I

Господи, прости меня грешного, прости мою ненависть — даже не знаю, к чему больше. Вернее, не знаю совсем, к чему. С недавних пор я стал ненавидеть детей и детский смех, чужое веселье, чужое хорошее настроение, смех, праздник, сахарную вату, шашлыки и попкорн. Даже их запах приводит меня в бешенство, которое я боюсь, не решаюсь выдавать, особенно при ребятишках. При них я счастлив под маской. Господи, только не надо смеяться — под маской хомяка. Прости, Господи, что докатился до такой жизни. Впрочем, иногда она мне все-таки нравится, особенно когда нувориши приводят развлекать своих барчуков, а сами отдыхают под сенью зонтиков бара. Набегаешься с ними, умаешься, а родители хотят спокойно посидеть еще часок-другой и просят развлечь их чадо, не безвозмездно, конечно.

— Вот, возьми, — заплывший жиром дядечка, лысый, с десятками шрамов на лбу и затылке, сунул мне в лапу свернутую купюру. — Займи чем-нибудь мою малышку, нам с братанами нужно перетереть кое-что.

Купюра тут же отправилась в кассу — просто потому, что в моем костюме карманы вообще не предусмотрены. Братаны, такие же лысые, в шрамах и с татуировками, в накинутых поверх тренировочных костюмов кожаных куртках, мирно сидели, исходили потом под навесом и потягивали пиво.

— Хомяк, — истошно завопила девочка лет пяти. — Я хочу с тобой играть в догонялки!

«В догонялки так в догонялки, — меркантильно подумал я. — За деньги я буду играть во что угодно».

— Догоняй меня! — крикнул я и помчался по парку.

За нами увязались и другие дети. В какой-то момент я оглянулся: за мной мчалась целая толпа ребятишек, грозившихся наброситься на меня и устроить что-то вроде кучи-малы. Бежать летом, почти в тридцатиградусную жару в костюме, который весит без малого десять килограммов, это безумие, вернее, это работа такая — аниматор. Все дети норовят потрогать меня, подернуть за лапу, но есть и такие, кто норовит истязать. Для них я такой же зверь, что и дома, в клетке или трехлитровой банке, которого можно отпускать бегать по полу и дразнить фантиком от конфеты, привязанным на нитке.

Пока я бежал и раздумывал о своей жестянке-жизни, какой-то проворный мальчишка схватил с газона палку — и откуда она только там взялась? — и устремился ко мне быстрее всех. «Хомяк-хомяк!», — орали дети. А мальчик этот настиг меня и ткнул палкой сзади, прямо под хвост хомяка, представлявший собой огромный коричневый помпон.

Я взревел: для того, чтобы выдержать летнее пекло, под костюм я не надевал практически ничего. Мне ясно послышалось, как затрещали сзади на костюме швы. Затрещали, но выдержали. Господи, дай здоровьичка китайским гастарбайтерам, сшившим этот дурацкий наряд где-то в Подмосковье! Благодаря их стараниям и крепким ниткам я не был изнасилован грязной, покрытой лишайником, но довольно крепкой палкой, зажатой в руке пятилетнего изверга на глазах других детей и их родителей в воскресный летний день прямо посреди парка развлечений. Большего позора и придумать сложно. Мальчик продолжал размахивать палкой, а я, изогнувшись, внимательно исследовал заднюю часть своего костюма. Дети попритихли, должно быть, сообразили, что чуть было не случилось что-то страшное.

— Я убил тебя, хомяк, — глотая буквы и шмыгая носом, заявил сорванец. — Мама, смотри, я убил хомяка! Я убил его! Это моя добыча.

— Это мой омяк, — уверенно сказала девочка, дочка того самого братана, что заплатил мне за состоявшееся сафари. — Мне его купил папа.

Она топнула ножкой, чтобы показать свою значимость, свое превосходство. Мол, у него родители непонятно какой породы, а у нее папа вполне презентабелен, украшен наколками и шрамами на голове, говорит хрипловатым голосом и такое чувство, что во внутреннем кармане кожаной куртки носит с собой заточку с рукояткой, перемотанной синей изоляционной лентой.

— А я его убил и теперь это мой хомяк, отвали, ищи другого хомяка, — не унимался мой мучитель.

Девочка подошла и схватила меня за руку, которой я, чуть отвернувшись, чтобы не особо смущать народ, в панике обследовал швы под помпоном.

— Мой хомяк, я сказала! Сейчас позову своего папу, и он пошлет тебя на х*й!

Господи, истина глаголет устами младенца. Мат подействовал магическим образом. Вдобавок девочка показала пальцем в сторону крайнего столика кафе, где сидели братаны. Мальчик заплакал, бросил палку и с криком «Мама!» убежал. Мне даже стало немного жаль его: вот вырастет эта девочка и представить трудно, как будет она себя вести, если в свои лет пять со знанием дела уже кроет матом.

Девочка смотрела вслед убежавшему мальчику с некоторым злорадством, затем повернулась ко мне и скомандовала:

— В догонялки, хомяк! Я буду тебя догонять, а ты убегай.

Я бежал, а сзади гурьбой меня преследовали дети под предводительством той самой девочки. Я постоянно оборачивался и не мог бежать спокойно и смотреть вперед, чтобы не наткнуться на какое-нибудь препятствие в виде дерева или ограды клумбы. Мне казалось, что обязательно найдется в толпе кто-то проворный, кто продолжит начатое и, подобрав с земли какую-нибудь очередную палку, в размаху всадит мне ее прямо под помпон. Тело в том районе стало вмиг каким-то гиперчувствительным, по спине заструился пот. Мы сделали большой круг по парку, промчались мимо аттракционов, мимо кафе, мимо толпы торговцев мороженым, поп-корном и сахарной ватой, снова вернулись к аттракционам, а оттуда на лужайку.

Мои силы были на исходе, температура внутри костюма поднялась до какой-то совершенно запредельной. Все это напоминало то ли солярий, то ли интенсивное похудение, когда в поисках лучшей фигуры люди обматывают себя садовой пленкой для парников, сверху напяливают что-нибудь шерстяное и, виляя задницей, часами деловито бегают где-нибудь в парке, изображая из себя спортсменов.

Мое тяжелое, хрипящее дыхание только раззадоривало ребятню.

— Это мой хомяк, — продолжала твердить девочка. — Если кто-то обидит моего хомяка, то я скажу папе, и он пошлет всех на х*й!

«Господи, да она тут всех детей научит сейчас ругаться матом, — подумал я.

— Хотя, лучше уж здесь и от смышленой сверстницы, чем дома от полупьяных дядь и теть».

— На х*й! — словно услышав мои мысли, грозно повторила девочка.

Дети попритихли, и это дало мне пару минут передышки. Они принялись водить вокруг меня что-то вроде хоровода: чувствуя себя загнанным зверем, я просто сидел на траве и пытался прийти в себя. Развязка наступила сама собой. Издалека вдруг послышались резкие сдавленные крики.

— Марьяна, ты чего, совсем не слышишь ничего? Тебя, бл**ь, зову. Сколько можно? Подойди, когда батя зовет, а не бегай за этим уе**щем. Оставь его, идем, мама ждет.

Господи, прости меня, но мне хотелось в тот момент разреветься. Что я мог поделать? Все происходившее казалось мне почти идеальной семейной идиллией: папа с бурным криминальным прошлым, да и, судя по всему, настоящим решает провести выходные с семьей, приводит любимую дочку в парк развлечений, нанимает ей личного аниматора, а сам с друзьями интеллигентно беседует в расположенном неподалеку кафе. Но вся идиллия рухнула так, будто ее и не было вовсе. И правильно, нечего строить догадки на пустом месте, там, где их и вовсе не должно было быть.

По парку меня гоняли дети по жаре до самого вечера. Директор парка, экзальтированная дама бальзаковского возраста, изредка выглядывала из окна своего разрисованного зайчиками и мишками вагончика, приподняв нависающие жалюзи. Видимо, проверяла, жив ли я еще.

Так получилось, что я оказался единственным аниматором на весь парк. Был еще Супермен, но у него родила жена, и он отпросился на пару недель, чтобы сделать ремонт дома, приготовиться к переезду жены с ребенком, а заодно и тещи с одной квартиры на другую. Заяц был в очередном запое, а тот, который бегал в костюме Винни-Пуха, в один прекрасный вечер, еще задолго до моего повышения по службе до аниматора, замученный детьми, послал директрису туда же, куда девочка по имени Марьяна угрожала послать всех тех, кто мешал ей играть с ее хомяком.

Вечера в парке развлечений — самая страшная картина из всех, что мне когда-либо приходилось видеть. Останавливаются аттракционы, клоуны смывают грим и становятся обыкновенными, весьма спитыми людишками, нисколечко не смешными, раздраженными, спешащими по своим неотложным делам и не находящими в себе сил даже попрощаться, сказать «До встречи!», пожелать приятного вечера. Стихает гремящая музыка, выпроваживаются последние запоздавшие посетители, почти всегда нетрезвые, требующие продолжения праздника и прокатиться на колесе обозрения «еще один разочек». Господи, если бы ты видел их, этих потных, немытых, издающих запах перегара на многие километры вокруг! И ради них мы работаем? И их мы развлекаем? Развлекаем, прости, Господи. Развлекаем, как умеем.

— Костюм не порвал еще? — спросила директриса, когда я в конце дня сидел на полянке под деревом и пытался перевести дух. — С такой беготней и недалеко до этого.

Она протянула мне чашку с водой и бумажную тарелку, на которой на салфетке лежали две сосиски в тесте: в конце дня вся нераспроданная выпечка из кафе раздавалась персоналу с собой или съедалась прямо в парке. Я только и смог, что кивнуть в благодарность, и с яростью набросился на еду.

— Я видела из конторы, как тебя ткнул палкой мальчик, — призналась директриса и пожала плечами. — Да, негодяй, но что поделать, контингенту нас такой и другого не предвидится.

— Ткнул так, что…

Мне не хотелось ругаться, а без ругани было никак невозможно объяснить, что же на самом деле произошло, и что я почувствовал. Прости, Господи, нельзя думать о других плохо, тем более о детях, но в тот момент я подумал.

— Терпи, — директриса посмотрела на меня понимающе. — На тебя у нас вся надежда сейчас, хорошую кассу делаешь, да и дети довольны.

— Угу, — я чуть не подавился.

— Ничего, это еще ничего. У нас работал Капитан Врунгель, наняли крепкого такого мужчину, с усами, купили костюм с тельняшкой, синими штанами, бескозыркой. Все как полагается. Детям нравился безумно, просто звездой парка был.

— Был? А что с ним случилось? — поинтересовался я.

— Да сама не знаю, что случилось. Снимали парк целиком и кафе на мероприятие, арендовали на вечер, уже после закрытия. Солидная фирма, ко мне приходила целая делегация. В день корпоратива приехало народу три автобуса. До самой ночи народ веселился, отмечал, катался на аттракционах, орали так, что далеко было слышно. И аниматора они, между прочим, тоже заказали. Капитана Врунгеля заставили развлекать народ, бегать вприпрыжку, участвовать в конкурсах. Короче, издевались над ним, как только могли. А совсем уже ночью, когда все напились до поросячьего визга, девахи из этой фирмы, вроде с виду приличные, в платьях, с брильянтами, с криком: «У нас за все заплачено!» потащили Капитана Врунгеля в один из своих автобусов. Не знаю, что они там с ним делали, только он на следующий день на работу не вышел, а еще через день пришел и без лишних церемоний уволился.

Директриса поднялась с детского стульчика, стоявшего под деревом, и уже возвращаясь к себе в вагончик, на ходу бросила:

— Да отымели там нашего Капитана Врунгеля по первое число. Так что теперь мы аниматоров наших бережем, заботимся о них.

Она улыбнулась. Улыбка была какой-то неестественно натянутой, сосредоточенной, должно быть, от усталости.

II

Господи, и зачем я только ввязался в эту историю? Согласился на такую авантюру, из которой теперь сложно выпутаться. Дети любят хомяка, куда им без меня?

Вообще-то я был в парке подсобным рабочим, зимой убирал снег, весной приводил в порядок газоны, помогал разбивать цветники, мыл законсервированные на зиму аттракционы. Как только сходил снег, начиналась горячая пора. Начинали действовать аттракционы и первые робкие посетители, не пугавшиеся пронзающего ветра и не установившейся еще погоды, приходили в парк покататься на колесе обозрения или на горках. Я устроился работать осенью, и первая весна произвела на меня впечатление. Вернее, слово «впечатление» лишь отчасти передает испытанное мной тогда.

Накануне открытия парка весь персонал был созван на утреннее собрание. Директриса долго и доходчиво объясняла нам, что от этого сезона многое зависит, что нужно быть доброжелательнее к посетителям, делать так, чтобы им было хорошо и всенепременнейше комфортно. А, главное, чтобы они вернулись к нам снова вместе с туго набитыми кошелечками.

— Вот ты, Игоречек, — обратилась директриса к грузному парню в рваных джинсах и клетчатой рубашке. — Только и делаешь, что сидишь и грызешь семечки, вместо того, чтобы улыбаться людям. Про «спасибо» и «пожалуйста» я уже и не говорю!

Парень был дежурным на одном из аттракционов. Он покраснел и явно обиделся.

— Не надо ля-ля, — через секунду к нему вернулся дар речи, и он решил если не дать отпор начальству, то, как минимум, оправдаться. — Они у меня там вертятся четыре минуты. Чем мне себя занять? Нервы-то шалят. Попробуйте каждого урода уговорить не заходить туда с пивом! Да они же сами ругаться начинают, обзывать по-всякому.

— Приветливее нужно, Игоречек, приветливее! — директриса сообразила, что нужно как-то отразить ответный удар, — Это же люди, не кто-нибудь. Попроси, мол, оставьте, пожалуйста, пиво здесь…

— Да кто его оставит-то? — оборвал ее Игорек и всплеснул руками.

— А ты попроси!

— А если мне в рожу дадут? С таким подходом точно дадут. Вы знаете, на что наш народ готов ради пива? Тем более, Нина Павловна, будет вам известно, что пиво люди покупают для того, чтобы пить. Еще и в нашем кафе, где его втридорога лохам втюхивают.

— Давай без намеков, Игоречек, будто мы здесь деньги гребем…

— Кто-то гребет, а мы огребаем! — послышалось с задних рядов.

Господи, как мне хотелось в тот момент вскочить с места и закричать: «Прекратите все сейчас же! Прекратите эти разговоры, эти проклятия! Давайте успокоимся и поговорим нормально, это все-таки собрание, здесь все свои». Но уже через минуту я возрадовался, что сдержал себя и не наделал глупостей. Новичкам в таких беседах места нет. Это был разговор двух суровых, прожженных жизнью профессионалов.

— Игоречек, я все прекрасно понимаю, — продолжала директриса, — Но когда ты откровенно отталкиваешь посетителей с пивом от аттракциона, это ни в какие ворота не лезет! Люди приходят к нам, приводят друзей, целые семьи. А ты!

— А что я, Нина Павловна? Пришел с пивом, так пусть стоит и допивает.

Детей с сахарной ватой и попкорном не пускаю, но это проще.

— А что тебе мешает и со взрослыми говорить столь же ласково и убедительно, как с детьми, Игоречек?

— Нет, мне хватило прошлогоднего представления! — Игорьку явно захотелось закончить этот разговор. — Больше такого не хочу. Да и вы не хотите, ведь так?

Я, конечно, не был в курсе того, что произошло в прошлом году, но спрашивать об этом было бы нетактично. Да и у кого спрашивать? У Игорька, чтобы он послал меня куда подальше и записал в черный список лиц, с кем он не разговаривает. На мое счастье рядом сидел аниматор, изображавший Супермена.

— Прошлым летом Игорек случайно пустил на свой аттракцион мужика с пивом, да и еще ужратого в хлам, — Супермен наклонился ко мне и старался шептать на ухо так, чтобы никто ничего не услышал. — Все было нормально, а когда карусель поднялась высоко-высоко и начала покачиваться из стороны в сторону, мужик начал буянить. Соображаешь? Там ему приспичило. Прямо там, на высоте приспичило!

— И что? — стараясь не привлекать внимания, шепотом спросил я, — Не потерпеть было, что ли?

— Ну и то, что видать, не потерпеть, — у Супермена от возмущения даже появилась одышка. — Мужик встал в кабинке, держался за перила одной рукой, а другой расстегнул штаны и ссал вниз. А в этот момент кабина качнулась, мужик заорал. Так висел на перилах, держался за свои причиндалы и орал, пока карусель не спустилась вниз. Оказалось, мужик струей попал на какой-то провод то ли от подсветки, то ли еще от чего. Слегка только долбануло. Хорошо еще жив остался. И ток был небольшой, обошлось без членовредительства.

Супермен, очевидно подивившись своему остроумию, загоготал, прикрывая рот рукой. История, рассказанная им, не вызвала у меня ничего кроме недоверия. Прости, Господи, но в наше время доверять каждому слову, которое говорят люди — одно из самых бестолковых занятий из тех, какие только можно придумать. Да и что можно сказать об историях, рассказанных человеком, основное занятие которого — бегать весь день по парку развлечений в красном плаще, маске и обтягивающем черном трико, поверх которого нацеплены красные плавки? Пожалуй, ничего хорошего. Тем более тогда, во время собрания, я был еще обыкновенным подсобным рабочим, ни о какой эксплуатации меня в качестве аниматора и речи не шло.

— Что там такое? Я сказала что-то очень смешное? — директриса покосилась в нашу сторону, — Лично мне не смешно, совсем не смешно.

Супермен принялся извиняться. Без костюма он был до неприличия жалким, совсем не мужественным. Он как-то скукожился, видимо, вдруг подумав о чем-то очень страшном, о том, что пугало его, заставляло покрываться холодным потом. О том, что предстояло вытерпеть, и от чего нельзя было отвертеться.

— Подожди, скоро настанет п***ец, — прошептал он, вновь наклонившись ко мне. — Сейчас она поболтает тут и дружно погонит нас испытывать аттракционы! А я высоты боюсь! А этой мадам попробуй, объясни. Бл**ь, что же будет!

Господи, спаси и сохрани! «А сейчас у нас фиеста!», — под общий гогот проскандировала директриса и маленькой группкой, похожей на группу детей из детского сада, мы проследовали в направлении аттракционов. Никто не сопротивлялся, не пытался возражать — по всем признакам было видно, что это было бесполезно.

Первым на очереди было колесо обозрения. Весь персонал уместился в четырех кабинках. Супермена трясло, но он старался сохранять внешнее спокойствие и даже улыбался. По его бегающим глазам и беспорядочно двигающимся пальцам было понятно, что он готов провалиться сквозь землю, лишь бы не садиться в эту кабинку. «Ну, давай, старушка», — оставшийся на земле парень, оператор колеса обозрения, дернул рычаг. Супермен перекрестился. «Отче наш, иже еси…», — начал он, но тут же осекся.

Колесо обозрения задрожало и заскрипело. Кабинки, покачиваясь, стали медленно подниматься наверх. Горизонт поплыл куда-то вдаль. Деревья, крыши аттракционов и киосков стали, не спеша, уменьшаться в размерах. В лицо ударил свежий ветер, весенний, с легкими нотками зимы, талого снега и сырой земли. Супермен сидел бледный, вцепившись руками в перила. В те моменты, когда в конструкции кабинки что-нибудь скрипело, он вздрагивал. Господи, как же мне было жаль его. Это неправда, что нет в нас человеческого соучастия к бедам других людей. Оно есть. Никто не смеялся над Суперменом, никто не бросил ни единого упрека. И на том спасибо.

Скрип колеса обозрения сопровождался его едва заметным покачиванием. Вопреки ожиданиям, вид с колеса открывался не то чтобы не живописный — такой, какой есть, со всеми кучами мусора, помойками, вытоптанными газонами и старым ржавым грузовиком, припрятанным за шатром, в котором располагался тир.

Мы сделали круг, и Супермен уже привстал, чтобы первым выпрыгнуть из кабинки на землю, но раздался грозный крик директрисы: «Уважаемые товарищи пассажиры, всем оставаться на местах, мы идем на второй заход». Лицо Супермена побледнело, он снова вцепился в перила, причем вцепился с остервенением.

«Е**ть-копать! Е**ть-копать!», — причитал, глотая воздух и стараясь успокоиться, Супермен, когда мы, сделав второй круг и сойдя на землю, направились к следующему аттракциону.

Настоящих американских горок, какими их показывают в кино, в парке не было. Вместо них под аналогичным названием было нечто невообразимое: представьте, вас сажают в кресла, больше похожие в коляски от старых мотоциклов, крепко пристегивают к ним ремнями. После этого кресла начинают двигаться по рельсам. Но это только вам кажется, что они движутся по рельсам, потому что под ними, скрытый ярким пластмассовым кожухом скрывается обыкновенный промышленный транспортер, под который подложены старые автомобильные покрышки. Чем больше покрышка, тем выше подскакивала, проходя через нее коляска: покрышка от «Оки», скажем, изображала небольшой бугорок, а от «КамАЗа» — кочку, преодоление которой было связано с капитальным перетряхиванием содержимого желудка. И так — ровно десять кругов.

С таким же успехом можно было ночью промчаться на раздолбанном изделии отечественного автопрома по набережной Невы, там, где в нее впадает Лебяжья канавка. Когда проезжаешь этот участок на большой скорости, то на долю мгновения появляется чувство невесомости. Инстинктивно хочется охнуть или выругаться, или захлопать в ладоши — каждому свое. У иностранных туристов, колесящих по Северной столице в автобусах, при прохождении, а, точнее, пролетании данного участка расплескиваются из бутылок лимонады, непроизвольно выплевываются жвачки и устремляются в шевелюры сидящих впереди, а мороженое и начинка из пирожков совершают головокружительные пируэты и приземляются в самых неподходящих для того местах. «Oh, what a shit, — со знанием дела переговариваются туристы. — That f**kin' Russian roads, I know!»

Но то — среди достопримечательностей, в месте, где концентрация культуры на квадратный метр превышает все мыслимые пределы. А это — в затрапезном парке аттракционов, на липовых американских горках, сооруженных из старого транспортера и покрышек. Знали бы люди, за что выкладывают свои кровные.

«Е**ть-копать! Е**ть-копать!», — пролетая очередную кочку, причитал Супермен, с опаской поглядывая в сторону ракеты и катапульты.

III

Господи, как бывает мало нужно для того, чтобы чувствовать душевное равновесие, гармонию — называть это можно разными словами, но смысл от этого измениться не должен. По парку гуляли родители с детьми, похрустывая попкорном и размахивая палками с накрученной на них розоватой сахарной ватой. С каруселей и аттракционов доносились веселые крики. Персонал собирал плату за вход, за аттракционы, и млел на палящем солнце. Не только в выходной в парке аттракционов не протолкнуться.

Бывают такие будние дни, которые как выходные, только хуже. Хуже в том плане, что в выходные в парки развлечений люди идут семьями и целенаправленно, а в будние дни полным-полно залетных пташек, выскочивших на больничный или отпросившихся с работы. И из лучших побуждений стремящихся провести время со своими чадами. Господи, как похвально!

— Пап, пойдем сюда, я хотел сюда, — мальчик лет восьми дергал за рукав отца и готов был расплакаться оттого, что отец был погружен в свои мысли и не реагировал. — Ну, папа!

Я смотрел на все происходящее, стоя за одним из аттракционов и выдергивая лебеду и крапиву, возвышавшуюся выше шиповника. Что удивительно — на специально закупленном дорогущем грунте для кустарников растет все что угодно, только не сами кустарники. Шиповником было засажено все пространство за аттракционами из тех соображений, чтобы туда никто не ходил — ни из любопытства, ни по малой нужде, тем более что рядом располагалось более комфортабельное для того заведение, вносившее немалую часть в дневную выручку парка.

Лебеда маскировала шиповник, и частенько это играло злую шутку с посетителями. Потому было принято единственное верное решение — убрать сорняк. И естественно это миссию доверили мне, выдав плотную рабочую куртку и несколько пар перчаток сродни тем, в которых работают сварщики. Из кустов наблюдать за тем, что происходит в парке, было одно удовольствие.

— Да, я все понял, подписывайте документы, а завтра утром я приму решение. Да, отлично, — не обращая внимания на попытки сына привлечь внимание, папа решал какие-то дела по телефону. — Все понял…

— Ну, папа, пойдем на вон тот аттракцион, смотри, папа!

«Вон тем аттракционом» была катапульта. Вышка высотой метров в двадцать пять-тридцать, больше напоминающая фонарный столб, по которой двигалась скамейка. Скамейка медленно поднималась наверх, через секунду с ускорением падала вниз, и, не долетев до земли метр, не больше, снова взмывала с ускорением наверх. Знающая публика обходила этот аттракцион стороной. Для поддавшихся искушению все выглядело довольно невинно. Впрочем, так оно всегда бывает, когда стоишь внизу и смотришь наверх, как меняются лица в процессе действа.

— На этот? — переспросил папа, спрятав телефон в карман, — Ты уверен? А что это?

— Катапульта, папа, — довольно ответил мальчик, — Помнишь, я тебе говорил, что Вовка из нашего класса рассказывал, как на ней клево. Как будто летишь! Он уже два раза тут катался. Пап, давай прокатимся! Пап, ну, пожалуйста, ты обещал!

Папа был в аккуратном костюме, при галстуке и маленьком кожаном портфеле, в котором носят документы. Он был молод, гладко выбрит, причесан, его начищенные до блеска ботинки с острыми носами отпускали по сторонам солнечных зайчиков.

— Катапульта, малыш? — пожал плечами папа и посмотрел наверх. — По-моему, она не работает, видишь, никто на ней не катается. Пойдем лучше в тир! Я тебе покажу, как стрелять, и ты там кучу игрушек себе навыигрываешь. Давай?

— А давай сначала катапульта, а потом в тир! — не растерялся мальчик.

«Аттракцион работает, подходите, не стесняйтесь, — монотонно пробубнил Павел, оператор катапульты, лелеявший надежду в будний день все-таки сделать план по выручке, — Подходим, не стесняемся. Невероятные ощущения! Полет на катапульте!»

— Давай, — согласился папа и поинтересовался у Павла, — подскажите, любезнейший, а она очень?..

— He-а, ничего страшного, у нас дети катаются, — Павел грыз зубочистку. — Видите, написано, что для детей от пяти лет.

Он показал пальцем на табличку, висевшую над кассой. Над всеми кассами висели такие таблички. Но интересно то, что на них чаще внимание обращали взрослые, чем дети. Именно взрослых приходилось уговаривать — и фраза про детей от пяти лет была своего рода средством психологического убеждения, которое подействовало и на этот раз. Папа нехотя отсчитывал деньги.

— И еще позвольте поинтересоваться, нужно ли нам ждать, пока наберется группа или вы нас?..

— А мы вас и так запустим, нам не жалко, — по-идиотски улыбаясь, ответил Павел.

Господи, ну как можно быть таким злорадным и жестоким к людям? Прости, Господи, что не вмешался и не объяснил. Только, что бы я сказал? «Папаша, забирай свое бабло и катись к чертовой бабушке в свой тир?». Но это только усугубило бы ситуацию.

Папа с сыном сели на скамейку аттракциона. Папа долго искал, куда деть портфель с документами и, в конце концов, зажал его между ног. Не самый лучший вариант, но все же. Сын не мог сдержать своего нетерпения, а отец — недоумения. Он все еще продолжал боязливо поглядывать наверх, где на конце столба располагалась небольшая платформа, предназначенная для того, чтобы скамейка ненароком не вылетела туда, куда не требуется.

— Будьте добры, пристегните нас покрепче, — попросил отец оператора. — У меня костюм из гладкой ткани, а у сына свитер из синтетики. Мало ли, выскользнем, когда вы запустите аттракцион.

— У нас еще никто не выскальзывал, — отнюдь не дружелюбно буркнул оператор. — Если выскользнете, то будете первыми, войдете в Книгу рекордов Гиннеса. Ну, готовы?

В ответ закивали головой: сын — с улыбкой, папа — с интеллигентной ухмылкой, мол, ничего особенно не происходит, и не такое видали, и этот ваш затрапезный парк аттракционов далеко не Диснейленд, но цены все равно зашкаливают.

Все шло своим чередом.

«Х*якс», — по обыкновению прошептал сам себе оператор, дергая рычаг и нажимая кнопку.

Раздался гул двигателя, что-то засвистело, скамейка начала медленно подниматься наверх.

— Круто, папа! — кричал сын.

Папа молчал. По его лицу было видно, что ничего крутого лично для него в происходящем нет. Более того, он был уже готов заплатить за то, чтобы аттракцион остановили, скамейку опустили вниз и сняли его, заплатить немало — в два, три, четыре, пять, десять, пятнадцать раз больше, чем за билет. Но даже если бы он решился попросить об этом, то не успел бы и слова вымолвить — скамейка с самого верха со свистом рухнула вниз. Мгновение — все происходит стремительно. Стоя внизу, кажется, что ничего страшного, что совсем не высоко. Даже не понятно, за что дерут деньги и где они, эти самые острые ощущения. Обычные самые ощущения: чувство высоты, скорости, невесомости, полета, скрип механизмов и оголтелые вопли детей, доносящиеся с соседнего аттракциона.

— Ааа, круто! — кричал сын.

— Бл*дь, бл*дь, бл*дь, — орал отец. — Е**ные в рот, бл*дь! Бл*-бл*-бл*!

Его интеллигентность и внешняя невозмутимость вдруг бесследно испарились, будто их и не было вовсе. Господи, как меняются люди, попадая в несвойственную им среду, условия, ситуации. Все переворачивается с ног на голову: слабые становятся сильными, сильные — слабыми, умные — глупыми, тупые — интеллектуалами, застенчивые — решительными.

Скамейка ненадолго задержалась внизу, перед тем как снова взмыть наверх.

— Круто, папа, круто, а-а-а! — продолжал кричать сын. — Как же это круто!

— Бл*-бл*-бл*, — вторил ему отец, выкатив глаза, тяжело дыша, дрожа и стараясь не выронить свой несчастный бесценный портфель.

Спокойствие было недолгим: скамейка с ускорением рванула наверх и задержалась там.

— Снимите меня, бл*дь, отсюда! — в безумии орал отец. — Ох**ли совсем? Кому, бл*дь, сказал? О-о-о-о! Бл*-бл*-бл*!

Скамейка с ускорением рванула теперь уже вниз, засвистели тормоза. Скамейка слегка дернулась, гул двигателя смолк, раздался негромкий щелчок — разблокировались крепления.

— Бл*дь… — с облегчением выдохнул отец.

— Папа, папа, так круто! А-аа! Давай еще разок, папа, ну, пожалуйста, давай еще разок! Ну, я очень тебя прошу, папочка, ну, пожалуйста!

— Х*ли я еще в жизни сяду на это… — поймав себя на том, что содержание его речи не совсем гармонирует с внешним образом и присутствием вокруг несовершеннолетних, отец громко откашлялся. — Сынок, пойдем в тир. Мы же собирались туда. Я научу тебя стрелять по мишеням. Или хочешь мороженого? Быть может, хочешь мороженого?

Господи, признаюсь честно: я бы от мороженого в тот момент не отказался.

Как и оттого, чтобы пострелять в тире. Ничего кровожадного, просто интересно. Пиф-паф. Но моим уделом была крапива и лебеда. За аттракционом-катапультой была уже целая гора надерганных сорняков. Она наверняка была видна оттуда, сверху, и пейзаж отнюдь не украшала.

— Это еще ничего, — видя мое удивление, лениво прокряхтел Павел, когда отец и сын ушли дальше, к тиру. — Самое страшное, когда бабы на аттракцион залезают. Тяпнут малость в кафе и сюда, типа смелые они, нах*й. Сядут в раскоряку, подлетают наверх, орут, аж страшно становится, и матом, и просто дерут горло. Орут, что юбки задираются, руками держат, а нужно за перила держаться, кому говорят. Пару раз по морде получал от них.

— За что?

— За то, что якобы о чем-то не предупреждал.

Мои глаза вновь скользнули по табличке, гласившей: «Аттракцион предназначен для детей старше пяти лет».

IV

— И нах*ра ты расх*рачил эту х*ровину? — мама мальчика лет трех или четырех курила, прислонившись к ограждению и с недоумением смотрела, как ее сын разбирает по частям игрушку, большую бабочку, которую нужно было везти за собой, как тележку, тогда бабочка махала крыльями и издавала какие-то нечеловеческие стоны.

То, что капля никотина убивает лошадь — чистейшей воды правда. Но эту мамашу с цигаркой, судя по ее габаритам, никакой никотин в жизнь не взял бы. Ребенок изредка поднимал голову и глядел на то, как мама делает очередную нервную затяжку и выпускает из носа колечками дым.

Я стоял и тоже на это смотрел. Это был мой второй день в костюме хомяка. Первый день прошел в каком-то безумном водовороте — наверное, был я не хомяком, а белкой в колесе. А еще за день до этого директриса вызвала меня к себе и поставила перед фактом: мол, не нужно им столько разнорабочих в сезон — сколько столько, если я был один-одинешенек в парке? — и выхода другого нет, как увольнение по собственному желанию, причем, сейчас же, незамедлительно. Мгновенно пропало желание думать о выдернутых сорняках, высаженных кустарниках, убранном мусоре, прочищенных канавках в парке. На первый план вышли эмоции.

— Как это по собственному желанию, если такового желания не имею, и в ближайшее время иметь не планировал? — возмутился я.

Директриса призадумалась. Видимо, такая простая мысль ей в голову по совершенно неизвестной причине не приходила.

— Есть выход! — вдруг удивленно заметила она. — У нас не хватает аниматоров. А ты представляешь, как важны аниматоры для такого парка, как наш? Это совсем другой уровень, я бы сказала, что даже европейский.

«Да, европейский, — с грустью подумал я. — Только запах от синих кабинок и стоимость их посещения отнюдь не европейские. На американских горках кататься невозможно, люди носы затыкают».

— Я — аниматор?

— Между прочим, главное не внешность, главное душа, правильный настрой, желание развлечь детей, да и взрослых тоже, подарить им отличное настроение!

Господи, прости, но о хорошем настроении мне говорила та, которая секунд за пятнадцать до этого предлагала мне найти в себе собственное желание для того, чтобы уволиться. Господи, как быстро меняются люди, если в них просыпаются финансовые интересы. Не это ли продажа совести? Впрочем, прости, Господи, даже думать о таком грешно. Не мое дело судить. И не судим буду.

— Ну? — директриса смотрела в глаза, как будто стараясь загипнотизировать, — аниматором?

Господи, что за привычка у людей любое покачивание головой, демонстрирующее скорее волнение или сомнение, принимать за согласие, окончательное и бесповоротное. Вот так, из простого разнорабочего одним неверным движением я сделался аниматором. Потрясающая трансформация, не так ли?

Женщина докурила сигарету, небрежно бросила окурок в урну. Окурок до урны не долетел и упал на дорожку. Женщина поморщилась.

— Мама, кататься, — осторожно сказал мальчик, осматривая обломки от игрушки.

— Кататься он хочет! Ага, так и побежала! Кататься! — она поправила юбку, нелепо выглядевшую на ее арбузовидном теле, и крикнула. — Вон, с белкой побегаешь, а я отдохну.

Наклевывалась работа, упускать ее было ни в коем случае нельзя.

— Женщина, я не белка, я хомяк. Оплата почасовая. Займу вашего ребенка, пока вы отдыхаете, присмотрю за ним.

Ничего не отвечая мне и ничем не выдавая свою во мне заинтересованность, дама нехотя поплелась к кассе.

— Мне вон того хомяка, — она показала на меня пальцем, что выглядело малоэстетично и презрительно. — Я его беру на два часа вон для того мальчика. Надеюсь, мне не придется волноваться за своего ребенка? Дайте, в конце концов, отдохнуть, у меня один выходной. И если вы чем-нибудь мне его изгадите, то, ей богу, я нажалуюсь на вас куда следует.

В кассе произошла какая-то заминка. Кассирша взяла купюру, но чек пробивала долго, очевидно, рассчитывая сдачу.

— Я не поняла, есть какие-то проблемы? Только я пришла, а уже проблемы? Я сказала, что беру хомяка на два часа. Что еще нужно? Паспортные данные?

Получив, наконец, квитанцию — обыкновенный приходно-расходный ордер, на котором красным фломастером было написано «Хомяк 2 ч.» — она подошла и брезгливо вручила его мне.

— Андрюша, поиграй с хомяком, а мама отдохнет. Твоя мама устала.

Мальчик боязливо подошел. Сломанная игрушка перестала его интересовать. Он нашел новую, куда более привлекательную для него, очевидно потому, что живую и говорящую. Мать же ретировалась почти сразу, продолжая возмущаться непонятно на что и обвинять кого-то непонятно в чем. Господи, спаси и направь на путь истинный вечно недовольных!

— Хомяк, — тихо сказал мальчик.

— А тебя как зовут?

— Андлей. А ты хомяк.

— Да, хомяк, — улыбаясь, подтвердил я, — будем в догонялки или в прятки? Только, чур, за площадку не убегать, а то твоя мама нас накажет.

Мальчик при упоминании о наказании начал переминаться с ноги на ногу.

— Плятки, — очень тихо сказал он.

— Хорошо, прятки. Я считаю до пяти, а ты прячься, я буду тебя искать.

Только прячься на площадке, никуда не уходи. Я подглядывать не буду, обещаю. Итак, раз, два…

По правде говоря, на площадке прятаться было особо некуда. Небольшая поляна, кусты, качели, две скамейки, несколько деревьев да большая горка с крутым подъемом наверх и длинным спуском в виде двух вставленных друг в друга широких пластиковых труб. Конечно, я подглядывал: во-первых, ребенка нельзя было терять из виду, а, во-вторых, плюшевые лапы хомяка пропускали свет, и сквозь них было видно почти все.

— …три, четыре, четыре с половиной, четыре с половиной и четвертью. Пять!

Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват!

Сквозь свои плюшевые лапы я отчетливо видел, как мальчик промчался по площадке, попытался спрятаться за одном из деревьев, но, сообразив, что его ствол слишком тонкий, юркнул в кусты. В отличие от всех других мест в парке, на площадке в качестве кустарника был высажен не шиповник. Изображая деловитый поиск, я обошел несколько раз вокруг деревьев, заглянул под горку, развел руками в недоумении. Должно быть, это получилось у меня весьма артистично — из кустов послышался сдавленный тихий смех.

— Куда же он делся? — громко спросил я. — Никак не найти, никак! Какие кошмарики! Никак не найти!

Смех усилился. За происходящим со стороны аттракционов наблюдали и другие дети. Какая-то девочка буквально замерла, уцепившись в ограду и ожидая развязки игры.

— Никак не найти! Вот это надо спрятаться так! Ничего, сейчас найду! Где же он может быть? За деревьями нет, на горке нет, на качелях нет. Должно быть, в кустах. Ага, я догадался! Надо проверить в кустах! Иду искать! Иду-иду! Сейчас найду!

Мальчик с криком выбежал из кустов и направился туда, где мы начинали игру.

— Хомяк!

— Вот как же это так? — наигранно сокрушался я. — Уже почти нашел, почти поймал, а все равно проиграл! Ай-ай-ай!

Мальчик ликовал. Он радовался совершенно искренне тому, что какой-то хомяк, веселый и безбашенный снаружи и довольно грустный под костюмом, проиграл, а он выиграл. Хомяк такой большой и неуклюжий, а он такой маленький, проворный. И одержал победу. Господи, такие минуты радости, детской, безо всякой задней мысли, правдивой, искренней — это самое лучшее изо всей этой работы, из пребывания на жаре в плюшевом костюме, изо всей беготни, суеты, выходных дней и трудовых будней парка развлечений. Господи, положа руку на сердце, честно могу сказать, что хотя бы ради этого стоит жить и работать.

— Хомяк, далай исо, исо, хомяк! — весело сказал мальчик и запрыгал на месте.

— Раз, два, три, четыре, — принялся я считать довольно бодро, сквозь хомячьи лапы наблюдая, как Андрей снова залезает в кусты, — Пять! Я иду искать! И на этот раз обязательно найду.

Настало время побеждать и мне. Если второй раз поддаться, то игра становится неинтересной: дети вскрывают любой обман очень быстро, гораздо быстрее, чем взрослые. И если взрослых — и особенно тех, что под градусом — можно долго водить за нос, изображая кипучую игру, деятельность. С детьми на такое рассчитывать не приходится.

— Я иду искать Андрея и сейчас его поймаю! — грозно произнес я.

Мальчик с криком выбежал из кустов и побежал по площадке. С чего бы ни начиналась игра, она почти всегда оканчивается догонялками. Дети любят догонялки. Даже Супермен и тот, запыхавшись, все равно всегда продолжал бежать, когда дети гнались за ним. Останавливаться нельзя ни в коем случае. Через какое-то время дети сами устанут и сбавят темп погони. Но когда ими движет азарт, останавливаться нельзя. Весь смак-то в азарте. Прости, Господи, азарт этот не тот, что в азартных играх, в казино или в предчувствии того, что вот-вот сломишь огромный куш. Нет. Он совсем другой, непорочный.

— Догоню!

— Хомяк! — кричал мальчик и убегал от меня.

Я делал вид, что мне его никак не догнать. Он бежал, оглядываясь на меня, гогоча и улыбаясь. Ему было весело, впрочем, как и мне. Забылись жажда, бегущий по спине пот, трущий в плечах тяжеленный костюм, отекшие за день ноги.

— Поймал, — крикнул я, схватив его за руку.

— Паймаль, — улыбнулся мальчик.

Господи, мне казалось, что в ту минуту на него снизошло абсолютное счастье и этим счастьем был я, потный голодный мужик в идиотском костюме хомяка, который купили на распродаже на каком-то рынке. За неимением перманентного счастья, за которым все охотятся, такое вот мимолетное, простое особенно ценно. Господи, делай нас счастливыми почаще. Господи, услышь нас.

— Хомяк! — весело закричал мальчик и снова побежал, на этот раз по направлению к качелям.

Мы оба, наверное, не заметили, как к нам присоединились еще ребятишки. Они убегали от меня, догоняли, снова убегали, цеплялись за мою шею, стараясь прокатиться верхом. Самые смелые пытались стянуть плюшевые лапы или оторвать хвост для того, чтобы убедиться, что хомяк не настоящий. Но плюшевые лапы, хвост и другие части костюма были пришиты как следует. Время летело незаметно. Так всегда — самые приятные мгновения пролетают со свистом, самые тягостные длятся целую вечность.

Я съехал с горки вслед за мальчиком. Глядя, как я протискиваюсь в узкое отверстие пластиковой трубы, Андрей смеялся. Другие дети отвлеклись на что-то другое, кажется, на клоунов у соседнего аттракциона. Смех Андрея отдавался в трубе так, как бывает, когда кричишь в какую-то очень большую кастрюлю — голос становится забавным, металлическим.

Уже съехав, я услышал какой-то странный звук, но не придал ему значения — такой, какой бывает, когда слишком густой йогурт выливается из узкого горлышка пластиковой бутылки. Мальчик перестал смеяться. Я вылез из трубы, отряхнулся и потянул спину. Обычно дети смеются, когда я это делаю. Но он молчал и, замерев на месте, сосредоточенно смотрел на меня. Звук снова повторился, на этот раз он был каким-то чавкающим. Я огляделся по сторонам, но не нашел его источника. Тут мальчик, по-прежнему стоя неподвижно, боязливо, почти шепотом сказал:

— Хомяк, памаги, я обослался.

Господи, в тот момент мне захотелось либо провалиться, либо улететь куда-нибудь на Марс. То, почему мальчик просил меня о помощи, я понял спустя какие-то минуты: два часа истекли и к нам по дорожке, переваливаясь и дымя сигаретой, приближалась мамаша. Мальчик стоял, не двигаясь. Сзади шорты у него отвисли ниже колен и, если не вглядываться, то Андрей вполне смахивал на начинающего рэпера. Впрочем, так начинают не только рэперы, но и все не только музыканты — банкиры, сантехники, учителя, столяры, художники и все-все-все.

— Ну, наигрался? Что молчишь? Или мать уже не узнаешь?

Дама сплюнула на дорожку, бросила окурок и растерла его носком сандалии. Жест явно свидетельствовал о ее высокой культуре.

— Молчишь чего, спрашиваю тебя? — она подошла и дернула мальчика за руку так, словно пыталась ее оторвать с корнем. — Чего недовольный такой? Два часа носился тут как угорелый, а еще недовольный.

Мальчик тихо заплакал. Он смотрел, молча, на меня, умоляя о помощи, о спасении. Но, как известно, никакими известными науке способами грозовую тучу не удастся направить куда-то в сторону, особенно когда уже слышен гром и сверкают молнии.

— Послушайте, — вмешался я. — Может, как-нибудь полегче с ребенком? Случилась маленькая…

Господи, лучше бы я этого не делал, не вмешивался и не задавал лишних вопросов, тем более не учил ее жить — думаю, именно так она все и истолковала. Она смотрела настолько злобным, озверевшим взглядом, что, казалось, одно неверное движение, и она вцепится мертвой хваткой мне в горло, чтобы пережать его, а если не получится, то перекусить.

— Маленькая что? Что ты хочешь мне сказать? Слышь ты, хомяк, сделал дело, гуляй смело! Два часа отработал, сделай перекур.

«А ведь она еще не поняла, что он обосрался», — мелькнула у меня мысль и, очевидно, она эту самую мысль прочла.

— Ну, нах*й, посмотрите-ка! А я как дура стою тут и гадаю, чем воняет! Обосрался! Опять обосрался!

Она взмахнула рукой и отвесила мальчику знатный подзатыльник, затем еще и еще. Прости, Господи, но если бы я вмешался, то досталось бы и мне, а мальчику еще больше. Что ж, за все в жизни нужно платить, в том числе и за удовольствие побегать летом по парку вместе с хомяком.

Мамаша отвела мальчика в сторону, за ларьки с сахарной ватой и кафе. Она о чем-то ему в ярости говорила, продолжая отвешивать подзатыльники.

— Говна-то! Дерьма-то! — доносилось до меня. — Кому говорила больше так не делать? А?

Мальчик плакал. Дама порылась в сумочке и достала какой-то сверток.

Держа в одной руке сверток, а другой волоча за собой сына, мамаша направилась прямиком ко мне. Господи, как мне хотелось в тот момент стать Карлсоном, включить на полную катушку свой пропеллер и взмыть в небеса. А еще лучше — гордой чайкой по имени Джонатан Ливингстон, чтобы взмыть ввысь под всеобщее восхищение и исчезнуть где-то в пучине. Прости, Господи, за грешные мысли. Но и в самом деле мне стоило быть чуточку черствей и ретироваться раньше.

— Вот, слушайте вы, хомяк, — она подошла и всучила мне сверток, в котором оказалась сменная одежда. — Он обосрался при вас, так что идите, подмойте и переоденьте моего ребенка. Сейчас же! А у меня выходной. Вы поняли меня? Если что, я вам заплачу.

Она дожидалась нас в кафе, нервно покуривая и пуская из носа дым колечками.

— Мамочка! — бежал к ней через десять минут Андрей.

V

Никто не отрицает, Господи, что дети — это наше все. Им должно доставаться все самое лучшее. И чаще всего достается. Если не считать пары мелочей, исключений из этого вселенских масштабов правила, то так оно в парке развлечений и было. И есть. И будет.

Мамаши и папаши, меняющиеся в характере после получаса, проведенного в кафе, с виду интеллигентные люди после полета на катапульте превращающиеся в отборных матершильников; аниматоры, внешне смешные и жизнерадостные, под маской оказываются теми же самыми, но с точностью до наоборот.

Господи, есть ли хоть малейшая возможность, можно ли в этом заколдованном кругу что-то изменить? А, быть может, оно уже изменено и было изначально гораздо хуже, гораздо суровее и печальнее?

— Ты не боишься? — спрашивает молодой человек у своей девушки.

Они держатся за руки и не сводят друг с друга глаз. Перед ними аттракцион «Ракета». Небольшая кабинка на пять-десять человек. Кабинка закрывается и, словно космический корабль, взлетает. Не выше деревьев, но все же достаточно высоко для того, чтобы уровень адреналина в организме заметно подскочил.

— Мне с тобой ничего не страшно, — отвечает ему девушка и, увидев неподалеку меня, показывает на меня пальцем. — Смотри, какая симпатичная белочка! Просто прелесть! Смотри!

— Я не белочка, я хомяк, — бурчу я, но они не обращают на меня никакого внимания. — Меня постоянно принимают за белку. А по костюму не видно, что я хомяк? Что, хвост как следует не разглядеть? У белки он большой, а у меня….

— Полетим на ракете? Ты не испугаешься? — парень посмотрел на меня, прищурив глаза, и снова сосредоточился на девушке. — Или все-таки испугаешься?

— Говорю же, что не испугаюсь! — смеется девушка. — Незачем переспрашивать по столько раз. Ты говорил, что на американских горках тоже будет страшно. А оказалось совсем не страшно, а очень даже смешно.

Она рассмеялась громко, так, как смеются только в юности, не зная еще серьезных забот и не познав тягость жизни. Господи, если бы изобрели машину времени, то я обязательно устремился бы туда, в самое беззаботное время, полное надежд, когда деревья были уже не большими, но еще не маленькими, когда вкусы не были напрочь испорчены, а чувства не истоптаны в пыли.

Аттракцион запускается. Они по-прежнему держат друг друга за руки. Улыбаются, смотрят и не могут налюбоваться друг другом.

— Если я и полечу в космос, то только с тобой, — признается парень.

— А что мне за это будет? — игриво спрашивает девушка. — Ты же знаешь, что в космос парочками не летают, иначе мы будем думать совсем не о том, как взлететь и приземлиться, как какие-то эксперименты на орбите проделать.

— О чем же?

— Догадайся сам.

— Извини дурачка, не могу никак сообразить, о чем ты говоришь.

— Какой ты душный! — возмущается девушка.

— Какого встретила и полюбила, такой и есть. Родители слепили из того, что было. Извини, в военном городке, где они жили после свадьбы, другого ничего не было. Никакой развлекухи. И они сидели и лепили все дни и вечера.

— Фу, как пошло! Как так можно? Вокруг дети, а ты о таких… — девушка дернула парня за руку так, что он чуть не вывалился из кабинки. — Что-то мы не взлетаем. Кина не будет, электричество кончилось, что ли?

— Не гони паровоз, сейчас взлетим. Кстати, в космос первыми летали всякие обезьяны и белки. Не хочешь ту белку с собой затащить, а? Веселее будет. Всем потом сможешь рассказать, что ты летала на ракете с белкой.

Но тут же вспомнив, что я не белка, а хомяк, парень с этой идеей поутих. Заскрипел механизм, кабина взмыла вверх, там перевернулась вокруг своей оси и дальше пошла вбок.

— А-а-а, страшно! — кричала девушка.

— Ох*енно! Просто ох*енно! — твердил парень, не понимая толком, что она пытается до него донести, и не обращая внимания на сидевших рядом в кабинке детишек. — С ума сойти!

Спустя минуту кабина опустилась обратно. Парень продолжал держать девушку за руку. Он был весь в эмоциях, в возбуждении от почти что настоящего полета на ракете. Девушка прилипла к креслу и никак не хотела выходить из кабинки.

— Ох*енно ему! А обо мне ты подумал?

— Но это же ты предложила… — начал оправдываться парень, но тут же замолк.

Девушка была бледная, ее лицо имело синевато-зеленоватый оттенок и, судя по всему, она вот-вот готова была расплакаться. Он взял ее за руку и буквально силой потащил за собой.

— Эй, хомяк, где тут у вас туалет? — почти шепотом спросил меня парень.

— Там, за тиром, — столь же тихо ответил я.

Они направились туда. Господи, если бы я только мог, то я бы обязательно предупредил: «Не катайся на этой «Ракете», посиди, отдохни, съешь мороженое, поиграй со мной, а твой парень пусть покатается. Послушай меня, старика».

Я отвлекся на детей. Пока их родители заседали в кафе, дети резвились на поляне, качались на качелях и скатывались с горки. В первые дни своей работы я тоже любил скатиться с горки под всеобщий смех. Потом по совету Супермена я перестал это делать, он мне по секрету сказал, что детей регулярно тошнит в этой горке, и когда съезжаешь, есть риск с разгону вляпаться куда-то не туда. Тем более что горку моют лишь раз в неделю и вся надежда лишь на дождь, лучше даже на ливень.

Его волнение было понятно: на нем тонкое трико, красный плащ и красные плавки. На мне же костюм довольно толстый, из коричневатого с белым искусственного меха. И если Супермен имеет право пахнуть лишь хорошим одеколоном, то какой спрос с Хомяка? Животный аромат — чем животнее, естественнее, ближе к природе, тем лучше. На свой страх и риск я скатился с горки вместе с ребятней — на этот раз пронесло.

Парень с девушкой вернулись. Она умыла лицо и снова выглядела свежей и улыбающейся. Они долго уговаривали меня сфотографироваться с ними вместе — я предлагал сфотографироваться лишь с девушкой. Странная фотография для парня: мол, поглядите сюда, это я, моя девушка и Хомяк.

При чем тут Хомяк?

Нас сфотографировал кто-то из посетителей. На экране фотоаппарата получилась смешная картинка: и действительно я выгляжу неплохо в этом костюме, Господи. Хоть и не в своей шкуре, а как приятно дарить людям незабываемые мгновения. В том смысле, что такие костюмы как у меня оставляют неизгладимый след в памяти. Девушка рассматривала получившийся снимок и хохотала. Хохотал и я. Должно быть, мой хохот из недр костюма звучал приглушенно, как будто из подземелья.

Господи, и в самом деле нужно быть, а не казаться. Быть веселым, жизнерадостным, а не казаться им, спрятавшись за маску Хомяка, упрятавшись в костюм и застегнув молнию на животе. Когда вот так запросто смеешься и сам не знаешь от чего, то на второй план уходят все неприятности, вся подковерная возня, директриса с ее стремлением меня уволить, пьянствующие в кафе посетители парка, другие аниматоры, разбежавшиеся кто куда, за которых я отдуваюсь. Я не держу на них зла, Господи, в самом деле не держу. И если и думаю о ненависти, то это быстро проходит. Сам рассказываю и сам же ловлю себя на этой мысли.

Господи, спаси нас и сохрани. Директрису — от прокола в документах и общении с бесчисленными проверяющими, после мнимых проверок получающими абонементы на бесплатные катания на аттракционах. Директрису первую, просто на ней весь парк держится, я не шучу. Спаси и сохрани всех детишек и их родителей, не оскудеет рука дающего, тем более, когда дает она по строгому прейскуранту, вывешенному на фанерных стендах у каждой из касс. Парней, которые запускают и останавливают аттракционы, потому что без них аттракционы давным-давно бы уже оккупировали злачные типы, каждый из которых держал бы в руке по бутылке пива, купленного втридорога в нашем кафе. Кафе тоже береги, Господи, потому что каждый вечер оттуда нам приносят нераскупленные за день пирожки. Спаси и сохрани тех, кто делает сахарную вату, шашлыки и попкорн, хотя бы потому, что если бы эту славную миссию возложили на аниматоров, то мы бы точно не справились. И аниматоров спаси и сохрани, Господи.

И для себя попрошу того же. Спаси и сохрани, особенно в тридцатиградусную жару в этом меховом костюме. И костюм сохрани, он у нас за инвентарным номером числится.