Начальник Глухово-Колпаковского УФСБ полковник Овсянников в то самое утро, в котором англичане прибыли в Глухово-Колпаков, получил по своим служебным каналам уведомление как раз о прибытии англичанина со свитой и приказ обеспечить прибывающих негласным сопровождением. Полковник повертел перед собою пальцами, примериваясь к ситуации. Что сей сон значил?
Шпионов в Глухово-Колпаковской области никогда не водилось – за исключением, разумеется, конца тридцатых годов, когда шпионы в Советском Союзе обнаруживались везде и всюду, но тогда полковник еще даже не явился на белый свет, сейчас он только что справил тридцативосьмилетие. Однако спецслужбы на то и существуют, чтобы проклятых шпионов не было вовсе. И полковник твердо знал и совершенно искренне верил, что Запад – вообще Запад, НАТО, да и, прямо скажем, все американцы, англичане и прочие шведы только и мечтают, как бы навредить России. Это было само собою разумеющимся. И он, Овсянников, конечно же, сейчас поставил бы на уши весь личный состав Управления. Но в пришедшей ориентировке что-то, воля ваша, казалось странным. «Обеспечить надежное прикрытие имеющихся в городе и окрестностях города объектов перечня прикрытия». На сей счет имелась вполне четкая внутренняя инструкция, разработанный план действий, и ему, Овсянникову, не надо было напоминать, как действовать в подобных случаях. Он знал, как действовать. Удивляло и слово «надежное». С чего бы оно тут, в указивке, появилось? А то он, полковник Овсянников, ненадежное, что ли, до сей поры обеспечивал? И пришла указивка срочно, не загодя, что тоже удивляло. А в особых случаях ему всегда звонили из Москвы. Иногда и сам Директор звонил, и так бывало, редко, но бывало. А тут полная тишина.
Овсянников вновь покрутил перед собою пальцами, взял руку в кулак и резко выбросил пальцы от сжатого кулака, словно бы экстрасенс, отгоняющий нечистую силу – помогало принимать решения, уж давненько, признаться вам, приобрел он такую привычку, еще в детстве. А в экстрасенсов, кстати вам тут сказать, дорогие мои, полковник не верил. Правильный, надежный был мужик Овсянников, потому и быстро рос по службе, и сейчас в свои лета состоял, по штатному расписанию, на генеральской должности.
В окрестностях города располагались две воинские части – недавно появившийся тут Отдельный железнодорожный батальон механизации, уже полтора года ведущий строительство вторых путей на основной областной магистрали и еще один батальон – Учебный саперный, занимавшийся в основном подготовкой сержантского резерва. И еще на Кутьей горе, в бывшем монастыре – окруженный трехметровым кирпичным, с витою поверху колючкой, как на зоне, окруженный, значит, забором Узел – так он назывался в документах, – Узел федерального подчинения, к которому даже Овсянников со своими сотрудниками никакого доступа не имел. И руководство области в лице Голубовича тоже никакого доступа не имело. Можно было бы предположить, что за забором никаких людей не существует, а действуют только роботы, если бы каждый день примерно в шестнадцать часов в ворота Узла не заезжала глухая КАМАЗовская фура – прямиком из Питера, фура, в которой рядом с прапорщиком-шофером сидели два офицера с «калашами» на коленях. Ворота Узла автоматически или же управляемые изнутри открывались, огромная фура въезжала, через часа два-три выезжала и выворачивала, не останавливаясь, прямо на питерское шоссе; исчезала, как фантом. Более никакие машины в ворота никогда не входили и никакие никогда не выходили, даже мусорки и говновозки. И люди никакие не входили и не выходили. Поскольку центральной канализации на Узле точно не было, Овсянников для себя в шутку предполагал, что на Узле народ обитает по замкнутому циклу жизнедеятельности, то есть – ест говно. Предположения и мы с вами, дорогие мои, могли бы сделать самые разные, если б и до сей поры внутри Узла не сиял бы золотыми куполами Божий Храм. Поэтому мы покамест не смеем обнародовать никаких предположений. Но потом, возможно, обстоятельства разъяснятся.
А сейчас к нашим героям.
Овсянников осуществлял – разумеется, в числе многих прочих – прикрытие обоих объектов. В желдорбате и в саперном свои первые отделы по штату не полагались, в каждом только сидел прапорщик в так называемой «секретной» комнате – а чтоб вы знали, дорогие мои, Железнодорожные войска именно тем и занимаются, что ведут строительство пути, ну, разве когда еще выйдут на часок на плац позаниматься маршировкой, только что; да, так в батальоне, значит, свой первый отдел не полагался, только прапорщик-секретчик, ну, про неофициальных осведомителей мы ничего не знаем, а чего не знаем, того не ведаем. В саперном батальоне – то же самое. В желдорбате у секретчика в непосредственном подчинении находился сержант, а в саперном – целых два сержанта, поскольку это был учебный батальон с большой текучкой и сменяемостью личного состава, одному сержанту тут не уследить – вот и вся меж ними разница. А вот что полагалось по штату в Узле, это уж точно Бог весть. Мы даже не догадываемся. Даже предположить ничего не можем, дорогие мои, и только надеемся на дальнейшее развитие событий, которое и выкажет всю истинную правду.
Еще в Глухово-Колпаково блистательно функционировали филиал Московского медицинского института, собственный Глухово-Колпаковский индустриальный институт, не так давно, согласно веянию времени, переименованный в Университет, строительный и химического машиностроения техникумы, медицинское училище при филиале мединститута, две музыкальные школы, десяток обычных филиалов Сбербанка и несколько филиалов других банков, а также Первый Глухово-Колпаковский банк… Между нами, дорогие мои, Первый Глухово-Колпаковский он же был и последний. Еще имелся в наличии Инновационный банк VIMO.
Но это в сторону, да, в сторону. Тем более обо всем, что связано с VIMO, – потом, потом. Не торопите нас.
Ну и, конечно, вокзал и все, что связано с железной дорогой. Вокзал, как вы сами понимаете, дорогие мои, совершенно особый объект силового прикрытия, так что мы сюда даже не станем напрасно соваться. Уж тут все у Овсянникова схвачено было, как полагается. Как и, например, в автобусном парке. Да и вообще…
Банковские, промышленные и административные потоки прочно контролировал губернатор Голубович, как ему и положено было по должности и по понятиям, а Голубовича контролировал Овсянников, как тому и было положено по должности и по понятиям. Овсянниковские сотрудники, тайные и явные, прилежно трудились, разумеется, во всех губернских учебных заведениях, фирмах и на предприятиях промышленности и транспорта в соответствии со штатным расписанием.
Но мы же не о финансовых потоках вам тут взялись рассказывать, дорогие мои. И не о видимом и, тем более, о невидимом административном управлении в маленькой российской губернии. Если честно сказать, – а мы в нашем предельно правдивом повествовании никогда не врем, – если честно сказать, плевать нам на финансовые потоки и административное управление. Неинтересно нам это. Мы пишем историю, во-первых и в главных, разумеется, о любви, а во-вторых, совсем о другом, куда как более прекрасном потоке, чем какой-то мерзотный финансовый.
Так что вернемся к Овсянникову. Мы только можем тут добавить, что, например, истинный владелец Первого Глухово-Колпаковского банка Овсянникову был известен, а вот настоящий владелец Инновационного банка VIMO – как раз нет, хотя бы потому, что обретался оный владелец вовсе не в Глухово-Колпаково. Ну, и хватит про банки! Хватит! Овсянникову неизвестно, а нам откудова знать?
Единственное в области приличное шоссе к Узлу и в село Кутье-Борисово недалеко от бывшего монастыря Овсянников контролировал и регулярно об этом контроле отправлял наверх донесения. Еще в окрестности, на окраине города, имелся химзавод – небольшой, штамповали пластмассовые стулья и столы, а недавно из той же пластмассы начали на паях с несуществующей – это в Управлении точно знали, что с несуществующей – на паях с несуществующей французской фирмой «Сhaperon Rouge» духи выпускать под маркой «Chanel № 6», так на заводе, значит, работал Первый отдел в лице двоих сотрудников – начальника и секретарши; завод Овсянников тоже прикрывал. Отношения между начальником Первого отдела и его секретаршей в Управлении были известны. Истинные, а не номинальные владельцы завода, как и владельцы всех остальных очагов глухово-колпаковского капитализма, в Управлении тоже были известны. Остальное не требовало особой заботы – мебельная фабричка, такая же маленькая пищевая, выпускающая маргарин «Kолпаковский», отправляющийся весь прямиком в Питер – в области собственный маргарин не жрали, – обе музыкальные школы, драмтеатр и прочее в городе, а также и все сёла и деревни в окрестости – это интересовало Овсянникова не более, чем в рамках постоянной рутинной отчетности.
Кстати, по поводу духов. Что такое Сhaperon Rouge, нам доподлинно известно – Красная Шапочка. Также известно из многочисленных анекдотов, помимо сказки Перро, про ее, Красной Шапочки, поведение. А вот из какой субстанции на заводе пластических масс производили духи, известно только в УФСБ по Глухово-Колпаковской области. Кто подписывал бумаги от имени «Сhaperon Rouge», нам неизвестно. А им известно. Ну, вот, жизнь так устроена, дорогие мои. Будем считать, что это весь глухово-колпаковский народ учредил «Красную Шапочку».
Сейчас полковник, нисколько не вспоминая про замечательную косметическую инициативу населения, еще раз покрутил перед собою пальцами. Нечто неприятное он почувствовал сейчас. Профессиональная интуиция подсказывала: ждать беды. Он даже нахмурился, каковой мимики обычно не позволял себе. Беда сейчас полковнику вовсе – можете Вы себе представить? – оказалась бы ненужной, поскольку со дня на день на самый верх должно было уйти на него представление – к генеральскому званию.
Был Овсянников приятного вида, несколько полным для своего возраста блондином с круглым, обычно улыбчивым лицом. Вам даже можем мы сообщить, что очень был Овсянников похож на актера Михаила Жарова – помните вы такого? – в лучшие его, Жарова, молодые годы.
Вместе с гостями, конечно же, прибыли, как положено, и гласные, и негласные сотрудники Центрального Управления, и то же гласное и негласное сопровождение прибывших входили в само собою разумеющиеся, предусмотренные инструкцией обязанности Овсянникова, но это вот, дорогие мои, несколько необычное, из стандартного ряда вон указание об особом чекистском обслуживании гражданина Королевства Великобритании и Северной Ирландии Маккорнейла Майкла Тристрама Уильяма 1959 г. р., указание, которого вполне можно было бы не давать, но которое было отдано знающему свое дело молодому и перспективному главе областного Управления – указание о чем-то несомненно свидетельствовало. О чем?
Овсянников нажал нужную кнопку на многоканальном телефоне-селекторе и сообщил, что он, Овсянников, немедленно отправляется на встречу с агентом Пирожковым. Это был глубоко законспирированный, никому не известный, кроме самого Овсянникова, личный агент. Таковыми обладать по инструкции было необходимо, вот Овсянников и завел себе. В Управлении знали только кличку агента, а номер телефонной его симки оставался неизвестным тоже. Вот так вот, а вы как думали, дорогие мои? Ловить шпионов, так ловить.
– «Жигуля» к задним воротам, – приказал еще полковник в селектор. – Без водителя.
– Есть.
– Вечером что, Сережа, дождь обещали? – еще спросил Овсянников у селектора.
– Никак нет, Вадим Петрович, дождя не обещали. Вёдро, – отвечал селектор.
– Добро.
Овсянников, хрустя суставами, потянулся в кресле, потом открыл дверцу в столе, вытащил плоскую белую коробочку, достал из нее робмовидную голубого цвета таблетку, бросил в рот, запил водой из графина. Тем временем все в Управлении уже забегали, как намыленные: чтобы Начальник вызывал «жигуль» и сам собирался садиться за руль – такое наблюдалось тут чрезвычайно редко. Ну, чрезвычайно редко. Мы можем вам совершенно точно сообщить, что – никогда. Никогда прежде не садился Овсянников сам за руль! Потому что не царское это дело, дорогие мои – сидеть за рулем «жигуля». Так что эксклюзивость события и, главное, еще предстоящих событий прочувствована была полковником и всеми его подчиненными сразу и бесповоротно.
Еще немного подумавши, полковник вызвал дежурного. Тот через полминуты встал в дверях.
– Разрешите, товарищ полковник?.. Дежурный по Управлению капитан Ежов по вашему приказанию прибыл.
Кстати тут вам сказать, дорогие мои, мы не виноваты, что капитан носил такую прославленную в органах фамилию, он ее честно получил от отца с матерью, к наркому сталинскому Ежову не имеющих никакого отношения. И никто и никогда из коллег Ежову об однофамильце его не напоминал и почти не спрашивал, хотя все коллеги, разумеется, изучали в Училище историю ФСБ как образовательный предмет и фамилию эту знали. Да-с, не спрашивали, потому что в личном деле капитана Виктора Дмитриевича Ежова имелась краткая запись: «С Народным Комиссаром Bнутренних Дел СССР (1936–1938) товарищем Ежовым Николаем Ивановичем Ежов В. Д. в родственных связях не состоял и не состоит». Такая вот имелась странная формулировочка – «не состоял и не состоит». Это вот нам известно, дорогие мои.
Ежов вошел, козырнул – а дежурные, чтоб вы знали, во всех российских воинских частях и военизированных формированиях даже в помещениях ходят в головных уборах, в сапогах и в портупее с кобурой на ней и со снаряженным пистолетом в оной кобуре, да-с, в фуражке ходят и, следовательно, полные имеют возможность, право и обязанность козырять – козырнул, доложился по установленной форме, и Овсянников, посмотревши на Ежова, как всегда, сразу вспомнил, что тот не состоял и не состоит.
– Гм… Вот что, Ежов… Немедленно всему Управлению – готовность номер два.
На лице вошедшего капитана отобразилось мгновенное смятение: готовность номер два означала, что он, Витя Ежов, не сможет сегодня в двенадцать ноль-ноль смениться с суточного дежурства, а должен будет оставаться в конторе хрен знает сколько времени, пока у начальства не пройдет блажь к военным учениям. У Виктора были планы на сегодняшний вечер, мы вам можем, не нарушая государственной тайны, сказать, что вечером капитан Ежов, отоспавшись после дежурства, собирался наконец-то трахнуть воспитательницу детского сада Наташу Калиткину, которая уж месяца два ему не давала – представляете! Два месяца! И он терпел! Мы, например, к вполне определенной матери послали бы тетку, которая нам не дала бы через два дня после знакомства и давно бы перестали перед нею прыгать зайчиком, а Ежов нет! Нравилась ему Наташа, и очень он хотел ее трахнуть! Влюблен был капитан Ежов. А тут позавчера умничка Наташа сказала, что пригласит вечером Виктора к себе домой, в свою комнату в коммуналке, если тот пообещает потом жениться и на самом деле действительно женится и станет относиться к ее двухлетнему сыну как родной отец, и Виктор тут же, не обинуясь, пообещал и жениться, и относиться, да-с! Были, значит, были у капитана Ежова планы. Однако он немедленно, получивши вводную от начальника, взял себя в руки, придав нужное выражение глазам, щекам, губам, бровям, лбу и подбородку. И, наверное, даже волосам.
– Есть!
Полковник наклонился вновь к селектору, нажал на кнопочку и внятно произнес:
– Я полковник Овсянников. Готовность номер два… Повторяю: готовность номер два… – Отключившись от системы связи, Овсянников отнесся вновь к капитану: – Контрольно оповестить. Всем внештатным и прикрепленным – тоже готовность номер два. Оповестить. Перед встречей с агентом и после встречи я буду на связи.
– Есть!
А готовность номер два, дорогие мои, означает, что каждый, хоть отпускной, хоть выходной, должен находиться на своем рабочем месте, на службе, действительно в готовности – в готовности немедленно сделать все, что прикажут. На рабочем, значит, месте, чтобы каждого не искали хрен знает где, на бабе какой-нибудь или в кабаке. Или на рыбалку, скажем, кому в голову войдет поехать, или, страшно вымолвить, в театр. Или, вероятнее всего, на дачу – лето же.
– Есть!
Что-то в начальнике показалось сейчас капитану Виктору Ежову странным, потому что капитан тоже, как и Овсянников, был профессионалом.
– Слушаюсь. Есть!
Есть… Есть… Есть… Есть… Есть…
Так с этого проклятого утра и пошло. И пошло, и поехало.
… В то утро внештатный сотрудник областного УФСБ в селе Кутье-Борисово Валентин Борисов, – в Кутье-Борисово, кстати тут сказать, большинство жителей носило фамилию Борисов, вот какую добрую память о себе оставил князь Борис Глебович, – внештатный сотрудник Валентин Борисов утром забыл напоить козу. Да и не только напоить, но и даже выпустить ее на траву перед домом. И совершенно напрасно, потому что парное козье молоко, прописанное Валентину медициною, было ему край, как необходимо – у Валентина, а исполнилось ему к изображаемому нами утру целых двадцать четыре годка с небольшим, – у Валентина уже давным-давно диагностировали хронический туберкулез – профессиональную болезнь русских писателей, художников и революционеров. Ну, и уголовников, конечно. Валентин, еще когда мать была жива и следила за этим, потрезву регулярно ходил в областной тубдиспансер обследоваться и ставить уколы. Но была и еще одна причина не забыть про Машку.
Однако то, что Валентин все-таки про нее забыл, не мудрено: вчера по случаю наступления пятницы Валентин сильно расслабился, как говорится, позволил себе – впрочем, как всегда, почти как каждый Божий день, да, расслабился и нынче проснулся – с трудом – в бессознательном состоянии, ощущая собственное тело как одно большое и очень-очень тяжелое бревно; в груди привычно саднило, башка разламывалась. Только лишь больной хроник, пробудившись, с трудом прокашлялся, отхаркался розовой мокротой в тряпочку и разлепил пальцами веки, как тут и раздалось из мобильника: – «Комбат, батяня, батяня-комбат…», – Валентин уважал старую группу «Любэ», – раздался, значит, звонок. Борисов не обратил внимания на то странное обстоятельство, что телефон – звонит! Звонит, хотя провайдеру не плачено полгода, не меньше, да и не заряжался телефон тоже очень, очень давно. Не попадая руками, Валентин нащупал возле себя ручку комода, потянул на себя ящичек и вытащил после некоторой борьбы с ним маленькую с разбитым стеклом мобилу, просипел:
– Сссс… лушшш… а… ю… а… я…
– Товарищ Борисов, – сказал голос в трубке. – На сегодня объявлена готовность номер два. Это означает, что вам надлежит немедленно…
Голос не успел договорить.
– Пп… шел нанана… на хрен, – уже вполне осмысленно сказал Валентин и отключился. И телефон выключил, бросил обратно в комод. Это мать ему сразу, как он откинулся, то есть – освободился из мест, подарила телефон. Валентин им не пользовался, на хрен ему телефон, кому звонить-то?
Ссучился, то есть, внештатным Валентин стал еще на зоне в Пермском крае – летом там комары-ы-ы… А зимою там холод на-а-а-а… Кусать хоца-а-а-а… Домой хоцааааа!.. Попал по глупости, по молодости – за элементарную пьяную драку с одноклассником и, разумеется, однофамильцем Серегой Борисовым; все бы ничо, да Валентин пырнул Серегу ножом – спасибки, тот выжил, и вообще рана пустяковой оказалась. На суде оба никак не могли припомнить, из-за чего возникла разборка; Валентин получил три года, отсидел меньше двух – Валентина, что называется, сактировали, то есть, официально он вышел по, так сказать, состоянию здоровья – по медицинскому акту, свидетельствующему, что у з/к Борисова В. Н. последняя стадия туберкулеза. Это была плата за правильное поведение, потому что на их зоне туберкулез был у каждого второго, и никто этого каждого второго не собирался выпускать – кашляли кровью и умирали все, как и судьба велела, тут же, на казенной койке в коридоре лазарета. А Валентина выпустили.
Участковый в Кутье-Борисово никак Валентину не напомнил об обстоятельствах пребывания его на зоне, но зато вскорости хмуро познакомил с городского вида молодым мужиком в сером полосатеньком костюмчике, который с ходу сунул Валентину на подпись некую бумагу. Куда деваться – Валентин подписал. На зоне подписал и дома подписал. Зачем такой сотрудник нужен был УФСБ – загадка, но чекистам всегда виднее, все им всегда, завсегда все им, родимым, виднее всего. Мужик этот до сегодняшнего дня никогда не звонил, но иногда встречался Валентину на дороге в поле и, улыбаясь, расспрашивал об односельчанах, только и всего. А сейчас, значит, позвонил. Мы с вами, дорогие мои, приглядевшись, сразу бы узнали в носившем полосатые костюмчики мужике капитана Ежова, сейчас столь неудачно осуществившим свое руководящее право над собственным осведомителем.
Пославши, значит, городского куратора, Валентин поднялся на дрожащих ногах и вышел из жилища. Жил он теперь один. Мать умерла в прошлом году, отца Валентин никогда не знал, а своей собственной бабой он до сих пор, до двадцати четырех годков, пока не обзавелся. Так, обходился редкими шлюхами, а чаще своими силами. Да, и, честно мы вам тут скажем, дорогие мои, не очень-то часто Валентину и хотелось. Увы. Но иногда да, иногда надо было.
Когда-то все их путёвые деревенские ребята, дембельнувшись, обязательно должны были жениться, но сейчас в Кутье-Борисово девчонок почти не осталось – все подались если не в Москву и в Питер, то в область точно, в самый Глухово-Колпаков, так что речь не только об женитьбе – просто всунуть кому-нито Валентину удавалось чрезвычайно редко. Поэтому отношения с Машкой – из песни слова не выкинешь – представляли для В. Н. Борисова определенную ценность и важность, и лучше было бы Машку ему напоить. Из-за таких вот пустяков государства рушились, одно неправильное действие, как всем известно, вызывает следующее неправильное, а далее везде. Но этот вот наш Борисов, за которым мы с вами, дорогие мои, вместе сейчас наблюдаем, был лишен умения выстраивать логические связи.
На улице солнце ударило Валентину прямо в глаза, даже слезы высекло; Валентин зажмурился и прямо с крыльца, ничего не видя, с барабанным стуком пустил на сухую землю брызгающую струю. Потом неуверенно пошел вперед, шаря перед собой по воздуху руками, и тут же сильно ударился и руками, и головой обо что-то твердое.
– Блллиннн! – привычно сказал Валентин.
Машка заорала в сарае: – Мэээээ… Мэээээ…
– Молчи, сука, – осмысленно произнес Валентин. – Молчи, сука. Урою!
Машка, однако, продолжала орать как заведенная:
– Мээээ… Мээээ… Мээээ…
Видимо, полученный несчастным удар по голове пошел во благо, воздействовав именно на нужные нервные окончания, потому что Борисов уже почти полностью начал открывать глаза. Более того – вместе с осязанием у него прорезалось и обоняние. Валентин осознал, что стоит перед тракторным прицепом, полным навоза, и навоз этот ужасно, но, однако, вполне привычно и вполне переносимо воняет. Валентин посилился вспомнить, как прицеп оказался у него на дворе, и – не вспомнил. Тогда он, морщась от боли в голове, заглянул за прицеп – тот оказался присоединен к его собственному трактору, свой трактор Борисов узнал: ну, не узнать свой прибор механик не может, в какой бы стадии пития ни находился.
Заглянувши и далее – уже за трактор, Валентин обнаружил совершенно раздолбанные и частично упавшие ворота, и понял, что вчера какой-то козел въехал на его тракторе на его же собственный двор с полным прицепом говна, расхреначив ворота. Тут Валентин выдал длинную фразу, состоящую, конечно, просто из слов, ничего особенного, но мы эту фразу передать вам, дорогие мои, не беремся, несмотря на – как мы, помнится, уже вам сообщали – несмотря на чудовищное самомнение по поводу нашего умения передавать и эти, и всякие другие слова письменной речью.
А Валентин безотчетно, как лунатик, забрался на сиденье, завел прибор – из трубы выплеснулся сизый дымок, тракторишко вздрогнул, словно бы от удара под задницу, и сипло запыхтел, Валентин от родного его пыхтения совсем приободрился, сунул руку себе за спину, в валяющийся под сиденьем черный ватник, пошарил там, вытянул из-под ватника заткнутую пробкой бутылку, наполовину заполненную неизвестной нам темно-коричневой жидкостью, в которой плавали какие-то странные, похожие на стружки включения, мгновенно высосал всю эту жидкость вместе со стружками, удовлетворенно выбросил пустую посуду в открытую дверцу, дернул рычаги и поехал с распространяющим аромат прицепом куда глаза глядят.
В это самое время Овсянников уже переоделся – на службе с утра он находился, а мы об этом забыли вам сообщить; находился oн в итальянском светло-песочном костюме по летней-то поре, в голубой рубашке без галстука, в коричневых блестящих рэйкеровских полуботинках, а сейчас оказался в потертых отечественных джинсах неопределяемого цвета, в матерчатых отечественных же кроссовках и клетчатой серой ковбойке. Пока доселе отсутствовавшие сотрудники полковника спешно прибывали в Управление – а стояла-то суббота! – Овсянников спустился со своего второго этажа вниз и вышел на задний двор. Там перед глухими железными воротами уже припарковалась довольно грязная, специально немытая синяя жигулевская «шестерка» – отдельский транспорт для работы под прикрытием. Ежов, вышедший следом, кивнул прапорщику, сидящему в домике КП, ворота начали раъезжаться. Овсянников бросил дежурному только три слова – «Неотлучно на связи», услышал «Есть!», неожиданно легко для своей комплекции прыгнул за руль и выехал в город.
Голубович в это время уже сидел с гостями в «Капитане Флинте»; у Ивана Сергеевича имелись разве что два мобильника и смартфон, какой-либо правительственный спутниковый телефон у губернатора вопреки упорным городским слухам, отсутствовал, а вот у Овсянникова даже в клоунской «шестерке» время от времени раздавалось шипение – поскольку он, Овсянников, ехал сейчас в одиночестве, рация стояла на громкой связи, и один из таинственных голосов, о которых мы уже упоминали, дорогие мои, – один из этих таинственных глухово-колпаковских голосов звучал в машине:
– В аверну все пошли, товарищ первый… Губернатор, кажется, что-то истерит… Никого не подпускают, ближе пока не подойти… Пельмени подают… Кто-то еще заходит… О! – в голосе прозучало удивление. – Это учитель Коровин, товарищ первый! Я его знаю, дочку английскому учит, – тут интонации одного из таинственных глухово-колпаковских голосов неожиданно потеплели, – так точно, он и есть…
Тут мы должны признаться в некотором невладении материалом, дорогие мои. Дело в том, что узнанный таинственным голосом учитель Коровин, как мы вам уже ранее сообщали, являлся завзятым глухово-колпаковским краеведом, входил в сношение с иностранной организацией ЮНЕСКО со штаб-квартирой в Париже – пусть и в безответное сношение, но ведь входил! А также вместе с находящимся в разработке экологом Дыниным открыто выступал против ликвидации городского кладбища и строительства на его месте развлекательного центра, то есть, против официального решения властей и, воля ваша, никак не мог не поступить в такую же разработку к нашему полковнику. Работа есть работа. И тот факт, что теперь вот Коровин зачем-то тусуется с приехавшими иностранцами, так же не мог не насторожить службу Овсянникова. А признаёмся сейчас мы в том, что сами не можем понять, почему таинственный голос, наверняка видевший разрабатываемого со стороны уже не один раз, сейчас признал его не сразу и не профессионально. Понять мы этого не можем, но можем предположить, что наш Глухово-Колпаков такой удивительный город, в котором таинственных голосов великое множество, а не пять и даже не шесть, как мы вам ранее говорили, и каждый из голосов вещает на собственную тему, словно бы настроившись на одну-единственную волну. Так что голос мог сразу Коровина и не признать. Эту нашу догадку косвенно подтвердил и Овсянников, поднесший к уголку рта рацию и раздраженно проговоривший:
– А что Коровин там делает? Это они его пригласили?
На что немедленно получил ответ – как раз от другого таинственного голоса!
– Я четвертый. Это секретарь губернаторский его пригласил, товарищ первый. Их губернаторский толмач с радикулитом лежит, а толмачиха в отпуске, уехала в Сочи.
– Каз-зел! – сказал Овсянников неизвестно про кого, мы подозреваем, что про Ивана нашего Сергеича. – Сам козел и пустил козла в огород… У этих же есть своя переводчица… Ладно, добро, – довольно непоследовательно заключил полковник и приказал: – Работаем пристально.
Овсянников выключил рацию и припарковался метров за сто от таверны, внимательно разглядывая гостей. Под его ладонью, вроде бы случайно прикрывающей глаза, сам собою оказался маленький, похожий на театральный, но на самом деле двенадцатисильный бинокль. Так полковник просидел недолго, минут десять, составляя для самого себя первое впечатление и словесные портреты действующих лиц. Еще он, разумеется, проконтролировал наличие в нужных местах собственных сотрудников – все оказалось в порядке, а сотрудники для себя отметили, что шеф лично контролирует происходящее. Еще полковника интересовало, присутствуют ли на встрече журналисты. Таковых, к его удовольствию, не оказалось, и он уехал раньше, чем все вдруг поднялись и отправились на кладбище. О кладбищенском вояже губернатора и его гостей Овсянников, вновь включивший рацию, конечно же, немедленно был извещен, а мы уж не станем вас утомлять прямой, если так можно выразиться в нашем случае, речью нескольких таинственных глухово-колпаковских голосов, рассказывающих о событиях. Через некоторое время всем этим голосам предстояло произнести: «Бурят», что в нашей правдивой истории гораздо важнее. Но и о кладбище тоже мы вам еще расскажем, дорогие мои. Не сомневайтесь.
Да, так, значит, начальник Управления проехал по улице Тухачевского, еще не зная, что вечером именно отсюда таинственные голоса вновь начнут вещать, завернул за угол дома, в котором как раз и помещался «Глухой колпак» и тихонько вновь припарковался – теперь в обычном дворе недалеко от мусорных баков, вылез, пикнул сигнализацией, вошел в грязный подъезд, поднялся пешком на третий этаж, открыл своим ключом простую деревянную дверь, вошел в неизвестную покамест нам квартиру – то ли конспиративную квартиру Глухово-Колпаковского УФСБ, то ли просто в обычную городскую квартиру – вошел, значит, прикрыл дверь, повернул ключ в замке, сам, добродушнейшее улыбаясь, повернулся от двери и тут же оказался в объятьях совершенно голой молодой и красивой женщины. Это как раз и был агент Пирожков. Вот что нам совершенно точно известно. А почему у красотки-сексотки такое, мы извиняемся, агентурное имя, это вы, дорогие мои, скоро сами догадаетесь. Как видите, агент Пирожков – женщина. И более того: нам известно и то, кто эта женщина. Мы вас, дорогие мои, долго разводить не станем, а сразу скажем, что повисла на Овсянникове сама заведующая производством закрытой губернаторской столовой Ирина Иванова-Петрова, в настоящее время, то есть, во время всех изображаемых нами событий, – единственная постоянная из всех нынешних губернаторских любовниц, отвечающая в губернаторском офисе, в частности, и за изготовление пирожков с самою разнообразной начинкой. Хобби у Ирины такое было – пирожки.
Завтра же в число постоянных любовниц Голубовича войдет, ворвется переводчица Хелен, но это будет завтра.
… Однако упоминание о завтрашнем дне позволяет нам немедленно к нему перейти, ко дню, когда Ванечке нашему позвонили в его авто, стоящее на «пупке», и Ванечка, выслушав один из таинственных глухово-колпаковских голосов, изменился в лице. Но прежде мы должны еще пару слов сказать о дне вчерашнем, о дне появления английских гостей в маленьком русском городке, и не столько о самом том несчастном дне, сколько о благостном и благодатном его завершении.
Дело в том, дорогие мои, что все основные персонажи – и старые, и новые, с такой любовью изображаемые в нашей правдивой истории, еще не предполагая, в какие переплеты попадут, этот первый день закончили примерно одинаково – решительно ни о чем не беспокоясь, в постели с любезными им женщинами. Ну, бывает же! Голубович, как вы уже знаете, оприходовал переводчицу Хелен, упертый краевед Коровин лишил, уж признаемся, лишил невинности Пэт Маккорнейл, чего сам господин Маккорнейл сделать, значит, не удосужился, капитан Ежов, сдавший все-таки дежурство по Отделу, а вместе с дежурством – пистолет «макаров» с кобурою в оружейную комнату сдавший и передавший красную повязку на левый рукав заступающему дежурному, капитан Ежов, все это, значит, наконец-то сдавший и получивший указание – несмотря на положенные ему после дежурства полсуток отпуска – выдвинуться в город, немедленно в город и выдвинулся – тоже в неприметном штатском прикиде – и воспитательницу Наташу чрезвычайно жестко отодрал, правда, тут с девичьей невинностью все оказалось, как вы понимаете, дорогие мои, уже решено до него – Hаташин сын мирно посапывал в кроватке, но не каждый же раз такое несчастье, как невинность, случается, уж извините нас. Маккорнейл и его инженеры спали непробудно в гостинице каждый в одиночестве в своем номере, а вот сотрудник Денис и голубовичевский секретарь Максим, уже успевшие подружиться, в два смычка очень успешно сыграли с Катериной из «Грозы», потерявшей, как известно, возлюбленного и бросившейся в Волгу рядом с блюдом осетрины. А полковник Овсянников, весь день руководивший дневной операцией дистанционно, и доклад о сдаче и принятии дежурства тоже принявший дистанционно, незримо для подчиненных, полковник, находясь под воздействием проглоченной еще в своем кабинете таблетки, обработал гражданку Иванову-Петрову тоже весьма качественно, никак не хуже Ваньки нашего, о чем ему Иванова-Петрова с удовольствием и доложила.
– Даже лучше, – добавила она, несколько тут преувеличивая, но полковник, прекрасно видя женское лукавство, оценкою его трудов все равно остался доволен, будучи осведомлен о выдающихся сексуальных способностях губернатора. Сейчас он, позвонив домой и сказавши, что задерживается на работе, спал в обнимку с Ириною, тихонько посапывая, как ребенок. Умилитесь этой прекрасной картине, дорогие мои. А готовность номер два Овсянников, разумеется, на всякий случай не отменил – лишь позвонил жене и сообщил, что в Управлении много работы.
И только тракторист Валентин Борисов не смог нынешним вечером употребить Машку. Такая вот беда.
Весь день Борисов бессмысленно колесил по округе, и даже мимо Борисовой письки проезжал, и его видели все на письке присутствовавшие и смогли насладиться провозимым мимо них ароматом – видели, но не придали сему никакого значения. И напрасно. Борисов проезжал мимо как провозвестник будущих событий, так что прицеп с говном явился неким символом, не увиденным и не понятым нашими героями. Жаль, что тут можно сказать.
Борисов весь день катался, проветривался, но, к сожалению, так и не протрезвел. Куда едет он, ему самому известно не было. Правда, в двух случаях отключенный мозг сработал автоматически: сначала Борисов заехал на совхозную нефтебазу залить соляры, причем ни на какие вопросы там, на нефтебазе, он не отвечал, а только протянул кому-то талон на пятьдесят литров и поставил дрожащей рукой закорючку в поднесенном ему журнале заправки, а потом отправился в соседнюю с Кутье-Борисово деревню Вербиловку, получившую название свое в незапямятные времена из-за неистощимых – еще при князе Борисе Глебовиче – зарослей вербы, которую перед Вербным воскресеньем ломала вся округа, а верба все не кончалась и не кончалась, а только гуще росла; да-с, заехал, значит, Борисов в Вербиловку, но отнюдь не за вербой. Подъехав к известному ему и не только ему вербиловскому дому, Борисов, не выключив двигатель, зашел в дом и вскоре вышел аж с четырьмя бутылками коричневой жидкости со стружками, как две капли – чуть мы не написали «воды» – как две капли низкосортного нефильтрованного самогона похожими на ту бутыль, что допил он утром. Производство, судя по серийности продукции, налажено было отменно. Придерживаясь правдивости нашего повествования, вынуждены мы сообщить, что тут, в Вербиловке, Борисов уже был должен целых триста рублей, а теперь остался должен уже семьсот. И сказано ему было, что более в долг отпускать ему не станут. Отчего Валентин, хоть и находился в полном отупении, на несколько мгновений погрузился в глубокую печаль. И действительно, печально это, дорогие мои, быть должным. Вот мы, например, никому не должны. И нам никто не должен, потому что мы в долг никому никогда ничего не даем. Но это так, кстати, это в сторону.
Одну бутыль Борисов выдул тут же, опершись свободным локтем на огромное заднее крыло трактора, а три, забравшись на сиденье, положил опять-таки под ватник. И далее поехал себе озонировать пространство. Вскорости на совершенно пустой дороге показалась стоящая у обочины черная «Bолга» и возле нее человек с поднятой рукою. И вновь отключенный мозг сработал – Валентин остановился. Заглохшую легковушку, по всей вероятности, следовало куда-то оттаранить, он, Борисов, многaжды из грязи автомобили вытаскивал, так что остатки сознания подсказали, что проблему этих семисот рублей щас он решит запросто, и, более того, сможет тут же вернуться в Вербиловку и затовариться уж на всю неделю и потом спокойно и с чистой совестью никому ничего не должного человека в свое удовольствие отдохнуть, и все станет путем. Увы, тут Валентина Борисова ждало большое разочарование.
Человек – это был, как вы понимаете, дорогие мои, счастливый после проведенной ночи с Наташею Виктор Ежов – человек подошел к открытой дверце трактора и, доброжелательно улыбаясь, произнес по-товарищески:
– Ты что, Борисов, опять на нары хочешь? Я тебя пристрою в момент. В городе проводится специальная операция, объявлена готовность номер два, а ты тут хрена валяешь?.. – он подождал ответа, но не дождался, потому что Валентин только смотрел на него и часто моргал. – Немедленно отправляйтесь к бывшему монастырю, гражданин Борисов, – перешел Ежов на «вы», – включите связь и ждите указаний. Понятно?
– Понн.. нят… но, – выговорил Борисов. – Он набрал полную грудь прекрасного, надо тут вам сказать, если бы не запах говна от прицепа, прекрасного Глухово-Колпаковского воздуха и четко сказал в добрые глаза капитана:
– Па-шел-на-хрен-блин. Понн… нял? Па-шел-на-хрен.
И поехал себе дальше кататься, время от времени прикладываясь к бутыли. Так что к вечеру Борисов, как почтовый голубь, точнехонько вернулся домой, но на этот раз не только не совсем правильно попав в ворота, а просто въехав к себе во двор сквозь забор. Забор, разумеется, с ужасным треском окончательно упал. Трактор Борисов выключил, и сразу настала тишина. Тут же последняя стоящая секция забора, видимо, до поры раздумывавшая, упасть ей тоже или нет, все-таки решила упасть; вновь раздался треск. И вновь настала тишина. Машка молчала в сарае, и Валентин про нее даже не вспомнил. Он, как и вчера, рухнул ничком на кровать и тут же заснул. Мы, честно сказать, не мастера разгадывать сны, а тем более знать чужие сновиденья, но в этом случае нам точно известно, что снились парню голые бабы с огромными дойками. Такой вот редкий сон.
Утром следующего дня, как раз в то время, когда Голубович отправился на пробежку, оставив Хелен лежать с выставленной на – чуть мы не написали «всеобщее обозрение» – с выставленной прямо под две камеры наблюдения замечательной своею попою – кстати мы тут вам доложим, дорогие мои, что про одну камеру Голубович знал, а про другую не знал, зато про другую камеру знал Овсянников и один из голубовичевских охранников, да-с, так, значит, как раз в то время, когда Голубович в своем олимпийском костюме бежал по дорожкам бывшей усадьбы князей Кушаковых-Телепневских, когда ранняя пташка Овсянников уже возвращался на «шестерке» в Управление – а любимая поговорка полковника была «поздняя птичка глаза продирает, а ранняя птичка носок прочищает», возвращался, отправив Иванову-Петрову в гостиницу будить господ Маккорнейлов, по долгу основной службы обеспечивать всю их компанию качественным продовольствием, любимыми своими пирожками и вообще всем необходимым и, сами понимаете, никак в течение дня от них не отставать, – утром следующего дня Валентин Борисов проснулся от смутно ощущаемого непривычного неудобства в штанах.
Валентин прокашлялся в простыню – крови сегодня в его мокроте оказалось больше, чем вчера, но он этого не увидел, потому что глаза опять не открывались, да Борисов и не пробовал их открыть, понимал – пустое занятие. Опустив руку в низ живота, Валентин на ощупь определил, что, во-первых, лежит он в штанах, и осознание возможности с утреца определить, в штанах он обретается или же без штанов, как бы вчуже удивило его, покольку далеко не всегда по утрам удавалось достигать столь высокой степени самопознания, а во-вторых, так же на ощупь Валентин определил, что елда у него стоит, как железный печной шкворень, и от этого ей, елде, тесно в штанах, а самому ему, Валентину Борисову, неудобно лежать ничком. Он перевернулся навзничь, несколько рассупонился и выставил свой детородный орган на сквознячок. Будучи довольно-таки приличного размера, сей Bалентинов орган несколько минут вертикально торчал над его распластанным телом, как Эйфелева башня над Парижем. Валентин все не открывал глаз. Возможно, именно поэтому про Париж он совершенно не подумал, но, естественно, вспомнил про Машку.
С матом, стонами и неясным бормотанием несчастный парень поднялся с пенисом наголо, вновь ощупью, привычно шаря перед собой руками, выбрался на крыльцо и, как всегда он делал, встречая новый Божий день, со звоном пустил на землю мощную, как из пожарного гидранта, грязно-желтую струю. Елда все не опускалась. Машка молчала. Валентин разлепил глаза, подошел к сараю, отодвинул щеколду и распахнул дверь.
Машка неподвижно лежала на боку, упершись рогами в земляной пол. Возле рогов на полу остались глубокие взрезанные полосы, словно бы коза, прежде, чем окончательно перестать шевелиться, билась рогами об пол. Так, можем мы вам сказать, дорогие мои, так и произошло на самом деле – животное умирало в муках. Старая была коза.
– Маха! Ххх… арэ, бл… блин, трен… деть, – еще не осознав случившегося, произнес Борисов. – Быссс… тро, пад… ла… вста… ла! Ну! Вста-ла, блин!
Коза не отвечала и не двигалась. И тут Валентин все понял. Дикий не то волчий, не то собачий вой раздался из сарая. Все собаки в деревне, все, как одна, тут же залились тоже. Вой в сарае вдруг оборвался, а собаки еще долго продолжали подвывать и тявкать, и отдаленные тут и там раздались человеческие голоса, прикрикивающие на собак; наконец, все стихло. Ну-с, что там в сарае происходило, мы, к сожалению, не знаем. Через некоторое время Борисов относительно твердой походкой вышел наружу, залез в трактор и так же, как и вчера – прямо по трещащим доскам поваленного забора – выехал со своим прицепом говна на дорогу, дал по газам и ходко двинулся в сторону шоссе. Хотите верьте, хотите – нет, дорогие мои, но это случилось почти в ту же минуту, когда Голубович выехал со своей охраной на стрелку на «пупке».
Через четверть часа губернатор уже жевал жвачку, как мы вам и рассказывали, поглядывая через открытое окошко «Aуди», Овсянников не в черном мундире ФСБ, а в оливково-зеленой полевой форме, в портупее и в кобуре на ней, где, честно уж вам признаемся, отсутствовал пистолет, потому что даже начальнику Управления пистолет следовало получать в оружейной комнате, а для этого самому себе писать приказ – без письменного приказа, по устному распоряжению оружие выдавалось только при режиме ЧП или по готовности номер один, а готовность номер один полковник объявить не мог по имеющимся признакам событий, за чрезмерность его бы не похвалили. Ну, в тот же день объявил, разумеется, и номер один, но это произошло позже. А пока он обживался в редко надеваемой «полевке»; в это время Хелен, сидя голою на кровати, поглощала голубовичевские запасы провизии, непрерывно пьющие газировку хмурые Майкл Маккорнейл и его инженеры за столом в гостиничном ресторане ждали, когда им подадут вареные яйца – в столь ранний час кухня еще не работала. Ирина Иванова-Петрова наводила порядок на ресторанной кухне, и наводила она его, признаемся вам, дорогие мои, довольно круто, разве что сковородами не лупила по головам, но репрессии обещала. Повара бегали. Пэт Маккорнейл еще оставалась в постели, неясная улыбка бродила по ее порозовевшему от сна лицу, а руки под одеялом теребили все набухающую и набухающую промежность. Голубовичевский секретарь Максим и сотрудник Денис еще крепко спали в обнимку с Катериной из «Грозы».
Если у кого-то из вас, дорогие мои, есть претензии или, может быть, замечания к поведению провинциальной актрисы, то прошу их адресовать не нам, а непосредственно великому русскому драматургу А. Н. Островскому. Это он во всем и виноват. Через полчаса произошло нечто, о чем мы вам незамедлительно поведаем, и уже через полчаса несчастная Катерина из «Грозы», с самого утреца выдув довольно значительное количество коньяку, вновь и в это утро, словно бы и накануне, то есть в пьесе этого А. Н. Островского, брошенная любовниками, одиноко стояла на остановке и ждала автобуса. Кстати тут вам сказать, Максим и Денис вовсе не оказались гадами, что не посадили ее в машину, просто работа есть работа, бабы – вечером, а работа – с утра, тем более, что с утра – случилось, ну, случилось! Беда случилась! Мы точно совершенно знаем, что каждый дал актрисе по тысяче – огромный по глухово-колпаковским меркам гонорар за ночку потрахаться, да еще она получила за спектакль тысячу! Итого три! Три тысячи за ночь! Если бы не утреннее событие, о котором мы вам немедленно и расскажем, Катерина могла бы считать себя вполне довольной. Увы, дорогие мои, это был ее последний в жизни гонорар.
Да, так Голубович, значит, изменился в лице, потому что один из таинственных голосов сказал ему прямо в ухо:
– Вчера, блин, эти английские козлы на Борисовой письке месторождение открыли, блин.
Вот тут наш Иван Сергеич в лице как раз и изменился.
– Нефть! – закричал ему в другое ухо внутренний голос. – Нефть?! Мать твоююююю!
– Нефть?! – помимо себя закричал и Голубович в трубку. – Нефть?!
О собственном в области месторождении нефти Голубовичу можно было только мечтать. К сожалению, на Глухово-Колпаковских просторах решительно все полезные ископаемые блистательно отсутствовали, разве что песок брали с берега Нянги, да и то не очень много, и песочек был так себе, окский котировался куда выше. Лес еще вывозили строевой, это да, но тоже не очень много, с Архангельском и Карелией, а тем более с Сибирью Глухово-Колпакову можно было не тягаться. А промышленность в Bанькиной области… Да что говорить! Самой маленькой и самой бедной губернией руководил Голубович, может быть, потому и сидел в кресле столько лет.
– Нефть?! Нефть?!
– Нет… – тут таинственный голос явно затруднился с ответом. Потом в трубке раздалось неожиданное хихиканье. – Нет… – тут таинственный голос назвал продукт, бьющий из пробуренного англичанами интимного места, словно оное место, потерявши невинность, отплатило теперь горячими своими соками полной мерой. – Ей-Богу, босс, зуб даю, – добавил голос. – Как из письки, действительно, льет, блин. Я сам, блин, попробовал. – Таинственный голос вновь несубординационно захихикал. – Она, блин. Она!
Голубович еще раз изменился в лице.
– Молчи! – закричал внутренний голос в ответ на сообщение голоса внешнего и таинственного. – Молчи! Молчать надо! Это капец! Капец! Полный капец!
– Молчи! – закричал в трубку Голубович. Потом перевел дыхание и тихо спросил: – Кто знает? Из наших кто знает? Блин! Блин! Блин!
– Да сегодня уже весь город будет знать, босс. Вы че? – таинственный голос вновь неудержимо захихикал. – Там вокруг, блин, народу столько топталось, хоть их жопой ешь. Все, блин, знают.
– Да, – тихонько сказал Голубович. Он отключился, положил смартфон в карман, минуту посидел неподвижно и вдруг сам, попервоначалу тоже лишь тихонько хихикнув пару раз, начал неудежимо хохотать. Шофер повернулся к шефу от руля, быстро взглянул и тут же вновь отвернулся. У Голубовича уже текли слезы из глаз, а он все не мог и не мог остановиться. Наконец хохот прекратился, словно бы враз выключился. Губернатор вновь бросил в рот жвачку и сухо распорядился:
– В офис. Быстро!
Губернаторский кортеж отчалил от обочины и помчался по шоссе. В это самое время случилось следующее: Хeлен привезли в гостиницу, она вошла в ресторан и, кривенько улыбаясь, заговорила с англичанами, те, сказавши лишь «Хэллоу», более ничего не отвечали. Только Иванова-Петрова, вышедшая в белом своем врачебном облачении – халате и шапочке – из ресторанной кухни, протянула Хелен руку, назвав свое имя:
– Ирина Иванова-Петрова. Буду помогать вам на протяжении всего визита.
И самым волшебным образом Иванова-Петрова, сунувши руку под стол, за которым сидели англичане, вытащила из-под него перевязанные скотчем несколько коробок, распространяющих запахи поразительной чудесности, непередаваемой замечательности, непревзойденной соблазнительности… хватит с вас? несколько вытащила коробок, добавивши к произнесенному имени своему только одно еще слово:
– Питание.
Как, каким образом Ирина наша доставила оное питание под гостиничный стол – загадка. Кто-то ей через площадь принес, по всему вероятию, гостиница-то располагалась как раз напротив Белого Дома.
И неожиданно для самой себя Хелен произнесла в ответ: – Алена Красина. – Тут она осеклась и сразу же торопливо поправилась: – Лучше Хелен. Хелен ван Клосс. Это фамилия мужа.
Мы вам сразу должны сообщить, дорогие мои, что был ли действительно у переводчицы муж – неизвестно. Нам неизвестно. И самое главное, для дальнейшего нашего правдивого повествования наличие или отсутствие у переводчицы мужа никакой роли не играет. Вот бывают такие женщины, что есть у них муж, нет ли – им и вообще никому не сильно важно. Кстати сказать, дорогие мои, как правило, муж у них есть. Числится. Но это в сторону, так, в сторону.
Главное, вот как Голубович наш переводчицу расслабил. Всяческий потеряла она контроль. Или волшебное явление коробок с питанием ненасытную переводчицу столь воодушевило, как знать.
Женщины, не разнимая рук, еще мгновение поулыбались друг другу, будто бы принадлежащие к тайной организации, знающие и друг о друге, и о мире нечто, недоступное знанию остальных людей. Да и то сказать – обе действительно были настоящими профессионалками своего дела.
– Вчера там, у монастыря, нашли в земле что-нибудь? – без обиняков спросила Иванова-Петрова у Хелен.
Вместо ответа Хелен неожиданно захохотала и отнеслась с короткою фразою к Маккорнейлу. Ирина ее, к сожалению, не поняла, а мы вам можем сообщить, что фраза была такая:
– It seems that this waitress has an order to follow you.
– Yes, for God’s sake… – Маккорнейл пожал плечами. – And you… – он вновь пожал плечами, – I do not?
Хелен продолжала беспечно щуриться.
– Of course. But for different hosts.
Маккорнейл в третий раз пожал плечами. Хелен улыбнулась и старательной Ирине, и та поняла, что сейчас не дождется ответа. А через десять минут… Через десять минут случилось. Ситуация, как говорят в таких случаях, кардинально изменилась, дорогие мои.
Во-первых, принесли горячее – источающую жар и масляный запах сковороды свининy. Во-вторых, один из Маккорнейловых инженеров – Райан – увидевши на белой ресторанной скатерти тарелку со свининой, вдруг резко встал и произнес:
– I’ll bring.
Не получивши ни от кого ответа, Райан выбрался из-за стола, и всем показалось, что немедленно, в ту же минуту, он за стол и вернулся, только теперь в его руках оказалась двухлитровая бутылка из-под кока-колы, под самый колпачок полная настолько прозрачной влаги, что выглядела пустой. Маккорнейл выхватил у Райна бутылку, вмиг свинтил крышечку – та покатилась по полу прочь, и показалось, что именно этот маленький серо-фиолетовый пластмассовый кругляш распространил по всему залу тонкий, но всепобеждающий спиртовой запашок.
Маккорнейл закинул голову и припал к бутыли, делая огромные лошадиные глотки; через мгновение пили и все трое его инженеров.
А в-третьих и в главных, внутри и вокруг ресторана, гостиницы, площади перед гостиницей «Глухово-Колпаков» и Белым Домом возникло информационное облако. И в центре его повисло слово «губернатор». Губернатор… Губернатор…
Хелен не успела транслировать новость англичанам. Маккорнейл откусил кусок бекона, мелко захихикал и сказал, прожевывая русскую сvинину:
– Well, sure, I do not care! Neither your nor our hosts could change anything… You have nothing at all in Russia to be changed any time…
Признаться вам, дорогие мои, заморский гость оказался и прав, и неправ. Потому что почти в это самое время – ну, может, минут за десять… мы не знаем… Валентин Борисов, протарахтев мимо губернатора, быстро прокатил еще километра три вниз и остановился.
Вчера именно на этом месте его ждала «Bолга» с куратором, а Борисов отравленным своим сознанием четко полагал, что именно куратор этот виноват в смерти единственного его близкого существа – козы Машки. Почему Валентин вдруг так решил, мы вам сказать не беремся, в больную голову со здоровой головой не влезешь. Знаем только, что Валентин куратора решил завалить. Теперь он несколько мгновений провел неподвижно, стараясь понять, почему вдруг сегодня ни куратора, ни его «Bолги» нет на том месте, где он их оставил вчера. К какому выводу пришел Валентин, тоже мы, к сожалению, не знаем. Знаем только, что Валентин безотчетно оглянулся и увидел, как сверху, с «пупка», еще далеко-далеко летят черная «Aуди» и за нею черный же здоровенный джип. Борисов посмотрел вперед и увидел, как снизу, от Светлозыбальска, точно так же летят, как в зеркале отраженные, «Mерседес» и джип – тоже огромные и черные. Борисов издал радостный горловой вопль. Да! Несомненно, это были враги! Погубители Машки! И чуть не впервые в жизни у Борисова появился выбор. Впервые в жизни он мог сам выбирать! Выбирать, кого мочить. Двигаясь вниз, можно было бы развить более значительную скорость, чем при движении вверх, тем более, что легкий и, добавим мы, старый трактор «Белорусь» с тяжелым прицепом по приемистости весьма далек от «Aуди» и «Mерседеса» и приличную даже для себя скорость развивает не сразу. Но Валентин Борисов, дорогие мои, не владел логическим мышлением. Чуть не съехав в кювет, он развернулся на шоссе и двинулся, вдавив педаль, навстречу Голубовичу – сперва по своей правой стороне. «Ауди» превентивно просигналила и даже фарами мигнула, готовясь пролететь мимо тракторишки.
– Щас, блин, – злобно щерясь, пробормотал Борисов. – Ага, блин, щас.
Он резко вывернул руль влево. Если б Валентин не поторопился бы и промедлил еще долю секунды, Иван наш Сергеевич Голубович никуда бы не делся, родной. Но Валентин поспешил. Поэтому шофер Голубовича успел среагировать. Он в автоматическом режиме вывернул руль вправо, «Aуди» соскочила с обочины в темно-красное поле, полное валяющейся, тоже отдающей красным колером картофельной ботвы – картошку-то уж успели убрать и вывезти, – соскочила, значит, в поле, перевернулась через правый передний скат, еще несколько раз перевернулась и легла на крышу, как жук на спину; колеса у машины бешено продолжали крутиться. А вот джип не успел отвернуть. Трактор Борисова и джип голубовичевской охраны столкнулись лоб в лоб. У Валентина в «Белоруси», уж точно мы знаем, подушки безопасности отсутствовали, а в джипе подушки эти сработали безупречно, но толку-то. В те же доли секунды, в которые сработали подушки, в джипе от страшного удара – шел-то он километров двести в час, да плюс километров пятьдесят в час тракторного хода, получилось прилично – от страшного удара в джипе взорвался бензобак, и джип, и трактор одновременно вспыхнули, как китайские петарды. Прицеп же еще в момент резкого поворота отцепился и рухнул на бок, жидкое говно выплеснулось и бешено полилось вниз по дороге. Летящий снизу «Mерседес» резко затормозил, но попал передними колесами на полосу говна. Если бы вы в некотором отдалении наблюдали за происходящим в бинокль, дорогие мои, как это любят делать обладатели таинственных голосов да и сам полковник Овсянников Вадим Петрович, вы бы, возможно, успели увидеть, как колеса летящего снизу «Mерседеса» быстро поворачиваются туда-сюда в тщетной попытке избежать столкновения. В тщетной, повторяем мы, потому что попасть колесами на жидкое говно то же самое, что попасть на лед. Летящий снизу «Mерс» ударил прямо в центр огненного шара, раздался второй взрыв, «Mерседес» тоже мгновенно вспыхнул. Тут же в него ударил точно так же попавший на говно идущий следом джип аверьяновской охраны. Раздался третий взрыв. На шоссе заполыхал огонь неимоверной силы, словно бы маленькая-маленькая атомная бомбочка сработала тут сейчас. И через несколько мгновений, как будто дождавшись срабатывания реле времени, взорвалась лежащая на крыше «Aуди» Голубовича.
IV
Что уж сейчас-то, почти через сто пятьдесят лет после столь скрупулезно изложенных нами событий, пытаться оправдать или осудить Ивана Сергеевича Красина? Мы таковою прерогативой не обладаем – брать на себя вынесение вердикта. Мы готовы, как всегда в нашем правдивом повествовании, выступить в роли незваного адвоката. Ну, мы сами себя позвали. И любой автор, кстати тут сказать, даже в измысленном судебном процессе, ни в какой иной роли, кроме как в роли адвоката, выступать не может, ибо такова сама суть авторского ремесла. Если же вы, дорогие мои, однажды обнаружите, что автор выступает в качестве там свидетеля… тем более свидетеля обвинения… или, упаси Боже, в роли прокурора… в состязательном-то процессе… случаются у нас состязательные процессы с выслушиванием сторон?.. или не ровен час, в роли судьи выступит… если, говорим мы, однажды такая странность обнаружится, смело выносите сами свой вердикт – читательский, в том, что автор сей автором не является и являться не может по определению. Не может! Автор всех своих героев всегда оправдывает. Ну, это так, в сторону, да, в сторону.
Наша же адвокатская речь в настоящем повествовании сводится к обращению внимания вашего, господа присяжные, что все свершенное господином… впрочем, что это мы… свершенное товарищем члена Красиным Иваном Сергевичем совершено было во имя любви. А во имя любви, по нашему скромному разумению, можно сделать все, что угодно. Вот все, что угодно. Хоть зарезать.
А вы, может, подумали, что, говоря о свершенном, дескать, Красиным, мы имели в виду произошедшее с ним в деревне? Вроде бы, дескать, измену возлюбленной? Нет, не-ет, дорогие мои. Тем более, что с тою женщиной в Kатином платье не все так просто. А вот мы вам расскажем.
Вынеся князя Глеба из клиники Полубоярова на руках, Красин свистнул извозчика и, понимаючи, что в иную какую клинику старика везти невозможно, поскольку оттуда его немедленно же вернут в клинику прежнюю, Красин повез его к себе на квартиру, собираясь приватно вызвать туда знакомого врача. Глеб Глебович тяжело дышал, глаз не открывал, но, вне всякого сомнения, оставался жив. Из уголка его искривленного рта, как и из уголков обоих глаз, сочилась мутная влага.
И об заседании Главбюро, где, несомненно, ожидали его, Красина, возвращения – на минуточку он вышел-то – и вообще обо всем позабыл Красин и тем самым изменил ход истории российской – ну, разумеется, так, как она, история, здесь нами излагается. Вы не диссертацию читаете, дорогие мои, а роман! Да-с, не диссертацию! Нет, не диссертацию! Роман!
Когда Красин усаживал старика в пролетку, двое служителей подошли было, один даже успел произнести: «Это… господин… строго возбраняется…». И тут же и третий подошел от дверей, чрез которые только что прошел Красин с князем Глебом Глебовичем Кушаковым-Телепневским, артиллерии поручиком, на руках.
Вы уж наверняка ожидаете, что Красин наш со всеми этими троими обошелся чрезвычайно жестко… Но нет. Помните, мы вам говорили, что такие глаза в тот момент были у Красина, что никто не решился его остановить? Красин только взглянул, трое стражей тут же повернулись и молча отправились по местам своим. Вот только так и можно совершенно запросто выйти из сумасшедшего дома. Мало ли, вдруг вам, дорогие мои, когда понадобится?
У красинского парадного нервно прогуливалась туда-сюда женщина в сером летнем пальто и синей шляпке с черным пером. На цокот копыт она оглянулась, на струне находящийся Красин мельком взглянул ей в лицо, тут же помимо себя, помимо всех произошедших с ним событий, конечно, узнал, он же память-то еще не потерял, Красин-то наш, он хотя и находился сейчас на ооочень, значит, сильной струне, все равно оставался огурцом.
Это была нынешняя и, добавим мы, последняя альфредка красинского хозяина Визе, впустившая Красина к Визе в кабинет. Ну, что у Красина произошло с Визе, мы вам рассказывали.
Альфредка подскочила к пролетке, словно бы собиралась помогать Красину нести Глеба.
– Иван Сергеич!
– Будьте добры, достаньте у меня из кармана деньги, вот здесь, – поворачиваясь к ней боком, довольно неприятным тоном попросил Красин, но та не то, что помогала, а только вдруг пошла вся багровыми пятнами по лицу и молча стояла, как столб, сжимая сумочку.
– А! С вами со всеми! – совсем уж мерзким голосом произнес Красин, перехватил одною левой рукой почти невесомого старика, правую руку сунул в карман, вытащил горсть мелочи и высыпал в руку извозчика. Тот обомлел от этакой щедрости – инда от желтого ведь дома доставил господ! – и даже не нашел благодарственного слова, только поскорее, пока умалишенный бородач в сознательность не возвернулся, хлестнул по лошаденке и уехал.
Красин понес князя Глеба по лестнице, альфредка все так же молча потопала следом, ее каблуки издавали на ступенях цокот, какой издают лошадиные подковы. Красин оглянулся пару раз, но ничего не сказал.
В квартире Красин положил привезенного на софу в гостиной, прикрыл до подбородка пледом и отпер бюро.
– Я сейчас вам передам записку для врача и покорнейше прошу, – сказал Красин, заставляя себя быть прежним Красиным и говорить доброжелательно, как и пристало воспитанному человеку говорить с женщиной, с любой женщиной в любых, добавим мы, обстоятельствах, – покорнейше прошу записку эту немедленно же доставить, чем меня немало обяжете. Тут недалеко… э… – тут Красин на мгновение затруднился, потому что вот имени альфредки он не помнил, имен всех барышень не упомнишь даже при красинских мозгах, а возможно, и вовсе не знал. Не называть же Альфредкою!
– Елизавета! – торопливо произнесла она. – Лиза!
– Очень хорошо! Лиза! Вот. – Он подал записку и даже улыбнулся, отчего барышня немедленно же переступила ногами, как лошадь. – Лиза! – та вновь переступила. – Весьма обяжете! Выйдете из парадной налево, и повернете в первую же арку, а там, перешедши улицу, сразу увидите зеленый с двумя колоннами особняк. Доктор Бортяков. Запомните? Я адресата не написал… Вы запомните. Доктор Бортяков!.. Лиза?
– Иван… Сергеич… – она так же, как давеча в приемной, вылупила глаза и было повернулась, чтобы идти, но тут старик очнулся и слабо заворочался.
– Не… Не надо… Нне… нна… до…
– Чего не надо, Глеб Глебыч? – Красин наклонился над ним.
– Врача… Доктора не надо, – вполне осмысленно и четко произнес старик и открыл глаза. – Поздно мне доктора… Я сейчас умру.
Альфредка Елизавета ахнула.
Красин было открыл рот, чтобы произнести слова, которые добрые люди всегда говорят всем умирающим, но князь поднял упреждающе ладонь; рука его поверх пледа оставалась неподвижною, а ладонь двигалась – да, поднял ладонь: дескать, не надо пустых слов, а тем более напрасных действий.
– С кем имею честь? – твердо спросил лежащий, словно бы это не он только что говорил, что сейчас умрет.
– Инженер Красин Иван Сергевич, – доложился Красин, разве что каблуками не щелкнул. Он вновь, как очень редко бывало в его прежней жизни и почему-то очень часто – неспроста это, ох, неспроста! – стало происходить в жизни теперешней, в последние-то дни, он вновь, значит, затруднился, желая добавить что-то к этой ничего не значащей для стороннего человека аттестации, собрался было добавить самое, на его взгляд, верное: – Друг… то есть, жених… – И непреложное: – Муж вашей племянницы Катерины…
Но не сказал Красин про племянницу, к счастью. Или к несчастью, это как посмотреть. Возможно, будущее покажет, мы не знаем. Бог знает. И рекомендовался так:
– Строю мост через Нянгу возле села Кутье-Борисово. В ваших местах, ваше сиятельство… Строю мост!
Глаза Глеба вспыхнули, синие пронизывающие собеседника глаза всех Кушаковых-Телепневских вспыхнули, старик слабо улыбнулся и кивнул. И тут же перевел взгляд на женщину.
– Елизавета, – быстро произнесла она, суетливо кланяясь, как болванчик. – Елизавета!.. Елизавета!.. Елизавета!..
Тут Красин понял, что барышня кроме имен собственных ничего произносить не умеет, и доложил за нее:
– Елизавета – добрая знакомая промышленника Альфреда Визе, который финансирует строительство моста. Этого самого моста – у вас, в окрестностях Глухово-Колпакова.
– Дейнего! – заполошно добавила альфредка вдогон, польщенная данной ей аттестацией. – Дейнего! Елизавета Дейнего! Из хорошей семьи! – еще выпалила та, будто бы на содержание нанималась к умирающему.
Красин отстранил ее от старика. А тот вновь теперь неотрывно глядел на Красина.
– С того света… стану присматривать… молодой человек… Потому имею сообщить… имею сообщить сведения… А вы уж распорядитесь для блага России… Для блага России!.. – это он произнес с нажимом и, видимо, потратил из-за долгого говорения много сил, потому что вновь закрыл глаза.
– Я слушаю, ваше сиятельство.
– Там… На берегу Нянги… Возле села… Там имеет быть струя неистощимая… Месторожденная… Месторожденная струя, счастье народное… счастье всему народу составящая опричь государственных затрат… Месторожденная из глубин земли… Братец мой Борис… скрыл оную… Монастырь поставил над нею… – старик теперь словно бы обретал силы, говорил все громче и четче: – Монастырь поставил, ровно бы над святой водою… Богохульник! Оскорбил тем и Божью церковь, и всю Россию… Скрыл место земляного рождения от народа… Великий еретик суть князь Борис… Струя неистощимая, но отнюдь… отнюдь не святая… Братец мой… Великий богохульник суть… Великий развратник суть… Как и дочери-близняши его… Подкидыши…
Князь замолчал, опять закрывши глаза, и грешным делом Красин в тот миг подумал, что, может быть, старик заговаривается и все-таки не напрасно содержался он у Полубоярова.
– Меня тоже… скрыл, – неожиданно выговорил Кушаков-Телепневский с закрытыми глазами. И медленно, однако явственно усмехнулся, – в скорбном доме… А вы… вы… Я запомню… – он попытался поднять указательный палец, но теперь смог только чуть пошевелить всею кистью. – Там… Там… наверху… запомню… Присмотрю… там… Ежли что… с того света… прокляну… Иван Красин и Елизавета…
– Дейнего! – выпалила дама. – Но я не при деле, ваше сиятельство! Я женщина! Я не в ответе, если что!
– Хорошо… – тут князь открыл глаза, медленно взглянул на даму, и даже отблеск самого настоящего мужского интереса на мгновение – последний раз в жизни – вспыхнул в тусклых его, когда-то синих зрачках. – Женщина… не в ответе…
– Женщина! Женщина! – истерично крикнула та.
Красин вновь отстранил ее, но она теперь кричала из-за красинской руки, рвясь к старику: – Золото? Да? Золото? Говорите скорей!
– Ты уж не предавай, Ваня, – совершенно ясно проговорил старик. – Предавать никого не можно, коли уж обещался… Хоть бы… женщина… из-за женщины… Бог накажет…
Кушаков-Телепневский опять усмехнулся, склонил на бок голову, вновь желтая слюна побежала из уголка его рта, за секунды темнея и окрашивась сначала в алый, а потом в багровый цвет и превращаясь в совершенно бурую, чуть ли не черную нутряную кровь, и перестал дышать.
Красин наклонился к нему.
– Глеб Глебыч! Ваше сиятельство!
– Помер, – разочарованно произнесла альфредка. – Золото, наверное… – продолжила она задумчиво и как бы про себя. – Что ж еще может быть? Небось, золото…
Так вот горний, высший самый присмотр князя Глеба Глебовича не сказался, по всей вероятности, на барышне Елизавете. Но мы вам, дорогие мои, в самом скором времени непременно сообщим, как оный присмотр сказался на Красине. Уж это само собою.
А тогда Красин вместо того, чтобы развернуться и вмазать дуре пощечину, некоторое время, словно бы ничего не слыша, смотрел в светлеющее и твердеющее лицо князя Глеба, все более становящееся похожим на Kатино лицо.
Красин еще не успел решить, что ему теперь делать с телом. Надобно было, разумеется, усопшего князя Кушакова-Телепневского вывезти на родовое кладбище и похоронить рядом с братом, князем Борисом Глебовичем Кушаковым-Телепневским, Kатиным отцом, но как все такие вещи обустраивать, Красин, можете себе представить, совершенно не знал. Родители его умерли, когда он учился в Париже, приехать на похороны он успел в самый последний момент, чуть ли не к опусканию в могилы, все формальности и соответствующие обустройства проделаны были управляющим без него, он только подписал готовые бумаги. Так что пошлое замечание альфредки он, слава Богу, действительно не услышал.
Кстати тут сказать, пощечины женщинам, даже дурам, да каким угодно женщинам, мы решительно не одобряем, дорогие мои. Ни в каких случаях. Но Красин бы ее и не ударил все равно, да-с! Нечего тут было бы это для него придумывать в нашем правдивом повествовании. Красин все смотрел и смотрел на мертвое лицо князя и, по всей вероятности, в некоторой прострации находился сейчас.
– Иван Сергеевич, – тронула его за плечо честная Елизавета. – А ведь я пришла вас предупредить.
– Да? – равнодушно спросил Красин. – О чем?
– Да что!.. Некоторым образом… И попрощаться… Я уезжаю…
– Добрый путь…
– Он не понял.. Глупый… Попрощаться!
Тут серое пальто Елизаветы само собою, с застегнутыми пуговицами, упало ей на башмаки, прямо на затейливые металлические застежки. Стремление к правде заставляет нас свидетельствовать, что и руки из рукавов Елизавета предварительно не вынимала. Вот ведь как! Она переступила через пальто и, дрыгнув ногами, не менее чудесным образом башмаки свои, не расстегивая застежек, сбросила, шляпка тоже полетела в сторону.
– Ну, Ванечка, – надвинулась она на Красина торчащей под блузкою грудью, как тараном, – дальше сам. Я одна не справлюсь. Только не здесь, конечно. Не в этой комнате. Спальня у тебя там?
– Идите к черту, – еще не успев осознать оскорбления, так же равнодушно и устало ответил Красин.
– Что? – она мгновение помедлила и, сопя и роняя слезы, принялась одеваться, приговаривая: – Дурак… Ну, дурак… Что я, замуж к нему прошусь, что ли? Ванек!.. Ванек и есть!.. Не здесь же! Не при покойнике! Пошли бы в спальню!.. Дурррак! А покойника потом дворник бы зарыл!
– Подите вон! – тут Красин повернулся к ней уже решительно.
– Да ради Бога! – уже полностью засупонившаяся барышня пробежала к двери, цокая каблучками. От двери крикнула: – Только про деньги, Иван Сергеевич, все стало известно! Да! Кому надо, тому известно! Уж извините, так вышло! Дурак! Дуррак!
Хлопнула дверь.
Мы можем тут присовокупить, что Красин действительно оказался дураком. По поводу пощечин женщинам активнейше мы выступаем против, но вот Красину следовало бы тут же Елизавету Дейнего на лестнице догнать и там же на лестнице придушить. Это да. Чего он, разумеется, не сделал.
Поскольку Елизавета Дейнего более в нашем правдивом повествовании появляться не станет, хоть различные персонажи будут еще несколько раз ее упоминать – ведь добрая знакомая Альфреда Визе непосредственное и неожиданно, – признаемся, для нас самих неожиданно – весьма существенное влияние оказала на развитие излагаемых нами событий, а мы обещались рассказывать вам о судьбах всех хоть как-то значимых персонажей, так вот мы можем сообщить, что мамзель Дейнего благополучно уехала вместе с одним из незаконных – но вполне великовозрастных – детей Визе в Берлин – это несмотря на оказанное ею влияние на развитие, значит, событий и связанные с этим влиянием сношения с очень разными людьми – сношения отнюнь не любовные, а просто то были взаимовыгодные разговоры, да-с, только разговоры… Так она уехала, значит, в Берлин, потом из Берлина в город Амстердам, в каковом городе некоторое время подвизалась в одном из лучших голландских борделей Babylon, а уже в солидном для девицы возрасте, лет под тридцать, скопивши некоторый капитал, переехала в шотландский город Глазго, где открыла уже собственное дело, назвавши его New Babylon. Да, и замуж успешно вышла она в Глазго за сквайра Тристрама Маккорнейла, что нам доподлинно известно. И New Babylon Eлизаветкин успешно функционировал много – не сказать – лет, много десятилетий, почти полтора столетия, и девочки в заведении всегда были свежие и из разных самых стран, что особенно ценилось завсегдатаями. И закрыт был городским советом «Новый Вавилон» только в наши уже дни, через много десятилетий после смерти Елизаветы. Такая вот вполне счастливая судьба.
И еще, кстати вам тут сказать, дорогие мои. Нынешние владельцы New Babylon оказались почему-то россиянами. Это нам доподлинно известно. Именно они вдруг решили в честь основательницы дела Елизаветы Маккорнейл, чей ХIХ века портрет в соблазнительном, открывающем взгляду решительно все прелести неглиже выставлен был в общем зале, именно они решили переименовать New Babylon в Сheerful Elizabeth – это, значит, pr-ход такой был задуман. Ну, владельцы-россияне, как часто случается с россиянами за всяческими рубежами, просто забыли или не успели осознать, где находятся. А находились они вместе со всеми своими замечательными шлюхами в королевстве Виндзорской динасии, прежде, до Первой мировой войны, называвшейся Саксен-Кобург-Готской, являющейся одной из ветвей Эрнестинской линии от древней саксонской династии Веттингов. И совершенно случайно в тот год правила королевством, пусть и номинально, тезка миссис Маккорнейл. Потому переименование, состоявшись, на следующий же день закончилось, как и, к сожалению, бытование всего бизнеса. Ну, это мы так, в сторону, да-с, в сторону. Вернемся в XIX век.
Главное, что слова князя Глеба о близняшах-подкидышах Красин никак не мог сейчас пропустить в сознание. Он попытался подумать об услышанном и – не смог. Почему подкидыши? Считалось и известно было не только Красину, но всей Глухово-Колпаковской губернии, что супруга Бориса Глебовича княгиня Анна Ивановна Кушакова-Телепневская, умерла в восемнадцать лет, умерла родами Кати, умерла за границею, в швейцарском Цюрихе, где князь с нею и вступил в законный брак, и где и похоронил. Ни о каких Kатиных родственниках с материнской стороны Красин не слышал. Да и при характере князя Бориса Глебовича ни о каких родственниках речи бы не зашло. Князь привечал в имении только тех, кого сам пожелал приветить. Так что Красин взял и просто выбросил эти слова князя Глеба из головы. Да и места у него в голове, если честно вам сказать, дорогие мои, сейчас не оставалось – все свободные в голове номера заняла мысль о спасении Кати. Кати! Кати! Кати!
Выбросил из головы и – навечно. Не вспомнил и не вспоминал никогда. Так вот началось Божье наказание. На всю свою жизнь забыл. А иначе, мы полагаем, у него просто бы мозги закипели.
Теперь Красин все смотрел на мертвого старика, лежащего у него в гостиной, и даже несколько раз слегка руками разводил недоуменно, словно бы ожидая разъяснений от покойника. И тут одно лишь слово с запозданием расслышал он – «дворник». Нужды нет, что произнесла слово альфредка, слово казалось правильным, оно будто смоляным факелом осветило Красину затемнившееся было сознание. Дворник пусть сбегает в похоронное бюро, помещавшееся, Красин знал, в полyверсте отсюда, а также вызовет полицейского урядника и сходит к доктору Бортякову за медицинским заключением – по короткому размышлению Красин решил, что так вот сейчас необходимо поступить.
Красин прокашлялся, закрыл князя Глеба пледом с головою и подошел к окну.
За шторами висел шум. Красин выглянул, отодвинув штору, – под окнами двигалась бесконечная и бесформенная толпа, мелькали непокрытые головы, картузы фабричных, студенческие, солдатские шапки, и редкие – но все же были и они – котелки и платки на бабах. Река разномастных головных уборов текла мимо Красина, на миг показалось – под ними нет самих людей, только картузы, котелки, платки и шапки, начавши жить собственною жизнью, обрели теперь некую общую цель, побудившую их всех двигаться сейчас в согласном единонаправленном потоке; сверху, конечно, нельзя было рассмотреть лиц под шапками. Красин несколько мгновений неподвижно глядел вниз – пока со вздохом не придвинул обратно шторку.
Третьего дня – неужели только третьего дня?! – такие же толпы шли встречать Александра Ивановича, а нынче что? Что нынче? Он, Иван Сергеевич Красин, товарищ члена, ни о каких народных сегодня шествиях осведомлен не был.
Кривая Kатина улыбка почему-то исказила красинскую физиономию, и улыбка эта привела его, наконец, в чувство. Красин привычным жестом потрогал бородку. Решил – дворник, значит – дворник.
Быстро вышел на лестничную клетку – в туалетную комнату, там, все продолжая ухмыляться и брызгая себе на ноги, наскоро оправился, в единый миг переоделся – без жилета, воротничков и галстуха, лишь натянул прямо на рубашку сюртук и на голые ноги полосатые брюки, выскочил во двор и побежал к дворницкой, слушая отдаленный, слово бы звук ледохода на Неве, гул двигающейся толпы.
– Никифор! – приплясывая над ступеньками подвала, позвал Красин дворника – тщетно. – Никифор!..
Он спустился по лесенке вниз; вот теперь запоздалая нервная дрожь била Красина, словно ему зябко стало без жилета августовским днем. Спустился вниз, под самую дверь, заколотил в суриком крашеную облупившуюся сосновую доску под табличкою «ДВОРНИКЪ»; незапертая дверь подалась, запахло смрадом. Красин вошел.
Дворницкая оказалась пуста. С некоторым удивлением Красин, стоя посреди маленькой низкой комнатки, оглядывался по стенам. И тотчас же где-то вовне Красина – не то здесь, в дворницкой, не то на улице, не то, напротив, не вовне, а в нем самом – в ушах, потому что кровь, несомненно, прилила сейчас к голове, не то рядом возник поющий на одной ноте звук, словно бы тонкая струна, не переставая, звучала:
– Тиииииииммммммммммммммммммм!
И, значит, крайне неприятный, резкий и сладкий запах, никак не вязавшийся с виденным сейчас, послышался вместе с пением струны. Зловоние, а не запах.
Слушая пенье струны и ощущая зловоние, Красин сделал еще пару шагов и остановился. Здесь, в дворницкой, наблюдался совершеннейший порядок – будто бы не дворник Никифор, бывший матрос флотского экипажа, а скромная барышня, чуть ли не институтка жила в дворницкой красинского дома. Честная и опрятная бедность вместе с ужасным запахом просто била в нос, как и вся обстановка дворницкого жилища – чистыми, явно недавно мытыми половицами, низким шкафом в углу с положенною поверху кружевной салфеткой, маленьким черным комодом у стены, аккуратнейшее, без единой складочки застеленной кроватью с горкою подушек на ней, круглым столом со скатертью в шотландскую клетку и стульями с высокими, будто бы у трона, прямыми, забранными коленкором спинками. И тут Красин вздрогнул, увидевши, наконец; сразу бы должен был заметить. Вздрогнул; только что он удивлялся поющему звуку, а должен был сразу заметить, что, если бы не сказать – кто производит этот звук.
Посреди стола прямо на клеенке лежал револьвер. Несомненно, именно оружие, и на взгляд ощутимо тяжелое и холодное, но живое, недвижимо рождало звук. Ответная тонкая струна тут же запела в сердце Красина.
Это был только что, почти одновременно с винтовкою, введенный в русской армии американский «смит-вессон», а не «кольт», как у Харитона Борисова. Харитоновский «кольт», как вы сами понимаете, дорогие мои, теперь находился у Красина в бюро. Открывая бюро при альфредке, Красин наш весьма неосторожно, как выяснится очень скоро, весьма неосторожно дал увидеть «кольт» зашедшей попрощаться барышне, но сейчас, когда выбежал к дворнику, «кольт», разумеется, и не подумал захватить с собой. И вот оно вновь – оружие.
Точно такой же револьвер Красин видел у члена Главбюро капитана Васильева. Васильев хвастался, что машинка стреляет с ужасающей точностью и скоростью и что он, Васильев, берется из «смит-вессона» гасить свечи с пятидесяти шагов, и клялся, что это совершенно так и обстоит быть, как русский офицер.
Красин взял игрушку, взвесил в руке. Кривая Kатина улыбка вновь появилась у него на лице. То, что на столе у дворника лежал именно «смит-вессон», непреложно говорило о том, что оставил здесь револьвер человек не случайный, a имеющий отношение если и не к армии, то уж во всяком случае – к государственным институтам.
Откинув вращающийся на шарнире короткий ствол вверх, Красин обнажил барабан – прямо Красину в лицо уставились шесть капсюлей на патронных гильзах, словно бы глаза патронов смотрели на Красина сейчас из стальных комор – барабан оказался полностью снаряжен. Красин, не соображая – ну, простим ему, и вы в такую минуту не очень хорошо соображали бы, дорогие мои, – не соображая, значит, можно ли ему забирать не принадлежащую ему и весьма ценную вещь, рефлекторно сунул револьвер в карман и повернулся было, чтобы скорее уйти, но тут за спиною его раздался скрип. Он рывком повернулся, рывком вновь выхватил из кармана револьвер, наставляя дуло на саму собою приотворившуюся дверцу шкафа. Словно бы обманутый муж, ищущий по квартире спрятавшегося жениного любовника, Красин распахнул дверцу.
B знакомой Красину визитке, наличие которой в гардеропе дворника уж вовсе нельзя было предположить, но Красин-то сейчас и внимания не обратил на это, в альпийской своей шляпе и визитке, в чистых панталонах прямо на стопке постельного белья сидел, скрючившись, вовсе не Никифор, а Харитон Борисов. Из-под шляпы Харитона стекала на щеку и уже расползлась по плечу и рукаву густая темно-красная полоса.
Тут, с секундным замедлением после того, как Красин распахнул дверцу, на него из шифонера выпала вишневая с изогнутой ручкою трость. Красин сделал непроизвольное движение, ловя трость, и тем самым тростью сбил с Харитона шляпу. Обнажилась аккуратная дырка у того на косо подбритом виске, из которой и вытекала полоса. И тут же запах, висящий в дворницкой, вторично всею силою ударил в Красина. Красин опустил взгляд – зловоние испускалось темным пятном на штанах убитого. Перед смертью он, по всей вероятности, обильно обмочился, или же мочевой пузырь опорожнился уже у мертвого. Cильно пахло кровью, a запах крови смешивался с запахом мочи.
Перевидевший за последние дни довольное количество трупов, Красин хладнокровно отступил на шаг, непроизвольно наклонился, поднял шляпу. Тепло исходило от нее, как от вынутого из пылающей печи еще не загоревшегося, но уже прожаренного полена. Красин заглянул за отворот, словно бы желая внутри головного убора найти объяснение увиденному, уставился на муаровую шелковую подкладку со странной надписью латиницей и кириллицей «МАСТЕРЪ FAVRE» и словом «Санктъ-Петербургъ». Шляпа была совсем новой, почти не надеванной. Красин несколько времени смотрел в эти «МАСТЕРЪ FAVRE» и «Санктъ-Петербургъ». Потом вдруг надел шляпу на себя, словно бы для него, инженера Ивана Сергеевича Красина, стало теперь обычным делом мародерничать, обирая покойников, потом, еще раз наклонившись, поднял и трость, вновь сунул в карман револьвер и, пятясь и не отрывая взгляда от мертвеца, вытиснулся было в дверь. Однако тут раздались шаги за дверью. Красин единым духом залез под кровать и затаился с выставленным впереди себя дулом, готовый выстрелить хоть и прямо в лицо любому человеку, загляни сейчас этот человек под кровать. Харитонова шляпа с Красина, разумеется, слетела и осталась валяться прямо перед кроватью, на самом виду.
Совсем тогда наш Красин с ума сошел. Что и подтвердили дальнейшие события. Печально, но из песни слова не выкинешь.
Вошли двое.
Из-под кровати Красин увидел две пары сапог – одни смазные и, кажется, перебивающие едким своим запахом трупный, стоящий в дворницкой, и другие яловые, отлично выделанные и надраенные тонким обувным лаком – завзятый франт Красин тут понимал, в сапожном-то лаке. Если бы прошедшею ночью в Кутье-Борисове Красин обратил внимание на ноги сидящих в пролетке исправника и неизвестного человека в широкополой шляпе, он бы, возможно, не говоря худого слова, прямо из-под кровати выстрелил бы по ногам вошедших и потом, как упали бы обладатели сапог, и по головам. Но вот не обратил внимания тогда и не выстрелил, хотя очень нервно водил дулом «смит-вессона» с сапога на сапог. Да и то сказать – эка невидаль яловые, а тем более смазные сапоги, такую обувку носили даже слегка достаточные в России люди. Ну, а персонажей, надевающих опорки, лапти или же передвигающихся совсем босиком, в нашем правдивом повествовании почти что и нет. Так, разве среди будущей массовки. Поэтому только нам с вами, дорогие мои, уже погруженным в полное о предшествующих событиях знание, идентифицировать личности по сапогам вполне по силам, а Красину – нет. Вот и не выстрелил, водил, значит, дулом туда-сюда.
– Присядем? – спросили одни сапоги у других и, не дожидаясь ответа, обладатель яловых сапог грузно опустился на стул; дворников стул скрипнул и затрещал. Теперь Красин видел толстые ляжки, обтянутые полицейскими штанами с кантом, край белого кителя и помимо себя, отстраненно удивился, что у стража отсутствует палаш, полагающийся тому по артикулу – палаш, как-никак, оказался бы сейчас виден Красину из-под кровати; полицейскому палаш не спрятать, словно бы хвост, – в карман не засунешь.
– Bien sûr, – по-французски ответили смазные сапоги басом.
Второй вошедший плюхнулся на другой стул; стул захрипел от неожиданного насилия. Второй вошедший тоже оказался толстяком.
– Видите, нету его, Николай Петрович, – теперь по-русски низко сказал этот второй, с ногами в дегте. – Ушел.
– Да как ушел, хо-хо-хо, – добродушно рассмеялись яловые сапоги, – от меня не уйдет. – Говорящий задвигался, стул вновь заскрипел под его задницей. – Хо-хо-хо… – вновь рассмеялся жандарм доброжелательным отцовским смешком, и тут, наконец, Красин его узнал. Медленно теперь соображал Красин. Узнал, но ничего сделать не успел, потому что Морозов, – а сидел в дворницкой, как вы сами понимаете, дорогие мои, сидел тут на стуле именно Глухово-Колпаковский исправник Морозов, – Морозов все так же доброжелательно произнес: – А эвона он, извольте удостовериться, Серафим Кузьмич, под кроватью обретается… Хо-хо-хо… Шляпа-то… Хо-хо-хо…
– Plutôt vrai. Yeux vous avez! – по-французски сказали смазные сапоги.
– Иван Серге-ич! – пропел Морозов. – Вылезайте из-под кровати-и… Поговори-им по-хорошему-у…
Красин двинулся, вновь выцелил исправниковы ноги.
– Только вы вот что, милый человек, – теперь жестко сказал Морозов, – не удумайте учудить что или же, не дай Бог, выстрелить. Вы на двух стволах сейчас, и во дворе еще люди, а им приказано без упреждения по вам стрелять, ежли сами за дверь выйдете… Вылезайте, вылезайте, батенька, – тон опять стал отеческий, – довольно там лежмя пылть собирать.
– Тут недавно вымыто, – неожиданно для себя самого хрипло сказал Красин.
Исправник и Храпунов согласно засмеялись. Красин полез из-под кровати.
Оба вошедших, действительно, держали в руках оружие и оба целили Красину в лоб.
– Револьвер на пол! – с ударением на «о» в слове «револьвер» приказал Морозов. – Толкайте его ко мне ногою!
Красин положил «смит-вессон» на пол и подпихнул его к исправнику.
– Садитесь, милый человек, вот сюда… на табурет.
Красин сел на табурет в углу, медленно, теперь – да, медленно соображая, как бы ему сейчас поступить с обоими толстяками. Упавшая трость Харитона лежала в двух шагах. А исправник с неожиданной для его комплекции быстротой вскочил, цапнул с полу револьвер, сунул его себе в карман кителя, одновременно ногою отшвырнул трость к стене и вновь со страшным деревянным скрипом утвердился на стуле.
– У нас до вас сообщение, – как ни в чем не бывало, сообщил Морозов. – Вот прочитаете, и договоримся мы с вами добром. Добром – самое лучшее. Лучшее оно не бывает, ежли добром. Так… по-хорошему…
Храпунов хмыкнул. И Красин хмыкнул в ответ. Оба револьверных ствола по-прежнему глядели на него.
– Даже и не удумайте, Иван Сергеич, – проницательно сказал исправник. – Пустое дело.
– А где ваш палаш? – опять неожиданно для себя, как только что из-под кровати, спросил Красин. И добавил: – Вчера в деревне у вас был палаш.
Морозов и Храпунов переглянулись и опять в унисон засмеялись.
– А невелика печаль, милый человек, – доверительно сказал исправник, и даже так-то по-свойски наклонился вперед, не выпуская, впрочем, из руки револьвера. – Без палаша оно способнeе станет… – объяснил он с ударением на первую «е». – Без палаша… Легшее… А вот у вас револьвер в руках обретался только что… Свидетели к тому имеются… И здесь же обнаружено тело тайного сотрудника полицейского управления Харитона Борисова… Государственного человека, из оного револьвера как раз и застрелённого… Застрелённого при исполнении… Видели вас… Только что нониче поступила ваша светлая персона в разработку в Санкт-Петербургское управление полиции, немедля же негласное наблюдение установили за вами, и сразу же вы сотрудника застрелили… Находясь в разработке… Это петля, милый человек… По законам-то Российской империи… И на фатере у вас тело задушённого… князя Кушакова… Похищенного вами из лечебницы… Но это уж так, милый человек, так – семечки… Главное эвона, – исправник показал большим пальцем свободной руки себе за спину, на шифонер. – Сотрудник убиенный…
Теперь засмеялся Красин, наконец-то освобождено засмеялся – так, как прежде смеялся в лучшие минуты свои, в минуты счастья.
– Вы бы озаботились, господа, чтобы самим вам вскорости не висеть на фонарях, – улыбаясь, ответил Красин. – И явным, – он перевел взгляд с Морозова на Храпунова, – и тайным сотрудникам… Вон, только подите, суньтесь на набережную, – Красин кивнул на низкое, словно в конюшне, окошко дворницкой; да и то сказать – в полуподвале же помещалась дворницкая, каким еще быть в ней окошку. – Народ поднялся, теперь не остановить.
Морозов и Храпунов вновь переглянулись, а Красин внутренне весь подобрался для прыжка, но не прыгнул – надобно было прежде подтянуть под себя ноги, совсем вплотную к табурету, чтобы не делать перед прыжком лишнего движения – на лишнее движение ушли бы доли секунды, и оба негодяя успели бы выстрелить. А подтянуть ноги следовало как бы между прочим, как бы само собою.
– Меня вы можете, конечно, тоже застрелить, но предупреждаю: я не fileur, – тут Красин непроизвольно сделал движение головой в сторону по-прежнему, разумеется, сидящего в шифонере Харитона, – не fileur, а действительный член Главбюро, – несколько повысил свой общественный статус Иван Сергеевич, и тут же вновь засмеялся, сам удивляясь произведенному им назначению, и тут же выложил, уже совсем хохоча, – с правом голоса… Да-с! Это как-никак выходит действительный тайный советник, господа тайные и явные сотрудники… За это точно петля… По новым-то законам… Новые законы вскорости воспоследуют, не извольте сомневаться… – пророчествуя, еще добавил Красин.
Чтобы вас успокоить, дорогие мои, сразу сообщаем, что пророчества эти, как и все остальные пророчества, даваемые политическими дилетантами, блистательно сбылись. Но не сразу. Через пятьдесят лет.
А Красин помолчал и, несколько переставши радоваться, добавил:
– А Харитон ваш Борисов сюда сам явился меня искать… Без всяких полицейских указаний… Так что не врите, господа тайные и явные.
Красин не знал, а мы вам можем сообщить, дорогие мои, что Харитон Борисов действительно являлся осведомителем полиции, а предыдущей ночью, когда Красин уже вскачь возвращался в Питер, стал обладателем некоторых тайн. И, будучи мужиком, в общем-то, недалеким, весьма неосторожно сообщил об оных тайнах Морозову. А вы думали, это просто – осведомителем служить? Тут тоже головой вертеть надо. Морозов, при свидетелях попрощавшись с Харитоном в Кутье-Борисове, столкнулся с ним у квартиры Красина только в присутствии Храпунова. Страстная альфредка в ту минуту уже сбросила с себя пальто в квартире Красина… Ну, Храпунова-то стесняться Морозову не за чем было…
Да, а вот тут-то бы ему и прыгнуть, Красину, пока двое явно находились в замешательстве. Но не прыгнул. Не знаем мы, почему в тот миг не прыгнул Красин, а чего не знаем, того не ведаем. Да-с, не прыгнул. Может быть, просто столько всего пережил за последние дни Иван Сергеевич, что прежних не только душевных, но и физических сил не осталось у него сейчас, и организм сам не отдал команду на богатырский прыжок.
– Je ne suis pas un agent de police, je suis un citoyen ordinaire, – почему-то вновь по-французски пробасил Храпунов.
– Сотрудник, сотрудник, – вновь весело парировал Красин, – коли сидите с полицйским вдвоем, как шерочка с машерочкой.
– Сообщенье, что специально до вас привезёно, станете читать? – кротко вернул Морозов реальность в дворницкую. На Храпунова он лишь мельком глянул, никак не отреагировав на его французское отречение. – Давайте, милый человек, к делу, время дорого… Станете читать?
– Стану.
Не опуская оружия, исправник вытащил из глубин кителя вчетверо сложенный кусочек желтоватой бумаги, положил его на пол и щелчком пальца отправил Красину. Красин поднял бумажку и развернул.
Эту записку Красин потом всю жизнь носил в бумажнике, а прожил Иван Сергеевич Красин с гаком восемьдесят шесть лет, это нам совершенно точно известно, дорогие мои, – восемьдесят шесть, пока однажды, в десять часов утра шестнадцатного августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, выйдя из дома, вдруг не почувствовал страшную боль прямо посередине груди, словно бы от удара штыком, и в последний свой миг увидел пред собой голую молодую Катю. Катя смеялась и звала его, как тогда, пятьдесят лет назад, звала его из окна своей спальни. И Красин успел счастливо улыбнуться, прежде, чем тьма навсегда закрыла ему глаза, и он упал ничком прямо посреди Баденштрассе в Цюрихе – недалеко от Баденштассе он жил тогда в тихом районе возле парка Фридхов-Зильфельд. В конце жизни Красин уже ничего не строил, а просто служил профессором Университета, читал курсы сопротивления материалов и строительной механики в Федеральной Политехнической школе.
Да, а что касается Kатиной записки, так на всякие ухищрения Красин пускался, чтобы записка не истерлась на сгибах и тушь – а записка написана была черною монастырской тушью, – чтобы тушь не выцвела со временем, но все равно текст, конечно, к концу красинской жизни оказался почти не различимым, а сама бумага истончилась и выцвела даже в самой глубине портмоне – за пятьдесят-то лет! Его и похоронили, Красина-то, с этой запискою на груди, на сердце – по завещанию исполнили ученики… Но это когдааа еще будет…
Вернемся, дорогие мои, в дворницкую.
«Mon chèr, – несомненно, Kатиным почерком, а Красин знал ее почерк, – было написано на оторванном от цельного листа кусочке бумаги, – Mon chèr, je suis vivant. Je t’aime».
Тогда, в дворницкой, Красин, прочитавши, непроизвольно дернулся, и Морозов тут же крикнул:
– Сидеть! Ну! Не балуй!
Красин еще мгновение помолчал, потом тихо спросил, чрез себя, преодолевая, утишивая себя, спросил точно так же, как не так давно спрашивал Kатиного кучера на стройдворе:
– Где… Катерина Борисовна?
И непроизвольно Красин оглянулся, словно бы надеясь, что, как тогда, на стройдворе, Катя вдруг окажется рядом, оглянулся, значит, чуда очередного ожидая – нет. Нет. Не стоило и оглядываться – за спиной Красина, разумеется, оказался только угол дворницкой – две сходящихся выбеленных, а понизу крашенных суриком пустых стены. И стены не рухнули по желанию изнывающего от неистощимой любви Красина.
Оба толстяка вновь, в который раз, засмеялись.
– Хо-хо-хо… Хо-хо-хо… Хо-хо-хо…
И, наконец, Морозов, – а второй с ним un citoyen ordinaire, что в смазных сапогах, теперь и его Красин узнал – то был сидевший тогда в пролетке человек в широкополой шляпе – второй теперь ничего вообще не произносил, только похохатывал; наконец, Морозов сказал:
– У нас, у нас… У меня… В надежном месте… Из монастыря-то я вывез ее… Хе-хе-хе-с… Хотите княжну свою беспременно живой и невредимой получить, Иван Сергеич?
И прежде, чем красинские губы сами собою прошептали «хочу», прежде чем сам Иван Красин, сильный, умный и уважающий себя тридцатишестилетный русский мужик, хрипло сказал «хочу», прежде холодная волна поднялась к его сердцу от ног и ударила в голову – при словах «живой и невредимой», которые, слова, словно бы ледяное копье, вонзились Красину в затылок.
И сдался наш герой, Иван Сергеевич Красин. Без боя сдался в единый миг. А кто однажды сдается, тот пропадает, дорогие мои, раз и навсегда. Так жизнь устроена.
4
– Ты сказал, что вшей в России нет? Сказал или не сказал? Что достигнута полная чистота? Благодаря неустанной работе мормышей… Ты сказал?
– Ну, сказал… – уныло отвечал Цветков.
– Как ты!.. Да ты!.. Ты меня предал! Ты это понимаешь или нет? – в десятый, наверное, раз, восклицала Настя.
Цветков лишь молча махал рукой.
Этот разговор можно не изображать, дорогие мои, потому что мы с вами прекрасно понимаем – ко вполне искреннему Hастиному возмущению примешивалось и не менее искреннее чувство вины. Женщина в подобных случаях немедленно начинает наступление на того, кому изменила. Конечно, Настины обвинения здесь, в норе, на полигоне ТБО, следует признать несколько запоздавшими, но женщины всегда желают оправдаться прежде всего перед самими собой, поэтому срока давности при изменах не существует, дорогие мои. Нет, не существует. Первой начала предавать Настя, как мы вам уже рассказывали. А предательство ничего хорошего вызвать не может. Или ответное оно вызовет предательство, или даже что похуже. Тем более, что наш Цветков уже выдвинул аргументы в свое оправдание, в оправдание поведению своему на телевидении – ему надо было довести до ума препарат. Это правда.
Ну, вот, такие, значит, разговоры очень недолго шли. Потому что далее жизнь Константина Цветкова расцвела. Началась у него вторая жизнь. Во-первых, как мы уже вам рассказывали, дадена ему была Ксюха. Кстати вам тут сказать, в сексе Ксюха оказалась столь горяча, столь непосредственна во всех проявлениях своих в постели, что Костя забыл о Насте, увы, просто немедленно. Просто сразу он про Настю свою забыл, можете себе представить? А какие у Ксюхи оказались сиськи! Какие твердые и большие, словно волейбольные мячи, с мгновенно твердеющими, только их коснись, огромными сосками! А какая у нее оказалась… Но это так, кстати, это в сторону. Тут мы умолкаем.
Да-с, во-первых, дана была Цветкову Ксюха. А у Ксюхи не только сиськи, но и… Не дерзая уподобляться библейскому царю Давиду, не все Kсюхины достоинства мы будем перечислять подробно. А во-вторых, предложено было ему в чрезвычайно узком кругу достать препарат – и именно тот, который Цветков действительно достал в бывшем своем институте – смертельную свою заначку.
Чтобы закончить рассказ о добывании препарата, мы можем предположить, что Цветков, убив собаку, оправился бы от случившегося не скоро. Так оно и произошло бы, если б почти сразу после убийства овчарки запах поленого не настиг Цветкова. Гарью тянуло от холодильника, и, открывши полные слез глаза, Костя даже в темноте различил поднимающийся над холодильником черный дымок – чернее самой ночи. И мгновенно пришел в себя наш герой. Цветков стал словно не Цветков, а, скажем, холодный Штирлиц или выступающий на нашей стороне Джеймс Бонд – мгновенно все прозревающий и мгновенно же принимающий единственно правильные решения.
Костя метнулся к одному из лабораторных шкафов, вытащил кювету, убедился, что она, как и много дней назад, полна, метнулся к другому шкафу, вытащил из него маленький контейнер с неким порошкообразным наполнителем, метнулся к третьему шкафу и еще одну, другую, кювету вытащил из него. Мы бы рассказали вам, дорогие мои, что наполняло обе кюветы и что за порошечек сохранялся в контейнере, но тогда у нас получится не роман, а инструкция для террористов. Так что уж увольте. Ни-ко-гда. А Костя-то Цветков очень хорошо знал химию. Да-с! И биологию! И медицину! Вот он какой был, наш Костя!
Затем Костя присел к собственному своему рабочему столу, но ностальгировать не начал, а только быстро выдвинул нижний правый ящик и достал из него перчатки. Натянув их, Костя мгновенно влил и всыпал все три ингридиента в одну большую колбу, колбой этой слегка поболтал в воздухе и поставил ее в огромный, в свое время с большими трудами выбитый из начальства немецкий колбонагреватель – это, чтоб вы поняли, такой прибор вроде скороварки, только без крышки. Включивши колбонагреватель, Костя вновь подхватил сумку с препаратом и масками, поправил на себе собственную маску и, стараясь не смотреть на труп собаки на полу, выскочил из лаборатории. Он встал там же, где пережидал патруль – в холле за открытой дверью, так его не было видно ни от лифта, ни с лестницы.
Буквально через минуту послышалось сначала дикое шипение, словно бы тысячи разъяренных кобр ворвались в институт, и тут же раздался взрыв. Зашумело пламя.
И вновь Косте свезло. Ну, свезло. Бывает. И Джеймсу нашему Бонду везло. И Штирлицу. Взрыв не только выбил стекла на нескольких этажах, но и сорвал все двери с петель, в том числе, разумеется, ту дверь, за которой прятался Цветков. И так вот удачно он, взрыв, эту дверь сорвал, что Цветков оказался лежащим как раз под нею. Сумку свою он сумел удержать, заранее в нее вцепился обеими руками. Так что когда еще через несколько мгновений повсюду завыли сирены и десятки увесистых – действительно, чуть не слоновьих, так показалось Цветкову, а вы вот попробуйте, полежите под дверью, по которой прыгают мужики из охраны – когда десятки ног протопали по лежащей этой двери, Цветкова в метании огня, криках и дыму никто не заметил. Зато Цветков из-под двери заметил валяющийся совсем рядом защитный спецназовский шлем, невесть как очутившийся на полу. Он потянулся, хапнул шлем, мгновенно нахлобучил его на себя, выскочил из-под двери и помчался вниз по лестнице навстречу бегущим вверх, визжа из-под маски:
– Воду, блин! Воду, на хрен, давайте! Воду! Блин! Воду!
Кстати тут вам сказать, при взрывчатом горении именно тех веществ, каковые смешал подполковник, – а на самом деле действительно уже к тому времени полковник Цветков, – вода оказывалась не только бесполезной, но откровенно вредной, чего не мог не знать Костя, все усугубляющий и усугубляющий свои преступления. Вода в этом случае, разлагаясь на водород и кислород, десятикратно усиливала огонь да еще, смешиваясь с продуктами горения, выделяла отравляющий пар – на десятки и сотни метров вокруг. Так вот профессор Цветков расчелся со своим институтом, подвел, можно так выразиться, баланс. Когда Костя стоял в толпе зевак на улице, горело уже все знание, весь институтский пятнадцатиэтажный небоскреб, как один безумный, бешеный факел. Желание говорить правду вынуждает нас засвидетельствовать, что насладиться зрелищем Цветкову не удалось. Вслед за приказом немедленно разойтись, прозвучавшим над улицей прямо с небес, из тарахтящего над головами вертолета, толпу начал поливать водомет, и Костя вместе со всеми побежал, прижимая к себе сумку.
И еще. Страшный грех взял на душу Константин Цветков. В институте от огня и в округе – от отравления – погибли шестьдесят восемь человек. Собак и кошек мы уже не считаем. Так что теперь, буквально за двадцать минут, совершенно другим человеком стал Костя. Человеком, ради достижения цели перешагивающим через смерти других людей. А к таким людям относимся мы совершенно отрицательно, дорогие мои. Ну, совершенно отрицательно, какие бы благородные цели такие они ни преследовали. Одно дело – самозащита или наказание порока, тут мы в своем вправе, а тем более в своем праве возлюбленные герои нашего правдивого повествования. А положить десяток-другой невинных людей, а потом и десяток-другой миллионов невинных людей… Мы даже вот что вам скажем: таковые средства не только не оправдываются никакой целью, но и извращают любую благородную цель, и все благородство из цели немедленно при гибели невинных людей начисто и решительно улетучивается. Как эфир из закупоренной колбы при оной колбы открывании.
А касательно Константина Цветкова, несколько забегая вперед, а мы уже несколько раз и так забегали вперед, можем поставить вас в известность, что он грех свой постарался искупить. Не чужие грехи искупить, смертию смерть поправ, что сделало бы Константина Константиновича Цветкова сами понимаете, Кем, а свой грех. Но по порядку.
Этой же ночью Цветков такие рекорды поставил на Ксюхе, что как врач даже подумал о явно ошибочном утверждении медицинской науки – будто бы стресс отрицательно влияет на сексуальную способность мужчины. Вранье! Стресс он, Костя, только вот сейчас пережил, и не один, а много стрессов, а машинка у него работает замечательно, и простыня под Ксюхой и Костею давно уже оказалась совершенно мокрой, хоть выжми ее.
Это прекрасное чувство мокрой простыни под тобой и твоей любимой женщиной, дорогие мои, мы сами испытывали не очень часто в жизни – прямо скажем, очень редко, а в остальных случаях, достаточно многочисленных, даже, возможно, более многочисленных, чем нужно, все происходило скорее академично. Ну, так ее, женщину, и этак, и туда, и вот туда, а простыня полностью, чтоб от края до края, не намокает. Ну, не намокает полностью. Жаль. Очень жаль.
Впрочем, объяснение редкости столь отрадного явления может быть куда более прозаичным: не всякая женщина при сексе обильно потеет. Но это в сторону, да, в сторону.
Поскольку Ксюха каждый раз вела себя чрезвычайно бурно и громко, в норе – а лежали Костя и Ксюха в норе вместе со всеми, в том числе и Чижик с Настей неподалеку спали в обнимку, так, в метрах трех-четырех, сначала-то новобрачным предоставили часа два для первого близкого свиданья, а потом-то всем надо было ложиться спать, не на голой же земле – в норе, значит, сначала хихикали и отпускали шуточки, а потом постепенно замолкли, а потом уж раздался раздраженный голос, словно бы пришедший не к измысленным нами влюбленным в их первую ночь, а к нам самим – из далекой туристической юности, из-под полога общей палатки:
– Ну, хватит трахаться, дайте же людям поспать!
И наконец, действительно, Костя и Ксюха, вняли сей выстраданной мольбе и заснули. Мы бы могли написать, что Костя заснул у Ксюхи на груди, но это было бы неправдой, мои дорогие, а повествование наше, как не раз мы уже сообщали вам, повествование наше донельзя правдивое. Не мог Костя на Kсюхиной груди заснуть, потому что сиськи у Ксюхи более подходили для занятий на них каким-нибудь фитнесом – кроме, разумеется, и в первую очередь занятий любовью – каким-нибудь, значит, фитнесом в качестве стационарно-подвижного спортивного снаряда или тренажера – если б, конечно, какой-никакой фитнес для обычных людей сохранился в ту пору. Потому что сиськи у Ксюхи… Кажется, мы об этом уже вам говорили, дорогие мои… Но это так, кстати, это в сторону!
Утром следующего дня вся нора мыла чижиковское авто, потом произошел, как мы вам уже рассказывали, небольшой инцидент с Лектором, в результате которого мертвый Лектор оказался лежащим на краю мусорного террикона возле дороги, вернее – возле проезда меж этими мусорными терриконами. Чижик присыпал его второпях, наскоро, и собаки, разумеется, тут же его вытащили, чуть только чижиков мусоровоз отъехал, вытащили и устроили настоящий пир прямо возле норы. Настя и Ксюха – мужики уже отсутствовали по вполне понятным причинам – вдвоем начали было отгонять собак, но немедленно же отступили и дверь за собой прикрыли накрепко. Потому что тут уж не пошутишь. Каким-то чудом труп Лектора прибыло растаскивать совершенно неисчислимое собачье войско, собаки все подбегали и подбегали, свои и чужие, началась уже дикая собачья грызня, так что теперь и живым людям легко можно было мгновенно оказаться с перекушенной шеей. Это, кстати вам сказать, загадка, дорогие мои – столь быстрое, словно бы их по пейджерам оповестили, появление сразу нескольких собачьих стай. Наверное, Лектор был сахарный. Потому что на полигоне ТБО и ранее возникали – ну, сами собою – и ранее возникали трупы, дело житейское, но такого вот дикого собачьего веселья никогда не наблюдалось. И еще одна странность: после полного съедения Лектора чужие стаи немедленно в организованном порядке, неспешно труся за вожаками, покинули полигон, не делая никаких попыток на нем утвердиться. А от Лектора через довольно короткое время остались только окровавленные тряпки, разбросанные вдоль проезда. Свои полигоновские собаки все продолжали сидеть и лежать вокруг, очень напоминая действия львиного прайда после съедения антилопы – львы всегда так вот полеживают возле обглоданных костей. Мы все это сообщаем вам, дорогие мои, вовсе не для того, чтобы придать нашему правдивому повествованию излишний натурализм, а просто потому, что привыкли отслеживать судьбы каждого нашего персонажа, только и всего.
Да, значит, мусоровоз, горящий оранжевыми отсветами, словно бы пожарная машина, въехал в город. На заправке у Чижика с Цветковым никто ничего не спросил, хотя уже тут, на заправке, под баннером с надписью «Единодушно и горячо приветствуем Ежегодное Историческое Собрание МХПР» стоял армейский наряд на бронетранспортере и несколько полицейских в касках и бронежилетах. Тут же помещался и передвижной наливочный пункт – отцепленная от тягача голубая одноосная цистерна с откидывающимся лотком. Наряды стояли и вдоль трассы, по которой ехал Чижик. Вся трасса увешана была красно-желтыми флагами МХПР. Все это непреложно говорило о предстоящем экстраординарном событии – и нагнали людей в погонах явно больше обычного. Чижик рулил молча и сосредоточенно, только один раз воскликнул:
– Вот они!
На обочине стояли трое – полицейские полковник, майор и капитан, все с автоматами через плечо. Никакой машины рядом не было. Чижик притормозил. Полковник вскочил в кабину со стороны Цветкова, тут же на Костю, кроме обычного, как и от всех людей, запаха водки, резко пахнуло ужасным запахом дешевого табака, Костя даже успел подумать, что полицейский полковник, воля ваша, таких вот сигарет, с таким вот запахом, ну никак курить не может, западло бы это стало полковнику – то был запах даже не сигарет «Мормышата», а махорки, раздаваемой населению каждую пятницу в округах Чистого Города по талонам № 6. По шестым талонам отоваривались, Цветков знал, самые… Ну, самые… Это была загадка, почему полицейский полковник курит махру, дорогие мои, над которою, уж прямо скажем, Цветков не очень долго раздумывал.
Капитан и майор молча вскочили на подножки по обеим сторонам мусоровоза. И тут же полковник, придавив Цветкова, через него перегнулся к Чижику, пожал ему руку, и сразу же они с Чижиком, сжавши руки в кулаки, ударили друг друга кулаком об кулак. Полковник выставил кулак и перед Цветковым, a тот и сам не заметил, как сжал свой сухонький кулачок и стукнул им в огромный мясистый кулак полковника.