Глава первая

По утрам Никита подходил к сараю соседа и тихонько стучал в ворота:

— Дядя Трофим, пошли!

Сегодня в ворота до половины высунулась незнакомая девушка в белой рубахе, смуглая, глазастая и с головы до ног осмотрела Никиту. Никита был невиден корпусом, узкоплеч, немного коряв, на верхней губе у него топорщились редкие светлые усы. Костюм его напоминал те отдаленные времена, когда люди возвращались в родные края, пропахши порохом. Сыромятный ремень стягивал живот Никиты. В широких грудных карманах гимнастерки лежали памятные книжки, несколько карандашей, сложенный желтый метр и карманные часы.

Девушка сощурила глаза и улыбнулась. Конечно, она не слыхала грохота гражданской войны и никогда не носила гимнастерки.

— На покос бужу, — пояснил немного растерянный Никита и, помолчав, спросил: — Ты чья будешь?

— Теперь ваша.

Никита безмолвно пошевелил губами и осмотрелся. Поля лежали в туманах. Гумна на пригорке толпились в розовом пламени. На темной, примятой его ногами траве медленно выпрямлялись желтые цветы. Трава дымилась. Становилось свежо.

Странное дело — Никита чувствовал себя смущенным.

— Скоро солнце взойдет, — сказала девушка, зябко поежившись.

— Значит, сегодня помогать придешь? — улыбнулся Никита и, хлопая широкими голенищами, пошел от повети.

Ему казалось, что острый, насмешливый взгляд преследует его. Обернулся. Дверь чернела пустым безмолвным прямоугольником.

«Шельма», — подумал он и невольно представил себе, как Егор ласкает молодую жену.

Он сел у часовни на канаве и в ожидании, пока все соберутся, достал свою памятную книжку. Он перебирал страницы, сдувал с них соринки, взвешивал книжку на руке.

Книжка была тяжела. Корочки ее блестели, как лакированные. Учет работы и людей, наряды. Каждая цифра, каждый значок были полны для Никиты сигналов к действию. Какая-нибудь «птичка» или крестик в уголке страницы перебрасывали его к черным развороченным полосам, где тракторист сломал стойки, к логу около кузницы, потравленному конями. И он начинал слышать запахи обнаженной земли, видеть красные головки клевера, втоптанные широкими копытами. Книжка хранила всю житейскую мудрость Никиты, накопленную им за два года работы в бригаде. Здесь были отделы: «Выступления ораторов и отчасти краткая запись произнесенных речей», «Фактические выписки из Нового Устава и из газет», «Отчасти сокращенная политграмота», «Объяснитель непонятных слов и всяких плоскостей жизни».

И, наконец, был отдел, к которому прибегал Никита очень редко, — «Обращение к власти в категорической форме».

Он положил книжку в карман и достал часы. Было ровно три. За гумнами ворочалось огромное солнце. Потом, как бы оборвав путы, солнце выглянуло, и все вокруг задрожало. В овраге стремительно заметались тени. Над побелевшими ржаными склонами ветер золотой метелью поднял цветочную пыль. Земля задышала теплом и радостью. Повеяло сытым ароматом ржи и меда.

Никиту ослепило. Он приставил руку к глазам, глянул на розовые капельки в пыли, на загоревшийся стебель вдовца-репея при дороге, улыбнулся, набрал в грудь воздуха и выпрямился навстречу тетке Татьяне.

— Здорово.

— С погожим днем тебя, Никита Михайлович.

На пожне ждут прихода молодой. Никто не знает, откуда она. Парень ходил в лес на подвесную дорогу и вот привел ее. От этого все немножко напряжены. Что принесет она в бригаду?

Женщины перешептываются, посматривают в сторону деревни.

— Матрене отдых…

— Неизвестно. Может быть, расстрел в самое сердце.

Молчание. Хрустит трава. Кто-то вздыхает. У Никиты болит сердце. Он хочет поговорить с Трофимом о сыне, о невестке, но Трофим мрачен.

— Дядя Трофим!

Трофим быстро обертывается, и у Никиты пропадает смелость.

— К обеду вон до той березы надо скосить.

Оба смотрят на березу. Она стоит в середине пожни, обезображенная лыкодерами, пестрая, как верстовой столб.

Ночью, придя от соседа, Трофим полез на поветь. Там, где он всегда спал, сидела рослая девушка в белом и заплетала себе косу. Коса у нее была длинная, тяжелая. Егор лежал на сене, закинув за голову руки. Широкоплечий, длинный, с сильными ногами. Под боком у него красные помочи, желтые ботинки, желтая сатиновая рубаха. В сарае пахло дымом дорогих папирос.

— Делитесь взаимоотношением, отец.

Трофим молчал.

Девушка быстро поднялась, достала из узла белую рубаху; улыбнувшись, протянула ему.

Трофим глянул на нее и не улыбнулся, а только шевельнул губами. Рубаха была новая, тонкая, должно быть, дорогая. Она приятно шуршала в руке невестки. Густой ряд пуговиц блестел заманчиво и важно. Трофим взял рубаху, стал спускаться по лестнице и все думал о том, ладно ли сделал. Не решив, положил рубаху в шкаф и полез на полати.

«Слопает, — заключил он. — Обязательно слопает. Больно остры у нее глаза…»

И осталась у него на душе от этой ночи какая-то муть.

— Сегодня пришел будить, а тебя и след простыл, — говорит Никита.

— Холодно. На полатях спал.

Солнышко высоко. В воздухе носятся белые лучистые пушинки. Появляются овода.

— Не сказался?

— Нет. Взял да привел.

Никита вспоминает бойкие глаза девушки, ее улыбку, рассыпавшиеся по плечам волосы и снова чувствует смятение. «Что такое? — мелькает в мозгу Никиты, — я совсем не о том думаю…» Он хочет представить себе эту девушку там, у себя на родине, в колхозе, на работе и видит, как она, смеясь, запахивает полотном рубашки открытую грудь. Рассерженный, Никита отходит на свое место и взмахивает косой. Трава, не успевая падать, ложится влево от него тугими смятыми рядами. Она пахнет водой и черной смородиной.

«Надо спросить, как ее звать, из какой она деревни, а там все выяснится», — думает Никита.

Молодые пришли не из кустов, как их ждали, а от реки. Но их сразу все заметили и притихли. Они шли рука об руку, по колено в траве, оба нарядные и веселые. Из грудного кармана Егоровой рубахи свисала цепка от часов, на конце которой болтался значок ворошиловского стрелка. В правой руке у него были цветы. Он размахивал ими, подносил к лицу, нюхал, хлестал себя по коленям. Молодая издали рассматривала бригаду. На голове у нее был белый платок. В правой руке она держала зеленую кофту.

Когда они подошли ближе, все увидели, что Егор в сапогах с калошами, а молодая босиком.

— Здравствуйте! — бойко произнесла молодая и всем поклонилась.

— Как звать-то? — торопливо спросил у молодой Никита.

Увидев знакомое лицо, она быстро подошла к бригадиру, достала из-за пазухи какую-то бумажку и подала ему.

Потом сразу отвернулась и стала знакомиться с женщинами.

— Анисья? Так я и буду звать — Анисья. Тетка Татьяна? Ой, тетка Татьяна, какая у тебя рубаха хорошая!

Не переставая разговаривать, она переходила от одного к другому и через две минуты знала, кого как зовут, кто где живет. У подростка Степки заметила на рукаве дырку, шутливо протянула руку, хотела поиграть в «крючки» У Татьяны заметила на рубахе красные ластовицы. Сказала, что такой рубахи не нашивала и не знает, как ее шить, как делать вырез на груди. Полюбовалась мелкой ручной строчкой, потрогала широкие, кувшинами, рукава.

Татьяна подробно все ей рассказала. Потом наклонила к молодой подобревшее лицо и шепнула:

— Раньше я сама была такая. А сейчас, матушка, все потерялось.

— Все?

— Все, матушка. Совсем погасла…

Она помолчала и снова обратилась к Анне:

— Места-то наши как? Я первое время думала — не привыкну. И лес не такой, и поля не такие, и люди, да и от матери далеко… Ничего, обживешься.

— Да мне и сейчас хорошо, — улыбнулась Анна.

Татьяна недоверчиво глянула на нее. В глазах молодки не было ни страха, ни печали. «Может быть, это и хорошо», — подумала Татьяна, повернулась к Егору и шепнула:

— Как заработок?

Егор курил дорогую папиросу и снисходительно наблюдал за женой.

— Заработок — лучше и желать не надо, — ответил он и сплюнул в сторону. — Пришлось раньше срока уехать. Моральное самочувствие упало.

Татьяна погрозила ему пальцем и, хитро сощурившись, кивнула в сторону Анны.

— Ну-ну, — добродушно улыбнулся Егор. — Уж эти бабы!

Между тем Никита два раза прочитал бумажку. Это была справка Лукьяновского сельсовета о том, что Анна Флегонова из деревни Грехи отпущена в лес на подвесную дорогу.

Никита сложил справку вчетверо и долго рассматривал затасканную с коричневыми жилками бумагу. За ней он видел катища, светлую просеку и всю ту великую массу людей, среди которых незаметно прошла Анна. Он ставил ее рядом с теми мужественными северными девушками, юность которых прошла в лесу, слышал их бодрые голоса, их песни, и Анна, совершенно ему незнакомая, стала понятней и ближе.

Анна подошла к нему и попросила отмерить участок ей и мужу.

— У нас индивидуальная сдельщина, — сказал Никита. — Придется вам косить отдельно. Не боишься?

— Стану отставать, муж поможет, — улыбнулась Анна.

Никита одобрительно кивнул головой, достал «памятную книжку» и, не торопясь, крупно вписал в нее фамилию Анны. Потом он разбил надвое полосу травы, остающейся на краю пожни, и молодые встали на свои места. Анне достался участок рядом со свекром. Егору — от изгороди. Егор победоносно осмотрел бригаду, подбросил недокуренную папиросу, снова поймал ее, не глядя, протянул отцу и стал разуваться. Анна скинула с головы платок. Крупные стеклянные бусы засверкали у нее на шее. Крепко поставив босые розовые ноги, Анна сделала широкий мужской взмах. Коса нырнула в траву, как большая рыба. Остро запахло скошенной мятой.

Женщины торопливо полезли в свои берестяные ножны. Доставали узкие лопаточки, облепленные слоем мелкого песку, и наставляли косы. Исподтишка следили за молодой.

Дышала Анна легко и ровно. Косу откидывала, как бы играя. Издали казалось, что она стоит на месте. Однако за ее ногами быстро вырастали две ровные канавки, и Егор, приготовившийся помогать жене, еле держался с ней вровень. Ему мешали пеньки и кочки, подпорки от изгороди. Он под корень срезал мелкую ольховую поросль, выхватывал черные клочья земли, несколько раз налетал на камни.

Бригада насторожилась. Кое-где слышался сдержанный смех.

Молодая не спеша обтерла косу травой, наставила ее и снова пошла легко и ровно. Егор сжимал ручку косы до боли в суставах. Ворошиловский значок у него на груди готов был оторваться. Он расстегнул ворот рубашки, засучил рукава. И вдруг Анна отделилась от него. Тогда смолкли смешки, разговоры, во всей бригаде участился беспорядочный хруст травы, и на молодых больше уже никто не смотрел. Анна ушла от мужа и, больше не останавливаясь, начала закидывать косу быстрее и быстрее. Трофим оглянулся на молодку, подтянул пояс, откашлялся и напряг все мускулы. Он сразу вспотел. Почему-то начали дрожать колени. Никита, видя это, ухмылялся. Но и сам не без тревоги посматривал назад. Однако он-то впереди всех! Вот отстали Татьяна, Фенька… Лишь трое девчат с другого края пожни тянулись почти вровень с ним.

Пожня вся разом двигается к реке, как бы сгорая. Только у изгороди хвост, и на конце его, будто привязанный, вертится одуревший Егор. Никита видит, что он косит худо, но сказать об этом сейчас — значит совсем пришибить парня, да и некогда. «После тихонько укажу», — думает Никита. Дыхание невестки обжигает спину Трофима. Руки его немеют. Начинает гудеть в голове. Но сейчас он — как худой коренник, окруженный бешеными пристяжными: надо бы остановиться и отдохнуть — остановиться не может. Правый край участка снохи забегает вперед. Трофим, наконец, останавливается, и Анна, быстро выровняв участок, уходит. Он смотрит на нее с удивлением и радостью.

Первым приходит к березе Никита. За ним Анна. Трофим, кое-как докосив, садится на кочку. Кончают все, кроме Егора, и уставшие собираются в кучу. Егор, облокотившись на косу, смотрит издали. Все понимают его и тихонько посмеиваются. Егор идет к березе.

— Свою косу вчера не отбил, а с этой результаты плакучие, — говорит он, ни на кого не глядя.

В обед Анна ломала с молодыми бабами веники. Толстая коротконогая Фенька упала с березы. К ней бросились все. Она не разбилась, только порвала юбку. Мигом починили прореху. Посмеялись. Начали шалить. Гонялись друг за другом. Одной положили за рубашку сверчка, и она визжала, как под ножом. Егор и Никита, сидевшие у огня перед большим чайником, зажимали уши. Они не заметили, как Анна о чем-то шепталась с бабами. Еле сдерживая смех, бабы подошли к огню. Егор и Никита начали подозрительно оглядываться.

— Пульсы играют? — сказал Егор.

В это время его кто-то сильно дернул сзади, и он упал навзничь. Никита завертелся на месте, но его тоже повалили и потащили за ноги. Из карманов Никиты посыпались карандаши, книжки. Он после этого и кричал, и плевался, и бегал за бабами, но поймать ни одной не мог. Потом, когда все, насмеявшись, сели в кружок, Никита схватил Анну сзади и опрокинул в траву. Обессиленная от смеха, она толкала его, пыталась укусить руку.

— Пусти, медведь…

Сверху на Никиту навалились. Его лицо оказалось у самого лица Анны. Он почувствовал на своей щеке ее дыхание, увидел ее смеющиеся глаза, и ему страшно захотелось наклониться к ней еще ближе. Никита опомнился и, роняя оцепивших баб, встал. Он отошел в сторону и стал поправлять рубашку.

Бабьему веселью не было удержу. Они схватили подростка Степку, притащили от огня Егора, снова оцепили Никиту, и снова он совсем близко увидел лицо Анны. Никита поднялся с земли, красный, всклокоченный, с переломанными карандашами, и покосился на Анну. Анна смотрела на него открыто и ясно.

Долго все смеялись и вспоминали, кто как лежал.

Егор вытирал рукавом рубашки расцарапанную щеку и тихонько поругивал баб. Анна подошла к мужу, поправила у него ворот рубашки, отряхнула с плеча траву и села рядом. Никита все это видел. Он отвернулся, чтоб не мешать им.

Когда шли домой, Анна взяла мужа за руку. Они шагали в сторонке, о чем-то вполголоса разговаривая и смеясь. Иногда Егор отмахивался от жены, как от чего-то надоевшего, гордо задирал голову. Опять Никита заметил это, и ему стало больно видеть счастливое Егорово лицо.

Он вспомнил, что скоро исполнится три года со дня смерти жены, что он ее никогда не любил, и жили они тихо. Жена проходила рядом с ним подобно тени, и он даже не помнит, какие у нее были руки. Один раз, встретив его на станции, бросилась на шею. Без умолку говорила, рассматривала его шинель. Никита шел с ней к телеге, и все в нем трепетало и пело. Но это было не надолго. Снова тихие ступеньки дней, и она, как тень, рядом, и взгляды вполглаза, и ласки по привычке. Когда ее не стало, Никита погоревал, а потом весь ушел в работу и забывал о том, что можно жить по-иному.

 

Глава вторая

С этого началось. Никита пришел домой, и ему показалось, что изба пуста, неуютна, а вещи как бы сдвинулись со своих мест и встали перед ним в неожиданной убогости и безобразии. Он увидел, что окна малы и слепы. Изба пугала серыми тенями, нежилыми запахами и тишиной.

Никита разогрел самовар и сел на лавку. Самовар закипел как-то мрачно, озлобленно. В дырявую трубу ринулся поток пламени, крупные красные искры. В недрах печи загудело, застонало. Никита достал счеты, памятную книжку, но работать не мог. Он собрал разбросанные у шестка поленья, подмел пол, но все чего-то не хватало, и карандаш валился из рук. Он, не торопясь, вслух стал перечитывать речи районных ораторов. Часто останавливался, думал, чесал голову и, когда ему попадались трудные или неверно, наспех записанные выражения, Никита прислушивался, как они звучат, стараясь уловить скрытую мудрость слова. Так, в одном месте он нашел фразу: «Общее состояние духа отсутствовало», перечитал ее несколько раз с воодушевлением и радостью, ничего не понимая, но угадывая, что это как раз то, что ему надо. Она определяла его состояние. Он пробежал заново всю страницу. Несколько минут сидел и обдумывал. Потом разом слова потускнели, погасли, как лампочки, и Никита увидел, что ни то, ни другое не помогает. Опять все загорело у него внутри, заныло от какой-то большой, не совсем еще понятной печали. Впервые показалась Никите книжка простой, серой стопкой бумаги, неуклюжей и убогой, как все, что его окружало. Он отодвинул ее, прикрыл самовар и стал ходить по дому, сам не зная, что ему надо. Он брался за топор, за пилу и сразу же клал их обратно. Он пошел в сарай, но и здесь были те же тихие стены и запахи, и вещи, казалось, не обогреты человеческими руками.

Во все щели и дыры пробивалась заря. Было похоже, что сарай кто-то поджег снаружи, и черные, полуистлевшие на крыше желоба казались громадными головнями. Никита переставил с места на место кадку. Потрогал старые кросна, — на них лежала паутина, и незаконченная работа матери была покрыта слоем пыли. В этой полутьме и неподвижности Никита почувствовал себя странно чужим и одиноким. Как будто вся его жизнь прошла вне этих стен, вне этих уродливых, холостых вещей.

Он захлопнул ворота и приставил к ним коромысло.

«Раскис, — решил он, — а в книжках за декаду не вписаны трудодни. Бригада на втором месте…» Круто повернувшись, Никита зашагал в избу.

Мать пришла с поля и сидела за чаем. Она раскрыла окно. Изба была полна запахами берез и хмеля. Из соседнего сарая слышались два голоса. Молодые еще не спали.

Никита, не взглянув на мать, прошел к столу и сел на свое место.

— Поругались? — спросила мать.

— Нет. Что-то голова болит. Это пройдет. Как работали?

Мать принялась рассказывать о работе. Потом перешла на новости дня. Стоит ли Егор этой девки? Понятно, парень хорош собой. Не дурак. Бывал в людях… Чья она? Кто ее родители?

Мать замолчала. Не сболтнула ли чего лишнего? Никита не любит бабьего многословия.

— Болит? — посочувствовала она.

— Блажь какая-то. Вот посмотри, как после чаю буду работать.

— Ночью-то?

— Лампа большая, свету хватит! — кивнул Никита на зарю, уклоняясь от прямого ответа.

Никита работал всю ночь и, не ложась спать, вышел на пожню.

С первым шуршаньем травы к нему подошла Анна. Не отклоняясь, он полуобернулся к ней:

— Что?

— Наточи косу.

— А… — начал было Никита, посмотрел на Егора, на нее и, ничего не сказав, сел на кочку.

Егор косил, далеко отбрасывая траву, и напевал себе под нос. Ему хотелось кричать от обиды, а не мурлыкать. Все видели это. Девчата фыркали.

пел Егор и насвистывал дрожащими губами.

«Шельма, — подумал Никита. — Не шипит, а жалит…» Он стал перевертывать косу и мельком взглянул на Анну. Глаза Анны смеялись. Никита тоже улыбнулся.

«А вечером за эту обиду возьмет и пожалеет…» — мелькнуло у него.

Коса брала хорошо. Однако больше к нему Анна не подошла, а подала ее точить мужу. Никита сделал вид, что не замечает. Все начали переглядываться.

Егор перестал петь.

— Ведь тебе сам бригадир точил, чего ты ко мне, — с горечью сказал он.

Все-таки косу взял. Точил долго, старательно. Потом сидел на кочке, курил, отплевывался и смотрел на пролетающих мимо чаек. Изредка поворачивал к Анне притворно равнодушное лицо, зевал.

Анна подняла косу и стала ее рассматривать.

Егор выпрямился, исподлобья осмотрел бригаду.

— Что? — тихонько спросил он.

— Завалил все острие с одной стороны.

Егор густо покраснел. Бросил папироску, поднялся.

— Тебе сам Калинин не уладит! — крикнул он.

Анна пошла к свекру. Трофим гмыкнул.

— А ну, как и меня забракуешь?

Бабы смеялись.

Трофим обтер косу травой, взял молоток, подколотил клинышки — коса держалась крепко.

— Сушь стоит, вот она немножко и разбежалась.

Он приставил косу к плечу, чуть согнулся.

— Тебе не высоко?

— Как будто нет.

Не торопясь наточив косу, он подал ее Анне и сказал ласково:

— Крепко не сжимай, рука заболит.

Коса шла, как в воду. Смеясь и поглядывая на бригадира, Анна предложила, чтобы все несли точить и править косы только к Трофиму. Бабы сначала шутками потянулись к нему. Пошли девчата. Пошел Степка.

Трофим вопросительно поглядывал на бригадира.

— Придется, — сказал Никита. — Мы тебе за это десять соток запишем. Все согласны?

Все были согласны.

Никита полушутя сам подал Трофиму косу. На него одобрительно посмотрели.

Держался один Егор.

— Егор! — обратился к нему Никита. — Раз бригада поставила, надо подчиняться.

Егор ответил не сразу, с раздражением:

— У меня является стремление точить самому.

— А ты это стремление под пяту!

— Он заваливает.

— Кто, отец-то? Будет дурака валять. Смотри, и так все смеются.

Егор нехотя пошел к отцу.

Трофим выбивал, точил и правил косы. Каждая коса, прежде чем пойти в работу, проходила через его контроль. Он издали замечал, у кого что неладно.

— Фенька, ты что траву оставляешь? Э, да у тебя пята отогнулась. Давай-ка ее сюда!

И Фенька несла косу.

Скосили больше, чем в другие дни.

— Кажется, так просто, а вот не могли раньше догадаться, — мужественно сознался Никита.

К концу недели бригада встала на первое место. Радость Никиты была неполной. Что бы он ни делал, куда бы ни шел, неотступно следовал за ним бес. Видел он всюду счастливое Егорово лицо и Анну, поправляющую ему рубашку. Он старался не встречаться с Анной с глазу на глаз, но всегда почему-то выходило так, что она оказывалась рядом у стога, у копны, у сенного сарая. Он узнавал ее по шагам. Забранные ею охапки сена видел издали. Он старался не прислушиваться к ее разговорам и слышал каждое ее слово. Однажды, помогая ей слезать с законченного стога, протянул руки, и она сползла прямо на него. Навалилась на грудь крепким телом и смеялась. Потом, быстро прыгнув на землю, отбежала и стала отряхивать приставшее к платью сено. Никита ушел на другую сторону стога.

Перепадали дожди. С утра небо начинало хмуриться. Выходили на пожню озабоченные. Однажды замочили сено. Третьей бригаде повезло: у них в этот день не было уборки — косили. Вставали до солнышка и уходили после заката. Перед последней пожней быстро стали нагонять Никиту. Все решал один день. Никита скосил последнюю пожню, третья бригада не успела. Если завтра вёдро, Никита успеет закончить все. Если помешает дождь, третья бригада выйдет вместе с ним.

Солнышко село в облака.

— Бывает, что и разнесет, — неуверенно говорил Трофим и смотрел на запад.

Возвращались ночью. Шли через овраги, кустарники.

Степка играл на гармошке. Он только учился. Еле тянул. Гармонь была старая, разбитая. Егор шел в толпе под руку с Анной и пел новые частушки.

Никита оставался поправить изгородь. Он догнал Татьяну. Татьяна шагала тяжело, сутулилась и покачивалась на ходу. Он давно присматривался к ней. Иногда в разгар работы тихонько подходил, шептал: «Сядь, посиди» — мягко отбирал косу.

— Завтра тебе ходить не надо. Без тебя закончим, — сказал он, поравнявшись с Татьяной, и, видя, что она нахмурилась, вздохнул: — Сердце у тебя молодое, а руки старые. Что с тобой делать?

Анна обернулась и, увидев Никиту, задержалась, стала что-то поправлять у своей обуви. Никита обрадовался и испугался. Невольно замедлил шаг. Она пошла с Татьяной, наклонилась к ней, что-то тихонько спрашивала.

— А с мужем, матушка, жила худо… — услышал Никита голос Татьяны. — Бабы во мне давно нет. Осталась одна форма…

Дальше Никита не слышал.

— Так и прожили всю жизнь? — спросила Анна.

— Так, мое солнышко, и прожила. Уйти? А куда уйдешь?

Зашли в поле. Ветряная мельница на пригорке, вскинув крылья, как бы падала в мягкую холодную тень. Тихонько шелестели травы. Анна взяла Татьяну за руку, приласкала. Потом обернулась и кивнула Никите:

— Иди с нами!

Никита встал с ней рядом и, стараясь угадать в ногу, сбивался, делая маленькие шаги. Анна смеялась.

— Тебе завидую, — обронила Татьяна.

Анна ничего не ответила. Она неожиданно притихла, сжала губы.

— На курсы меня отпустишь? — помолчав, спросила она у Никиты.

— Помоги выжать…

Подошли к гумнам. Толпа стала редеть. Егор остановился, поджидая жену.

Анна наклонилась к Никите и сказала так тихо, что он скорее угадал по губам, чем услышал:

— Ты меня боишься?..

И тихонько дернула его за рукав.

От кустов бежит ветер. Он поднимает зеленые клочья сена, обнажает кочки, как плешивые головы, и гонит впереди себя пересохшую ветку шиповника. Никита подхватывает ее зубом граблей и, ловко бросив в куст, смотрит на небо. Задирает бороду и Трофим. Так они стоят с полминуты. Переговариваются поспешно и отрывисто.

— Прижмет, Никита.

— Может, краем?

— Нет, в точку.

— Беда. Три стога…

Туча плывет над самой рекой. Оранжевые края ее пылают. Она все ниже и ниже. Скрывает солнце. Кажется, сейчас всей своей тяжестью осядет в темную реку, и вода, раскаленная ее огненным дыханием, зашипит и заклубится. Ошалело кричат вороны. Кулик-канюк давно просит «пить». Становится трудно дышать.

— Нажимай! — кричит Никита и, весь содрогаясь от напряжения, закидывает грабли.

Охапки сена, как бы подхваченные вихрем, взлетают над головами, плывут и падают. Взволнованный шум и шелест, учащенные вздохи. Копна за копной движутся к середине пожни, и около трех высоких стожаров вырастают целые зеленые деревни.

Девчата давно прекратили песни. Но Никите все кажется, что работают они вяло, перешептываются, а Егор качается на одном месте, еле шевеля руками. Свои грабли кажутся Никите малы и легки. Они мелькают с шумом, скрипят, кряхтят. Пузатые зеленые сверчки рассыпаются от него во все стороны. В лицо ему летят семена пересохших трав. Никите хочется стать великаном, подняться над пожней и разом смахнуть ее всю огромными граблями.

Поблизости от него работает Анна. Она раскраснелась. Глаза блестят. Сено под ее граблями прессуется, как в машине. Тут же Егор. Снисходительно улыбаясь, он смотрит на работу жены. Здесь-то, конечно, его верх. Он забирает охапку, как копну. Почва у него под ногами дрожит. Он на ходу опускает левую руку, охапку держит на плече только граблями. Все перед ним расступаются. Он идет ровно, прямой, сильный, красивый. Сверкает белыми зубами. Смотрит на девчат, на Никиту, на жену. Анна не замечает. Тогда он кричит:

— Даем количество и качество!

Анна не повертывает головы.

Он начинает притворно кряхтеть, как бы от непомерной тяжести. Никита видит на лице Анны досаду. Ему хочется крикнуть, чтобы Егор не отвлекал людей. Однако на Егора уже никто не смотрит; в кустах запутался ветер, обрывает листья, трясет вершинами.

Вдруг охапка на плече Егора расползается, и сено водопадом летит под ноги. Егор нелепо взмахивает руками, стараясь удержать хоть немного, и потом долго стоит с вытянутыми руками. Лицо Никиты темнеет.

— Будет шалить, дура!!

Все косятся на бригадира. Такой злобы в его голосе еще никто не слыхал.

— Ну-ну, — примиряюще говорит Егор и, быстро собрав сено, идет на прежнее место.

— Ветер подхватил, вырвал…

Он хочет что-то тихонько сообщить Анне, но она быстро отворачивается и, забирая охапку, прячет лицо в сено. Егор стоит с раскрытым ртом.

— Ты вот что, Егор, — уже без злобы говорит Никита. — Бабы тут без нас доделают, пойдем! Дядя Трофим, я думаю, можно начинать?

— Можно, — отвечает Трофим.

И все трое быстро идут к стожарам.

Трофим и Егор опередили Никиту. Он работал со Степкой. Степка, как назло, путался в сене, перемешивал пласты. Начинало накрапывать. Никита сердился, покрикивал. От этого парень еще более терялся. Никита махнул рукой и последние пласты подавал уже молча.

Хлынул дождь. Степка с Никитой и все, кто им помогал, перемокли до нитки. С визгом разбежались и попрятались девчата. Из кустов, волоча за собой подпоры, выбежал Егор и упал под ближайший стог.

Никита принял на руки Степку и осмотрелся. Рядом с ним стояла Анна, и больше никого не было видно.

— Ты… — начал Никита и, не договорив, толкнул ее под стог.

Там уже сидела Татьяна.

Анна прижалась в углубление. Никита сел рядом.

— Постарше-то подогадливее, — шутила, глядя на него, Татьяна.

— Старый конь борозды не испортит, — ответил Никита и прикрыл колени Анны своим пиджаком.

— Холодно?

— Нет, ничего.

Никите хотелось смеяться.

Она не спряталась вместе с другими? Бегала за кофтой. Но ведь кофта все равно промокла! Он наклонился к Анне и шепнул:

— Мужа-то как срезала!..

— На лесопункте он, — сказала Анна. — Выступал на собрании: «Товарищи, мы должны стать героями лесного фронта». После говорит мне: «И тебя подтягивать буду».

— Подтянул?

— Как же! Сговорились они с одним парнем. А десятник был знакомый. Ну, сказали ему: «Пять кубометров». Он поверил, не ходил смотреть, так и принял. А там и трех нет. Я узнала. «Так подтягиваешь?» Он туда-сюда. Пошла, сказала десятнику. Ходит, на меня косится. Я говорю: «Что так шибко рассердился?» Сама смеюсь. Он хмурится: «Худо, скучно, прямо — беда». — «Чего скучно-то?» — «Вот это грустное положение». Тут нашу бригаду девушек премировали. Он отзывает меня к сторонке: «Я даже не считаю себя достойным стоять перед тобой на ногах». Мне опять смешно. «Ты бы меньше мудрил, а больше старался». Ну, вот с этого я его называю героем. Не нравится…

Оба весело рассмеялись.

Вода стекала со стога прозрачной занавеской. Сразу заблестели лужи. На другом берегу, между ржаных полос, бежали к гумнам девчата. Когда гремел гром, они закрывали головы руками, приседали и, вероятно, вскрикивали, но ничего не было слышно. Казалось, шумит и плывет куда-то вся земля. И под этот шум Татьяна задремала.

Анна чуть подвинулась к Никите. Он почувствовал теплоту ее плеча и немного отстранился.

— Ты мне не мешаешь, — шепнула Анна. — Двинься. Я не кусаюсь…

Все пять отделов памятной книжки Никиты не объяснят, почему он, передовой колхозник, бригадир, сидел под стогом и не сердился на дождь, когда в других бригадах, может быть, замочили сено… И Никита мысленно вписывал в книжку новый отдел: «Обстоятельства, из ряда вон происходящие по существу».

Над лесом, как из большого голубого окна, выглядывает солнце. Дождь постепенно стихает. В кустах лепечут листья. Где-то журчит вода. Над пожней поднимается широкая яркая радуга. Горизонт становится ясней, и за далекими ржаными склонами, как после большого пожара, широко дымится земля. Сразу становится тепло. Над кустами взлетают вороны и, отряхивая перемокшие крылья, орут радостно и глупо.

Со всех сторон выползает бригада. Хохочут, толкаются, сорят сено. Никита стоит у стога, смотрит на них и тоже смеется.

— Где же ты изволила пропадать, дорогая жена? — дурашливо кричит Егор и, подойдя к Анне, обнимает ее.

Анна делает резкое движение, но сразу же прижимается к нему мокрым плечом и стоит покорная.

— С победой! — говорит Никита.

Все замолкают. Но он больше ничего не говорит, берет у Степки из рук гармонь и садится на кочку. Все обступают его, как на празднике.

У Никиты плотно сжаты губы. Пальцы взволнованно пляшут на клавишах. Степка не узнает свою гармонь.

— В полной форме наворачивает, — тоном знатока произносит Егор.

Девчата принимаются голосить частушки.

Всем легко, радостно и немножко жаль, что завтра Никита будет уже не с ними.

Вечером после чаю Никита выходит в огород. За двором под старой березой у него скамейка. Здесь он иногда отдыхает, читает газеты. Он садится на скамейку и расстегивает ворот рубашки.

День уходит ясно и торжественно. Вот сияет на пригорке рожь. Тускнеет, как опаленная. В конце поля горит новая изгородь. Открывается берег. Безмолвные пожни и стога — памятники человеческому труду. Тысячи раз виданное, исхоженное вдоль и поперек — неизменно одно и то же. Но сегодня особенная тишина, и тени, и запахи, и как-то по-особенному кукует в лесу кукушка. Никита сидит, не двигаясь, прислушиваясь к биению своего сердца, и стараясь объяснить, что с ним происходит.

В соседнем огороде Анна. Она идет туда, где сидит Никита, и, навалившись грудью на изгородь, разглядывает его. Никита поднимается, снова садится.

— Полезай сюда! — в шутку говорит он.

Анна осматривается по сторонам и вдруг быстро лезет через изгородь. Он вскакивает, хочет помочь ей.

— Отстань. Увидят…

Согнувшись, она бежит под ветвями и встает к стволу березы. Глаза у нее блестят. Она босиком, без платка.

Никита стоит перед ней, растрепанный и смешной…

Потом он идет по какой-то меже, запинаясь босыми ногами за камни, и не чувствует боли. Долго путается в овраге, в кустах, смотрит на ручей, на глинистые обнажения высоких берегов, сам не зная, как здесь оказался. В холодном ручье он мочит ноги и неподвижно сидит на камне. Из деревни слабо доносится пение петуха. Никита вскакивает, выпрямляется и кричит. Он смутно видит, как из кустов к нему идет какой-то маленький белый человек. Останавливается в двух шагах и смотрит на него. Это Степка.

Никита пытается сделать озабоченное лицо.

— Овцу ищу…

Степка осматривается по сторонам и хмурит светлые брови.

Никита берет Степку за плечо и, непонятно улыбаясь, тащит к деревне. Вырваться Степка не смеет. Он озирается. Под кустами тишина и страшноватый полумрак.

— Чудное дело, куда запропала овца, — еле сдерживая смех, говорит Никита.

Степка хочет сказать, что чью-то серую овцу с красным лоскутом в ухе он видел за кустами у дегтярного завода, но боится, что Никита поведет его туда. И тогда спрашивает:

— А она серая?

— Серая.

— С кустиком?

— С кустиком.

— Ну, тогда не видал…

Никита не переспрашивает. Он, кажется, забыл об овце. Молчание смущает Степку. Он старается найти тему для разговора. Шагает в ногу. Иногда сбивается. Переступает на месте и в это время хочет узнать, станет ли Никита держать его. Никита крепко держит.

— А я в ручье головастиков ловил. Для аквариума в школу.

Никита молчит. Больше Степка ничего не может придумать. Они заходят в деревню. Степка думает, что он сейчас будет свободен. Нет, Никита держит и идет, идет с ним. Вот и часовня. Вот и дом Степки. Мать сидит на крыльце. Никита подводит Степку к матери, легонько толкает его.

— На, да береги парня.

Степкина мать смотрит непонимающе. Хочет спросить у Степки, что случилось. Степка принимает вид взрослого. Отвечает равнодушно. Искали овцу. Но он чувствует, что с Никитой случилось что-то такое, о чем он не должен рассказывать ни матери, ни кому другому. Что? Степка еще не знает.

 

Глава третья

Жали рожь. Она вызрела дружно и от околицы до самой реки стояла густая, гривастая, с темно-голубыми разборами. Она затопила все поле, по обочинам разрывала кусты, скрыла камни и межи, попрятала дороги. Часть людей пришлось перебросить с незаконченного покоса в поле. Оставались ближние лога да одна небольшая пожня. С этим могли справиться старики. Склоны запестрели. Всюду шагали головастые суслоны. Скрипели тяжело нагруженные телеги. Попахивало овинами и свежим хлебом.

Никита приходил в первую бригаду жниц, шатаясь от радости и утомления. И если ему удавалось перекинуться с Анной двумя словами, всюду его сопровождала удача.

Получив газету, в которой сообщалось, что колхоз «Победа» по уборке стоит на первом месте, Никита смеялся. Он шел по полю, держа газету в руке, как знамя, и за ним двигалась шумная колонна мальчишек. На полосе они с Анной не взглянули друг на друга. Никита ткнул пальцем в список колхозов, Анна удивленно открыла глаза, потянулась через его плечо и полусогнутой рукой тихонько прижала Никиту к себе. Он стал вслух читать сводку и все путал названия колхозов.

Никита первый заговорил о посеве озимой пшеницы. Дело незнакомое — собрание проходило вяло. У самого Никиты не было крепкой уверенности. Украдкой он посмотрел на Анну. Анна чуть заметно улыбнулась ему и кивнула. Никита поднялся и сказал такую речь, что все с ним согласились.

Вечером, когда пустели поля, Никита был еще полон желания бежать, делать, покрикивать. Он просыпался с улыбкой, как в младенчестве, и сразу перед ним все расцветало, и каждый угол темной и тесной избы готовил для него какие-то радости. Одна мысль о том, что впереди целый день тяжелого труда, хлопот, беготни и встреч, приводила его в восторг. Он вскакивал с постели, умывался в сенях холодной водой и стоял у порога, потягиваясь. Потом он шел босиком по мокрой траве, осматривал каждую сжатую вчера полосу, каждый наспех поставленный суслон и, не торопясь, подбирал опавшие колосья. У жнейки он проверял все винты и гайки, осматривал «пальцы» и, удовлетворенный, садился тут же курить.

Иногда его разыскивает Трофим. Босиком, с расстегнутым воротом, весь в дыму, он осторожно пробирается во ржи и покашливает. Нужно бы подняться к нему навстречу. Никита поворачивается и прячет глаза.

— Две меры с суслона, — говорит Трофим и, хотя Никита сидит кругом в колосьях, протягивает ему ладонь, полную крупного зерна.

Они перебирают зерна, выдувают пыль, нюхают, кладут их на зуб и, неторопливо шевеля челюстями и языком улавливают тончайшие оттенки вкуса.

— На всех, даже за оврагом! — говорит Трофим.

— Удивительно. Я думал, там ничего не будет.

Дальше они понимают друг друга по движениям головы, по взглядам на ту или другую полосу. Конечно, по их настоянию поле засеяно до единого клочка. Но ведь в этом нет ничего особенного — так должен сделать каждый!

— На бугре тоже?

— Не проползешь…

Они курят Никита ковыряет большим пальцем ноги рыхлую землю. У Трофима на повети поет петух.

— Обживутся, — неожиданно произносит Трофим.

— Брань?

— Да нет. Так какое-то. — Не договорив, Трофим машет рукой и ждет, что скажет Никита.

Никита смотрит на руку и молчит. Лица его не видно.

Трофим немножко удивлен. Он начинает жалеть, что так просто все выложил соседу. Но ведь Никита тоже ничего от него не скрывал. Он старается вспомнить, чем обидел Никиту, но в память ничего не приходит. Тогда он решает, что высказал это преждевременно и некстати, и хмурится.

Рожь отряхивается и выпрямляется. Скоро можно будет выходить с серпом.

Никита встает.

— Видишь ты, — говорит он, не глядя на Трофима, — в таком деле советовать трудно.

— Это так.

Они идут в деревню плечо к плечу и снова говорят об урожае.

Дома Трофим лезет на поветь и останавливается у постели молодых. Анна спит, отвернувшись от мужа…

Днем Трофим колол у овина дрова и, натолкав полную теплину розовых ольховых поленьев, сидел на земле перед печью. В печи были щели. Все утро он возился, замазывая их глиной. Делал это внимательно и любовно, как несколько лет назад в своем овине. Когда приезжал со снопами Степка, Трофим заставлял его лезть в холодную печь, подавал пучок зажженной лучины и каждую щелку просматривал на свет. Теперь, круглая, похожая на громадную голову, печь была в заплатках, как в ранах, но не пускала ни одной искры. Тепло равномерно поднималось к черным блестящим пазухам, и было слышно, как шуршат и потрескивают сохнущие снопы.

Каждый раз он помогал Степке складывать воз и все смотрел в поле на разноцветные платки жниц. Слышались песни, смех. Стрекотала жнейка, и впереди нее две черные лошади как бы плыли по желтой вспененной реке.

Перед обедом заглянул на гумно Никита. Трофим обрадовался, хотел поговорить. Никита спешил и только на минуту остановился перед сушилом.

— Ничего?

— Больше не подкидываю.

Никита наклонился, подобрал с полу грабли, приставил их к стене, зачем-то отшвырнул ногой веник и хотел идти.

— Печь совсем пропала, — сказал Трофим.

Они не любили хвастаться и никогда не выражали друг другу одобрения прямо; это достигалось намеками, казалось бы, не относящимися к делу замечаниями: «Ведь сделать можно всяко». Или: «Тимошинцы хороши дровни делают. Из рук катятся». Затем следовали гмыкание и довольная улыбка. И всегда один проверял работу другого, как бы случайно. Но это всегда. Разница возрастов стиралась. Они были просто люди, хорошо умеющие делать.

Никита остановился, безмолвно пошевелил губами.

— Да ты починил?

— Починил.

— Вот и хорошо.

Не посмотрев в глаза Трофиму, Никита снова повернулся. Трофим немножко побледнел.

— У меня глаза фальшивят. Может, что не так.

— Я на тебя надеюсь! — уже на ходу крикнул Никита.

Трофим плюнул и пошел в теплину. Понятно, сейчас и некогда. Но ведь раньше они всегда находили время!

Трофиму нравилось в ней все. И то, что через нее и сына он видел непоколебимую крепость потомства, и то, что она просто, уверенно и, казалось, навсегда вошла в жизнь колхоза. В поле она делала за день столько, сколько давали вместе Татьяна и Фенька. Он знал ее по работе на покосе, но все-таки не утерпел: ходил ставить суслоны для того, чтобы посмотреть, как она жнет.

Серп она закидывала не часто, но брала решительно, по-мужски, — сразу полгорсти. Завязывая, она быстро опускалась на одно колено, ударяла ладонью левой руки по комлям, потом выбрасывала правую руку вперед, левую к себе — неуловимое движение, и сноп готов. Этот сноп можно было узнать из десятка: ровный, чистый, с гладким жестким комлем. За ней нечего было подбирать, и каким-то чудом жатвина не была помята ее ногами, как будто полосу сняли одним взмахом. Сначала он отметил только быстроту и четкость ее движения, другой разницы между работой ее и работой Феньки не нашел. Стал наблюдать за Фенькой внимательнее. Вот она завязывает сноп. Выравнивает комли. Раз, два… Четыре раза ударяет по ним ладонью. Она затягивает его. Солома скрипит, топорщится, голова у снопа получается большая и неуклюжая. На земле валяются колосья. Фенька ходит от борозды к борозде, собирает их, мнет жнитво. Жнитво прижимается к земле, как будто по нему катались кони. Когда Трофим понял все это, он не мог уже без волнения смотреть на невестку, все искал случая сказать ей ласковое слово и уходил с великой печалью о сыне, о семье, о том, что не может разгадать, что произошло между ними.

Взглянуть на ее работу пришли девчата из другого колхоза, и с ними пришел незнакомый человек в очках. Он долго разговаривал с Анной, потом фотографировал ее и что-то писал к себе в книжку.

Потом Трофим видел в газете портрет невестки и заметки о ней. Ее называли «лучшей ударницей» по сельсовету. Стоила ли она этого? Да, стоила. Соседи говорили о ней без зависти. Анной гордились.

Но чем выше ставили люди невестку, тем острее была у Трофима боль. Он вспомнил деда, бабку, родителей и всех ровесников, с которыми прожил жизнь, горе и радости которых знал, как свои. В его время баба принимала мужа таким, каким он был, покорно и безропотно, и если это не был вор или пьяница, жизнь проходила, похожая на сотни и тысячи других — никому не заметная и большая. Такая, как Анна, не может любить лодыря, хулигана или тронутого разумом. Но ведь за Егором ничего этого не было! В бане или на реке во время купанья он любовался складным и сильным телом сына. Он не без гордости наблюдал, как на собраниях Егор бойко читал газету. Все слушали почтительно, а девки, облокотившись на стол, заглядывались на густые Егоровы брови.

И все-таки загадка росла, и по утрам, заглядывая на поветь, Трофим видел, что невестка спит, отвернувшись от мужа.

И, сам того стыдясь, Трофим следит за каждым ее шагом.

Анна идет в огород и что-то долго не возвращается. Он, прикрыв дворовые ворота, смотрит в щелку. Вечереет. Цветы картофельной ботвы кажутся белыми бабочками. Он видит ее склонившейся над рассадником. Кругом — ни души. В полумраке оголенных лугов трещит коростель. Шумит река. На рассаднике Анна что-то посадила и бегает сюда каждый день. Но что делает тут целых полчаса? Трофим бесшумно открывает ворота. За углом слышится шорох. Весь подобравшись, он крадется туда. Вытянув шею, перед ним стоит сын. Они смотрят друг на друга, онемев от стыда и удивления. Трофим наклоняется, берет с земли щепку и бросает ее в поленницу. Потом оба, осторожно ступая, двигаются к избе. Егор берется за скобу.

— Матери ничего не говори, — шепчет Трофим.

— Да и говорить нечего.

— Понятно, нечего. Все ладно…

За ужином неловкое молчание. Ужин тянется без конца. Приходит Татьяна, Трофим начинает разговаривать с ней, с невесткой, и от этого кажется, что в семье все ладно.

В день урожая Трофим решает устроить пирушку. Пригласить замужнюю дочь, зятя, тетку и Никиту. За столом, в тесном кругу, сын и дочь развеселятся, и обо всем будет переговорено и все улажено. Он хочет сделать так, чтобы на празднике ни в чем не было недостатка. Покупает вина, белой муки и колет молодого барана. Вечерами он идет на реку и закидывает перемет. Заранее извещает Никиту. Никита рад. Он греет для соседа самовар, несет на стол пирогов, молока. Последнее время они видятся только издали. Никита с утра до ночи в поле. Он одобряет замысел Трофима. Столько хлеба никогда еще не снимали. План хлебоскупа выполнен. За все лето не было ни одного дня отдыха. Трофим еще больше светлеет лицом. Он склоняется к Никите и, хотя в избе никого нет, шепчет:

— А ты приди пораньше. У нас с тобой дела особые…

Никита молчит.

— И в этот день занят? — с сожалением спрашивает Трофим.

— Да. Пленум сельсовета.

Трофим смотрит на него недоверчиво, и ему кажется, что Никита, как тогда в поле, прячет глаза. Он быстро поднимается с лавки и кричит:

— Да что это, все с ума сошли или я помешался!

И идет к двери, запинаясь.

Утром он снимает с перемета несколько плотичек, бросает их в ведро с водой и возвращается в деревню. Солнце поднимается поздно и лениво. Не скошенная в кустарнике трава безобразно желтеет и хрустит под ногой. Где-то на склонах, как всадники, толпятся суслоны, но отовсюду уже веет пустотой и увяданьем. Во всем поле остается один клин овса. Жницы гуськом идут по тропе. Позади всех Никита и Анна. Трофим знает, что все они бросятся смотреть его рыбу, а рыбы мало, и он не хочет показывать. Останавливается за кустом и ждет, пока они пройдут. Никита и Анна отстали. Они шагают не спеша, разговаривают.

Анна все в той же зеленой кофте, без платка, бусы сверкают у нее на шее. Он слышит ее смех, видит, как она долго и внимательно смотрит на Никиту. Никита неузнаваем. Он кажется выше и шире в плечах, и лицо у него озарено какой-то особенной теплотой и решимостью. Так в первый год женитьбы, весной, шел Трофим с Матреной к теще в гости.

Они у самых кустов. Трофим слышит их дыхание, видит их касающиеся друг друга руки. Никита наклоняется к Анне, Анна вся тянется к нему. Трофим стоит неподвижно, пока слышатся их шаги. Потом бросает ведро, и рыбы серебряными скобами летят в траву. Земля шуршит, впитывая воду, и желтые верхушки трав шевелятся, как живые. На тропе никого не видно. Пустое холодное поле смотрит на него со всех сторон, и вправо на пригорке чадят овины. Он собирает рыбу в ведро и, согнувшись, шагает к деревне.

 

Глава четвертая

Когда Никита зашел в теплину, Трофим молча пропустил его к боковой стене, плотно закрыл дверь и припер ее толстым поленом. В теплине стало глухо и мрачно, как на дне глубокой ямы. Трофим опустился к устью печи и загородил собой весь проход. В печи гудело. Поленья, обгорая, ворочались в пламени, как туловища. Со звоном летели угли и, остывая на земле, шевелились и хрустели. По черным стенам что-то шуршало, в углу скреблись мыши. В маленькое отверстие над дверьми Никита увидал голубую звезду и клочок неба.

Трофим молчал. В колеблющейся полосе света Никита видел его длинные ноги и жилистые пальцы рук, обхвативших колени. Другая половина его тела во мраке. Он сидел, как бы разделенный надвое, большой и страшный в своей неподвижности. Никита старался услышать его дыхание, но все заглушал грохот обгоревших, падающих поленьев.

Никита потихоньку вытянул ноги и острыми краями каблуков разорвал землю, как тяжелую ткань. Трофим не шевельнулся.

— Волки появились, — сказал Никита.

Трофим молчал.

Тогда Никите показалось, что деревня недосягаемо далеко отсюда, что весь мир непробудно спит, и только они двое, настороженные и сразу ставшие друг другу чужими, сидят тут в тишине перед пламенем. Не слышно ни гармошки, ни говора, не слышно даже собак. Никита представил себе избу, ласкающий полумрак ее углов. Ярко освещенный стол, потрескивание фитиля, свою работу, разложенную около лампы. Никита посмотрел на Трофимовы руки. Они были по-прежнему неподвижны, и он почувствовал, что Трофим смотрит на него из темноты.

За стеной кто-то прошел, стуча тяжелыми сапогами. Никита встал, протиснулся к двери и дрожащими руками стал ее открывать. Трофим не двинулся с места. Потом, когда Никита был уже на улице, вышел за ним, и оба долго смотрели на звезды. Во тьме у деревни еще гудела под чьими-то тяжелыми сапогами земля, и далеко за кустами стучала мельница. Никита сделал несколько шагов, остановился и строго сказал:

— Не дело задумал…

Трофим стоял босиком, с открытой грудью и прислушивался к затихающим шагам. Хлопнула калитка Никитиной избы, и в поле опять стало тихо, как в пустом погребе. Трофим ушел в теплину, сел на лежанку, где только что сидел Никита, и сразу обмяк, посерел. У него заболела голова и вспотели плечи. Он нагреб кучу теплой золы, положил в нее ноги и сжался у стены.

Перед тем как уходить домой, он стал подбавлять в печь дрова и на большом березовом полене увидал буквы: Е. Т. Д.

Они были вырезаны глубоко, с большим упорством и любовью. Края их хорошо сглажены острым ножом и чем-то до блеска притерты. В углублениях тоже все хорошо вычищено и приглажено. Такая работа требовала не меньше часа времени. Трофим злобно выругался и бросил полено в огонь.

Он шел, не разбирая луж и грязи. Злоба на Никиту потухла, остался жгучий стыд. Он открыл дверь и сразу увидал вытянутую, зевающую фигуру сына. Егор стоял среди избы, закинув руки за голову, гнулся, и широкие плечи его трещали. Он занял собой весь проход под полатями и заслонил свет. И это раздражало Трофима. Он стал вешать на гвоздь фуражку, в темноте нащупал что-то мягкое, снял, повернул к свету — желтая Егорова рубаха с какими-то блестящими пуговицами. На левом грудном кармане тонкими голубыми нитками вышита девушка с зеркалом, на правом — охотник с собакой. Все это похоже на настоящее, но даже вышивки почему-то раздражали Трофима. Он повесил рубаху, глянул на невестку и сразу понял, что между ней и Егором что-то сейчас произошло. Анна сидела за столом неподвижно и, кажется, только смотрела в газету, ничего в ней не видя.

«Началось», — подумал Трофим и смутно почувствовал, что разгадку ко всему этому он найдет теперь сам.

Он стал сравнивать и проверять все, что делали сын и невестка, и на каждом шагу открывал новое. Он стал горяч и криклив. Все, что раньше проходило для него незамеченным, вызывало в нем злобу и раздражение против сына.

В сарае несколько лет лежал обрубок ели с широким обтесанным корнем. Егор сделал из него матери прялку. Работа могла бы казаться хорошей, но он так перестрогал и загладил длинный стебель прялки, что на второй же день она сломалась. Мать стала поднимать с полу отлетевшую часть и заплакала. Трофим подошел, сразу увидел в чем дело и прочитал на обломке надпись:

«За решительность дела и качество работы вселюбезнейшей матери от дорогого сына. Е. Т. Д.»

В другое время Трофим или бы проворчал, или бы просто усмехнулся, прочитав подпись, сейчас он насупился, плотно сжал губы и отошел, ничего не сказав.

Он заметил, что Анна читала как бы украдкой, за шкафом около свекрови, в углу и за столом, когда стол ничем не занят. Она совсем не заботилась о том, смотрят на нее или нет.

Егор, собираясь читать, звал мужиков. Надевал сатиновую рубаху, в грудной карман клал часы и свешивал цепочку так, что ворошиловский значок на конце ее все время лез на бумагу и мешал ему.

Он всегда делал объяснения, вставлял что-нибудь от себя. Иногда его понимали, иногда он сам не понимал прочитанного, однако, не смущаясь, продолжал:

— Это насыщено сильным содержанием материала, так что вам не совсем понятно.

Иногда замечал Трофим, что после таких объяснений наступала тишина. Мужики вздыхали, посматривали друг на друга, гмыкали, а то начинали говорить совсем о другом.

Однако парень делал свое дело. Его можно было разбудить в полночь и заставить читать на собрании. Но как только Егор оставался один, он никогда не брал в руки ни газет, ни книг. И Трофим с удивлением подумал, что так было всегда.

Однажды Егор стал объяснять что-то слушателям и, как всегда, не к месту ввернул о своей ударной работе в лесу. Трофим дал ему кончить и в тишине ровно сказал:

— Пустой колос высоко стоит.

Егор притих. Мужики начали говорить об урожае, о погоде. И, немного посидев, ушли.

Точно — минута в минуту Трофим встает по утрам и идет смотреть погоду. С повети, быстрая и приветливая, спускается к нему невестка. В полутьме Трофим видит, как она кутает плечи шерстяным платком и зевает. Иногда что-нибудь поет или, сделав губы трубочкой, насвистывает, как парень.

Утро сегодня слепое. Мелкий дождь. Туманы.

— Молотить? — спрашивает Трофим.

— Нет. Я еду.

Только теперь он замечает в ее руке большой белый узел.

— Так…

И вспоминает шумное собрание. Анна, раскрасневшаяся, счастливая, сидит за столом рядом с председателем сельского Совета. «Как, товарищи, пошлем?» — «Пускай едет, Москву посмотрит!»

Вчера Никита передал ей какую-то бумажку. Ночью молодые долго разговаривали. Когда же Трофим вышел из избы, на повети все стихло. Он знал, что невестка уйдет из его дома, но когда увидал в ее руках узел, почувствовал, что совсем к этому не подготовлен и не знает, что ей сказать.

— В Москву на совещание, — радостно и виновато говорит Анна.

Из узла торчат носки ботинок, кофта, платок. Она забирает с собой все пожитки. Может быть, так лучше. С неделю соседи ничего не будут знать…

— Так, — повторяет он. — Хорошее дело…

Анна, притихшая, стоит рядом.

Он кивает ей на дверь.

— Иди оденься. Холодно.

И поднимается на поветь будить сына.

Гремят ступеньки лестницы, качаются жидкие перила, петух на жердочке испуганно бормочет и жмется в угол.

К полудню выглянуло солнце, и через полчаса дорога вспыхнула белым песком. Она натянулась, загудела, разом все осветила и отодвинула горизонт.

Трофим прикатил к своему дому телегу и стал мазать колеса. На соседнем крыльце показался Никита. Осмотрел небо, просохшую дорогу, сделал несколько шагов к Трофиму и остановился. Трофим продолжал работать, как бы не замечая его.

— К утреннему поспеют, — не выдержал Никита.

— Чего же не поспеть. Дорога хорошая, — просто ответил Трофим.

На проводы собрался весь колхоз.

В сутолоке Никита хотел еще раз повторить Анне свои наказы. Он не спал ночь и заготовил шпаргалку. Это была длинная полоса бумаги, сплошь залепленная цифрами и крупными надписями. Анна взяла ее и, смеясь, развернула, как гармонь, на всю ширину плеч. Никита обиделся.

— Ты с этим не шути. Это дело государственной важности.

Анна перестала смеяться, бережно свернула бумагу и спрятала ее за пазуху.

— Все передам, — сказала она. — У меня память крепкая. — И шепотом добавила: — Провожать не ходи. Мне сейчас неловко…

Подвода была готова. Трофим поправил на телеге сено, подвязал к дуге повод и кивнул возчику Степке. Степка взобрался по оглобле на лошадь.

Трофим подождал, пока телега выедет на дорогу, и пошел сзади всех. Анна шагала в толпе женщин.

Татьяна решила, что молодые сейчас должны идти рядом. Она взяла Анну за руку. Анна догадалась, осторожно толкнула ее локтем, и удивленная Татьяна осталась стоять с протянутой рукой. Потом она участливо обратилась к Егору:

— Что же ты, Егорушка, с женой-то как…

— Это личные счеты, — не глядя на нее, ответил Егор.

У околицы Степка остановил лошадь, и все стали. Так делали всегда при встречах, при расставании. Десятки поколений оставляли здесь свои радости, песни и слезы. Дальше начиналась власть пространства, надежд и неизвестности.

Никита стал открывать отвод. Отвод двигался неохотно, кряхтел, скрипел и хлопал привязанной внизу доской. Наконец совсем не пошел. В это время подоспел Трофим. Вместе они приподняли отвод и отнесли его к канаве. Обтертые, расшатанные тысячами колес, столбы склонились над дорогой, как два дряхлых стража.

Анна взобралась на телегу.

— Трогай, — сказал Никита.

Степка дернул лошадь, под колесами загрохотала дорога, и столбы проплыли мимо Анны.

Анна всем поклонилась и поправила на голове платок.

Москва… Какая она? И как она встретит?

1936