– Ну… Брось костыль, не бойся! Будет держать! Да будет, будет! Ну, я тебя подержу, только отпусти костыль!

Но Жанна впилась в ручку костыля до белых пальцев.

– Отдохнем, – сказал доктор Петрович. – Подогни ноги и повиси. Как на качелях. Покачайся. Вот так, попружинь. Нравится?

Жанна разулыбалась, елозя по полу вялыми ногами.

– Вот так и мы на парашютах… Висишь и песню поешь: «Нам разум дал стальные руки-крылья…»

– Кто вам дал стальные руки-крылья? – мягко осведомился Сулейман.

– Разум! – твердо ответил доктор Рыжиков.

– Извините! – мягко, но непреклонно сказал Сулейман.

– Нет, это вы извините, – мягко, но непреклонно сказал доктор Рыжиков. – Именно разум.

– Когда вы висели на парашютах, вы пели, что не разум.

– А кто же тогда? – в лоб спросил доктор Рыжиков.

– Кто-то другой, но не разум.

– Так вот! – вложил все ехидство, на какое только был способен, доктор Рыжиков. – Сначала, в первом варианте, стальные руки-крылья дал именно разум. Вы, Сулейман, еще молоды, чтобы это помнить. Вы помните второй вариант, в котором руки-крылья дал кто-то другой. А вместо сердца – пламенный мотор, не так ли? А потом снова разум.

– Тогда извините, – мягко улыбнулся Сулейман. – Больше не буду никогда. – И глубокая искра в темных глазах.

– Почему же никогда? Врачи не говорят: всегда и никогда, – великодушно разрешил победитель. – Ну что? Смотри, как хорошо пошла без костылей! Костыли-то забыла! Ага, ага! Перебьешься!

Он подальше убрал костыли, к которым потянулась Жанна. Она балансировала на страховочном поясе. От пояса уходили к потолку мощные резиновые жгуты. Там надежные рельсы, уложенные в стены, служили кран-балкой. Из-за них и разгорелась запоздалая перестройка. Страховочное устройство ездило по ним на колесиках. Таким был первый выход Жанны в свет.

– Дайте! – потянулась она к костылям, чувствуя себя без них позорно беспомощной, как без одежды.

– Держи! – протянул он их. – Молодец, хорошо постояла. Теперь домашнее задание – пять раз туда и обратно.

– Без костылей?! – ужаснулась она.

– Сначала с костылями, – смилостивился он.

Сам себя, с новыми зубами во рту, он ощущал не меньшим героем, чем после самой ярой рукопашной на границе Австрии. Только старался не замечать ехидных искорок в дружелюбных глазах Сулеймана: да, мол, знаем мы таких героев, немало видели. Сулейман висел на шведской стенке, вделанной в стену, и добродушно побалтывал ногами.

– А я пойду, – вздохнул доктор Рыжиков как-то особенно неопределенно. – Опять не в свою функцию нос совать…

– А если я упаду?! – воскликнула Жанна, боясь остаться одинокой.

Тут же в двери молча выросла непоколебимая Сильва Сидоровна, уже совсем сюда переселившаяся на крохотную зарплату. Никого другого пустить на это единственное место при докторе Рыжикове она не могла.

– Может, я с вами? – разделил его решимость Сулейман. – Люди бывают разные, Юрий Петрович…

– Нет! – сказал доктор Рыжиков твердо, еще раз почерпнув мужество в своих новых зубах. Выдержав такое, человек становится способен на многое. – В такую разведку идут одиночки. И гибнут, никого не выдавая.

Все благоговейно притихли, провожая его на неизвестный подвиг.

– Иду в универмаг выбирать люстру, – решил он замести напоследок следы. – Разве не гиблое дело?

…Буквально через час в него стреляли. Подло, неожиданно, из-за угла.

Сверкнуло во тьме красноватое пламя, хлопнул по ушам знакомый звук, ударила волна паленого.

– Ой! – крикнул кто-то.

– Бежим! – отозвался другой.

– Стой! – грозно предупредил доктор Рыжиков, которого на сей раз пуля убоялась.

Один злоумышленник все-таки проскочил у него между ног на свободу. Но второго он ухитрился зажать между кирпичным забором и углом дома, пользуясь для этого картонной коробкой, в которой звякнуло что-то хрупкое. Это и была люстра, купленная только что в универмаге. Не из дорогих, давно присмотренная и выношенная в мечтах об уюте в отделенском коридорчике, благодаря чему он сразу заиграл бы как лишнее обжитое помещение, а не как пресловутые больничные коридоры. Денежки он потихоньку утаивал из внеочередных выездных, чувствуя себя грабителем родной семьи, в свою очередь мечтавшей о телевизоре или о магнитофоне. Словом, кругом преступник. Но уж больно заманчиво представлял он вечера под этой люстрой в тесном кругу родимых больных. Или на старость потянуло к уюту?

Но в борьбе размышлять было некогда. Каждый звереныш в капкане первым делом начинает отчаянно биться. Поэтому в коробку, служившую сейчас прессом, молотили и кулаками, и головой, и чем попало. Каждый такой удар болезненно отзывался в сердце доктора Рыжикова, но он не ослаблял давления. Что там осталось, в коробке, после этого – лучше не думать. Противник был не из тихонь. Уже зажатый намертво клешней доктора Рыжикова, он был готов, как ящерица хвост, оторвать и оставить врагу свою руку. И извивался до последнего. Лишь колоссальный перевес сил помог доктору Рыжикову постепенно, давлением и терпением, утихомирить пленника. Когда сопротивление утихло, доктор Рыжиков пропыхтел:

– Где пугач?

– Какой пугач! – снова задергался «язык». – Пусти! Че пристали! Мне домой надо!

Голосишко был сварливый, безотцовский.

– Ну нет! – хватка у доктора Петровича была еще та, десантная. А хирургические пальцы – чуткие, как миноискатель. – Пока не отдашь, не пущу!

– Нет у меня, Сережка утащил! – Пленник стал хныкать. – Пустите, силы больше, да? Силы больше? Мне домой пора!

– Тебя, брат, из дому и выпускать нельзя! – заверил доктор Петрович, чуть ослабляя нажим. – Придется отвести тебя к родителям, пока целый. А то получат потом без пальцев или без глаза… Ну-ка пошли, показывай, где живешь!

– Не пойду! – снова забился пленник. – К мамке не пойду! Не надо к мамке, дяденька! Это не я!

Но доктор Рыжиков был неумолим. Слишком много пробитых голов, выжженных глаз, оторванных пальцев прошло перед ним. Если хоть что-то из этого неминуемого потока можно было предотвратить, он должен был превращаться в непробиваемый камень. Поэтому он каменно сказал:

– Пугач на бочку… или идем к матери!

Видно, это было слабым местом в оборонительных рейдутах.

– Сережка утащил, дяденька! Правду говорю! Не надо к мамке!

– Тогда шагом марш за Сережкой. Где он засел? Пока не разоружимся, не выпущу!

Крепко схваченный воротник мальчишкиной курточки подтверждал, что это так.

– Подождите, дяденька, отпустите! Может, тут уронилось?

Чуть-чуть приотпущенный он нагнулся и быстро-быстро зашарил по земле, меж битого кирпича и бутылочного боя. Нашел то, что надо, и выпрямился: вот!

В ладонь доктора Рыжикова легла латунная трубка, оснащенная толстой резинкой и гнутым гвоздем, – простейший самопал, десятилетиями стоящий на вооружении уличных и дворовых команд. Незаменимый в воспитании отваги, как мосинская трехлинейная винтовка. Только винтовка давно уступила место в строю автоматическому оружию, а самопал оказался редкостно живучим. Видимо, в силу еще более удачной конструкции.

– Так я и думал, – рассмотрел он под фонарем свой трофей. – Для тройного заряда. Ну куда вы лезете, куда вам надо? Ну почему наши вам не подходят – надежные, опробованные, безотказные, еще до войны испытанные и поставленные на конвейер? Обязательно надо увеличивать заряд? Прямо как в мировой гонке вооружений!

Во время этого увещевания стрелок, как и следовало, бесследно исчез. И проникновенные слова доктора Петровича всуе тонули во тьме.

Ладно, вздохнул он, все же исполнив свой воспитательный долг. И пошел к дому, сверившись с адресом по бумажке. Однако за несколько шагов до подъезда откуда ни возьмись вынырнула фигурка стрелка.

– Дяденька, не ходите к мамке! Я больше не буду! Честное слово даю! Не ходите, дяденька!

Доктор Рыжиков и думать не думал идти к его мамке. Он встал и объяснил со всей толковостью, что договор есть договор и он его намерен соблюдать по всем пунктам.

Но в подъезде мальчишка не отставал он него. А когда доктор Рыжиков постучал в совершенно постороннюю, на его взгляд дверь, вообще зашелся и вцепился в докторский рукав:

– Обманули! Не ходите, дяденька! Мамке кричать будет, что опять из-за меня заболела! И что помрет из-за меня! Я, честное слово, не буду! Обещали же не ходить! А сами обманули! Мамка драться будет, а пугач и не мой!

Доктора Рыжикова наконец осенило. Стрелок оказался сыном соседки-свидетельницы, к которой он набрался мужества пойти. Мужество требовалось не для того, чтобы от кого-то отбиваться, а для того, чтобы подступиться к издерганной, видно было в суде, и лжесвидетействующей женщины. До чего мучительное дело. Кроме того, он не имел права быть частным сыщиком. Но право быть гражданином, который может задать любому гражданину страны любой справедливый вопрос, он имел. Как задать – еще не знал, но знал, что имел. Просто прийти и спросить: «Почему вы с женой Чикина обманываете суд?» Проще простого, но это ведь надо, чтобы язык повернулся… Назвать незнакомого человека обманщиком – тоже надо храбрости набраться. Да еще если человек подозревается в неврастении.

С такой кашей в голове доктор Петрович подступил к соседкиной двери. Не успел он объяснить мальчишке-самопальщику, что дело вовсе не в самопале, как дверь открылась и они оба предстали перед хозяйкой.

– Опять! – сразу потянулась она к сыновнему затылку, чтобы отвесить авансовый тумак. – Снова нахулиганничал, ирод недоношенный! Дня прожить не дает, чтобы не привели! Что сегодня наделал?

– Ничего не наделал! – заслонил доктор Рыжиков собой маленького и вечно виноватого спутника. – Никто его не привел, я к вам по делу… Он сам по себе, я – сам по себе…

Она отвесила бы тумак и доктору Петровичу по боевой инерции. Она заслуживала сильного снисхождения. Мальчишка, пользуясь защитой и горя любопытством, прошмыгнул в единственную комнату, в угол, где стоял простой квадратный стол с клеенкой, покрытой многочисленными кляксами. Чтобы не прогнали, стал с озабоченным видом извлекать из трепаного портфельчика чернильницу, книжки, тетрадки.

– Спасу нет на ирода! – оправдывалась мать, пока доктор Петрович оглядывался. – На школьном чердаке пожар зажег! Дохлую кошку учителю в портфель сунул!

– Это не я! – соригинальничал от из своего угла.

– Морда ты шкодная, морда шкодная! – метнулась к нему мать с чем-то кухонно-деревянным в руке, от чего сын юркнул под стол. – Пусть лучше в колонию заберут, пусть сам горя хлебнет, узнает, почем добро стоит! Ведь сыт, одет, обут! Чего еще дураку надо? Сколько прошу: Женька, Женечка!

Женька из-под стола метнул в доктора Рыжикова умоляющий взгляд: неужели продашь? Доктор Рыжиков подал ему чуть заметный знак рукой: не дрейфь!

В ответ не его уговоры, что ничего такого не случилось, она все же заплакала, ушла на кухню, высморкалась там под краном, умылась, вернулась с покрасневшими глазами, заглянула в буфетное зеркало, нервно засмеялась, взяла губную помаду. Тогда по какому вопросу?

Доктор Рыжиков уже понял, что она срывается без всякого предохранителя. Но даже не это остановило его от рокового вопроса. Обвинить при мальчишке его мать в лживости – это уже надо и самому быть конченым садистом. Вот именно, врачом-палачом. А что тогда придумать? Он неловко топтался у порога.

С довоенных времен доктор Рыжиков врал туго, если дело не касалось прямой врачебной тайны. Прийти-то сюда ему действительно нужна какая-то причина, а не откуда ни возьмись. Он даже испугался, что она вспомнит его по суду и уличит в сообщничестве с подсудимым, но ее память была, видно также ослаблена, как и нервы. Не имея на то никаких полномочий и прав, он пробормотал что-то насчет родительского комитета, который проверяет гигиенические домашние условия учеников (даже неизвестно, какой школы). Уши у него горели под серым беретом как фонари.

Услышав про родительский комитет, Женькина мать всячески засуетилась вокруг Женькиного стола и Женькиного рабочего места. Начала переставлять дешевые вазочки и статуэтки на буфете, придавая комнате больше уюта. «А что домашние условия? Домашние условия как у людей», – приговаривала она ревниво, отводя невысказанный упрек в недостаточном старании создать эти самые условия.

Женька уже вылез из-под стола и сел у окна, сурово выпрямившись и даже несколько закостенев. Похоже, он не ждал от этой темы ничего хорошего.

– А вы кем работаете? – осторожно спросил доктор Рыжиков.

– Посудомойкой в «Юности», – резко ответила она, понимая, что посудомойка – не кандидат искусствоведения. – Кем же еще? Вот руки, видите, до мяса разъедает. От химии с горчицей. Одно благо, что через день. Не знаю, сколько еще выдержу. Обещают в разделочную перевести… – Она значительно поджала губы, давая знать, что тоже кой-чего стоит. И показала руки, изъеденные горчицей и химией.

– А сколько зарабатываете? – Доктор Рыжиков решил, что родительский комитет так родительский комитет.

– Семьдесят пять новыми оклад, – села она, показав все, необходимое для домашних условий. – И ноги преют в резине. У нас у всех, девушек-мойщиц, даром потом ревматизмы? Кто в зале и в кухне, совесть совсем забыли. Работа чистая, на людях, крахмальные фартуки, чепчики… В день по тридцатке можно хапнуть. Без мяса настоящего, а не каких-то там костей, со смены не уходят. А нам, мойщицам, если раз в год курочку дохлую дадут или гнилых мандаринов, так потом год попрекают…

Женька Рязанцев сопел от стыда. Он стиснул зубы. Нет бы сидела молчала. Мало, что суется со своими руками, так еще и с ворованными курами. Только и разговоров, кто да что спер из ресторана. Болтайте при своих, а при человеке зачем?

– Ну хорошо, – пришел ему на помощь доктор Рыжиков. – Понятно. А на учебники хватает? На тетрадки?

– А нам бесплатно выдают, – похвасталась она. – И половинное питание. Как малообеспеченным. Если бы хоть алименты шли, а то как гавкнулся четыре года, так ни слуху ни духу… Может, бабу нашел, живет как у бога за пазухой… Лучше бы сразу под поезд, чтоб пополам переехало…

И снова перешла от слов к слезам.

Женька содрогнулся от алиментов, как от ожога. Он ненавидел это унизительное слово. Пора было кончать его мучения. Но доктор Рыжиков не знал, с какого бока. «Если бы кто-то отказался от своих показаний… – преследовал его голос одного криминалистического чина. – Это можно было бы рассматривать как вновь открывшееся обстоятельство…» Если так можно выразиться на их крючкотворской тарабарщине. «Если бы кто-то…» Женькина мать этот «кто-то» и есть. Та самая соседка Чикиных, которая все видела и слышала. Что в таких случаях говорят, доктор Рыжиков просто не знал. «Правду вы сказали или нет?» Да ему просто в рожу плюнут после таких слов. Потому что про себя каждый точно знает, что он-то говорит самую правду.

Он потоптался у порога. Может с Женькой нужно позаниматься, подтянуть предметы, посодействовать в чем?

– Уж вы посодействуйте! – обрадовалась мать. – Уж вы возьмитесь за него! Человек-то порядочный, сразу видно. Может, вам курочку импортную для семьи надо или помидор банку болгарских?