Но она ждала его у больничных ворот. Короткая стрижка, без шапки, кожаный плащ, поднятый воротник. Женщина из кинофильма. Но про кого-то другого. Только этого другого рядом не оказалось, и доктор Рыжиков взял у нее тяжелую базарную сумку. «Ваше величество женщина, да неужели ко мне?»

– К вам, – сказала она просто. – А то вы никогда не узнаете про свой успех.

Доктор Рыжиков послушно стоял в коридоре с сумкой в руке, пока жена архитектора Бальчуриса снимала и вешала плащ. Потом был проведен на кухню, где еще никогда не бывал, и присутствовал при выгрузке кефира, базарной курицы, десятка яиц, пачки молока, кульков вермишели и риса, батона. Расставляя все это, доктор Рыжиков несколько раз столкнулся руками с руками жены архитектора Бальчуриса, из-за чего и уронил вермишель. Кухня показалась ему крайне тесной, хотя в самом деле была просторной, как и положено в домах городского начальства.

Она поставила чай, насыпала в вазу конфет и печенья. Впервые она не повела доктора Рыжикова смотреть архитектора Бальчуриса. Впервые плотно закрыла дверь в его комнату. Доктор Рыжиков даже втайне подумал, что может быть, архитектора куда-то увезли. Такое ощущение, что там никого нет…

Это мелькнуло в таких подземных катакомбах подсознания такой слабой искрой, что он сам не заметил.

Он помог ей перенести в комнату печенье, чашки, блюдца, чайник, варенье. Как всегда, когда на большом столе размещался макет с чертежами, чай расставили на журнальном столике возле низкой тахты, на которую пришлось и сесть – вынужденно близко, касаясь друг друга коленями. Доктор Рыжиков близко увидел гладкую ткань юбки, крепкие круглые колени в модных тогда черных ажурных чулках. До того близко, что можно было положить на них теплую от чая ладонь и с фальшивой задушевностью сказать: «Ничего, все обойдется…» Не уточняя, что именно и как обойдется и должно обойтись.

Со вторым глотком чая и первой ложкой вишневого варенья доктор Рыжиков почувствовал страх, что его заподозрят в этом намерении. И если он как-нибудь не так пошевелится, то может получить и чашку чая в физиономию. И чем больше, естественно, он боялся, тем сильнее магнитили его эти теплые колени.

– Вот письмо, – доверчиво протянула листок из лощеного дорогого фирменного конверта жена архитектора Бальчуриса.

Пока доктор Рыжиков вчитывался в сообщение, она сказала, что на международный тур конкурса допущено семь работ из двадцати девяти.

В награду она пододвинула ближе к нему конфетницу с загадочными тогда трюфелями, розетку с клубникой и сердечно сказала:

– Я вам так благодарна… Если бы не вы…

– Да я-то что… – сказал доктор Петрович, вспомнив о деле своих рук. – Вот один англичанин акул изобретает. Из стекловолокна. И управляет по радио.

– Зачем? – встревожилась она. – Разве акул не хватает?

– Для охраны пляжей. Миллионеры расхватывают и стерегут свои пляжи. Чуть заплывет посторонний – и… Вот это мастерство, правда?

– Правда… – сказала она. – Только о чем вы все время думаете?

– Я? – испугался он, что она догадалась.

– Вы, – сказала она. У вас все время мысли заняты. Вы говорите про акул, а думаете совсем не про них.

– А про кого? – испугался он еще больше.

– Наверное, про больных… – сказала она, не то одобряя, не то осуждая.

Доктор Рыжиков даже затруднился сказать сам себе, о ком он сейчас думает. О старой учительнице с опухолью мозга или о юной Жанне Исаковой с костылями, которые она все еще боялась бросать. Может быть, теперь надо просто украсть костыли, и пусть выворачивается как сумеет. Но отпускать домой не костылях нельзя – привыкнет… А если положить к ней учительницу, то вместо изолятора теперь всегда будет женская половина. А где взять изолятор? Отдать дежурку, а самим в коридор? А учительнице будет становиться все хуже, она совсем перестанет быть добродушной, не сможет уже никого слушать, будет перебивать, что Жанна действует на нервы, упражняясь под рельсой, что племянница нарочно носит червивые яблоки… Станет обижаться на пустяки, которые никто не в силах предугадать, плакать, пачкать простыни повидлом и кефиром, сыпать крошками, толстеть… Сильва Сидоровна будет ворчать на нее, она – на Сильву Сидоровну… А главное, доктору Рыжикову не придется рассказать ей, а уж очень чесался язык, какой врушкой была ее любимая Симочка, что в один присест могла наврать сразу десятерым. На работу звонит, что заболела Анька и она ждет дома врача, мужу – что побежала с подружками стоять за клипсами, родителям шлет с Валеркой записку, что заболела сама и пошла в поликлинику, подружке – что какая-то невероятная приезжая портниха пригласила ее на примерку. Все сходятся и начинают до хрипа доказывать друг другу, где Симочка: в больнице, на примерке, или в очереди. А она болтает ногами, ест мороженое и в седьмой раз смотрит «Карнавальную ночь»… Дожидаться этого всего или, не дожидаясь, срочно взламывать голову? Как все-таки беспомощны мы перед каплей химии в каком-то скрытом тайнике организма! Да разве это справедливо? И никакой надежды на волю.

Вслух он ничего не сказал, потому что она сказала:

– Думаете, здоровым легче? У вас хоть три дочери, не так одиноко…

Крыть было нечем.

– Знаете, ничего уже этого не надо… Ни конкурса, ни успехов… Вы думаете: что она суетится с этими турами… А тут бы застыть как-нибудь и чтобы время не видеть… Превратиться скорее в старуху без всяких чувств и желаний… Если они никому не нужны… Я вам как доктору говорю, – на всякий случай предупредила она. – У вас нет сигареты?

– Я не курю, – сказал доктор Рыжиков жалобно.

– Ах, да… Вы настоящий доктор… – Ее голос допустил нервную хрипотцу. – Если б не вы…

Тут неожиданно для себя доктор Рыжиков сказал: «Ничего, все устроится», и потянулся к ней рукой. Но только почему-то не к колену, а к руке. «Ничего, все устроится», – храбро положил он широкую докторскую ладонь на ее запястье с синими жилками под белой кожей. Чисто по-докторски, к пульсу.

Тут и произошло неожиданное. Жена архитектора Бальчуриса упала щекой на эту отдезинфицированную докторскую руку и облила ее горячими слезами. Доктор Рыжиков чуть не отдернул руку – так его обожгло. Как доктора. И совершенно машинально его вторая рука погладила ее короткую мальчишескую стрижку, которую ему давно хотелось погладить.

Она постепенно успокаивалась, но от его руки не отрывалась, а как бы прислушивалась к тому, как он гладил ее волосы.

Это могло продолжаться очень долго. Может быть, бесконечно. Или пока не остановилось бы сердце от одиночества, нерешенности, грусти.

Но что-то вдруг изменилось. Ни шороха, ни скрипа, только движение воздуха. Доктор Петрович вздрогнул и оглянулся. Оглянулся, вздрогнул и отдернул руку от щеки жены архитектора Бальчуриса и ее мальчишеской прически. Как будто она ударила его током.

Жена архитектора Бальчуриса оглянулась и тоже выпрямилась, как от тока.

Доктор Рыжиков, прямой как аршин, чинно взял чашку с остатком холодного чая.

Жена архитектора Бальчуриса двумя осторожными пальцами взяла свою.

Они старательно смотрели мимо друг друга, словно озабоченные чем-то, происходящим в пространстве.

– Весной есть опасность авитаминоза, – сказала она с озабоченной строгостью. – Мне посоветовали накрутить алоэ с медом. Только одни говорят – настоять на кагоре, другие – не надо. Как вы считаете?

– Кагор в определенной пропорции способствует усилению кроветворной способности и кровообращения, – с присущей ему педантичностью отвечал доктор Рыжиков. – Можно порекомендовать так же глюкозу с витамином С, аскорбиновую кислоту, экстракт шиповника… Это восстанавливает силы…

Оттуда, куда они старались не попадать виноватым взглядом, сквозь приоткрывшуюся дверь на них смотрел, лежа на высоких подушках, как всегда, весь в белоснежном и крахмальном, но местами свежевыпачканном, архитектор Бальчурис. Он, видимо, соскучился и улыбался особенно радостно, одновременно пуская слюнями радужные весенние пузыри.

Он явно приветствовал эту идею насчет восстановления его сильно растраченных этим занятием сил.