Всем хотелось не ударить лицом в грязь перед приезжим косметологом из института красоты. Всем казалось, что она обязана, как никто, соответствовать названию своей фирмы.

Коля Козлов, например, аккуратно подстриг бородку – впервые со времени, когда начал ее отпускать.

Сулейман надел новый искристый галстук с блестящей, под золото, заколкой. Жаль, что это великолепие придется скрыть стерильным одеянием.

– Ну как? – спросили они доктора Петровича, который вел телефонные переговоры.

– Приказано начинать, – передал он. – Идет большой прием. Очередь на квартал. По ходу подойдет.

– Ну а вообще как? – вытянули свои женатые шеи Коля Козлов с Сулейманом.

– Вообще-то голос мелодичный, – неопределенно набросал образ доктор Петрович. – С глубокими грудными модуляциями. Я думаю, что-то между тридцатью и сорока…

Коля с Сулейманом переглянулись, коротко оценив каждый шансы вероятного соперника.

– А Лариса Сергеевна будет? – осторожно спросил Сулейман.

– Идет с дежурства, – пообещал доктор Рыжиков. – Сегодня комплект будет полный. Десантный батальон по полному штатному расписанию.

Машина уже закрутилась. Сильва Сидоровна сурово поставила в предбаннике три эмалированных таза для мытья рук. Кран в рукомойнике так бы и оставался один, если бы не больной Чикин. Он ловко вывел от одной трубы три крана, и это было невиданное творение рук человеческих. Правда, мыться приходилось носом к носу над маленькой раковиной.

– Вы Ларисе Сергеевне повода не давайте, – на всякий случай предупредил доктор Рыжиков. – Она женщина ревнивая, резкая. А косметолог нам нужен…

Смесь меда с уксусной эссенцией явилась тут как тут и полезла им в нос и в глаза свой рыжей проволочной щеткой. Терпеть пришлось довольно долго, так как руки им положено мыть до тех пор, пока они не перестают оставлять следы пальцев.

– Вот теперь на любое преступление можно идти, – сказал доктор Рыжиков с одобрением. – Чистота – залог удачи. Что-то Сулейман сегодня грустный, а Лариса веселая…

– Муж на соревнования уехал, – коротко объяснила рыжая кошка свой духовный подъем.

– Хозяйка плату вдвое увеличила, – вздохнул печальный Сулейман. – С сегодняшнего дня.

– Вот же клещи, – огорчился и доктор Петрович. – Это за что?

– Сезон студентов, – заработал Сулейман щеточкой по ногтям. – У каждого ведь есть соседи, Юрий Петрович. Весь вечер сидела считала, какой курдючок у соседей, и высчитала, что если пустит шестерых студентов с раскладушками, то выйдет вдвое больше. И утром объявила: пусть перс или двойную плату платит, он богатый, или выметается…

– И таких мы на войне защищали, – расстроенно взялся за свою щетку доктор Петрович.

– Если бы Сулейман был одиночкой, я бы его к себе на квартиру взяла, – высказалась Лариска в пользу бессемейных мужчин.

– А что, Сулейман, в самом деле, переходите ко мне, – обрадовался доктор Рыжиков. – Встаньте на постой, я беру недорого. Допустим, каждый вечер – по рассказу о нравах вашей родины. Я вам предоставлю свой стол для диссертации, без амортизационных отчислений… Только научите моих девок уважать старших, как это принято на вашем прекрасном Востоке…

Молчание, шуршание щеточек. Вздох Сулеймана. Чисто сулеймановский.

– Ай нет, наверное… К вам невозможно…

– Да почему это? – разволновался доктор Петрович. – Огромный пустующий дом, множество залов и комнат… Батальон слуг, охотничьи собаки и угодья… Нет, правда, Сулейман, для вас есть комната, а во дворе сад и трусливая собака. Жена и дочка будут гулять…

– Ваш дом для меня святой, – сказал Сулейман с чувством. – Только нельзя. Я хочу с вами дружить.

Доктор Рыжиков чуть не уронил тазик.

– Но где же и дружить, как…

– Извините, – мягко улыбнулся Сулейман. – Чтобы была дружба, надо каждому жить в своем доме.

– Это что, мудрость Востока? – не без ехидства осведомилась рыжая кошка.

– Это мудрость всех, – кротко сказал Сулейман.

С поднятыми руками, как под дулами автоматов, они перешли из тесного предбанника в саму баню. Правда, особым простором она не отличалась, и Коля Козлов с усилием впихивал свое скромное усыпляющее оборудование – по кусочкам и по крохам. Теснота, зато своя. Нет ничего приятнее.

– А где же эта ваша… – как можно небрежнее спросила рыжая царица бала. – Из красоты…

– Не знаю ни одной красивой женщины, – ответил доктор Рыжиков, – которая никуда бы не опоздала, а потом не пришла бы из чистого любопытства: что это они там делают…

– Я никогда не опаздываю, – обиделась рыжая кошка.

– Значит, одну знаю, – поправился доктор Рыжиков. – Так… – Он еще раз оглядел свое небольшое скученное войско, скрывшее лица за масками, свирепо блестевший инструмент, коробку с туркутюковскими запчастями на электроплитке в углу. – Начнем, братцы кролики?

Братцы кролики подобрали животы.

– Коля, пожалуйста, разверните мне это и прикрепите к этой раме…

Нестерильный Коля Козлов развернул «это» и прикрепил к «этой раме». Это был большой ватманский лист с модным в те годы сетевым графиком операции. Научная организация труда. Пункт первый гласил: намазывание зеленкой – 9.30. Индейские боевые разводы на схеме головы показывали, где именно мазать.

– Лариса, у вас рука легкая. Выполните пункт первый, пожалуйста. С опозданием на двадцать минут, как всегда. Но не по нашей вине, естественно.

Лариса смело провела зеленой ваткой по бритому, наполовину мягкому темени спящего летчика.

Когда многострадальный скальп – намного, правда, легче, чем в тот раз, – вторично отслоился от бедной головы, обвешанный сосульками зажимов, в дверь осторожно просунулся Чикин и осторожно сказал:

– Там косметолог пришли… Говорят, чтобы впустили.

Чикин при занятости Сильвы Сидоровны (операционная, она же перевязочная, она же палатная сестра) исполнял пока на входе роль часового.

Мужчины встрепенулись. Не все смогли одернуть свой наряд, как подобает при появлении носительницы идеалов красоты, – стерильными руками костюм (то есть бурый жеваный халат, уже малость забрызганный кровью) не поправляют. Только Коля Козлов (под трагическим взглядом Аве Марии) разгладил робу на груди, чтобы была видна тельняшка.

Это представлялось как рекламно-прекрасная парикмахерша или маникюрщица, какими они видятся сквозь загадочные витражи недоступных нам с улицы экстра-классных салонов. Плюс, конечно, неотразимость подлинной столичной интеллектуальности.

Тут дверь и отворилась. Любопытные взгляды уперлись в пустоту – вроде вошел невидимка. Но косметолог был не невидимкой, он просто прошел ниже взглядов.

Это была не красавица.

И более того – не женщина.

Это был маленький мужчина-горбун.

– Ну как тут у вас? – свысока спросил он бархатным вальяжным баритоном. – Черти, от такой женщинки оторвали… У вас тут водятся провинциалочки, водятся…

Перешибая все остробольничные операционные запахи дорогим и, наверное, заграничным одеколоном, косметолог вместе с нехваткой роста продемонстрировал прекрасно сшитый дорогой костюм, сногсшибательное золотое граненое кольцо со специфическим мужским рубином, золотые же запонки на белоснежных манжетах жутко дефицитной нейлоновой рубахи, красного дерева трость с резной головкой белой кости.

Тут онемел даже видавший виды старый армянский лев, клюнувший на косметолога и заглянувший на минутку. Особенно при виде шерстяного галстука с неподдельной алмазной приколкой.

– У нас тут в основном в халатах, масках и бахилах, – пробурчал доктор Рыжиков после подобающей моменту паузы.

– Ха-ха-ха! – дружелюбно и бархатно отозвался великолепный пришелец. – Ценю ваш юмор!

– Прям Черчилль… – прошептал ему вслед восхищенный Сулейман, ибо именно так, а не иначе, у них в Кизыл-Арвате мальчишки и представляли капиталистическую акулу Черчилля.

– Черт! – вернулся по-хозяйски бархатный, уже спрятавший часть своего великолепия под медицинской униформой. – С детства ненавижу нейрохирургов. И ни черта не видно… – Он встал на цыпочки, чтоб дотянуться взглядом до стола через взрослые спины. – Кто там у вас, женщина?

– Никак нет, – разочаровал его доктор Рыжиков. – Мужчина, притом изуродованный. А почему вы ненавидите нейрохирургов?

– Вам непонятно, почему? – дотронулся Черчилль до своей вечной ноши, завернув назад руку. – Это вы меня так уделали. Неплохо поправили спину, не так ли, коллега? После вас теперь только могила исправит…

– А мы вот с Сулейманом не нейрохирурги. – поспешил на всякий случай отмежеваться почтенный Лев Христофорович. – Мы стоматологи.

– А-а… – промычал Черчилль. – Это другое дело. Вы мне еще челюсть не изгорбатили.

Рот у него был, естественно, полон первосортных золотых зубов.

– А вот если бы вы тогда попали к Юрию Петровичу Рыжикову, – решила заступиться рыжая кошка Лариска, – вы бы любили нейрохирургов так же, как стоматологов.

– Тут женщина! – восхитился счастливым подарком судьбы мистер Черчилль. – Златокудрая!

Рыжие кудри Лариски на его беду выбились сзади из-под шапочки. Теперь его было не отлепить.

– Я ничего не вижу! – придвинулся он совсем вплотную к спине чуть пригнувшейся над столом рыжей лисы. – А что мне вообще делать?

– Становитесь на эту табуретку и держите мне вот этот альбом, – распорядился доктор Рыжиков. – Будете по команде открывать и показывать.

– Вы знаете, сколько час моей работы стоит? – огрызнулся оскорбленный Черчилль. – Вам что, студентов не хватает? Для этого я из Москвы ехал?

– У студентов нет такого курса – нейрохирургия, – вежливо объяснил доктор Рыжиков. – Их учат на аппендицитах.

– Вот уж не думала, что мужчины бывают капризные… – Это лукавая рыжая.

– Златокудрая, я хоть в огонь! – полез мистер Черчилль на табуретку.

Оттуда ему открылся Туркутюков во всей своей развороченной красе. Под откинутым скальпом полчерепа нет, а в этой зияющей яме еще и слюдяное окошечко прямо в мозг, в глубину мыслей.

– Да тут и не пахнет косметикой! – констатировал Черчилль. – Тут просто мясокомбинат… Какие ужасы, я никогда не видел!

– Примерьте, Лариса, – попросил доктор Рыжиков. – Нет, так не пойдет. Поверните немного. Нет, будет выпирать надо лбом, как козырек. Я слишком торопливо мерил, он нервничал… Коля, включайте!

Торжественный момент включения трофейной бормашины. И – предательское молчание. Щелк-щелк – пустота.

– Это нечестно! – уличил доктор Рыжиков. – Я зубы честно подставлял, а вы схалтурили!

Армянский лев сам бросился включать.

– Лариса! – пропел с табуретки Черчилль, глядя в альбом, как в нотный лист. – О златокудрая Лариса!

– Что вам? – спросила рыжая лиса, не оборачиваясь.

– Хотите к нам без очереди? Я пропущу вас впереди киноактрис и поэтесс, которые ждут по три года!

– Вчера работала, – сухо сказала Сильва Сидоровна. Это были ее первые слова из-под операционной маски. – Чикин сам проверял.

– Да вы же моего лица не видели, – осадила Лариска. – Может, увидите и хуже смерти испугаетесь, не повезете, а в колодец столкнете…

– Это недоразумение, Юра, неквалифицированная эксплуатация, – засуетился Лев Христофорович. – Кто такой Чикин? Кого вы тут к машине подпускаете? Юра, сын сердца и ума, не позорь меня перед людьми!

Как и все население Востока, старый армянский лев пуще смерти боялся позора.

– Хорошо, что есть руки, а к рукам напильник, – полез доктор Рыжиков в блестящий ящик со стерильным содержимым. – Теперь вместо двух минут – два часа…

– В вашем лице я почему-то уверен, – заверил мистер Черчилль рыжую совратительницу. – Оно прекрасно.

– Зачем тогда мне ваша маникюрня? – Она совсем склонилась, продевая в дырочки черепа, просверленные доктором Петровичем суровые надежные шпагаты.

– Затем, что все мечтают! – изумился он. – Какая у меня здесь очередь, не видели? Провинциалочки…

– Ушко тоже сотрется, – наводил мастер на изделии последние мазки, по-слесарному действуя стерильным рашпилем из детского набора. – Новое надо колоть. И бровь подогнуть… Внимание, товарищи апачи…

– Почему апачи? – переключился на него Черчилль.

– Потому что гуроны, – прошаркал доктор Рыжиков напильником, – племя презренное и лживое. Коварные, трусливые, неблагодарные, низкие. С черной, как гудрон, душой. А мы, апачи, полны всех достоинств. Горды, умны и благородны.

– Почему? – еще больше заинтересовался Черчилль.

– Потому что апачи помогали англичанам, а гуроны – французам. А Купер – англичанин…

– Какой Купер? – всерьез задело Черчилля.

– Который Фенимор, – познакомил их доктор Петрович. – И только в одном благородные апачи и черные гуроны похожи друг на друга.

– В чем? – спросили уже несколько слушателей.

– Скальпы они снимали одинаково: со лба на затылок. И очень ловко. А почему одинаково, хоть у них и татуировки, и перья были разные, и даже пляски у костра?

– Почему? – Теперь уже равнодушных не осталось.

– Потому что этому их научили европейцы, то есть мы. Это свинство у них завезенное, а не местное. И нечего клеветать на бедных детей природы. Они гораздо воспитанней нас.

Черчилль на своей трибуне хохотнул. Сильва Сидоровна, зачарованная его фигурой на табурете, приоткрыла рот под марлей. Ее протянутая рука с ниточкой повисла в воздухе. А уж ее-то мало чем на свете можно удивить. Почти что и нечем.

– Так, братцы кролики, – сказал доктор Петрович, когда лобно-теменной плекс был пристроен и дело подошло к основанию носа. – И все же приятнее быть творцом, чем живодером. Мы с вами можем представить, что ощущал господь бог, когда замешивал нас с вами из подручной глины. Как он сегодня хорошо себя ведет – и почти не кровит! Вот что значит правильная обработка…

– Кто не кровит, бог? – снова удивился Черчилль, которому надоело стоять на табурете.

– Откройте на страничке пять, – попросил доктор Рыжиков. – И держите повыше. Когда закончим верх, можно начать обедать. По очереди, в коридоре. Сулейман, подставляйте правую скулу…

И правая скула, заранее прокипяченная, пропаренная, проспиртованная, прислонилась к такому же искусственному виску. Примерилась. Вроде подошла. И переносица встала как в гнездышко.

– Обед – это прекрасно! – воскликнул Черчилль. – Я так проголодался!

– Тише! – метнула трагический взгляд Аве Мария Козлова.

От ее первого слова, произнесенного в эти часы, Черчилль тоже остолбенел.

– Маска с прекрасными глазами! Хотите, дам вам без очереди консультацию по красоте?!

– А как же я? – обиделась рыжая кошка Лариска. – Вы что же, меня бросили?

– Тут ходит такой здоровый парень в тельняшке, – предупредил доктор Рыжиков. – Он покурить вышел, видели? Это ее муж.

– Ну и что? – высокомерно отозвался Черчилль, как видно не любивший упоминания в своем присутствии о здоровых высоких парнях с прямой спиной. – Не в высоте счастье. И надо сразу предупреждать! А что вообще такого в консультации?.. – Его голос сорвался, как у обиженного мальчишки.

– Коля, посмотрите у него зрачки, – попросил вошедшего доктор Петрович. – Пообедали? Как там они? Как сегодня обед?

– В самый раз, – сказал Коля о зрачках и обеде.

Зрачки у Туркутюкова были в самый раз. Как будто он вдыхал не кислород с эфиром, а спал на природе, в тени цветущих лип, на траве.

– Будем зашивать верх, а потом резать низ или потом зашьем все вместе? – спросил совета доктор Рыжиков.

– Надо зашить, а то там пересохнет, – предложила рыжая ассистентша.

– Вы что, с ума сошли?! – сердито прозвучало с табуретки. – Зашьете врозь, а потом рожа перекосится! Низ и верх не сойдутся! Прикройте тампончиками аккуратно и работайте внизу! А я пошел обедать. Где это там обед?

– Если бы мы были хлорофилловые благодаря эволюции, – пустился доктор Рыжиков в свои любимые предположения, – то питались бы углекислым газом. А выдыхали бы кислород. Не надо хлеба и мяса, не надо молока и масла, хватит одного солнечного света. И у каждого на голове распускается достойная его корона. У кого розовый куст, у кого лопух, у кого лавровый венок… Тогда желудок будет как сейчас аппендикс…

Под это хлорофилловое дело он уже начал вскрывать застарелые рубцы на месте отсутствующего туркутюковского подбородка. Кряхтение возобновилось.

– Ну, у меня еще желудок не аппендикс! – похвастался Черчилль и широко зевнул. – Так где там обед?

– Сразу в коридоре увидите, – ответил пообедавший Коля Козлов. – Пароль: меняю портативный череп бегемота на бутерброд с селедкой и два кофе. Не забудьте.

– Сущий хорек, – вторично не могла не открыть рот ему вслед Сильва Сидоровна. – Глазки красные, будто кровь пьет.

– А как кровь пьют? – сменил инструмент доктор Рыжиков. – Чисто технически…

– Как будто как… – буркнула Сильва. – Все знают. Прокусит жилу и сосет.

– Какую? – дотошно спросил доктор Рыжиков.

– Кто сонную артерию, кто плечевую… Кому что нравится… – Сильва Сидоровна сочла объяснение достаточным.

– Да ну, хороший парень, – возразил Коля Козлов. – Свой в доску.

– Роскошный самец, – оценила Лариска. – Какие запонки!

– Сын затухающего вулкана и медных тарелок, – высказался за своего удалившегося шефа почтительный Сулейман.

– Сохраните-ка такой оптимизм не то что с горбом, а с прыщом на носу, – посоветовал своему окружению доктор Рыжиков, любуясь устрашающими огрызками туркутюковских челюстей.

– У кого прыщ на носу? – появился в двери Черчилль, дожевывая бутерброд с селедкой. – Насчет прыщей в носу есть гениальное средство. Одеколон «Гвоздика», концентрированный. Только вовремя, пока намечается. А если разовьется, то всё, разнесет как картошку. Так у кого это прыщ?

Никто не захотел сознаться.

– Приятного аппетита, – сказал доктор Рыжиков. – Как там обед?

– А ничего! – облизнулся косметик. – Там такая очаровательная кусачая штучка. Глаза зеленые, грудь маленькая, просто прелесть! Смотрит – будто сейчас коготками царапнет. Я это дело обожаю!

– Кстати, – посмотрел Коля Козлов на деликатно промолчавшего доктора Рыжикова, – она может и по роже.

– Что? – не разобрал Черчилль.

– У нее парень, – почти с гордостью будущего тестя сообщил доктор Рыжиков, – второе место в городе по культуризму.

– А папаша – воздушный десантник, – добавила рыжая кошка.

– Ненавижу культуристов! – отрубил Черчилль, взбираясь на табуретку.

– Скажите-ка! – явно удивилась рыжая. – За что?

– Я умных культуристов не встречал. По-моему, тут развивается обратная пропорция: чем рельефнее мускулы, тем глаже извилины.

Доктор Рыжиков не без злорадства представил при этом Валеру Малышева.

И приказал:

– Лариса, Сулейман! Давайте в очередь обедать! Скоро будет нужна грубая физическая сила.

Рыжая моментально исчезла глянуть на коридорную соперницу. Сулейман застенчиво помедлил – как оказалось, в пользу другого едока.

– А там еще остался бутербродик? – поинтересовался притихший было Черчилль. – А то заснуть можно, пока дождемся зашивания. А если я засну стоя, упаду с табуретки.

В коридоре Валерия одной рукой оттянула со рта рыжей Лариски марлю, а другой ловко заправила его кусочком хлеба с ветчиной и завершила глотком кефира. Лариска благодарно замычала и скрылась. Это был годами отработанный ритуал.

Черчилль, увидев это, тоже разинул свой огромный, как у нахального птенца кукушки, рот. Валерия чуть отшатнулась: «Нестерильные сами!» Черчилль выбрал самый большой кусок ветчины и одним глотком ополовинил бутылку кефира.

– Сколько можно?! – возмутилась Валерия. – Там еще люди!

– У них нет аппетита, – нагло заявил Черчилль. – Между прочим, мне писали благодарственные письма Любовь Орлова, Людмила Шагалова, Аллочка Ларионова. Могу прислать фотокарточки с личным автографом. А мой процедурный кабинет – уникальный по оборудованию. Неужели не хотите посмотреть?

…– Только бы не перепутать лицевые нервы, – наставлял доктор Рыжиков свой народ. – А то выйдет мимика наоборот, как у болгар «да» и «нет». Будет смеяться – как плакать, а плакать – как смеяться…

– «Человек, который смеялся»? – высказал догадку Сулейман.

– Так точно, – похвалил его за классику доктор Рыжиков.

– Вот он, наверное, настоящий компрачикос, – сказал Сулейман еще об одном представлении кизыл-арватского детства, которое, увы, совпало с обликом консультанта. – Такой шикарный… Вот это справедливо, Юрий Петрович?

– Что? – грызанул доктор Петрович щипцами особо твердую челюстную косточку. – Уф…

– Давайте я, – подменил Сулейман. – Это уже моя область. Что вы на своей работе таким потом обливаетесь, еще от страха волосы седеют… Не там… резанете… А он красивых женщин по лицу гладит… И в золоте как падишах ходит… – Последние слова он прокряхтел с трудом.

– Не жмите так отчаянно, – предупредил доктор Рыжиков. – Потом неделю кистью не пошевельнете. И вы всему верите?

– Чему? – Сулейман перевел дыхание над кровоточащим огрызком, даже отдаленно не похожим на красивую цветную иллюстрацию, сделанную рыжиковской рукой. Эту реальность не передал бы и Гойя.

Лариса услужливо запшикала промывательной клизмой.

– Что он тут хорохорится? – сделал доктор Петрович первую примерку пластмассового вкладыша. – Дайте теперь я догрызу. Это фигурная работа, резьба по кости… Уф… Вот поедете к нему сдавать больного… На отделку… Увидите обожженных… облитых кислотой… порезанных… от рождения несчастных… Их гораздо больше, чем знаменитых актрис… Просто ему так…

– Он же меня приглашал приехать! – оскорбилась за свою попранную честь первая красавица операционной. – А вы меня под замок? Разлучить хотите человека с сердечным влечением?

– Просто спасаю вас от Черномора, похитителя Людмил… и Ларис…

– Это вы свою Валерку спасайте, а то он там в коридоре заторчал, – не полезла в халатик за словом избранница номер один. – А я себя сама спасу. Когда надо будет.

– Конечно, пусть Лариса Сергеевна едет, – мягко сказал Сулейман. – Ей там интереснее. Мне как-нибудь в зубной, потом, когда-нибудь. И все равно почему у людей за одну зарплату такие работы разные? За вашу же, например, где-то сидит сейчас в машине шофер и целый день ждет начальство с совещания. Даже книжку читать ленится.

– Так уж и ждет, – засомневался доктор Рыжиков. Наверное, пока начальник совещается, он возит левых пассажиров. А значит, уже не ленится, как вы утверждаете, Сулейман, слишком пессимистично… Где у нас конский волос Сильва Сидоровна?

Сильва Сидоровна оскорбленно приоткрыла влажную салфетку, под которой на блюдечке лежал тонкий моточек.

– О! Конский волос! – уважительно заметил вернувшийся мистер Черчилль, он же Черномор. – А я думал, вы тут шелковым канатом лицо зашьете. Так вся периферия делает, а мы за ними потом перекраиваем… А что тут у вас слишком пессимистично? Кожи, что ли, не хватает натянуть?

– До кожи еще не дошли. – Доктор Рыжиков буравчиком просверливал в кости отверстие для замка и одновременно корил Сулеймана: – Видите, Сулейман, что такое без бормашины… Я вам честно зубы подставил, а вы… Отбросили нас в шестнадцатый век…

– Лев Христофорович может от огорчения заболеть! – умоляюще запросил Сулейман снисхождения. – Он уже к концу операции с новой придет!

– Тогда тем более мы тут не пессимисты, – успокоил доктор Рыжиков консультанта. – Просто мыслим в рассуждении того, что… Что жили были просто клетки. Одноклеточные, не в зверинце. Которые ядро, цитоплазма, мембрана. Клеткам надо было питаться и делиться, питаться и делиться, питаться и делиться. Ни о чем не думая. И вот что из этого получилось.

– А что? – заинтересовался мистер Черчилль.

– Ну хотя бы Минздрав для начала… Или горсовет. Заводы разные, химические и металлургические, атомная бомба, гениальные книги, «я помню чудное мгновенье», все пароходы и самолеты…

– А-а… – разочаровался Черчилль-Черномор. – Я думал, что-нибудь существенное.

– Ну как же не существенное? – попытался просветить его доктор Петрович. – Клетка – и ракетный крейсер, на котором Коля служил. Вот Сулейман до сих пор удивляется, что дальнейшее пошло такими разными путями.

– Извините, – мягко не согласился Сулейман. – Я не этому удивляюсь.

– А чему? – Консультант по красоте, оказывается, очень любил задавать вопросы.

– Тому, что одна клетка ничего не делая получает очень хорошее питание, а другая гнет спину так, как Юрий Петрович… Вот один, я видел, в Красном Кресте городском, здоровый, толстый, сидит марки наклеивает за членские взносы…

– Ну, Сулейман, на это у вас никакого удивления не хватит, – образумил его доктор Рыжиков и начал медленно распрямляться. – Ох, спина моя, спина… Неужели никогда не разогнется?

Доктор Коля Козлов, видно, отработанным приемом уперся ему сзади коленом в спину, помогая разгибу.

– Ну, это от способностей зависит, – снисходительно объяснил с табуретки мистер Черчилль. – Я вот всего сам достиг. Волосатой руки не имел. Кому нужна сирота, да еще и горбатая? Только самому себе. Я чужую ложку супа и чужую корку хлеба навек запомнил. Особенно чужие перешитые штаны… И специальность сам себе выбрал, и вкалывал как карла по двадцать часов в сутки… Писал статьи и за себя, и за прохвостов с титулами. Пока до докторской не долез, раньше трех ночи не ложился. В сорок лет коммунальную комнату получил, а то угол в Мытищах снимал… В семь утра на электричку, как пуля. Горбатая, бу-га-га… По морозу ночью в дощатый нужник, в огород. Зато понял, что лучше быть горбатым и умным, чем прямым и глупым. Зато теперь, могу и на дачу пригласить, в два этажа, утепленную, с горячей водой… Вас персонально, златокудрая. Вот уж правда, горбом нажил, бу-га-га…

– Слышали? – торжественно заявила златокудрая в спину доктору Рыжикову, выходящему съесть пирожок. – Приглашают меня! Не делайте вид, что не слышали! И нечего других примазывать!

– Кстати, у златокудрой муж – член сборной области по вольной борьбе, – оторвал задумчивый взгляд от снотворных приборов доктор Коля Козлов и многозначительно потеребил бородку. – И даже раз входил в сборную РСФСР.

– Тебя не спрашивают! – огрызнулась почему-то златокудрая швея, дернув гениальными пальцами нитку, уже привязанную к пластмассовой скуле и уходящую куда-то в угол ощеренного рта, отчего развороченное лицо, где скрепились огрызки кости и оргстекло, насколько могло подмигнуло. – Что толку, что член, если со сборов не вылазит!

– Что у вас тут за люди! – расстроился Черчилль. – То культурист, то борец, то десантник! Ни одного нормального. На консультацию не пригласишь.

– Да хоть в любовницы! – Он еще не знал, на какую нарвался. – От него все равно толку нет. Возится со своей бабой!

– Да что вы! – чуть не лишился дара речи от столь прямого поворота отступивший было обольститель. – Как можно пренебрегать такой женщиной!

– А так! – подтвердила она оскорбленно, так как тоже ненавидела всех борцов и боксеров за явную бесполезность их силы. – Набьет себе куклу песком и бросается на нее… как на… С утра начинает и ночью кончает. И то еле-еле…

– Зачем песком? – озадачился Черчилль.

– Борцовская любовь, – подсказал Коля Козлов.

– А настоящая запрещена? – растерялся далекий от спортивных хитростей жрец красоты. – А! Тренировки! Я так и понял! Бу-га-га!

– Не «бу-га-га», а лучше скажите: если я здесь натяну, ничего или перекосится? – Лариска потеряла конец нерва и рассердилась.

– Где? – оторвал Черчилль взгляд от ее вздрагивающей спины. – Не бойтесь, абсолютно симметричных лиц вообще нет в природе. Это только у роботов. Чем человек талантливей, тем лицо кривее. Слышали? Вон у вашего хирурга какой блин мятый, видели?

– Видели, слышали… – Златокудрая, согнувшись, скользила красными пальцами в лицевых мышцах Туркутюкова. – Вы по делу скажите!

– По делу ничего, можно чуть натянуть, – Черчилль с табуретки напряженно вытянул шею, – только потом не зашивайте по граням, швы чуть смещайте, чтоб углы не выпирали…

Вернулся доктор Рыжиков с полным ртом бутерброда и снова трижды вымытыми, поднятыми, как под дулом, руками.

– Смотрите, а сегодня быстро, – обозрел он поле боя. – Хоть и без бормашины, врукопашную… Ай да мы!

Шесть часов от первого разреза. Пальцы и шеи свело, пот течет под халатами из-под мышек. И все конца не видно.