.

— Не буду я ничего пить! Сами пейте! Немедленно верните меня домой!

— Не волнуйся и прекрати истерику. Ты сразу вернешься домой, как только поможешь нам… А сейчас раздевайся, пожалуйста.

— Еще чего! — Бурик отскочил в сторону.

— Сейчас придет Магистр и…

— Да хоть бакалавр! Он что, этот… извращенец? Не буду я раздеваться! Как вы затащили меня сюда? У меня дома с ума сходят…

— Не сходят, — раздалось за спиной.

Бурик обернулся. Позади стоял тот самый мужчина в темном балахоне, что встретился ему на горной тропинке и привел сюда. Бурик невольно задержал взгляд на пышной седой шевелюре — совсем как на старинном портрете.

— Это вы Бакалавр? То есть этот… Магистр? — он недовольно стрельнул глазами в сторону Джузеппе. Мол, запутал меня совсем.

— Да, таково мое звание, — спокойно ответил вошедший. — Магистр Высшего градуса. И ты можешь называть меня так же.

— Верните меня домой! У меня… мама волнуется.

— Дома тебя не хватятся еще долго. Чуть позже ты поймешь, почему.

— А что, сейчас ума не хватит?

— У тебя хватит, — спокойно ответил Магистр.

— Ну так скажите!

— А ты уверен, что у тебя хватит сил в это поверить?

Бурик растерялся. Магистр подошел ближе.

— Пока что я скажу тебе одно. А ты постарайся поверить. Ты находишься в крупнейшем в Италии исследовательском центре. Он называется «Центр Чизанелли». Или просто «Чизанелли».

— Вы что, собираетесь меня исследовать?

— Нет. В этом нет необходимости — про тебя нам и так известно больше, чем нужно.

— Врете! — Бурик с удовольствием метнул это слово в пухловатое лицо Магистра.

Тот пожевал губами и сообщил:

— Мы знаем даже то, что ты тайно влюблен в свою одноклассницу, Анну Щербакову.

Бурик принялся густо краснеть, начиная с ушей. Постепенно краска залила все лицо и шею.

— Это неправда! Я… она…

— Да, она не обращает на тебя внимания. И о ней ты никому не рассказывал. Даже самому близкому другу. Разве нет? Ты пожалел для него эту тайну. В то время как он щедро делится с тобой всем…

Бурик чувствовал себя так, словно посреди урока с него упали штаны. Проклятье! Он никогда никому не говорил о том, что ему нравится эта Анька. Он никогда и никак не проявлял своего чувства. То есть вообще никак! Они об этом узнали. И то, что Добрыне не сказал… Неужели читают мысли?

— Нет, мы не читаем мысли, — сказал Магистр прежним тоном. — Существует множество других способов, значительно более тонких и эффективных… Позволь, я продолжу свой рассказ. Дело не в том, что центр «Чизанелли» самый большой и современный…

— Мне это совсем не интересно, — выдавил из себя Бурик.

— Я думаю, тебе станет интересно, когда ты узнаешь, что комплекс этих зданий построен на особой точке… Здесь пересекаются несколько силовых линий Вселенной. Давай пока назовем так, чтобы тебе было понятнее. Тебе придется привыкнуть к тому, что локальное время здесь течет совершенно иначе — оно как бы выпадает из натурального континуума…

— Не морочьте мне голову, — утомленно сказал Бурик. Он вдруг почувствовал дикую усталость и единственное желание — немедленно уснуть.

— Подготовьте комнату… — это было последнее, что услышал Бурик сквозь надвигающийся дремотный туман.

Бурик проснулся от странного звука. Словно комар пищал, будучи загнанным в параболическую тарелку, — писк его усиливался формой ловушки и воспринимался уже как плач. Бурик нехотя открыл глаза. Комната был продолговатой, с закругленными углами. Позади Бурика размещалось окно с красивым видом на горы. Бурик не сразу понял, что оно не настоящее — это была талантливая, тщательно выполненная имитация. Под потолком горел матовый светильник. Посреди комнаты находился стол. Справа стояла прикроватная тумбочка с настольной лампой и непонятным плоским прибором. Именно этот прибор издавал звук, разбудивший Бурика.

Бурик сел на кровати, помотал головой. Попытался вспомнить события вчерашнего дня. Раннее утро, восход, первая электричка… Заброшенный парк и Колесо. Этой ночью Колесо приснилось ему. Во сне оно казалось еще более огромным и зовущим. Не было ватной тишины. Бурик вспомнил, как гудели спицы Колеса, словно гигантские струны. Какой невидимый исполин перебирал их? «Наверное, ветер», — думал Бурик. Ветер налетал порывами, лохматил парковые деревья, будто гладил против шерсти огромное усталое животное. Струны Колеса пели. Бурик внезапно понял — это был Зов. Зов в Дорогу… Надо только набрать в легкие побольше воздуха и сделать шаг…

Непонятный прибор на тумбочке продолжал зудеть голодным комаром, отвлекая от мысли о странном сне и еще более странной яви. «Да заткнись же ты, наконец! — с досадой подумал Бурик. — Кстати, а что это за аппарат?» Он взял в руки плоскую коробочку. В нее был вмонтирован цветной жидкокристаллический дисплей. Слева горела надпись «Il Pranzo.13:00. Il caffe nell Settore № 3-84». Чуть ниже высвечивалась схема прохода от буриковой комнаты.

Бурик хмыкнул, встал с постели и обнаружил, что одет не в свою одежду, а в нечто вроде спортивного костюма свободного покроя. Зеленая ткань была мягкой, движения ничем не сковывались. На груди слева была вышита яркая надпись «Il Centro CISANELLI». Возле кровати стояли мягкие удобные тапочки — как раз по размеру.

Бурик обулся, положил прибор-путеводитель в левый карман штанов (тот сразу перестал зудеть) и вышел в коридор. Обернувшись, он увидел на двери табличку: «Alessandro Burkassov» и чуть ниже «KV420-vip». Не обретя по этому поводу никаких идей, Бурик двинулся вперед по коридору. Он поглядывал по сторонам и удивлялся тому, что от прежнего беспокойства не осталось и следа.

«Странно… — размышлял Бурик. — Почему я совсем не волнуюсь?» Коридор вильнул вправо. Впереди виднелась полуоткрытая дверь, из-за нее доносилась негромкая музыка. Возле этой двери прибор в кармане издал высокий переливчатый сигнал. «Приехали…» — решил Бурик, открыл дверь и вошел.

В помещении, куда он попал, размещались несколько столов с пластиковыми стульями. На стойке справа стояли всевозможные напитки, чуть ниже расположились блюда. Все выглядело очень вкусным и притягивало взгляд. Кроме Бурика в столовой никого не было. Он взял из стоящей рядом стопки тарелку и положил в нее несколько салатов — по ложке каждого. Поставил тарелку на поднос, взял стакан чего-то газированного и отправился к ближайшему столику. Как ни странно, аппетит был. Бурик ел и пытался поразмыслить о своем новом положении. Интересно, едва у него возникала мысль о доме, о маме, как накатывала дремота — будто волна, которая старалась отдалить его от этих дум, смыть их. Через некоторое время Бурик понял, что уже почти не помнит о доме. Напоили, что ли, чем-то? Он недоверчиво покосился на стоящий перед ним стакан. Нет, не похоже. Наверное, подсунули какую-то дрянь через воздух. Вот она и не дает думать о чем хочешь… Лишь одна мысль никак не могла вылететь из его головы — это мысль о Добрыне. Она то вспыхивала в мозгу сверхновой звездой, то тихо угасала, тоже повинуясь неведомой волне, отгонявшей ненужные мысли.

Кому ненужные?!

Начиналась новая жизнь. В ней предстояло как минимум сориентироваться. А там будет видно… Хотя что будет видно? Странно, поел и опять спать хочется. Вроде ведь встал недавно…

Венеция

— Говорят, собор Святого Марка стоит с одиннадцатого века на миллионе деревянных столбов, — сказал Стас.

— Врут, наверное… — с восторгом выдохнул Вовка, восхищенно рассматривая один из самых красивых храмов в мире.

В двери что-то заскрипело, и массивная створка отворилась. Профессор Сарачено предъявил служителю нужные бумаги и жестом пригласил Вовку и Стаса войти.

В Соборе было безлюдно, грустно и торжественно.

— …Виральдини использовал планировку Собора для игры с акустическим пространством, — тихо молвил профессор.

— Каким образом? — спросил Стас.

— Он заставил перекликаться вокальные ансамбли, инструментальные группы и хоры. Этот прием называют пространственной полифонией.

— Трудно себе представить. Вот уж действительно, созидание под воздействием каких-то непонятных сил.

— Это неудивительно, — сказал профессор. — Любое творчество по своей природе медиумично. А уж тем более творчество Виральдини…

Походили по Собору, полюбовались фресками и скульптурами. Дверь в капеллу Святой Анны Павийской оказалась наглухо закрытой. Вовка подергал ручку и почему-то испытал облегчение, что именно сюда он не может попасть.

Где-то в отдалении репетировал к завтрашней мессе хор. Что именно пели — было не разобрать.

— Иногда смерть означает не только несчастье, но и неудачу… — вдруг сказал Стас, по-видимому, отвечая каким-то собственным мыслям.

«Что ты несе-е-ешь!..» — неожиданно послышалось ему в пении далекого хора.

Стас тряхнул головой, сгоняя наваждение. «Странное место этот Собор», — подумал он.

— Идемте? — спросил Вовка. Он словно не обратил внимания на сказанное Стасом.

Проходя мимо главного алтаря, Сарачено негромко произнес:

— В этом Соборе переплелись нити Времени. Говорят, в некоторых его уголках можно услышать отголоски ушедших веков. Святое место… Ведь именно здесь хранятся мощи Святого апостола Марка. Вы знаете, их вывезли из Александрии обманным путем — обложив со всех сторон… свининой!

— Но ведь оно того стоило, — ответил Вовка.

— Конечно! Итальянцы всегда питали слабость к святыням.

— Да уж… — заметил подошедший Стас. — По количеству сохраненных святынь Италия находится на втором месте в мире после Иерусалима.

Они вышли на площадь Святого Марка из боковых дверей, что ведут на хоры. Накрапывал мелкий дождик. В глазах все еще стоял желтоватый полумрак Собора. Бронзовые звонари на Часовой башне грустно пробили два раза. Несмотря на середину дня, Старые Прокурации казались темными, а Дворец Дожей смотрел в воды канала обиженно и уныло.

— Что это за остров? — спросил Вовка, указывая рукой куда-то вправо.

— Святого Георгия, — ответил Сарачено. — «San Giorgio Maggiore». Место древнее и загадочное.

— Чувствуется… — сказал Стас. — Наверняка, в солнечную погоду он смотрится значительно лучше.

Вскоре дождь кончился, небо постепенно очистилось. Над Большим Каналом засияла тонкая цветистая радуга.

— Хорошая примета, — сказал Сарачено, глядя на небо. — Самое время пообедать. Вы любите лобстеров?

— Не знаю, — честно ответил Стас.

— Вполне возможно… — добавил Вовка.

— Вот и чудесно! Я знаю очень симпатичный ресторанчик здесь неподалеку.

Ресторан оказался небольшим и уютным. Улыбчивый официант разлил по бокалам легкое белое вино. Чуть позже он принес заказанных профессором омаров.

«И как же его есть-то?» — подумал Стас, глядя на компактное чудовище, угрюмо взирающее на него из-под салатового листа. Впрочем, короткий инструктаж, тут же проведенный Сарачено, быстро избавил его от комплекса общения с принесенным ракообразным.

— Скажите, профессор, а почему Антонио не вернулся в Венецию, когда страсти поутихли? — спросил Вовка, аппетитно высасывая содержимое изящной лапки.

— Трудно понять… — ответил Сарачено. — Наверное, это было ни к чему.

— То есть как? Ведь он мог со временем достичь новых высот, снова организовать какой-нибудь музыкальный приют…

— Увы, Владимир. Слишком много на него вылили грязи. Такая память длится долго. Она как отрицательная энергия — живет столько же, сколько и положительная, — он помахал в воздухе щипчиками для омаров. — Закон сохранения. Доказано Ломоносовым…

— Жаль, — огорченно сказал Вовка.

— Да, безумно жаль. И потом, как говорят у вас в России, два раза в одну и ту же реку не входят.

— Доказано Чапаевым… — не удержался Стас, с хрустом разламывая щипцами хвостовой панцирь.

Вовка сжал зубы, чтобы не рассмеяться во весь голос, но профессор, не стесняясь, сам расхохотался на весь ресторан.

— Браво, Станислав! Мне импонирует ваша веселая манера восприятия серьезных вещей — многое само собой становится понятным, не правда ли?

Исследовательский центр «Чизанелли».

Коридоры были темными и сырыми. Под ногами хлюпали мелкие противные лужи. «Тупик…» — сказал мальчик. Бурик не видел его лица, но слышал тяжкое дыхание у плеча. Это был младший брат. Братик…

Сзади что-то загудело и с грохотом обвалилось. Каменная перегородка вырвалась из стены напротив и перекрыла путь назад. Они оказались заперты в треугольной комнате-ловушке и, дрожа, ожидали прихода Магистра. Он должен был появиться с минуты на минуту. Весть о Большой Серебряной Плетке Магистра неслась недобрая.

Братик начал всхлипывать. «Они не посмеют — мы рыцари», — сказал Бурик, чтобы успокоить его. И тихонько повторил уже для себя: «Мы рыцари…»

Внезапно помещение залилось ярким светом, и Серебряная Плетка указала прямо на Бурика. Магистр что-то спрашивал. Что-то очень важное — от ответа зависело все.

«Я могу молчать еще секунду-две-три, — скакали мысли в голове у Бурика, — а потом надо будет ответить. И жизнь моя на этом закончится… Последний миг перед казнью… Как бы растянуть эту паузу до бесконечности, молчать и ничего не говорить?.. А в голову лезут всякие посторонние глупые мысли, не давая сосредоточиться на главном…»

И вдруг откуда-то издалека донеслось: «Мы рыцари…» Эти слова удалялись со слабым эхом и словно звали за собой.

Бурик открыл глаза. Плафон под потолком неярко светился. Правая рука слегка затекла.

«Нельзя же вот так все время дрыхнуть! — разозлился на себя Бурик. — Который день в полусне, и снится всякая мура…» И вдруг осекся, вспомнив братика. Нет, братик — это не мура! Странно, откуда во сне взялся братик? Ведь у Бурика отродясь не было ни братьев, ни сестер.

Продолжая размышлять над этим, он встал, плеснул в лицо водой из умывальника в углу, утерся рукавом и открыл дверь.

В коридоре было пусто. Толстые ковры с длинным мягким ворсом скрадывали звуки шагов. Вдалеке матово блестела дверь с полупрозрачными стеклами. Табличка справа гласила, что это вход в Главную лабораторию. Бурик засомневался — стоит ли идти дальше. Войти и посмотреть, что там делается? А если поймают? Что тогда? Однако здоровое мальчишеское любопытство одержало верх. Бурик сделал несмелый шаг вперед, как вдруг заметил на полупрозрачной двери тень — с той стороны кто-то стремительно приближался. Сейчас его увидят! А может, уже увидели и идут сюда, чтобы наказать? Ну уж нет, он не доставит им такого удовольствия. Бурик отпрянул от двери и юркнул в неглубокую нишу в стене. В спину уперлись какие-то краны или вентили. Двери разошлись и с мягким шорохом сошлись обратно. Мимо Бурика плавно прошествовал Магистр, которого Бурик мысленно окрестил «главврачом». Бурик вжался в нишу, и Магистр прошел мимо, не почувствовав его присутствия.

Бурик несколько раз глубоко вздохнул и осторожно вышел из своего убежища. Кажется, путь был свободен. «В конце концов, — думал он, — если меня кто увидит, скажу, что заблудился. А если начнут выяснять, что я здесь делаю, скажу — поиграть хотел». Эти нехитрые мысли неожиданно принесли полное спокойствие. Бурик подошел к дверям, которые с легким шорохом раздвинулись, и шагнул вперед.

Перед ним открылось огромное помещение, уставленное компьютерами, сдержанно мерцавшими мониторами и каким-то вовсе непонятным оборудованием — здесь были и опутанные проводами кресла вроде стоматологических, и большие агрегаты, напоминающие насосы… В большом стеклянном резервуаре, стоявшем на металлических ножках, лежал почерневший от времени человеческий череп. На него были направлены изогнутые пластины. Бурик содрогнулся и поспешил отвести взгляд.

В углу он увидел странный цилиндрической формы агрегат, напоминавший… что же он напоминал? Наверное, большие такие серебристые резервуары, которые часто стоят близ железнодорожных путей… Бурик никогда не понимал их назначения. Да и не стремился как-то… Он внимательно посмотрел на странный агрегат. Нет, это была не «вертикальная цистерна» с железной дороги. Но в тоже время Бурик точно знал, что где-то уже видел нечто подобное. Если не то же самое… Вот этот похожий на пароходный иллюминатор посредине… Иллюминатор!

Бурик задрожал всем телом. Он вспомнил, как сжимал края такого же иллюминатора, а за ним непонятная сила расправлялась с каким-то мальчишкой, его ровесником. «Aiutami…» — вспомнил Бурик его безмолвный крик. И смутное чувство невольного предательства, которое до сих пор не отпускало его после того странного сна.

Бурик попытался вспомнить лицо того мальчишки, который мгновенно состарился на его глазах. Удивительно, но сейчас это удалось сразу и без усилий — неровная рыжеватая челка, немного оттопыренные уши, карие открытые глаза… Вот только тоска в этих глазах была такая, что хоть пропадай! Бурик поморщился, словно от застарелой боли, и понял — пора выбираться отсюда.

Выйдя в коридор, он огляделся по сторонам, поднял глаза к потолку и обмер — прямо на него был нацелен глазок небольшой телекамеры.

«Попался… — пронеслось в голове. — Теперь меня не пощадят».

Ему вдруг сделалось удивительно спокойно. Он отвернулся от камеры и пошел по коридору, прекрасно сознавая, что идет не в ту сторону, откуда пришел.

«Ну и пусть! — думал Бурик. — Раз уж меня засекли, то нужно осмотреть здесь все. Это лучше, чем сидеть в комнате и ждать, когда за тобой придут… Странно, а почему меня никто не ловит?»

Коридор повернул направо, чем несколько сбил ход буриковых мыслей: на этом участке уже не было неоновых ламп, заливающих окружающее пространство матовым светом. Здесь вообще господствовал иной стиль — обитые темным деревом стены, плинтусы, обтянутые коричневой кожей, светло-зеленый сводчатый потолок… Изящными цитатами из прошлого смотрелись бронзовые светильники, стилизованные под факелы. Бурик искренне поразился такой «смене декораций», но подумать о концепции дизайна ему помешал какой-то странный полузнакомый звук. Бурик остановился и прислушался. Сомнений не оставалось: это был плач. Неподалеку кто-то неудержимо плакал, словно от непоправимой утраты. Бурик напрягся и весь обратился в слух. Голос явно не принадлежал взрослому человеку. «Dio mio…» — донеслось до Бурика. «Плачут на итальянском», — подумал он и попытался установить источник звука. Им оказалась тяжелая дверь, обитая той же кожей, что и плинтуса. Слева от двери находилось устройство считывания радиокарт. Бурик полез в карман и вынул оттуда карточку-пропуск, которую вчера стащил из стола Джузеппе — в отместку за очередной отказ что-либо объяснить. «Ничего-ничего, — думал Бурик. — Пусть теперь тоже помучается…» Джузеппе мучился. Он перерыл все свои вещи, махал руками, громко кричал «Porca putana!!!» (что, надо признать, весьма забавляло лишенного развлечений Бурика) и наконец пошел на поклон к какому-то Рикардо. Тот, судя по всему, изготовил для Джузеппе новый электронный пропуск, не предавая инцидент огласке.

Бурик достал карточку и приложил к черной пластине. Интересно, сработает?

Раздался мягкий щелчок. Бурик нажал на бронзовую ручку и потянул дверь на себя.

В небольшой мрачноватой комнате стояла кровать и умывальник типа «Мойдодыр». Бурик вошел и огляделся. Слева в углу, под портретом какого-то дядьки в напудренном парике, стояло нечто вроде пианино, только почему-то на кривых ножках. Посреди комнаты находился непонятный аппарат явно медицинского назначения. Возле него, прямо на полу, сидел мальчик. Раздетый, в одних трусах. Он поднял на Бурика опухшее от долгих слез лицо.

Бурик еле совладал с собой, чтобы с диким криком не выбежать вон: на него смотрел мальчишка из давнего сна! «Интересно, — отвлеченно подумал Бурик, — если он прямо сейчас начнет стареть, я сразу сойду с ума или попозже?» Однако неудобно же вот так стоять и пялиться на него, как на бегемота.

— Привет! — сказал Бурик. Потом вспомнил только что услышанное «O Dio mio», и добавил на итальянском: — Прости, я, наверное, не вовремя…

— Почему не вовремя? — спросил мальчишка, удивленно всхлипнув.

— Ну… ты ведь плакал…

— Конечно… вы заперли меня здесь…

— Я? Да я сам здесь как заложник! А тебя я, наоборот, отпер… то есть открыл… тьфу. В общем, ты меня понял.

Мальчик перестал всхлипывать и смотрел на Бурика уже без прежней опаски.

— А как ты открыл? — спросил он уже с долей здорового мальчишеского любопытства. — Этот толстый Магистр сказал, что дверь заговорена и открыть ее может только он. С помощью какой-то волшебной штуки…

— Этой что ли? — Бурик достал из кармана радиокарту и покрутил в руках.

— Да… — Мальчик посмотрел на Бурика с выражением благоговейного ужаса на лице. — У тебя она тоже есть, да?!

— Нет… То есть, да… В общем, я ее у Джузеппе спер. Только ты не подумай, что я вор! Просто он меня совсем достал…

— Нет, что ты, я совсем-совсем так не думаю! — поспешил заверить его мальчик.

— Меня зовут Саша. А тебя? — спросил Бурик, протягивая руку.

— Антонио. Антонио Доменико Виральдини, — мальчик неловко пожал ладонь Бурика.

— Как одного композитора…

При этих словах Антонио напрягся. Плечи его понуро опустились.

— Я что-то не то сказал? — испугался Бурик. А про себя подумал: «Странный он какой-то».

— Нет, просто… — Антонио присел на краешек дивана и беззвучно заплакал.

Бурику стало неловко и обидно.

— Эй, ну ты чего… — он присел рядом. — Перестань, а?

Антонио попытался успокоиться, но у него не получалось. Бурик неловко обнял его за худые дрожащие плечи, совершенно не представляя, как себя вести. Опять вспомнился давний сон. Но сейчас это воспоминание, похоже, было на его стороне.

— Хочешь, я расскажу тебе один свой сон? — предложил Бурик неожиданно для себя самого.

Антонио поднял голову.

— Сон? — спросил он.

— Угу… Только я видел его давно.

— А что тебе снилось?

— Ты.

— Я?! — глаза Антонио недоверчиво блеснули.

— Да… — Бурик встал и прошелся по комнате, собираясь с мыслями.

Сначала нужные слова не подбирались. А если подбирались, то никак не хотели склеиваться между собой — речь Бурика пестрела всякими сорняками: «это… типа… как его… это самое… ну… в общем…» Но постепенно он нащупал тоненькую нить сюжета своего сна, и скоро речь его потекла складно, без неловких пауз. Бурик компактно пересказал все, что ему пришлось увидеть и пережить, не обременяя своего неожиданного слушателя ненужными подробностями.

Антонио глядел в одну точку и, казалось, пребывал где-то в своих мыслях. Но стоило Бурику на мгновение умолкнуть, обдумывая, как завершить начатое предложение, он вопросительно вскидывал глаза.

— Вот так… — сказал Бурик, заканчивая рассказ.

Антонио с минуту помолчал. Потом осторожно спросил:

— Скажи, а ты уверен, что это был именно я?

— Не знаю, — честно ответил Бурик. — Сейчас мне кажется, что да.

— Ты ведь не итальянец, — сказал Антонио. — Говоришь немножко… с акцентом.

— Да. Я русский. Из России.

— Из России… Я слышал. Это такая далекая-далекая страна. Там всегда снег и… медведи ходят прямо по улицам… Правда?

Бурик прыснул от смеха.

— Слушай, откуда ты свалился, а? Какие медведи? Сейчас у нас вообще жара… Откуда ты вообще это взял?

— Мне сказал об этом учитель.

— Какой еще учитель? — недовольно спросил Бурик.

— По музыке.

— Да… Наверное, крупный специалист по медведям.

— Не надо так! — глаза Антонио вспыхнули.

Бурик смутился.

— Прости. Я ведь не хотел тебя обидеть.

— Да нет, это я… — похоже, Антонио устыдился собственного гнева. — Лучше ты меня прости.

— Запросто… Так как ты сюда попал? Где ты живешь? Только не плачь, пожалуйста.

— Нет, я не буду, — поспешно заверил его Антонио, словно чего-то испугавшись. — Я живу в Венеции. То есть жил… Моя Венеция… я даже не знаю, как сказать. Я ничего не понимаю. Этот Магистр говорит, что она осталась совсем в прошлом.

— Когда ты родился? — спросил Бурик, словно что-то поняв.

— Четвертого ноября, — охотно ответил Антонио. — 1705 года.

Бурик открыл рот. Но почти сразу закрыл — после всего, что случилось, удивляться было глупо.

— А ты знаешь, какой сейчас год?

— Знаю… — Антонио опустил глаза, потом снова поднял. — Мне Магистр еще месяц назад сказал.

Бурик присвистнул.

— Так ты здесь уже целый месяц? И как ты сюда попал?

— Я и сам не знаю. Какая-то темнота вдруг навалилась. А потом я проснулся здесь. Джузеппе сказал, что я спал почти неделю. Я сначала очень испугался. Много плакал… А сейчас будто привык. Только иногда очень скучно бывает. И к маме хочется…

«Сейчас опять заплачет…» — подумал Бурик. Но ничего подобного не произошло — Антонио смотрел на него спокойно, совершенно сухими глазами.

Странный звук прервал молчание. Стоящий рядом с кроватью аппарат сначала запищал, потом тревожно загудел.

Антонио заметно испугался.

— Что это? — удивленно спросил Бурик.

— Они называют его стабилизатор. Это чтобы я не исчез… мне так объяснили. Тебе надо спрятаться, сейчас придут!

— Куда не исчез?

— Прячься скорее, я потом все тебе расскажу!

Бурик откинул свисавшее покрывало и юркнул под кровать. «Ой, расчихаюсь… — думал он. — Тут же наверняка пыли…». Но под кроватью оказалось на удивление чисто — видимо, за чистотой здесь следили особо. Бурик услышал, как открылась дверь.

— Здравствуй, Антонио! — сказал приветливый женский голос. — У нас с тобой процедура, не забыл?

— Здравствуйте, тетя Лоредана, — ответил Антонио. — А может, не надо?

— Надо, мой хороший. Я бы и сама тебя не мучила, но что делать, если тебе это прописали. Твоя стабильность сейчас — главная забота Магистра. Садись.

— Но я не хочу! Не надо!! — Антонио вдруг расплакался.

Лоредана, видимо, потеряла терпение. Тон ее резко изменился.

— А ну садись, засранец! Противный мальчишка!

— Ну, пожалуйста! Ведь это больно!!

Бурик усилием воли заставил себя лежать неподвижно, хотя ему безумно хотелось выскочить из-под кровати с воплем: «Отстань от него, дура!!»

— Садись, я сказала! — продолжала гавкать Лоредана. — Если ты сдохнешь, я потеряю работу, а мне это не улыбается. Садись, пока я не воткнула эту иголку тебе в глаз!

Антонио всхлипнул последний раз и, вероятно, сел — Бурику не было видно. Тогда он осторожно отодвинул край покрывала. Антонио сидел посреди комнаты на небольшом металлическом кресле возле непонятного аппарата, от которого шла тонкая трубка с иглой на конце. Лоредана перетянула руку Антонио резиновым жгутом, ловким движением смазала на сгибе локтя и аккуратно ввела иглу в вену.

— Вот молодец! — Лоредана сменила тон. Голос ее стал приторным, интонации чуть ли не сюсюкающими. — Сейчас мы закончим нашу процедурочку…

Она сняла жгут, взяла несколько электродов и укрепила их на голове Антонио на блестящем металлическом каркасе. Два широких электрода она закрепила на его запястьях. Потом нажала несколько кнопок на пульте и повернула к себе монитор. Взглянув на него, она покрутила какие-то ручки.

Антонио застонал.

— Потерпи, потерпи… не расстраивай Лоредану. А ну перестань орать!!!

Антонио уже кричал. Бурик изо всех сил сжимал ножку кровати, с трудом преодолевая желание впиться в нее зубами.

Вдруг Антонио затих.

«Умер!» — подумалось Бурику. Он очень испугался этой своей мысли и, высвободив правую руку, осторожно, чтобы случайно не выдать себя, перекрестился.

— Уже все? — милостиво донесся снаружи ослабевший голос Антонио.

«Слава Богу, живой!» — подумал Бурик и облегченно перекрестился еще раз.

— Все, все… — ворчливо ответила противная тетка. — Орал так, что, наверное, все слышали. Еще подумают, что я тебя здесь мучаю.

— А разве нет? — в голосе Антонио звучал вызов. — Так и знайте, больше я вам не дамся!

Лоредана удивленно помолчала. Бурик из своего укрытия не видел ее лица (в поле его зрения находились только кривые волосатые ноги в бежевых полупрозрачных колготках), но ему подумалось, что ее брови поползли вверх.

— Куда ты денешься, — ласково пропела она наконец.

«Интересно, — подумал Бурик, — как повел бы себя Добрыня на моем месте?»

— Я… я сам в вас эту иголку воткну, если только еще сунетесь!

«Кажется, знаю…» — продолжал думать Бурик.

— Ха! Ты будешь воевать с женщиной?

— А вы не женщина! — выпалил Антонио. Казалось, эта мысль давно уже пришла ему в голову, а не родилась только что, в этой неожиданной перепалке. — Вы — ведьма!

«Стоит попробовать… Именно как Добрыня. Только есть маленькая проблема — он смелый, а я… законченный трус. Добрыня, помоги мне!!..»

Лоредана молча подошла к двери, открыла ее радиокарточкой.

— Раз так, сидеть тебе здесь еще неделю. Пока в моей власти продлевать твой карантин, я буду его продлевать. И запомни, мой мальчик, следующая процедура будет еще болезненнее. Эту «ведьму» ты у меня отработаешь сполна, обещаю тебе!

Дверь с легким щелчком закрылась, прозвучал сигнал запирающего устройства.

Бурик откинул покрывало и вылез из-под кровати.

Антонио сидел на металлическом кресле бледный, понурый, совершенно потерянный. Бурик расправил штаны и еще раз посмотрел на нового знакомого.

— А ну, слезай!

— Что? — не понял Антонио.

— Слезай, говорю!

Прозвучало ну просто совершенно по-добрынински.

Антонио послушно спрыгнул на пол. Бурик схватил стоящий рядом медицинский табурет за металлические ножки, примерился и изо всех сил опустил его на стоящий перед ним аппарат. Посыпались осколки и какие-то детали — пластиковые, металлические, стеклянные… Что-то заискрилось, появился небольшой, но едкий дымок.

— Что ты делаешь?! — в ужасе спросил Антонио.

— Я? Это я так удивляюсь, — ответил Бурик, нанося аппарату очередной сокрушительный удар.

— Чему?!

— Тому, что ты, придурок, не сделал этого раньше!

С этими словами он запустил в стену большой круглой банкой, напоминающей капельницу. Красноватая жидкость образовала на стене обширную кляксу. Бурик полюбовался ее очертаниями.

— Хм… На бегемота похожа.

— Ага… Очень… — сомнамбулически согласился Антонио.

Бурик перевел взгляд на останки аппарата и двинул табуреткой по большому жидкокристаллическому монитору. Во все стороны брызнула вязкая сероватая жидкость. «Наверное, жидкие кристаллы», — подумал Бурик, не переставая громить монитор.

— Ну вот, теперь порядок, — сказал он, садясь на кровать и утирая пот со лба. — А ты: «Я вам иго-олку воткну… не да-амся…»

Антонио удивленно глядел то на Бурика, то на поверженный стабилизатор.

— Ты знаешь… — сказал он. — Я никогда-никогда бы так не сделал.

— Испугался бы?

Антонио в задумчивости наклонил голову.

— Наверное… Но не в этом дело. Я просто не догадался бы, что его можно… вот так… — он сделал рукой характерный жест.

Внезапно внимание Бурика привлекло какое-то движение в левом верхнем углу комнаты. Приглядевшись, он увидел небольшую телекамеру, которая, бликуя наглым зрачком, неспешно поворачивалась в их сторону.

— Бли-ин! — сообщил Бурик по-русски, и через мгновение табурет полетел в угол, разнося камеру вдребезги. — Одевайся, пошли отсюда!

— Ку… куда? — промямлил Антонио.

— Да хоть куда! Нечего здесь торчать.

Антонио быстро надел цветастую пижаму — другой одежды в комнате не нашлось.

— Пошли! — нетерпеливо сказал Бурик.

— А… разве можно?

— Нет, конечно.

Он взял Антонио за руку и решительно повел к двери. Карточка скользнула по считывающему устройству, раздался негромкий гудок. Бурик толкнул дверь, и та послушно отворилась.

— А нам не попадет? — поинтересовался Антонио, наконец-то обретя полноценный дар речи.

— Не знаю, — Бурик пожал плечами. — Но хуже, наверное, уже не будет…

Его прервал звук сигнала тревоги — не очень громкий, но отчетливый, равномерно заливающий все помещение.

— Бежим! — скомандовал Бурик, хватая охнувшего Антонио за руку.

По толстому ковру бежалось легко. Коридор резко свернул влево, потом сразу вправо. Было видно, что впереди, метров через сто, он вновь делает поворот — очевидно, здание в этой зоне замыкалось в кольцо. Или в спираль? Ведь коридор, кажется, шел под уклон. Да, он изменял очертания! При каждом шаге! Бурик уже порядком запыхался. Антонио не отставал, но бежал, как загипнотизированный.

«Странно, — думал Бурик. — В этих коридорах совсем нет дверей». Однако дверь тут же показалась — впереди. Она преграждала путь. Коричневая, обитая дерматином с повылезавшей кое-где ватой. Свет ламп тускло отражался от фигурных шляпок гвоздей по периметру. «Совсем как дверь добрыниной квартиры», — подумал Бурик и вдруг почувствовал, как на него наваливается странная дремота… да-да, совсем такая, как была тогда, в тот день, как он проснулся на рассвете, сел на одну из первых электричек, доехал до Колеса, и…

— Мы пришли? — раздался сзади голос Антонио. Он все еще продолжал держать Бурика за руку. Некрепко, доверчиво — словно младший братик…

Бурик, что есть силы тряхнул головой. Сонливость почти отошла.

— Не знаю, — ответил он Антонио. — Сейчас проверим.

«Так ведь это же добрынина дверь! — думал Бурик. — Ведь если очень захотеть, значит можно сразу оказаться у него дома. Так же, как я оказался здесь. Надо только очень-очень захотеть. Ну же, Добрыня! Помоги мне!!!» Секунды застывали и падали. Пространство вокруг двери медленно колыхнулось, сквозь него явно проступили стены холла, выкрашенные зеленой краской, шкафчик пожарного крана справа от двери…

Бурик весь напрягся и взялся за ручку (когда-то она нажималась вниз, но сейчас была безнадежно сломана). Потянул на себя. Дверь бесшумно приоткрылась. Бурик вдохнул запах добрыниной квартиры и резко открыл дверь.

…Перед ним стоял Магистр. За его спиной таяли и исчезали очертания кухни и двери в добрынину комнату. Печально мигнул и исчез надтреснутый светильник в прихожей.

Бурику вновь стало тепло и спокойно. За себя. Но не за Антонио, стоящего за спиной.

Магистр смотрел с упреком, но чуть улыбаясь. Бурик попытался успокоить дыхание.

— Что вам… от него… надо?

— Браво, молодой человек, — ответил Магистр. — Ваш фейерверк со стабилизатором и камерой слежения меня позабавил. Но ваше умение искривлять пространство застало врасплох. Еще немного, и вы действительно оказались бы в квартире вашего друга. Хорошо, что мои специалисты вовремя усилили пространственную блокаду. Видите, я с вами полностью откровенен…

— Ничего я не искривлял. Я еще не сошел с ума. Я… вон его спасал. От вашей ведьмы Лореданы.

Антонио за спиной шумно вздохнул — очевидно, вспомнив сегодняшнюю «процедурочку».

— Не волнуйся, — сказал Магистр. — Она уже уволена. За то, что не отследила твое присутствие в комнате… пациента.

— Ее счастье, что не отследила… — проворчал Бурик, прекрасно понимая, что счастье скорее было на его стороне. — Отстаньте от Антонио! Что вам нужно?

Магистр сцепил пальцы на пухлом животе, перевел взгляд сначала на Антонио, потом на Бурика.

— Вот и настал момент об этом поговорить. Скажу прямо — я рад, что вы познакомились. Это облегчит задачу нам всем.

Бурик и Антонио молчали.

— Все дело в том, — продолжил Магистр, — что вы оба представляете собой как бы пространственно-временную ось. Один из вас победил Время. Не скрою, с нашей помощью… Другой — Пространство. Причем, совершенно самостоятельно. Упустить возможность нашего с вами сотрудничества — пока назовем это так — мы не можем. Поэтому готовы предложить вам довольно интересные условия.

— Не будем мы с вами сотрудничать! — ответил Бурик за двоих.

— Не надо спешить с ответом, — голос Магистра становился все более мягким и проникновенным. — Думаю, узнав некоторые подробности, вы оба измените свое решение. Давайте пройдем в мой кабинет и побеседуем наконец на равных.

Магистр двинулся вперед. Бурик и Антонио нехотя последовали за ним. По дороге Бурик обернулся. Никакой двери позади не было — в обратную сторону продолжался такой же коридор, что убегал вперед.

Кабинет Магистра находился в самом сердце огромного комплекса Центра «Чизанелли». Мальчишки огляделись — Бурик с неподдельным любопытством, Антонио — слегка затравлено. В кабинете были неброская мебель, большие напольные часы с маятником, похожим на сковородку, овальный стол, мощный компьютер, четыре монитора и несколько компактных пультов.

На столе стояла круглая подставка. Бурик вспомнил, что на похожей подставке крутился учебный глобус в школьном кабинете географии. Но здесь был не глобус — на подставке красовался массивный многогранный кристалл, замкнутый в кольцо. Его грани впитывали бархатный свет матовых ламп под потолком.

— Что это? — спросил Бурик.

— Это? — переспросил Магистр. — Модель Великого Кристалла Вселенной. Красивая, ты не находишь?

Бурик внимательно осмотрел прозрачный замкнутый в кольцо многогранник, покрытый тончайшей сеткой меридианов и параллелей.

— Так, значит, это правда?

— Что правда?

— То, что Вселенная имеет… такую форму.

— Тебе знакома эта теория? — лицо Магистра выражало неподдельный интерес.

— Конечно, — это свое «конечно» Бурик выдал с таким выражением лица, будто речь шла о таблице умножения. — Я об этом у Крапивина читал…

При слове «Крапивин» Магистр еле уловимо поморщился.

— Достойный источник, — непонятным тоном сказал он. — Информированный, но несдержанный. Хорошо, что у него пока хватает ума не рассказывать своим читателям ВСЕ.

— Мне и моему другу Добрыне хватает и того, что уже рассказано! — огрызнулся Бурик. — Когда вы вернете нас домой? Вы обещали!

— Не волнуйся, ты попадешь домой. Почти сразу, как только выполнишь свою миссию. Вот только того способа, как ты попал сюда, я тебе не могу обещать. Придется самолетом…

— Да хоть трамваем… А как вы вернете Антонио? Тоже самолетом?

Магистр посмотрел на Антонио долгим взглядом.

— Наверное, нет смысла скрывать… Мы не сможем вернуть его в ту временнýю точку, из которой он попал к нам. И вообще не сможем ничего сделать…

Глаза Антонио все больше наполнялись ужасом. Но Магистр и не думал щадить своего маленького собеседника.

— Твое состояние все более нестабильно. Дело в том, что… когда мы пытались перенести сюда тебя взрослого, произошло непредвиденное…

— Что? — одними губами спросил Антонио.

— Тебя убили, — тяжело произнес Магистр. — Убила самая мерзкая из всех женщин, созданных Природой. Женщина, которую ты любил, когда был взрослым.

Антонио опустился на стул. Бурик встал рядом.

— Зачем вы все это ему рассказываете?

Магистр перевел на него взгляд.

— Затем, что настала пора узнать правду. Вы ведь так любите правду…

— Для чего я вам нужен? — не сказал, а простонал Антонио. Он был страшно подавлен услышанным.

— Вот об этом я и хотел поговорить. Александр, присядь. Ведь в ногах правды нет — кажется, так говорят у вас…

Бурик придвинул стул и сел рядом с Антонио. Магистр посмотрел на мальчишек, удовлетворенно кивнул и вновь заговорил, обращаясь к Антонио.

— Существует некий монашеский орден, — чувствовалось, Магистр пытается подобрать слова, — достаточно древний. Они именуют себя Хранителями-Сальваторами.

— Я слышал об этом ордене, — сказал Бурик. — Он…

— Я знаю, что ты слышал, — решительно прервал его Магистр. — Даже знаю, от кого именно, однако потрудись не перебивать. Когда ты вырос, — снова обратился он к Антонио, — то попал к ним. Учение у Сальваторов всегда было поверхностным, но вот знание им досталось ценное. Уникальное знание! Они овладели формулой Прямого Перехода между мирами Вселенной. Взгляни сюда, — он слегка повернул модель, стоящую у него на столе. — Каждая грань этого кристалла — целый мир. Со своим населением, своим счастьем, а также горем и болезнями. И со своими пророками. Нормальный мир… Но он автономен. Совершенно суверенен! Правда, иногда между пространствами возникают дыры, особенно после того, как в большинстве из них понастроили железных дорог… Но вот передвигаться между «гранями» — это умеют немногие. В ордене Сальваторов берегут это знание. Хотя нам оно необходимо больше, чем им.

— Ну и спросите у них, — нахально перебил его Бурик.

— Не будь таким наивным, — мягко ответил Магистр. — Никто не делится подобным знанием по собственной воле. А с орденом Сальваторов наши отношения не складывались никогда.

— А у вас что за орден? — спросил Антонио. Детское любопытство взяло свое — он уже успокоился и воспринимал рассказ Магистра как увлекательную историю.

— Об этом позже… А сейчас — главное. Сальваторы доверили тебе тайну Перехода. Ты поступил оригинально — зашифровал эту формулу в одной из своих партитур…

Магистр замолчал, наблюдая за произведенным эффектом.

— Ну ты даешь… — только и сказал Бурик, уважительно глянув на Антонио.

— Но я ничего не шифровал!

— На данный момент — безусловно. Но там, в прошлом, ты прожил целую жизнь. Не слишком долгую, но… разнообразную. За свои тридцать шесть лет ты успел вкусить и славы, и позора, и любви необыкновенной женщины…

Бурик неопределенно хмыкнул.

— Партитуру недавно нашли. Прекрасная музыка, в этом тебе не откажешь. Вот только расшифровать твою тайну мы не смогли — ты уничтожил ключи. Наши вычислительные центры работали больше полугода, но безрезультатно. — Он усмехнулся. — Какие-то семь нот обрабатывали семь месяцев… И тогда мы пошли на неслыханно дерзкий эксперимент — решили, используя другое древнее знание, вытянуть тебя сюда. На время. Расспросить и отправить назад.

— А разве это возможно? — не утерпел Бурик.

— Многое возможно из того, что по науке считается невозможным. Я не рассказываю вам всего… Скажу только, что эксперимент протекал как нельзя лучше. Но, как я уже сказал, там, в прошлом, в момент твоего переноса тебя убили.

Антонио в упор глянул на Магистра.

— Как я здесь оказался?

— Это сложно объяснить… — Магистр вновь тронул модель Кристалла Вселенной. Она слегка повернулась и пустила озорной блик. — Сочетание древних учений с новейшими технологиями иногда дает поразительные результаты. Важно другое… У тебя еще не пропал резонанс с тобой взрослым. И ты в состоянии вспомнить все то, что зашифровал в своем будущем.

— Но я ничего не помню!

— Ты все вспомнишь… Ты должен успеть вспомнить.

— Что значит успеть? — насторожился Бурик.

— Вот об этом я и хотел поговорить особо… И отдельно с тобой, Саша.

— Почему только со мной? Он что, не имеет права?

— Имеет. Вопрос в том, захочет ли он узнать правду.

Бурик посмотрел на Антонио.

— Почему вы спрашиваете? — возмутился тот.

Магистр кивнул.

— Ну что же — ты выбрал. Тогда слушай. Когда тебя убили, образовалось интенсивное некротическое поле — поле смерти. Сейчас оно стремится затянуть тебя, чтобы восстановилось вселенское равновесие между жизнью и смертью. И оно затянет тебя… — казалось, он с удовольствием следил, как у обоих мальчишек расширяются глаза. У Антонио — от нового приступа ужаса, у Бурика — сначала от любопытства, потом от страха за нового друга.

— …если не принять должных мер, — закончил он фразу.

— Каких? — ослабевшим голосом спросил Антонио.

— Для начала мы стабилизировали тебя медикаментозно. Не содрогайся так — больше этих процедур не будет. Тем более что стабилизатор, мягко говоря, неисправен. — Он кольнул взглядом Бурика. — А новый изготовят по нашему заказу не раньше, чем через неделю. К тому же процедуры стабилизации перестали тебе помогать. Мы вновь обратились к древним источникам.

Магистр зачитал замогильным голосом:

Мальчишки непонимающе переглянулись.

— Какая искра? — спросил Антонио.

— Вначале мы тоже зашли в тупик. Но древнее пророчество само помогло нам — ведь тем, что принято именовать Искрой Божьей, в чистом виде обладает один только койво.

На этом слове Бурик вздрогнул. Казалось, это слово на мгновение повисло в пространстве кабинета. Бурик нахмурился, потом сказал:

— У-у…

Магистр посмотрел на него долгим испытующим взглядом.

— Ты уж просвети меня, что означает твое «у-у»?

— А то, что теперь я понял, зачем вы за нами охотились. Вот только мы не знали, за кем именно — за мной или за Добрыней, моим другом.

— Признаться, это было нелегко понять с самого начала. Вы были как бы в одной спайке, и фон одного перекрывал поле другого. Наши приборы не в состоянии были определить, кто из вас Койво, а кто всего лишь Отражатель.

— Мы и сейчас в одной спайке! — сказал Бурик. — Хоть и далеко друг от друга.

Он заметно погрустнел.

— Я знаю, — спокойно ответил Магистр и продолжил. — До того момента, пока вы не поссорились, наши карты были изрядно спутаны… Но теперь ты здесь. И очень надеюсь, что ты поможешь и Антонио, и нам.

После недолгого раздумья Бурик спросил:

— А что осталось там, в прошлом, вместо него? Ведь взрослым его убили, а из детства вы его… — он покосился на Антонио, — украли.

Магистр колыхнулся всем своим грузным телом.

— А вот этого мы не знаем. И, скажу честно, даже не в состоянии определить. Ясно одно — некротическое поле уже затягивает Антонио. Оно зовет его! И здесь вся надежда на тебя.

— На меня?! — Бурик сам не знал, удивился он или испугался. — И что я должен сделать?

— Всего лишь согласиться. Все остальное сделаем мы.

Бурик посмотрел сначала на Антонио, потом на Магистра.

— На что согласиться?!

— На то, чтобы передать твои качества койво ему. Божью Искру!

Бурик опешил.

— Это значит, я потом не смогу…

— Я не в праве скрыть это от тебя. Ты не сможешь искривлять и соединять пространства. Ты не сможешь видеть во снах пророчества другим жизням. Ты потеряешь много способностей. Возможно, тебя утешит то, что о большинстве из них ты даже не подозреваешь.

Бурик побледнел.

— А… что же я тогда буду мочь… ой… то есть, смогу?

Магистр развел руками.

Мысли в голове Бурика метались загнанными белками. Казалось, еще немножко — и голова закрутится, словно колесо… Колесо! Одна из мыслей-белок зацепилась за это слово. Ну, конечно, Колесо! Ведь именно с его помощью Бурик оказался здесь. Значит, оно поможет ему вернуться назад. Надо только подумать, как это сделать… И забрать с собой Антонио. Да! Надо увести его из этого проклятого места — тут творятся всякие мерзости, тут все неправильно. Вот и надо его вытащить туда, где безопасно. В Москву! К Добрыне, Стасу и Володе…

Бурик вдруг понял, что ужасно соскучился не только по Добрыне, но и по Стасу с Вовкой, к которым успел порядком привязаться.

Интересно, если там, в Москве, есть Колесо, значит, и тут должно быть место с такими же свойствами. Вот бы им с Антонио его найти! И тогда никакое нетр… некр… тьфу! как он назвал это дурацкое поле? Поле смерти? Так фиг ему, этому полю! Антонио оно не получит.

Но где-то на самом дне билась подлая мыслишка: «Ты просто не хочешь расстаться со своим даром!» Бурик сам не заметил, как вступил с этой мыслью в диалог. «А почему я должен его отдавать? У меня ведь больше ничего нет!» — «Ты всю жизнь был посмешищем для одноклассников, учителя смотрели на тебя со снисхождением. И вдруг ты получил то, чего нет больше ни у кого. Интересно, как ты теперь сможешь с этим расстаться?» — «Я не знаю… Я не хочу…»

— Я не требую от тебя сиюминутного решения, — голос Магистра прозвучал, как ответ на буриковы мысли. — Но и затягивать с ответом не рекомендую. Кстати, не рассчитывай уйти тем же способом, что и попал сюда. Ради такого ценнейшего сотрудника мы запустили Генеральную Блокаду. Заверю тебя, у нас хватит и сил, и энергии, и денег, чтобы удержать ее ровно столько, сколько будет необходимо.

Бурик несмело огрызнулся.

— А вы меня не пугайте этой вашей… Дикой Блокадой.

Магистр предпочел сменить тон.

— Постарайся понять одно. Если мы промедлим — быть беде.

Бурик посмотрел на Антонио. Тот не отвел взгляда. Улыбнулся легко и сказал одними губами: «Не волнуйся, мне ничего не нужно». В его глазах Бурик не увидел страха. Только тоска плескалась где-то на дне. Бурик попытался представить себя на его месте и содрогнулся: оказаться в чужом времени, без родителей, без друзей, совсем одному! Почти ничего не помнить из прошлого, да еще узнать, что ТАМ тебя убили, а ЗДЕСЬ тебя скоро засосет какое-то непонятное поле.

— Я хочу, чтобы Антонио перевели поближе ко мне, — сказал Бурик.

— Зачем? — удивился Магистр. — Ты ведь прекрасно знаешь, кто где живет. Можете видеться, когда захотите.

Он достал из стола две карточки с металлическими прищепками.

— Вот, это ваши персональные пропуска. Радиокарты. Ходите, где хотите.

— Ну, ладно… Спасибо.

Мальчишки пристегнули неожиданные подарки к карманам на груди.

— Друзья мои, я не хочу, чтобы вы пропустили тихий час.

Бурик праведно возмутился:

— Еще чего, днем спать! Что мы, маленькие, что ли?

— Вы не маленькие, — мягко произнес Магистр. — И ты можешь не спать. Но твоему другу следует восстановить силы после сегодняшней процедуры.

Антонио вяло кивнул.

— Я провожу вас, — сказал Магистр.

Возле двери в комнату Антонио мальчишки пожали друг другу руки.

— Ты отдыхай, — сказал Бурик. — Я скоро приду к тебе.

— Я буду тебя ждать, — сказал Антонио и улыбнулся с видом человека, в жизни которого появилась еще одна радость — новый друг.

Проводив Бурика до двери, Магистр спросил:

— Ты позволишь мне войти? Мне хотелось бы кое-что тебе сказать.

— Ну… — Бурик замялся, — заходите.

Войдя, Бурик сел на кровать и принялся смотреть в угол. Магистр присел на стул.

— Так что ты мне ответишь?

— Я подумаю.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Магистр.

Бурик дерзко вскинул глаза.

— Пожалуйста, не ошибитесь — мой ответ вовсе не означает «да».

Магистр встал и молча вышел.

«Ну и катись!» — подумал ему вслед Бурик и, не раздеваясь, плюхнулся на кровать.

Москва

Добрыня спрыгнул с платформы. Нашел взглядом приземистые корпуса птицефабрики и побежал, перепрыгивая через две шпалы.

— Михеич! — закричал он, подбегая к сторожке стрелочника. — Михеи-ич!!

Ответа не было. Добрыня подбежал ближе, отдышался и вдруг ясно понял, что Михеича он здесь не найдет. Вид у сторожки был такой, будто в нее не заходили уже несколько лет: окна и дверь были заколочены досками и старой фанерой, сквозь прогнившее крыльцо пробивался жидкийкустарник. Добрыня зачем-то подошел к ржавой колонке и двинул рычаг. Рычаг свободно поднялся и также свободно опустился. Колонка сочувственно вздохнула, словно извинялась — мол, сама воды уж лет двадцать не видела…

Добрыня посмотрел по сторонам, задержал взгляд на кострище между заброшенными рельсами. Посмотрел на стрелку, которую они с Буриком когда-то пытались перевести. Она блестела свежей смазкой, рукоятка и противовес были покрашены в белый цвет. Судя по всему, недавно. Внизу на свежеокрашенной станине белела надпись: «Стр. № 2»

Добрыня тряхнул давно не стриженой головой и медленно побрел по шпалам в сторону фабрики. В пяти метрах от оставшейся позади стрелки рельсы были гладкими и блестящими — отполированными множеством колес. Но чуть дальше снова возникла привычная ржавчина заброшенного пути. Добрыня в недоумении остановился и вдруг понял, что не в состоянии обдумывать эту новую странность — ему нужно найти Михеича. А тот наверняка подскажет, где искать Бурика.

Когда Добрыня подошел к ближайшему корпусу, обитая пухлым черным дерматином дверь со скрипом отворилась, выпуская наружу неопределенного возраста полную тетку в сером халате и выцветшем платке, разноголосое кудахтанье и характерный «птицефабричный» запах. «Так пахнет размораживающийся холодильник», — пришло Добрыне в голову прозаическое сравнение.

— Скажите, пожалуйста… — начал Добрыня, смущаясь, — глаза у тетки были того же цвета, что и ее халат.

— Чего тебе?

— Мне бы… Михеича.

— Ка-аво-о?!

— Михеича, стрелочника вашего…

— Какого такого стрелочника? — похоже, тетка начинала сердиться.

Добрыня растерялся.

— Который стрелку переводит… Он на прошлой неделе в той будке сидел, вон, — Добрыня махнул рукой в сторону чернеющей вдалеке сторожки.

— Ты мне тут голову морочить пришел? Нет тут никакого Михеича, и не было никогда!

— Нет, был! — обозлился Добрыня. — Я с ним сам разговаривал!

— Нет, вы видали, а? Мань, ты глянь-ка на этого шалопая!

Со стороны второго корпуса подошла еще одна тетка, на вид гораздо добрее первой. Добрыня решил, что теперь будет общаться именно с ней — от первой все равно толку никакого.

— А вы можете мне помочь?

— Серафима, ты чего на ребенка кричишь? — сказала тетка неожиданно густым низким голосом. И уже Добрыне: — Помогу, коль смогу — у меня внук такой, как ты.

Она улыбнулась. Первая тетка поджала губы.

— Мне очень нужен сторож, который неделю назад дежурил на той стрелке, в сторожке.

Тетка посмотрела в ту сторону, куда показывал Добрыня.

— Я ему уже полчаса твержу — нет там никакого стрелочника…

— Погоди, Серафима… Ты говоришь, в сторожке? Так она ж много лет как заколочена. Там железнодорожники когда-то инвентарь хранили, потом и вовсе забросили. Сюда ведь поезда давно уж не ходят — путь разбит. Продукцию на машинах развозим.

— А… как же Михеич…

— Да, был такой когда-то. Я тогда еще молодая была — только сюда работать пришла. Действительно, стрелку караулил. Старенький такой… Да вот только умер он.

— Ка-а… когда умер? — Добрыня чувствовал, что еще немного, и земля уйдет у него из-под ног.

— Да уж лет двадцать будет… С легкими у него что-то было — кашлял, что твой чахоточный. Тихонько так помер — не сразу и заметили. Дня три в своей сторожке пролежал. Я и на могилке была, давно, правда. Недалеко она, могилка-то…

Добрыня побледнел.

— А вы… вы… ничего не путаете?

Но тут вступила Серафима.

— Нет, ты только посмотри на него, а! Пожилым людям голову морочит! Говори, зачем пришел! Яйца воровать? Говори!! Что ты с ним возишься, Маня, в милицию его! Вот кто у нас яйца ворует!! В милицию! Милиция-я!!

Добрыня весь напружинился и отскочил. Волна гнева и досады метнулась в сторону противной тетки с такой силой, что, казалось, воздух вокруг Добрыни сделался густым.

— Сами вы яйца воруете! И кур по ночам… Вас саму надо в милицию сдать! Или в поликлинику. Для опытов!

С этими словами он побежал прочь, хорошо понимая, что дородная Серафима его не догонит, даже если очень захочет.

— Еще грубит, шалыган чертов! — пролаяла та ему вслед. — Я те покажу опыты!

— Да брось ты, — гудел позади Манин бас. — Нормальный мальчонка, у меня внук такой же…

«Придется по рельсам», — подумал Добрыня, направляясь в сторону железнодорожного моста. «По рельсам все можно…» — вспомнились слова Михеича.

При дневном свете железнодорожный мост уже не выглядел мрачной громадиной. Добрыня подошел к молодому, но уже лысеющему охраннику и спросил:

— Простите, а где Коля?

Охранник вынул изо рта сигарету, сплюнул, посмотрел на Добрыню сверху вниз и нехотя процедил:

— Сменился Коля.

— А… Митяй?

— И Митяй с ним.

Добрыня вздохнул.

— Мне очень надо на ту сторону… Можно я пройду?

— Не положено!

— Но я быстро. Мне очень надо! Пожалуйста…

— Ты, пацан, по-русски понимаешь? Или тебе вон того переводчика с цепи спустить? Он тебе доходчиво объяснит.

«Ты сам хуже этого переводчика», — подумал Добрыня. Но вслух спросил:

— Так как же мне на ту сторону перебраться?

— Да как хочешь. Хочешь — на электричке, хочешь — вплавь, хочешь — на плоту, вон там, под мостом. — Охранник глумливо ухмылялся.

Добрыня смерил охранника презрительным взглядом и молча направился назад. Сам не зная, почему, начал спускаться по обрыву к реке.

Вода в ней казалась черной. К берегу действительно прибился шаткий плотик. Добрыня мысленно шагнул на подгнившие доски, мысленно соскользнул в воду, и мысленно же содрогнулся. Потом сел на теплый после солнечного дня камень, достал из сумки апельсин и принялся зубами сдирать с него кожуру. Рот наполнился душистой горечью.

«Ничего не поделаешь, — подумал Добрыня, — придется ехать на электричке».

Покончив с апельсином, он поднялся, отряхнул штаны и полез вверх по обрыву.

Наконец-то повезло — электричка подошла через пару минут. Добрыня решил не проходить в вагон, а остался в тамбуре и смотрел через выбитое дверное стекло. На мосту электричка замедлила скорость. Когда вагон поравнялся с охранником, Добрыня не смог отказать себе в удовольствии высунуться по пояс и показать ему язык.

— Ну ты, придурок! — громко выдохнул охранник.

— Плешивая обезьяна! — с удовольствием ответил Добрыня.

Знакомый парк встретил сумрачной прохладой. Добрыня прошел мимо поломанной цепочной карусели, обогнул пустую ржавую будку заброшенного «Иллюзиона» и по разбитой асфальтовой тропинке вышел к Колесу.

Не дойдя до Колеса нескольких метров, Добрыня остановился. Что дальше? Как теперь найти Бурика? Добрыня чувствовал, как Бурик зовет его из какой-то неведомой дали. Что ему плохо и что с ним что-то делают против его воли… Добрыня сам не понимал, откуда пришли к нему эти мысли. Может быть, это сама тоска по пропавшему другу пыталась говорить с ним на своем языке? Добрыня не знал… Знал он только одно — путь к Бурику надо искать где-то здесь. И не задавать себе лишних «почему?». Нипочему. Так надо!

Колесо темнело на фоне облачного неба. В нем не чувствовалось ни вражды, ни опасности. А что чувствовалось? Добрыня задумался над этим вопросом, заданным самому себе. Наверное, дружелюбие… Конечно, дружелюбие! Значит, с ним, с Добрыней, не случится ровным счетом ничего плохого. Просто не имеет права случиться! Нужно просто очень постараться, чтобы не случилось…

Добрыня поправил на спине рюкзачок и сделал несколько шагов к ближайшей станине. Легко подпрыгнул, уцепился за холодную перекладину и полез по ржавой металлической лесенке вверх. Звук его шагов разносился по парку неясным эхом. Путь казался знакомым — словно Добрыня преодолевал его уже много раз, а не всего лишь однажды — после той нелепой ссоры с Буриком. Нет, сейчас лучше не думать об этом.

Добрыня остановился на площадке в центре Колеса. Осмотрелся. Площадка была обнесена невысоким решетчатым ограждением. Что-то очень знакомое угадывалось в ее очертаниях. Что-то родное… Вспомнил — ведь на их с Буриком балкончике точно такое же ограждение! Как же он не заметил этого тогда, в первый раз?

Добрыня легко перелез через ограждение и, пройдя два шага по ржавой оси Колеса, ступил на нижнюю спицу — она стояла почти горизонтально. Балансируя, прошел по ней несколько метров от центра. Ловко перехватив руками, подтянулся на двух больших болтах, торчавших из спицы над ним, и перелез на следующий уровень. Колесо скрипнуло и начало проворачиваться под его весом. Добрыня зажмурился и вцепился в спицу что есть силы, помогая себе ногами. Налетел пронзительный ветер, на протяжении многих лет единственный пассажир этого заброшенного аттракциона. Он словно пытался согнать с него гостя-конкурента. Но, судя по всему, такое желание возникло не только у ветра:

— А ну слезай! Шею свернуть хочешь? Слезай, кому говорю!

Добрыня приоткрыл один глаз и посмотрел вниз. На тропинке возле Колеса, у развалин какой-то будки, наверное, билетной кассы, стояла дородная тетка с большой хозяйственной сумкой. Из сумки в разные стороны торчали синеватые куриные ноги. Добрыня снова закрыл глаз. Спица Колеса медленно увлекала его вниз, словно мельница Дона Кихота.

— Я сейчас милицию позову!

«Приводи все отделенье!» — вспомнил Добрыня фразу из какого-то фильма, виденного с мамой под Новый Год по телевизору. Мысль о маме пронзила его как спица. «Что с ней будет, если со мной что-то случится?» Словно в ответ на эту мысль, руки Добрыни заскользили по гладкому металлу.

— А-а-а!!! — этот теткин крик, вздымающийся снизу, было последним, что запомнил Добрыня.

Исследовательский центр «Чизанелли»

Дверь в комнату Бурика неожиданно открылась и пропустила в комнату Джузеппе.

— Привет, — сказал тот, неловко останавливаясь у порога.

— Привет, — ответил Бурик и демонстративно отвернулся к стенке.

— Ты… отдай мне, пожалуйста, мою радиокарту.

— Возьми в кармане, — ответил Бурик, не оборачиваясь.

— Мне неудобно рыться в твоих карманах.

— Да ладно… Михеич!

Бурик резко встал и достал из кармана карточку и протянул Джузеппе.

— Что, Магистр растрепал?

— Нет… Я видел видеозапись с камер слежения.

— Шпионил, значит…

— Нет, не шпионил. Я вот что хотел тебе сказать… Магистр не знает, что ты был в Главной лаборатории. Он увидел тебя только тогда, когда ты вылез из-под кровати и принялся громить аппаратуру. Он так и сказал мне: «Вот вам, нате — ваш подопечный из-под кровати…»

— И что?

— Ничего… Начало записи я стер.

Бурик не знал, как реагировать. Отношение к Джузеппе у него было двоякое — мало того, что он как две капли воды похож на Михеича (только ухоженный и борода подстрижена), так еще и не спроси его ни о чем — сразу становится как скала. «Непокобелимый», — подумалось Бурику.

Чтобы не затягивать паузу, он спросил:

— А что это за бак там такой? Круглый, с иллюминатором?

— Это камера материализации, — ответил Джузеппе. — В ней появился Виральдини после переноса из прошлого.

— А… зачем же тогда череп? Он чей?

Джузеппе почесал бороду — ну совсем как Михеич, тогда, на заброшенных рельсах.

— Это череп Виральдини. Он был найден при раскопках в Вене. За него заплатили бешеные деньги…

Бурика передернуло.

— Это… череп Антонио?

— Да… Виральдини-взрослого.

— Зачем он вам?

Джузеппе опустился на стул, на котором еще полчаса назад сидел Магистр.

— Я сам точно не знаю… Но это в какой-то мере гарант его стабильности. Правда, недолгий…

— И поэтому сюда вытащили меня?

Джузеппе встал.

— У тебя очень трудный выбор. Будь осторожен. Знай только, что я отключил твою комнату от общей сети слежения. Точнее, подключил другую. Сразу не должны заметить, но это, к сожалению, ненадолго. Впрочем, поговорить мы успеем.

Бурик удивленно посмотрел на Джузеппе.

— Тебе ведь попадет…

— Это не важно. Они наверняка решат, что это сбой в оборудовании. И еще… Я хочу сказать тебе, что… ты очень похож на моего сына.

— А где он?

— В Падуе. Мы разошлись с женой, и она забрала Марко с собой. Мы не виделись уже три года.

Бурик с сожалением покачал головой. Джузеппе продолжил:

— То, на что тебя толкает Магистр, очень болезненно.

Бурик молчал.

— Сначала будет Обряд… Магистр и кто-то из жрецов будут взывать к Духу Двенадцатой Головы. Потом вас обоих подключат к специальным аппаратам в Главной лаборатории. На них вас будут держать, пока твоя Тайная Сущность не перейдет к Виральдини.

— Какая еще сущность… — пробормотал Бурик. Слова Джузеппе порядком напугали его.

— Дар койво. На земле им обладают с десяток таких мальчишек, как ты. В мистических сектах это очень дорогой товар.

— А у вас здесь что, мистическая секта?

Джузеппе опустил голову и просидел так долгую минуту.

— Я не имею права тебе этого говорить. И молчать тяжело. Ты славный парень… Этот исследовательский центр принадлежит секте древнего культа «Двенадцать Голов». Они ищут власти над миром и, может быть, скоро обретут ее. Если поймут, что там зашифровал этот Антонио, когда был взрослым.

— Дикость какая-то, — пробормотал Бурик.

Казалось, Джузеппе его не слышал.

— Как он здесь оказался — уму непостижимо. Ведь его прикончила эта ведьма не от мира сего. Там, что ли, помереть не мог?

Бурика буквально подняло с кровати.

— А ну уходи отсюда! Антонио мой друг! И ты… То есть я…

— Да не трогаю я твоего Антонио, не кипятись… Просто здесь ему такая участь уготована, что не дай Бог никому. Вытянут из него эту тайну с твоей помощью, да вышвырнут, как отработанный материал. Если вообще не прикончат. А если не прикончат, то можешь себе представить, что у него будет за жизнь? Не жизнь, а лестница в курятнике.

— Как это? — спросил Бурик.

— Да вот так! — запальчиво ответил Джузеппе. — Короткая и вся в дерьме!

Бурик не мигая смотрел на своего собеседника.

— А что же тогда будет со мной?

— Сам попробуй догадаться.

Холодная вода облила лицо и потекла под футболку. Добрыня дернулся.

— Повери-ино… — раздалось где-то сбоку.

— Коз’э суччессо? — спрашивал женский голос.

Добрыня открыл глаза и тут же зажмурился. Электрический свет ослепил его. Когда глаза привыкли, Добрыня разглядел над собой белый потолок. Через секунду взгляд его сфокусировался на лице пожилой тетеньки с испуганными и участливыми глазами.

Венеция

Ночью Вовка проснулся от странного чувства — казалось, кто-то звал его. Вовка сел на кровати по-турецки, потер виски. Ощущение странного зова ослабло, но не прекратилось. «Дурацкий сон…» — подумал Вовка и, перевернув подушку, уже хотел было вновь предаться объятиям Морфея, но тут услышал, как на кровати у противоположной стены завозился Стас.

— Что за хрень собачья… — донеслось до Вовки.

Он снова сел на кровати, завернулся в покрывало, широко и с чувством зевнул и спросил:

— Что, не спится?

— Да ну… — сонным голосом ответил Стас. — Снится ерунда какая-то. Акклиматизация, наверное.

Вовка снова зевнул.

— А что снилось-то?

— Что снилось? — Стас тоже сел на кровати, почесал живот, подумал и сказал: — Описать трудно, но будто бы кто-то нас с тобой очень ждет в ночном баре внизу. Терпеть не могу ночные бары… А что?

— Ничего… — Вовка встал с постели, зажег бра в изголовье кровати и начал одеваться. — Собирайся, пошли.

— Куда?! Ты с ума сошел! Без пятнадцати три!

— В ночной бар на первом этаже. Ты будешь долго и громко смеяться, но мне только что приснилось то же самое. Пошли.

— Кащенко… — мрачно резюмировал Стас, натягивая джинсы. — Два кретина! Этак можно далеко зайти…

Вовка не отвечал.

В баре на первом этаже было пусто. Сонный пожилой бармен за стойкой, два посетителя в разных концах зала. Впрочем, вон того, толстого, можно не считать — он давно спит, уронив голову на сжатые кулаки. Из динамиков лилось что-то негромкое, небыстрое, но чрезвычайно страстное. «Senza fine… — пел низкий женский голос в ритме медленной босановы. — Tu trascini la nostra vita…» Вовка бессознательно отметил, что именно эту песню пела очаровательная сексапильная брюнетка в странном фильме «Корабль-призрак» — песня оказалась единственной достойной сценой во всей кинокартине. «Кажется, ее звали Франческа…» — подумал Вовка, просто чтобы хоть что-нибудь подумать — в голове было подозрительно пусто. «Пустая голова… чему-то там покоя не дает… — снова подумал Вовка. — Вот бы припомнить, чему именно?». Но вновь вспомнил Франческу, одетую в облегающее красное платье.

Второй посетитель — высокий стройный мужчина средних лет в строгом сером костюме с галстуком — поднялся навстречу.

— Мир вам, — сказал он по-русски хорошо поставленным дикторским баритоном.

Он отодвинул два стула для Стаса и Вовки, которые на мгновение потеряли дар речи, и жестом пригласил сесть.

— Погодите… — Стас первым пришел в себя, но его руки и голос все еще дрожали. — Во-первых, известно ли вам, что эксперименты над… над человеческим мозгом запрещены? И, во-вторых, кто вы и что вам нужно?

— Пожалуйста, присядьте, — повторил незнакомец. — И выслушайте меня. Сейчас нет времени на дежурные извинения — я все вам объясню чуть позже.

— Шпионские страсти? — подал голос Вовка.

— Это как вы сами назовете, — уже более жестко сказал собеседник. — Ваши маленькие друзья, Александр и Доброслав, похищены!

Стас почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он сел на стул. Вовка опустился на стул рядом.

— Кто вы?

— Меня зовут брат Энрико. Серапический орден Хранителей-Сальваторов. Доказательств не просите — вам придется поверить мне на слово.

— Что с мальчишками? — спросил Вовка.

— Я все вам расскажу, — спокойно отвечал брат Энрико. — Еще раз прошу меня извинить за то, что пришлось вызвать вас обоих столь непривычным способом. Мы редко к нему прибегаем, только в экстренных случаях. К сожалению, сейчас именно такой случай.

— Не томите, прошу вас!

— Мальчики похищены транснациональной сектой. Культ «Двенадцать Голов».

— Как это произошло? — сухо спросил Стас.

— Мы пока мало что знаем. На Александра навели Зов. Это особый способ околомистического ментального воздействия. Вроде того, что вы сейчас испытали на себе, но значительно более изощренный. Вашему маленькому другу оставалось только найти точку быстрого перехода в рамках одного пространства. Он ее нашел…

— Погодите… — Стас коснулся рукою лба. — Объясните, пожалуйста, толком, без фантастических терминов!

— Александр — один из редких на земле мальчиков, обладающих весьма специфическими способностями.

— Так вот кто из них койво! — сказал Вовка.

— Да, — подтвердил брат Энрико. — Доброслав всего лишь отражает и преобразует его энергию.

— О чем мы говорим! — возмутился Стас. — Вам известно, что с мальчиками?

— Пока известно только то, что они сейчас находятся в секретном исследовательском Центре «Чизанелли». Он расположен в Пизанском подгорье…

Стоящий за стойкой бармен перебил его длинной итальянской тирадой.

— Он спрашивает, будете ли вы что-нибудь заказывать? — перевел Энрико. — Видите ли, тут не принято сидеть просто так…

— Это нигде не принято, — сказал Стас. — Кофе с коньяком, если можно. И пирожное. Вон то, с каким-то сеном сверху…

— И мне то же самое, — добавил Вовка. — Поспать сегодня уже не придется.

«Tutto, che abbiamo gia' vissuto…» — зовуще утверждала Франческа из невидимых громкоговорителей. Она тщетно пыталась перенести слушателей более чем на сорок лет назад — к таинственным событиям, произошедшим на итальянском круизном лайнере «Antonia Graza».

Картина, которую нарисовал брат Энрико, удручала, пугала и завораживала одновременно. Цель похищения была не вполне ясна. Судьба мальчишек неизвестна. Таинственный подземный, точнее, подгорный, Центр тщательно охранялся и был изолирован Генеральной Блокадой (ни Стас, ни Вовка так и не смогли понять, что это такое, но на всякий случай важно покивали). По косвенным сведениям удалось выяснить — в центре «Чизанелли» проводились чудовищные эксперименты. В рамках одного из них планировали ни много ни мало, воссоздать в текущем времени композитора Антонио Виральдини. Свет на всю эту историю могла бы пролить певица Анна Джильоли. Она сейчас в Венеции, должна дать несколько эксклюзивных концертов, но на какие-либо контакты с Сальваторами не идет категорически.

— Может, мне попробовать? — робко предложил Вовка. — Типа, познакомиться…

— Вов, у тебя мания величия, — отреагировал на это предложение Стас. — Давай уж сразу с Монсеррат Кабалье и так, чтоб жениться!

Энрико внимательно посмотрел на Вовку.

— Вы знаете… ваше предложение абсолютно лишено логики, но не лишено смысла.

— То есть? — не понял Вовка.

— Полная нестандартность подхода.

— Ну и что?

— Расскажите подробнее, — попросил Стас.

Брат Энрико не заставил просить себя дважды. Он подробно изложил все, что знал о центре «Чизанелли», о женщинах, называемых «дьяболинами», неизвестные Стасу и Вовке подробности судьбы композитора Антонио Виральдини…

Разошлись, когда совсем рассвело и запели первые телефонные звонки.

Утром удалось уговорить профессора дать выспаться. Он не выразил по этому поводу желаемого восторга, но и возражать не стал, увидев физиономию Вовки, когда тот открыл ему дверь. Сарачено повел себя покладисто и гуманно, объявив, что сегодня работы, по такому случаю, не будет. Но у гостей нет при этом никакого морального права отказаться от ужина!

— Четыре часа на сон, потом — свободное время, а к ужину, извините, но я жду вас внизу, в холле гостиницы!

— А после ужина — спать? — с надеждой спросил Вовка.

— Будем посмотреть, — уклончиво ответил профессор.

День прошел скомканно, незаметно наступил теплый уютный вечер. В ресторан отправились пешком. Стас и профессор Сарачено о чем-то оживленно беседовали. Так и не выспавшийся Вовка плелся позади и думал, с чего лучше начать разговор. Как попросить профессора свести его с Анной? Да и возможно ли это? Он был уверен, что возможно — в муниципальном комитете по культуре у Сарачено были завидные связи. Стоит ли говорить ему о визите Сальватора? Нет, это исключено… Как же голова трещит! Господи, а что же с мальчишками-то? Надо срочно что-то решать, ехать в Пизу и что-то делать! Но Энрико велел не торопиться и никого ни о чем не информировать. Легко сказать…

Вовкин взгляд помимо воли задерживался то на фасадах дворцов, то на тесных средневековых улочках, открывающихся за поворотом, то на проносящихся по каналам и «канавкам» скоростных катерах (некоторые из них были с мигалками — полицейские, «скорая помощь»…) — но сегодня красота и экзотика Города мало волновали его. Стас и профессор что-то бурно обсуждали, причем Стас уже успел перенять профессорскую жестикуляцию. Было видно, что нервы Стаса взведены до предела, но он старается не показать виду и отвлечь себя интеллектуальным разговором. Вовка смотрел на них со спины и вдруг подумал о том, сколь суетны и пусты бывают все эти повседневные тревоги, заботы и споры, когда в мире столько всего прекрасного, хотя бы вот Венеция — чудо света на островках в лагуне. И почему рядом с такой красотой уживается зло?

Но надо делать дело. Вовка подошел ближе.

— …потому что Венеция всегда считалась символом смерти, тлена и зыбкости-неопределенности! — продолжал начатую мысль Стас.

— А что вы хотите! — громко отвечал профессор. — Этот город до сих пор называют столицей красивого умирания и ревнивых мужей.

— Это еще почему? — вклинился в разговор Вовка.

— Известно почему! Ведь именно венецианский мавр Отелло неласково обошелся с горячо любимой Дездемоной, а стараниями великого Шекспира история эта получила всемирное звучание… Игра чувств!

— Для Венеции это совершенно естественно и нормально, — авторитетно заявил Стас. — Тут что ни творение, то игра чувств. Тот же Виральдини… Я уже не говорю о живописи, зодчестве, о стеклодувстве… извините за выражение.

— Ошибаетесь! — запальчиво перебил Стаса профессор. — Виральдини в своей музыке, наоборот, чаще старался донести скорее мысль, идею, нежели чувство. Хотя… вы в чем-то правы, — он сбавил тон. — Чувственность была ему отнюдь не чужда. Но главным его подходом к творчеству все-таки было чувство меры. Чувство меры — это был стиль Виральдини!

— Ценное качество… — сказал Вовка. — Может быть, большая нагрузка заставляла его держать себя в равновесии? И музыку писать, и приют в руках держать. Потом Анна…

— Да, он действительно отдавал всего себя музыке и приюту, — на ходу бросил Сарачено. На реплику об Анне он не отреагировал.

— Совсем забыв о себе? — Вовка всеми силами пытался удержать нить разговора.

— Не думаю, что совсем — забывать о себе совсем людям не свойственно. Но, так или иначе, жизнь в основном живут для других. Для себя только болеют и умирают.

— Не могу с этим полностью согласиться, — сказал Стас.

— Напрасно! Поверьте, жизнь — не такая уж длинная штука, — добавил профессор. — Она проходит так быстро, будто ей с нами неинтересно. И тратить ее только на себя исключительно недальновидно — нечего будет вспомнить перед смертью.

Вовка кивнул и зачем-то выдал:

— И лучшая часть жизни — в той стороне, где ветер…

— Откуда ты это взял? — удивленно спросил Стас.

— Читал у кого-то, — спокойно ответил Вовка. — Сейчас уж и не вспомню, у кого.

Вечерняя улочка была пустынной.

— Здесь как-то пусто вечерами, — заметил Стас.

— Ничего не поделаешь, — ответил Сарачено. — Это дорогой город, и туристы предпочитают к вечеру из него уезжать. После двенадцати здесь и делать-то, в общем, нечего.

— В смысле? — не понял Вовка.

— Здесь нет шумных дискотек, не играет громкая музыка. Карнавал и кинофестиваль проходят только один раз в год. Венецианское биеннале еще реже. Так что по вечерам площади пустеют, шум улиц стихает. Потому и создается впечатление вымершего города.

— Профессор, а как вы относитесь к современным певицам? — начал Вовка издалека.

Сарачено вскинул брови.

— Вы имеете в виду этих эстрадных проституток?

— Нет-нет, — поспешно ответил Вовка. — Я имел в виду других простит… в смысле, тех, кто исполняет классику. Того же Виральдини, например…

— Виральдини… — профессор усмехнулся. — В этом отношении выше Джильоли еще не прыгнул никто.

— Да, я как раз тут видел афишу… Два концерта в зале «Carlo Tortora». Кстати, вы не собираетесь?

— Я? Нет… Я уже слышал ее несколько раз — в «La Scala», в «La Fenice» в прошлом году. Как раз давали «Данаю» Виральдини, и Анна, как всегда, была безупречна! Я хорошо знаю ее импресарио — мы с ним старинные приятели. У них странные отношения — он о ней почти ничего не знает. О, я ведь в молодости успел поработать в хоре «La Fenice»! Там был превосходный хор! Не то что сейчас. Маэстро Гуидо Раймонди творил с нами чудеса…

— Да, — деликатно перебил Вовка, — но сейчас вы не хотели бы ее послушать?

— Сейчас? — профессор помолчал. — Пожалуй, нет. У нас много работы, плюс у меня семинар в один из вечеров… В последнее время я редко хожу в оперу и на элитные концерты. Когда знаешь закулисную кухню, нет моральных сил наблюдать за действом, сидя в зрительном зале. Но, Владимир, простите, у меня такое чувство, будто ваш интерес к Анне Джильоли несколько иного рода… Признайтесь честно, вы — влюбились!

Стас скроил на лице улыбку довольного людоеда, а у Вовки чуть ноги не подкосились.

— Профессор, я… да нет, конечно!.. Я ее видел только один раз, да и то, можно сказать, с затылка. То есть нет, конечно, не с затылка… она на сцене пела, а я в зале сидел… в общем, нет. Не влюбился.

Профессор шутливо погрозил Вовке пальцем.

— А что же тогда?

— Мне просто нужно с ней поговорить. О Виральдини.

Лицо Сарачено стало серьезным.

— Анна мало с кем разговаривает вообще. Тем более о творчестве Виральдини.

— Я не о творчестве… — с легким вызовом сказал Вовка. — А просто о Виральдини.

Профессор озадаченно потер, потом почесал левую щеку.

— Право, я сомневаюсь, что это возможно…

— Но ведь вы знакомы с импресарио, — Вовка не собирался отступать.

Сарачено снова почесался.

— Вот уж не знаю, — печально ответил он. — Я же говорил, что там довольно странные взаимоотношения.

Стас принялся делать Вовке характерные знаки глазами: мол, прекрати сейчас же! Нехорошо! Просто неприлично!! Я что сказал!!! Вовка старательно делал вид, что не замечает его неповторимой мимики.

— А вдруг получится, а? — в голосе Вовки появились умоляющие интонации.

— Ставлю девяносто девять против одного, что ничего из этой затеи не выйдет, — грустно ответил профессор. — Но обещаю вам попробовать. Сегодня же после ужина.

— Ну ты и ха-ам! — протянул Стас, когда Сарачено попрощался с ними возле гостиницы после вкусного и сытного ужина. — Банально развел человека на исполнение своего желания…

— Отвяжись, Стас! Хорошо, если это хоть как-то поможет спасти мальчишек, — ответил Вовка, открывая дверь.

— Не трави мне душу, спасатель мальчишек! Энрико говорил, что главное сейчас — не торопиться и не наделать глупостей!

— А я их и не делаю!

Друзья поднялись на второй этаж. Вовка повернул ключ и открыл дверь номера.

— Уфф, духота. Надо бы окно открыть, а то…

Он не успел договорить, что, собственно, «а то…» — раздался телефонный звонок.

— Да! — сказал Вовка в трубку. — То есть, это… пронто! Да. Когда? Потрясающе… Даже не знаю, как благодарить вас, профессор. До свидания. Спасибо еще раз!

Стас привычно ухмылялся.

— Анна изъявила желание со мной встретиться, — сказал Вовка с некоторой отрешенностью.

Стас сразу посерьезнел.

— Когда?

— Завтра. В пять вечера на улице Мастроянни…

— А где это? — тупо спросил Стас.

— Откуда я знаю! Где-то на окраине Венеции.

Исследовательский центр «Чизанелли»

— А… зачем же ты мне тогда все это рассказал? — спросил Бурик.

Джузеппе пошел к выходу. У двери он обернулся, посмотрел куда-то мимо Бурика и сказал:

— Просто подумал, что если бы на твоем месте вдруг оказался мой сын… А у тебя ведь тоже есть родители. Прости… — он резким движением вытер глаза. — Не обращай внимания. Что касается детей, то здесь мы, итальянцы, по-бабьи сентиментальны. Знаешь, средиземноморский атавизм: «Падре безумно любит своих бамбини…» Я своего три года не видел. А тут ты…

Он вышел, резко хлопнув дверью.

Бурик снова повалился на кровать и закрыл глаза. Нужно было дать себе отдых от наплыва всей этой информации, уместной скорее в непритязательном фантастическом романе, нежели в жизни обыкновенного московского мальчишки. Пусть и обладающего какими-то необыкновенными свойствами. Что это за свойства, ему пока еще самому не ясно. Ясно только, что его хотят их лишить… Зачем?.. Господи, как же домой хочется…

Бурику уже начала сниться собственная комната и голос бабули: «Сашенька, обед готов. Помой руки…», — как дверь затряслась от мелких частых ударов. Бурик встал с кровати, помотал головой, нехотя сгоняя остатки сна, подошел к двери и повернул ручку замка. Дверь распахнулась. На пороге стоял Добрыня.

— Ты!.. — выдохнул Бурик. Сонливость, все еще имевшая над ним власть, слетела в одно мгновение.

— Как видишь, — ответил Добрыня с таким видом, будто они расстались только вчера у памятника космонавту Волкову.

Мальчишки неловко обнялись.

— А… что ты здесь делаешь? — глупо поинтересовался Бурик.

— Ты знаешь… — Добрыня ухмыльнулся. — Я как раз хотел задать тебе тот же вопрос!

— То есть… Я хотел спросить, как ты сюда попал?

— Ну уж нет… — ответил Добрыня, решительно закрывая дверь. — Для начала ты мне расскажешь, зачем сюда приперся!

Бурик сел на кровать. На глазах у него показались горошинки слез. Подумал: «Ну вот, раскис, как Антонио».

— Я… Не знаю, — он всхлипнул. — Сначала все как в тумане. Помню электричку, парк… А потом как-то сразу здесь. Хорошо… что ты пришел…

Добрыня молча открыл свой рюкзачок и достал оттуда мятые листы.

— Вот. Я нашел это на Володькином столе. Здесь написано, что за тобой давно охотятся. Им нужен койво — помнишь, Стас говорил?

— Я знаю, — Бурик опять всхлипнул. — Сначала они думали, что койво — это ты. Но оказывается — я. Хотя какой я койво — я ничего такого не умею…

— Да? А кто тогда заставил тех дураков в штаны наложить?

— Так это ведь только одного. И вообще, это совсем случайно.

— А когда маленький был — тоже случайно?

Бурик вздохнул. Добрыня слегка толкнул его плечом.

— Ну так рассказывай, чего ты молчишь!

— Я не молчу. Я думаю, с чего начать.

Добрыня посопел, но ничего не ответил.

— Понимаешь, это какой-то древний орден… — продолжил Бурик.

— Рыцарский?

— Нет… Наверное, монашеский. Хотя, нет, не совсем. У них тут и мистика, и все такое… Культ «Двенадцать Голов», помнишь, Стас рассказывал?

— Тот самый?!

— Ну да.

— Ого… И чего они хотят?

— Стас говорил, что власти над миром. И Джузеппе — тоже самое. А Магистр — наоборот, уверяет, что они спасают Вселенную.

— Ну конечно! — воскликнул Добрыня, ударив себя по коленкам. — Конечно, спасают! Просто «Спасатели Малибу»! А… ты-то им зачем?

— Они решили вытянуть из прошлого одного музыканта. Он вроде как знал тайну перехода между параллельными мирами…

— Классно.

— Ага… — согласился Бурик. — Ну и вот, у них что-то там не получилось и… в общем, вместо взрослого дядьки они вытянули мальчика.

— Маленького?

— Да нет, большого. Как мы с тобой.

— И где он теперь?

— Наверное, у себя. У нас сейчас что-то вроде тихого часа. Я тебя с ним познакомлю. Правда, он по-русски не говорит, но я переведу.

Друзья помолчали.

— Ну и дела! — сказал Добрыня. — А от тебя что им надо?

— Чтобы я отдал Антонио свой дар койво. «Тайную Сущность».

— А не потолстеет твой Антонио от такого подарка?

Эти слова кольнули Бурика, но он решил не подавать виду.

— Нет, он сам не хочет, но… Помнишь, я тебе рассказывал про тот свой сон?

— Это когда парень нашего возраста начал стареть? Помню, конечно.

— Я теперь точно знаю, что это был Антонио.

— Ты уверен? — казалось, Добрыня не удивился.

— Да… Я видел именно его. И если я не отдам ему эту… этот дар, то Антонио исчезнет. Распадется на атомы, но перед этим начнет стареть.

Добрыня поковырял на ноге засохшую болячку. Исподлобья взглянул на Бурика.

— А что тогда будет с тобой? Ну, когда ты отдашь ему свой дар?

Бурик опять вздохнул и потерся носом о добрынино плечо.

— Не знаю. Ничего, наверное. Скорее всего, я уже чего-то не смогу из того… непонятного, что мог раньше.

— Тебе жалко? — спросил Добрыня. Спросил сочувственно, понимающе.

— Не знаю… Это ведь… как расстаться с волшебной палочкой. Когда знаешь, что новой не получишь никогда. И еще мне сказали, что это будет очень больно. Нас должны будут к чему-то подключить. И еще обряд какой-то дурацкий… — Бурик зябко передернул плечами.

— «Геля Травушкин, подари Искорку…» — процитировал Добрыня, покачав головой.

— Да… — Бурик заметно приуныл. — Похоже.

— Ну и попал ты…

— Ты лучше расскажи, как ты сюда попал.

Добрыня снова покопался в сумке и достал большое красное яблоко.

— Будешь? Бабушка угостила.

— Ага…

— Только оно у меня одно. Надо разрезать. Или разломить.

С этими словами он вцепился в яблоко. Под футболкой заходили тощие лопатки. Яблоко крякнуло и развалилось на две почти одинаковые половинки. Добрыня протянул Бурику бо льшую, а сам впился зубами в свою.

— Вкусно, правда? — сказал он с набитым ртом.

— Угу, — ответил Бурик, кусая.

Когда с яблоком было покончено, Добрыня начал рассказывать. Он рассказал и про то, как догадался (каким-то шестым чувством!) о том, что Бурик направился к Колесу, про Михеича, оказывается, умершего двадцать лет назад, и про ненормальную тетку с птицефабрики, и про то, как забрался на Колесо, а оно вдруг начало проворачиваться под ним, и про теплую темноту, вдруг навалившуюся на него…

— …Потом я услышал, как одна тетенька наклонилась надо мной и запричитала: «Повери-и-но…» Что это значит?

— «Бедненький…» На итальянском. А дальше?

— Дальше пришел какой-то жирный свин, посмотрел на меня с ужасом, что-то сказал всем этим людям, их там человек пять было — они сразу все вышли, а потом взял за руку и повел. Я не хотел, начал орать. Пусти, говорю, жирный свин! Лапы убери!..

Бурик слушал Добрыню и веселился от души.

— А кто этот жирный свин? — спросил Добрыня.

— Ты что, это Магистр! Он здесь самый главный, и его все боятся.

— Да какой он Магистр! Самый настоящий жирный свин! Ну вот, он руку отпустил, но стал на меня пялиться, как удав на кролика. А я ему — чего, мол, уставился. Расскажи, лучше, где я? А он показал на дверь, сунул мне в руки какую-то карточку, визитку, что ли, а сам повернулся и ушел. Ну, я смотрю, на двери написано: «Burkassov». Надо, думаю, войти. Вдруг, правда, здесь ты…

— Молодец… Только это не визитка, а пропуск. Я тебе потом покажу как им пользоваться.

— Хорошо.

— Скажи, ты… совсем-совсем не испугался? — спросил Бурик.

Добрыня помолчал немного.

— Знаешь, на самом деле я сдрейфил конкретно. Решил, что гробанулся с колеса и попал в этот… — он оглядел комнату. — Нет, на Рай, конечно, не похоже. Но все равно интересно… Я потом понял, что это Колесо виновато. Точнее, не само Колесо, а место, на котором оно стоит. Оно как-то связывает разные пространства…

— Переход? — спросил Бурик.

— Ну да… Помнишь, мы читали, что Вселенная имеет форму кристалла…

— Конечно. Я здесь даже модель такую видел — у Магистра в кабинете…

— Ну вот, и получается, что если можно переходить из одного пространства в другое, то и внутри одного пространства можно как-то переноситься.

— Ты думаешь? — с долей сомнения спросил Бурик.

— Но ведь мы же перенеслись.

— А, ну да… Я как-то не подумал. Только я не лез на Колесо, а просто зашел под него.

— Так ведь это ты у нас койво, — усмехнулся Добрыня.

Бурик молча посмотрел на добрынины кроссовки, потом на собственные тапочки.

— Дома сильно волнуются?

Настал очередь погрустнеть Добрыне.

— А ты как думал… Твои предки такой хай подняли, милицию вызывали…

— А Магистр говорил: «Не хва-атятся… Не хва-атятся…»

— Он тебе наговорит… Конечно, хватились. Почему-то одна только бабушка не волнуется.

— Она у меня кремень, — гордо сказал Бурик.

— Везет… А моя мама, как услышала, что ты пропал, так заперла меня у Володьки дома. Она не знала, что он запасные ключи мне оставил. То есть он оставил для нее, а я… ну вроде как забыл отдать.

— Это ты молодец! — похвалил Бурик.

— А когда она ушла на работу, я смотался. Правда, записку написал. Слушай, а может отсюда можно позвонить? Тут есть телефон?

— Я… Знаешь, я про это как-то не подумал. Они меня здесь… шут его знает, может, поят чем-то. Я все время «торможу». И спать хочется.

— Так чего ты сидишь, пойдем искать телефон!

Не дожидаясь ответа, Добрыня встал и пошел к двери. Бурик последовал за ним, постепенно наполняясь чувством неуемной радости — Добрыня здесь, с ним! Ведь это же чудо!!

Чудо в лице Добрыни шло по коридору с таким видом, будто живет здесь уже по меньшей мере месяц…

Венеция

— Поезжай, Стас. А я как только смогу — сразу к тебе. Ты за меня не волнуйся.

— Как же мне за тебя не волноваться?

— Да я, Стасич, за тебя еще больше волноваться буду. В бытовых вопросах ты ведь хуже ребенка! Да еще без языка, в чужой стране…

— Ты, что ли, с языком? — недовольно спросил Стас, продолжая запихивать в дорожную сумку вещи.

Из стопки белья на пол упал сложенный вчетверо лист бумаги.

— Ах, вот он где! Я уж думал, что посеял.

— Что это? — спросил Вовка.

— Русский перевод какой-то статьи про Центр «Чизанелли». Сальватор этот дал. Хотел тебе сразу показать, да засунул невесть куда.

— Ну-ка… — Вовка развернул лист и стал вчитываться в распечатанный на компьютере текст:

«Водопровод Медичи в Пизанских горах — одна из наименее известных аномальных зон, давно не подвергавшихся должным исследованиям в связи со своим статусом «частная территория». Это одно из немногих геопатогенных мест на Земле, где Время как бы преломляется и замыкается в небольшое темпоральное кольцо. Если внутри этого замкнутого контура проходит месяц, то за его пределами иногда может пройти не более получаса, но иногда и больше года — это зависит от совокупности многих факторов, вплоть до взаиморасположения некоторых планет солнечной системы…»

— Ахинея какая-то… — пробормотал Вовка.

— Да у нас с тобой что ни случай — все на ахинею тянет, ты не заметил? Согласен, перевод неважный, судя по всему, компьютерный. Но ведь смысл понятен. Так что читай дальше.

— Угу… Читаю:

«Это место очень долго пустовало — его аномальность породила среди местных жителей множество легенд и суеверий. Горную часть Водопровода Медичи не любили, и не стеснялись этой нелюбви.

Семь лет назад эту территорию выкупило частное лицо, в связи с чем на нее прекратился свободный доступ для немногих исследователей. Вскоре в подземных пустотах этой части Пизанских гор началось строительство грандиозного исследовательского центра «Cisanelli». Возможно, такова фамилия инвестора — на данный момент это неизвестно. Почему-то прижилось второе название этого центра — Контур. Про него ходили разные слухи — то о проведении опытов по клонированию человека, то об экспериментах с Пространством и Временем… Никто не пытался проверить истинность этих слухов. Одни боялись проклятого места, другие — службы безопасности Контура. Поговаривали, что эта частная охранная служба — одна из лучших в Италии.

Интерес к центру «Cisanelli» периодически возникал также среди журналистов. В основном о нем упоминали мелкие издания, посвященные аномальным явлениям. Но как-то раз странное учреждение привлекло внимание той прессы, которая мнит себя как минимум центральной — например, в коммунистической газете «L'Unita'» появилась статья, явно указывающая на то, что «Cisanelli» финансируется могущественной транснациональной сектой. Журналиста, написавшего эту статью, нашли повешенным на люстре-вентиляторе в собственном рабочем кабинете. Репортер «Correre della Sera», пораженный смертью коллеги, продолжил расследование, и в одном из номеров своей газеты раскрыл имя секты — Культ «Двенадцать Голов». Этого журналиста нашли на заброшенных рельсах недалеко от Рима перерезанным пополам — по всем признакам, его переехал поезд. Как этот поезд мог оказаться на заброшенных полуразобранных путях, осталось загадкой, но оба случая полиция объявила самоубийством.

Новых охотников раскрыть «тайну Cisanelli» не нашлось…»

— Вот черт! — выругался Вовка. — Как же это все некстати! И тебя одного отпустить не могу, и без встречи с Анной обойтись нельзя. Если не раскрыть ее загадки, боюсь, ничего у нас с тобой не получится.

— Ладно, работай. Ты меня хоть на вокзал проводи.

— Конечно! Обязательно. В поезд посажу, ты мне из окошка платочком помашешь. У тебя есть чистый платочек?

— Постираю, — мрачно ответил Стас. — Значит, этот странный медицинский центр — дочернее предприятие секты «Двенадцать Голов»?

— Скорее, внучатое. Но финансируется как раз ими.

— Выходит, через МосСемБанк они финансово просочились в Россию?

— Возможно… — Вовка полистал свой блокнот. — Вот, я тут записал то, что сообщил Энрико. Председатель правления МосСемБанка, некто Луцик Виктор Евгеньевич. Фигура туманная, влиятельная и, насколько можно судит из сообщений в прессе, небезопасная.

— Да, Вовка… Похоже, влипли мы с тобой. Точнее, это наши мальчишки влипли, а нам теперь… Эх! И ведь никто не поможет.

— А Сальваторы?

— На них-то я и надеюсь. Там обещали встретить, но… у нас ведь с ними односторонняя связь. Конспираторы, блин! — Стас резко застегнул сумку с вещами и сломал молнию. — Этого еще не хватало…

— Возьмешь мою — что за проблема?

— Спасибо, Вовик… — он принялся вытаскивать из раненой сумки вещи и раскладывать их на своей кровати.

На вокзал прибыли, как обычно, минуты за две до отхода поезда. К счастью, он отправлялся с ближайшего перрона.

— Ну, давай прощаться.

— Удачи тебе. И держи связь. Мобильник зарядил?

— Да, все в порядке, — Стас похлопал по «кобуре» с мобильным телефоном.

Вовка обнял Стаса за плечи и вдруг рявкнул на весь вокзал: «Нюхи!!!» Пассажиры и провожающие заоглядывались, а Стас рассмеялся и полез в вагон.

Когда поезд тронулся, Стас, как обещал, высунулся из окна. Правда, платочка у него в руках не было. Вовка помахал улыбающемуся Стасу, резко развернулся и пошел прочь с вокзала. Время поджимало, а улицу Мастроянни, на которой ему была назначена встреча, необходимо было еще найти.

Эта часть города была более современной, со множеством магазинов и кафе.

У тротуара стоял черный «Форд» с тонированными стеклами. Когда Вовка подошел ближе, дверца приглашающе открылась. Вовка сел на место рядом с водителем. За рулем сидела Анна Джильоли.

Она долго сидела, не поворачивая головы, и Вовка хорошо запомнил ее профиль — классический античный, без изъяна. Прическа короткая, совсем не такая, как тогда, на концерте, — на глаза спускается небольшая челочка-метелочка. Само воплощение современной, чуть вульгарной женственности.

— Вы хотели меня видеть? — спросила Анна по-английски. — Зачем?

У Вовки бешено колотилось сердце, словно пытаясь проскочить между ребрами и выпрыгнуть из грудной клетки. Надо было решиться. Причем сейчас был как раз тот случай, когда юлить и заходить издалека бесполезно. И он выпалил:

— Скажите, синьора Анна, почему вы убили Антонио Виральдини?

Анна молчала минуту или больше, и ничто не менялось в это время на ее лице. Вовка жадно вглядывался в неподвижный, словно высеченный из мрамора профиль — совершенный и прекрасный. Анна вдруг расхохоталась, запрокинув голову назад, и так же внезапно остановилась.

— Извините мой смех, — сказала она, поворачиваясь к Вовке. — Просто я подумала, неужели я выгляжу на триста с лишним лет?

Вовка смутился, сбитый с толку. Анне в самом деле можно было дать не больше двадцати пяти. Какая времяупорная дамочка! Да уж, вид у нее, следует заметить, вполне товарный. Но говорить комплименты, пусть и заслуженные, не хотелось — в конце концов не за этим он сюда пришел.

— Стойкий оловянный солдатик, — произнесла Анна, вглядываясь в него с непонятной улыбкой — то ли одобрительной, то ли сожалеющей. — Мне нравятся такие мальчики — талантливые, упрямые… В вас есть внутренний стержень, Володья, и если вы поставите себе цель, то обязательно ее достигнете.

Вовка смешался еще больше. Весь намеченный план беседы летел к чертям. Очень трудно было сопротивляться обаянию этой женщины. Коварной женщины, напомнил себе Вовка, не забывай этого! А с чего это ты взял? Может быть, у тебя есть доказательства? То-то же. Все, что ты про нее напридумывал за последние дни, возможно, всего лишь плод твоего небедного воображения… Но-но, не расслабляться! — строго скомандовал он себе. Анна, похоже, читала его мысли.

— Не бойтесь меня, Володья. Я не причиню вам вреда, если только вы сами не наделаете глупостей. Вся моя беда в том, что мужчины из-за меня начинают делать глупости…

— И он не был исключением? Я никак не мог понять, как это Виральдини, дав обет, целибата мог его нарушить, отказаться от всего ради вас. Ведь он предал дело, которому служил, — вырвалось у Вовки, помимо воли. — Теперь я, кажется, понимаю…

— Если хотите, я расскажу вам… У вас ведь диктофон включен? Выключите, пожалуйста. Вот так… — и пока побагровевший от смущения Вовка рылся в кармане, Анна, напевая что-то на французском, включила зажигание и направила машину к выезду из города. Только теперь Вовка заметил, что рычаг переключения скоростей стилизован в форме фаллоса и чуть было не присвистнул от удивления.

— Вы умница, Володья. Вы очень многое узнали, а главное, сделали правильные выводы. Из непосвященных только один человек зашел еще дальше вас…

— Харченко?

— Да. Покойный Харченко, — сказала Анна, сделав легкий акцент на слове «покойный». — Бедняга Алекс… Не знаю, какое из его чувств ко мне было сильнее — страх или ненависть.

— Но разве он в то же время не восхищался вами?

Анна покачала головой, и челочка-метелочка качнулась в такт.

— Он, как и вы, видел во мне только источник всех несчастий Виральдини. В одном вы ошиблись, Володья: Антонио не был предателем. Он… как бы вам объяснить… он стал выше этого. Так, поднявшись на вышку, видишь оттуда привычные вещи совсем в ином ракурсе — то, что представлялось важным, оказывается мелочным и суетным, зато вдалеке открываются такие горизонты, о которых раньше и не помышлял.

«Знаем мы эти горизонты, — подумал Вовка скептически. — Однако хорошенькая вышка… Нет, я бы на нее не полез — костей потом не соберешь».

— И вы напрасно ухмыляетесь, Володья. Виральдини всего лишь понял одну простую истину — вся наша жизнь является только подготовкой к смерти. Прелюдией к той грандиозной фуге, которая начнется ТАМ, за гранью сущего, но которой не услышит никто из живых. Задумайтесь об этом на минуту, и вы поймете, как, простите, пуста и, по сути, ничтожна ваша жизнь. И чтобы не потерять почвы под ногами, вы постараетесь побыстрее забыть об этом и вновь закружиться в ваших мелких будничных делах. Может быть, это покажется вам странным, но он был счастлив! Да, да! Он мучился, сомневался, страдал, но, не страдая, разве возможно оценить всю остроту счастья и любви? В науке любви, Володья, знак равенства не используется. Любовь преображает и преобразует — и это не пустые слова! Вот только не стоит обгонять в своих чувствах и эмоциях партнера, если не уверен в его взаимности.

— Почему? — спросил Вовка.

Анна усмехнулась и прибавила скорости.

— Кто-то сказал, что любовь — это способность разбиться вдребезги на обгоне.

— Этот «кто-то» лично вам это сказал? — попробовал съязвить Вовка, вдавливаясь в кресло.

— Возможно… А я пыталась донести это до Антонио. Кем бы он был, не пройдя через горнило любви? Одним из многих, ныне забытых музыкантов-ремесленников… Разве появились бы на свет «Ликующая Руфь» или «Орфей»?

— Так все-таки «Орфей» был закончен? Но ведь ноты не сохранились!

— Как знать… — Анна улыбнулась. — Может быть, они появятся еще через триста лет… Всему свое время. Все и всегда происходит вовремя…

Анна замолчала. Мысли хаотично переплетались в вовкиной голове. «Если женщина молчит — не перебивай ее», — услужливо подсказывала одна из них. Вовка решил, что подсказка хорошая, но воспользоваться ею стоит в другой раз.

— А умер он тоже вовремя? — спросил он, обмирая от собственной смелости. — Не погибни в тридцать шесть лет, сколько еще шедевров он подарил бы миру!

— Уйти вовремя — это, пожалуй, самое сложное. Для этого нужен особый талант. У вас, русских, есть отличная поговорка: главное — вовремя остановиться. — Анна, смеясь, приласкала кончиками пальцев фаллическую ручку и еще прибавила скорости. — Вот вы, Володья, молоды, талантливы, на пике жизненного пути… что ждет вас в будущем? Старость, дряхлость, сожаления… спуск под гору, который становится все более крутым и заканчивается обрывом. Зачем дожидаться этого? Мы идем со скоростью сто пятьдесят километров в час, и стоит только чуть повернуть руль…

«А ведь она может!.. — в ужасе думал Вовка, чувствуя сердцебиение где-то в районе желудка. — Пикнуть не успеешь, как окажешься «за гранью сущего». А сама при этом махнет лет эдак на сто вперед или назад… Гостья из будущего, млин… Настроение у нее меняется быстрее, чем погода. И какой она еще выкинет номер — неизвестно. Руфь, куда ж несешься ты?!!»

Анна, хохоча, гнала машину на полной скорости. За окном, быстро сменяя друг друга, уносились прочь живописнейшие виды пригородов Венеции, но Вовка был к ним сейчас совершенно равнодушен. Он напряженно размышлял, как остановить эту бешеную гонку, и ничего не мог придумать.

— Вы сейчас полностью в моей власти, Володья. От моего каприза зависит, будете ли вы жить или немедленно умрете. Ах, я не могу передать, до чего приятно ощущение такой власти над человеком. А уж если ты знаешь, что этот человек — гений…

— Ну, во-первых, я далеко не гений, — осторожно начал Вовка.

На чужом языке, к тому же выученном кое-как, очень трудно передать мысль более сложную, чем «Май нэйм из Вова». А сейчас одно неверное слово могло его погубить.

— А во-вторых? — Анна прищурилась.

— А во-вторых, вы красивы, молоды, очень умны…

— Не надо комплиментов, Володья. Все уже было сказано-пересказано еще в античности! Тем более что главное — быть искренним. Вы со мной не согласны?

— Не знаю, — сказал Вовка, внутренне холодея, — я в античности не был, судить не могу. А если из всех удовольствий жизни вам остались одни лишь забавы террористки, я могу вам только посочувствовать, синьора Анна. Остановите, пожалуйста, если вас не затруднит.

— Да, вы правы… Шутка затянулась. Очень любопытно было побеседовать с вами. Прощайте, Володья. Я вас не задерживаю.

— «Lei e’ molto gentile…» — сквозь зубы процедил Вовка фразу из забытого в гостинице русско-итальянского разговорника, с трудом преодолев желание отмочить ей что-нибудь по-русски «хорошо артикулированным матом».

Анна резко затормозила, непристегнутый Вовка полетел вперед. Дверца открылась сама.

Едва он вывалился из машины, та резко рванула с места и через минуту скрылась за горизонтом, а Вовка остался сидеть на дороге где-то «посреди Италии». Ноги дрожали и подкашивались. «Старая проститутка!» — простонал Вовка, сделал шаг и рухнул в траву у обочины, переводя дух и тупо глядя в ясное, словно опрокинутое, голубое небо.

Пиза

Сойдя с поезда и попросив прощения у пожилой синьоры, которую случайно задел сумкой, Стас направился к зданию Пизанского вокзала.

— Станислав Игоревич, — кто-то негромко позвал его.

Стас обернулся. Возле пестрого газетного киоска стоял высокий человек в бежевом балахоне. Удивительно, никто не обращал внимания на его странный наряд — вокруг царила обычная вокзальная суета. Лицо монаха показалось знакомым. Стас пригляделся и узнал его — это был тот самый молодой монах, который много лет назад помог ему, Вовке и Виктору, вовкиному отцу, выйти живыми из передряги, связанной с поездом-призраком.

— Здравствуйте, — негромко сказал монах.

— Добрый день, — ответил Стас и пожал протянутую руку.

Стоящий перед ним представитель ордена Хранителей-Сальваторов сильно изменился за эти годы — на голове появилась благородная седина, голос стал более низким, а движения — плавными и исполненными достоинства. Лишь глаза — цепкие, пытливые — выдавали в нем молодого монаха из странного 1997 года.

— Вы хорошо доехали?

— Без приключений, — ответил Стас. — Банально проспал всю дорогу.

— Сон никогда не бывает потерянным временем, — ответил монах. — Мне поручено отвести вас в гостиницу здесь неподалеку.

— Отвести или отвезти? — не понял Стас.

— Мы пойдем пешком. Это рядом. Место тихое. Вы должны хорошенько отдохнуть — завтрашний день потребует от вас много сил.

— Что с ребятами?

— Я дорого заплатил бы за то, чтобы ответить вам на этот вопрос. Скажу одно: дети живы. Мы делаем все, что лежит в рамках наших возможностей и сил. Увы, не безграничных. Надеюсь, что вы поможете — и нам, и мальчикам.

Стас помрачнел.

— Мальчишек надо спасти любой ценой, — сказал он.

— Цена может оказаться слишком высокой…

Монах не сводил с него глаз. Стас неожиданно для себя начал злиться.

— Знаете, есть на свете вещи, по поводу которых лично я не торгуюсь!

— Я рад, что мы не ошиблись в вас. И сейчас, и тогда, в Пизанских горах. Идемте.

Венеция

Когда Вовка, голодный, усталый и злой, вернулся в гостиницу, совсем стемнело. Прямо в вестибюле его настиг звонок мобильного.

— Да! — рявкнул он в трубку.

— Привет! — сказал Стас. — Ну как, встретился с Анной?

— Да ну ее! — раздраженно ответил Вовка, разыскивая глазами портье. — Бурно увядающая греховодница в зените третьей молодости. И повадки те же!

— Ого… — издевательски отозвался Стас.

— Типичная бездетная баба! — продолжал злиться Вовка. — Знаешь, из тех, что на вопрос «как дела?» огрызаются — «пока не родила». Волчица, одним словом!

— Отелло промахнулся… — посочувствовал Стас. — Ладно, при случае, надеюсь, расскажешь.

— Как ты доехал?!

— Не ори так… Нормально доехал. Ты же знаешь, итальянские железные дороги — это не «Москва — Петушки».

— Тебя встретили?

— Да, все как обещали.

— Завтра утром я выезжаю к тебе.

— О’кей, Вовик. Держим связь.

— Удачи тебе. И не делай глупостей, очень тебя прошу.

— Ты тоже.

— Насчет этого не беспокойся — я их все уже сделал. Да завтра!

Вовка нажал красную кнопку и убрал мобильник в кобуру на поясе.

— Buon Giorno! — сказал портье, с гаденькой улыбкой протягивая ключ в бронзовой мисочке.

— Виделись уже! — буркнул Вовка, хватая ключ и направляясь в свой номер.

Исследовательский центр «Чизанелли»

Магистр сидел в своем кабинете, устало развалившись в большом кожаном кресле у стола. Голова болела… Не помогали ни шипучие таблетки, ни медитация. На правом мониторе светилось изображение комнаты Саши Буркасова — их главной надежды на благоприятный исход всей операции с Виральдини. На кровати сидел сам Саша и тот, долговязый, который почти неосознанно воспользовался Каналом Перехода и явился в Контур незваным, но неизбежным гостем. Магистр ждал его прихода, так как знал: иначе просто не могло быть. Потому и потребовал на несколько минут отключить блокаду. Конечно, ему, Магистру, попадет… Попадет за привлечение к эксперименту третьих сил. За то, что позволил появиться здесь этому Доброславу — без подготовки, без дезинфекции, прямо из Внешнего Мира. Попадет от Темных Братьев, которые вершат судьбу Культа. А может, и не попадет. В конце концов, ему доверили Контур, и доверие он оправдает, чего бы это ни стоило. Слишком долго он добивался уровня Магистра Высшего Градуса, и слишком большой ценой достались ему и это звание, и эта должность. На нее претендовали пятеро ученых из братства Двенадцати Голов, но досталась она именно ему. Самому достойному! И он делом докажет, что Темные Братья не ошиблись, доверив ему пост руководителя Контура. Именно при нем, Магистре, Контур вышел на тот уровень, с которым теперь считаются в верхах. А ведь вначале сколько копий пришлось поломать, пока сам Верховный Жрец не признал необходимость вести исследования на стыке науки и религии. Их религии. Доступной только избранным. Древние мистические знания в сочетании с мощной научной базой и супертехнологиями обещали дать небывалый прорыв в достижении Глобальной Цели.

А Магистр… Ведь это он придумал обустроить исследовательский центр в непосредственной близости от логова Хранителей-Сальваторов. Идея внутрипространственной блокады тоже принадлежит ему, Магистру, — Контур стал Контуром! Там, наверху, его ценят. Он им нужен. И отказаться от него вряд ли смогут. А то, что комиссии от Координационного Совета сюда зачастили, так чего ж удивляться — ведь эксперимент удался лишь отчасти, а денег ушла гора. Один череп достать чего стоило, да оборудование разработать… Ну ничего, он всего добьется и все сделает. Он заставит этого хамоватого Доброслава повлиять на своего уникального друга. И тот отдаст Виральдини свою Тайную Сущность. Отдаст… И они наконец получат от него Формулу! С каким же наслаждением он тогда лично изничтожит всю эту детскую колонию!! Способность к убийству — это большой талант. А талант либо дан, либо… Магистр криво усмехнулся: «Не волнуйтесь, дети мои. Мне он отвешен сполна». Вот только действовать следует осторожно и дозированно. Если переборщить, этот единственный шанс окажется выстрелом вхолостую. И вот тогда под угрозу ставится весь Контур… Нет! Об этом лучше не думать.

На экране произошло какое-то движение. Магистр покрутил ручку на пульте и приблизил изображение. Он увидел, как мальчишки вышли из комнаты, и переключил экраны на коридорные камеры.

— Пойдем, я сначала познакомлю тебя с Антонио, — сказал Бурик. — А потом мы все вместе будем искать телефон. Идет?

— Что, без него не найдем? — Добрыня нехотя остановился.

— Ну, я думал… Просто он, наверное, уже проснулся.

Они пошли по коридору в обратную сторону. Подойдя к двери Антонио, Бурик постучал.

— Avanti! — раздалось с той стороны.

Бурик приложил свою карту к считывающей пластине и открыл дверь, пропуская Добрыню вперед.

— Вот… — сказал он и пояснил по-итальянски. — E' il Dobrynia. Il mio amico. А это Антонио. Тот самый…

— Привет, — сказал Добрыня, протягивая руку. — Антошка, значит?

Антонио молча пожал добрынину руку и нерешительно улыбнулся. Добрыня не таясь разглядывал нового знакомого. Со дна его души поднималось странное чувство — любопытство с досадой вперемежку. Откуда оно взялось, он не мог себе объяснить.

— Пошли с нами искать телефон? — спросил Бурик.

— Что такое телефон? — не понял Антонио. Бурик перевел.

— Темнота!.. — сказал Добрыня. — Пошли. Найдем — увидишь.

Все трое вышли в коридор.

— Он что, правда знает тайну Прямого Перехода? — скептически спросил Добрыня у Бурика на ходу.

— Сейчас нет. Знал, когда был взрослым. А теперь забыл. А если не вспомнит, то… Магистр говорил, что какое-то поле… некро… биотеческое, кажется, должно Антонио затянуть.

— Я вижу, ты на своем Антохе помешался! Ничего его не затянет, не бойся. Его, пожалуй, затянешь, когда ты о нем так печешься…

Он решительно двигался вперед, не обращая внимания на блики миниатюрных телекамер под потолком. Бурик и Антонио еле поспевали за ним. На ходу Добрыня успевал открывать попадающиеся двери, дверцы и встроенные шкафы.

— Так. Что это у них? Огнетушители? Не, это неинтересно. А здесь что?

Не дожидаясь какой-либо реакции от идущих сзади друзей, он потянул ручку на себя. Дверь легко открылась. За ней был небольшой дисплейный зал — с десяток компьютеров светились цветными жидкокристаллическими мониторами. Все помещение было наполнено характерным компьютерным гулом. За мониторами сидели служащие в белых халатах. Каждый был занят своим делом. На вошедших мальчишек они не обратили никакого внимания. «Наверное, потому, что все мы предназначены на убой», — подумалось Бурику.

Добрыня тем временем пододвинул еще два вращающихся стула к ближайшему свободному рабочему месту.

— Садись, — сказал он Антонио. Тот послушно сел, с интересом глядя вокруг.

Добрыня уселся на стул лицом к спинке, свесив ноги по бокам.

— У тебя что по информатике? — спросил он у Бурика.

— Четыре… — неопределенно ответил тот, вспоминая жирный трояк за четверть, выставленный пожилой учительницей со злорадным удовольствием — она слишком не любила философские вопросы в стиле «а зачем в байте восемь бит?», которые иногда сыпались из Бурика, словно из дырявого мешка с крупой.

— Неплохо, — оценил Добрыня. — Давай, выходи в интернет.

— А… как?

— Откуда я знаю? У меня по этому делу честный трояк!

— Если по правде, у меня тоже… Ну ладно, давай попробуем.

Бурик пододвинул к себе клавиатуру и с разочарованием обнаружил, что на ней нет русских букв. «Ничего, — подумал он, — можно набить по-русски, но латинскими буквами».

На экране светилась заставка WindowsProfessional-2005. Бурик нашел на «рабочем столе» значок InternetExplorer и кликнул по нему мышкой. Так, вот строка адреса… Набрал: www.list.ru. «Надо только вспомнить, какой адрес завел для меня Генка Лаврешин». Генка был в классе главным «компьютерщиком». Спорил с информатичкой на равных и не давал себя в обиду. Когда-то он сказал Бурику: «Слышь, Бурдючок! Чего ты до сих пор без электронной почты сидишь? Давай заведу тебе хотя бы на «Листе». Хочешь? Логин — burik, пароль: а-бэ-цэ раз-два-три. Так и будет: «Бурик-собака-Лист-точка-ру». Тогда Бурик не придал значения этим словам, но сейчас он с трепетом искал в меню поисковой системы List пункт «Почта». Так, логин… Пароль…

— Ребят, я не уверен, но мы кажется, вошли…

— Куда вошли? — не понял Антонио.

— Потом объясним, — отмахнулся от него Добрыня. — Давай, пиши письмо. Володькин адрес помнишь?

— Так они же со Стасом в Италии.

— Тем более! Не надо будет далеко ехать, чтобы нас спасать.

— А что писать?

— Пиши, что мы в плену.

«Vova, my v plenu», — набрал Бурик негнущимися указательными пальцами.

— У кого?

— У… — Добрыня почесал макушку. — У какой-то итальянской мафии…

— У какой мафии! Это же… «Двенадцать Голов».

— Вот так и пиши.

«U 12 golov. Ih predvoditel…» — Бурик вопросительно глянул на Добрыню.

— Пиши: «Жирный Свин»! Пиши-пиши.

Бурик хихикнул и наколотил: «…Zhirniy Svin».

— Надо написать, где это находится…

— Я точно не знаю, — ответил Бурик. — Где-то в Пизанских горах.

— Вот так и пиши. Теперь отправляй.

— Погоди, а про Антонио сказать?

Вновь защелкали клавиши: «S nami Antonio, tolko ne sovsem Viraldini, a chut-chut malenkiy».

Бурик едва успел нажать «Отправить», как в зале мигнул свет, и все мониторы одновременно погасли. Следом за ними погас свет и включилось слабое дежурное освещение.

— Ушло? — спросил Добрыня.

— Не знаю… — Бурик перепугался. — Ка… кажется, нет…

Со всех сторон полетели сочные итальянские ругательства и дробный стук по клавиатурам. Весь этот гвалт в одночасье стих, когда в дверях возник Магистр. В полумраке его одежда напоминала дорогой, но плохо сшитый подрясник. Магистр вплыл в комнату, словно на цыпочках. За ним по пятам следовал странный тип в сером костюме-тройке, с таким же серым лицом и прической на прямой пробор.

— А это что за серый хлыщ? — выдал Добрыня, будучи совершенно уверенным, что, кроме Бурика, его все равно никто не понимает.

Серый хлыщ метнул на Добрыню полный негодования взгляд, и сказал по-русски с легким акцентом:

— Молодой человек! Я понятия не имею, кто вас воспитывал там, «на святой Руси», но воспитаны вы просто отвратительно!

Добрыня открыл рот. Русской речи, кроме как от Бурика, он пока что здесь не слышал.

Серый продолжал:

— Я имею честь быть переводчиком господина Магистра в диалоге с вами.

— А что, Бурик… то есть Саша, Магистра уже не устраивает?

Серый перевел. Магистр то-то сказал в ответ.

— Претензий к уровню его подготовки почти нет, но господин Магистр хотел бы побеседовать с вами наедине.

— Ну так беседуйте…

— Вы не поняли: наедине с ВАМИ, Доброслав.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — голос Добрыни слегка дрогнул.

Магистр опять произнес несколько фраз. Переводчик что-то переспросил у него и сказал, уже без лишней вежливости.

— Мы знаем о тебе все! Поверь, твой визит сюда не случаен. Он был запланирован, и мы вели тебя с того момента, как ты вышел из дома.

Добрыня почувствовал знакомую уже волну досады. Она придала ему силы.

— А эту дуру на птицеферме тоже вы подсунули?

Переводчик мигнул.

— Какую дуру? — он повернулся к Магистру.

Тот растерялся буквально на одно мгновение и тут же сориентировался. Но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Добрыня понял — Магистр врет. Переводчик врет еще больше. Они все врут!!

— Врете! — сказал Добрыня, глядя Магистру в глаза. — Вы все здесь врете! Не буду я с вами разговаривать!

Однако назвать его жирным свином Добрыня не осмелился.

Магистр проговорил что-то равнодушным тоном. Бурик не стал дожидаться переводчика и сказал:

— Добрыня, он говорит, что натравит на нас на всех службу безопасности. Что ему надоело неподчинение.

— Передай ему, что бить детей — непедагогично!

— Он говорит, что педагогика — не его профиль.

— Друзья, — уже миролюбиво заговорил серый переводчик. — Мы здесь не для того, чтобы ссориться с вами. Да, мы не можем допустить вашего сеанса связи с внешним миром, но скоро мы вернем вас домой.

— Ага, — ответил Добрыня. — И его тоже?

Он кивнул в сторону Антонио. Нет, он, конечно очень хороший, но… если бы его удалось вернуть обратно в прошлое, было бы, наверное, лучше для всех. Добрыня вспомнил, как они с Буриком сидели на балкончике в последний раз. «Никто нам больше не нужен», — сказал тогда Бурик…

— Ну… с Антонио дело обстоит сложнее, — перебил его мысли переводчик, — вот об этом Магистр и хотел бы с тобой поговорить.

— Да я-то тут причем?!

— Это как раз тема для беседы.

Добрыня молчал, разглядывая свои боевые кроссовки. Вскинул голову. Волосы упали на глаза, он отодвинул их ладонью.

— Вам что, нужен агент? — спросил Добрыня с вызовом. — Стукач, да?

— Ни в коем случае! — поспешил заверить его Магистр через серого переводчика. — В агентах мы необходимости не испытываем — у нас не бывает проблем с информацией. Нам просто нужна твоя помощь.

Добрыня посмотрел на Бурика и Антонио.

— Хорошо, я пойду. Ребят, подождете?

— Что за вопрос! — недовольно сказал Бурик, а Антонио демонстративно вздохнул.

— Вот и ладно…

Добрыня пошел вслед за Магистром и серым переводчиком. Бурик оглянулся на омертвевшие компьютеры и сказал Антонио:

— Пойдем поедим чего-нибудь?

— Да? Ну давай. Я, кажется, тоже проголодался.

— Добрыня! — крикнул Бурик, — Мы ждем тебя в столовой. Это прямо по коридору, ты найдешь.

— Ладно… — крикнул Добрыня издалека.

В столовой на шведском столе остался только салат: разнообразные овощи вперемежку с крупными зелеными листьями.

— Ну вот, — огорчился Бурик. — И пожрать нечего.

— Ничего, — сказал Антонио. — Мы просто не вовремя пришли. Но ведь можно и это поесть?

— Можно, конечно…

Он поставил на поднос две тарелки, наполнил их из металлических лотков, отдавая предпочтение зеленым салатным листьям, и отнес к дальнему столику. Мальчишки сели друг напротив друга и принялись с удовольствием уплетать салат. Овощи были вкусными, а зеленые листья весело хрустели. Было хорошо.

— Интересно… хрум-хрум… о чем там Добрыню, хрум-хрум, будут спрашивать? — поинтересовался Антонио.

— Так это ведь… хрум-хрум… и ежу понятно — будут… хрум-хрум-хрум… уговаривать его повлиять на меня. Чтобы я, хрум-хрум, отдал тебе этот свой дурацкий дар.

Антонио сразу прекратил жевать.

— Почему дурацкий? — настороженно спросил он.

— Так от него же… хрум-хрум… одни только неприятности.

Антонио молчал.

— Эй, ты чего, обиделся?

— Нет-нет, что ты! Совсем нет! Ты только не подумай, что я… что мне… твой дар…

Бурик понял, что сказал что-то не то, и очень рассердился на себя.

— Ничего… Мы что-нибудь придумаем. Веришь?

— Хрум, — сказал Антонио. — Наверное, верю.

Бурик посмотрел на недоеденный салат и отодвинул тарелку. Есть больше не хотелось. Антонио взял из своей тарелки небольшой зеленый лист, последний раз сказал «хрум-хрум» и поставил обе тарелки на поднос.

— Что-то Добрыни давно нет, — сказал он. — Пойдем, поищем его?

— Давай.

— Вы давно дружите? — спросил Антонио, когда они вышли в коридор.

— Да нет, месяца два, — ответил Бурик. — Но теперь мне кажется, что всю жизнь.

Антонио еле заметно вздохнул.

— Хорошо вам. Мне бы так…

— Как «так»? — не понял Бурик.

— Ну вот так, как у вас…

Бурик остановился и непонимающе уставился на Антонио.

— Я… — было видно, что Антонио старательно подбирал слова. — Ты мне обязательно скажи, если вдруг я начну мешать вам.

Бурик положил руку на плечо Антонио.

— Глупый. Как ты можешь мешать? Что ты говоришь? Добрыня — мой друг. И ты — мой друг. Ты обязательно подружишься с Добрыней. Знаешь, какой он замечательный!

— Не то, что я, — грустно отозвался Антонио.

Бурик посмотрел на него и подумал: «Ну что мне с тобой делать!» А вслух сказал:

— Пошли. Все будет хорошо.

В коридоре Антонио посмотрел по сторонам.

— Я что-то не могу вспомнить, где кабинет Магистра.

— Кажется, там, — Бурик махнул рукой в левую сторону. — Пошли.

Но дойти до кабинета Магистра им не пришлось — где-то поблизости раздался знакомый голос.

— Ты! Мутота бородатая!! — кричал знакомый голос.

Бурик и Антонио бросились на этот крик. Рванули дверь. Их взору предстала обширная комната, заставленная разнообразной аппаратурой. В углу светился экран компьютера. На столе стоял телефонный аппарат, рядом на проводе безжизненно болталась телефонная трубка.

Оказалось, что, покинув кабинет Магистра, Добрыня направился не в столовую, где его ждали ребята, а в коммуникационную пультовую, которую заприметил, когда его вели на переговоры, — из любопытства он заглянул в одну из приоткрытых дверей и краем глаза углядел несколько телефонных аппаратов. Трезво рассудив, что один из них должен непременно оказаться городским, Добрыня решил зайти и позвонить Вовке — раз уж не удалось воспользоваться интернетом. Добрыне повезло — в пультовой не оказалось ни души. Впрочем, это было неудивительно — подобные службы в Контуре работали в автоматическом режиме, а «продвинутость» попавших в него подростков предусмотреть было некому.

Джузеппе, которому было получено пасти всю эту непредусмотренную молодежь, хватился Добрыни, когда тот уже вовсю набирал: 007–095 и номер вовкиного мобильного. Этой нехитрой последовательности его научил Стас во время вечерней беседы «ни о чем» у Вовки дома. Джузеппе вбежал в пультовую и попытался урезонить обнаглевшего мальчишку, жестами объясняя, что это местный телефон, а связь с внешним миром для пленников не предусмотрена. При этом фамильярно потрепал его по щеке. На это атавистическое средиземноморское «все бамбини до тринадцати лет включительно суть ангелы» Добрыня отреагировал, как ему показалось, совершенно адекватно. Он мобилизовал весь свой разговорный английский и, взмахнув длинными тощими руками, выронил телефонную трубку и сообщил Джузеппе, что тот — абсолютный шит. И что он, Добрыня, его фак. И вообще, старина Джузеппе может кисс его, Добрыню, непосредственно в эсс. Джузеппе в ответ на это неожиданное проявление национальной гордости великороссов изошел длинной итальянской тирадой и попробовал схватить малолетнего грубияна хотя бы за ухо. За этим безуспешным занятием Бурик с Антонио его и застали.

— Привет, Джузеппе! — крикнул Бурик. — Пойди и найди себе какого-нибудь другого Буратино — этот носом не вышел! Добрыня, ты чего это здесь?..

— Да я в Москву хотел позвонить, а тут этот козел как прицепится!

— Он хам! — громко возмущался оскорбленный в лучших чувствах итальянец. — Вы все хамы! Мне еще никогда так не хамили!!

Бурик принялся переводить.

— А чё сразу за ухо! — наступал в ответ Добрыня — У меня чё, казенное ухо, да?

— Незачем трубки хватать, где не положено!

— А на ней не написано, положено или нет! — вступился Бурик за друга в тех же скандальных интонациях. — А было бы написано, так он по-итальянски не читает! И нечего орать на него, понял?!!

— Нет, вы только посмотрите на этих прихлебал!! — кричал Джузеппе. Бурик перевел сказанное в тех же интонациях.

— Да?! — взвился Добрыня. — А мы к вам сюда в нахлебники не просились! Пожалуйста, хоть завтра покинем это ваше стойло!

— Пожалуйста, прекратите ругаться!! — громко взывал Антонио, пытаясь перекричать всю компанию. — Успокойтесь!!!

— Завтра?! — взвился Бурик.

— Нет, мы его сегодня покинем! Сейчас же!! Где выход? Выход где, мутота бородатая!! — зная, что Джузеппе не понимает по-русски, Добрыня не стеснялся в выражениях, чем несказанно веселил Бурика. — Сейчас в рожу вцеплюсь!

— Это неслыханно! — не унимался Джузеппе.

— Мало не покажется! — не отставал от него Добрыня.

В комнату периодически заглядывали перепуганные служащие центра «Чизанелли» — скандалы были здесь нечастым явлением, потому всегда наводили ужас на дисциплинированный, до предела вышколенный персонал.

— Я покажу тебе, как грубить старшим! — завершил свою речь Джузеппе, постепенно успокаиваясь.

Добрынин запал тоже постепенно сходил на нет.

— Это я научу тебя этой… культуре обслуживания. Вот. — И уже Бурику: — Что стоишь, переводи давай!

Бурик грустно посмотрел на Джузеппе, потом на ребят и сказал:

— Пошли, что ли… Чего зря орать друг на друга.

В комнате Антонио все, кроме Добрыни, повалились на кровать. Добрыня плюхнулся на стул и спросил:

— Ты чего ему не перевел?

— А, да ладно… Все равно ведь ничего не получилось.

— Конечно, не получилось — телефон-то местный.

— Ну а был бы городской, что бы ты им сказал?

— Не знаю пока… Там сообразил бы. Надо ведь и Антошку спасать, и самим выбираться.

Бурик заметил, что Добрыня в этой фразе на первое место поставил Антонио, а уже потом их двоих. И подумал, что сам, наверное, не смог бы помыслить именно так. Стыдно, да что поделаешь… Он перевел Антонио добрынины слова.

Тот посмотрел на Добрыню долгим карим взглядом и тихо произнес:

— Я очень хочу быть твоим другом.

Добрыня явно не ожидал такого признания. Сначала он потупился, потом посмотрел на Антонио и сказал:

— Мне кажется, ты уже мой друг.

— У нас в Венеции говорили: «Trovare un amico — trovare un tesoro».

— У вас в Венеции и сейчас так говорят, — сказал Бурик.

— Ты был в Венеции? — удивился Добрыня.

— Да… Два раза. Один раз с родителями, а второй — по школьному обмену… А что такого?

— Да нет, я просто спросил. Ты ведь не говорил никогда.

— Да ты ведь и не спрашивал. Чего зря хвастаться.

— А я вот нигде не был.

— Ну ничего, будешь обязательно… Правда, Антонио?

— Что? — Антонио вынырнул из каких-то собственных мыслей.

— Да нет, ничего… — сказал Добрыня. — Так это правда, что ты — гениальный композитор?

Антонио вздохнул. Посмотрел на Добрыню.

— Говорят, да. Когда был взрослым. Но я не помню. Ты извини…

— Да я чего… Ты давно музыке учишься?

— Не знаю, мне кажется, что всегда.

— Бедняга… — искренне посочувствовал Добрыня. — Повери-и-но…

— Почему? — удивился Антонио. — Разве это плохо? Мне всегда нравилось.

— А музыку сразу сочинять начал? — спросил Бурик.

— Нет, лет с четырех, наверное. Но это было так, несерьезно. А когда мне было лет восемь, я написал Хроматическую Фугетту и маленький Багатель. Отец показал их моему учителю, и он похвалил. Сказал, что надо учиться дальше.

Бурик добросовестно переводил. Добрыня посмотрел сначала на Бурика, потом на Антонио. Ткнул Бурика локтем в бок.

— Сань, чего он написал? Какую еще офигетту с богадельней?

— Откуда я знаю! — ответил Бурик. — У меня тройка по пению. Училка говорит, что мне по ушам прошелся слон. И еще потоптался!

— И ты поверил?! — Антонио глядел на Бурика, вытаращив глаза.

— А что?

— Она не права! Совсем-совсем не права!! Слух есть у всех.

— Да ладно, — сказал Добрыня. — У меня так точно нет.

— С чего ты решил? — Антонио тут же переключился на Добрыню. — Ведь ты же слышишь, когда мы с тобой разговариваем?

— Ну, в общем… да.

— Вот видишь! А все остальное тренируется. Надо только очень много заниматься.

— Да ну, делать мне больше нечего…

— Если это нравится, то оно и не тяжело. Наоборот…

Антонио подошел к клавесину и открыл крышку. Потом нерешительно посмотрел на друзей — интересно ли? Добрыня снисходительно кивнул. А в глазах Бурика читалось любопытство — неужели этот мальчишка, чуть младше меня, умеет что-то особенное?..

Слегка разозлившись на такое отношение к музыке, Антонио сел за инструмент и прикоснулся к клавишам. Но как только музыка полилась из-под его пальцев, он позабыл и где находится, и для кого играет…

— Так-то и мы умеем, — припомнилось Добрыне. — Ты «Мурку» давай…

И тут же осекся под осуждающим взглядом Бурика.

Бурик был растерян. Он сам не понимал, что с ним происходит, нравится ли ему музыка… Только вот сердце его застучало вдруг торопливо и тревожно. Но это была… радостная тревога (разве так бывает?), сладко щемящая душу…

— Что? — не понял Антонио, слегка повернув голову, но не переставая играть.

— Ничего, — ответил Бурик, прикрыв глаза. — Добрыня говорит, что здорово получается…

Антонио вновь повернулся к клавесину. Сухие отрывистые звуки невольно вызвали в памяти образы дома, отца, Торторы, загадочной синьоры Анны… Мысленно перенеся Антонио на триста лет назад — в свое время, в свой мир. Внезапно он резко хлопнул крышкой клавесина и отвернулся — больше не было сил сдерживать слезы.

Бурик с Добрыней смущенно переглянулись. Грусть Антонио сразу передалась Бурику.

— Эй… Ну ты чего?

— Послушай, я не хотел тебя обидеть, — неловко начал Добрыня. — Что уже и пошутить нельзя? И вообще, про «Мурку» — это из фильма…

— Успокойся, я не переводил, — сказал ему Бурик.

— А чего он тогда ревет?

— Ты себя на его место поставь.

Помолчали.

— А кто это на портрете? — спросил Добрыня.

— Это… вроде как я, — Антонио утер слезы. — Когда вырос.

— Надо же… — Добрыня встал и подошел поближе. — Совсем не похож.

— Ну, так я же еще не вырос. — И добавил грустно: — Да и вырасту ли…

— А куда ты денешься с подводной лодки?

— С какой лодки? — не понял Антонио.

— С подводной, — ответил за Добрыню Бурик. — Под водой плавает, а в ней люди живут. Не делай такие глаза — у вас еще не изобрели! — Он оглядел стены, имитацию окна. — Держат как в тюрьме…

— Не… — сказал Добрыня. — В тюрьме так не кормят. И не поят.

Он взял свой рюкзачок и извлек оттуда банку газированной воды «Chinotto».

— Лови, — сказал он Антонио.

Тот ловко поймал банку.

— Где ты это взял? — удивился Бурик.

— В буфете, в холодильнике.

— А Магистр сказал, что еду и напитки оттуда выносить нельзя.

— Да пошел он… Лови!

Бурик взмахнул руками и, как водится, промахнулся. Банка покатилась под кровать.

— Ну что же ты у меня такой косорукий! — огорчился Добрыня.

Бурик молча встал и полез под кровать. Сопя, вылез и с чмокающим звуком открыл банку. Добрыня вынул из рюкзачка третью банку и тоже открыл ее. Антонио последовал их примеру. Не сговариваясь, чокнулись.

— За что пьем? — деловито поинтересовался Добрыня.

— Не знаю, — ответил Антонио. — Просто пьем, и все. Вкусно… А от кока-колы меня мутит. Извините…

Добрыня сделал большой глоток, утерся рукавом и сказал.

— И долго нам еще тут торчать? Пока не всплывем? Кверху брюхом?

Бурик и Антонио вновь приуныли. Нахлынуло с новой силой тоскливое, сводящее с ума чувство потери и потерянности.

— Нет, что, так и будем сидеть? Жирный свин дал нам три дня на раздумье.

— А что мы можем сделать? — спросил Антонио.

— Как что?! Надо попробовать сбежать!

— Ты думаешь, это возможно?

— Не знаю. Но ведь нельзя же так вот сидеть и ждать, пока эти решат, что с нами делать?

— Ребята, — сказал Антонио. — Вы бегите. А я… я постараюсь сделать так, чтобы они не сразу вас хватились.

Бурик и Добрыня молча уставились на него.

— Вы далеко от своего дома, — грустно сказал Антонио. — А я еще дальше.

— И… что из этого? — тихонько поинтересовался Добрыня.

— Вы потерялись в Пространстве, — продолжал Антонио, — а я… — он всхлипнул, — во Времени. Я теперь даже не знаю, была ли у меня мама.

— Но ведь кто-то тебя родил… — не очень уверенно сказал Добрыня. — Значит, где-то есть. Наверное…

Возникла неловкая пауза. Бурик осуждающе посмотрел на Добрыню. «Ну вот, — говорил его взгляд. — Сейчас он обидится и больше не будет с нами разговаривать. И поделом!»

— Ребята, я ведь искусственный! — голос Антонио дрогнул. — Лоредана как-то сказала, что меня… клони-ро-ва-ли… от Антонио Виральдини. Наверное, думали, что я буду такой же гениальный, а я…

Добрыня вдруг понял, что звереет.

— А по шее не хочешь? Искусственный!

Антонио испугался.

— Нет… Зачем?

— А затем, что искусственным не бывает больно и обидно!

— Нет-нет, ты не подумай… Мне очень даже бывает.

— Тогда не говори глупостей! Тоже мне, киборг… Я тебе покажу: «Беги-и-ите! Иску-у-уственный!» Или ты с нами, или мы никуда не побежим!

Венеция

Вовка уже стоял в очереди в кассу вокзала, держа наготове деньги и листок бумаги — составленную профессором Сарачено записку для кассира, где был указан утренний поезд на Пизу, когда в кармане брюк «Турецким маршем» зазвонил мобильный телефон. «Как же не вовремя! — подумал Вовка. — Может, не брать трубку, потом перезвонят?» Но Моцарт не унимался. Вовка полез в карман и, замешкавшись, уронил деньги. Несколько банкнот разлетелись во все стороны. Вовка бросился их ловить, одновременно крича «Алло!! Кто это! Алло!!» Когда последняя бумажка была подобрана, Вовка сообразил, что это не входящий звонок, а сигнал поступления сообщений на мобильный телефон. Мысленно обругав себя за то, что до сих пор не поменял тон сигнала, Вовка вернулся в очередь и принялся вчитываться в мелкие строчки на дисплее телефонного аппарата. По мере чтения глаза его все округлялись, пока не приняли форму пятирублевой монеты. «My v plenu…», — перечитал Вовка еще раз. «Zhirniy svin…» Что за шутки? Кто мог все это написать? Вовка долистал сообщение до конца и, обнаружив электронный адрес отправителя, обомлел: [email protected]. Сообщение явно было недописанным, и в вовкином воображении разыгрались самые невероятные сцены, связанные с его отправкой. Вовка тут же набрал номер Стаса.

— Стасик, это я. Они действительно живы!

— Откуда такая уверенность?

— Невероятно, но эти прохиндеи нарыли там интернет и ухитрились послать мне письмо. Слава Богу, у меня стоит пересылка на мобильник.

— И что пишут? — обеспокоенно спросил Стас.

— Да толком ничего. Я тебе сейчас их сообщение перешлю. Пишут, что в плену «у 12 голов», в Пизанских горах. И что предводитель — жирный свин. Представляешь?

— Смутно… — отрешенно ответил Стас. — Погоди, каких голов?! Вов, я вот что придумал. Запомни, а лучше запиши.

Вовка достал ручку и перевернул записку Сарачено.

— Я весь внимание…

Исследовательский центр «Чизанелли»

В этот вечер мальчишки засиделись в столовой после ужина. Смуглый официант Пьетро ловко вытер столы, погрузил использованные лотки, тарелки и столовые приборы в большую умную посудомоечную машину, сказал «Ciao, ragazzi» и удалился, помахивая маленьким полотенцем и напевая что-то из «Риголетто». Уходить не хотелось, поэтому решено было посидеть еще. Сначала каждый вспоминал какую-нибудь интересную историю из своей жизни. Когда истории кончились, принялись травить анекдоты. Добрыня оказался прирожденным рассказчиком анекдотов. Он рассказывал их в лицах, изменяя, где надо, голос, помогая себе жестами и колоритной мимикой. Шутки попадались довольно пикантного, да и просто неприличного содержания. Но Бурик добросовестно переводил их на итальянский, иногда неприкрыто краснея от некоторых произнесенных Добрыней терминов. Но при этом он заразительно хохотал вместе с Антонио и просил рассказать что-нибудь еще.

Общее веселье, вызванное рассказом Добрыни на тему «Если б я имел коня…», было неожиданно прервано — дверь открылась и на пороге возник Джузеппе собственной персоной.

Антонио заметил его первым и сразу насупился.

— Бли-ин! — вырвалось у Добрыни. — Приперся-таки, шпион поганый. Сейчас спать погонит.

— Фигли надо? — в тон ему по-русски поинтересовался Бурик и тут же перевел: — Чем обязаны столь приятному визиту?

Джузеппе смутился, как обычно смущаются взрослые, случайно нарушившие детскую игру в самом ее разгаре.

— Простите, — сказал он, глядя мимо мальчишеских глаз. — Я забыл где-то свой карманный компьютер и не могу вспомнить, где. Думал, здесь…

Мальчишки ради приличия посмотрели по сторонам, Бурик даже заглянул под стол.

— Здесь его нет.

Он знал, о чем идет речь, так как несколько раз видел у Джузеппе маленькое карманное чудо, по вычислительной мощности не уступающее компьютеру в кабинете вовкиного отца — на нем они с Добрыней любили играть во всякие бродилки-стрелялки.

— Да? Очень жаль… Я ведь без него как без рук.

— Он что, думает, что мы воры? — завелся Добрыня. Бурик беспощадно перевел его слова.

Лицо Джузеппе побагровело, но он быстро совладал с собой.

— Я пока еще в состоянии отличить вора от честного человека, — сказал он с таким видом, будто в воровстве обвинили его самого.

— А что же ты тогда шпионишь за нами? — спросил Добрыня. — Зачем выслеживаешь? Ради интереса спортивного?

Джузеппе посмотрел на него спокойно.

— Нет, не из спортивного. Очень тяжело мне вас тут видеть.

— Скажи-ите, пожа-алуйста… — начал Добрыня, выслушав перевод.

— Погоди, Славка! — оборвал его Бурик. — Ты… по сыну скучаешь, да?

Джузеппе вздохнул. Вздохнул тяжело, так, что все его тело всколыхнулось и беспомощно опало. Он шагнул в столовую и тяжело опустился на стул. Сгорбился, опустив руки между коленями. Что-то трогательное и беззащитное было в этой позе взрослого дядьки, сидящего перед тремя мальчишками. Будто настоящий Джузеппе — вот он, сейчас, с ними. А до этого был не он, а Михеич. Да и был ли вообще когда-нибудь этот Михеич? Не оказался ли он сном, навеянным Дорогой, ведущей по заброшенным рельсам, и Обыкновенными Чудесами, связанными с ней? А может, и не было никакой Дороги, а только Контур, Контур… С его непонятным назначением и странностями со Временем и Пространством.

Пауза затягивалась. Нужно было что-то сказать. Или спросить?

— Джузеппе, — осторожно начал Бурик, — а где сейчас твой сын? Ты как-то говорил, но я забыл…

— В Падуе. Воспитывает его жена и… — он сжал кулак, аж захрустело, — та, кто у нормальных людей называется тещей.

— А у тебя она как называется? — спросил Добрыня.

Джузеппе в ответ выдал фразу. Нормальную итальянскую фразу. Настолько нормальную, что Антонио пошатнулся на стуле, а Бурик открыл рот, потом закрыл, потом снова открыл.

— Как-как? — спросил Добрыня, подозрительно глядя на Бурика.

— Никак… — буркнул тот, снова покраснев. — То есть очень даже как, но я тебе потом скажу.

— Потом можешь не говорить, — ответил Добрыня почти обиженным тоном, но в глазах его Бурик увидел знакомые озорные искорки, которые в такие моменты делали Добрыню именно Добрыней. И понял, что беспокоиться не о чем.

Джузеппе окончательно смутился, что спорол лишнего, да еще при детях. Он опустил глаза и принялся внимательно разглядывать ровную, без малейшего изъяна, поверхность стола, словно пытаясь прочитать на ней рецепт своей дальнейшей жизни. По всей видимости, ничего обнадеживающего он там не увидел — пришлось вернуть взгляд в прежнее положение. Ну и грустным же был этот взгляд! Бурик сообразил, что, кроме него, ситуацию исправить некому.

— Послушай, — обратился он к Джузеппе. — Расскажи нам, наконец, как мы сюда попали? А то молчишь все время, как партизан. А Магистр этот — мозги вывихнешь, пока выслушаешь. — Бурик покосился на Добрыню. — И все какими-то загадками говорит, жирный свин…

— Ка-ак??? — Джузеппе вдруг захохотал. Хохотал он громко, с удовольствием, вкладывая душу в каждое «ха!». Как смеялся бы, наверное, любой итальянец на его месте.

Антонио тоже залился своим серебряным смехом Маленького Принца.

— Что ты ему такого сказал? — удивился Добрыня.

— Назвал Магистра жирным свином.

— Ну и чего ржать-то. Тут плакать надо… — Добрыня самодовольно ухмыльнулся.

Джузеппе тем временем утер глаза, достал платок и громко, с удовольствием, высморкался. Спрятав платок в карман брюк, он обратился к Бурику.

— Так что ты спросил?

Этот вопрос вызвал новый приступ уже всеобщего хохота.

— Джузеппе, — отсмеявшись, спросил Добрыня таким тоном, будто никогда не обещал вцепиться собеседнику в рожу, — а как же так получилось, что от Колеса в парке под Москвой можно попасть сюда, в Пизанские горы?

Джузеппе задумался, но никакой неприступности на его лице не читалось. «Не то что раньше», — подумал Бурик.

— Точно нельзя объяснить… Вы, наверное, слышали, что любое пространство так или иначе искривлено? Ведь Кристалл Вселенной не прямой — он замкнут в кольцо.

Бурик переводил, Антонио и Добрыня кивали.

— Эти искривления не видны человеческим глазом, иногда даже не ощутимы. Но они есть…

Понимание в глазах Антонио напрочь отсутствовало, хоть он и не подавал виду. Должно быть, в уме он сочинял какую-нибудь очередную фугу или арию, а серьезный разговор этому творческому процессу только мешал. Добрыня, напротив, слушал с неподдельным интересом — он давно хотел найти всем этим приключениям хоть какое-нибудь объяснение. И вот, кажется, появился шанс.

Джузеппе продолжал:

— Существуют точки, которые как бы объединяют разные изгибы одного пространства, — он сцепил пальцы обеих рук и покрутил ими в воздухе. Переводчик-Бурик машинально сделал тоже самое. Получилось комично, но никто не засмеялся: Антонио раздумывал над проблемой плавного голосоведения в кульминации, а Добрыня все больше увлекался рассказом Джузеппе. Ни тот, ни другой просто не обратили внимания на синхронную жестикуляцию. — Между этими изгибами как бы возникают дыры… И часть этих дыр создал поезд. В 1911 году он зашел в горный тоннель, и…

— Поезд-призрак! — выпалил Бурик.

— Да… — Джузеппе ошарашено замигал. — Ты слышал о нем?

— Конечно! И Добрыня о нем знает. Он пропал в километровом горном тоннеле. Потом этот тоннель завалили камнями.

— А во время войны в него попала бомба, — добавил Добрыня. — Говорят, американская.

— Удивительно! — Джузеппе шумно стукнул себя по бедрам. — Мне всегда казалось, что точные данные строго засекречены. Ну что же… Тем легче мне будет объяснить. Похоже, что «дыра», через которую вы сюда попали, возникла как раз благодаря тому самому поезду.

— Это как это? — спросил Добрыня.

— Очень просто, по рельсам. Вот скажи, близ того парка проходит железная дорога?

— Конечно! Мы туда на электричке ездили.

— Уверяю тебя, что, кроме электричек, товарных составов и всяких служебных автомотрис, там наверняка появляется поезд, которого нет ни в одном расписании…

— Точно! — Бурик звонко хлопнул себя ладонью по голове. — Манихино-3! Добрыня, помнишь, ты статью мне показывал? Еще тогда, в первый раз, на балкончике. А потом мы поехали…

Бурик вдруг замолчал. При воспоминании о балкончике на него навалилась такая жгучая тоска, что слова застряли в горле.

— Джузеппе… — через силу проговорил он. — Мы… Нам очень нужно отсюда вырваться. Здесь… плохо…

— Хватит! — в наступившей тишине голос Джузеппе прозвучал глухо. — Если вы решили, что у Джузеппе Фольи совсем нет совести и понимания кое-чего в этой вонючей жизни, вы жестоко ошибаетесь.

Мальчишки от удивления пооткрывали рты. Бурик подумал было перевести сказанное Добрыне, но, взглянув на него, решил, что тот все понял и без его помощи. Джузеппе посмотрел на Бурика, словно желая сказать что-то еще, но вместо этого встал и молча вышел.

— Чего это он? — спросил Добрыня.

— Славка, я не знаю… У него сына отняли. Наверное, он нам как-то сочувствует.

— Ага… Держи карман шире!

— Ладно, пошли спать, — сказал Антонио.

— Пришел, весь кайф обломал, — проворчал Добрыня.

Придя к себе в комнату, Бурик, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Сегодняшняя беседа с Джузеппе не выходила у него из головы. Ему казалось, что и Антонио увидел нечто большее в этой случайной встрече в столовой. А может, не такой уж случайной? Эх, жаль, спать хочется. Пойти бы сейчас поговорить с Джузеппе один на один. Наверняка он рассказал бы… что-нибудь…

Ночью Джузеппе пришел к Бурику во сне. Почему-то он был похож на доброго учителя по рисованию из буриковой школы, Анатолия Ильича. О чем они говорили, Бурик не запомнил. Отложилось только то, что Джузеппе сказал ему перед самым пробуждением:

— Думай, Алессандро. Ты сможешь спасти своих друзей. Думай не головой, а сердцем. Только от этого может быть прок. Думай сердцем!

Имитации окон на стенах каждой комнаты изображали безмятежный солнечный день. Но, проснувшись следующим утром, каждый из мальчишек знал, что где-то там, за пределами Контура, погода пасмурная, неприветливая, и скорее всего идет нудный серый дождь. Все трое нехотя приплелись в столовую, съели на завтрак по йогурту и банану, запили все это вспененным молоком, которое заботливо приготовил для них Пьетро. Тот колдовал над каждой чашкой не меньше минуты — опускал в нее тонкую металлическую трубку, соединенную с красивой кофеварочной машиной, вспенивал молоко горячим паром, добавлял сахар, какао, посыпáл сверху щепоткой корицы. А еще насвистывал песенку Герцога. По видимому, «Риголетто» была любимой оперой Пьетро.

— Не свисти, денег не будет, — сказал Добрыня.

— Cosa? — не понял итальянец.

— Глюкоза! — ответил Добрыня, забирая свою чашку.

Завтракали молча. Поев, Бурик сказал:

— Пойду еще поваляюсь.

— Я тоже, — ответил Добрыня, безуспешно пытаясь запихнуть банановую кожуру в опустевшую упаковку из-под йогурта.

— Саша, можно я с тобой посижу? — неожиданно попросил Антонио. — Ты не бойся, я тихонько. Ты спи, а я просто посижу.

— Да я и не боюсь, — ответил Бурик, удивленный такой просьбой. — Приходи, конечно. Я ведь не буду спать — просто поваляюсь. Делать ничего неохота. Да и нечего…

— Тогда я тоже приду, — немного ревниво сообщил Добрыня.

Через несколько минут все собрались в комнате Бурика. Разговор не клеился, предложенные Буриком игры «в балду», «в чепуху» и «в мафию» (Антонио так и не понял, что это такое) заглохли как-то сами собой. Начинался новый день. Он, как и другие, обещал быть скучным, безрадостным, совершенно никчемным, полным надоевшего уже ничегонеделанья и навязчивых намеков Магистра. Поэтому, когда дверь без стука открылась и пропустила Джузеппе с какими-то странными мешками в руках, все восприняли этот факт со сдержанным, но энтузиазмом — все-таки хоть какое-то развлечение.

Джузеппе закрыл дверь и бросил мешки на середину комнаты. Это оказались небольшие рюкзачки с множеством «молний» и других застежек. Джузеппе обвел каждого тяжелым взглядом, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул мальчишкам. На листе была напечатана какая-то схема.

Добрыня нерешительно взял бумагу. Джузеппе кашлянул в кулак и сказал:

— За эту картинку с меня снимут голову и, возможно, вынут душу. Душу свою я давно изгадил, так что голова мне уже не поможет. Смотрите сюда.

Три мальчишечьи головы наклонились над схемой.

— В этой точке вы пересечете энергетическую защиту.

— Что, прямо насквозь? — спросил Добрыня.

— Наилучший выход — всегда насквозь, — ответил Джузеппе. — В этот момент вас потеряют из виду.

— Это тоже глубоко под землей? — спросил Антонио.

Джузеппе внимательно посмотрел на него, словно раздумывая, что ответить.

— Неизвестно, кто построил эти бесконечные тоннели с бесчисленными ответвлениями и тупиками. Но те, кто возводили Контур, говорили, что ниже — только ад.

Мальчишки испуганно переглянулись.

— А вы не верьте! Вас трое, вы преданы друг другу. Дыхание ада не посмеет коснуться вас. Там, в рюкзаках, запас воды, булки и фонари. В карманах сбоку найдете запасные батарейки.

— Вот это да… — растерянно сказал Добрыня, передавая листок Бурику. — Дает Михеич!

— У меня сейчас незавидная миссия. С одной стороны, мне нельзя вас пугать. А с другой — нельзя не предупредить. Там, под землей, много всякого такого… что может показаться вам страшным. И здесь главное — не испугаться.

— Да мы и не боимся, — неуверенно сказал Добрыня.

— А… как это страшное выглядит? — спросил Бурик.

— Когда как, — ответил Джузеппе. — Всегда по-разному. Я сам никогда этого не видел. Мне техники рассказывали и рабочие.

Джузеппе замолчал. Мальчишки в нерешительности переглянулись.

— Расскажи, — попросил Добрыня.

Джузеппе подумал еще немного, словно сомневаясь, стоит ли говорить.

— Ну хорошо. Среди рабочих, которые строили весь этот комплекс, ходила легенда про Хозяина Водопровода Медичи. Судя по рассказам, это некая… сущность, что ли.

— Тоже тайная? — спросил Бурик.

— В определенном смысле. В общем, это какая-то субстанция, — Джузеппе развел руками. — Понятия не имею, как вам это объяснить…

— Ничего, мы поймем, — сказал Добрыня.

— Кто-то сказал, что Хозяин — это то, что осталось от нераскаявшегося монаха из картезианского монастыря, что здесь неподалеку. Якобы он чем-то досадил самой Марии Медичи, и она дала тайный указ привезти дерзкого монаха сюда и замуровать в строящихся подземельях Водопровода.

Мальчишки сидели ни живы ни мертвы. Джузеппе, казалось, не замечал этого.

— Этот Хозяин очень странно себя проявлял. Например, если кто-нибудь из рабочих умудрялся заблудиться в лабиринтах Водопровода, он мог увидеть впереди фигуру с фонарем. Обрадованный, бежал навстречу, а фонарь вдруг гас, и впереди никого не оказывалось. Или вдруг появлялся вдалеке человек, тоже с фонарем, и начинал манить рукой — мол, идем, покажу выход. Заблудившийся бежал за ним, вроде вот уже и нагнал… а тот человек — уже у другого прохода. И опять машет — иди за мной. И так множество раз, пока несчастный не оказывался в каком-нибудь тупике — голодный, измотанный, без сил. И долго не мог понять, куда же подевался его загадочный провожатый. Ведь впереди только тупик…

— Я что-то такое слышал… — дрожащим голосом произнес Бурик. — У нас один в лагере рассказывал… Про Черного Спелеолога… Очень похоже…

Джузеппе посмотрел в глаза сначала Добрыне, потом Бурику. Встал, подошел к впавшему в полный ступор Антонио и погладил его по голове.

— На самом деле, вас будет пугать ТО, ЧЕГО НЕТ. Ему нет названия. У него нет формы. Его просто НЕТ. Но мир так устроен, что… — Джузеппе замялся, подбирая слова, — то, чего НЕТ, занимает порой столько же места, как и то, что ЕСТЬ. Изнанка жизни… Это очень трудно объяснить. Вы должны не поверить ЭТОМУ и не испугаться. Просто повторяйте про себя: «Этого НЕТ. Я — ЕСТЬ! А этого НЕТ!». Поняли?

Мальчишки вразнобой закивали.

— И, повторяю, надо быть вместе. Друг за друга. Я… — Джузеппе провел ладонью по глазам. — Я знаю, что говорю. Ни на что не обращайте внимания. Молитесь, если умеете…

— Я умею… — пискнул Антонио.

— А что? И я умею! — перебил его Добрыня. — Я вообще это… крещеный.

— И я крещеный, — отозвался Бурик. — И молитвы знаю. Немного…

— Вот и хорошо, — кивнул Джузеппе. — В конце коридора увидите дверь. Она не заперта. За ней расположена так называемая «мраморная лестница».

— Что, действительно мраморная? — поинтересовался Добрыня.

— Да, но это неважно. Лестница сейчас используется, в основном, курильщиками и техниками, которые обслуживают здание. Остальные предпочитают пользоваться лифтами. По лестнице вы спуститесь вниз — система контроля доступа по радиокартам на ней отключена. Там будет два выхода. Запомните, вам нужен левый. Сунетесь в правый — может сработать сигнализация.

— А в левом не сработает? — спросил Бурик.

— Не должна… Там выход в технологические подвалы и хладоцентр — внимание к этой зоне ослаблено. Правая дверь ведет в систему регенерации, и ее могут охранять.

— А дальше?

— Дальше — по плану, — он указал на листок в руках Бурика. — Боюсь, это все, что я могу для вас сделать. Молитесь и ищите выход. И вы найдете его. Ваш Бог не оставит вас. Выбирайтесь на поверхность. Держитесь старой железной дороги возле заброшенного мелового месторождения. Там никого нет. Потом идите вперед.

— По рельсам? — спросил Бурик.

— Да.

— И далеко по ним можно уйти?

— По рельсам все можно, — ответил Джузеппе. Ответил непонятно, но как-то знакомо…

— Что такое «рельсы»? — спросил Антонио.

— Я тебе потом объясню, — сказал Бурик. — Джузеппе… Я… Мы никогда тебя не забудем.

Он вдруг подошел к Джузеппе и уткнулся лбом ему в рубашку. Постоял так немножко, потом поднял глаза и сказал:

— У твоего сына все будет хорошо.

Джузеппе отвернулся.

— Бежим! — скомандовал Добрыня.

Мальчишки подхватили принесенные Джузеппе рюкзаки, открыли дверь и, пригнувшись, побежали по тусклым, почему-то едва освещенным коридорам.

За очередным поворотом Бурик остановился, как вкопанный. Добрыня и Антонио налетели на него.

— Ты что так тормозишь? — воскликнул Добрыня.

— Тормоз тоже механизм… Погоди… Я думаю, — ответил Бурик, тяжело дыша. Напряженный взгляд его был направлен на дверь с международным обозначением WC.

— Там отлить не мог, что ли? — недовольно проворчал Добрыня.

— Мог… Дайте-ка мне свои радиокарты.

— А по своей войти не можешь? — Добрыня продолжал язвить. При этом он спокойно отстегнул с пояса карточку и протянул Бурику.

Антонио сделал тоже самое. Бурик присовокупил к двум карточкам свою и направился в туалет.

— Туда вообще-то и так пускают, — услышал он за спиной, но ничего не ответил.

В туалете он аккуратно опустил по одной карточке в унитаз и несколько раз спустил воду.

За круглым столом-трансформером, установленным в кабинете Магистра, восседали члены Высокого Совета. Этот совещательный орган был создан несколько лет назад для координации работы Центра «Чизанелли». Шесть человек были созваны в экстренном порядке. Из них пребывали в Италии только двое, в том числе — Джузеппе Фольи, ведущий специалист Службы прогнозирования, приставленный в качестве наблюдателя-координатора к «этому упрямому сопляку с даром койво». Остальные прилетели кто из Парижа, а кто из Австралии. Экстренность такого сбора настораживала, это читалось на лицах всех, сидевших за столом.

Вышколенный официант принес минеральную воду и с поклоном удалился.

— Возлюбленные братья, — начал Магистр, отхлебнув из своего бокала. — Надеюсь, каждый из вас понимает, по какой причине мы организовали внеочередную встречу. Возникшая ситуация слишком серьезна, так что давайте сразу перейдем к делу. Думаю, нелишним будет представить вам полную картину происходящего.

Магистр откашлялся.

— Великий Эксперимент, к которому мы так долго и тщательно готовились, пошел насмарку из-за непредвиденной случайности: оригинал-носитель нужной нам информации был уничтожен в момент считывания матрицы. В результате мы получили копию носителя с коэффициентом 0,28. То есть вместо взрослого Виральдини — двенадцатилетнего мальчишку, причем, с частичной амнезией. И хотя память к нему постепенно возвращается, мы с вами должны понимать, что вся его жизнь после двенадцати лет, в том числе Тайное Знание, остались сокрыты от нас, как и от него самого. Но есть один способ выудить нужную информацию из его мозга! — Магистр возвысил голос. — Для этого необходим резонанс его подсознания с той сущностью Виральдини-взрослого, что осталась «размазанной» во Времени. Это возможно… но непросто. Нам нужен был койво. Ведь что такое дар койво? Это некая Тайная Сущность, неизвестно откуда возникающая…

Магистр промокнул губы платком.

— Койво, как вам известно, встречаются исключительно среди мальчиков. Это особи (давайте использовать близкую нам терминологию), обладающие необъяснимыми официальной наукой свойствами. От снятия взглядом головных болей до возможности усилием воли соединять пространства и разные слои Времени… Их на земле не так уж много, к тому же у большинства этот дар проходит годам к четырнадцати. Хотя у иных он остается на всю жизнь, правда, несколько притупляясь… Но нам нужен был не просто мальчик-койво, а тот, кто способен пожертвовать своим даром — этой Тайной Сущностью. То есть расстаться с ним добровольно в пользу нашего реципиента. Я имею в виду этого маленького бастарда, что мы получили вместо Виральдини.

— И что же, вы нашли подходящую кандидатуру? — поинтересовался добродушный с виду толстяк, прибывший из Австралии.

— Да. И, как ни странно, опять в России.

Мальчишки на ходу озирались по сторонам: никто из них не бывал в этой части Контура, и здесь было чему подивиться. Коридор уже несколько раз переменил направление и заметно уходил вниз. Изящные матовые светильники, заливавшие пространство Контура мягким рассеянным светом, сменились простыми лампами с проволочным каркасом — как в провинциальных подземных переходах. Стены были покрашены грязно-зеленой краской, под потолком тянулись трубы и кабели — их число росло с каждым шагом. Слышалось далекое гудение каких-то больших машин.

Бурик и Добрыня двигались вперед с решимостью двух портативных танков. Антонио еле поспевал за ними, испуганно таращась вокруг.

— Что это? — глухо спросил он.

— Где? — вопросом на вопрос ответил Бурик, тут же забыв, что его о чем-то спросили.

— Гудит…

— Бойлерная, — на ходу бросил Бурик, даже не посмотрев в сторону Антонио.

— Что?! — Антонио округлил глаза.

— Ничего. То есть, потом объясню…

Антонио посопел, но ничего не ответил и от новых вопросов решил пока воздержаться.

Становилось влажно и душно. Коридор вильнул последний раз и закончился высоким помещением, все пространство которого было залито мутным электрическим светом и перечеркнуто колоссальным разнообразием труб. Тут были и огромные изогнутые конструкции, обмотанные мохнатыми чехлами тепловой изоляции, и совсем тонкие трубки, вроде соломинок для молочного коктейля. Сочленяли их всевозможные краны, вентили, редукторы… Стены покрывал грязный белый кафель, штукатурка потолка кое-где была побита грибком и подернута плесенью. Плитка на полу была отвратительно скользкой. После стерильной чистоты, царившей во всех уголках Центра «Чизанелли», это место выглядело как насмешка. «Кажется, я где-то уже видел все это, — думал Бурик. — Вот только где? Не помню…»

— Ну что? — перебил его раздумья Добрыня.

— Ничего… Кажется, мы пришли…

В левой стене за ворохом цветных проводов, свисавших с потолка, темнела старинного вида дверца, запирающая невысокую арочную нишу. По краям дверцы виднелись круглые кованые заклепки.

— И что теперь? — спросил Добрыня.

Бурик молча развернул перед ним листок бумаги, который дал им Джузеппе.

— Вот смотри, здесь написано: «RY-319».

— И что?

— Откуда я знаю? Просто вот здесь это тоже написано, — Бурик указал на толстую трубу с вентилем. Вентиль сердито шипел, из него что-то капало. Внизу болталась на проволоке облезлая табличка с надписью «RY-319».

— Его что, нужно повернуть?

— Ты чего, с ума сошел?

— Да как-то не собирался пока! — сердито ответил Добрыня.

Бурик встопорщился, но сразу понял, что не прав.

— Извини, — миролюбиво сказал он, тронув Добрыню за локоть. — Джузеппе говорил, что возле этого обозначения должна быть дверь в подземелья Водопровода Медичи. А из него есть выходы на поверхность. Вот только где, он не знает. И никто, наверное, не знает. Надо самим искать.

— Эта, что ли, дверь? — спросил Добрыня все еще обиженным тоном.

— Ну, да… Кажется, эта. Других-то нет.

— А почему же ее тогда не охраняют?

— Я тоже спросил. А Джузеппе ответил, что это никому не надо.

— В каком смысле?

— Да о ней все забыли давно! Понимаешь, мы тут, похоже, первые пленники, а Контур большой. Охрана не везде. И потом, никто не подумал, что мы можем попасть в эту… технологическую зону.

Стоящий позади них Антонио шумно вздохнул.

— Прости, пожалуйста, — опомнился Бурик, перейдя на итальянский. — Мы говорили о том, что, кажется, нашли нужную дверь.

С этими словами он приподнял ворох свисающих проводов. С них посыпалась многолетняя пыль.

— Подержи, а? — попросил он Добрыню. Тот поспешно перехватил провода.

Бурик подошел к двери и попробовал толкнуть ее.

— Заперта? — ужаснулся Антонио.

— Джузеппе говорил, что не должна. В этой части Контура у них полный бардак. Он еще сказал, что даже технари сюда редко ходят. Только если что-то слома… Ой!

Добрыня не стал дожидаться, пока Бурик договорит. Не выпуская из рук вороха проводов, он изогнулся и с видом каратиста со стажем ударил по двери ногой. Разве что «ки-й-я-я…» не закричал. Дверь открылась, издав громкий испуганный «чмок», словно сожалея об утраченной тайне, которую оберегала столько лет.

— Ого… — сказал Бурик. — Ты даешь…

Антонио только присвистнул и покачал головой. Хотел сказать: «А вот у нас в Венеции…», но потом передумал — решил, что расскажет об этом как-нибудь потом. Добрыня молча отпустил провода, отряхнул руки и достал подаренный Джузеппе фонарик. Вниз уходили ступеньки. Мальчишки по очереди шагнули в пугающую темноту. Пахло сыростью и почему-то арбузами. Каждый включил свой фонарик. Упругие лучи высветили покатые кирпичные стены и неровный, покрытый брусчаткой пол.

— Сюда не ступала нога человека… — заворожено проговорил Бурик, глядя вокруг.

— Лет пятьдесят — точно, — подхватил Добрыня. — А может, меньше? Ведь Контур построили не так давно…

— Пошли! — Антонио посветил фонариком в жерло узкого прохода и закрыл за собой дверцу.

Магистр окинул взглядом каждого сидящего за столом.

— Итак, в зоне Контура в настоящий момент находятся три сильнейшие энергетические субстанции — это Гений, Койво и Отражатель. Гения мы перенесли из прошлого по темпоральному коридору, используя методику нашего русского коллеги, покойного доктора Безековича. Вы ведь знаете, что гении — товар редкий. Иногда — скоропортящийся… Койво мы подманили Зовом, и он попал к нам, используя собственные способности плюс особое место недалеко от Москвы, пространственно кореллирующее с зоной Водопровода Медичи. Отражатель пришел вслед за ним по тому же пути. Для чего нам нужен был Гений, вам известно. Койво был призван для стабилизации Гения в связи с неудачей при переносе. На Отражателя мы возлагали функцию влияния на Койво, в том случае если тот не захочет добровольно отказаться от своей Тайной Сущности в пользу Гения…

— Простите, брат мой, — перебил Магистра сухой крючконосый старичок с пронзительными синими глазами — брат Мауро. — Нам известно, что почти все исследования доктора Безековича проводились с привлечением весьма спорной методологии. И вы без должной сертификации применили эти методы для переноса живого объекта из прошлого?

— Вы не совсем правы… — Магистр нервно сцепил пальцы рук. — При переносе мы использовали приемы максимальной защиты. Конечно же, ни для кого из нас не секрет, что изменять прошлое следует максимально осторожно…

— Более осторожно, чем будущее? — язвительно спросил толстяк.

Магистр немедленно ухватился за эту мысль. Ему отчаянно не хотелось терпеть поражение сразу по нескольким фронтам.

— Если говорить о будущем, возлюбленный брат мой, то здесь, как мы с вами знаем, возможен целый пучок вариантов развития. Прошлое же одновариантно и практически неизменяемо. Иначе говоря, для наших прадедов мы множественны — им неизвестно, какой вариант реализовался. Но для наших потомков мы единственно возможны, так что…

— Почтенный Магистр! — брат Мауро постучал авторучкой о свой стакан. — Вы вновь отклоняетесь от темы.

— Да, — подтвердил толстяк. — Но, тем не менее, хотелось бы узнать, почему Сальваторы так держались именно за Виральдини? Ведь восемнадцатый век, как известно, был богат на гениальных композиторов.

— Абсолютно верно, почтенный брат мой! — ответил Магистр. — Это был Золотой Век для музыки. Но все-таки Виральдини был единственным в своем роде. Мало кому известно, что он собирал в своем богоугодном заведении мальчишек не просто одаренных музыкально. Среди них были и те, кого мы называем «койво»! К 1725 году он воспитал уже не одну сотню мальчишек, способных служить как музыке, так и Хранителям-Сальваторам. При этом мало кто из самих выпускников приюта об этом догадывался.

— Так значит, он объединил вокруг себя множество койво! — воскликнул толстяк.

— Он их не просто объединил, — ответил Магистр с таким видом, будто множество койво объединил именно он. — Виральдини создал из них некое подобие эгрегора! Превосходно действующую Модель.

— Поясните, — толстяк, казалось, выражал все большую заинтересованность.

Магистр все больше увлекался.

— Он создал из них огромный музыкальный коллектив, а во главу угла поставил… хор!

Толстяк мигнул.

— Ну и что?

Остальные члены Высокого Совета нетерпеливо задвигались.

— Я так и знал, что вы спросите. С удовольствием поясню. По всей видимости, вы не знаете, что хор представляет собой наиболее мистичное воплощение любой совместной деятельности.

— Не знаю. Я в детстве пел в хоре иезуитского колледжа… Что-то очень нудное — сейчас, наверное, и не вспомню, что именно. И, знаете ли, ощущение коллективного разума меня что-то не посещало.

— Не знаю, что вы там пели, — отрезал Магистр, — я далек от проблем музыкального искусства… Важно то, что Виральдини довел мастерство вверенных ему Сальваторами детей до небывалого уровня и объединил их творческую энергию Гармонией Совершенства, которой обладал сам.

— Так ведь это означает…

— Именно! — Магистр воздел указательный палец. — В какой-то момент вся эта команда действительно стала генератором и обладателем огромной ментальной силы. За это Виральдини жалуют очередное посвящение и назначают Хранителем тайны Прямого Перехода. Ответственность небывалая! Тут-то мы, вернее, наши предшественники впервые заинтересовались им. О каком-либо сотрудничестве с нами речи быть не могло — Виральдини был безупречен. Поэтому мы стали искать его уязвимые места.

— Думаю, долго искать не пришлось.

— Еще бы! Виральдини все время был на виду. А рядом с ним — священником! — была женщина!

— Вы имеете в виду…

— Вы знаете, кого я имею в виду. Католические круги такого не прощают. Что и требовалось. В нужный момент мы нанесли удар именно с этой стороны — сформировали нужное «общественное мнение». Но этого было мало, и мы пошли еще дальше — добились закрытия приюта «Ospedale del Pace», этой кузницы новых адептов ордена Сальваторов.

— Каким же образом, позвольте осведомиться? — спросил толстяк.

«Что-то здесь не так… — подумал Магистр. — Откуда взялся этот толстомясый со своими глупыми вопросами? И ведь не осадить просто так…»

— Мы действовали через Рим, — спокойно продолжил он. — А орден Хранителей-Сальваторов до сих пор чтит Папу Римского и не в состоянии ослушаться указов Ватикана.

— Так, значит, вы их… через Папу? — усмехнулся брат Прицци, высокий человек с гладко отполированной лысиной.

Магистр изобразил снисходительную гримасу.

— Зачем? Вы не хуже меня знаете, что у Папы во все времена были, есть и будут приближенные кардиналы, через которых можно вершить некоторые судьбы и в католических, и в светских кругах.

— Так ведь и у Сальваторов есть.

— Безусловно. Но мы успели раньше! К тому моменту, как в Ватикане опомнились и признали ошибку, воспитанники Виральдини рассредоточились по всей Европе, словно горох — не собрать. Но Тайна Перехода от этого никуда не делась — она осталась в его голове и его душе. Вот зачем нам нужен Виральдини, независимо от времени, когда он жил! И на это, поверьте, не жаль никаких средств…

— Возлюбленный Магистр, — сладенько улыбнулся толстяк. — Вот на этой неновой идее давайте окончим нашу пафосную дискуссию. Теперь мне все предельно ясно. Полагаю, всем присутствующим тоже.

— Я вас не понял, — холодно сообщил Магистр.

— Я думаю, вы способны сутками угощать нас демагогической болтовней, — вступил брат Мауро. — По всем признакам, она должна отвлечь нас от более насущных вопросов.

— Например? — голос Магистра едва заметно дрогнул.

— В частности, вопросов прекращения финансирования сомнительных проектов и переориентации Центра «Чизанелли», — произнес брат Прицци. — В нынешнем варианте он исчерпал себя. Поэтому мы все, — он обвел рукой сидящих за столом, — просим вас кратко, но емко изложить текущее положение дел. По возможности не вдаваясь в лишние теоретические подробности. Сразу предупрежу — у каждого из нас к вам много вопросов. Прошу вас, брат Мауро.

Крючконосый старик прокашлялся.

— Почтенный Магистр. Ваш проект с переносом во Времени изначально вызвал недоумение в верхах… — он бросил взгляд на потолок. — Поначалу, за ним наблюдали, хоть и со сдержанным, но интересом. Особенно с того момента, как перенос Гения, пусть не совсем удачно, все-таки состоялся. И все было бы хорошо, если бы не его нестабильность, которую вы как руководитель эксперимента обязаны были предусмотреть! Вы принялись поспешно исправлять ошибки. Здесь следует отдать вам должное — для стабилизации Гения вы привлекли Койво, и это было гениальным решением. Вы их познакомили и даже подружили — прекрасно! Но поясните, какой смысл заключал в себе риск внедрения в их среду Отражателя?

— С удовольствием поясню вам, брат Мауро. Этот Доброслав, как я уже сказал, стал нам нужен для влияния на Койво. Алессандро, судя по всему, уперся насмерть, и повлиять на него смогут только доверенные люди.

— Вам было известно, что его друг — потенциальный Отражатель?

— Мы это подозревали, но не находили подтверждений. Тем более никто не мог предположить, что такие свойства проявятся у него именно здесь и именно сейчас — очевидно, это незнакомая нам реакция на Темпоральное Кольцо, в котором расположен Контур.

— И чем же теперь опасен этот малолетний грубиян? — спросил брат Прицци.

— Отражатель преломляет энергию Гения и Койво, а сам становится образующим элементом Тройственного Союза. Думаю, мне не нужно объяснять вам, что это такое. В таком сочетании эти мальчики, с виду безобидные, тянут Темпоральное Кольцо на себя. Никакие коррекции не помогают, блокада может прорваться в любой момент.

— Почему вы до сих пор не приняли никаких мер? Не изолировали их друг от друга?

— На первом этапе это было недопустимо — нужно было организовать контакт Гения и Койво. Сейчас разделение уже бесполезно, да и не нужно — мы можем потерять все факторы влияния на Койво… Более того, насильственная изоляция непременно породит импульс сильнейшего стресса у всех участников Тройственного Союза. А последствия такого стресса непредсказуемы. Братья, это невероятно, но мы оказались в тупике…

— А может… — брат Прицци сделал неприятный жест возле горла. — Хотя бы этого длинного с наглыми глазами.

— Да поймите же, наконец! — взорвался Магистр. — Они сейчас в резонансе! В том самом Тройственном Резонансе, который ваши (да-да, ваши! из вашей группы!) специалисты считали артефактом и даже не допускали подобной возможности! И если мы хотя бы пальцем тронем одного из них, они, сами того не ведая, уничтожат Контур. Ни одна темпоральная блокада не выдержит. И потом, разве вам не достаточно преждевременной смерти Безековича?

С мест посыпались выкрики.

— Да как же так?

— Как вы это допустили?

— Куда смотрела Служба прогнозирования?

Магистр постучал ручкой по столу, призывая к тишине.

— Братья, простите мой срыв. Здесь, безусловно, есть и моя персональная вина. Но сейчас главное — устранить проблему, а уж потом определять степень вины каждого. Как ни удивительно, Служба прогнозирования не выявила ни одной возможной комбинации резонанса. Из этого я делаю вывод, что произошло нечто гораздо более страшное. А именно — эти трое в данный момент резонируют не столько друг с другом, сколько с Тонким Слоем Кристалла Вселенной. Да! И не мотайте головой, брат Мауро, вы прекрасно знаете, что я имею в виду. И что нам за это будет!

— А как же ваши древние пророчества? — язвительно спросил крючконосый Мауро.

— К сожалению, именно это они от нас скрыли…

— Весьма предусмотрительно с их стороны.

— Но зато теперь нам открыто другое… — Магистр обвел взглядом лица сидящих за столом. Все они выжидательно молчали. Магистр продолжил: — Хуже всего то, что эти трое теперь могут создать новую Грань Вселенной.

— Ну и что? — спросил брат Прицци, глядя на модель Мироздания на столе Магистра. — Мало ли во Вселенной Граней? Одной больше, одной меньше… Если мне не изменяет память, та ваша гениальная певичка, которая скачет по Времени, как по сцене, тоже была одержима этой идеей. Что в этом такого?

— Вы ошибаетесь, возлюбленный брат мой — Анна мечтает САМА стать новой Гранью Вселенной, но сейчас не время с вами спорить — к сожалению, мы имеем ряд издержек, со всем этим связанных.

— Например? — подал голос брат Мауро.

— Абсолютный Путь, — тяжело произнес Магистр.

Сидящие за столом притихли и переглянулись.

— Что — «Абсолютный Путь»? — осторожно спросил Мауро, словно уже знал ответ, но боялся его услышать.

— Вы не ослышались. Это действительно то самое метафизическое образование, которое как бы опоясывает Кристалл Вселенной и проходит сквозь пространства и Время. Совершенно независимо.

— Что-то новенькое в философии мироустройства… — недовольно проворчал брат Прицци. Он явно был далек от проблем строения Мироздания.

— Вы правы, — ответил Магистр, с сожалением глядя на него. — Интересно, что в общей космогонической теории Великого Кристалла внимание Абсолютному Пути практически не уделяется — одни до сих пор не принимают его всерьез, другие напрочь отрицают его существование. Но есть еще и третьи. Они-то как раз хорошо знают, что Абсолютный Путь существует…

Над столом повисло тяжелое молчание. Толстяк нехотя нарушил его.

— Магистр, вы обмолвились, что койво опять из России. Если это не оговорка, не могли бы вы кратко прокомментировать…

Невозможно было понять, действительно ли этот добродушный с виду член Высокого Совета абсолютно не в курсе и заинтересован рассказом. Или же зачем-то проверяет реакцию Магистра на свои вопросы.

Магистру не хотелось отклоняться от выбранной им канвы разговора, поэтому он торопливо пояснил:

— Один русский койво уже смог сильно помешать нам в 1992 году. Сын археолога Шубова. Разве вы не знаете историю о поезде-призраке?

— Смутно припоминаю… Расскажите, сделайте любезность.

«Чтоб тебя!» — выругался про себя Магистр.

— Когда-то в поезд, отходящий от Римского вокзала, попал артефакт колоссальной силы — череп русского писателя Никольского, — нехотя проговорил он. — Этот череп прошел через обряд нашего с вами Учения и стал Двенадцатой Головой в череде возможных — вместилищем Незримой Силы. Он помог бы нам обрести полную власть над Прямым Переходом через Пространство и Время. Но механизм пробуждения Незримой Силы волею нелепого случая был запущен раньше. Один молодой идиот, к которому попал в руки ларец с черепом, взял его с собой в поездку на том поезде и открыл ларец перед въездом в высокогорный туннель — решил попугать своих спутниц. В этот момент Незримая Сила вырвалась на свободу в виде сгустка неведомой энергии. Поезд зашел в туннель и исчез.

Глаза толстяка не совсем искренне округлились.

— Да! — Магистр все больше входил в роль рассказчика. — Тип этой энергии неизвестен даже нам, исповедующим Культ. Ее выброс образовал Кольцо Времени — поезд затянула случайная темпоральная петля, и он обрел возможность переходить на железные дороги сопредельных граней. Незримая Сила вышла из-под контроля.

— С огнем играли… — недовольно покачал головой брат Мауро.

— Огонь по своей силе — ничто в сравнении с тем, что изливалось из черепа Никольского и двигало тот злополучный состав. У нас был небогатый выбор: либо исхитриться и добыть череп из поезда, либо ждать, пока он сделает сорок девять полных оборотов вокруг Генерального Меридиана Вселенной. Тогда действие Незримой Силы распространилось бы на многие грани и мы, возможно, смогли бы направить ее на наши нужды. Так и не сделав выбора, мы стали изучать древние пророчества. В одном из них было написано, что «…ковчег неотпетый Силы Незримой…» взять сможет только ребенок. Но своего мальчишку мы не успели подготовить — приехали эти борцы с мировым злом во главе с расстригой из ордена Сальваторов!

— Простите?.. — не понял толстяк.

— Некто Джузеппе Нери… Воспитывался в ордене с раннего детства. Его родители погибли во время пожара, и Сальваторы приютили мальчишку. Эта христианская сердобольность дорого им обошлась. Если бы они предвидели связанное с ним будущее, то, наверное, прикончили бы его на месте, несмотря на нежный возраст.

— Он тоже был койво?

— Сомневаюсь… Просто сирота. Сальваторы вырастили его и посвятили в свое учение. Но воспитанник тайно ознакомился с учением Двенадцати Голов и понял, что истина — на нашей стороне. Правда, он решил идти к этой истине в одиночку и самолично заполучить череп-артефакт. Обокрав библиотеку ордена Сальваторов, он бежал и долго прятался в разных странах, пока не осел в России под именем Григория Бондаря. В 1992 году Нери-Бондарь узнал, что в поезде-призраке исчез археолог Шубов, а в его сыне проснулись свойства койво — по-видимому, это была реакция на колоссальный стресс от потери отца. Нери каким-то образом вычислил мальчишку и связался с теми, кому тот попал на воспитание. Обрядив историю о пропавшем поезде интересными подробностями, он сколотил из этих людей поисковую экспедицию и на свои деньги, — а они у него водились в изрядном количестве! — привез в Италию. Здесь, по его расчетам, должен был ненадолго появиться поезд-призрак. Расчеты не обманули — поезд действительно появился. Кстати, весьма недалеко отсюда… И тогда Нери заставил этого ребенка войти внутрь и забрать череп Никольского.

— Умно рассчитано. И что же дальше? Где теперь этот череп?

«Он что, экзаменует меня на выдержку, внимание и владение вопросом? — подумал Магистр. — Ну, так не на того напал!»

— Подоспели Сальваторы, — продолжил он, драматически понизив голос… — Наши главные противники на пути к Абсолютной Власти. В потасовке они убили своего бывшего соратника, поскольку Нери, получив наконец долгожданный артефакт, намеревался перестрелять всю собранную им экспедицию, начиная с мальчишки.

— Убить ребенка… — пробормотал Джузеппе Фольи.

Магистр услышал и вскинул брови.

— Вы, мой дорогой, сами рассуждаете, как ребенок, — воскликнул он, повернувшись к Джузеппе. — Когда на карту поставлена Абсолютная Власть, уже не до сантиментов!

— Но все-таки что же стало с черепом? — не унимался толстяк.

— В том-то и дело, что нет уже никакого черепа! Будто не было никогда. Мальчишка вместе с черепом был переправлен в прошлое — в момент похорон Никольского. И попросил отпеть череп и положить в могилу с прочими останками. Священник, проводивший обряд, так и сделал, о чем потом написал в своем дневнике. Получилось, что никакого артефакта вроде как и не было.

— Как же они перенесли его в прошлое?

— Это пока для нас загадка. Возможно, они смогли выпустить мальчишку на Абсолютный Путь.

— Понятно… — после недолгих раздумий сказал толстяк. Магистр заметил, что другие представители Совета предпочитали отмалчиваться. — То есть наоборот — непонятно. Получается, что наши основные противники владеют тайной Дороги? Вы это хотите сказать?

— Не думаю, что они ею владеют. Ведь не зря же они отправили на эту Дорогу мальчишку-койво, а сами не пошли. Значит, им туда хода нет…

— Ну хорошо, это все опять теория, — раздраженно сказал брат Мауро.

— Ошибаетесь, возлюбленный брат мой! Теперь, когда наших «подопечных» трое, они без особого напряжения могут открыть выход на Абсолютный Путь. И уйти по нему куда угодно! В том числе туда, откуда пришли. Переход может открыться в любой момент и в любом месте. Особенно если рядом имеются рельсы.

— Надеюсь, здесь их нет? — поинтересовался Прицци.

— На поверхности, — подчеркнуто небрежным тоном ответил Магистр. — Заброшенные подъездные пути к старому меловому месторождению. Но отсюда к ним не добраться.

— И что же теперь?

— Как видите, ситуация непростая. С одной стороны, мы давно не можем тронуть ни одного из них — да, фактически это своеобразная круговая порука. Но, с другой стороны — ни один из них об этом не догадывается! Как и о том, что им открыт Абсолютный Путь, который они панибратски именуют Дорогой…

— Им известно про Дорогу? — спокойно осведомился один из сидящих слева молодых людей.

В Высоком Совете эти двое появились недавно, как и не в меру любопытный толстяк. Магистр не был с ними знаком и не знал, чего ожидать от этого странного трио. Тем более что до этого момента ни один из них не проронил ни звука. В отличие от толстяка, который банально «развел» Магистра на дискуссию и неожиданно поставил подножку. Не в угоду ли этим двоим?

— Теоретически… — не сразу ответил Магистр. — Хотя…

— Откуда?

— Читали. Я думаю, все вы знаете, у кого.

— Знаем, — молодой человек учтиво наклонил голову. — Но вы сказали «хотя»…

— Да. Я хотел напомнить, что Дорога уже открывалась им несколько раз. Наши приборы зафиксировали это во время наблюдательной акции в Москве.

— И что?

Магистр обратил внимание на то, что, когда говорил молодой адепт, все сидящие за столом осторожно отмалчивались.

— Полагаю, повода для беспокойства почти нет… — Магистр нервно потеребил подбородок. — Для них это во многом игра, и они не воспринимают эту возможность всерьез. Ближайшие рельсы находятся далеко, к ним не добраться. Психологическая обработка тоже приносит свои плоды… Так что у нас с вами есть надежда.

На столе мягко пропел селектор. Магистр нажал кнопку громкой связи.

— Да!

В динамиках возник свистящий полушепот:

— Магистр!.. Они сбежали!!

— Что?! Как?! — нестройным хором возопили сидевшие за столом члены Высокого Совета.

— Локальный прорыв Генеральной Блокады в точке TR-93 со смещением…

— Немедленно задействовать сканеры радиокарт! — перебил густо покрасневший Магистр. — Брат Джузеппе, надеюсь, вы помните их номера?

— В этом нет необходимости, — с достоинством ответил Джузеппе, втайне надеясь, что мальчишки уже покинули пределы Контура. — Распечатка на вашем столе, в серой папке справа.

Магистр метнулся к серой папке, словно к спасительному якорю. Извлек оттуда листок с колонками цифр, пробежал по нему глазами и набрал на клавиатуре компьютера три пятизначных числа.

— Внимание! — раздалось в динамиках. — Мы обнаружили их. Третий уровень.

Джузеппе внутренне напрягся: «Не успели!.. Почему я не сказал им избавиться от этих карт? Старый идиот!»

— Ну вот, возлюбленные братья. Я же говорил, беспокоиться не о чем. Куда они могут деться из Замкнутого Контура, сами подумайте… — Магистр расслабленно откинулся на спинку кресла и бросил в микрофон. — Группу захвата на Третий уровень. Трансляцию слежения.

На левом мониторе возникла продольная схема Третьего уровня. По ней перемещались три красные точки — они то приближались друг к друг, то разбегались на значительные расстояния, чтобы через секунду сбежаться вновь и тут же начать перескакивать одна через другую.

— Они что, в салочки играют? — иронично поинтересовался брат Мауро. — Или в чехарду?

— Да… — неуверенно согласился Магистр. — Перемещаются они как-то странно.

Красные точки на экране сгруппировались и вдруг нырнули вниз.

— Уровень Два! — раздалось в динамиках. И тут же: — Нулевой уровень!

— Ваш Койво научился передвигаться между этажами? — съязвил брат Прицци. — И остальных научил?

Магистр побагровел.

— Идентификацию текущего местонахождения! — рявкнул он в микрофон.

— Канализационный коллектор номер семь, — бесстрастно ответили из динамика.

Джузеппе еле заметно улыбнулся: «Мой золотой… — ласково подумал он про Бурика. — А я ведь недооценил тебя…» Он был уверен, что идея спустить радиокарты в унитаз принадлежала именно Бурику.

Магистр, казалось, сейчас взорвется.

— Тест на излучение Койво, — приказал он уже спокойным тоном. — Энергия на максимум!

В Контуре хорошо знали цену этому видимому спокойствию. Равно как и максимальному увеличению энергии.

— Сканеры пока не могут их обнаружить, — донеслось из динамиков.

— Вы понимаете, что это значит? — визгливо закричал брат Мауро. — Они покинули территорию «Чизанелли»! А значит… значит, они в Водопроводе Медичи! Кто-то помог им бежать!! Если они выйдут за границу темпоральной петли, то попадут уже во владения Сальваторов и выберутся наверх! А там и… Кошмар, ведь там рельсы!! Где они сейчас?

Магистр спокойно посмотрел на брызжущего слюной Мауро, медленно перевел взгляд на монитор компьютера, нажал несколько клавиш, шевельнул мышкой.

— Я не хочу вас запугивать, но, боюсь, в данный момент мы не в состоянии это зафиксировать. Как видите, я вполне откровенен. Ситуация не из легких, но я надеюсь на благополучное разрешение этой проблемы. Который час?

Все повернулись к старинным напольным часам в углу.

«Бомм-м-м…» — ответили часы густым равнодушным басом.

— Тринадцать ровно… — Магистр вытер лоб мятым платком, взглянул на мониторы и вновь пошевелил мышкой. Коврик неожиданно кончился. Магистр поднял «мышь», перевернул ее, тупо посмотрел на красный огонек лазерного датчика, зачем-то подул на него и вновь водрузил «мышь» на коврик. Оставив компьютер в покое, он тронул несколько кнопок на селекторе.

— Темпоральной службе — напряженность блокады на максимум. Вдоль темпоральной петли создать зону отчуждения. Службе безопасности — подключить все сканеры на излучение Койво. Службе прогнозирования — рассчитать возможные модели поведения и ослабить стабилизирующее излучение от черепа Виральдини. Его «наследник» начнет распадаться и прибежит к нам сам, никуда не денется.

— Магистр, мне кажется, вы рискуете, — сказал брат Мауро. — Ведь так мы можем потерять его.

— Я полагаю, пусть лучше его потеряем мы, чем получат Сальваторы. Недооценивать этого противника было бы недальновидно. Мальчишка слишком многое узнал, пребывая здесь.

— Возможно вы правы.

На двух мониторах вспыхнули схемы Водопровода Медичи. Фиолетовым пятном в них были вписаны очертания Контура. Вокруг него вилась тонкая желтая змейка темпоральной петли.

На левом мониторе продолжали плясать на одном месте три красные точки.

— Да выключите вы, наконец, этот сортир! — возмущенно сказал Магистр в микрофон.

Схема канализационного коллектора, в котором плавали мальчишеские радиокарты, сменилась видами мрачных подземелий.

— Почему видеонаблюдением охвачена не вся подземная зона? — спросил один из молодых людей, незнакомых Магистру.

— Видите ли… Камеры установлены только в непосредственной близости к темпоральной петле. Устанавливать их дальше не было необходимости. Тем более что имеется риск внедриться во владения Сальваторов, а это пока… преждевременно.

— У меня вопрос, почтенный Магистр, — сказал второй молодой человек. — Как я понял из ваших слов, вы вполне допускаете вероятность того, что наша славная троица может выйти за границы Контура, не так ли?

— Именно так.

— И найти выход на Абсолютный Путь?

— Нет… — Магистр немного помолчал. — Нет. Это невозможно.

— Хорошо. А не допускаете ли вы мысли, что кто-то помог им бежать?

Джузеппе замер, не дыша.

— Каким образом? — не понял Магистр. — Контур просматривается по всем плоскостям, включая скрытые сектора.

— В таком случае не ознакомите ли вы меня с отчетом единой системы контроля доступа, которой вы так гордитесь?

Магистр развернул монитор компьютера к собеседнику и пододвинул клавиатуру. Молодой человек привычным движением набрал необходимые команды, пощелкал «мышкой» и вгляделся в таблицу, возникшую на экране.

— Не могли бы вы объяснить мне, почтеннейший Магистр, почему сегодня в период с девяти до двенадцати часов по местному времени были перекоммутированы каналы видеокамер B14 и B19, охватывающих зону пребывания наших юных подопечных?

После небольшой паузы Магистр произнес.

— Очевидно, с этим вопросом нам стоит обратиться к брату Джузеппе. Из нас шестерых только у него есть ключевые пароли к системе видеонаблюдения.

— Брат Джузеппе, — сказал молодой адепт. — Я прошу вас сделать запрос по линии ваших полномочий.

Он встал и сделал приглашающий жест в сторону компьютера. Джузеппе подошел, сел на стул перед монитором и нажал несколько клавиш.

— Смелее, прошу вас…

Голос у молодого был низким, с обволакивающим тембром, и в нем не читалось никаких эмоций. Почти такой же голос был у тестя Джузеппе. Еще в той, прошлой жизни… Тесть, потомственный фермер, почему-то сразу невзлюбил зятя-ученого. А потом перенес свое отношение и на внука. Правда, сначала появление внука, казалось, обрадовало его. Он даже пригласил Джузеппе в ресторан, что наверняка означало перемирие. Помнится, за разговорами и тостами они напились до поросячьего визга, видя в этом лишь повод добавить еще.

Но уже через день все вернулось на круги своя. Теперь ребенок растет без отца… А теще до внука вообще никогда не было дела — она любила оперные тусовки. Одевалась всегда во что-то обтягивающее, черное, и вызывающе крутила задом — огромным и круглым, словно зонт от Версаче…

— Мы ждем, возлюбленный брат наш, — голос молодого адепта вклинился в мысли Джузеппе.

Надо что-то сделать. Главное понять — раскрыли его или нет? По голосу молодого не сориентироваться. Магистр молчит.

— Я не совсем понимаю, какие результаты вы хотели бы получить, — произнес Джузеппе с почти искренним недоумением.

— Странное дело, Джузеппе, — сказал Магистр. — Вы что, забыли пароли?

— Нет, но мне не хотелось бы вмешиваться в работу системы слежения без достаточных на то оснований. На данном этапе я таких оснований не вижу, и мне трудно сказать что-то определенное…

— Что касается оснований, то мы вам их предоставим, — почти ласково проговорил молодой адепт.

— Каким, позвольте осведомиться, образом? — с легким вызовом поинтересовался Джузеппе.

— Именем Верховного Пророка, — спокойно ответил адепт, доставая из складок одежды золотую таргу — изображение Всевидящего Ока в окружении двенадцати черепов. Все находящиеся в комнате бухнулись на колени. Магистр, держась за поясницу, неохотно последовал общему примеру. Один Джузеппе остался сидеть.

— Встать!.. — прошипел адепт. — Встать, когда с тобой говорит Жрец Двенадцатой Головы!!

— Мальчик… — устало сказал Джузеппе. — Если тебя по знакомству приобщили к верхам Культа и дали поносить золотую безделушку как символ власти, это не дает тебе права ставить на колени тех, кто постарше тебя и по возрасту, и по уму. Так что убери чужую таргу и не паясничай.

Лицо жреца побагровело.

— Слушайте все! — он патетически воздел таргу над головой. Все присутствующие, кроме Джузеппе, пали ниц. — Магистр нижнего градуса Джузеппе Фольи — предатель! Именно он изменил потоки камер слежения и помог трем соплякам организовать побег! Он хорошо замаскировался. Но забыл о Силе Истины! И о том, что ее не обмануть электронными приборами! Силе Истины известно все!!

Джузеппе слегка похлопал в ладоши.

— Браво-браво, молодой человек! Брависсимо… Еще немножко, и эта патетика будет так естественна! Вы уж поднатужьтесь, дорогой мой, не разочаровывайте почтеннейшую публику…

При этих словах «почтеннейшая публика» в лице представителей Высокого Совета и Магистра попыталась как можно сильнее вжаться головами в пол.

Жрец округлил глаза, возвысил голос до фальцета и воскликнул, потрясая по кругу рукой, словно призывая в свидетели выпяченные зады своих братьев по религии.

— Ты предал Контур! Ты предал Культ! Ты предал Истину!! Ты повинен смерти!!!

Джузеппе молча встал. Коротким движением вырвал из рук орущего противника цепочку с таргой и со словами «Cazzo giovanne!» изо всех сил ударил ею жреца по лицу. Тот испуганно шарахнулся, хватаясь за нос.

— Ты!.. — гнусаво проныл он. — Ты поднял руку на… на…

— А сейчас подниму еще и ногу.

Молодой жрец отлетел к двери, отброшенный полупрофессиональным футбольным ударом. Джузеппе подошел к нему, поднял за воротник и уже замахнулся для нового удара, но тут его запястье перехватила чья-то твердая рука и вырвала таргу. Где-то глухо взвыл сигнал тревоги. Звук его все нарастал. Джузеппе повернул голову. За его спиной стоял рослый человек в форме Службы безопасности Контура. Угловатое лицо неопределенной формы было перечеркнуто безобразным шрамом ото лба до подбородка. Глаза не выражали ровным счетом ничего.

— Повинен смерти, — прошипел поверженный жрец, пытаясь встать.

— Да пошел ты, молокосос… — Джузеппе успел пнуть адепта в зад, прежде, чем на его голову обрушился могучий удар огромного кулака с зажатой в него таргой.

Когда впереди показался очередной тупик, беглецы остановились на полдороге — уже не было ни сил, ни желания проверять показавшуюся впереди стену на предмет тайного прохода.

Добрыня бросил свой рюкзачок возле стены и сел на него, уставившись в одну точку.

— Саша, — сказал Антонио, осторожно взяв Бурика за локоть. — Магистр говорил, что ты как-то умеешь соединять пространства. Или разъединять? Я тогда не запомнил. Может быть, ты сможешь попытаться…

— Как? — мрачно бросил Бурик. — Если бы я знал, что он имел в виду или как это делается. Тем более тут эта… Дикая Блокада, или как ее там. В общем, как пытаюсь настроиться, сразу голова болеть начинает и тошнить хочется.

— Кошмар… — посочувствовал Антонио, покачав головой. — Тогда, конечно, лучше не надо. Ты извини, что я об этом спросил.

— Да хорош тебе извиняться, — ответил за Бурика Добрыня, когда тот перевел слова Антонио. — Нам главное — выйти за линию Контура. Помните, папа Карло говорил?

— Он не папа Карло, а Джузеппе, — поправил его Бурик.

— Да хоть Дуремар. Главное, что мужик хороший. Зря я его тогда мутотой бородатой назвал…

— Так он же все равно не понял, — сказал Бурик.

— И слава Богу!

Наступила тишина. Изредка ее нарушали мальчишеские вздохи — каждый думал, как выбраться из этого дурацкого лабиринта, но не находил ответа.

— Давайте так, — сказал Добрыня, вставая. — Я пойду вон по тому коридору. Там мы еще не были…

— Мы с тобой, — поспешил перебить его Бурик.

— Послушай… — Добрыня выразительно посмотрел на него своим колючим взглядом. Тот замолчал, так и не закончив фразы о том, что они с Антонио никуда одного его не отпустят. — Не переводи, пожалуйста, то, что я сейчас скажу. Антоха слабеет. Я это понял сразу, но думал, что пройдет. Гонять его зря не стоит. Ты посиди здесь с ним, а я схожу, обследую ближайшие проходы. Выход должен быть. Я его найду, помечу как-нибудь и вернусь за вами.

Бурик молчал, искоса поглядывая на Антонио. Неужели действительно слабеет?

— Короче, ждите меня здесь. Я скоро.

Добрыня поднял рюкзачок и легко пошел в сторону выбранного прохода.

— Куда это он? — встревожился Антонио.

— Ну, ему надо… — соврал Бурик.

— А-а… — понимающе протянул Антонио.

— Скажи, ты как себя чувствуешь?

— А что?

— Да нет, ничего. Какой-то ты… вялый.

— Я отдохну и сразу стану невялый. Ты не бойся, пожалуйста.

— Да я не боюсь. Просто спросил.

— Угу…

Антонио поднял с булыжного пола небольшой гладкий камешек с красивыми темно-зелеными прожилками и принялся подкидывать его на ладони. На пятый раз камешек резко изменил траекторию и улетел в темноту.

— Что-то Добрыни давно нет, — сказал Бурик. — Странно.

— Ага… а еще странно, что здесь совсем не холодно. Будто где-то печку топят.

— Кто знает… Но откуда-то идет теплый воздух, я тоже чувствую.

— Интересно, где сейчас Добрыня?

— Я сам волнуюсь, — ответил Бурик. — Ему бы сейчас помогла нить Ариадны… Знаешь, клубок такой, его можно привязать…

— Знаю, конечно! Я читал много античных мифов — на них очень удобно писать музыку…

— А-а, понятно. Кому что… — последнее было добавлено по-русски, поэтому не вызвало у Антонио лишних вопросов.

Добрыне не везло. То и дело под ногами попадались острые камни — они неприятно давили на ступни даже через любимые «боевые» кроссовки. Батарейки в фонарике заметно подсели, и полоса света впереди была уже не такой яркой, как хотелось бы. Отыскав под ногами обломок древнего кирпича, Добрыня старался по возможности отмечать свой путь, выводя по неровным шершавым стенам крестики, нолики, «здесь был Добрыня», «Magister FUCK!» и указывающие направление стрелки с кривыми подписями «Туда!».

«Конечно, — ворчливо думал Добрыня, — у него теперь новый друг. Не то что я… Итальянец, музыкант, весь такой из себя культурный… Аж противно».

Коридор, по которому он двигался, напоминал огромную трубу, когда-то обложенную кирпичной кладкой изнутри. Столетия назад могучий поток наполнял ее, но сейчас в складках камней, устилающих пол, не было даже ручейка. Вспомнив о воде, Добрыня понял, что давно не прикладывался к пластиковой бутылке с минералкой, заботливо положенной Джузеппе в каждый рюкзачок. Сделав несколько глотков, Добрыня завинтил пробку и пошел дальше, напевая старинную песенку про «Ничего на свете лучше нету…»

За очередным поворотом Добрыня остановился. Куда идти дальше? Коридор впереди неожиданно раздвоился. Из левого ответвления тянуло теплым воздухом, и Добрыня здраво рассудил, что туда соваться не стоит — еще неизвестно, отчего там так тепло. Начертив на стене, разделяющей входы в тоннели, жирный крест и подрисовав под ним стрелку, он пошел в правый тоннель, предварительно туда посветив.

Мысли в голове продолжали роиться вокруг одной идеи, что вот уже несколько дней не давала Добрыне покоя. «Теперь они только по-итальянски трепаться будут, — думал он. — А я и не пойму ни фига. Нет, Бурик, конечно, переведет, но что это за общение такое? Через переводчика… Этого Антонио, конечно, жалко — оказаться в чужом времени, ничего не помнить, без мамы, без друзей… Стоп! — Добрыня действительно остановился от этой своей мысли. — Почему это без друзей? А Бурик? А я?». Добрыня посветил под ноги и направился вперед. «Может, я не прав, что так думаю? И Бурик не бросит меня ради Антонио?» Как же хотелось оказаться неправым!

Бурик встал и прошелся туда-сюда, разминая затекшие ноги. Антонио указал на полукруглую нишу в стене. За ней угадывалось обширное пространство.

— Давай посмотрим, что там? Чего так сидеть…

— Да ну, чего там может быть…

— Не знаю. Вдруг выход? Или просто что-нибудь интересное.

Бурик отряхнул штаны.

— Ну, пойдем, посмотрим, если тебе хочется.

Вход в нишу был выложен неровным серым кирпичом. Антонио посветил туда фонариком, но ничего разглядеть не удалось.

— Войдем? — спросил он.

— Конечно, — ответил Бурик.

Бурик и Антонио попали в небольшое сводчатое помещение. Оно было значительно шире, чем проход, по которому они шли. Бурик посветил по сторонам и замер, чуть не выронив фонарик. У правой стены грудой лежали человеческие кости. Антонио слабо вскрикнул и спиной прижался к Бурику, который сам дрожал от страха, как осиновый лист.

— Н-н-не б-б-бойся, — выдавил Бурик. — Это ведь только к-кости. Они это… ничего плохого нам не с-сделают… Я вот… совсем не б-боюсь.

Врал Бурик. Было ему страшно и неприятно. К горлу подкатил ком тошноты, спина взмокла, но Бурик, как ни старался, не мог оторвать взгляда от груды человеческих останков у стены. Чьи они? Почему лежат здесь? Создавалось впечатление, что кто-то специально собрал их вместе. В свете фонарей по стенам плясали причудливые тени. В их согласованном движении казалось, будто два черепа, лежащие поверх груды костей, подмигивают и улыбаются. В стену, в метре над страшной находкой, был вбит большой старинный кинжал. Но подойти и рассмотреть его не хватило духу. В эту же стену кое-где были ввинчены толстые кованые цепи с кольцами. Из-за толстенного слоя пыли и ржавчины цепи и кольца казались бархатными. Пыль почему-то была темно-оранжевого цвета. В некоторых местах она неровным слоем покрывала пол, стены и свод. При малейшем движении облако пыли поднималось в воздух, попадало в глаза и нос, затрудняло дыхание.

— Где же Добрыня? — жалобно спросил Антонио, тоненько чихнув. — Ведь не мог же он бросить нас…

— Ты что! — Бурик почти обиделся. — Добрыня не такой! Он… он…

— Нет, я не это хотел сказать… — Антонио с досадой топнул ногой, подняв густое облако пыли.

Оба мальчишки громко закашляли и кинулись вон из странного помещения.

— Поразительно… — говорил брат Прицци, отряхиваясь. — Как в наши ряды мог затесаться предатель? Уму не постижимо… Может, вы объясните, любезный Магистр?

Но Магистру не пришлось ничего объяснять. Мигнули мониторы, а из динамиков донеслось:

— Обнаружено излучение Койво! Третье кольцо зоны отчуждения.

Члены Высокого Совета заняли свои места за столом. Магистр вновь принял независимый вид.

— Видите, я не ошибся, когда сказал, что мы их непременно обнаружим.

— Мне странно, что вы не обнаружили их раньше, — промолвил брат Мауро.

Двое молодых жрецов не проронили ни звука, но было видно — ничто из сказанного не остается без их внимания.

— Я думаю, это объясняется просто, — ответил Магистр, глядя на монитор. — С одной стороны, мы ослабили излучение от черепа Виральдини, и сейчас нашему Гению ох как худо. С другой — нашу троицу почему-то покинул Отражатель.

— Неужели бросил? — воскликнул Мауро. По тону вопроса невозможно было понять, обрадован он или удивлен.

— Не думаю… — мрачно ответил Магистр. — По всем показателям это тот еще кремешок. При всех всей моей антипатии к нему — я не могу им не восхититься… Пеленгуйте излучение Койво.

— Точка G-7-19, — сообщили из динамика. Пеленг слабый, прерывистый.

— Что это значит? — спросил брат Прицци.

— Это значит, что излучение Койво крайне нестабильно. — Похоже, специалист темпоральной службы, вещающий через динамики, имел свое мнение о Высоком Совете. И мнение это было далеко не положительным.

— Остается надеяться, что оно не прервется… — проворчал Магистр. — Продолжайте пеленг. Группу захвата в точку G-7-19.

Через мгновение на столе запел селектор.

— Слушаю! — буркнул Магистр, нажав одну из кнопок.

— Простите, Магистр, — раздалось над столом. — Я сомневаюсь, что Служба безопасности способна выполнить ваше последнее указание.

— Это еще почему?

— Видите ли… Это место находится в значительном отдалении от Контура.

— И что?

— Никто из людей не хочет соваться в подземелье.

Магистр пожевал губами.

— В таком случае, я прошу вас предоставить мне полный список этих людей. С ними разберутся по всей строгости.

— Как вам будет угодно…

Пол в проходе, по которому двигался Добрыня, сначала уходил под уклон. Он закончился большим высокосводным залом, похожим на неф старинного собора. Стены его вздымались высоко вверх и терялись во мраке. Под ногами что-то неприятно хрустело. Добрыня посветил вниз и подскочил на месте — пол был усеян мышиными скелетиками. Семимильными прыжками Добрыня доскакал до конца зала. В стене он увидел ржавую металлическую дверь. Она была приоткрыта — из щели пробивался неяркий свет. Сердце бешено колотилось. Добрыне на мгновение показалось, что он дал по всем этим лабиринтам хорошего кругаля и опять вернулся к Контуру. Он постарался успокоиться — несколько раз глубоко вздохнул, погасил фонарик и осторожно приник глазом к щели. Взору открылся обширный тоннель, неярко освещенный электрическими лампочками в проволочных каркасах. Внизу, в небольшом углублении, были проложены рельсы. «Почти как в метро…» — подумалось Добрыне. Рельсы были местами ржавыми, а местами отполированными до блеска. «Совсем как на том пути, который сторожил Джузеппе… — вспомнил Добрыня. — То есть не Джузеппе, а Михеич. Интересно, почему же они так похожи? А рельсы почему… заезжены как-то через раз? Ладно, об этом я подумаю потом…» Он потянул носом. Воздух, проникающий с той стороны, не был спертым, как в остальных частях подземелья. «Значит… Это значит, что я… нашел выход?» Добрыня отказывался верить такому счастью. Недолго поколебавшись, открыть ли дверь, чтобы убедиться, действительно ли это выход, или вернуться за друзьями — он повернул назад. Сердце учащенно билось. В несколько прыжков перескочив через неприятное место с мышиными останками на полу, Добрыня отправился в обратный путь, тщательно выискивая на стенах собственные пометки. В одном из проходов сделанного недавно знака почему-то не оказалось. Добрыня подумал, что, наверное, он просто плохо нарисовал его и пошел дальше, насвистывая. Проход заканчивался двойным разветвлением. «Стоп, — сказал Добрыня сам себе. — Здесь я не проходил. Надо пойти назад». Он повернулся, посветил фонариком и увидел позади себя еще два ответвления. «Из какого же я вышел?» — проходы казались совершенно одинаковыми.

На Добрыню начал наваливаться липкий страх.

«Нет! — думал он. — Не может быть, чтобы я заблудился!» Он решительно посветил фонариком в черную глубину правого тоннеля и, не раздумывая, пошел вслед за метущимся по стенам лучом. Тоннель то заворачивал влево, то шел под уклон. С каждым шагом Добрыня все больше понимал, что ошибся. Надо было идти в левый проход! Он развернулся и пошел назад. Пол тоннеля, по которому он двигался, почему-то продолжал понижаться, будто Добрыня и не разворачивался. А может, и правда не разворачивался, а только хотел? Или все-таки развернулся? Под ногами захлюпала вонючая жижа. Добрыня в нерешительности остановился. Нет, здесь он точно не проходил. Что же делать? Он осветил фонариком каменные стены, скользкие, словно туловище кальмара, и вдруг почувствовал какое-то движение возле правой ноги. Опустил фонарик и содрогнулся — под ногами колыхалось непонятное серое месиво. Цепенея от ужаса, Добрыня согнулся, и его стошнило.

Антонио устало присел возле стены. Бурик предпочел прохаживаться взад-вперед.

— Где же Добрыня?

Антонио не ответил. Он включил фонарик и принялся водить лучом по стенам. Два раза луч выхватил в стене еще одну глубокую нишу, которую почему-то раньше никто не замечал.

— Погоди, — сказал Бурик. — Давай посмотрим, что там? Вдруг выход? Чего просто так сидеть…

— Ну, давай, — Антонио поднялся и направился к нише.

С правой стороны виднелся неширокий проход. Бурик посветил туда фонариком.

— Ну что, пойдем? — спросил он через плечо.

— Конечно. Если ты хочешь…

Они оказались в низком каменном тоннеле, который шел слегка под уклон. Кроссовки скользили по мокрому полу. Бурик огляделся. Со всех сторон мальчишек окружали каскады из разноцветного камня — черного, зеленого, голубого, белого, розового… Они тянулись все дальше, пока не истончались в полумраке. Кое-где разноцветные стены были покрыты вековым мхом. Бурик попытался осветить дальний конец тоннеля, но луч уперся в стену.

— Тупик? — спросил он.

— Нет, — ответил Антонио слабым голосом. — Мне кажется, там должен быть поворот.

Бурик посветил чуть правее и увидел в стене еще одну нишу. Через неровные складки камня на полу Бурик и Антонио пробрались дальше. Сразу за поворотом их шаги стали отдаваться гулким эхом. Стало душно.

— Смотри, — показал Бурик, — вон ступеньки, видишь? Какие древние. Спустимся?

— Давай…

Они начали спуск. Бурик светил под ноги, стараясь ступать по наименее скользким местам.

Скоро перед мальчишками открылись ряды изящных разноцветных сталактитов. Навстречу им устремлялись сталагмиты. И там, где они встречались, возникали причудливые колонны, отливающие в свете фонариков всеми цветами радуги.

Внезапно мальчишки оказались перед развалинами каменной стены. Бурик поводил по ней лучом фонарика. Вдруг Антонио беспомощно вскрикнул. Бурик вздрогнул от неожиданности.

— Эй, ты чего? — и тут же сам чуть не бросился наутек.

Из самой середины стены выступало лицо — живое, искаженное нечеловеческой мукой. Бурик и Антонио инстинктивно схватились друг за друга. Первым пришел в себя Бурик.

— Это… наверное, скульптура. Только откуда она здесь?

Антонио тяжело дышал, но внезапный страх уже уступал место спокойствию и усталости.

— Когда-то здесь, в горах, жила неизвестная цивилизация. Джузеппе говорил, никто не знает, откуда она пришла и куда ушла. Там, наверху, тоже есть такие стены. Просто здесь темно, вот я и испугался. Прости меня, ладно?

— Все в порядке… — пробормотал Бурик, в задумчивости разглядывая угрюмое каменное лицо. — Идем дальше?

Через несколько шагов перед ними возникла еще одна причуда: руины другой каменной стены, пересекающей проход. В центре находилась остроконечная арка с остатками поддерживающих ее скульптур в виде неизвестных крылатых существ.

Две стены по бокам изображали страшные сцены. В голове Бурика по очереди вспыхивали разные библейские понятия, которыми его изрядно потчевала историчка Людмила Ивановна на факультативах по истории культуры: чистилище, ад, смертные грехи… Хотя Бурик понимал, что к Библии эти изображения не имели никакого отношения — возможно, они были сделаны в то время, когда Библия еще не была написана. Бурик поводил по стенам лучом фонарика. В трепетном желтом свете множество искаженных гримасой боли каменных лиц заходилось в беззвучном крике — от всей этой чужой, агрессивной духовностипо спине ползли мурашки.

— Пойдем отсюда.

— Да… Здесь ни в коем случае нельзя оставаться!

— Пойдем вперед! — решительно сказал Бурик и, взяв Антонио за руку, повел в коническую арку.

Антонио вошел вслед за Буриком в нечто, напоминавшее зал. С четырех сторон его окружали неровные стены. В дальней стене иссиня-черной тенью зияла открытая дверь. Тьма за ней была такой плотной, что казалась осязаемой. Оттуда доносился ощутимый запах застоявшейся воды.

— Саша… — Антонио вдруг остановился. — Мне надо немножко передохнуть. Ты подождешь меня?

— Ты же знаешь, что да.

Вдруг Бурика осенила неприятная догадка.

— Антонио, что с тобой? Ты… держишься?

— Да… Ты не беспокойся, пожалуйста. Я в порядке. — Он пошатнулся.

Бурик вспомнил слова Магистра: «Сначала его охватит та боль, что вывернет наизнанку всю его душу. А потом он начнет стареть. На твоих глазах, Саша! И когда он превратится в развалину, ты, наконец, поймешь, что убил друга. Это будет страшная смерть, осознаваемая до последней секунды! Подумай, сможешь ли ты потом с этим жить?». Бурика мелко затрясло. Он не знал что говорить, что делать.

— Хочешь… я понесу тебя?

— Нет-нет, что ты! — Антонио слабо махнул рукой. — Я справлюсь. — И тут же стал клониться на бок.

— Антонио! Что с тобой! — Бурик поддержал друга и усадил на гладкий камень у стены.

— Ничего… Саша… Ты… оставь меня здесь, ладно? Я им служить все равно не буду, но они могут нас поймать. И взять у тебя силой то, что им нужно. Они называют это Тайной Сущностью… Ты помнишь… Я чувствую, как они ищут нас. Ведь у них почти все уже готово. Они зовут меня… А если я умру… — Антонио несколько раз шумно вздохнул, — Если я умру, они ничего не получат…

Бурик перепугался. Это был безотчетный страх за человека, с которым уже успел сродниться, которого полюбил. И неожиданно для себя Бурик заплакал. Заплакал навзрыд, как это бывает в раннем детстве, когда впервые сталкиваешься с несправедливостью мира.

— Антонио… Антошка! — Слезы душили его. — Не уходи! Не бросай меня… Не умирай! Ну, пожалуйста!!

— Не бойся смерти… — вдруг произнес Антонио ровным и каким-то чужим, взрослым голосом. Бурика пронзило ужасом. — Mai avere paura della morte… Se ancora vivi, lei non esiste. Quando lei verra', gia' non ci sarai tu.

Тут Бурика осенило.

— Антошка… Я… Я хочу подарить тебе то, что имею. Тайную Сущность. Без этого обряда дурацкого. Но… я не знаю, как.

— Саша, ты не должен этого делать… Это только твое. Я не могу…

— Бери! — закричал Бурик сквозь слезы, — Антонио, бери! Я прошу тебя! Они все равно отберут это у меня. И я… я тебе никогда не прощу, если ты умрешь!

Эти слова будто подхлестнули Антонио.

— Хорошо… Только, пожалуйста, пообещай мне, что ты… — он помолчал немного, переводя дыхание, — никогда об этом не пожалеешь… И что между нами… все будет как раньше.

— Конечно, обещаю! Глупый, что теперь может измениться между нами! — Бурик всхлипнул и неловко потрепал Антонио по плечу. — Что я должен сделать?

— Прости… Я не знаю. — Голос его дрожал и становился все тише. — Мне кажется, это должно быть очень больно… Для тебя.

— Да ерунда.

Повинуясь неясному внутреннему зову, Бурик схватил слабеющую руку Антонио и, сам не понимая зачем, приложил к своей груди.

— Дальше что? — нетерпеливо спросил он. — Ведь ничего не происхо… Ох… Что это?..

Он присел от внезапно пронзившей его боли. Мир дрогнул, зашатались древние стены лабиринта. Перед глазами поплыла сизая пелена, и в ней заплясали пораженные гримасой боли каменные изображения. Некоторые из них на мгновение принимали знакомые очертания, чтобы потом опять соединиться в общем хаосе страдания и ужаса.

— Что, Буркасов, опять записка от мамочки? — кричало искаженное каменное лицо физкультурницы Риммы Сергеевны.

— Мальчики, я глухая! — заламывая руки, стонала высеченная из камня старуха.

— Ой, смотрите, Бурдючок блюет! — радостно гримасничал каменный Женька Ивашкин.

Из далекого полумрака к Бурику тянулась худая рука.

«Все всегда происходит вовремя», — возник откуда-то голос Добрыни.

— Михеич я… — хмурилось серое изваяние с лицом Джузеппе.

Бурик вдруг ясно понял, что умирает. Не было сил ни вцепиться в руку помощи, ни оторвать от груди руку друга, вытягивавшую жизнь. Широко раскрыв глаза, Бурик закричал. Крик его потряс древние своды и долгим эхом отозвался в неведомых закоулках. Где-то громко хлюпнула застоявшаяся вода.

В Главной лаборатории с омерзительным звуком треснул стеклянный резервуар с почерневшим черепом. Через мгновение резкий сигнал тревоги потряс Контур.

Магистр сжал кулаки и что есть силы ударил по черной поверхности стола.

— Apocalipsum!! — в мистическом ужасе прохрипел он. — Этот маленький bastardo сделал это!

Он встал и начал нервно прохаживаться по кабинету. Члены Высокого Совета давно удалились. «Дебаты окончены», — уходя, гнусаво сказал молодой адепт с перебитым носом.

— Как он узнал? Он не должен был это узнать! Кто-то сказал ему? Не-ет… — Магистр помотал головой. — Кроме меня, никто из живущих не знает, как передать другому Тайную Сущность! Что-то подсказало ему. Но что?!

Сигнал тревоги изменил тональность, стремясь перейти в ультразвук. Магистр замер на месте. Он как никто другой знал, что это может означать только одно — прорыв Генеральной Блокады.

В следующее мгновение центр «Чизанелли» превратился в растревоженный улей. Сотрудники метались по всем помещениям, пытаясь обнаружить беглецов — многих все еще не покидала призрачная надежда, что они просто где-то спрятались. Ведь незаметно покинуть территорию Контура решительно невозможно! Завыла сирена.

— Apocalipsum! — бесполезно рычал в микрофон Магистр, — Apocalipsum!!!..

У пультов толклись инженеры, тщетно пытаясь изменить настройки агонизирующей Генеральной Блокады. На полную мощность работали сканеры, пытаясь обнаружить излучение Койво и запеленговать Бурика, — пустые экраны были ответом.

Дверь в кабинет Магистра отворилась без стука. Еще час назад это казалось невозможным — подобное нарушение субординации в стенах Центра «Чизанелли» было чревато множеством неприятностей. Тем более что на пороге стоял не самый старший представитель технической службы. Она располагалась на нижних уровнях Контура и ее сотрудники редко попадали сюда, в административную часть.

— Магистр, простите, что я беспокою вас…

— Кто ты? — устало бросил хозяин кабинета.

Вошедший удивленно мигнул.

— Меня зовут Карло. Карло Менегелло. Я слежу за состоянием водных и гидравлических систем…

— Что ты хочешь, Карло Менегелло?

— Я хочу… Я хочу сказать, что-то случилось со шлюзами.

— Какими шлюзами? — Магистр был бледен и смотрел мимо собеседника. Тот, похоже, начинал терять терпение.

— Основными! С шестью шлюзами, которые отделяют наш центр от Водопровода Медичи. Я решил доложить непосредственно вам — мое руководство пока не в курсе…

— Ты хочешь сказать… — Магистр перевел дыхание. — Ты хочешь сказать, что воды Медичи могут проникнуть в Контур?

Менегелло ответил не сразу.

— Дело в том, что…

— Говори как есть! — заорал Магистр.

Менегелло вздрогнул.

— Они уже проникают. Что-то случилось — резко возросло давление на шлюзы со стороны водопровода. Такого никогда не случалось. Там столетия не было столько воды.

— А ты знаешь, чем это нам всем грозит? — Магистр вдруг заговорил спокойно и умиротворенно.

— Нет… — растерялся Менегелло.

— Это грозит сущим пустяком. Воды Медичи больше не сдерживаются Генеральной Блокадой. Шлюзы вскоре прорвутся, и вода затопит нас, словно пауков в банке.

— Но… Вы ведь понимаете, что этого нельзя допустить… Надо… надо срочно эвакуировать людей. — Подбородок его задрожал. — Вы должны сделать объявление!

Пухлое лицо Магистра пересекла сладковатая улыбка.

— Ты, инженеришка, потерял чувство реальности, — не сказал, а пропел он. — Или ты забыл, где работаешь и кому служишь? Так я напомню тебе это прямо сейчас.

— Вы… не посмеете… — Менегелло затрясся всем телом. — Вы не имеете права…

Далекий грохот заставил обоих вздрогнуть.

Добрыня отскочил от шевелящейся под ногами омерзительной жижи, достал из кармана мятый-перемятый платок, когда-то положенный туда мамой, и вытер губы. Он не мог понять, где находится, сколько прошел и куда идти дальше. Странное оцепенение навалилось на него, лишая желания куда-либо двигаться. Добрыня погасил фонарик — батарейки были на исходе. Да и понадобятся ли теперь батарейки? Со всех сторон сразу навалилась плотная, какая-то фотографическая темнота. Казалось, ее можно было потрогать руками и даже попробовать на вкус. Перед глазами забегали цветные круги. Постепенно они слились в одну желтую точку, которая заколыхалась где-то вдалеке робким огоньком. Добрыня стал вглядываться в огонек и вдруг понял, что это никакие не круги, а старинного вида фонарь, похожий на керосиновый — в большой стеклянной колбе колыхался хрупкий язычок желтого пламени. Глаза Добрыни расширились. Неверное пламя размыто освещало странную фигуру в длинном грязном балахоне. Лицо было прикрыто капюшоном. «Хозяин!» — пронеслось в голове. Сразу вспомнился рассказ Джузеппе.

— Шиш тебе! — крикнул Добрыня, испытывая огромное удовольствие от своей внезапной смелости.

Он включил фонарик и пошел в другую сторону. И даже не слишком удивился, когда увидел впереди ту же неясную фигуру с допотопным фонарем. Добрыня остановился и постарался успокоить дыхание. Странно, прежнего ужаса он не чувствовал. Даже страха не было. А что было? Добрыня прислушался к себе. Была усталость. И огромное желание увидеть Бурика и Антонио… Который теперь наверняка их с Буриком разлучит…

Эти думы подхлестнули Добрыню. Он быстрым шагом направился прямо на свет фонаря. Когда до странной фигуры оставалось несколько метров, Добрыня остановился и крикнул в теряющееся под капюшоном лицо:

— Тебе, сволочь в балахоне, делать больше нечего, как меня тут запутывать? — он всхлипнул. — А еще Хозяин!

Этот выкрик, очевидно, забрал последние силы — Добрыня присел на корточки, согнулся и заревел. Совсем как несколько лет назад, когда… Нет, не хочется вспоминать — и так тошно. Худое добрынино тело буквально выворачивалось на изнанку от душивших его слез — почему-то именно сейчас он осознавал себя маленьким и беззащитным.

Внезапно он почувствовал, как худая рука легла на голову. Добрыня сердито отшатнулся.

— Тебя НЕТ! Я никуда за тобой не пойду!

— Значит, так и будешь здесь сидеть? — раздался откуда-то сверху негромкий хрипловатый баритон.

Добрыня поднял глаза. Перед ним стоял высокий худой человек в грязном рваном балахоне — видно, что очень старом. В руках он держал древний фонарь с фитилем. Лица невозможно было разглядеть — его покрывала черная тень от глубокого капюшона. Эта тень притягивала, словно магнитом, и не отпускала взгляд.

— А вы что… по-русски знаете?

— Я знаю много языков. Но мне редко приходится разговаривать.

Добрыня всхлипнул последний раз, неловко поднялся.

— Вы Хозяин?

— Нет, — ответил незнакомец. — Я — Изгнанник. Я проклят так давно, что сам уже потерял счет времени.

— И что вы тут делаете?

— Храню Тайну Покоя.

— Нашли место…

— Я его не выбирал.

Добрыня подумал немного и спросил:

— А зачем вы хотели меня запутать?

— Почему ты так решил?

Добрыня смутился.

— Я вообще-то не знаю… Так говорят. Вроде того, что Хозяин может завести… и бросить.

Через тень от капюшона невозможно было понять — улыбается собеседник или нет.

— Только мне и дела, чтобы заманить куда-то чужеземного ребенка и бросить.

— Я не ребенок…

— Я всего лишь хотел показать тебе выход, но ты сам все испортил. Как и те, другие.

Добрыня вздохнул.

— Сам не знаю, как я заблудился.

— Ты не заблудился. Ты попал в то место, где Пространство Пизанского подгорья не может договориться со Временем. И то, и другое искривляется, а заодно стремится вытеснить любого незваного гостя.

Добрыня переступил ногами. Под ними хлюпнула слизь.

— Что это за гадость? — спросил Добрыня, поморщившись. — Еще и шевелится…

— Это Жидкое Время.

Добрыню передернуло. На дне желудка зашевелился новый спазм.

— Зачем?

— Так выглядит Время, растраченное попусту. Оно никуда не девается, а скапливается здесь и начинает заживо гнить… Зря ты сразу не пошел в мою сторону. Теперь волна Времени прошла мимо и не сможет вернуть тебя назад.

— Куда назад? — испугался Добрыня. — Разве вы не покажете мне путь?

— Никакого пути уже нет, — спокойно ответил не то Хозяин, не то Изгнанник. — Ведь там, откуда ты пришел, уже минуло несколько лет.

— А… — Добрыня опешил. — А как же Бурик? А как же Антонио? Ведь ему было плохо…

— Твоих друзей больше нет. Они давно умерли, не дождавшись тебя. А значит, у них нет боли, сомнений…

— Неправда! — испугался Добрыня. — Вы все врете! Это вас НЕТ, а они есть!

Незнакомец словно не слышал его.

— …сейчас даже нельзя определить то, куда ты попал. Было бы это прошлое — значит, они еще не родились. Будущее — значит, их уже нет на свете. Но здесь нет ни того, ни другого. Нет Времени. Нет Пространства. Значит, и твоих друзей нет.

— Как так нет, если…

— Их не было никогда.

— Но ведь я ЕСТЬ!

— Ошибаешься! Тебя давно уже нет. Так же, как нет меня, нет этих стен…

— Вы знаете, — Добрыня постарался как можно глубже упрятать возникший страх. — У меня и правда НЕТ ВРЕМЕНИ. Меня ждут друзья. И одному из них очень плохо. Я пойду. Извините…

— Ты останешься, — ответил Хозяин. — Тебе просто НЕКУДА идти.

Далекий, пронзительный крик потряс наступившую тишину. Добрыне показалось, что в его грудь вошло очень длинное и очень тонкое шило.

— Бурик! — выдохнул он. — С ним что-то случилось! Мне нужно идти.

Он поднял рюкзачок — вниз шлепнулся кусок шевелящейся слизи.

— Нет, — сказал Хозяин уже не таким спокойно-уверенным тоном. — Этого не может произойти, если волна Времени не вернется назад. Но она НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ. Время невозможно повернуть вспять.

Лоснящиеся контуры стен дрогнули. Пламя в фонаре заколебалось, бросая вокруг нелепые вытянутые тени.

— А мне плевать! — Добрыня тряхнул рюкзачком и побежал туда, откуда, как ему показалось, доносился крик. На Хозяина он даже не обернулся.

Вскоре ноги начали болеть, нетренированная дыхалка окончательно сбилась. Добрыня остановился, поглощенный темнотой.

— И что дальше? — спросил он, сам не зная у кого.

И вдруг в голове вспыхнула спасительная мысль о запасных батарейках, покоящихся в нижнем кармашке рюкзачка. Как он мог забыть о них, ведь Джузеппе предупредил! Добрыня, обругав себя дураком, на ощупь сменил батарейки и посветил фонариком по стенам. Это были уже знакомые проходы, выложенные неровным кирпичом. Слева отходило ответвление. Возле него на неровной стене красовалась надпись: «Magister FUCK!». Добрыне на миг стало стыдно за эту надпись, но он тут же с радостным воплем подпрыгнул, коснувшись ладонью невысокого потолка.

Внезапно боль прекратилась. На смену ей пришло странное спокойствие. Бурик с трудом разлепил глаза. Антонио сидел рядом и тяжело дышал.

— Ну… как ты? — спросил Бурик.

— Теперь хорошо… Спасибо тебе. Как ты себя чувствуешь?

— Н-не знаю… Кажется, никак.

— Прости, это было так больно… Прости меня, пожалуйста!

Бурик вытер мокрое лицо рукавом и попробовал улыбнуться.

— А ты стареть больше не будешь?

Антонио смотрел серьезно.

— Теперь, наверное, нет. То есть, буду, конечно, но потом. Когда вырасту. Саша, ты ведь теперь многое не сможешь из того, что мог раньше.

— Ну и пес с ним, — так же серьезно ответил Бурик. — Главное, что ты живой. И стареть не будешь. А я ведь и сам не знаю, чего я такого мог… И, пожалуйста, прекрати все время повторять слово «прости», а то… а то я тебя тресну!

Антонио поднял на Бурика глаза и белозубо улыбнулся. А Бурик подумал, что, наверное, такая улыбка бывает только у лучшего друга.

— Бури-ик! — донеслось откуда-то издалека. — Антонио-о!

Антонио поднял голову и прислушался.

— Это Добрыня. Он нас потерял! Пойдем скорее!

Бурик осторожно поднялся. Голова кружилась, но идти уже было можно.

— Обопрись на меня, — сказал Антонио, протягивая руку.

— Ничего, я сам…

Где-то что-то загрохотало, своды тоннеля задрожали.

— Где вы были? — возмутился Добрыня, увидев друзей, появившихся из незаметной ниши в стене, словно из ниоткуда. — Я там чуть с ума не сошел!

— Извини, пожалуйста…

— Мы думали, там выход.

— Они думали! Договорились ведь, что будете ждать, где условились. Пошли.

— Куда?

— К выходу, куда же еще.

— Ты нашел выход?!

— Ну да! Случайно… Правда, пришлось пообщаться с Хозяином.

— С Хозяином!! — ужаснулся Антонио.

— Да, — небрежно бросил Добрыня. — Только он никакой не Хозяин. Так, бродит там от нефига делать… Сашка, что с тобой?

— А… что со мной?

— Не знаю, но ты… вроде как… даже похудел.

— Давно пора было, — неопределенно проворчал Бурик.

— Ты идти-то можешь?

— А что? Могу, конечно.

Новый грохот послышался в далеких закоулках подземелья.

— Айда!

Мальчишки неровной трусцой побежали вслед за Добрыней. Тот безошибочно угадывал направление, выхватывая фонариком собственные пометки на стенах.

— Так, теперь сюда…

Бурик на ходу оглянулся. Позади колыхались уродливые тени — они словно пытались догнать трех беглецов.

— Ой! — сказал Антонио, когда они вбежали в сводчатый зал.

— Что еще? — поинтересовался Добрыня крайне недовольным тоном.

— Хрустит что-то… Под ногами.

— Не обращай внимания. Мы почти уже пришли.

У приоткрытой двери немного отдышались.

— Как ты думаешь, — спросил Бурик, — что это там все время грохочет?

— Откуда я знаю…

— А почему ты решил, что выход именно там?

— Мне так кажется. Ну-ка помоги лучше, — Добрыня просунул пальцы в щель и потянул дверь на себя. — От Тотохина твоего все равно толку фиг.

— Славка…

— Что?

— Понимаешь, я только что… — Бурик замялся. Даже в полумраке подземелья было видно, что он покраснел.

— Слушайте, да что случилось?! — Добрыня не на шутку встревожился. — Что вы оба, как будто вас пыльным мешком по голове?

— Я отдал ему Тайную эту… Сущность.

Добрыня обалдело мигнул.

— И как ты это сделал?

Бурик потупился.

— Я сам не знаю. Просто Антонио стало совсем плохо. Ну вот я и…

— Да… — только и сказал Добрыня. — Молодцы. И что теперь?

— Не знаю, — повторил Бурик. — Ничего, наверное. Но ему уже лучше. Да, Антонио?

— Что? А, да. Только голова еще немножко болит.

— Пройдет… — ответил Добрыня, поворачиваясь к двери, и вдруг замер, вспомнив дикий крик, который долетел до него туда, где не было ни Времени, ни Пространства.

Он повернулся к Бурику и хмуро спросил.

— Больно было?

Бурик смутился еще больше.

— Очень, — ответил он одними губами. Сказать что-то вроде «да ерунда…» он почему-то не смог.

Добрыня понимающе помолчал, потом снова повернулся к двери.

— Ну что, взяли?

Вместе с Буриком они просунули пальцы в щель и потянули дверь на себя. Раздался громкий скрежет. Искаженным эхом он отозвался в дальних проходах. Словно в ответ на него где-то поблизости раздался уже знакомый грохот.

— Не нравится мне этот гром… — проворчал Добрыня, первым влезая в открывшуюся дверь. Вниз вели вполне современные бетонные ступеньки.

— Что это? — испуганно спросил Менегелло. — Что это грохочет?

— Началось, — спокойно ответил Магистр. — У меня нет необходимости вас наказывать — теперь уже мало кто спасется.

Карло Менегелло выбежал из кабинета и метнулся к ближайшему лестничному стояку, который называли «мраморной лестницей», — нужно было как можно скорее добраться до верхнего уровня Контура. Поговаривали, что там есть забытая потайная лестница и выход на вершину одной из Пизанских гор. Никто этой лестницы никогда не видел (как и многого из того, о чем говорилось в кулуарах Центра), но никто из сотрудников Контура не сомневался в том, что она существует.

Узкая винтовая лестница обнаружилась на верхнем уровне почти сразу. Ведущая к ней дверь даже не была заперта. Тяжело дыша, Карло преодолевал один круглый пролет за другим, на чем свет стоит кляня себя за то, что не попытался найти эту лестницу раньше. Да, конечно, следили за каждым шагом. Но ведь ему, смотрителю шлюзов и гидравлики, ничего не стоило запудрить мозги сотрудникам службы безопасности — этим тупицам со шрамами по всей морде.

Услышав странный шум, он взглянул вниз и понял, что не успеет. Мощным водоворотом снизу поднималась вода. Карло поднял голову. В полумраке верхнего уровня показалась фигура высокого человека в светлом балахоне. В руках у него был старинный фонарь с трепетным желтым огоньком. «Выход!» — понял Менегелло.

— Вы-ход! Вы-ход!! — повторял он, прыгая сразу через две ступеньки. — Он показывает мне выход!

Достигнув последней площадки, Карло увидел, что место, где могла быть дверь, замуровано белым кирпичом. Никого рядом с ней не оказалось.

— Ку… куда же ты подевался…

Не было ни двери, ни какой-либо ниши, куда бы мог спрятаться человек с фонарем. Только голые стены, выкрашенные в спокойный голубой цвет. Из этого помещения был только один выход — вниз по винтовой лестнице. Но оттуда стремительно поднималась вода.

Карло не мигая смотрел на приближающийся поток. В нем плавали обрывки бумаг, какие-то деревяшки и почему-то дохлые крысы.

— Смотрите, рельсы! — сказал Бурик. — Почти как в метро. Интересно, а поезда тут ходят?

— Ты хочешь дождаться? — спросил Добрыня. — Прямо до «Войковской»?

— А что такое метро? — не отставал от него Антонио.

— Да ну вас на фиг! — беззлобно ответил Бурик. — Лучше скажи, где выход, который ты нашел.

— Да я не то чтобы нашел, — смутился Добрыня. — Просто подумал, что он, наверное, где-то здесь. Воздух-то свежий…

Бурик втянул носом.

— Ага… Точно. И дует, кажется, оттуда.

Бурик указал в сторону ближнего тоннеля, в темноте которого терялись убегающие рельсы.

— Пошли?

— Погоди, надо подумать.

Добрыня послюнявил палец и только поднял его вверх, чтобы уловить направление движения воздуха, как из двери, из которой они только что вышли, хлынула вода. Поток был настолько сильным, что весь периметр двери превратился в бурный пенный источник. Его огромная струя доставала почти до противоположной стены. Рельсы начали быстро скрываться под слоем воды. Забранные в каркасы белые лампы, освещавшие загадочные пути мутным светом, удивленно мигнули.

— Бежим!! — крикнул Бурик онемевшим от неожиданности Добрыне и Антонио.

Поднимая тучи брызг, мальчишки помчались к ближайшему тоннелю. Им вслед рокотали потоки воды.

Западный склон скалы, весь увитый диким виноградом, обрывался бетонной стеной в полтора человеческих роста. В ней зияло несколько воздухозаборных отверстий. Монах указал на них.

— Это жабры подземного монстра…

Чуть правее темнела надпись, набрызганная из баллончика с несмываемой краской: «Welcome to HELL!» Монах никак ее не прокомментировал, а Стас решил не спрашивать, кто же ее написал, если это место столько лет пустует.

Прямо перед нимивыросла высокая скала с остатками древней сторожевой башни на вершине.

— Козья башня… — задумчиво произнес Стас.

— Я знал, что вы вспомните это место, — ответил его спутник, предпочитавший всю дорогу либо отмалчиваться, либо отвечать междометиями.

Под ногами показались остатки заброшенной одноколейки. В некоторых местах слой многолетней ржавчины на рельсах соседствовал с отполированными до блеска участками. Стас подивился такой странной неравномерности износа, но, вспомнив, как по этим рельсам когда-то катился поезд-призрак (катился реально, словно какая-нибудь пригородная электричка — правда, грохотал и скрипел неистово…), решил не заострять на этом внимания.

Монах остановился.

— Мы уже пришли? — спросил Стас.

— Нет, — услышал он. — Но с этого момента у меня нет права следовать за вами.

— Почему? — не то удивился, не то растерялся Стас.

— Это место — спорная территория. В ряде случаев нам приходится соблюдать нечто вроде вооруженного нейтралитета.

Стас усмехнулся.

— Значит, вам запрещено вмешиваться?

Монах помолчал. Глянул на Стаса своими острыми глазами.

— Запрещено вмешиваться МНЕ. В этой ситуации есть вещи, открытые только вам. И теперь только вы сможете сделать то, что нужно.

— И что же мне нужно сделать? — спросил Стас.

— Обратитесь к зеркалу своей души, — ответил монах. — Скорее всего, ответ вы найдете именно там.

— К зеркалу души? — Стас начинал злиться. — Достойная рекомендация! Хорошо еще, что вы не предлагаете мне поставить напротив зеркала моей души еще какое-нибудь зеркало и поискать ответ в открывшемся тоннеле.

— Нужный тоннель вы сможете открыть и без помощи этих нехитрых приспособлений. Благословение Господне да пребудет с вами! — Монах кивнул, шагнул за скалу и сразу пропал из виду.

— Спаси вас Господи! — с кривой улыбкой ответил Стас и тут же забыл о своем провожатом. Не помня себя от досады, он снял с пояса мобильный телефон. Из пяти показателей интенсивности приема на дисплее не светилось ни одного.

— Что за… — хотел было сказать Стас, но вдруг понял всю серьезность своего положения: он здесь совершенно один. В аномальной зоне. С мертвым мобильником. С полным непониманием того, что следует делать дальше. И, что самое мучительное, с диким саднящим страхом за двух… нет, теперь уже трех мальчишек, с которыми в любую секунду может случиться беда. «М-да… — подумал Стас. — Полный боекомплект!» Интересно, кто такой этот Антонио, о котором упомянул Бурик в письме? Неужели тот самый мальчишка, о котором говорил покойный Безекович? С ума сойдешь от всего этого…

Стас вновь достал мобильник и зачем-то перечитал скопированное Вовкой буриково сообщение, которое уже успел запомнить наизусть. Новых идей это не прибавило. Он от души плюнул на рельсы (получилось смачно, далеко и неожиданно обнадеживающе) и пошел вперед, стараясь не спотыкаться о шпалы.

Через сотню метров рельсы завернули за скалу и направились под уклон. Впереди виднелось что-то вроде горного тоннеля — широкое жерло у подножья очередной горы, забранное створками массивных ворот. «Приехали…» — подумал Стас, подойдя поближе.

Вместо замка ворота были стянуты обмотком толстой ржавой проволоки. Стас поплевал на ладони и принялся разгибать и разматывать это ненадежное запорное устройство. Что-то подсказывало ему — нужно обязательно попасть внутрь. «Но что я там буду делать? — спрашивал сам себя Стас, пока руки его разгибали неподатливую проволоку. — У меня нет ни фонаря, ни спичек. Как далеко я смогу уйти? И еще монах этот смотался…» Далекий, словно идущий из-под земли, грохот заставил его утроить усилия. Через несколько минут руки покрылись мелкими ранками, но поединок с воротами, похоже, решался в пользу Стаса — большая часть проволоки была раскручена или обломана. Вот наконец последний кусок извлечен из петель. Стас потянул на себя правую створку ворот. Раздался громкий надсадный скрип, и влекомая Стасом створка отошла. Отряхнув руки от ржавчины, он таким же образом открыл вторую часть ворот. Странный нарастающий звук наполнял открывшуюся впереди темноту. Далеко, в самом жерле тоннеля, плясали неясные огоньки — словно кто-то пытался осветить себе путь тусклыми истощенными светлячками. Огоньки приближались. Послышались неясные голоса.

— Ребята, свет!

— Это выход!

— La luce! Vedo la luce!

— Сашка!.. — выдохнул Стас. И тут же закричал: — Сашка, Славка, сюда!

Бурик выбежал первым.

— Скорее… там… вода!

За ним бежал запыхавшийся Добрыня, волоча за руку худого рыжеватого мальчишку. Тот, похоже, вконец выбился из сил.

— Ты чего так долго? — спросил Добрыня у Стаса. — Самое интересное, как всегда, пропустил!

— Троллейбуса долго не было, — ответил Стас, отчаянно борясь с желанием сгрести всех троих в охапку и завыть во всю глотку.

Гул становился все громче, земля под ногами стала мелко вибрировать.

— А ну-ка пошли отсюда!

Стас схватил Бурика и Добрыню за руки и повлек подальше от ворот. Антонио не выпускал добрынину руку и поэтому не отставал.

Отбежав с мальчишками от скалы, Стас остановился, чтобы передохнуть. Однако то, что произошло в следующий момент, заставило их снова бежать во всю прыть: почва перед воротами вдруг начала проседать — выработанные недра мелового месторождения негодовали под напором воды, которую уже не сдерживали ни шлюзы, ни разорванная Генеральная Блокада.

Стас и мальчишки отбежали к неширокому зеленому плато в двадцати метрах от тоннеля — здесь, как показалось Стасу, было относительно безопасно. С одной стороны защищала скала с Козьей башней на вершине. Но с другой — под ними зияла пропасть. К тому же не было никакой гарантии, что это небольшое плато тоже не засосет коварная воронка, которая расширялась на глазах. Со звенящим звуком лопнули рельсы, полетели вниз шпалы. Из тоннеля вырвался мутный поток. Он сорвал с петель покосившиеся ворота. Другой поток поднимался снизу, из открывшейся на месте провала воронки.

Трое мальчишек вцепились в Стаса мертвой хваткой и, словно завороженные, смотрели на зловещее затопление того, что еще несколько мгновений назад казалось незыблемым, построенным на века. Верхний поток изрыгал из тоннеля внушительные камни. Со страшным ревом он воссоединился с водоворотом из провала и вдруг иссяк, превратившись сначала в небурную реку, потом в ручей. Мирной струей он вытекал из темноты тоннеля в небольшое горное озеро, которое плескалось теперь на месте провала. Оно похоронило под собой то, что когда-то называлось Центром «Чизанелли».

— Напоминает слив воды в унитазе… — глухо проговорил Стас.

— Ага, — охотно подхватил Добрыня. — И запах такой же.

— Контур, наверное, затопило, — проговорил Бурик.

— Тоже мне, град Китеж, — ответил Стас, глядя на озеро. — Туда ему и дорога.

— Но ведь там были люди… Джузеппе, Пьетро… — казалось, Антонио сейчас заплачет.

— Может, они успели спастись, — тихо ответил Добрыня. — Ведь Контур большой, да и водопровод не маленький. Вполне могли спастись.

На поверхности озера плавало что-то белое. Постепенно оно прибилось к берегу. Бурик подошел, подобрал палку, которая валялась под ногами, и выловил находку из воды.

— Ого! Ничего себе…

Друзья подошли ближе.

— Ведь это же шевелюра Магистра, — сказал Бурик. — Точнее, парик…

— Так этот жирный свин был еще и лысым? — удивился Добрыня, разглядывая то, что еще недавно украшало большую горделивую голову.

Бурик перевел сказанное на итальянский.

— А что такого? — удивился Антонио. — У нас в Венеции знатные особы всегда в париках ходят. То есть, ходили…

— Так то у вас. В Венеции…

Стас саркастически покашлял.

— Ничего, что я ничего не понимаю?

— Подумаешь, — ответил Добрыня. — Я тоже не понимаю, но как-то соображаю, о чем они болтают.

— Так ты с ними вон сколько пробыл… — Стас вдруг замолчал. Он увидел взгляд Бурика.

Тот медленно подошел к Стасу, уткнулся в него и заплакал, тихо скуля.

— Сашка… — растерялся Стас. — Бурик… Ты что? Что с тобой? — он неловко погладил Бурика по голове. — Все позади… Ну… Держись…

— Стас… Стас… — повторял Бурик, сотрясаясь плачем. — Почему тебя так долго не было? Мы… мы ведь думали, что мы там… навсегда…

Стоящий неподалеку Добрыня вытер глаза, словно нехотя подошел к Стасу и тоже уткнулся в него. Совсем как Бурик, только плакать не стал.

Антонио деликатно молчал, стоя поодаль. Он тоже хотел было присоединиться к друзьям, но не решился. Стас и сам не заметил, что плачет. Он гладил обоих мальчишек по головам и думал о том, что, наверное, это и есть счастье.

Внезапно Стас почувствовал на себе чей-то взгляд. Это был не Антонио — тот стоял поодаль, не поднимая глаз и насвистывая что-то чертовски мелодичное. Стас оглянулся. В нескольких метрах от него стоял монах-Сальватор и сдержанно улыбался. Стаса охватило глухое раздражение.

— С возвращением! — не слишком приветливо сказал он.

— А вас — со встречей. Со счастливой встречей.

Монах подошел ближе.

— Я очень сожалею, что не могу обрисовать вам ситуацию с распределением интересов на этой территории. Скажу только, что вы сейчас сделали то, что не смог бы сделать никто из нашего ордена.

— Размотать проволоку и открыть ворота? — ухмыльнулся Стас. Он не собирался прощать этому монаху его малодушия — а как еще назвать? Встретил — спасибо. Разместил в гостинице — прекрасно! Привел в горы — замечательно! А дальше? Ни что делать, ни как делать… Помощник, чтоб ему… А вот еще один, в юбке, ему в помощь. Странно… Кто это?

В нескольких шагах стояла красивая женщина в темно-малиновом концертном платье, смотревшимся здесь столь же неуместно, сколь и неожиданно. Вся компания невольно замерла, глядя на это явление.

При взгляде на странную гостью Антонио затрясло.

— Это она… — слабым голосом сказал он, пятясь.

— Кто? — не понял Бурик.

Лицо незнакомки расплылось в широкой сладкой улыбке.

— Антонио, мальчик мой, ты помнишь меня?

— Нет… — сказал Антонио и в ужасе прижался спиной к Стасу. — Не отдавайте меня ей. Не отдавайте!

Бурик по привычке переводил.

— Ну что ты, малыш… — бормотал обалдевший Стас. — Никто тебя никому не отдаст…

— Идем, мой маленький, — почти пела женщина. — Я помогу тебе вернуться домой и подарю Вечность. А здесь тебе не выжить. Тут тебе будет плохо… Ты ведь мечтал о Вечности, помнишь? — продолжала она на одном дыхании. Казалось, она исполняла речитатив из какой-то забытой итальянской оперы. — Мы создадим с тобой новый мир. И будем там вместе — ты и я. Идем же…

— Анна, я прошу вас уйти, — твердо сказал монах. — Я знаю, вы одержимы идеей Новой Грани, вам для этого нужен маленький Гений. И вы опять убьете его!

Анна развернулась к монаху.

— Мелочь! — сказала она уже совсем другим тоном. — Новый мир можно создать только через Смерть и Воскрешение. Вам ли, христианам, этого не знать?

— Мы в курсе… — негромко ответил монах.

— Он воскрес! — она указала холеным пальцем на Антонио. — Душа его очистилась Смертью и наполнилась Воскрешением. Он нужен мне!!

— Не думаю, что вы нужны ему. Посмотрите, вы до смерти напугали мальчика. Уходите, пока я прошу вас по-хорошему! — в руках у монаха оказалась небольшая шкатулка.

Анна дико захохотала. Этот смех отразился от скал и наполнил собой все окружающее пространство — казалось, хохотали сами горы. Антонио задрожал.

— Интересно, чем вы придумали напугать меня на этот раз? — спросила Анна, внезапно прервав смех.

— Я вас не пугаю, — спокойно ответил монах. — Вас, наверное, уверяли, что на дьяболин ничем нельзя воздействовать? Смею вас заверить, что это не так. И если вы тотчас не уйдете, я охотно продемонстрирую вам Гиперборейское Зеркало.

Анна отшатнулась.

— Откуда… откуда вы знаете о нем? Где вы его взяли?

Было видно, что она растерялась.

Монах молчал. Внезапно ее глаза сверкнули.

— Ты блефуешь, Хранитель! А даже если бы у тебя действительно было Гиперборейское Зеркало, где ты возьмешь Лунный Свет, чтобы оно не оказалось в твоих руках обычной безделушкой?

Бурик что-то вспомнил. Он поводил взглядом по синему небосводу и вдруг увидел на нем свою старую знакомую — бледную дневную луну. Она заметно поправилась с тех пор, как Бурик видел ее в последний раз — в то утро, когда обнаружил себя в Пизанских горах после сорока минут пути на московской пригородной электричке…

— Луна! — закричал он. — Луна!! Вот он, лунный свет!

Лицо незваной гостьи дрогнуло.

— Вы убьете меня? — насмешливо спросила она.

— Умрете вы или нет, мне неизвестно, — бесстрастно ответил монах. — Но скорее всего умрете. Вы и сами это знаете. Подумайте, Анна! Вы… возможно, единственная в мире женщина, победившая Время… Вкусившая «вечной» жизни… И вы — умрете!! Сомневаюсь, что вашу душу примет Господь.

Бурик тихонько переводил. Ему было не по себе.

Дама озверела.

— Отдайте мне этого змееныша! — крикнула она, и горы снова отозвались зловещим эхом. — Он опасен для вас!!

— Интересно, чем? — спросил монах.

— Скорпион! — крикнула Анна. — Знак Скорпиона управляет его Рождениями и Смертями. Вспомни: «Смерть придет с небес, и явится тысяча скорпионов!..» — не так ли сказано в вашем Священном Писании?

Бурик перевел. Антонио дрожал от ужаса, Стас держал его за руку.

— Петля Времени затянет тебя! — незваная гостья сжала голову руками, словно преодолевая сильную боль.

— Это мы еще посмотрим! — выкрикнул Добрыня.

— Затянет…

— Бредит, — прошептал Стас.

— Синьора Анна, — неожиданно сказал он. — Хватит того, что вы уже один раз убили Антонио. Где гарантия, что вы не убьете его еще и еще раз? Так, извините… и помереть можно… Уходите!

— Он не имеет права жить! — Анна сжала кулаки и заломила руки. — Он слишком гениален для того, чтобы жить!!

— А это уже не ваша забота.

Анна решительно направилась к Антонио.

— Прочь! — твердо сказал монах, открывая шкатулку и отыскивая взглядом луну.

Анна вздрогнула и отступила назад.

— Только запомни — в этом времени тебе все равно не жить! — сквозь зубы сказала она Антонио.

— Чего и вам желаем, — вставил Добрыня.

— …Затянет… Прошлое затянет тебя! Умрешь всеми забытый на задворках Истории! Ты, Гений, многое нашел. Но только не короткий путь по Времени и по Судьбе. Читай же партитуру! Читай!!

Воздух вокруг Анны сгустился. Очертания стали нестерпимо яркими и вдруг опали и растворились. Наступила тишина. Ее нарушил голос Добрыни.

— Обломись, дверная ручка! Дура какая-то… Да, Антош?

Антонио тихонько плакал.

— Я боюсь ее, — сквозь слезы признался он.

— А ты не бойся, — сказал ему устами Бурика Стас. — Она еще долго не сунется. Правда?

С этими словами Стас ткнул задумавшегося о чем-то монаха локтем в бок. Не сильно, но ощутимо.

— Истинная правда, — с готовностью закивал монах. — Какие могут быть сомнения… Станислав, возьмите, — он протянул шкатулку. — Заклинаю вас — поднять крышку можно только в том случае, если детям будет грозить опасность со стороны… сами знаете кого. Я уверен, это не последний визит.

— А как же вы? — спросил Стас, принимая шкатулку.

— Вам это нужнее.

Монах обвел взглядом всю компанию.

— А теперь пора.

— Куда? — не понял Добрыня.

— Домой, конечно.

— Ура! Домой!! — закричал Бурик и весело подпрыгнул на месте. — А как?

— А как же Владимир? — вместе с ним спросил Стас.

— Мы о нем позаботимся, — ответил монах. — В Москву вы вернетесь одновременно.

— Но как я вывезу из Италии весь этот выводок? — Стас указал рукой на трех мальчишек.

Монах широко улыбнулся.

— Не бойтесь. Эта троица сама вас выведет, куда нужно. — Он повернулся к мальчишкам. — Поторопитесь, братцы. Медлить уже нельзя — планеты расходятся. Следующее слияние ожидается не раньше, чем через триста лет.

— Нет, — усмехнулся Стас, убирая в сумку шкатулку с таинственным Зеркалом, — мы столько ждать не привыкли.

Заброшенный путь у старого мелового месторождения тянулся на закат. Стас опять посмотрел на ржавые рельсы и вновь подивился тому, что некоторые их участки были гладко отполированы и слегка бликовали в свете потухающего закатного зарева. Мальчишки шагали впереди. Антонио топал по шпалам, Бурик и Добрыня шли по рельсам, держа его за руки — все трое были совершенно счастливы. «Куда мы идем? — думал Стас. — Для Монахов-Сальваторов это ритуал. Для ребят — всего лишь игра. Меня-то, старого идиота, куда несет? Ведь сейчас дойдем до ближайшего переезда, там наверняка уже ждет микроавтобус. Будет дорога в аэропорт и, надеюсь, спокойный перелет на каком-нибудь частном самолете, без особых пограничных формальностей… Так неужели нельзя обойтись без всех этих околомагических атрибутов?»

На Пизанские горы опускалась скоротечная южная ночь. Постепенно мысли Стаса принимали новое направление. Оно главным образом касалось идущих впереди мальчишек, их будущего…

Стас посмотрел в спину каждого из них и подумал: «Боже…» Но слова молитвы почему-то на ум не шли. Ну что тут сказать? Что попросить? Помилуй этих мальчиков? Так Господь это и так знает и наверняка помилует… Дай мне такого сына, как один из них? Так Он значительно лучше меня распорядится. И ведь, небось если и будет, то дочь… Что же сказать?

Стас отстал еще на несколько шагов, посмотрел в бездонное небо, в котором вспыхивали мохнатые южные звезды, с удовольствием перекрестился и выдохнул:

— Господи!..

Подумал, развел руками и добавил:

— Вот так-то вот оно…

Еще раз посмотрел на шагающих впереди пацанят.

— Ты уж сделай так, чтобы… Ну, да Сам знаешь. Я ведь не за себя прошу, Господи!

Одна из звезд на горизонте горела ярче других. Под ней угадывался шпиль — он неярко блестел в лучах восходящего солнца. Постепенно из утреннего тумана проступили очертания до боли знакомого и родного здания Московского университета.

«Вот тебе и микроавтобус на переезде…» — только и подумал Стас.

 

— Ну что, кашу есть будем? — спросил Вовка Бурика и Добрыню. — Татьяна Владимировна приготовила.

Бурик и Добрыня скорчили недовольные рожи и в голос заявили:

— Не-е-е-е!..

Антонио мотал головой, пытаясь понять, о чем идет речь.

— Слушай, я не знаю, чем их кормить! — крикнул Вовка Стасу, который в отцовской комнате раскочегаривал интернет, наполняя квартиру резкими звуками спаривающихся модемов. При этом Вовка задел локтем хлюпающую кастрюлю и… (откуда только прыть взялась) зайцем отскочил от плиты, перед которой уже через долю секунды образовалась густая пузырящаяся лужа. В ее середине красовалась кастрюля, бесстыдно демонстрируя окружающим закопченное дно.

— Браво… — неуверенно сказал Бурик.

— Бис! — потребовал Добрыня и захлопал в ладоши.

Антонио округлил глаза.

— Идите лучше в комнату. — Вовка окинул мальчишек грустным взглядом и, махнув рукой, пошел в туалет за совком, веником и половой тряпкой.

Вошел Стас, взглядом оценивая обстановку.

— Нормально… — сказал он.

— Ничего нормального! — сопя, ответил Вовка, елозя тряпкой перед плитой. — Лучше подумай, чем можно их накормить. Не свининой же в коньяке и не курицей в пиве!

— В такую жару они и чипсами сыты будут.

Вовка поднял голову и посмотрел на Стаса снизу вверх.

— Слушай, кажется, ты меня спасаешь!

— Это мое нормальное состояние.

— Ага… Посмотри вон, в шкафу. Там пара пакетов должна быть.

— Я знаю. С грибами и паприкой. Татьяна покупала…

— С каких это пор она тебе «Татьяна»? — шутливо удивился Вовка.

— С каких надо. С недавних…

— А откуда знаешь, что это она покупала?

— Из самого оттуда! Отстань…

— Старый ловелас! Иди ребят корми, а я сейчас пол домою и кофе сварю.

— А этим уже ты меня спасешь! После общения с чиновниками это будет просто панацея.

Вскоре Вовка чародействовал над пузатой керамической туркой, помешивая содержимое специальной деревянной палочкой. Кухня постепенно наполнялась ароматом, близким к божественному.

— Коньяк сразу не добавляй, — сказал Стас непонятным тоном. — Лучше потом — когда сварится.

— Стас! — рявкнул Вовка. — Не говори, что мне нужно делать, и я не буду говорить, куда тебе надо пойти!

— Ох, какие мы сегодня грозные…

— И правильно! Поучи меня еще, как кофе варить…

— Все-все, умолкаю… Ученого учить — только портить.

Вовка снял с плиты раскаленную турку.

— Рассказывай, — потребовал он, разливая кофе по чашкам.

— А чего рассказывать… — Стас на мгновение замолчал, вдохнув ни с чем не сравнимый аромат и лишний раз отметив, что варить кофе «по-вовкиному» ему не научиться никогда. — Опять отказали в регистрации. Говорят, нужна доверенность от родителей. Хотел послать их к родителям Антонио, прямиком в восемнадцатый век. Римскими цифрами. Слава Богу, удержался.

— Действительно… — посочувствовал Вовка, прикинув про себя, как прозвучал бы из уст Стаса посыл на XVIII.

— И что мне теперь с ним делать? — спросил Стас.

— Как — что! — ответил Вовка тем решительным тоном, каким обычно констатируют уже свершившиеся факты. — Для начала ты его усыновишь.

— Я?! — праведно возмутился Стас. — А почему не ты?

— Ну, как тебе сказать, я… а у меня, в отличие от тебя, нет опыта семейной жизни.

— Если жизнь с Ликой ты называешь семейной, ты глубоко ошибаешься!

— Интимные подробности ваших отношений, — перебил Вовка, — меня интересуют меньше всего. А парню нужны прописка, образование, и… какие-никакие родители. Так что придется тебе с Ликой опять сойтись. По крайней мере появился неплохой формальный повод. Слушай! А может, с Татьяной, а?

— Нахал… — с горьким удовольствием выдохнул Стас.

— Не махал, а дирижировал, — отмахнулся Вовка, убирая опустевшую турку в раковину.

— А как же школа, страховой полис… — Стас, похоже, заранее начинал прогибаться от всех этих потенциальных проблем.

— Придумаем что-нибудь… — Вовка беспечно повел плечом. — Смотри, как быстро он адаптировался.

— Феноменально талантливый парнишка. Уже и не скажешь, что прямиком из восемнадцатого века.

— И еще, Стас, обязательно запиши его в музыкальную школу. Хотя можно бы и прямо в консерваторию. Курс эдак… Да чего торговаться — на пятый!

— Легко тебе говорить, — упавшим голосом проговорил Стас.

— Уже легко, — согласился Вовка. — Сам ведь знаешь, Москва — жестокий город. Но если уж примет, то со всеми потрохами.

— Если примет… У нас с тобой ведь нет нужных связей.

— Да… — Вовка почесал в затылке. — Но зато у нас есть Люба!

— Прямо всемогущая особа! — скептически хмыкнул Стас, с удовольствием отхлебывая из чашки.

— Нет. Просто она умеет дружить.

— Ну и женился бы на ней в свое время!

Вовка сразу помрачнел.

— «Свое время» давно кончилось… У нее уж и сынишка подрастает.

С этими словам он взял со стола телефонную трубку и набрал номер.

— Привет! Что? Да дела, как дела… Конечно. Если не откажешь. Да. Ладно, Люб, не будем мелочиться — нужно всего-навсего помочь усыновить двенадцатилетнего мальчишку. Да, сироту. Круглого. Что? Очень круглого — все триста шестьдесят градусов. Но не просто сироту, а иностранца. Итальянца. Нигде не зарегистрированного. Нет, падать не надо — я ведь не успею приехать и тебя подхватить. Успокойся, не надорвусь. Да нет, не мне — я еще маленький… Стасу. Да, так получилось. Он вот стоит рядом и клятвенно обещает, что со временем обязательно заведет своих, а пока… Я тебе замахнусь! Нет, это я не тебе — Стас тут клешнями машет. Ага… Расскажу. Обещаю. Угу. Угу. Где? В городской думе?? А он… надежный? Кто дурак? Он?! А зачем нам дурак? Ах, это я дурак… Как?! Ух, какие мы слова, оказывается, знаем… Хорошо, позвоню вечером. Целую.

Наконец Вовка положил телефон на стол.

— Она меня обозвала.

— Как?

— Малоцензурно.

— И правильно сделала. А по существу что-нибудь сказала?

— Сказала, что моя идея настолько бредовая, что… может сработать.

— Беда с этими умными женщинами! — резюмировал Стас.

— Ага… Ну как ее после этого не любить? А ты говоришь…

— Да я ничего не говорю, — ответил Стас. — Сам знаешь, в вопросе сводничества я вторичен и банален. Ну, что она еще сказала? Есть надежда?

— Да. В общем, есть там у нее кто-то в гордуме. Занимается проблемами детства.

— Гхм!.. Боюсь, это как раз по адресу. Ибо у нас тут самая что ни на есть проблема детства. Свари-ка мне еще кофе. За чашкой лучше думается… Хотя погоди, теперь я позвоню.

Он взял у Вовки трубку и набрал номер.

— Мне выйти? — спросил Вовка, поднимаясь.

Стас помотал головой.

— Алло, Лика? Привет… Узнала? Да, можно сказать, что по делу. Ты у меня кое-что забыла. Где? Под кроватью… А ты угадай! Так и быть, с трех раз. Ну? Не угадала. Теплее… Что? Слушай, ну не до такой же степени! Уфф… — Стас утер лоб. — Нет, конечно не это! Ты неисправима… Эх, ладно, сдаюсь. Ты забыла свои напольные весы. Да. Мерзкий и лживый агрегат! Как ты жила без него весь этот год, — не представляю. И без меня… Ладно-ладно… Я перезвоню завтра. Тем более есть о чем поговорить. Что? Учи итальянский! Может пригодиться в ближайшее время. Нет, не издеваюсь, ибо серьезен, как никогда. Все, целую.

И уже Вовке:

— И нечего так глумливо улыбаться! Вари давай кофе…

Пока Стас и Вовка решали на кухне свои нелепые взрослые проблемы, мальчишки сидели в вовкиной комнате, смачно хрустели чипсами и с неподдельным интересом рассматривали большой иллюстрированный альбом «Виды Венеции», купленный Стасом на венецианском вокзале за баснословные деньги.

— А вот Арсенал, — сказал Антонио, — я помню. У Этторе там отец работал.

— А Этторе — это кто? — ревниво спросил Бурик.

— Мой друг… — грустно сказал Антонио. — А вот Старые Прокурации около Собора. Мы там играли… А это колокольня — она самая высокая в Венеции. С нее даже видно…

— Эй, переводите! — возмутился Добрыня.

— Учи итальянский, — парировал Бурик. — Я давно тебе говорил. Хочешь, учебник дам?

— Ну уж нет!

— Правильно, — поддержал Добрыню показавшийся в дверях Стас. — Извольте говорить по-русски! Раз уж оказались в нашей благословенной стране. Какие планы у честнóй компании?

— Cosa vuol dire «честнóй»? — спросил Антонио у Добрыни.

— А шут его знает, — честно признался тот. За неделю пребывания Антонио в их компании он худо-бедно научился понимать некоторые вопросы, задаваемые на итальянском языке. Другое дело, он не всегда мог на них правильно ответить. Особенно по-итальянски…

— Значит так, мужики, — сказал Вовка, появляясь в дверях и бесцеремонно оттесняя Стаса в коридор. — По стакану сока каждому, и чтоб до десяти вечера я вас тут не видел. Вон погода какая стоит на дворе, а вы в квартире торчите!

Заявление было принято с ровным энтузиазмом.

Со стороны балкона вдруг раздалось приглушенное мяуканье.

— Это еще что такое? — удивленно спросил Стас.

— Маркелыч! — Вовка метнулся к балконной двери. — Вернулся, бродяга. Ты где пропадал, рыжая сволочь? Почему уши опять обкусаны? А?

— Мя-а-о-у-у!.. — хрипло ответил гость. Он был огромен и рыж.

— Голос-то до чего пропитый, — заметил Стас.

Антонио вдруг подбежал к Вовке, выхватил кота, неловко прижал к себе и запричитал:

— Marchelino! Mio piccolo, come mi mancavi… Bastardino…

— Спятил… — вырвалось у Вовки.

— Ты что, знаешь этого кота? — удивился через Бурика Стас.

— Конечно! — с восторгом ответил Антонио. — Ведь это же мой Маркелино!! Ты нашел меня. Я знал, что ты найдешь меня!

Кот Маркелыч, несмотря на противоестественную позу «всеми лапами кверху», урчал, словно швейная машинка, пытаясь потереться мордой об Антонио.

— Маркелыч, Маркелыч! — взывал Вовка. — Кис-кис-кис… Вот скотина, а! Я ж тебя и рыбой, и «Вискасом»! Неблагодарное животное!

Маркелино глянул на Вовку одним глазом, широко зевнул и вновь заурчал.

— Дурдом какой-то… — сказал Стас, уходя на кухню.

Вовка махнул рукой и последовал за ним, закрыв за собой дверь. Из комнаты было слышно, как мальчишки шумно играют с котом.

— По-моему, они начали твоего Бегемота дрессировать, — сказал Стас, садясь на табуретку.

— Давно пора, — озадаченно ответил Вовка. — Распустился. И где его столько времени носило? Выкупать бы надо — так он же орать и царапаться начнет.

— Так что, теперь не мыть его? Он же блохастый!

— Сам ты блохастый!.. — ответил Вовка. — Вот ведь блудище, а? С марта месяца где-то шлялся, а приперся как ни в чем не бывало!

— А может, тебе его кастрировать? — неуверенно посоветовал Стас.

Вовка не отвечал, тупо разглядывая узор на линолеуме.

— Азазелло задумался, — прокомментировал его молчание Стас.

Дверь кухни распахнулась.

— Кого кастрировать? — деловито осведомился Добрыня, появляясь на пороге. Он только что допил сок и теперь неинтеллигентно вытирал губы подолом застиранной футболки.

— Э-э… Иди, мальчик, не мешай, — отреагировал на вторжение Вовка.

— Щассс… Не вздумайте — Антошка вам кастрирует!

— Скажи ему, что может спать спокойно, — сказал Вовка. — Никто его кота не тронет.

— Скажу. А как дела с Антошкиным оформлением?

— Не спрашивай… — мрачно ответил Стас. — С этой проблемой меня отовсюду гонят в три шеи.

— Значит, ты — Змей Горыныч! — с восторгом выдал Бурик, выглянув из-за Добрыни.

Позади стоял совершенно счастливый Антонио, прижимая к себе перевернутого вверх лапами кота.

— Так, а ну — брысь! — гаркнул Вовка. — Да-да, и ты тоже! — последнее относилось персонально к Антонио, который принялся выпытывать у Бурика cosa vuol dire «брысь». — Кота, кота оставьте! Никуда он не денется. Мы его сейчас мыть будем…

— Мы посмотрим! — хором завопила троица.

— Господи… — удрученно сказал Вовка.

— Чего ты их прогнал? — спросил Стас, когда входная дверь за мальчишками захлопнулась.

— Понимаешь, — сказал Вовка, почесывая урчащего Маркелыча за ухом. Кот благоухал на всю кухню гелем для душа. — Мне кажется, надо отпустить ребят в их мир.

— А что, мы их держим? — слегка обиделся Стас.

— Нет, ты не понял. Ведь мы… мы, как ни крути, наблюдаем за их детством со стороны — любуемся им, скучаем по нему. А они… они в нем ЖИВУТ! Как итальянцы в Италии… Ощущаешь разницу?

— Еще бы… — грустно ответил Стас. — Воистину, с детством нужно расстаться, чтобы его оценить.

— Кстати, я тут стихи интересные обнаружил… Александра Кушнера. Брысь!

Кот мягко соскочил на пол и с удовольствием потянулся. Вовка достал блокнот, перелистал его и, слегка смущаясь, прочел:

— «Два мальчика, два тихих обормотика…»

— Теперь уже три мальчика… — вырвалось у Стаса.

— Пух! Не мешай!

Вовка поднял на Стаса глаза, и закончил:

Оба молчали. Такие паузы — вечные спутники настоящей поэзии.

— Ты таким и остался, Вов, я хорошо помню тебя в детстве.

Люба позвонила через полчаса.

— Ну что, два мальчика, два старых алкоголика!

— Люба! — удивился Вовка. — Откуда ты знаешь Кушнера? Там дальше: «…ни свитера, ни плащика, ни зонтика…»

— Конечно! — перебила его Люба. — Какие еще плащики-зонтики? Вы же их наверняка пропили! В общем, подъезжайте завтра со Стасом ко мне на работу. Будем разговаривать об этом вашем «итальянце в России».

— Волшебница… — выдохнул Стас, интуитивно уловив суть разговора. — Добрая колдунья!

Электричка плыла по мосту над рекой, слегка покачиваясь и словно наслаждаясь ощущением полета. Добрыня всматривался в темно-зеленую громаду лесопарка, ожидая увидеть торчащий над лесом остов заброшенного Колеса.

— Вот здорово! — Бурик ткнул Добрыню в тощий бок.

— Что? — повернулся к нему Добрыня.

— Теперь мы сможем бывать в Италии, когда нам захочется. Стоит только чуть повернуть колесо.

— Да. Только лучше помалкивать об этом. Представляешь, что будет, если кто-нибудь узнает? Особенно взрослые.

— Да они и не поверят. Поначалу…

— А когда поверят?

Бурик задумался. Потом покосился на Антонио. Тот терпеливо молчал, хотя карий взгляд его выражал сплошной вопрос. Бурик кратко перевел ему содержание беседы.

— Да я почти уже понимаю, — ответил Антонио. — Просто я подумал, что, наверное, об этом переходе вообще никому не надо говорить. Просто нельзя и все.

— Приехали, — сказал Бурик.

Друзья вышли на платформу и с удовольствием вдохнули полной грудью. Воздух был свежим, пение птиц наполняло душу новыми силами.

— Айда… — сказал Добрыня и первым направился по тропинке, ведущей в парк.

До ржавой будки заброшенного «Иллюзиона» шли молча. Когда впереди показались останки цепочной карусели, Добрыня предложил:

— Кого покатать?

Бурик забрался на покосившееся сиденье, висящее на трех цепях вместо четырех, Антонио уцепился за косо висящую перекладину и поджал ноги. Добрыня схватил свободно болтающийся обрывок цепи и потянул ее на себя. Под основанием карусели что-то застонало и вся конструкция начала тяжело проворачиваться.

— Basta… — сказал вдруг Антонио каким-то чужим голосом. — Мне кажется, тут лучше ничего не трогать. А то что-нибудь обязательно может случиться.

Он отпустил перекладину, которая закачалась с легким скрипом.

— А что может «обязательно случиться»? — удивленно спросил Бурик.

— Я не знаю… — Антонио смущенно отряхивал ладони от налипшей на них ржавчины. — Просто мне так кажется…

Бурик слез на землю.

— Ну что, пойдем дальше?

— Ага…

— Пришли, — минутой позже сказал Добрыня, растерянно глядя по сторонам. — Ну вот. Случилось…

Знакомая поляна была, как и прежде — с кустами боярышника, изумрудной травой, неприхотливыми полевыми цветами… Не было только одного — Колеса! Неровный прямоугольник неба, обрамленный кронами деревьев, зиял над головами.

— А где, собственно, Колесо? — поинтересовался Бурик. — Неужто сперли?

— Cosa vuol dire «сперли»?

— Добрыня, а ты ничего не путаешь?

— Да нет вроде… Правда, было темно… а когда второй раз… я торопился очень… — Добрыня помолчал. — А ты не помнишь? — спросил он у Бурика — Ты ведь утром тут был…

— Был… только я тоже… ничего не запомнил… как в тумане все… Пошли вперед.

Ребята бродили по парку еще с полчаса, но никаких признаков того, что здесь когда-либо стояло колесо обозрения, не обнаружили. То есть абсолютно никаких! Устав от бесполезных поисков, они вернулись на исходную позицию и задрали головы.

— Ничего не понимаю… — пробормотал Бурик.

— Аналогичный случай в нашем колхозе… — мрачно ответил Добрыня. Эту фразу он часто слышал от мамы, когда она с соседкой тетей Розой садилась на кухне поговорить за вечерним чаем «за жизнь».

— Как у нас в Венеции… — внезапно вздохнул Антонио.

— Чего?

— Небо…

Обрамляющие небо деревья покачивались в ласковом ветерке. В вышине плыли пухлые кучевые облака.

— Basta… — передразнивая Антонио, сообщил Бурик, повалившись в высокую траву. — Я устал и больше никуда не пойду.

Антонио, а затем и Добрыня последовали его примеру.

— Куда же оно могло деться? — лениво спросил Добрыня, прикрыв глаза.

— А что такого… Разобрали, наверное. На металлолом. Им-то что…

— И никаких следов не оставили? Так не бывает. Ямы остались бы. Обломки всякие…

— Наверное, оно просто сделало свое дело, — неожиданно сказал Антонио.

— То есть? — не понял Добрыня.

— Ну… это ведь, наверное, было не просто Колесо… — попытался объяснить за Антонио Бурик. — То есть сначала это, конечно, было колесо, на нем люди катались… А потом его бросили, и оно стало… в общем, у него появились другие функции. Вот.

— «Фу-ункции», — передразнил Добрыня. — Ты лучше скажи, откуда эти функции взялись?

Бурик вздохнул.

— Не знаю… Наверное, этого никто не знает. Просто взялись, и все. Откуда все берется?

Помолчали.

— И все-таки это было… — сказал Добрыня, глядя на причудливое облако.

Заброшенный парк до краев был наполнен птичьим щебетаньем.

— Смотри! — воскликнул Антонио, хватая Бурика за руку. — Что это? Белая полоса через все небо! Знамение, да?

— Где знамение? — не понял Бурик. — А, это… Это самолет пролетел.

И, не дожидаясь традиционного «cosa vuol dire», снисходительно пояснил:

— Вон, видишь, будто игла блестит в начале полосы? Это реактивный самолет. Он на самом деле большой. В нем люди сидят. А облачный след скоро рассеется.

Антонио не мог поверить.

— Что такое «реактивный»? — спросил он.

— Ну, реактивный — это реактивный… — Бурик замялся.

— Давай я объясню, — поднимаясь, сказал Добрыня. — Ты в лодке по озеру катался?

— По морю, — ответил Антонио, садясь в траве.

— Еще лучше. Ну, вот представь — ты в лодке посреди моря. Полный штиль. В лодке здоровая куча камней. Ты начинаешь с силой выбрасывать их из лодки. Камни летят в одну сторону. А лодка?

Антонио сидел и, закрыв глаза, представлял лодку и тихое море, и камни.

— А лодка, наверное, поплывет в другую. Медленно правда, но поплывет, да?

— Вот тебе и реактивный принцип! — торжественно заключил Добрыня. — В самолете, как и в ракете, пламя с бешеной скоростью вылетает из сопла, толкая ракету вперед… Э, брат, ты еще ракет не видел. Это тебе не на пианине кнопки топтать!

Бурик только успевал переводить. Последнюю фразу он, правда, опустил… Удивлению его не было предела.

— Ну, ты даешь! Ты откуда все это знаешь?

Добрыня хмыкнул.

— Отец рассказывал. Когда еще с нами жил. Он ведь у меня физик-ракетчик! Мы тогда гуляли с ним… Я мелкий совсем был. А вот это запомнил.

Бурик и Антонио уважительно помолчали.

— Айда в Щербинку? — неожиданно предложил Добрыня. — Прямо сейчас.

— Ой, ну какая Щербинка!.. — капризно ответил Бурик. — «Нас и здесь неплохо кормят».

— Я слышал, что там эти… паровозы.

— Что мы — паровозов, что ли, не видели?

— Да? Где это ты видел паровозы?

— Cosa vuol dire «паровозы»? — перебил их Антонио.

— Вот! — сказал Добрыня, указывая на Антонио пальцем. — Человек даже не знает, что такое паровозы, а мы тут разлеглись…

Он легко поднялся на ноги и отряхнулся. Антонио вслед за ним. Бурик, кряхтя, постанывая и ворча «ну что вам все неймется», поднялся последним.

Похоже, Удача решила повернуться к мальчишкам лицом. Электричка, подошедшая к платформе, оказалась подольского направления и проходила как раз через Щербинку.

— Хоть здесь повезло… — продолжал ворчать Бурик.

Вагон был почти пустым. Ребята заняли, как выразился Добрыня, «отдельное купе», и принялись разглядывать проплывающий за окном пейзаж, замечая то старинную, похожую на замок водонапорную башню, то мальчишек, гоняющих на пустыре в футбол, соорудивших ворота из нескольких поставленных друг на друга кирпичей. Настроение постепенно улучшалось, и, подъезжая к станции, они решили, что если даже в Щербинке никаких паровозов не окажется, они не будут сильно огорчаться, а просто погуляют по окрестностям.

Выйдя из электрички, мальчишки неторопливо осмотрелись.

— Нам туда! — неуверенно сказал Добрыня. — Вроде бы…

— Ну, пошли… — ответил Бурик, жестом приглашая за собой Антонио.

Через некоторое время Добрыня заметил несколько заброшенных, заросших травой путей.

— А вон стрелка! Глядите!

— Ух ты! Пошли подергаем…

Ребята потопали по заросшим шпалам и ржавым рельсам. Стрелка была довольно старой и рыжей от ржавчины. Казалось, от старости и одиночества она устала стоять ровно, а потому покосилась. Засучив рукава, Бурик и Добрыня взялись за рычаг и противовес. Стрелка не сдвинулась. Подскочил Антонио и принялся помогать Добрыне с противовесом. Все напрасно — стрелку заклинило намертво. Пришлось отряхнуть руки и вернуться на прежнюю дорогу, оставив в недоумении бродившего неподалеку старичка-сторожа, который сначала наблюдал за манипуляциями трех странных мальчишек, а потом долго чесал затылок, глядя им вслед.

— Мне кажется, — робко и как-то печально начал Антонио, — что если подняться вон на тот пригорок, за ним обязательно будет море… — он указал рукой на высокую насыпь впереди. — У нас в Венеции есть похожее место недалеко от дома. То есть… было. Сейчас, наверное, уже и нет. Мы с Этторе часто ходили туда купаться.

Бурик и Добрыня молчали. Потом Бурик осторожно положил руку на плечо Антонио.

— Но ведь мы — с тобой… И мы тебя никогда не бросим.

— Если, конечно, ты сам этого не захочешь, — добавил Добрыня.

Антонио испугался:

— Как же я могу такое захотеть?!

— Вот и я про то! — сказал Добрыня. — Хватит грустить, пошли.

В воздухе стоял запах нагретых за день шпал. Через несколько десятков метров показались массивные ворота. Ворота имели вид внушительный и непреодолимый. У Добрыни возникла идея попробовать проломиться через проходную.

— А там будет видно, да? — спросил Антонио.

— Ага… — ответил Бурик. — Там посмотрим.

За дверью их встретил нестарый еще сторож в железнодорожной форме, потертой фуражке и с большими усами. Добрыня начал импровизировать, с любопытством глядя на усы:

— Дяденька-а… мы это… занимаемся в железнодорожном кружке. И нам за лето надо написать… — он на секунду запнулся.

— Реферат! — выручил его Бурик. — По истории паровозов.

— Да-да… — торопливо согласился Добрыня. — Именно… Паровозы… Братья Карамазовы… То есть… тьфу! Черепановы…

Антонио деликатно отмалчивался, но старался уловить суть разговора.

— Не, ребята, — улыбаясь, отвечал усатый сторож. — Все ангары закрыты, поставлены на сигнализацию, так что приходите в понедельник.

— А в понедельник у нас уже встреча с преподавателем! — капризно соврал Бурик. — Специально ведь из Москвы приехали. Надо же, как неудачно!..

— Ничем не могу помочь…

— Нам бы только взглянуть… — подал голос Добрыня.

— Рад бы, но… Разве что… пройдите, если хотите, немного вперед, там старый паровоз на рельсах.

— Заброшенный?

— Ну да…

— Ого!.. Спасибо большое.

— А там собак нет? — спросил Бурик.

— Да кто ж их знает… — сторож зевнул.

Собаки были. Несколько псин без ошейников, явно местные, которые и тяпнуть могут при случае… Мальчишки нерешительно остановились около древнего закопченного паровоза, красовавшегося на дальних запасных путях и зажатого спереди и сзади двумя вагонами от старых электричек.

— Класс… — выдохнули Бурик и Добрыня, завороженные видом старинной неподвижной машины, словно сошедшей с экрана кинофильма о прошлом.

Антонио подошел, погладил колесо, которое было выше его, и спросил:

— На таких повозках у вас раньше ездили, да?

— Не «у вас», а у нас, — назидательно ответил Бурик. — Пора тебе привыкнуть к тому, что ты давно уже с нами, а не «гость из прошлого».

— Да-да, конечно, — поспешно заверил его Антонио. — Просто мне интересно. А как оно… то есть она… ну, как вот это двигалось?

— Очень просто, — ответил Добрыня. — Вот тут — котел. — Он ткнул пальцем в округлые бока передней части паровоза. В нем нагревалась вода и паром толкала поршни. А поршни уже двигали колеса…

— Невероятно… — бормотал Антонио, поглаживая какую-то деталь возле колеса.

— А вон из той кабины все управлялось, — добавил Бурик.

Антонио уважительно посмотрел туда, куда указывал Бурик.

— Наверняка все внутри разворовано, — сказал Добрыня.

Бурик ничего не ответил. Ему ужасно хотелось подняться по железной лесенке наверх, посмотреть кабину, какая она внутри. Однако собаки вот… и люди какие-то — видимо, сторожа.

Увидев сторожей, Добрыня несколько приободрился.

— Пойду, попробую договориться, — сказал он Бурику и Антонио.

— Да ну их… — ответил Бурик. — Уж лучше так…

— Да-а? А собаки, между прочим, и под колесами пролезть могут…

— Ну хорошо, — рассудительно сказал Бурик. — Пошли к мужикам.

Самый старый (действительно сторож) уперся напрочь — не позволю, и все тут!

— Идите к диспетчеру, вон, на четвертый этаж.

— И пойдем, — с достоинством ответил Добрыня.

— Идите, идите!

— И пойдем! — повторил Добрыня. — А вы здесь оставайтесь.

Стараясь казаться гордыми и независимыми, мальчишки вошли в странное треугольное здание. В гулком прохладном вестибюле обнаружился лифт. Бурик ворчал.

— Ну чем нам поможет этот диспетчер? Прогонит только…

— А может, не погонит? — спросил доселе молчавший Антонио.

— Как же… Будет нам не паровоз, а кукиш!

— Cosa vuol dire «кукиш»? — тут же отреагировал Антонио.

Добрыня сложил из трех пальцев характерную комбинацию и молча протянул ее Антонио. Тот от неожиданности шарахнулся в сторону и наступил Бурику на ногу.

— Уй-я-а!.. — завопил Бурик, наполняя пустой вестибюль раскатистым эхом.

— Не, Саш, он так не понимает, — сказал Добрыня. — Ты уж объясни ему.

— А как я ему объясню, если сам не знаю, как это объясняется? Кукиш и кукиш. У нас в классе есть Анька Щербакова… — на этих словах Бурик запнулся и слегка покраснел. — Она вообще «корочница». Прикольная… Мы на основах экономики проходили какие-то определения. Она взяла и на перемене написала на доске, что кукиш — это кулак, сменивший силовые методы на экономические. А тут учительница вошла.

— И что?

— Да ну, как начала орать! Папу вызвала. Сказала, что у Аньки в голове только чернуха. А она… ну просто… приколистка.

— М-да… Ладно, не объясняй про кукиш. Потом поймет. Ого, мы же лифт не вызвали.

Добрыня подошел к лифту и надавил на кнопку. Она засветилась в полумраке вестибюля рубиновой каплей.

Двери лифта отворились. Мальчишки поднялись на четвертый этаж, дав Антонио нажать нужную кнопку.

На четвертом этаже друзья тыркнулись в несколько запертых дверей и, найдя наконец диспетчерскую, несмело постучали.

Диспетчерская оказалась огромным помещением, перегороженным невообразимых размеров пультом. У двери стоял широкий в плечах мужик, явно собиравшийся уходить. Увидев малолетнюю делегацию, он остановился, поднял брови и поинтересовался:

— Чем обязаны такому визиту?

— Мы это… — начал Добрыня.

— Здравствуйте, — перебил его Бурик. — Мы из железнодорожного кружка. К нам по обмену приехал из Италии представитель такого же кружка. Вот он. Его зовут Антонио Виральдини, он из Венеции.

Бурик указал на Антонио, тот торопливо закивал.

— Он очень хочет посмотреть паровозы. Русской конструкции… А мы слыхали, что у вас тут их… немножко есть. Ну и… вот. Ведь гостям нельзя отказывать. Тем более зарубежным.

— Итальянец, значит, — сказал мужик, критически оглядывая Антонио.

— Самый настоящий, — заверил его Добрыня. — Натуральный! Антошка, скажи ему.

— Ну ладно, ладно… — сжалился мужик. — А на какой паровоз вы хотели посмотреть? На эти, что ли, развалины внизу?

— А… а разве еще есть? — в один голос спросили Бурик и Добрыня.

Мужик криво усмехнулся: «Пошли. Кружковцы…» По дороге он официально представился:

— Меня зовут Андрей Владимирович Баринов, я — машинист-испытатель первого класса… — тут его перебил могучий гудок.

Мальчишки инстинктивно присели.

— Что это?! — по-итальянски испугался Антонио.

Бурик машинально перевел. Получилось в меру эффектно — с этого момента машинист Баринов смотрел на всю компанию со значительной долей уважения.

— Легкие пробует, — пояснил он.

— Кто? — удивленно спросил Бурик.

— Сейчас сами увидите.

Они завернули за угол.

На рельсах, возле большого ангара, тяжко вздыхал и пыхал паром огромный черный агрегат с трубой, огромными колесами, угольной тележкой и массой непонятных приспособлений. На его борту красовалась надпись: «ЭУк699-74». Мальчишки обомлели…

— А сколько ему лет? — спросил Добрыня, глядя на паровоз круглыми глазами первооткрывателя.

— Двадцать девятого года рождения, — последовал ответ. — Так что считай сам. У тебя по математике что?

Добрыня слегка смутился.

— Примерно то же, что и по истории… — он не любил разговоров на эту тему.

Андрей Владимирович понимающе засмеялся упругим баритоном и взъерошил добрынины патлы.

— Понятно…

Добрыня посмотрел на него умоляюще.

— А можно мы… ну… это… А? Хоть немножко…

Из кабины высунулась светлая вихрастая голова:

— Владимирыч, это твои, что ли?

— Ты, Аркадиус, пошути у меня! А хоть бы и мои… Из кружка это. Железнодорожного. Понял? Не хухры-мухры…

— А его правда зовут Аркадиус? — тихонько спросил Бурик.

— Нет, он просто Аркадий, — со смехом ответил Баринов. — А когда острит не в меру, то Аркадиус и есть. Ну что, команда, пустим молодежь?

— Да что с вами делать… Поднимайтесь!

Не помня себя от радости, мальчишки устремились по отвесной лестнице наверх.

В кабине, кроме Аркадия, находилась молодая девушка, одетая в черную робу, и высокий дядька. Девушка представилась Галей. Дядька никак не представился.

Наверное, этим людям, населявшим кабину, нужны были такие вот зрители-слушатели — в меру маленькие, с широко распахнутыми глазами, восхищенно глядящие на все вокруг и задающие глупые вопросы.

— Так, народ, смотрите, только руками ничего не трогайте, — сказал Аркадий, исполнявший обязанности и кочегара, и, казалось, настройщика всей этой огромной, сложной машины, — все горячее.

— Разве мы не понимаем? — важно ответил Бурик.

— Так при ком у вас этот кружок?

— При железнодорожном институте… — как можно более честным голосом ответил Добрыня.

Бурик при этом неуютно поежился.

— При МИИТе, что ли? — не унимался Аркадиус. — А при каком факультете? Я слышал, там несколько кружков по разным направлениям…

Мальчишки впали в ступор. Ибо ни Бурик, ни Добрыня, ни, конечно, Антонио, совершенно не представляли себе, как могут называться факультеты железнодорожного вуза, и уж тем более кружкú при нем. В голове у Бурика хаотично возникали то Михеич-Джузеппе, то какие-то стрелочники (все время пьяные и непременно в чем-то виноватые)… Добрыня почему-то думал об обходчиках путей в грязных оранжевых жилетах и об угрюмых мужиках, которые на стоянках зачем-то обстукивают длинными молотками колеса поездов дальнего следования. Антонио ни о чем не думал — он с видом аборигена острова Пасхи рассматривал невиданное прежде огнедышащее чудо и не пытался вникнуть в содержание разговора.

Пауза затянулась до неприличия. «Никогда Штирлиц не был так близок к провалу», — вспомнил Бурик фразу из показанного недавно старинного телесериала. Добрыня, в свою очередь, уже рисовал себе картину того, как всю компанию с позором попрут с паровоза.

Но тут на помощь друзьям пришел Антонио:

— Economico…. — вдруг произнес он. — Molto economico! No?

— Ах, на «эконо-о-мике», — протянул Аркадий.

— Несчастные люди! — резюмировал до этого молчавший высокий дядька. — Кошмар!

— Слушай, — зашептал Бурик Антонио. — Ты-то откуда знаешь про факультет экономики в этом… МИИТе?

— Не знаю ничего про эту вашу мииту. Просто подумал, что вот такое использование пара, наверное, очень экономично — вода и уголь. И больше ничего! Это удивительно…

— Ты даже не представляешь себе, как вовремя ты это ляпнул.

— А что я такого сказал? Ничего такого…

— Ладно, потом объясню.

— Эй, а по-русски? — прервал их Баринов.

— Извините, Андрей Владимирович. Просто я перевел Антонио то, что вы сказали про паровоз.

— А, это другое дело.

— А итальянский ты тоже в кружке железнодорожников выучил? — поинтересовалась Галя.

— Нет… — Бурик потупил глаза. — В итальянской спецшколе…

— Ну, мужики, тогда держите пять! — сказал Аркадий.

Мальчишки по очереди растопыренными пятернями ударили по промасленной ладони в разводах угольной пыли.

— Смотрите и удивляйтесь! — сказал стоящий у них за спиной Андрей Владимирович и жестом обвел кабину машиниста.

Точнее сказать, кабины никакой не было — всего лишь узкий проход между топкой и тендером, так Аркадий обозвал смешной прицеп с углем. Черная панель над топкой была утыкана всевозможными кранами, вентилями, рукоятками, переключателями, рычагами и клапанами. Справа от пышущего жаром котла красовалось весело раскрашенное колесо, напоминающее штурвал, а над ним — концептуальная табличка: «Машинист! Проезд на запрещающий сигнал семафора — преступление перед ГОСУДАРСТВОМ!», несомненно, обосновавшейся тут с того самого 1929 года.

Сразу над топкой шипел самоварного вида краник, закрепленный на медном змеевике. Он сердито плевался кипятком с периодичностью в пять-шесть секунд.

— Так, ребята, посторонились — подтопить надо.

Мальчишки буквально вжались в стены. Аркадий тем временем вооружился большой лопатой.

Сам процесс напоминал кадры из фильма о Гражданской войне — боевая подруга Аркадия, Галя, отточенными движениями открывала и закрывала пасть топки, а ее вихрастый друг закидывал в ревущее пламя очередную лопату угля. Для сохранения антуража не хватало только чумазого белогвардейца с винтовкой…

Через несколько минут безмолвного наблюдения за процессом топки и оглядывания интерьера кабины со стороны мальчишек посыпались глупые, но выразительные вопросы:

— А что это у вас такое, все время без пятнадцати восемь? — поинтересовался Бурик.

— Гхм… — сказал Андрей Владимирович. — Это манометр.

— Что вы говорите… Я смотрю, здесь вообще много этих… манометров. И вообще, приборов.

— Меньше, чем в самолете, — усмехнулся Аркадий.

— Как же вы в них разбираетесь? — спросил Добрыня.

— Да на них же все написано. На рукоятках тоже.

«Форсунка…» — прочитал Бурик на одной из них.

— И в самом деле…

— А этот что показывает? — осведомился Добрыня.

— Этот? Давление в котле. Дойдет стрелка до двенадцати — видишь, черта — можно будет ехать.

Аркадий покрутил продолговатую ручку на котле, бросил взгляд на приборы и начал спускаться по лесенке вниз. Бурик потихоньку переводил Антонио весь разговор.

— Неужели в самом деле можно? — удивленно спросил он.

— Не знаю… Но очень хочется. Нас, наверное, не возьмут…

— А поедете? — спросил Добрыня Андрея Владимировича.

— Ребята, ну какие могут быть гарантии? — ответил тот. — Машина старая, неизвестно еще, что выкинет. Вот завтра поедем точно, будем его на «боеготовность» проверять… А сегодня — так, профилактика…

— За-автра…

— Ну что вы там, клапан открыли? — закричал снизу Аркадий, — Давай, трави помаленьку!

Предохранительный клапан проверили с карлсоновской ловкостью. Сбоку с шипением полетели клубы белого пара. Совсем как в кино… Давление в котле начало расти, стрелка медленно, но неумолимо поползла вверх.

Андрей Владимирович велел полить уголь в тендере. Бурик хотел было спросить: «А зачем?» но в этот момент Аркадий решил в очередной раз «проверить легкие» и дернул гудок. Паровоз истошно заорал. От неожиданности мальчишки подскочили на месте. Очевидно, это смотрелось довольно комично, потому что Галя с Аркадием, глядя на них, не смогли удержаться от смеха. Затем Аркадий подсоединил к какой-то блямбе возле котла черный шланг с узким наконечником и полил уголь водой.

Каждый член команды занимался своим делом. Казалось, о мальчишках уже забыли.

— Ну вот, похоже, и конец приключению, — подвел итог Добрыня. — Наверное, не стоит дожидаться, пока нас погонят, а лучше уйти самим.

— Все равно — было замечательно! — со вздохом сказал Бурик.

Собрались спуститься, чтобы осмотреть паровоз снаружи и тогда уж попрощаться с гостеприимными хозяевами.

— Подождите! — вдруг взмолился Антонио. — Мне кажется, вот сейчас ни в коем случае нельзя уходить…

— Почему? — настороженно, но с робкой надеждой спросил Бурик.

— Не знаю… — ответил Антонио. — Пока не знаю.

— А давай пока оставим тут добрынину сумку. Будет повод опять сюда подняться. Добрыня, дашь сумку?

— Да возьми, пожалуйста, жалко, что ли!

Бурик положил сумку возле тендера, и мальчишки начали спускаться по отвесной лесенке. Добрыня шел первым.

— Э… Не так слезаешь, — сказал Владимир Андреевич. — Повернись лицом к паровозу, теперь… вот, молодец.

Спустившись, ребята обошли вокруг паровоза — полюбовались, какой он смазанный и ухоженный. Непонятное устройство, венчаемое узкой трубкой, периодически выпуская кружевное облако пара, издавало веселый «чух-чух». Бурик потрогал огромные, выкрашенные красной краской колеса — метра полтора в диаметре, не меньше — и вдруг сказал:

— Слушайте, полезли назад, пока не гонят?

— Давай, — ответил Добрыня. — Была не была!

Следом за мальчишками в кабину поднялся Андрей Владимирович.

— Ребят, встаньте в сторонку. Сейчас прошвырнемся немного.

Бурик с Добрыней переглянулись. «Yes-sss!!!» — правый локоть сам пошел к левой коленке одновременно у обоих. Антонио не понял жеста и Бурик эмоционально пояснил.

Все трое восторженно посмотрели друг на друга. Члены паровозной команды с разных сторон поднялись в кабину — кто по лесенкам, а кто из тендера. Бурик, Добрыня и Антонио постарались если уж не размазаться по стенке, то как минимум «прикинуться ветошью», чтобы не мешать слаженной работе машинистов, кочегаров и помощнице Гале, вновь взявшейся за управление ненасытной топкой.

Несколько непонятных манипуляций с рычагами и рукоятками — и тяжелая машина тронулась. Задний ход.

Антонио посмотрел на Бурика. «Неужто в самом деле едем???» — говорил его взгляд.

Бурик улыбнулся в ответ — действительно, не верится. Старинная машина, а движется! Остановились. В чем дело? А, это Андрей Владимирович вышел перевести стрелку. Теперь вперед. Полный вперед! Паровоз постепенно набрал скорость. Мимо пронесся небольшой домик-станция, напоминающий пристань для катеров.

По затерявшимся в траве вспомогательным веткам чудо прошлого века выехало к платформе «Щербинка». Аркадий вновь дал гудок. В окнах подъезжающей электрички появились расплющенные о стекло носы — пассажиры удивленно глядели на невесть откуда взявшийся паровоз. Бурик и Добрыня, одуревшие от счастья, принялись махать им. Пассажиры махали в ответ.

Платформа быстро осталась позади. Мимо пронеслись массивные ворота, ангары и другие железнодорожные сооружения, допотопные электрички и локомотивы, стоящие на вечном приколе, какие-то приземистые кирпичные будки с незнакомой надписью «ПОНАБ»… И вдруг за окнами замелькала березовая роща. На соседнюю насыпь взобрался взъерошенный мальчишка лет десяти и, увидев паровоз, застыл в недоумении. Андрей Владимирович поднял рацию: «Выезжаем на Кольцо».

Бурик легонько ткнул Добрыню локтем в бок.

— Представляешь, сейчас сделаем круг и окажемся в 1929 году!

— Однако не хотелось бы… Бр-рр…

Аркадий сбавил скорость и через пару минут паровоз остановился.

— Что, приехали? — спросил Добрыня у Андрея Владимировича.

— Нет, просто надо немножко дров собрать. Тут по обочинам много березовых поленьев раскидано. Чего добру пропадать!

— Мы поможем, ладно? — сказал Бурик.

— Давайте, — усмехнулся Андрей Владимирович. — Только слишком тяжелые не берите, там и маленьких полно.

Мальчишки спустились с паровоза и пошли к обочине. Там действительно лежало много березовых чурок, словно специально для них нарубленных.

Бурик взял две небольшие чурки и развернулся, чтобы идти к паровозу, но застыл на месте, настолько открывшийся вид зачаровал его: огромный черный паровоз, гонец из прошлого, пыхающий паром посреди молодого березняка. «Поезд-призрак…» — пронеслось в голове. — Вот и повстречались, можно сказать… И даже покатались…»

Из раздумий его вывел окрик Аркадия.

— Ну что, поехали?

Паровоз вновь набрал ход. Андрей Владимирович что-то передал по рации диспетчеру, потом повернулся к юным гостям.

— Только смотрите, не влюбляйтесь во все это. А то захватит и не отпустит потом всю жизнь…

— Предупреждение запоздало, — с улыбкой ответил Бурик.

Андрей Владимирович посмотрел на него. Да, ребята… Теперь вы до конца дней обречены ловить отзвуки паровозного гудка в сигналах проезжающих электричек.

Паровоз все увеличивал скорость. Аркадий, поддавшись азарту, давал гудок через каждые двести метров. Ветер трепал его вихры и дружески лохматил волосы трем мальчишкам, случайно встретившим в своей жизни еще одно Настоящее Чудо.

Антонио во все глаза смотрел то на проносящийся мимо пейзаж, то на пламя, ревущее в открываемой Галей топке (Андрей Владимирович ловко бросал туда уголь), и думал, что бы сейчас сказал Этторе, увидев его, Антонио, здесь. Ведь не может быть, чтобы Этторе не было на свете. Он обязательно где-то есть, если есть Антонио. А значит, они обязательно увидятся!

Бурик смотрел вдаль и улыбался каким-то своим мыслям.

Добрыня сосредоточенно наблюдал за работой Аркадия. Ему очень хотелось потянуть рычаг гудка.

Аркадий, видимо, почувствовал просящий взгляд. Обернулся, поманил рукой. Добрыня подошел.

— Тяни, — сказал Аркадий, указав на длинный рычаг под потолком кабины. — Давай, подсажу.

— Не, я сам.

Добрыня подпрыгнул и повис на рычаге. Окружающее пространство наполнилось ликующим ревом. Добрыня засмеялся и спрыгнул вниз.

— Ну, кто следующий? — спросил Аркадий.

— Антошка, давай ты, — распорядился Добрыня.

Аркадий легко поднял Антонио за талию, и тот повис на рычаге, болтая ногами. Паровоз вновь послушно отозвался протяжным гудком.

— Теперь ты давай, — сказал Аркадий Бурику.

Тот усмехнулся.

— Надорветесь. Я тяжелый.

Аркадий расхохотался и легко подбросил Бурика почти к самому потолку. Бурик восторженно взвизгнул, вцепился в рычаг гудка и висел на нем, пока пальцы не ослабли и Аркадий не подхватил его.

— Ну, что чувствуем? — с улыбкой спросила наблюдавшая эту сцену Галя.

Бурик подумал, отряхнул руки и с серьезным видом ответил за всех:

— Кажется, у взрослых это называется Счастьем.

Москва — Венеция — Пиза — Кимер — Екатеринбург. 2001–2004 г.

Авторы выражают искреннюю благодарность таинственным создателям интернет-сайта http://viraldini.narod.ru, а также своим меценатам, первым читателям, критикам, редакторам, корректорам и просто замечательным людям (в том числе реальным персонажам этого романа): Александру Блохину (Исполнительному директору фонда благоверного князя Даниила), профессору-академику Андрею Щербакову (со чадами), писателю Юрию Полякову , Елене Мазур (ангелу-хранителю этой книги), редактору-виртуозу Любе Луневой , Юрию Лашкарёву (учителю и другу, вдохновителю издания), Светлане Балдаревой , Марине Катальниковой (родственной «железнодорожной» душе), Александру Львовичу Лабунскому (за понимание и долготерпение), Инне Михайловне Наджаровой (alter muter), Алене Подберезской (вдохновляющей и зажигательной «Мамаше Кураж!»), историку-литератору Дмитрию Володихину, редактору-фантасту Михаилу Корнееву , Юлии Налбандян , Александру Литвиненко , Алексею Книгину , грузинской княжне Элен Чхеидзе (большое русское мерси!), писательнице Дине Рубиной , филологу-романтику Максиму Гончарову , доброму скептику Станиславу Серапинасу , Сергею Шишкину , супругам Горшениным , Тимуру Ибатуллину (умеющему дружить) и Танечке Строкиной — запоздалое покаянное спасибо…

 

 

Текст

RUT:

CORO:

RUT & CORO:

CORO:

RUT & CORO:

CORO:

RUT & CORO:

Перевод

РУФЬ:

ХОР:

РУФЬ и ХОР:

ХОР:

РУФЬ и ХОР:

ХОР:

РУФЬ и ХОР: