«Дамы и господа! Наш самолёт готов к взлёту. Просим вас пристегнуть ремни, отключить электронные приборы, поднять шторки иллюминаторов. Экипаж желает вам приятного полёта».

Милый голос стюардессы международных авиалиний проникновенно ворковал на двух языках поочерёдно и, казалось, обращался к каждому пассажиру персонально с самым учтивым вниманием.

В ответ на любезность этой феи полета пассажиры дружно заклацали карабинами привязных ремней, защёлкали отключаемыми телефонами, закрутили в персональных направлениях дуйками воздуха. Суматоха последних перед вылетом минут начала стихать. Кто — спать, кто — читать, кто — смотреть в окно на безбрежный воздушный океан.

Ни одно из общепринятых в самолёте действий не подошло моей соседке. Изящные кисти тоненьких рук молодой женщины вцепились в подлокотники сиденья мёртвой хваткой. Напряглись синие венки на запястьях, побелели костяшки пальцев, позвоночник вытянулся параллельно спинке кресла и замер в напряжённом положении. Грудь, обтянутая светло-голубой трикотажной кофточкой с длинными рукавами, дышала чаще, чем могла бы обеспечить её потребности вентиляция из панели над головой.

Несколько минут назад она обратилась ко мне и соседу слева, уже сидевшим на своих местах, с извинением:

— Простите, моё место у окна. Пропустите, пожалуйста, — сказала она.

С такой фигурой, как у неё, можно пропустить, не выходя в проход между рядами. Пройдёт, как тень. Но мы с мужчиной встали, уступая место этой высокой, тоненькой девушке в плотно обтягивающих джинсах.

Проскользнув мимо нас, она невесомо опустилась в своё кресло. Покрутившись, пристроила меховую курточку в зазор между правым подлокотником и овальным блюдцем иллюминатора, защищаясь от струящейся от него прохлады.

От десятков других пассажиров, прошедших мимо нашего ряда в глубину салона, её отличала медицинская маска (а, впрочем, в разгаре сезон простуд, что удивительного?) и художественно намотанный на голову тонкого кашемира шарф. И ещё — бледность той части лица, какая оставалась доступной взору в границах шарфа и повязки.

Публика же в самолете, напротив, через одного была загара цвета бронзы. В майках с надписями «Holiday», с принтами либо слонов и попугаев, либо заснеженных гор на сумках-пакетах в левой руке. А в правой — ещё по два-три пакета из аэропортовского магазина дьюти-фри.

Зимние каникулы, проведённые под пальмами или на лыжных курортах, выдавали счастливцев загорелым цветом лица. Ну и улыбками, ширина которых зависит, по всей видимости, от длительности и дальности туристической поездки.

Началось мягкое движение аэробуса по взлётной полосе. Заурчало нутро железной птицы, двигатели прибавили оборотов. Разгон по полосе, взлёт. При первых его секундах будто кто-то очень сильный придавливает твоё тело в глубину кресла большой мягкой подушкой. Самолёт качнуло вправо, совсем немного, и ещё раз — в другую сторону.

Как-то неуютно стало, когда снова дернулось крыло в видимости иллюминатора. Но вот уже из-под брюха авиалайнера послышался привычный скрежет закрываемых люков шасси.

— Вы слышали? Шум этот? Звук какой-то непривычный и неприятный. Это шасси убрали? Или они не убрались ещё? Какой-то лётчик не ас, как наклонил самолёт на взлёте, вы видели? — Девушка заговорила со мной без всякого предисловия, сразу выдавая с головой свою аэрофобию.

Глаза моей попутчицы, обращённые ко мне с мольбой о сочувствии, раскрыты на максимальную ширину. Брови, тонкой полоской обозначенные на надбровных дугах, взметнулись к середине лба.

— Да, неровно как-то, не гладенько, — соглашаюсь я с попутчицей. — Ну, ничего страшного, взлетели же. Смотрите, уже город далеко внизу.

Девушка отвернулась от меня и, отклонившись телом вправо, посмотрела в иллюминатор. Пальцы рук при этом всё так же хваткой осьминога сцеплялись с краями подлокотников.

Беспокойная соседка мне попалась в этот раз, — подумала я. Будет трястись весь рейс от страха, и мне нехорошо будет. Я тоже не с большим удовольствием полёты переношу. И надо что-то делать, чтоб этот страх не передался и мне. Решила успокоить и её, и себя:

— Да не волнуйтесь вы так! — обратилась я к ней. — По статистике, воздушный транспорт самый безопасный из всех.

И я, на правах старшей по возрасту, положила свою тёплую руку на её тонкое предплечье, холодное даже сквозь ткань джемпера. Мой решительный жест по спасению человека из паники сработал. Мышцы левой её руки ослабли, пальцы освободили угол сиденья, спина расслабилась, глаза посмотрели на меня уже без прежнего ужаса.

— Спасибо. Я очень волнуюсь на взлёте. И на посадке тоже. Эти взлёт-посадка, взлёт-посадка, — девушка от волнения говорила рефреном.

Минутная пауза, снова её взгляд направо, к солнцу.

Я убрала свою руку. Дальше справится сама.

— Знаете, — опять повернулась ко мне, — полгода назад мы с подругой летали в Италию, и вы не представляете, что мы пережили в том полёте! Зона турбулентности была какой-то аномальной, пилот «нырял» носом вниз, потом задирал самолёт кверху, искал баланс, потом просто тихо «падал». Пассажиры в панике кричали, стюардессы привязались ремнями к своим откидным табуреткам и никак не реагировали на наши вопли. Наверное, им так положено по инструкции, чтобы показать пассажирам невозмутимость и спокойствие. Нам от этого не стало легче. Это безумие в воздухе длилось недолго: минут пять, может, восемь, но мне хватило. Такого страха я тогда натерпелась!

— Вам просто не повезло, — решила я поддержать разговор, чтобы снизить накал её эмоций. — Такая сильная тряска случается, ну, может, в одном из двадцати полётов. Поверьте мне, я часто летаю. Да и вообще, турбулентность в авиации — это как езда по бездорожью на легковом автомобиле. Трясёшься и подпрыгиваешь на ухабах. Неприятно, конечно, некомфортно, но не смертельно же! Можно потерпеть. Тем более, что другого способа перебраться на Родину для нас с вами в данном случае нет. Пароходом ведь гораздо дольше. Правда же?

— Да, правда, конечно, — девушка уже немного снизила градус своего волнения. — Я летаю этим маршрутом каждые три недели, регулярно в течение пяти месяцев. И такой турбулентности, как в полёте над Италией, действительно больше ни разу не было. Но всё равно страшно, и каждый раз снова эти взлёт-посадка, взлёт-посадка…

Напряжение первых минут полёта затруднило и без того учащённое её дыхание. Пытаясь справиться с ситуацией, девушка сняла медицинскую маску. Повернувшись в мою сторону, улыбнулась мне виновато, что вот мол, держала интригу, но пришлось раскрыться. Я улыбнулась ей в ответ. Лёд растаял, страх полёта наконец-то отступил.

Какое у неё оказалось красивое лицо! Тонкая светлая кожа на щеках и шее, пухлые, покрытые лёгким розовым блеском губы, идеально ровный маленький нос.

И глаза — они идеально совпали теперь с общим абрисом лица. Светло-серые, распахнутые, без накрашенных ресниц. Только подводка карандашом во внешних уголках глаз очертила более чётко их контур. Тонкая, еле заметная сетка морщинок «гусиные лапки» лишь придавала девушке естественной женственности.

Вкупе с девичьей фигурой на вид ей не больше тридцати лет.

— Маску я на входе в аэропорт надела, — объяснила она свой жест. — Там так много транзитных пассажиров со всего мира, вирусы страшные ходят. Эбола эта, опять же, гриппы птичьи, свиные, всякие, — а мне нельзя болеть.

— Да всем нельзя, кому же хочется, — согласилась я.

— Нет, конечно же, всем нельзя, не только мне. Но у меня иммунитет сейчас такой, ослабленный. После химиотерапии он у всех слабый. Потому что меняется состав крови.

И посмотрела на меня испытующе.

Химиотерапия — значит онкология. Рак… Такая молодая!

— Вам сколько лет? — спросила я первое, что пришло в голову. Чтобы не выдать свои чувства.

А какие они на самом деле сейчас у меня? Я не знаю. Удивление? Печаль? Сочувствие? Сожаление? Сострадание?

— Мне тридцать восемь.

А выглядит значительно моложе! Ну, быть может, чуть за тридцать. Или даже точно ровно тридцать, не больше. Стройная фигура, лицо ухоженное, одета стильно. Джемпер в тон, ботиночки к джинсам, шарф «в огурцах», причёска…

Причёски нет, по-видимому, никакой. Кашемировым тюрбаном, как я догадываюсь теперь, прикрыто то, что случается с большинством пациентов онкологических центров. Волосы выпали, скорей всего.

— А детей к моим годам, слава Богу, у меня нет. Иначе бы я кинулась давно, — буднично продолжила тему своего возраста моя собеседница. Предваряя, видимо, мой следующий вопрос.

Какое слово подобрала… «Кинулась». Смысл его в разрезе её диагноза мне понятен, абсолютно. Но это слово не подходит к этой юной, по сути, особе. Молодая, красивая. Если и кидаться, то только в борьбу за здоровье. И всё равно, есть дети, или нет.

А она продолжила:

— Я с мужем развелась из-за этого. Мы десять лет вместе были, и всё — никак. Лечились, ЭКО, гормоны, уколы, таблетки, подсадки, и всё — никак. Мы решили прекратить это мучение друг друга, начать жить заново — каждый сам. Может, по отдельности у каждого получится? В других браках, с другими партнёрами? Мы не ссорились, не обвиняли друг друга. Разошлись спокойно, как интеллигентные люди. И я вернулась в свой родной город, к брату. Он на шесть лет младше меня, но такой уже большой дядька сейчас! Финансовый директор логистической компании, карьера на взлёте, не женат пока. А для меня он по-прежнему младший братишка, которого я растила с двенадцати лет…

И снова замолчала выжидательно. Смотрит на меня, как я отреагирую. Продолжать? Не продолжать? И насколько глубоко можно продолжать?

Это эффект попутчика. Классический эффект попутчика. Когда вокруг все заняты своими делами, как, например, мой мирно спящий сосед.

Или влюблённая пара загоревших отпускников, воркующая на креслах перед нами о своём, о личном.

Или на местах «АВС» тщетно пытающиеся увлечь игрой малыша молодые родители.

Когда всем — не до вас, есть место диалогу чужих людей.

Два незнакомых до этого соседа по купе, салону самолёта, шезлонгу на верхней палубе парохода могут стать самыми близкими людьми. На очень короткое время, правда. Но — с максимальной искренностью. Но — только на очень далёком расстоянии от места постоянного жительства. Где каждый встречный телеграфный столб может тебе сказать: «Доброе утро, Людмила Владимировна!» А сарафанное радио может разнести твои личные переживания от крыльца к крыльцу, от подъезда к подъезду.

Именно уверенность в том, что всё сказанное попутчику не станет достоянием общественности, не будет предано огласке в очереди в поликлинике или на собрании в школе, а также не дойдет до ушей близких тебе людей, — позволяет в дороге незнакомым людям доверять свои тайны. Выговориться, как на исповеди, не боясь последствий этой душевной ломки.

Можно было, конечно, в этот момент сказать: «Да уж, досталось вам». И потянуться в карман кресла перед собой за бортовым журналом. Дескать, почитаю теперь, а вы там сами как-нибудь со своими родственниками разбирайтесь. А можно молчать и слушать дальше. Что скажет, сколько, как — попутчик определяет сам. Если есть потребность высказаться и если есть внимательный слушатель.

И я, слушатель, молчу. Захочет — сама продолжит, вопросы здесь неуместны. Навязчивое любопытство — тем более. Наш рейс короткий, всего-то два часа. Из них четверть времени — на «взлёт-посадку». Успеть бы высказаться ей. Я даже имени её не буду спрашивать. Пусть говорит, если это облегчит ей душу.

И она продолжила, видя моё молчаливое внимание:

— Я школу заканчивала, мне семнадцать лет было, а брат — пятиклассник. Мама не болела никогда ничем серьёзным. Так, простуда иногда, как у всех. Подышит паром над кастрюлей с картошкой, да и пройдёт всё. Работала учительницей в школе, тетради-журналы, планы уроков на завтра — до вечера на работе, и дома ещё тоже забот хватало.

Но мы с братом не были обделены её вниманием — все вместе в школу по утрам шли. Разговаривали обо всём, на переменках в класс к ней приходили. Она химию преподавала. Пока мы маленькие были, все эти колбочки, пинцеты, чашечки разные рассматривали.

В старших классах я уже брала на себя часть домашних хлопот — убрать в квартире, сходить в магазин, ужин приготовить — готовилась к взрослой жизни. Как будто знала, что меня ждёт впереди.

Всё произошло, как обычно, нежданно-негаданно. Регулярный медосмотр, обязательный для учителей в начале учебного года, насторожил врачей. Начались проверки на то, на это. Два месяца хождений по поликлиникам, потом стационар. Лечение, потом операция. Химиотерапия в её случае не сработала. Весной, через полгода после постановки онкологического диагноза, её не стало. Ей было 42 года. На четыре года старше, чем я сейчас.

Как буднично она это произносит. Ровным голосом, без нажима, без эмоциональной окраски. Во время взлёта она была совсем другой. А теперь — сухо и спокойно. «Не сработала. Не стало. Знала. Было».

Всё — в прошедшем времени.

— Отец прожил с нами ещё два года и уехал в другой город, где учился раньше в институте. Там его ждала старая студенческая любовь. Спасибо, что хоть не сразу ушёл.

Я сдала школьные экзамены, потом вступительные в медицинский институт. Хотела вылечить всех таких больных, как моя мама…

Первый и второй курс — зубрёжка азов медицины, анатомия, двести шесть косточек в организме человека. А на третьем курсе уже начала искать работу в больницах. Сначала нянечкой, потом медсестрой, в ночные смены выходила, на выходных обязательно дежурила. Для меня это были и практика, и деньги.

Нет, я не жалуюсь, не ругаю отца. Он нам помогал, присылал переводы. Пенсию за маму по потере кормильца тоже в собесе выписали. Не бедствовали.

Но отца мы больше не видели. Через несколько лет прекратились и переводы от него. Но, как говорится, и на том спасибо. К тому времени я уже окончила институт и стала зарабатывать в штате больницы. А брат поступил на экономический факультет в университете, хорошо учился, повышенную стипендию ему платили. Закончил с красным дипломом и работу сразу нашёл.

Я уже могла позволить себе отдых за границей. И в одном из чартерных рейсов из Турции в Москву познакомилась с моим будущим мужем. Только дальше мне лететь в Сибирь, а ему — на Дальний Восток. Мы переписывались, потом встречались несколько раз. Поженились. И я вышла за него замуж — в другой город.

Прекрасный город у моря, с чайками на крышах домов, с панорамным видом с любой возвышенной точки. И я уехала из города детства, из нашей с братом квартиры на берег Тихого океана…

Постепенно жизнь наладилась, и моя, и брата. И десять лет вполне счастливой жизни с мужем, пока ещё не поджимал нас «репродуктивный» возраст. И вот… Развод. А через год — вот это ещё вам «здрасьте». У меня диагностировали рак молочной железы.

Я непроизвольно опустила взгляд ниже её подбородка: симпатичная грудь, крепкий размер — кофточка не скрывает приятные рельефы. Ни за что не догадаешься, что там притаился страшный враг.

Девушка снова отвернулась к окну, вероятно, давая мне возможность убедиться, что с её женской сутью всё в порядке. А может, собиралась с духом, чтобы продолжить исповедь в самолёте. Не передо мной. А перед тем, кто в воздухе нам ближе, чем на земле.

И, похоже, одеяло из облачной ваты толщиной в несколько километров придало ей достаточно уверенности в безопасности полёта. Она уже не терзала границы сиденья. Расслабилась, достала влажные салфетки из сумочки, протёрла руки.

— Так пить хочется! Когда уже принесут? — Девушка обернулась в конец салона эконом-класса, словно проверяя: не катят ли тележку стюардессы? — Воды, простой воды без газа. Я сейчас не могу соки пить. Даже мой любимый, неизменный в самолёте томатный сок, пить не могу. Изменилась вкусовая гамма, рецепторы, наверное, пострадали от лекарств. Один из препаратов, который мне вводили в госпитале, называли «красная» химия. Ползёт такая свекольная змея по пластиковой системе, из флакона в вену, и рушит атипичные клетки. Ну, это я образно говорю…

Тут она взяла паузу, видимо, вспоминая нерадостные процедуры. И вновь продолжила:

— И у бабушки моей, по маминой линии, тоже был РМЖ.

— Простите, что было у бабушки? — не поняла я.

— РМЖ. Рак молочной железы. И как я уже сказала — у мамы тоже. Так что у меня, как вы понимаете, без вариантов…

Сказала и замолчала. Наверное, туда, к бабушке и к маме, унеслись её мысли. Или в себя. Или в будущее, которое для неё не оставляет вариантов. Ну как же без вариантов? Должны быть варианты! Не бывает так, чтобы их не было. И я спросила:

— А я читала в интернете, что этот вид онкологии хорошо поддаётся лечению. И даже грудь не удаляют — только сегмент с опухолью. Это так?

— Да, но есть нюансы. Не все обращаются к врачам на начальной стадии, когда действительно велики шансы победить эту болезнь. А когда процесс запущенный, то всё сложнее.

Я ведь действительно выбрала врачебную специальность онколога, как и обещала себе. Чтобы лечить таких, как моя мама. Но, отработав в онкологическом диспансере несколько лет, ушла. Смотреть на отчаявшихся больных и не быть способным им помочь, потому что не всё от врача зависит, — было очень тяжким бременем для меня.

Ушла работать в частную косметологическую клинику, где у онколога очень узкая сфера деятельности — родинки да папилломы. Но от судьбы не убежишь. Вот и мой черёд настал. К счастью, я врач, и мне известны приемы самодиагностики. И, можно сказать, мне повезло: вторая стадия.

Девушка улыбнулась и сказала:

— Повезло — повезло, не сомневайтесь! Повезло, что рано обнаружила. Что знала, куда идти и что делать. Повезло, что брат дал денег на заграничное лечение. Так мы решили на семейном с ним совете.

Повезло, что бывший муж проникся ситуацией и пригласил пожить эти полгода у него. Потому что летать каждые три недели в госпиталь на химиотерапию из города у моря ближе, чем из моей родной Сибири.

Повезло, что опухоль не успела дать метастазы, и всё ограничилось небольшой операцией. Грудь при этом практически не пострадала.

— Ну вот, значит, правду пишут про возможность сохранения груди при операции?

— Как видите, правда.

И без кокетства, но с гордостью, девушка вздохнула полной грудью и сделала характерный жест рукой. От груди — в пространство между ней и сиденьем впереди.

Принесли наконец воду. И эти неизменные в коротком полёте сэндвичи. Девушка обрадовалась:

— О! Какой большой и полный стаканчик с водой — прямо удивительно. Хоть с этим проблем на борту нет. А то их сухие бутерброды с консервированным тунцом я уже есть не могу. Хотя вот корочку от хлеба с удовольствием погрызу.

Короткое оживление публики на лёгкий перекус. Со всех сторон в салоне — шелест раскрываемых пакетов с нехитрым пайком отечественной авиакомпании. Часто летающие этим рейсом пассажиры уже знают: после трапезы больше половины времени полета останется уже позади. Скоро — родные «луга и поля», заснеженные сопки, морской ветер с побережья и встреча с близкими людьми.

— А знаете, вы прекрасно выглядите! Ни за что не догадаешься, что у вас есть проблемы со здоровьем. — Позволила я себе неуклюжий комплимент. А что ещё в таких случаях говорить? Я не знаю.

— Да ладно! Красавица, конечно! Особенно в этой чалме. Но меня это нисколько не беспокоит, если вы мне поверите. В моей ситуации гораздо важнее результаты лечения, а не мой внешний вид. В нынешний свой визит я прошла контрольное обследование после проведённого лечения. И знаете, профессор даёт мне очень оптимистичные прогнозы.

— С вашей юной красотой не будет большой проблемой снова выйти замуж, и даже родить ещё не поздно. За границей в этом возрасте только начинают рожать, состоявшись в профессии и в жизни.

Девушка помолчала. Допила чай, который стюардессы принесли вслед за бутербродами.

— Детей у меня не будет. Я так решила для себя. Или кто-то наверху уже давно так решил? — Девушка посмотрела в окно, словно ища подтверждения там, среди облаков. — В любом случае, надо прервать эту фамильную несправедливость, эту поломку в генах.

Обрекать четвёртое поколение женщин нашей семьи на неизбежность — нет уж, извините. Не я. Не факт ведь, что мальчик будет, а девочке за что? Брат женится, подарит мне племянников. Через мужчин этот мутировавший ген не передается.

А замуж… Замуж, — девушка улыбнулась. — Так меня зовут уже! Бывший муж, святой человек, был со мной на одной волне всё время лечения. Поддерживал. А на днях по телефону мне сказал: «Олюшка (так он меня называет ласково), нет у нас детей, и не надо. Мы с тобой хорошо жили десять лет и проживём ещё двадцать или тридцать, сколько Бог даст. Оставайся навсегда в нашем домике у моря, не улетай больше в Сибирь».

И я, наверное, так и сделаю.

Потеплевший голос моей собеседницы прервало объявление стюардессы: «Дамы и господа! Наш самолёт приступил к снижению. Через двадцать минут мы совершим посадку в городе Владивостоке. Погода в пункте прибытия хорошая, желаем вам всего доброго!»