– Он сегодня придет? – спросила Жанна, невыносимо сияя глазами. – После обеда?

– Сегодня он не сможет, – спрятал свои глаза доктор Рыжиков. – У них там репетиции перед премьерой.

– Как жалко… – прошептала Жанна. – Я так люблю репетиции… Больше, чем концерты. На репетициях можно как угодно прыгать, а на концерте только как он приказывает. Одно и то же.

– Скоро переедем ко мне, – сказал доктор Рыжиков. – И начнем репетировать непрерывно. Согласна?

– А когда? – Жанна сразу спустила ноги с кровати и потянула костыли.

– Скоро. Ну, несколько дней. Еще один штрих в ремонте. Для полной красоты. И у тебя будет отдельная палата со всеми удобствами. А сейчас ну-ка вытяни ноги…

Он достал из-за спины «Школу классического танца».

– А самое лучшее – генеральная репетиция, – жалобно вздохнула Жанна, и ее черные глаза наполнились слезами.

Тем временем больной Самсонов удрученно разглядывал, снявши кепку, потолок в готовой, выбеленной и выкрашенной палате.

– Самое лучшее, конечно, через крышу, – сказал стекольщик в глубокой задумчивости. – Перед тем, как бы крышу класть. А теперь снова гадить придется. Экое неудобство.

– Это я лошадь, – виновато сказал доктор Рыжиков. – Надо было знать до… Не лошадь даже, а бегемот. Знаете что? Вы этим, пожалуйста, не затрудняйтесь. Я как-нибудь сам выкручусь.

– А что, нельзя без нее? – поскреб Самсонов в затылке крючком левой культи.

– Нет, – грустно сказал доктор Рыжиков. – Это единственный выход. Да вы не затрудняйтесь, вы меня и так… Но как вы все-таки сюда попали?

– Да дело ерундовое, – стал успокаивать стекольщик. – Работы на день-два. Мусорить жалко, чистоту такую гадить. Линолеум красивенький опять же… Плевое дело, это мы мигом…

– А чтобы ваши стекла горели ярче, – перевел разговор на приятную тему доктор Петрович, – у меня есть прекрасная люстра. Мы ее в коридоре. А в палатах торшеры…

– Тут без электрика не обойтись, – заключил больной Самсонов. – Дерматина помните? Который со столба упал. Ну, лямка на кошке порвалась…

– Больной Дарвадинов, вспомнил доктор Рыжиков историю болезни. Вывих плеча, перелом ключицы, трещина левой височной кости, гематома, прогрессирующий отек головного мозга… Все как у людей. Опоздай прорубить в черепе окно для декомпрессии, и… некому сейчас было бы вешать люстру, которую задумал доктор Рыжиков вместо казенных плафонов. Очень уж он их ненавидел.

Через день в новеньком, чистеньком, аккуратненьком флигельке снова начали долбить стены.

– Я думал, у нас будет отдельное государство, – мягко улыбнулся Сулейман. – А у нас все как у всех. Сперва строим, потом стены бьем… Я думал, это строители виноваты, а это, оказывается, воля аллаха.

– Закон сообщающихся сосудов, – ответил сверху запыленный доктор Рыжиков, который искупал вину, лично пробивая зубилом и молотком дырку в стене. – Все мы… немножко… лошади…

– Древние лошади, – еще мягче улыбнулся Сулейман.

Доктор Рыжиков с поднятым молотком чуть внимательнее посмотрел на него с табуретки.

– Мне кажется, вы что-то задумали, – мелькнула в его голосе тревога.

– Пока не беспокойтесь, – мягко сказал Сулейман. – Можете добивать дырку.

– Вы бы с той стороны последили, – попросил доктор Рыжиков. – Чтобы стена не треснула.

– Она уже треснула, – успокоил его Сулейман. – Но я отсюда не уйду. Я уйду только с вами. Вы сколько уже месяцев носите временную пломбу?

Доктор Рыжиков стал похож на каторжника.

– Лев Христофорович будет ждать хоть до утра, – сказал конвоир подконвойному. – Он сказал, что, если вы почувствуете хоть малейшую боль, он даст вам вырвать свой золотой зуб.

Доктор Рыжиков бил все беспросветней, к тому же заметно замедленней. Будто решил остаться на этом табуретном постаменте действующим памятником самому себе. Лишь бы подальше от мягких, сильных, приятно пахнущих зубоврачебных рук Льва Христофоровича.

Но и сторож у подножия этого памятника тоже, видно, устроился на века.