Как только голый Голубович с телекамерой на плече вошел в Большой зал и, поблескивая зеркальным своим пенисом, повернулся прежде всего к лысому усачку, держащему его, губера области! на мушке, тут же лысый вместе со своими усами и со своим пистолетом – а вы помните, дорогие мои, это была «Беретта 92» – тут же лысый совершил некое, если правду сказать, балетное движение: плечи его, казалось, сами по себе съехали в сторону, мимо линии видоискателя голубовичевской телекамеры, крепенькое, правильное, пропорционально сбитое тело лысого вытянулось, словно бы резиновое, тут же к плечам подобрались ноги в выглаженных брюках и начищенных полуботинках; тело лысого вновь сложилось, войдя в свой обычной размер уже за дверью Большого зала.

Так что Голубович смог показать камерой только лежащую поперек трибуны мертвую актрису в развернувшейся уже окровавленной простыне и перевел телекамеру в зал, где его, в свою очередь, бесперывно снимали приплясывающие от восторга телевизионщики, да и остальные журналисты на свои смартфоны.

– Где этот секретарь, мать его? – спросил внутренний голос. – Как надо, так его и нету ни хрена!

– Где Осинин, блин? – совершенно спокойно спросил голый губернатор, хотя мы с вами знаем, что в этот момент Максим Осинин плыл в сторону Балтики, неправильно себя поведши с сотрудником Денисом, и никак на зов начальства явиться не мог. Максим уже свое отработал на государственной службе. Голубович об этом осведомлен не был.

– В кабинете, Иван Сергеевич… У вас в кабинете был только что… Иван Сергеевич… В кабинете… Здравствуйте, Иван Сергеевич… – раздалось в разных местах зала, и эти слова пожелания здравия прежнему, то есть – настоящему губернатору, выразили, как нам кажется, истинные настроения чиновничьего коллектива. – Здравствуйте, Иван Сергеевич!.. Здравствуйте!.. Как мы рады! – даже прозвучало и тут же было радостно подхвачено: – Как мы рады! – И далее еще прозвучало: – Слава Богу! Господи! – И этот глас тут же был многократно повторен: – Слава Богу! Слава Богу! Господи!

– А эти за каким хреном тут собрались? – кротко спросил внутренний голос.

– А вы тут за каким хреном сидите? – послушно транслировал губернатор. – Почему, блин, не на рабочих местах?

– Выходной ведь день, Иван Сергеевич, – пискнул было какой-то особо продвинутый. На него зашикали.

– Так вот… собрались… Иван Сергеевич… Вас ждали… – робко раздалось и тут же было мощно подхвачено подхвачено: – Вас!.. Вас!.. Вас ждали! Ждали Вас, дорогой Иван Сергеевич!… Иван Сергеевич!.. Дорогой!.. Так ждали! Господи!.. Дорогой!..

– Аааа, – выцедил Голубович, – жда-аали, блли-иин… А че ж вы так просто сидите, – говорил он водя глазком телекамеры по рядам, словно бы дулом автомата. – Блли-иин!.. Выходной так выходной!.. Ну, че надо делать-то, нна хххрен! Сами никогда без меня, блин, ничего не допетрите! Каз-злы!

И тут начало происходить – чуть мы не написали «нечто странное». Хотя что ж тут странного, в самом-то деле… Чиновничьи законы не всегда писаны, зато всегда крепки. Поэтому все сидящие в зале – и мужчины, и женщины – начали под дулом телекамеры поспешно раздеваться, бросая в проходах между креслами и рубашки, и брюки, и юбки, и майки, и лифчики, и плавки, и боксеры, и простые узенькие, и кружевные, которые только на свидание с любовниками надевают, трусики. Губернатор-то голый. Значит, нет вопросов! Нет вопросов – нет проблем! С дисциплиною у нашего Ваньки в области все обстояло самым лучшим образом.

Телевизионные камеры в зале, как вы сами понимаете, дорогие мои, работали беспрерывно. Пальцы журналистов порхали по клавиатурам ноутбуков. Если не считать тех журналистов и телеоператоров, которые, поддавшись массовому психозу, не начали раздеваться тоже, и камеры, и ноутбуки свои бросили.

Вот что произошло далее, нам, действительно, даже страшно рассказывать. Потому что пенис у Голубовича, хотя и сохранял полное спокойствие, подолжал блестеть, посылая слепящие лазерные сигналы в зал, и Глухово-Колпаковская элита адекватно принимала эти сигналы как прямое указание к действию, и уже кое-кто из сидящих, полностью обнажившись, начал поворачиваться к сидящему или сидящей в соседнем кресле, но, как всегда в трудных случаях нашей жизни, более высокое, чем даже сам Голубович, начальство, пришло на помощь.

Охранник, чинно оставаясь в черном костюме и при галстуке, потому что дресс-код представителей любой элитной службы охраны всегда неизменен, внес в Большой зал и подал губернатору трубку спутникового телефона.

– Голубович, – произнес Голубович в трубку, не снимая телекамеры с плеча. – Да, – губернатор произнес имя и отчество куратора области в Москве. – Все в порядке, вся областная структура функционирует нормально. Я даже могу сказать – в ускоренном режиме.

В прицеле телекамеры в этот миг оказались двое сотрудников областной администрации, мужчина и женщина, которые быстрее остальных успели воспринять сигналы губернаторского лазера и находились теперь в одной из самых распространенных камасутровских поз, применяемых, что называется, «в офисном варианте», если надо по-скоренькому – ну, знаете, когда дама становится коленями на сиденье стула и, нагибаясь, обхватывает руками спинку. Функционирование администрации происходило и вправду в очень быстром, действительно можно сказать – в ускоренном режиме. Несколько предвосхищая будущее, мы можем вас информировать, что сляпанный даже на скорую руку фильм о явлении Ивана Сергеевича Голубовича чиновничьему народу и о последующей пресс-конференции вполне прилично одетого Голубовича имел огромный успех по всему миру и частично был показан по зарубежным телеканалам, потому что полностью показать его было, разумеется, невозможно.

– Слушаю, – серьезно произнес Иван Сергеевич в поднесенную ему трубку, – немедленно выезжаю.

– Машину, блин! – скомандовал внутренний голос.

– А ты, блин, помолчи пока, – отнесся к нему Голубович. – А то без тебя ни хрена не разберемся… – Машину, блин! – приказал он охраннику.

– У подъезда, босс, – лапидарно доложил тот.

Губернатор аккуратно поставил телекамеру на пол, рядом с уже снятом с трибуны и лежащем теперь на полу телом несчастной Катерины, аккуратно завернутом в новую простыню, вновь, как и прежняя, начинающую уже пропитываться кровью, болтанув посылающими свет гениталиями своими, разом через телекамеру и через тело, и быстро вышел.

Мертвая актриса и голые чиновники и частично голые представители прессы на небольшое время – пока к ним не вышел одетый Голубович – остались одни. Мы вынуждены опустить занавес перед этой ужасной картиной. Что далее, до нового явления Голубовича, произошло в Большом зале, для нас осталось неизвестным. А фильм этот мы не смотрели. Мы порнографических фильмов принципиально не смотрим, тем более с изображением свального греха. Вот ей-Богу.

Сразу скажем, чтобы не забыть. Весь коллектив Глухово-Колпаковского театра драмы и комедии им. извращенца А. В. Луначарского, как только тело актрисы было доставлено в зал театра для прощальной церемонии, немедленно решил переименовать театр. Теперь он должен был стать не имени князя Бориса Кушакова-Телепневского, а имени лауреата Областной премии в области науки и культуры позапрошлого года Людмилы Алексеевны Мехоножиной – оказывается, именно так звали несчастную Катерину из «Грозы». Но актеры даже, к сожалению, не успели демонтировать на фронтоне слова «им. А. В. Луначарского», потому что ровно через сутки, когда Виталий Алексеевич Мормышкин вновь, теперь уже окончательно, был назначен и. о. руководителя области, театр не то что не получил нового славного наименования, а попросту, как Мормышкин успел уже ранее распорядиться, был закрыт за полной своей ненужностью.

Вернемся к той минуте, когда Голубович, голышом вышедши из Большого зала, уселся в новое с иголочки губернаторское авто и поехал к бывшему монастырю, потому что получил по спутниковому телефону указание проконтролировать выполнение операции под личную свою ответственность.

Далее произошло следующее, дорогие мои.

Во-первых, Голубович оказался полностью одет – в светло-серый, по тону полагающийся при теплой погоде костюм – с белой рубашкою, разумеется, и дикого фиолетового цвета галстуком, в блестящие лаком полуботинки и, как вы сами понимаете, в носки – черные, иного цвета носки никакой чиновник никакого ранга надеть, чтобы вы знали, не может по определению. Во-вторых, Иван наш Сергеевич оказался сидящим за своим столом в собственном своем кабинете, по коврам которого – хочется написать «змеились», ну, простите нас в очередной раз – змеились бесчисленные телевизионные кабели, подключающие «свет», то есть – разной степени сияния софиты и «звук» – телевизионные «пушки» и микрофоны с логотипами к тому времени уже двух десятков, наверное, российских и зарубежных телекомпаний. По кабинету, не обращая на его хозяина ровно никакого внимания, ходили человек тридцать парней и девчонок, эти самые звук и свет устанавливающие, и еще несколько десятков симпатичных, с позитивными лицами молодых мужчин и женщин стояли за открытыми дверями кабинета, открыто курили, сбрасывая пепел прямо на мраморные ступени парадной голубовичевской лестницы и притаптывая об итальянский мрамор окурки. Тут же, на лестнице, стояли, скрестив руки у себя на яйцах, охранники, никого не одергивая, ни во что не вмешиваясь и сохраняя неподвижность не только рук, но и лиц своих. Охранников, как и Голубовича, никто не замечал. А сам Голубович, готовясь к передаче, долженствующей доказать мировой и российской общественности, что он не только жив, жив! жив! но и пребывает в полном порядке и крепко держит в руках своих бразды правления областью, – сам Голубович улыбался, наблюдая за хрестоматийным телевизионным бардаком, пожевывал жвачку, хотя курить ужасно, ну, ужасно хотелось, разглядывал теток, выбирая – совершенно напрасно, но он, конечно, не верил, что напрасно – выбирая объекты будущих побед.

А в-третьих, в эту же самую минуту Голубович, по-прежнему совершенно голый, сидел на заднем сидении своей новой, поданной ему вместо взорвавшейся «Ауди» и не мог уже ни о чем думать кроме того, что ему ужасно, непереносимо хочется курить.

Да, мы забыли, что было и в четвертых. Значит, в четвертых, внутренний голос совершенно оставил в это время одетого с иглы Голубовича, сидящего у себя в кабинете, а незримо присутствовал исключительно с Голубовичем голым, пребывающим на заднем сидении новенькой, как и костюмчик того, первого Голубовича, «Ауди». Из чего мы с вами можем заключить, дорогие мои, какой из двух Голубовичей был более настоящий, а какой менее, или, по крайней мере, какой из Иванов наших Сергеичей сейчас более оказался близок ко внутренней своей сущности.

Ну, еще и в пятых. Если уж совсем по совести. Тут, действительно странность. И вот какая: все голоса, во множестве вещающие в городе Глухово-Колпакове начисто пропали. Выключились.

– Курить хочу, блин, – первое начал общение после выхода из Белого дома губенатор. Поскольку прозрачная переборка между седоком и водителем была наглухо закрыта, а переговорную кнопочку Ванька наш не нажал, его никто и не услышал.

– Ты че, трехнулся, блин, на хрен? – внутренний голос возмутился. – Нельзя! Ты че, блин?! Забыл рекомендации?

– На хрен! – резюмировал губернатор. Он опустил стеклянную перегородку. – Сигарета есть, блин? – спросил у вытаращившего глаза нового водителя. Тот даже инстинктивно сбросил скорость. – Извините, не курю, Иван Сергеевич, – виновато ответил водитель, оборачиваясь к боссу.

– На дорогу, блин, смотри! – злобно произнес Голубович, вновь поднимая стекло.

– Видишь, блин, – не судьба, на хрен, – удовлетворенно произнес внутренний голос. – Значит, сиди, ни хрена не дергайся.

– Ребята, сигаретки не найдется для некурящего? – в ту же самую минуту громко спросил сидящий у себя в кабинете Голубович, и немедленно перед ним открылось пачек двадцать самых разнообразных сигарет. Со смехом Голубович начал выбирать сигаретку у доброжелательно смеющихся журналюг – взял из тоненькой пачки беленькой, с рыжиной, конопатой девчушки тоненькую бабскую ментоловую сигарету.

– Мне так, побаловаться…

– Урааа! – очень мило и непосредственно закричала она. – Это значит, Иван Сергеевич отдал приоритет нашему каналу!

– Как вас зовут? – помимо себя облизываясь, спросил Голубович, разглядывая крохотные девчушкины сиськи под блузочкой.

– Вася! Василиса! Можно попросить вас об эксклюзивном интервью после съемки? – девчушка знала свое дело.

Голубович, продолжая облизываться, закивал головой, с наслаждением затянулся девчушкиным дымом.

С тяжелым рокотом, кажется, прямо над крышею Белого Глухово-Колпаковского дома пролетели четыре тяжелых транспортных вертолета Ми-26, почему-то никто из находящихся в эту минуту в кабинете и на лестнице на них не обратил никакого внимания. Голубович забычковал окурок в идеальной до того чистоты пепельнице и подставил счастливую физиономию кисточке гримерши.

А вертолеты уже неслись низко-низко над шоссе, по которому сейчас мчался кортеж Голубовича – его «Ауди», джип охраны и по две полицейских машины впереди «Ауди» и позади джипа – мчался по шоссе, где безостановочно шли люди, ехали машины, мотоциклы, велосипеды с висящими по обеим сторонам руля пустыми канистрами. Навстречу ехали, сигналя, машины «Скорой помощи». Губернатор, сами понимаете, тоже двигался с сиреной, все ментовские машины тоже беспрерывно сигналили, это получался уже настоящий симфонический концерт современной музыки – точь-в-точь Альфреда Шнитке, но и губернатору дорогу не очень-то уступали, иногда приходилось объезжать по обочине, давя людей, но обстоятельства оказывались таковы, что останавливаться не было времени. Тем не менее передняя «Ауди», в которой сидел босс, вдруг замигала правым поворотником и встала. Идущий сзади джип – бампер к бамперу – ткнулся следом, полицейские «Форды» тоже остановились. Из губернаторской «Ауди» выскочил шофер и бросился к джипу. Через мгновение он огромным прыжком вернулся и протянул в открывшееся окно целую, нераспечатанную желтую пачку «Кэмэла».

И в эту же минуту там, впереди, куда ехал Голубович и куда стремились все эти люди, раздался взрыв. Вы уже знаете, дорогие мои, что это взорвалась привезенная англичанами буровая установка Graffer. Мы знаем, что одновременно со взрывом с четырех сторон на Борисову письку вошли войска и что Хелен, сидя за рулем угнанного микроавтобуса, уже заблаговременно съехала от бывшего монастыря прочь и увезла честную сексотку Иванову-Петрову. И в то самое мгновение, когда водитель передавал пачку охранниковского «Кэмэла» боссу в открытое окно, мчащийся от монастыря окровавленный микроавтобус затормозил напротив губернаторского кортежа. И тут же впереди – там, куда стремился Голубович, и позади – там, откуда только что уехала Хелен, где только что сели все четыре вертолета, раздалось несколько артеллерийских выстрелов и потом поднялись и сразу же стихли автоматные очереди.

Хелен выскочила из-за руля, выпрыгнула в дверь автобуса. Агент Пирожков осталась в автобусе, не решилась выйти сейчас.

– Иван Сергеевич! – закричала Хелен.

– Пропустить! – крикнул и Голубович. А иначе сейчас в Хелен могли и выстрелить из джипа.

Кстати, об агенте Пирожкове и заодно уж об Овсянникове, пока мы не забыли.

Поскольку полковника Овсянникова после всех столь правдиво изображенных в нашем повествовании событий с должности сняли – увы, с генеральской должности сняли и назначили на полковничью – заместителем начальника Управления в другую, далекую от Глухово-Колпакова и вообще далекую от чего бы то ни было область, – жена его, Овсянникова, ехать Бог знает куда решительно отказалась и подала на развод. Разводы в офицерской среде не поощряются, чтоб вы знали, дорогие мои, а столь высоких – хотя бы генеральских – сфер, в которых на разводы и на официальных, известных хоть кому любовниц смотрят сквозь пальцы, Овсянников так и не достиг. Мы это все к тому рассказываем, что агент Пирожков, то есть Иванова-Петрова, с пункта питания в Глухово-Колпаковском Белом доме уволилась и поехала со своим Вадиком к новому месту службы, где она уже ничего особенного Овсянникову не докладывала, ни на какую работу не устроилась, а только готовила дома бесконечные пироги, от которых и она сама, и полковник ужасно растолстели. Но, будучи проверенной соответствующими внутренними – самыми внутренними! – службами ведомства, которые всегда досконально проверяют жен сотрудников, вынуждена была иногда – не часто! ну, раз в неделю – бесплатно сообщать о настроениях мужа своему новому куратору. Куратор оказался человеком еще сравнительно молодым и любящим толстушек, и на служебной квартире пользовал Иванову-Петрову в анус – то есть, именно так, как ей всегда нравилось. Теперь это была не агент Пирожков, а агент Глухов. Ну, так вот оно склалось, как склалось. Будучи, как мы вам уже сообщали, очень умным человеком, Овсянников никак не проявлял свое знание о существовании агента Глухова и об отношениях агента со своим куратором, и вскоре завел себе личного агента Манилова – молодую преподавательницу местного института. Одним словом, супруги Овсянниковы, несмотря ни на что, были счастливы. Поди плохо?

Да, а голый Ванечка наш с наслаждением выпустил дымок в синее небо, выбросил окурок из окна машины и закурил вторую сигарету. Он не спросил, что там происходит – впереди. Он уже знал.

– Эта шлюха-переводчица пусть, блин, щас дома тебя ждет, на хрен, – распорядился внутренний голос. – Вечером после всего нормально, блин, отдохнешь. А та шлюха пусть в офис едет, корреспондентов кормить, блин.

– Молчи, – совершенно спокойно ответил внутреннему голосу Голубович. И приказал обеим теткам: – Давайте, блин, валите обе в офис. И сидите там, блин, носа никуда не показывая.

– Разреши… То есть, позвольте, я с вами, Иван Сергеевич, – быстро произнесла Хелен.

– Стучать собирается, шлюха траханная, – подсказал внутренний голос.

– Что, думаешь, некому будет на меня, блин, стучать? – усмехнулся губернатор и вдруг обернулся на охранников, давно уже вылезших из своего джипа и теперь полукругом обступивших Голубовича и обеих дам. Они профессионально стояли спиною к разговаривающим, фиксируя взглядами десятки людей и машин, проходящих и проезжающих мимо, будучи готовыми в любой момент дать отпор новому нападению на охраняемое лицо. – Таких желающих, блин, и без тебя знаешь у меня сколько? Хоть жопой ешь.

– Я на тебя не стучу, – лицо Хелен тут почему-то задрожало, словно бы она собралась плакать. – Просто… боюсь за тебя… Просто хочу быть с тобой.

… Иван Сергеевич добродушно засмеялся на это явное вранье двойной, тройной, Бог знает еще какой сексотки, и, сидя у себя в кабинете, уже загримированный, напудренный, подмазанный, как всегда во время телевизионной съемки, и под глазами, и на скулах и снабженный «петличкою» засмеялся, значит, и сказал с доброю улыбкой:

– Я, главное, при съемках всегда боюсь, что лысина будет блестеть.

Порхнул по помещению ответный доброжелательный смешок.

– Не будет блестеть, – сухо сказала равнодушная гримерша, а тоненькая девчушка Вася, претендующая на эксклюзивное интервью, вдруг на мгновение возникла перед ним и быстро тихо проговорила: – Ничего не бойся. Все будет хорошо.

Тут у нашего Ваньки ноздри зашевелились. Совсем он, дорогие мои, вернулся в себя. Во всяком случае, так могло показаться.

… Когда кортеж Голубовича въехал на холм перед монастырем, все уже было кончено. То есть, мы хотим сказать, что подготовительная часть мероприятия была завершена. Погибших при взрыве складировали в сторонке в черных пластмассоваых мешках, тяжелых раненых вывезли, а нескольким десяткам легкораненым оказали первую помощь и посадили или положили на краю оврага – во благовременье им предстояло вменить ту или иную статью, что переходило уже в компетенцию следствия. Ну, понадобилось, конечно, несколько выстрелов из пушек БМД и несколько – только с одной стороны, на подходе к Узлу, то есть, к бывшему монастырю – автоматных очередей. Эта сторона по приказу охранялась особенно тщательно, хотя люди к Узлу вовсе не рвались, никто не обращал внимания на бывший монастырь. Безумные толпы оказались оттеснены далеко-далеко от Узла, так что солдаты первого Контрольного пункта откозыряли кортежу Голубовича километра уже за четыре от места событий.

Несколько офицеров, в том числе Овсянников, подошли к окошку губернаторской машины, потому что Голубович сидел еще, покуривая очередную сигарету и не собирался бросать ее лишь наполовину выкуренной, – офицеры подошли и откозыряли.

Выслушав доклады о полной готовности, Голубович спросил:

– Все, блин, информированы, что руководство операцией переходит, на хрен, ко мне лично? Все, блин, знают?

– Так точно, – прозвучало. – Так точно… Так точно… Так точно…

– Вопросы, блин?

– Разрешите, товарищ губернатор? – сунулся вперед молодой полковник из приезжих.

– Господин губернатор, на хрен, – буркнул внутренний голос, делая акцент на слове «господин». – Нашел, блин, товарища себе…

– Господин губернатор, блин! Господин! Понял? – пролаял Голубович из окна машины.

У полковника чуть поднялась верхняя губа, словно бы он собрался сейчас харкнуть Голубовичу в рожу.

– Так точно, господин губернатор… Вопрос – разрешите вскрыть Узел специального назначения? Ни из Питера, ни из Москвы нет указаний, говорят: решайте сами на месте. Начальник УФСБ запрашивал по своим каналам, и тоже указаний нет, – полковник оглянулся на Овсянникова, словно ища поддержки.

– Так точно, Иван Сергеевич, – подтвердил Овсянников, тем самым, назвав губернатора по имени-отчеству, показывая остальным, насколько он короток с хозяином области и вообще еще неизвестно, кто тут, в области, настоящий хозяин. – Из Москвы указаний нет. Вам решать. Если последует ваше прямое распоряжение, мы войдем.

Голубович и не подозревал, остальные офицеры не видели, а мы вам можем сообщить, что умничка Овсянников даже не думал звонить по поводу проникновения на Узел – еще чего, проявлять такую дикую инициативу! Карьеру ему подобные мелочи уже не могли спасти, но этого Вадим Овсянников еще не знал и надеялся. А посмотреть, что там такое, на Узле, вход в который был запрещен даже ему, ужасно хотелось.

Голубович выплюнул чинарик, открыл дверцу машины и вышел, ступив босыми ногами на траву. Повисла пауза. Не все еще здесь понимали до этого момента, что губернатор совершенно голый, с болтающимися гениталиями, и увидели Ваньку нашего во всей красе только теперь.

– Ну, че, блин, я даю прямое распоряжение. Давай!.. А ты сиди здесь, – обернулся он к Хелен. – Безотлучно. – Хлопнул дверцей: – Ну, пошли, блин. Зассали… Сами не можете, на хрен, решение принять…

– Ссыкуны… – сказал внутренний голос.

– Ссыкуны, блин, – согласился Голубович.

Возле ворот Узла явился кислородный резак, зашипело на стальных петлях голубое пламя, ворота под напором солдатских плеч с грохотом упали внутрь бывшего монастыря. И тут же БМД – вы помните, дорогие мои? это Боевая Машина Десанта, – а это танк «Клим Ворошилов», очень серьезная была машина в сороковых годах, – проломив стену, въехала на территорию Узла через каких-нибудь метров двадцать от уже упавших ворот. Входить так входить, не правда ли?

… – Никаких беспорядков мы в области не допустим, – улыбаясь, произнес губернатор в телекамеры. – Все соответствующие службы приведены в полную боеготовность, хотя никакого покушения на мою светлую персону, – тут Иван Сергеевич позволил себе тонко улыбнуться, – не было. Вы видите – я совершенно здоров. Могу продемонстрировать невредимой любую часть тела, – добавил он под общие доброжелательные смешки, глядя на девчушку Васю, и та тоже, повторяя улыбку сильного, властного мужчины, понимающе улыбнулась в ответ: можешь продемонстрировать, значит, продемонстрируешь, только подожди немного, ладно?

Голубович покивал лысиной – ладно… Ладно…

– Я хотел бы поговорить, дорогие друзья, о более важных темах. Например, об успехах Глухово-Колпаковской области в привлечении инвестиций, а не о слухах, злонамеренно распространяемых некоторыми зарубежными средствами массовой информации, что будто бы в области находится месторождении водки. – Губернатор засмеялся: – Ну, сами посудите, дорогие друзья, если уж открывать месторождение, то исключительно коньячное… И только пять звездочек…

Теперь тоже засмеялись, но не слишком дружно. Бородатенький парень в клетчатом пиджаке, неуловимо иностранного вида, поднял руку.

– Пожалуйста, – сказал лишенный секретаря Голубович, нервно оглянулся, ища секретаря, тот все, разумеется, не шел, а наши козлы не могли, блин, посадить с ним рядом хоть кого-нибудь, чтобы вести весь этот цирк с конями. – Одну минуточку, – выставил парню предупреждающую ладонь и поманил пальцем девчушку Васю. – Можно вас попросить? Поможете мне вести пресс-конференцию? Хотите быть моим временным пресс-секретарем? Исполняющим обязанности?

Вася в единый миг оказалась на стуле рядом с Голубовичем.

– Ты не пожалеешь, – послышалось это Ивану Сергеевичу или последняя в его жизни женщина действительно так жарко, так страстно и одновременно столь неслышно для остальных произнесла эти слова? Не знаем. А чего не знаем, того не ведаем. Зря врать не станем. Мы никогда… – Да! Пожалуйста! – громко произнесла девчушка, указывая шариковой авторучкой на бородатенького. – Вы! И господа! Прошу всех соблюдать регламент: две минуты на вопрос и на ответ. – Она мимолетно взглянула на губернатора – правильно? Голубович только улыбнулся: хороша девка! Он любил таких. Мы можем совершенно авторитетно подтвердить, дорогие мои: любил наш Иван Сергеевич таких теток. И по-всякому! Добрый он был! Щедрый! Веселый! Правильный был пацан Голубович Иван Сергеевич! – Прошу вас, – повторила Василиса.

Девушка в белой блузке и черной юбке с надписью по заднице «Глухово-Колпаков-ТВ» сунула под нос парню радиомикрофон.

Бородач кашлянул и произнес название одной из самых известных – да что! – самой известной зарубежной теле– и радиостанции и свое собственное имя.

– Господин губернатор! Только что над нами пролетели четыре тяжелых армейских вертолета. Через город прошла колонна военных грузовиков. Чем вызвано небывалое скопление военной техники в таком тихом и спокойном городе, как Глухово-Колпаков? По сведениям нашей радиостанции, в районе обнаружения водочного месторождения уже погибло несколько десятков человек. Спасибо.

– Спасибо, – сказал и Голубович. – Спасибо за столь приятную для сердца губернатора оценку нашего любимого города Глухово-Колпакова. Наш город действительно тихий и спокойный. А техника прошла именно для того, чтобы погибших в результате распространения злонамеренных слухов было как можно меньше. Про десятки погибших это вы бросьте! Бросьте! – он на мгновение было завелся, неприкрытая злоба исказила добрую, отеческую улыбку на губернаторском лице, но тут же Ваня наш вновь взял себя в руки. – Мы не допустим распространения слухов! Граждане иностранного государства… Я могу назвать государство – это Великобритания… Трое граждан Великобритании, к сожалению, погибли при попытке осуществить злонамеренную провокацию на территории Глухово-Колпаковской области… А наших погибли только двое… То есть, как это «только», что я говорю?! Извините, друзья мои… К сожалению, в попытке сдержать разгневанную толпу и защитить граждан Великобритании погибли двое сотрудников полиции, – он протянул руку, и тут же некто вложил в его руку листочек; Голубович прочитал: – Двое сотрудников в лице капитана полиции Широколобова и старшины полиции Слепака. – Бросил листочек. – Семьям будет оказана… И оба представлены, разумеется… После завершения очистительных работ на месте героической гибели сотрудников, администрация губернатора… моя администрация… организует выезд представителей прессы и телевидения, чтобы вы, дорогие друзья, сами смогли убедиться… И снимать там можно будет сколько угодно и что захотите, – Голубович показал фирменную улыбку. – Там рядом здание бывшего монастыря удивительной красоты… Река Нянга… Да вообще у нас природа… – тут Голубович почему-то развел широко руки, не то показывая размеры местной природы, не то желая сказать о величине рыбы, которую можно выловить в Нянге. – И если вы там найдете водку, я с удовольствием выпью вместе с вами. – Тут послышался уже общий смешок. – А что вы думаете? Губернатор тоже человек… Иногда… Может себе позволить… Мы, кстати, непременно организуем при выезде полноценное питание всех журналистов. Не сомневайтесь!.. Пожалуйста, еще вопросы! Только позвольте напомнить, дорогие друзья, – мы так быстро собрались по поводу моего чудесного воскрешения из мертвых! И вы все приехали, можно сказать – примчались в Глухово-Колпаков, чтобы посмотреть на меня, вполне живого…

– Вы! – указала на кого-то Вася под катящийся смешок, но Иван Сергеевич вновь посерьезнел.

– Тела погибших граждан иностранного государства… граждан Великобритании… будут немедленно переданы уполномоченным представителям посольства этой страны. В официальном порядке.

– Вы! – повторила Вася.

… – Вы, блин! – сказал голый Голубович, обернувшись на оседающую в проломе пыль.

– Совсем, блин, трехнулись, – сказал внутренний голос.

– Сдурели, блин? Стены зачем ломать? Тут исторический памятник федерального, блин, значения! Ну, козлы!

Саперы занялись своим делом на холме, а спецназ мгновенно рассыпался по Узлу.

Совсем скоро обнаружилось, что весь Узел, то есть – весь бывший монастырь совершенно пуст. Причем решительно все двери, в том числе и двери в храм, по-прежнему сияющий под небом златым своим куполом, были или заварены, или наглухо заложены кирпичем. Заложены кирпичем оказались и все окна двухэтажных построек, которые когда-то служили кельями монахиням, а потом – общежитиями трудкоммунарам, а еще позже стали жилыми помещениями детского дома.

– Чисто, – начало звучать в рациях. – Чисто… Чисто… Чисто…

За пустыми молчащими постройками, в самой глубине Узла, оказалась маленькая, чистенькая, словно бы недавно выбеленная часовня, метра два, не более, высотой. Лишенная креста, она больше напомнила какую-нибудь садовую постройку, когда бы возле нее на небольшом постаменте не сидела с легкой полуулыбкой женщина, прищурившаяся и, кажется, готовая вот-вот звонко захохотать. Сделанная из белого, с легким розовым оттенком мрамора, она казалась совершенно живою. Накидка покрывала ее плечи и колени, и если бы не эта накидка, женщина предстала бы сейчас совершенно голою – во всяком случае, именно так решили – каждый про себя – несколько офицеров, собравшихся возле часовни.

Подошел Голубович, и тут же оглянулся – он сказал, ясно, блин, Хелен оставаться в машине, как она сумела пройти сюда и усесться здесь на пороге? Рефлекторно, значит, оглянулся, чтобы посмотреть, осталась ли действительно тетка в машине или нет. Машины своей, находящейся далеко за монастырской стеною, разумеется, он не увидел, пригляделся и только тут понял, что Хелен перед ним – скульптура, памятник. Плохо стал наш Ванечка соображать. Все вокруг замолчали, когда Голубович выступил вперед. Взгляд скульптуры поэтому ударил прямо в него, в Ивана Сергеевича. То ли накурившись после долгого перерыва крепких и многих числом – почти всю пачку высадил – сигарет, да еще на голодный желудок, то ли уже чувствуя вполне объяснимую усталось от совершенно неординарного дня, Голубович почему-то не мог теперь оторвать глаз от мраморной копии Хелен, наверняка сейчас сидящей в машине, и все смотрел, смотрел в ее насмешливый прищур, словно бы Глухово-Колпаковский Пигмалион, никогда не умевший любить, а сейчас, в наркотическом ли опьянении, в стрессе ли от ломовой усталости – поистине Бог весть – словно бы полюбивший не живую, находящуюся в двухстах метрах от него, а эту – давно мертвую.

Быстро начала опускаться темнота, наступал конец дня. Голубович смотрел в глаза женщины, с которою – полагал ли он так на самом деле? – с которою, кажется, прожил жизнь во взаимной любви и счастии или, по крайней мере, хотя бы один день не бесконечным сексом занимаясь с нею, а просто обнимая ее за плечи в такой вот, как сейчас, сгущающейся и сгущающейся темноте жизни, потому что жизнь – это сгущающаяся и сгущающаяся тьма, и единственное, что может в ней, в жизни, сделать для своей женщины мужчина – это обнять ее за плечи, чтобы его женщина почувствовала и силу, и готовность защитить, и, даже главнее всего этого – почувствовала бы, что ее любят. Потому что любовь можно передать только объятием. А Голубович любил эту женщину, он уже понимал, что любит ее, вот именно эту, любит, любит, любит!

– Эй, эй! – обеспокоенно произнес внутренний голос без единого матерного слова. – Ты че, парень? Нельзя! Тебе ж когда еще сказали? Забыл? Нельзя!

Голубович даже не ответил.

– Какие будут дальнейшие указания, господин губернатор? – прозвучало у него за спиной.

Голубович и на это ничего не ответил. Тут его вполне уважительно и осторожно тронули за плечо. Он обернулся с остановившимся лицом – солдат с автоматом на плече, в каске, разве что пластикового бронещита у того сейчас с собою не оказалось – протягивал ему защитного оливкового цвета штаны и куртку. Логично было бы предположить, что воин принесет вместе со штанами и какие-никакие трусера и майку, но нижнего белья, мы врать не станем, не было предложено, только штаны с клапанами понизу – под берцы и куртка со шлицами под ремень. Ремня тоже, кстати сказать, не оказалось. А какой начальник без ремня? Да никакой, если честно вам сказать, дорогие мои.

– Приказано передать, – доложил солдат, – лично в руки, товарищ губернатор.

И на это ничего не сказавши, Голубович вновь повернулся к своей женщине. Теперь она улыбалась, кажется, шире в полутьме и прищурилась сильнее, и готова была захохотать уже вот сейчас, в это самое мгновенье. И Голубович с гудящей головою, с колотящимся в неимоверном ритме сердцем произнес слова, которых никогда никому не говорил в жизни. Ванечка шагнул к скульптуре, обнял ее, ощутив бесконечное, неистощимое тепло, впитанное живым камнем за теплый летний день и теперь возвращаемое Голубовичу, и сказал:

– Я люблю тебя. Милая… Милая… Я люблю тебя.

И приник к плечам любимой, счастливые закрыл глаза. Ну, устал человек. Любой на его месте устал бы.

– Ну, хватит, – произнес кто-то за спиной губернатора, а тот и не слышал уже ничего. – Время дорого. Берите его и в машину.

Голубович в отключке находился, и сердце в эти минуты само решало, остановить ли свой бесконечный отсчет или все-таки пока нет, оно билось медленно и несильно – ну, может быть, тридцать или максимум сорок ударов в минуту, а такого, чтоб вы знали, сердечного ритма очень мало для жизни. Голубовича повели к машине, иначе он бы услышал, как заскрежетали гусеницы БМД и как, круша мраморное изваяние, БМД проехала по нему и, подав назад, еще раз проехала, превращая любимую женщину губернатора в крошку, в угластые обломки мертвых камней, зарывая, вдавливая их внутрь земли.

На середине скорбного своего пути к машине Голубович начал приходить в себя. Он остановился, и ведущие его под руки двое солдат не решились противодействовать губернатору, пусть и совершенно голому. Иван Сергеевич пошевелил губами, хотел было отдать какое-то новое указание, но ничего так и не произнес. Внутренний голос молчал. Губернатора повели дальше.

Заложенную дверь в часовню нашли мгновенно и мгновенно же проломали. Уходящие вниз ступени осветились желтым электрическим огнем – прямо под правой рукою возле пролома оказался выключатель, так что мгновенно, значит, включили свет. Внутри, внизу, где-то под лестницей, не очень громко, но неостановимо шумел водяной поток. Спецназ начал двигаться вниз по лестнице с пальцами на спусковых крючках.

Внизу помещалась так же тщательно, как и снаружи, оштукатуренная и выбеленная комната, она тоже была сейчас полна неестественным, дьявольским светом, потому что и здесь проводка оказалась в полнейшем порядке.

– Чисто, – доложил в наплечный микрофон первый спустившийся. – Тут коллектор.

В углу комнаты, действительно, в широком бетонном ложе шумела клубящаяся, словно бы на водоворотах, неистощимая светлая река.

Овсянников, расталкивая подчиненных, спустился по лестнице, стащил с руки перчатку, зачерпнул, понюхал, мужественно высунул длинный, как у муравьеда, язык, осторожнейше попробовал самым кончиком языка, потом попробовал еще раз, уже смелее.

– Вода, – разочарованно произнес начальник Глухово-Колпаковского УФСБ.

В этот миг Голубович, наконец, окончательно очнулся у себя в машине. Хелен, плача, целовала его, и от поцелуев Ванечка наш окончательно пришел в себя и, посмотрев на плачущую женщину, сделал очевидный вывод:

– Ты жива.

Хелен, плача и смеясь, обняла его. Неизвестно, как бы далее развивались события на заднем сидении персонального губернаторского авто, если бы командир саперов не возник возле машины.

– Все готово, господин губернатор. Теперь только ваш сигнал.

– Весь овраг снесешь, на хрен?

– Сдвинем края направленным взрывом, и пласт земли ляжет сверху. Водо… – тут он запнулся, – водоносный слой неизбежно уйдет на глубину.

– Давай, блин! – махнул рукой Голубович, и тут же сапер, не отходя от открытого окна машины, точно так же махнул рукой, в которой зажат был красный флажок на палочке – ну, чисто у ребенка в Парке Культуры.

Полыхнул взрыв. Машину подбросило так, словно Бог решил уже сейчас взять Голубовича и Хелен на небо. Уши заложило. Как комбат устоял на ногах – загадка. Ну, видимо, привычный к сотрясениям земли оказался майор. Через минуту Голубович распорядился оставить оцепление еще на две недели – а надо бы навсегда тут было пост учредить, навечно. Ну, мы можем вам сообщить дорогие мои, что именно так потом и было сделано, и за несколько километров от бывшего монастыря по вселенскому кругу на столбах вилась «колючка» и через каждые пятьдесят метров висели таблички «Стой! Запретная зона! Стреляем без предупреждения!», но это потом уже, после всех событий столь правдиво изображенной нами истории, а сейчас Голубович и Хелен неслись в «Ауди» к бывшему имению князей Кушаковых-Телепневских – домой. Ехать надо было всего несколько минут по хорошему-то шоссе.

… Когда до пресс-конференции донеслось далекое эхо взрыва, в зале на мгновение повисла тишина. Потом все разом заговорили. И тут же некий человек в форме без знаков различия подошел к губернатору и положил перед ним бумажку. Голубович бумажку взял, быстро просмотрел написанное, кашлянул и произнес:

– Вот… Мне докладывают, дорогие друзья… Специальными службами ликвидированы все последствия злонамеренной провокации ради восстановления нормальной жизни нашего тихого, как правильно заметил коллега, и спокойного Глухово-Колпакова… Нашего прекрасного Глухово-Колпакова… И мы с вами по-прежнему готовы выехать на место событий… Но только завтра с утра… С утреца, значит… Вы поглядите! Уже ночь! – он показал на окна. Все обернулись – за окнами, действительно, висела темнота. – Сейчас никто уже ничего не увидит, – добродушно засмеялся Голубович. – Давайте и нашу пресс-конференцию перенесем на завтра. Я отвечу на все вопросы прямо на месте происшествия! А последствия самого происшествия уже, значит, ликвидированы, дорогие друзья! Нет более никакого происшествия! И, можно сказать, практически не было! Не было! Я поздравляю вас!

… Тем временем Голубович смотрел на Хелен, еще все-таки не совсем пришедши в себя и не зная, как с нею поступить. Внутренний голос замолчал и уже ничего не советовал. А на лице переводчицы вдруг возникла кривая – обаятельная, мы опять-таки врать не станем, – но все-таки ведьмина улыбка.

– Тебе нельзя домой, – так вот – усмехаясь и еще толком не вытерев слезы, произнесла последняя подружка губернатора Глухово-Колпаковской области.

– Это с чего бы? – удивленно спросил Голубович, настолько, значит, удивившись, что даже забыл выматериться.

– С того, что возьмут тебя сейчас. И самое лучшее, на что ты можешь рассчитывать – желтый дом. После всего, что ты учудил… Объявят, что сошел с ума… А вероятнее всего, кончат тебя через пять минут. Скоропостижно умрешь от инфаркта, как от последствия покушения. Сердце не выдержит. Я так, во всяком случае, полагаю, – продолжая усмехаться, отвечала Хелен. – Есть у тебя где залечь?

– Нету! – отрезал Иван Сергеевич. И спросил: – А почему я должен тебе верить?

Кривая улыбка с лица странной тетки пропала, и вновь на нем выступили слезы.

– Потому что ты не захотел убить меня. Мое воплощение… И еще мне жалко тебя, дурачка. Да и не остается тебе уже ничего, мой милый. Отсчет пошел на минуты.

А когда женщина в России говорит «мне тебя жалко», это, дорогие мои, очень часто означает «я тебя люблю». Во всяком случае, существует такое распространенное мнение. Хелен тут взглянула на часы, и Голубович вдруг отметил – прежде не обращал внимания, какие у нее огромные, совсем не женские на худенькой руке часы. Голубович не знал, а мы вам можем совершенно достоверно сообщить, что точно такие часы носили Денис и лысый усач, первый помощник Виталия Мормышкина.

За окном несся мрачный сейчас Глухово-Колпаковский бор.

– Ну! Быстро! Скажешь, что у меня понос! Прикажи остановиться! Быстро, милый мой! Не торопясь выйдешь, и сразу за мной.

Голубович, не отрывая взгляда от Хелен, словно зомби, нажал на кнопку переговорного устройства с шофером.

– Останови, на хрен! Бабе посрать приспичило!

«Ауди» и впритир за нею джип остановились на обочине. Хелен выскочила и побежала в лес. За нею, не торопясь, вперевалку двинулся Голубович, светя в темноте голым белым задом, словно бы огромный жук-светляк.

– Всем, блин, оставаться здесь! – обернувшись, на ходу бросил губернатор.

Охрана высыпала из джипа – четверо их находилось там, и пятый шофер «Ауди» – и остановилась на кромке асфальта.

– Крутая баба, слов нет, – произнес один из охранников. – И раздевать не надо. Голым закопаем, драной письки делов.

– Молчать! – сказал на это другой охранник, который, вероятно, был старшим. Шофер «Ауди», то ли не посвященный в детали операции, то ли просто труся, открыв рот, в ужасе смотрел на охранников. Минуты две все четверо стояли молча.

– Дать она ему, что ли, решила напоследок? – прозвучало предположение. – Так это в машине надо было…

Зайдя за первые же деревья, Хелен остановилась и подождала Голубовича. В руке Хелен, неизвестно откуда взявшись, разве из воздуха, оказался пистолет с уже навернутым на дуло глушителем. Постоянное стремление к правде и любовь наша к оружию заставляет нас свидетельствовать, что пистолет сей был «Беретта 92». Голубович зашел в лес, увидел оружие у тетки в руке и все понял.

– Ваня, – тихо проговорил внутренний голос. – Ведь помрем сейчас. Оба помрем.

И вдруг Голубовичу стало все равно. Он ощутил ужасную усталось от прожитой жизни. Ну, оказался он почему-то губернатором, и что? Чтобы вытрахать две тыщи теток? Зачем? Голубович, совершенно равнодушно разглядывая темный силуэт последней своей женщины, попытался вспомнить что-нибудь действительно полезное в своей жизни, нужное – хотя бы ему самому, и – не вспомнил.

– Эх, ты, – насмешливо и бесстрашно произнес он, – дура ты, дура. И я дурак… Ну, стреляй… Стреляй, если тебе приказали…

Хелен молча держала Голубовича на мушке, ничего не предпринимая. Потом вдруг расстегнула на руке браслет странных своих часов и, размахнувшись, словно бы гранату бросала, закинула часы туда, в сторону шоссе. И еще об одной загадке вынуждены мы сообщить, дорогие мои. Забросивши часы на опушку, Хелен – ну, странная тетка, ей-Богу, – обернулась к Голубовичу и со смешком произнесла:

– Я умерла. Теперь мне не воскреснуть уже никак.

И вот тут ледяной могильный холод почувствовал Голубович, словно бы его на самом дле убила сейчас Хелен.

Звук, с которым упали часы на траву, был слышен ясно. Так перезревшая одинокая шишка громко падает в ночном лесу.

– Вперед! – скомандовал старший. Четыре джентльмена в одинаковых черных костюмах и одинаковых лаковых полуботинках, не разбирая пути, с пистолетами в руках бросились в лес. Им надо было пересечь небольшое, метров в пятьдесят, пространство между шоссе и лесом, которое только что пересекли Хелен и Голубович.

Когда они вбежали под деревья, ни Голубовича, ни Хелен уже там не было. Не имело смысла искать их сейчас в темноте, поскольку утром найти двух людей не представяло никакой сложности.

Через несколько минут губернаторское авто припарковалось у Глухово-Колпаковского Белого дома. Никто не видел, как у водителя «Ауди», не переставая, мелко-мелко дрожит нижняя челюсть, никто не слышал, как шоферские зубы выбивают бесперебойную барабанную дробь. Прерванная пресс-конференция как раз закончилась. Губернатор вышел из ярко освещенных, праздничных, полных людьми дверей и оглянулся. Улыбающаяся девчушка Вася держалась прямо за ним.

– Прошу, – шутовски распахнул Голубович заднюю дверцу своей машины. – Коли договорились о персональном интервью, значит, дам… Интервью, то есть…

Под смех и аплодисменты Вася в прицелах нескольких телекамер уселась в «Ауди».

Кстати о желтом доме, дорогие мои, о котором помянула Хелен. Голубович в него так и не попал, а новый его шофер, сутки только и отработавший у губернатора, очень гордящийся полученным назначением и успевший уже похвастаться всей родне и, конечно, прежде всего жене и двоим своим детям, – шофер в желтый дом вскоре попал и в оном доме умер. Не свезло в то лето Bанькиным шоферам.

Так Вася, значит, уселась с Голубовичем в машину, и тут же к заднему бамперу «Ауди» пристроился, как фантом, джип охраны, и мгновенно обе машины отъехали от полыхающих электрическим огнем дверей и понеслись во тьме к резиденции губернатора. Исходящие от ослепительных фар лучи вновь полоскали шоссе.

И еще. Мы уже обращали ваше внимание, дорогие мои, на временное исчезновение вещающих Глухово-Колпаковских голосов, в таком изобилии заполнявших его провинциальный эфир и даже порою достигавших самой Москвы. Так вот. Стоило Голубовичу отъехать от офиса своего в резиденцию, как все голоса, долго, по всей вероятности, сдерживаемые, заговорили вновь.

– Девушка села в машину. Поехали в усадьбу, – доложил один голос.

– Опять новую девку к себе трахать повез. Ничто его не берет, старого козла, – констатировал второй голос.

– Я шестой, товарищ первый. Обе машины отъехали, движутся по направлению к резиденции. Девушка в машине, я двигаюсь следом, дистанция пятьсот метров, – таков был третий глас.

Мы уж не станем повторять все сообщения дорвавшихся до эфира работников радиоволн. Разве только одно. В неизвестном нам, но совершенно точно в очень высоком московском кабинете загудел зуммер на отдельно стоящем телефонном аппарате, и в трубке прозвучало:

– Голубович подъезжает к дому. Все на местах. Ситуация в полной готовности.

Человек, выслушавший сообщение Глухово-Колпаковского всезнайки, ничего ему не ответил, молча положил трубку и тут же из своего кабинета вышел.

Вставить Васе Голубович, видимо, попытался еще в машине, и ничего у него не получилось. Мы с вами, дорогие мои, можем это заключить, поскольку вид у Голубовича, когда дрожащий почему-то – губернатор не обратил на него никакого внимания – шофер открыл дверцу, и глава области вылез из авто уже у себя во дворе, вид у него, у губернатора, оказался несколько смущенный.

– Ничего! – весело сказала милая девчушка Вася, выпрыгивая из «Ауди» следом, – сейчас выпьем по рюмочке, да? Согреемся! Ночь-то холодная! – она поежилась в совершенно расстегнутой блузочке, взялась обеими руками за крохотные грудки. – Ой, у меня сейчас сисечки замерзнут, Иван Сергеевич! Срочно коньячку, и все у нас получится просто замечательно!

– Пойдем!

Голубович открыл дверь центрального входа, кивнул охране – это был знак оставаться им всем снаружи – и вместе с Васей вошел внутрь. Вероятно, Ванька наш уже ничего не соображал, как случной жеребец, которого ведут к кобыле, иначе его бы насторожила полная темнота внутри дома – обычно к его возвращению вечером свет зажигался – и отсутствие горничной Марины, которая всегда выходила к боссу из глубин кухни, от повара, и каждый раз, когда он возвращался, спрашивала, станет ли босс ужинать. Кроме того, если секретарь не сопровождал губернатора, он всегда ждал его внутри дома, у входа, тоже, как и горничная, спрашивая, не соизволит ли босс накануне следующего дня отдать тот или же иной приказ. А сейчас дом казался пустым, просто мертвым. Внутренний голос, как мы тоже с вами знаем, покинул этого хозяина уже давно, сознание Голубовича сейчас ничем не было затуманено, и Ванечка наш должен был призадуматься о том, что вокруг него происходит. А вот призадумался он или нет, сейчас увидим.

Голубович, везде по дороге зажигая свет, не переодеваясь и не переобуваясь, прошел по коврам прямо в спальню. Вася, с интересом посматривая вокруг, шла следом, постукивая босоножками, как копытцами.

– Садись на кровать, – распорядился губернатор.

– Можно, я пока вот сюда, за столик? – хихикнула Вася.

– Можно… А съемочная группа твоя когда подъедет?

– Группа? – улыбка на мгновение слетела с Васиного личика. – А разве… Сейчас и подъедет… Группа…

– Шучу, – улыбнулся Голубович, и Вася вновь освобождено засмеялась. – Сейчас, – гостеприимный хозяин открыл минибар. – Основной набор напитков у меня в кабинете, а тут, в спальне – так, небольшая коллекция.

Губернатор достал початую уже бутылку и два коньячных бокала, плеснул в оба на самое донышко, уселся напротив девушки, еще раз при свете откровенно разглядывая ее.

– Вы меня смущаете, Иван Сергеевич, – захихикала Вася.

– Правда? Ну, давай я торшер зажгу, а верхний потушу.

Голубович зажег торшер.

– Во! С торшером клево… А это что? Вон там? – она указала пальчиком.

Голубович оглянулся. И несколько мгновений не мог оторвать взгляда от изображения, видимого им уже тысячи, миллионы раз. Возможно, именно в эти мгновения с содержимым его бокала что-то произошло. Мы не знаем. А чего не знаем, того не ведаем.

– Это фреска… Джотто. Джотто ди Бондоне. Копия фрески из Падуи… Падуя, капелла дель Арена… Самое начало XIV века, тысяча триста третий или тысяча триста шестой год… Называется «Бегство в Египет»… Библейский сюжет… Работнице телевидения надо бы все такое знать, милая моя…

Вася на новый наезд ничего не ответила, теперь улыбка не покинула ее.

– Начало четырнадцатого века века… Балдеж.

– Этот дом несколько раз горел на протяжении своей истории, а вот фреска нисколько не страдала. Хе-хе-хе, – засмеялся Голубович. – Как заговоренная…

– Ну-у, супер!.. Балдеж…

Исполняя волю царя Ирода к избиению младенцев, среди которых якобы есть будущий царь Иудейский, по всему Вифлеему шастали стражники, алчущие избить каждого, родившегося в эту ночь. Потому Святое Семейство по дороге, указанной Божьим Ангелом, немедленно прямо из ослиных яслей двинулось в Египет, в теплый и спокойный Египет. Бежало Святое Семейство в Египет, полный света и тишины. Покорный ослик вез на себе Марию с Младенцем, Иосиф шел впереди, оглядываясь на Жену с Ребенком и разговаривая с попутчиками, потому что дорога в Египет, судя по всему, знаема была множеству людей, но Ангел указывал путь именно им, и можно было предположить, что им одним, ведь именно Марии показывал Ангел дорогу – туда, вперед, туда, в благословенный Египет. Потом Младенец вернется, Он придет, чтобы спасти всех нас, но Самому погибнуть. Вот почему покорность судьбе и готовность к новому горю изображалось на лике Марии, а тревога – на лице Иосифа, вот почему суровый лик Младенца обращен был не вперед, к теплу и свету, к покою и жизни, а в сторону только что покинутого Вифлеема, где всему семейству грозила смерть, где смерть и забвенье, где нет спасения – никому.

– Заговоренная фресочка… Да-с. Вот я ее силой и пользуюсь. – Голубович еще раз добродушно засмеялся. – Если эта фреска не горит, значит, Бог не хочет уезжать из этих мест… Подойди поближе, посмотри. Видишь, Бог оглядывается… Не хочет уезжать… А я свет потушу и тут же снова зажгу – ты так словно заново все увидишь.

Послушная Вася с интересом подошла к фреске и даже потрогала ее осторожным пальчиком. В этот миг Голубович выключил торшер и зачем-то в темноте мгновенно и бесшумно поменял на столике бокалы – перед Васиным стулом теперь стоял его бокал, а перед ним – Bасин. Вновь зажегся мягкий свет.

– О чем говорит эта фреска? – тоном занудного препода спросил Голубович. – О том, что смерти нет, моя дорогая! Что впереди жизнь!.. Ну, иди сюда! Садись! Выпьем, блин, за жизнь! За любовь! И все у нас получится! Если кто что-нить себе замыслит, он обязательно это получает, зуб даю, блин… Давай, я свет совсем потушу, если тебе мешает…

С бокалом в руке он поднялся и выключил свет не только в спальне, но и в коридоре, и на лестнице.

– Ну, что? – еще спросил он для очистки совести в совершенной темноте. – Пьем или как? Может, все-таки не надо?

– Надо, надо! – со смехом отвечала милая девчушка. – И все сразу, чтоб согреться!

Со смехом эти двое в полной темноте потянулись бокалами друг к другу, чокнулись и единым махом, словно бы водку, выдули терпкую влагу из тонкого хрусталя. Голубович остался неподвижным, с невидимой никому сейчас ухмылкою на губах – очень, еще раз напоминаем вам, умным человеком был Иван Сергеевич Голубович, – а Вася вдруг вытаращила глазки, положила ладонь себе под горло, на косточки между симпатичных своих сисечек, словно бы действительно хотела согреть замерзшую грудь, с тихим всхлипом набрала ртом воздуху. Голубович аккуратно подхватил падающий из другой ее руки пустой бокал и не дал рыжей головке телекорреспондентки с биллиардным стуком ударить в стол – бережно положил ее голову щекою на столешницу.

– Ну, как коньячок? – громко спросил Голубович в темноту. – Согрел? То-то. Раздевайся и ложись, я сейчас.

Вася ничего не ответила, но спрашивающий и не ждал никакого ответа.

В руках у Голубовича невесть откуда появилась огромная брезентовая сумка на молнии. Может, из-под кровати он ее как раз и вытащил, Бог весть.

Еще раз воскресший губернатор безошибочно в темноте нажал кнопку на системе, и в спальне гнусаво завыл любимый – все знали – губернатором с молодости, а ныне ветхозаветный Челентано.

Громко говоря «Сейчас… Сейчас, деточка!.. Одну минуту!.. Сейчас, кошка рыжая», Голубович сам кошачьим бесшумным прыжком переместился вплотную к Джотто. Что-то тихо щелкнуло в темноте, а затем раздался коротко катящийся звук, очень напоминающий звук крутящегося подшипника, и следом – второй щелчок. Любитель коньячка потянул за край, и фреска бесшумно повернулась на петлях, словно оконная рама, открывая за собой глубокую, но почти полностью заполненную впадину. Голубович, не разбирая, сгреб все, что там было, себе в сумку, быстро провел рукой по днищу впадины, проверяя, не оставил ли чего. Несколько пачек, конечно, упали на пол, он благоразумно не стал ни искать, ни подбирать. Главное – проверил – документы, лежавшие в ближнем левом углу. Документы он быстро сунул себе во внутренний карман. Челентано честно заглушал все негромкие звуки. – Легла, шлюшка? – громко спросил губернатор, тихонько застегивая молнию на брезенте. Наступил на одну из упавших пачек, все-таки не смог ее не поднять и не сунуть в сумку тоже. – Я иду.

Неся сумку, быстро и по-прежнему совершенно бесшумно – это на каблуках-то лучшей итальянской обуви! – он действительно пошел: прошел через пустой дом на темную кухню. Там на разделке, тускло сверкая в темноте, лежали вымытые и вычищенные ножи, как на выставке. Недолго раздумывая, губернатор взял короткий, с ладонь, узкий стальной нож и сунул было его себе сзади за пояс, потом беззвучно захохотал, широко разевая рот. Если бы не темнота, мы с вами, дорогие мои, смогли бы насладиться этой картиной. Но губернатор недолго веселился. Он вытащил из-за пояса нож и аккуратненько положил его обратно на полированную металлическую поверхность.

Десантировался бывший десантник Голубович из собственной резиденции даже не через кухню – там наверняка стояла пара человек, а за углом от кухонной двери бесшумно влез в люк, по которому в губернаторский особняк ежедневно из грузового пикапа подавали привезенные продукты. Влез, протащил за собою сумку, прислушался. И исчез во тьме.

… А мы с вами, дорогие мои, можем вернуться от Голубовича к Голубовичу.

Ступни ног у Голубовича уже давно были разрезаны в кровь – вы сами попробуйте босиком походить по лесу! Он не обращал внимания на боль, тупо следуя за Хелен. Через полчаса они вошли – Иван Сергеевич и не заметил, как это произошло, – на кладбище. То есть, он понял, что находится уже не в лесу, а на кладбище, когда и справа, и слева от дорожки, по которой они шли, начали возникать надгробия. Тут внутренний голос, придя в себя раньше хозяина, разбудил спящего на ходу Ванька:

– А тетка, блин, не ведьма, часом? Щас живого, на хрен, съест, и копец. Лучше бы там, в лесу, застрелила. Говорил тебе, козлу – урой ее, на хрен! Урой!

Тут Хелен оглянулась и тихонько захихикала:

– Не бойся, я тебя не съем. Хотела бы завалить – уже сто раз завалила бы. Мы почти пришли.

Еще через минуту она подвела Голубовича к темному памятнику, светлеющему, однако, в кромешной тьме, потому что выполнен он был из когда-то белого, а сейчас ставшим серым мрамора. Серый мрамор оказался светлее ночи.

– Присаживайся, – словно бы в мягкое кресло приглашая, предложила Хелен. – Это моя прапрапра… – указала Хелен на развалившуюся на памятнике голую фигуру Ксюхи. – Словом, не важно. Ты тут под защитой.

Голубович облегченно рухнул на приступочек у основания памятника, приложил руку к камню – тот оказался неожиданно теплым, словно бы теплый, с подогревом, пол у него в недостижимой теперь спальне. И неожиданно в полной темноте губернатор сумел прочитать уже, кажется, не так давно прочитанную им надпись: «Княжна Катерина Борисовна Кушакова-Телепневская. 1851–1869. Тебе суждена жизнь вечная и вечная моя любовь». Ставший лазерным взгляд Голубовича уперся в стоящий напротив могилы княжны скромный памятник, и Ванечка наш прочитал: «Алевтина Филипповна Тузякова-Щелканенко». Тут способности прибора ночного видения столь же неожиданно оставили Голубовича, как и неожиданно проявились, и он не смог прочитать на памятнике своей первой квартирной хозяйки годы ее жизни и небольшую приписку внизу – «от любящей и благодарной племянницы Тони». Но что-то, несомненно, перенеслось от этой неувиденной приписки к взболтанным мозгам губернатора – мы можем написать теперь «бывшего губернатора», потому что резиденция губернатора Глухово-Колпаковской области в эту минуту уже горела, и уже объявлено было, что Иван Сергеевич, уставши после тяжелого дня и будучи не в себе, неосторожно обошелся с камином и полностью сгорел у себя в спальне, и что временно к исполнению обязанностей вновь приступил Виталий Алексеевич. И фотография – реальная фотография – Мормышкина явлена была urbi et orbi. Кстати сказать, весь состав областной администрации, устроивший безобразную оргию в Большом зале Белого Глухово-Колпаковского дома, немедленно Мормышкиным был уволен.

Голубович произнес:

– У меня вилла в Валенсии… То есть, две виллы… Одна небольшая, у самого моря, где… – он на мгновение запнулся, – где студенческий пляж… И вторая побольше, в самом городе…

– Про виллы свои ты забудь, – захихикала Хелен. – Там тебе не выжить. И мне там не выжить… Как пришло, так и уйдет… А мне доводили информацию, что ты берешь только наличкой… Хи-хи-хи… Искаженная, значит, информация… Сиди здесь. Безотлучно. А я пойду тебе поищу какой-нибудь прикид… И ноги тебе надо обработать… Ты мне веришь?

– Да.

– Я тебя выведу.

И таково оказалось влияние мощного интеллекта Ивана Сергеевича на скромную переводчицу Хелен, что она добавила – вероятно, для того, чтобы до него быстрее дошло:

– Не ссы, блин, понял?

Что-то, видимо, от далекой-далекой Энтони Нассау перелетело и к ее очень дальней – по мужу – родственнице Хелен ван Клосс или Красиной – это как вам будет угодно, дорогие мои, потому что Хелен вдруг оказалась совершенно голою, как и Иван. Под изваянием лежащей Ксюхи – только рука, прикрывающая ее межножие, была Катиной – и над телом Марии Борисовны Кушаковой-Телепневской произошел вполне качественный сексуальный акт, который нам нет никакой необходимости изображать, дорогие мои. Единственное, что мы считаем возможным вам сообщить, так это то, что выдающиеся способности нашего Ванечки полностью к этой минуте восстановились. И он, счастливый, сказал, когда после произошедшего лежал, как все нормальные люди, в объятьях любимой:

– На пляже у меня совсем маленькая вилла… Куплена на другое имя… Через третьи руки… Собственно, это квартира… Двухкомнатная… В студенческом городке… Я там пока еще и не был никогда… Не найдут…

Хелен захихикала, обнимая волосатую задницу Голубовича.

– И еще в Валенсии… – освобождено, действительно ничего не боясь, продолжал он откровенничать, – номерные счета… Немного там… Я их не трогал тыщу лет… И в Цюрихе… Немного… Лимонов пять-шесть… Дом в Цюрихе… Тоже на другой паспорт… Небольшой дом, всего четыре спальни… Но старинный… Возле парка…

– Дом в Цюрихе, – без всяких смешков, словно эхо, повторила Хелен. – Боже мой!.. Дом в Цюрихе… Возле парка…

Как развернулись события далее, нам неизвестно, дорогие мои. Нам известно – и мы не раз вам сообщали об этом обстоятельстве, – что Иван Сергеевич Голубович был очень умным человеком и наверняка нашел возможность соединиться сам с собою – вероятно, не без помощи отыскавшейся для него на старости лет любимой женщины. Живы ли они, а если живы, живут ли они в Валенсии, или в Цюрихе, или в каком-нибудь другом городе мира, или в какой-нибудь горной шотландской деревеньке, где тишь да гладь и где нет ни нудистского пляжа, ни вообще какого бы то ни было пляжа, ни даже приличной реки, не говоря уж о море – не знаем.

Правдивое повествование наше заканчивается, дорогие мои. Собственно говоря, нам остается только сообщить о допросе Джозефа, состоявшегося той же ночью в офисе Овсянникова, уже под утро, на рассвете – в то самое время, когда догорала резиденция губернатора, и неизбывно, неистощимо желая жить, стояла посреди огня фреска с изображением Мальчика, в то самое время, когда голый Голубович лежал в обнимку с голой Хелен на могиле княжны Кушаковой-Телепневской, а рядом стояла огромная брезентовая сумка, и аккуратно наброшены были на оградку могилы Алевтины Филипповны Bанькины пиджак и брюки, и висели на оградке, проветриваясь, Bанькины носки, и стояли возле оградки на песке начищенные Bанькины полуботинки.

Джозеф же решительно отказывался сотрудничать с российским следствием, пока ему полностью не заплатят за буровую установку Graffer, принадлежавшую, как выяснилось, именно ему одному – инженеру Джозефу Грею Мак-Ковену. Возможно, вздорного инженера объявили бы погибшим вместе с остальными, но его уже после взрыва видело живым множество народу, в том числе иностранные журналисты. Пришлось уплатить – в ведомстве полковника Овсянникова не оказалось подходящей к случаю статьи расходов, и он вынужден был срочно звонить в Москву, чем уже окончательно и бесповоротно погубил карьеру. Даже, значит, получив твердое обещание выплаты денег, Джозеф долго отрицательно мотал головой. И только убедившись, что на его счет в Глазго переведена требуемая – завышенная им раза как минимум в полтора – сумма, показал, что о судьбе Пэт Маккорнейл ему ничего неизвестно, что она действительно являлась женою погибшего Майкла Маккорнейла и что Пэт от своих русских предков владела какой-то русскою тайной, о которой никому ничего не говорила, потому что была немою после перенесенного в детстве стресса. Так же Джозеф показал, что ни о какой водке на Борисовой письке Майкл Маккорнейл и не подозревал, а собирался открыть возле бывшего монастыря золотоносный пласт, о существовании которого знал с юности от родителей, и что концессию на разработку месторождения он получил в Москве напополам с… И тут же допрос Джозефа завершился. Джозеф пожал плечами и сообщил, что все русские тайны ни пенса не стоят и что русские все равно сами не умеют пользоваться своими природными богатствами, и что вообще все природные богатства во всех странах мира должны принадлежать народу. Тут допрос Джозефа завершился вторично, после чего Джозеф заявил, что остатки буровой установки он передает русской службе безопасности безвозмездно. Подобный подарок справедливо показался допрашивающим еще одним хамством, поскольку все остатки буровой к этому времени уже были аккуратнейше собраны до мельчайшей детали, до винтика, а что не успели собрать, ходили и, не спросивши Джозефа, собирали сейчас. Тем не менее соглашение о передаче остатков буровой установки и неимении претензий Джозефу тут же подали на подпись, и он подписал под видеосъемку, и сказал прямо в окуляр видеокамеры, что не имеет никаких претензий и что хочет домой. После чего гражданина Великобритании Джозефа Грея Мак-Ковена, даже не давши ему выспаться, немедленно выдворили за пределы Российской Федерации – посадили сначала в машину, а потом в эконом-класс регулярного авиарейса Санкт-Петербург – Лондон, где заморский гость, наконец, заснул.

Вот, кажется, и все, дорогие мои.

Хотя нет, нет! Мы же вам не рассказали о Kaтином синем платье!

В Государственном Историческом музее, который покамест еще помещается в Москве аккурат на краю Красной площади, там, где, чуть пожелают какие бы то ни было высшие силы устроить для граждан военный парад, именно там, под окном, танки въезжают на площадь – справа от Музея, меж Музеем и Кремлевской стеною, в которой когда-то, во времена нашей юности, помещался общественный туалет для людей, стоящих в очереди в Мавзолей, там, в обычном зале Музея, внутри вертикального стеклянного ящика, словно бы внутри скромного саркофага, вывешено Катино платье, выстиранное, вычищенное, починенное, отреставрированное, снабженное пусть и не теми, настоящими, Катиными, серебряными и золотыми, но все-таки бронзовыми и мельхиоровыми пуговицами под золото и серебро, и написано и на самом стекле, и внизу на табличке, что, дескать, золотые и серебряные это пуговицы, так и пусть, Бог с ними, с музейщиками, у них своя работа, не правда ли? Главное, что платье это – то самое, и висит оно не на плечиках, а на полихлорвиниловом полуманекене с выделкой под кожу – на белом, с чуть розоватым оттенком, ну, точно такого цвета, какою была кожа нашей Кати в ее молодости. Кати! Кати! Кати! И написано и на стекле саркофага, и на табличке внизу, что вот это – типичное дворянское платье середины XIX века: «Амазонка» женская. Россия». Катя надевала его не каждый день – как вы знаете, до всех событий того страшного и прекрасного дня, до того случая в усадьбе всего лишь один раз, а в тот день, когда встречали они с Красиным приехавшего Хермана и вымокли под страшным ливнем, и потом… и потом… и потом они с Красиным так любили друг друга… – второй и последний раз надевала Катя свое синее платье, а уж про Женщину в доме под огромным дубом вообще ничего мы не знаем и не смеем сказать, а про Настоятельницу Высокоборисовского женского Богоявленского монастыря возле села Кутье-Борисово Преподобную Екатерину точно можем засвидетельствовать, что ни разу! ни разу не надевала она синего платья, но хранила в сундуке до самого своего успения, случившегося в десять часов утра шестнадцатого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда все монашки монастыря были изнасилованы и потом приколоты штыками или застрелeны красногвардейцами. Место общего погребения всех насельниц неизвестно. Зато достоверно известно, что тело Настоятельницы в той общей могиле отсутствует, хотя Преподобная Екатерина первою, впереди своих монахинь вышла к ломаемым монастырским воротам и первою прямо в сердце была заколота первым же ворвавшимся в монастырь революционным солдатом – в серой папахе с полоскою красной материи на тулье. И каким чудом Господним попало Катино платье в Исторический музей почти не рваным и годным к восстановлению – поистине Бог весть. И мы иногда, кстати тут признаться, дорогие мои, приходим в Музей к саркофагу с Катиным платьем, словно к самой дорогой для нас могиле, и тогда Катя, нам кажется, встает от далеких и потаенных мощей своих, словно бы оживает, и мы, делая вид, что сморкаемся в грязный скомканный носовой платок, утираем этим же платком сами собою катящиеся слезы и улыбаемся Кате в ответ на ее сияющую прищуристую улыбку, и заставляем себя думать, что, может быть, нам все-таки еще стоит жить хотя бы для того, чтобы – пока остаются силы вставать с постели и, тяжело опираясь на палку, выползать из дома, как из норы – жить, чтобы приезжать сюда и улыбаться Кате.