Неповиновение помещечьей власти, крестьянские восстания

Создателем и последовательным охранителем системы крепостного права в России была государственная власть в лице верховных правителей и их ближайшего окружения, но еще примечательнее, что эта же высшая власть сама признавала несправедливость защищаемых ею порядков. Императрица Екатерина II в конце 60-х годов XVIII столетия в одном из писем, адресованных генерал-прокурору Сената князю А.А. Вяземскому, прямо называет господство помещиков над крестьянами «несносным и жестоким игом». Спустя еще полвека шеф корпуса жандармов граф Бенкендорф в докладе на имя Николая I писал, что «во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д. — свободны»!..

Но эти признания не имели за собой почти никакого практического следствия для облегчения положения крепостных людей, и тем приходилось самостоятельно искать пути к избавлению. Одним их самых распространенных способов освободиться от «несносного ига» было бегство. Трудно было отыскать имение, в котором не числились бы в бегах хотя бы несколько крестьян, а из некоторых усадеб убегали едва ли не поголовно. Чаще крестьяне собирались вместе по несколько семей из одной или соседних деревень, забирали без остатка все имущество и уходили прочь. Скрывались в лесах, избегали встречных, терпели всякую нужду, но упорно пробивались к границам империи, чтобы в чужой стороне обрести наконец свободу. Уходили куда глаза глядят, только бы подальше от дворянского и полицейского ярма: на Дон, на Кавказ, на Урал и в Сибирь, в приволжские леса и степи, в Новороссию, в Астрахань… Из центральных и западных губерний помногу перебегали в Польшу. Иногда эти переселения приобретали вид настоящих массовых миграций: так например, в 1766 году из вотчины князей Трубецких в Петербургской губернии сбежали пять семейств. Скоро они соединились с крестьянами помещика Ганнибала числом более 350 человек и в таком составе вместе отправились в Польшу, гоня перед собой скот и телеги со скарбом. По жалобам помещиков, из имений только одной Смоленской губернии в польские пределы за несколько лет ушло свыше 50 000 крестьян.

Там выходцев из России охотно принимали. По сравнению с притеснениями, которые они терпели на родине, в Польше, по словам самих беглых, отягощений никаких для них нет: «знают только заплатить за грунт и панскую работу, а в прочем-де во всем вольны», не было ни рекрутских наборов, ни множества разорительных казенных повинностей, ни помещичьего произвола.

Ловить беглых оказывалось затруднительно, что объяснялось значительной протяженностью границ и малочисленностью пограничных застав — они отстояли друг от друга на много верст и насчитывали каждая всего по несколько солдат, часто весьма немолодых ветеранов. Эти заставы не могли остановить передвижение отчаявшихся людей, стремящихся к воле и прекрасно знающих, что в случае возвращения обратно их ждет свирепая расправа. Вдобавок нередко случалось, что и сами солдаты присоединялись к беглецам и уходили на чужбину в поисках лучшей доли.

И все же правительство, идя навстречу жалобам помещиков, разорявшихся от постоянных крестьянских побегов, попробовало воздействовать жесткими карательными средствами. Усилили заставы, пойманных пороли кнутом за казенный счет, потом отправляли в усадьбу к помещику, где их снова секли, сажали на цепь, отдавали в рекруты — но скоро убедились, что эти меры приводят только к тому, что число побегов неуклонно возрастает с каждым годом и с каждым новым суровым указом.

Ожесточенность с обеих сторон приводила к тому, что в приграничных местностях случались настоящие сражения. Дворяне самостоятельно организовывали карательные экспедиции, которые пересекали рубежи Польши и других стран, вылавливали беглецов и возвращали их обратно. В свою очередь крестьяне, вырвавшись на свободу, не считали тем самым свои счеты с бывшим отечеством и господами поконченными — собирали вооруженные отряды, возвращались обратно и громили дворянские усадьбы, расположенные недалеко от границы. В.И. Семевский ссылается, в частности, на свидетельство псковских помещиков, жаловавшихся правительству, что под страхом смерти от беглых крестьян вынуждены уезжать из собственных поместий.

Одновременно с заботами о поимке беглых правительство старалось пресекать недобросовестные поступки тех дворян, кто принимали в свои владения чужих крестьян, желая таким легким способом увеличить население собственных деревень. Закон грозил укрывателям не только штрафом, но обязывал их выплатить законному владельцу «пожилое» за каждый год укрывательства беглого. И тем не менее некоторые предприимчивые господа умудрялись зарабатывать на беглых «душах» большие деньги.

(Например, в 1763 году отставная сержантша Бестужева уступила надворному советнику Игнатьеву целых две семьи крестьян «с женами и с детьми и со внучаты и со всеми их крестьянскими животы и с пожилыми и с заработными деньгами». Цена за все была небольшой — 150 рублей, — потому что эти крестьяне со всем своим добром и пожитками находились в бегах ко времени их продажи госпожой уже 30 лет, с 1724 года. Игнатьева, как кажется, не смущал столь внушительный срок, и он энергично взялся за возвращение себе благоприобретенной собственности. Надворный советник нарядил следствие и, к своему удовлетворению, скоро выяснил, что эти крестьяне со значительно увеличившимися за истекшие десятилетия семьями проживают в имении коллежского асессора некоего господина Мельницкого. Игнатьев обратился в суд с требованием вернуть себе крестьян и взыскать в его пользу «пожилого» за них в сумме 7375 рублей. Мельницкий таким оборотом дела был крайне удивлен и раздражен, тем более что не считал себя виновным, поскольку крестьян этих не только не думал укрывать, но, похоже, и не знал о том, что с этой стороны может грозить какая-то опасность, потому что они ему достались вместе с имением, которое он купил у генерала Бутурлина.

Со взаимными претензиями дело тянулось еще 10 лет. Но Игнатьев был неутомим и наконец получил вознаграждение за свое упорство. Суд обязал генерала выплатить Игнатьеву с пожилое» за утаенных крепостных людей с 1724 по 1746 год — время продажи имения Мельницкому, а последний должен был расплатиться за пользование чужим имуществом за период с 1746 года.)

Побеги, при которых помещики в первую очередь лишались самых энергичных работников, имели тяжелые последствия для господского хозяйства, но положение усугублялось еще и тем, что повинности убежавших ложились на плечи тех, кто оставался. Это тяжкое бремя заставляло сниматься с мест и менее расторопных, тем более что их обнадеживали удачные примеры односельчан. Государство же, в случае роста недоимок, конфисковывало имения у помещиков.

Для того чтобы избежать окончательного разорения и вернуть крестьян, иные господа прибегали к самым неожиданным и отчаянным средствам. Один помещик в «Петербургских ведомостях» дал такое объявление для сведения своих беглых мужиков: «Коллежский советник Удалов из покупного его нижегородского уезда села Фроловского бежавшим дворовым людям и крестьянам от каких-либо несносных непорядков… через сие дает знать свое намерение в пользу их и свою, чтоб они возвращались на прежнее свое жилище… он будет принимать их со всяким к ним вспомоществованием… и содержаны будут впредь в добром порядке, без отягощения, и тем были б неизменно уверены»…

Императорское правительство, разочаровавшись в возможности насильно вернуть беглых и приостановить поток новых беглецов, также меняет тактику. Один за другим в начале 60-х годов XVIII века выходят несколько указов, призывающих крестьян возвратиться в «любезное отечество». Вернувшимся обещано было не только полное прощение прежних вин, но зачисление в государственные крестьяне и, кроме того, освобождение от любых податей и налогов в течение шести лет. При этом выходило так, будто правительство поощряет и награждает беглых, получалось, что бегать и не подчиняться помещикам — выгодно. Во избежание подобного толкования ограничили распространение обещанных льгот теми, кто бежал не позднее определенного времени. Хотя впоследствии и это ограничение фактически не соблюдали, приписывая в казенное ведомство возвратившихся вне зависимости от времени бегства, все равно, несмотря на вынужденную обстоятельствами готовность власти идти на значительные уступки, желающих возвратиться было немного. Собственные пережитые тяготы и печальный опыт предшествующих поколений не давали бывшим крепостным, самостоятельно добившимся свободы, оснований для того, чтобы верить самым соблазнительным обещаниям правительства.

Всплеск побегов приходился всегда на время рекрутских наборов. От солдатчины бежали в леса и за границу, а некоторые и вовсе предпочитали самоубийство 25-летней службе в императорской армии, казавшейся страшнее каторги.

Вообще самоубийства среди крепостных людей не были очень редкими — и в них, кроме стремления отчаявшихся людей хотя бы ценой своей жизни избавиться от рабства, своего рода бегства в небытие, отчетливо пролядывает и активное начало — это было одним из способов протеста против притеснений господ и насилия над человеческой личностью. А. Кошелев рассказывает о случае, произошедшем с одним помещиком, так жестоко притеснявшим

своих крестьян, что, по словам рассказчика, «житье людям было ужасное». Барина, которого к тому времени разбил паралич, как-то зимой вез кучер в санях через лес. Вдруг он остановил коня, слез с облучка и сказал насторожившемуся перепуганному помещику, уже наслышанному об убийствах дворян их дворовыми: «Нет, ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу». Затем снял вожжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Как Ч. был разбит параличом, то ему предстояло замерзнуть в лесу, но лошадь сама привезла его домой. Ч. сам это рассказывал в доказательство «глупости и грубости простого народа».

Это происшествие удивительным образом перекликается с отрывком из стихотворения Н. Некрасова. Там крепостной человек, глубоко обиженный своим господином, также предпочитает самоубийство расправе над барином:

В отказе от легкой расправы над помещиком и самоубийстве на его глазах проявляется, конечно, не «глупость и грубость» простого человека, а удивительное благородство и чувство собственного достоинства, непонятное и недоступное его господину. Дворянин использовал и наказывал крепостного крестьянина, как рабочую скотину, не хотел знать и помнить, что тот — человек, но сами крепостные люди никогда не забывали об этом. Еще один характерный случай из времен крепостного права, сохранившийся в рассказе современника, — помещик приезжает на поле, как водится в сопровождении неотлучных кучеров, и ему кажется, что сено не вовремя скошено. Призвает старосту, тычет ему в лицо пучок травы: «Не коси траву рано, не коси!» Тотчас же разложили старосту и — в кнуты. Расходившийся господин велит доставить к нему отца провинившегося старосты. Барин и ему по лицу травой: «Учи сына, учи! Ведь трава после дождей еще бы росла!» И старика 80 лет так же и здесь же — в кнуты. Оставив исполосованных мужиков в поле, помещик пообещал назавтра еще выпороть «для науки». «Но в эту ночь староста удавился… У себя под сараем он повесился» — коротко сообщает рассказчик.

Помещичий насильственный разврат с подневольными женщинами был и распространен и обычен, и рабыни вынуждены были терпеть насилие над собой, потому что деться им чаще всего было просто некуда. Отец или муж заступался — их пороли, ссылали в Сибирь, продавали на сторону или забривали лбы в солдаты. Но и тогда многие не мирились со своим положением. Крепостные крестьянки и дворовые девушки в дворянских усадьбах нередко вешались и топились, чтобы избежать таким образом домогательств помещика и защитить свою честь. Сельский священник вспоминал: «Две девушки из прихода моего батюшки так-таки и отбились: одна утопилась, а другую барин велел притащить к себе и своеручно избил палкою. Несчастная почахла две недели и умерла».

Чаще всего поводом для самоубийства было отчаяние от невыносимых условий существования или страх перед наказанием. Помещик Андрей Болотов, сам доводивший крестьян до самоубийства, в своих «Записках» передает рассказ о соседе, который отправил дворовую девушку в город учиться мастерству кружевницы. По ее возвращении в усадьбу господин из жадности поручал ей столько работы, что она не выдержала и сбежала обратно в Москву, к своей учительнице. Там ее быстро нашли и вернули господину. Ее посадили на железную цепь и снова завалили работой. Наконец по просьбе священника цепь сняли, но 17-летняя девушка, просиживавшая целые дни и ночи за плетением кружев, не выдержала нагрузки и снова бежала. Ее снова разыскали, одели на ноги кандалы, на шею — рогатку и заставляли работать в таком положении. Доведенная до отчаяния девушка попыталась зарезаться, но только поранила себя. Она прожила еще месяц, но кандалы с нее так и не были сняты по распоряжению помещика до самой смерти. Болотов отмечает, что это происшествие осталось без внимания властей, и господа не понесли никакого наказания.

Хроника самоубийств обыкновенно лаконична: «Дворовая девка помещицы Житовой Марья Глебова, покушаясь на свою жизнь, порезала себе ножницами шею; помещик Татаринов обращался с людьми своими жестоко и одного из них избил до того, что тот зарезался; вследствие дурного обращения с своею прислугою помещиков Щекутьевых восьмилетняя девочка покусилась на самоубийство, бросившись в озеро…»

Самоубийства крепостных детей от страха перед господским наказанием происходили особенно часто. Детская психика оказывалась беззащитной перед угрозой расправы за самый незначительный проступок, тем более что вокруг было достаточно примеров того, как обыкновенно происходили «взыскания» со взрослых. М.Е. Салтыков-Щедрин описал один из таких случаев в своем рассказе «Миша и Ваня». Это история двух мальчиков, которые, не дожидаясь утра, когда их ждет наказание от жестокой госпожи, решают убить себя. Один из них настроен решительно, другой немного робеет, хотя мысли о предстоящей экзекуции оказываются страшнее самоубийства.

Холодным-то ножом, чай, больно? — спрашивает Миша, пристально глядя Ване в глаза.

Это только раз больно, а потом ничего! — отвечает Ваня и покровительственно гладит Мишу по голове.

А помнишь, как повар Михей зарезался! Тоже сначала все хвастался: зарежусь да зарежусь! А как полыснул ножом-то по горлу, да как потекла кровь-то…

Ну, что ж, что повар Михей! Михейка и вышел дурак! Потом небось вылечился, а для чего вылечился? Все одно наказали дурака, а мы уж так полыснем, чтоб не вылечиться!..»

В основании этой истории заключено действительное происшествие в имении помещика Вельяшева, о котором Салтыков узнал в то время, как служил в должности вице-губернатора Рязанской губернии. Подробное описание этого дела содержится среди жандармских отчетов о событиях в России за 1859 год: «В Рязани два крепостных мальчика помещика Вельяшева, братья Афанасьевы, покушаясь зарезаться, нанесли себе раны, от которых один из них умер. Следствием обнаружено, что означенные мальчики вынуждены были к такому поступку жестоким обращением жены ротмистра Кислинской, которая, оставя мужа, проживала с Вельяшевым и, подчинив его своему влиянию, подвергала людей за маловажные упущения частым и строгим наказаниям и угрожал азасечь Афанасьевых. Кроме того, две ее женщины бежали, одна родила мертвого младенца, а одна утопилась. При этом Кислинская, подозревая отца и дядю в знании о побеге впоследствии утопившейся женщины, заставила Вельяшева отдать их в военную службу, где оба они умерли».

Салтыков, как высокопоставленное официальное лицо, потребовал от губернского прокурора провести тщательное расследование дела, особенно указывая при этом на то, что попытка самоубийства детей произошла «от многократно повторявшихся жестоких истязаний как со стороны владелицы их, так и со стороны г. Вельяшева». Однако сам Салтыков был вскоре переведен из Рязани в Тверскую губернию, и решение дела местными властями было немедленно передано на усмотрение дворянства, которое должно было решить — достаточно ли оснований для взятия имения Вельяшева и его сожительницы Кислинской в опеку. Рязанское дворянство оправдало своих собратьев, сославшись на недостаточность улик, подтверждающих их виновность в смерти крепостных людей.

Важно, что с точки зрения действовавших законов Российской империи самоубийство крепостного человека было преступлением, потому что являлось покушением на частную собственность помещика, которому принадлежал крепостной. За это преступление было предусмотрено наказание — те из самоубийц, кому не удалось по каким-либо причинам довести свое намерение до конца, подлежали порке и возвращению в имение господина, причем власть не интересовало то обстоятельство, что намерение покончить с собой явилось в них как раз от жестокостей помещика, даже в тех случаях, когда эти жестокости были официально признаны чрезмерными.

Так, за жестокое обращение со своими людьми имение рязанского дворянина Кайсарова было взято в опеку, но стало известно при этом, что крестьянин Перфильев высказывал о своем намерении убить себя. Однажды он даже якобы сказал: «ежели не будет лучше, то удавлюсь». Этого оказалось достаточно, чтобы обвинить Перфильева в бунте против помещичьей власти и наказать его 15 ударами батогов. Неоднократно битый и посаженный на цепь помещиком Немчиновым крестьянин Яковлев в страхе перед очередным наказанием попытался покончить с собой, три раза ударив себя ножом в шею, однако раны оказались несмертельными. Суд приговорил его к 25 ударам плетью и ссылке в Сибирь. Но здесь стало известно, что попытки самоубийств крепостных людей случались в поместье Немчинова и раньше. При этом открылись такие подробности жестокого управления усадьбой помещиком Немчиновым, что губернатор был вынужден представить в Сенат предложение о взятии имения в опеку. Но Яковлева все же отправили в Сибирь, хотя и милостиво избавив от плетей «за предпринятое в стеснительном его положении самоубийство уже не первым»…

* * *

Безвыходное положение крепостных людей, оставшихся без всякой защиты государства перед проявлениями крайней жестокости, или, говоря языком казенных документов того времени, «неумеренной взыскательности» помещиков, приводило к последствиям, которые тревожили правительство еще сильнее крестьянских побегов, и тем более самоубийств. Покушения крестьян на убийство своих господ, грабежи и поджоги усадеб были так часты, что создавали ощущение неутихающей партизанской войны.

Это и была настоящая война, продолжавшаяся в России в течение всей эпохи существования крепостного права. Один современник писал о положении в России, что «граждане одной державы, как будто два иноплеменные народа, ведут между собою беспрерывную брань», а полицейские донесения из губерний и уездов напоминали собой фронтовые сводки о боевых потерях. Вот, например, совершенно типичный отрывок из доклада жандармского офицера на «высочайшее» имя за 1845 год: «В продолжение минувшего года: убито крестьянами 8 помещиков и 9 управителей, безуспешных покушений к тому обнаружено 12… Кроме того, в 11 имениях открыты зажигательства крестьянами домов своих владельцев… Жестокости владельцев над своими крестьянами обнаружены в 9 имениях; 24 помещика и 70 управителей уличены в смертельном наказании крестьян. Число умерших оттого простирается до 80 человек обоего пола, исключая 9 малолетних и 34 мертворожденных вследствие наказаний». За другие годы всегда то же самое, и обычная запись звучит приблизительно так: «В минувшем… году лишены жизни крестьянами своими помещики полтавской, смоленской, гродненской и тверской губерний… в смертельном наказании крестьян замечено 16 владельцев и 59 управителей. От жестоких наказаний умерло крестьян обоего пола 54, малолетних 5, рождено мертвых младенцев 17, доведено до самоубийств 5 человек; всего 81 человек, менее против минувшего года 26 случаями…»

В этой жутковатой статистике важно обратить внимание на слова — обнаружено, замечено иуличено. Дело в том, что в действительности подобных происшествий было намного больше — до сведения полиции далеко не всегда доходила информация о совершенных убийствах, поджогах и покушениях, во многих случаях не находилось достаточных улик для обвинения и признания обстоятельств смерти насильственными, и дело оставляли «на волю Божию». Но, так или иначе, ежегодно в стране гибло или получало увечья множество людей — жертв необъявленной гражданской войны.

Со времени правления Екатерины II нападения на дворян становятся регулярными, а убийства совершаются с особой жестокостью. Правительство получало тревожые сведения практически из всех губерний — перепуганное дворянство жаловалось на то, что не чувствует себя в безопасности в собственных имениях, и предпочитало жить в городах, под охраной солдатских гарнизонов. Депутат Уложенной комиссии Похвиснев сообщал, что «уже многие помещики учинились несчастною жертвою свирепости» от своих слуг, а суздальские дворяне, также приводя факты «смертных убийств и мучительных поруганий» помещикам и помещицам, настойчиво просили себе защиты.

По сведениям, собранным графом Н.И. Паниным, только за пять лет, с 1764 по 1769 год, и только в Московской губернии нападения на господ были совершены в 27 имениях, в результате чего погибли 30 дворян (21 мужчина и 9 женщин). И это не считая нескольких неудачных покушений. Интерес Панина был вызван в первую очередь тем, что в 1769 году крестьянами был убит его двоюродный брат, генерал-аншеф Н. Леонтьев, состоявший также в родстве со многими влиятельными людьми, близкими к императрице, такими как фельдмаршал Румянцев и княгиня Е. Дашкова.

Дворянство было озадачено смертью Леонтьева, рассудив, что если такой знатный человек не безопасен от холопского возмездия, то на что же надеяться обычным помещикам, тем более что почти в то же самое время «благородное» общество было потрясено очередным покушением. В Петербурге дворовые люди напали на генеральшу Храповицкую, мать статс-секретаря императрицы А. Храповицкого. Покушение произошло ночью в собственном доме госпожи. В заговоре принимали участие 6 человек, среди них близкие Храповицкой слуги — две дворовые девушки, кучер, личный парикмахер. Сама генеральша рассказывала, что в ночь на 1 мая ее внезапно разбудил шум в дверях. При свете ночника она успела заметить только своего парикмахера, после чего ее ударили по лицу, опрокинули на кровать и начали душить. Храповицкая отчаянно сопротивлялась и успела закричать, позвать на помощь. На крики госпожи поначалу никто не явился, но послышался истеричный вопль одной из служанок, спавший дом начал оживать, и нападавшие, испугавшись, выбежали вон. Вскоре их схватили и началось следствие. Они чистосердечно сознались в намерении убить свою госпожу, которая, по их словам «до своих крепостных людей весьма зла… завсегда их безвинно бьет и морит голодом». Все обвиненные в покушении были строго наказаны, но выявленные следствием жестокие поступки генеральши заставили Екатерину II распорядиться при этом о взятии имения Храповицкой в опеку.

Случаи с гибелью Леонтьева и покушением на убийство Храповицкой примечательны в превую очередь тем, что доказывают крайнюю избирательность крестьянских расправ над помещиками. Как правило, месть подневольных людей распространялась на тех господ, кто особенно отличался своим суровым управлением при попустительстве и бездействии властей. В частности, генерал Леонтьев был так жесток, что крестьяне несколько раз наряжали ходоков с жалобами императрице на его поступки. Жалобщиков неизменно пороли кнутом и отправляли обратно. Но поведение генерала было столь очевидно несправедливо, что незадолго до его гибели сам Н. Панин имел с ним разговор, настойчиво убеждая брата, чтобы он «старался пользоваться правом господства, последуя человеколюбиюи принимая в рассуждение силы крестьянские»… Леонтьев не послушал предостережений и вскоре был убит у себя в усадьбе выстрелом через открытое окно.

Случаи покушений множились год от года, продолжаясь до самой отмены крепостного права. Вне зависимости от времени, когда было совершено убийство, и его способов, причина их всегда была одна и та же. По словам Заблоцкого-Десятовского, «чаще всего крестьяне побуждаются к тому отчаянием, не видя ни в ком уже себе защиты». Дворянин Кучин к своим крепостным «лих был и часто бивал». Убить его согласились все крестьяне и дворовые, но выбрали для этого дела несколько человек. Они ночью вошли к нему в спальню и стали душить подушкой, держа за руки и за ноги. Кучин вырывался, просил пощады, кричал: «или я вам не кормилец?», но не умолил своих карателей. Труп бросили в реку. Помещик Краковецкий не давал прохода крестьянским девкам и бабам, принуждая их к связи с собой, наказывал сопротивлявшихся. Одна из девушек согласилась для видимости на приставания сластолюбивого барина и назначила ему свидание на гумне, сговорившись предварительно с подругами и кучером Краковецкого. Когда помещик пришел и расположился с избранницей на сене, ее сообщники выскочили из укрытия, кучер нанес Краковецкому удар по голове, а девушки веревкой удавили его, после чего сбросили труп в канаву. Поручик Терский имел насильственную связь с женой своего крестьянина Минаева. Приехав как-то пьяным из гостей, Терский приказал женщине идти с ним на гумно, а она рассказала об этом мужу. Тот пошел следом, напал неожиданно на барина и стал избивать его палкой, а жена — кулаками. Забили его до смерти и бросили тело под мостом. По окончании следствия крестьянина приговорили к клеймению, 100 ударам плетей и каторге. Его жене назначили такое же наказание, но без наложения клейм. В Костромской губернии дворовые и крестьяне секунд-майора Витовтова ворвались ночью к нему в дом, били руками и ногами, таскали за волосы, наконец ударили головой об пол. Витовтов был при смерти и успел только причаститься, а убийцы бежали. В Шуйском уезде Московской губернии крепостные Собакина самого помещика избили до полусмерти, а его жену зарезали. Помещица Писарева застрелена из ружья в окно, рязанский помещик Хлуденев задушен дворовыми на постели…

Одним из частых способов убийства помещиков было отравление ядом. Так, например, 70-летняя помещица Асеева напилась чаю и поела каши с рыбой, причем жаловалась, будто на зубах что-то скрипит. Вскоре после еды стала икать, началась рвота, и к вечеру помещица умерла. При вскрытии в желудке обнаружили следы мышьяка, но кто дал яд госпоже так и не выяснили, оставив несколько дворовых женщин «в подозрении». В городской больнице умер помещик Гагин. Врач нашел при обследовании трупа несомненные следы отравления, но откуда взялся яд и кто подсыпал его Гагину, осталось неясным, хотя подозрение падало на дворового человека, навещавшего барина незадолго до смерти. По показаниям крестьянки Михайловой, подложившей мышьяку в суп своему помещику, ее надоумила на это крепостная женщина помещицы Чанышевой, Акулина Матвеева. Крестьянки собрались как-то вместе, и Михайлова стала жаловаться на притеснения от своего господина. На что Матвеева будто бы сказала: «Что вы, дураки, не окормите своего барина, я уже дала своей барыне мышьяку в моченой бруснике… у нее зажгло сердце и умерла».

Часто нападения на господ случались спонтанно, как реакция на очередную жестокость господина. О помещике Оренбургской губернии Габове в полицейском отчете указывалось, что он совершенно неспособен к управлению крестьянами «по грубости своего характера и по другим дурным качествам». Крестьянское терпение кончилось, когда он однажды, во время полевых работ, ударил несовершеннолетнего парня кулаком в лицо, и тут же получил от него удар лопатой по голове. Коллежский регистратор Шапошников убит в драке с собственными крестьянами, причем сообщалось при этом, что Шапошников «проводил жизнь в разврате и беспрестанном пьянстве». Поведение госпожи Вечесловой со своими людьми было признано, напротив, «не чрезмерно строгим», но, как кажется, сами крепостные этой помещицы думали иначе. Каким в действительности было обращение Вечесловой с крестьянами, можно судить уже по тому, что к покушению на убийство их подтолкнул страх предстоящего наказания за утерянную овцу. Они подговорили «казачка» госпожи отворить ночью дверь спальни и стали душить ее подушкой. Но помещица успела закричать, причем вместе с ней закричал и «казачок», тем самым надеясь отвести от себя подозрение в соучастии, и крестьяне вынуждены были бежать. Но Вечеслова все-таки приняла смерть от своего слуги, а скорее — от своего необузданного нрава. Как-то много времени спустя после покушения она заехала на пчельник, где служил 70-летний Андрей Васильев. Помещица, придравшись к беспорядку, взяла Васильева за бороду и начала бить его наотмашь по лицу. В ответ на это оскорбленный старик, сам не помнил как, нанес барыне удар по голове топором, который держал в это время в руке.

Дворянин Полубояринов подвергал крестьян наказаниям, собственноручно избивал их, назначал в тяжелые работы. Однажды в риге он ударил по своему обыкновению одного из работников, тот неожиданно ответил ударом на удар, другие в то же мгновение пришли ему на помощь, избили помещика и удавили железной цепью. Помещик Новиков часто порол своих крепостных. В день своего убийства жестоко отпорол плетью крестьянина Филимонова. Тот сговорился с приятелями, также давно озлобленными на жестокого господина. Барина стали поджидать в конюшне. Когда Новиков зашел туда, один из мужиков ударил его железным ломом по виску, а Филимонов нанес удар топором в лоб. Ударив еще несколько раз для верности, сбросили труп в колодец…

Этот перечень практически неисчерпаем. Любопытный итог ему подвел в свое время князь Н. Волконский в статье, написанной уже после кресьянской реформы. Опираясь на документы, а также свои собственные данные, он утверждал, что «на каждого помещика хотя бы раз в его жизни нападали крестьяне»! Виновных в покушении на жизнь своих господ жестоко карали — клеймили, пороли кнутом и ссылали в каторжные работы. Но при этом трезвомыслящие люди и в правительстве, и в самом полицейском аппарате отдавали себе отчет в том, что случаи кровавых расправ будут продолжаться, потому что вызваны объективными обстоятельствами. Вот оценка ситуации с убийствами помещиков, как она изложена в докладе министру внутренних дел в 1850 году: «Исследования по преступлениям этого рода показали, что причиною были сами помещики: неприличный домашний быт помещика, грубый или разгульный образ жизни, буйный в нетрезвом виде характер, распутное поведение, жестокое обращение с крестьянами и особенно с их женами в видах прелюбодейной страсти, наконец и самые прелюбодеяния были причиною того, что крестьяне, отличавшиеся прежде безукоризненной нравственностью, наконец посягали на жизнь своего господина»…

Но изменение сложившегося положения было возможно только при помощи ограничения помещичьей власти, с чем большинство российских дворян было категорически не согласно. В то же время угроза смерти от рук своих слуг заставляла дворян изобретать способы подстраховать себя от таких случаев созданием подобия круговой поруки среди крепостных. Так, сенат предложил императрице на утверждение закон, по которому вновь вводимой смертной казни (отмененной при Елизавете Петровне) подлежали не только убийцы помещиков, но и все слуги или крестьяне, виновные в недонесении о готовящемся преступлении или в «необоронении» своих господ. Екатерина отвергла эту законодательную инициативу, предложив сенаторам лучше задуматься об устранении причин крестьянских расправ с помещиками, а не об ужесточении суровых законов, «дабы не ускорить и без того довольно грозящую беду».

Екатерина знала, что действительная опасность правительству и всему крепостническому режиму заключалась не в убийстве некоторых помещиков, а в общем неукротимом стремлении крепостных крестьян к свободе. Расправы над господами происходили от крайних нестерпимых притеснений и были, в общем, частностями на фоне общего народного протеста против помещичьей власти как таковой. Крестьяне желали свободно трудиться на собственной земле и настойчиво требовали от правительства этой возможности. Особенно сильное волнение среди крепостных началось после издания Петром III Манифеста «о вольности дворянства», которым высшее сословие освобождалось от обязательной службы и вообще всех обременительных обязанностей с сохранением прежних и приобретением, сверх того, новых привилегий. В народе стали распространяться слухи о том, что скоро последует новый закон о свободе для помещичьих людей, хотя текст петровского манифеста не оставлял для подобных надежд никаких оснований. В нем император заявлял: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Но крепостные не читали манифеста, а когда им объявляли его в церквях, то они признавали его подложным. Крепостные были убеждены в том, что настоящий закон о народной воле украден «барами». Последовавшая вскоре смерть Петра III только усилила слухи о том, что «батюшка-царь» хотел народ освободить и за это намерение был убит дворянами.

* * *

Ко времени вступления на престол Екатерины II, почти за 10 лет до восстания Пугачева, в стране бунтовало более ста пятидесяти тысяч помещичьих крестьян. Важно, что в большинстве случаев эти волнения не имели на себе и следа разнузданного мятежа или анархии. Крестьяне вели себя очень сдержанно, но решительно, с полным осознанием своей правоты. Как правило, «бунт» заключался в том, что все население поместья отказывалось повиноваться прежнему господину. В знак верности друг другу и решимости бороться до конца крестьяне целовали землю и не выходили на господские работы. Когда в усадьбу приезжали представители власти, иногда в сопровождении солдат, крестьяне отвечали, что против государя не бунтуют, но помещику повиноваться не станут, и что будут дожидаться из Петербурга известия о воле. Тогда в усадьбу направляли военную команду, силой заставляя крестьян подчиниться и тем вынуждая их к вооруженному сопротивлению.

Значительные волнения крепостных людей произошли в тверских имениях помещиков Татищева и Хлопова, начавшиеся сразу после объявления манифеста «о вольности дворянской». В имения была направлена большая воинская команда с 4-мя пушками и в помощь к ней еще и кирасирский полк. Не дрогнув перед такой грозной силой, крестьяне отказались сдаться, называя себя вольными. В ответ на угрозы они разрушили господские дома, сломали или сожгли хозяйственные постройки, а помещикам послали сказать, «чтобы они к ним больше не ездили». Началось ожесточенное сражение, с ранеными и убитыми с обеих сторон, причем мятежникам удалось ранить офицера и захватить в плен 64 солдата. Одновременно вспыхнули восстания крестьян в нескольких губерниях. Повсеместно расправляясь с приказчиками и управляющими, слали челобитчиков в столицу с просьбой о зачислении в казенное ведомство. Но правительство отвечало спешной отправкой войск в мятежные уезды. В имении князей Долгоруковых против карательного отряда выступило 2000 крестьян. Они были практически безоружны, но отчаянно защищались, бросая в солдат камнями и поленьями. После нескольких ураганных залпов на земле остались лежать десятки убитых. Остальных ловили и после жестокой и продолжительной экзекуции брали подписку в повиновении помещикам.

В 1767 году крестьяне братьев Олсуфьевых воспользовались проездом императрицы Еатерины, путешествовавшей по Волге, и подали ей челобитную на своих господ, где перечисляли все чрезвычайные поборы, притеснения и жестокости, которыми обременяли их помещики. Екатерина велела передать жалобщикам, чтобы они возвращались обратно в имение и впредь беспрекословно слушались своих господ. Но поскольку помещики управляли своими «подданными» с прежней лютостью, крестьяне отказались выполнять господские работы и отправили новую делегацию в столицу с просьбой к правительнице заступиться и восстановить справедливость. В ответ из столицы прислали пехотный полк, который арестовал и пересек около 130 человек, а остальных привели к покорности.

В Воронежской губернии крестьяне отказались подчиняться помещику Шепелеву, требуя перевода в государственное ведомство. В распоряжении уездных властей было всего 22 солдата, которых немедленно и отправили на подавление бунта. Но в усадьбу на помощь шепелевским крепостным сошлись крестьяне окрестных сел, и солдат встретила толпа без малого в тысячу человек — мужики и бабы с кольями, косами и цепами. Они заявили, что помещику не принадлежат, что к государыне уже отправлена челобитная, и они со дня на день ждут грамоты с ее собственноручной подписью о том, что им за помещиком не быть. Военная команда ретировалась, и только спустя долгое время губернатору удалось отправить на усмирение волнения два гусарских эскадрона. Отряд окружил крестьян, собравшихся на господском дворе. Они, как и прежде, отказывались признать над собой власть Шепелева и требовали императорского указа о вольности, говоря при этом, что солдаты посланы не губернатором, а подкуплены Шепелевым. Командир для острастки приказал выстрелить в воздух, но это только раззадорило крестьян, и они с криками напали на солдат. Те стали стрелять на поражение, среди крестьян было много раненых и убитых, но они продолжали сражаться практически безоружными и едва не заставили врага отступить. Но гусары подожгли несколько домов, и когда люди увидели, что село горит, — разбежались к своим избам спасать остатки имущества. По ним снова открыли стрельбу, арестовали и посадили под замок несколько сотен человек, принудив наконец всех жителей изъявить покорность помещику.

(Не всегда столкновение с правительственными военными отрядами заканчивалось поражением для крестьян. После смерти помещика князя Н. Шаховского его сестра, поручица Наталья Пассек, получила в наследство несколько сел, в которых крестьяне при вводе наследницы во владение имениями возмутились, ни ее, ни ее управителя не пустили, объявили о своем намерении перейти в дворцовое ведомство, о чем с челобитной отправили посланцев в столицу. Отправленных для наведения порядка солдат под командованием капитана Балашова встретила толпа крестьян числом не менее 500 человек, вооруженных дубинами, косами и даже ружьями. В ответ на требование подчиниться собравшиеся потребовали императорского указа, на что один из офицеров, погрозив им шпагой, крикнул: «Вот мы вам дадим указ!», и солдаты по приказу командира начали стрелять на поражение. Крестьяне не растерялись и напали на противника, ранили более 30 солдат, и в том числе Балашова, который умер через три часа после схватки, а его отряд обратился в бегство.

Дело это окончилось для крестьян тем более благополучно, что Сенат признал неправомерным направление военной экспедиции в усадьбу в то время, как поручица Пассек не окончила тяжбу о наследстве со своей сестрой, генеральшей Карабановой, и, значит, крестьяне еще не были признаны ее собственностью. Впоследствии, конечно, мятежникам все же пришлось подчиниться, но, благодаря такому неожиданному решению Сената, вооруженное сопротивление правительственным войскам и убийство офицера прошло для них безнаказанным, что делает это происшествие едва ли не единственным исключением за всю историю.)

Но насилием и карательными мерами невозможно было восстановить порядок в государстве, в котором большинство народа находилось в рабстве. Что могли сделать пушки, когда сама императрица Екатерина II, говоря о положении крепостных крестьян, однажды откровенно признала, что они составляют собой «несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления». Здесь взгляды правительницы удивительным образом совпали с оценкой Радищева, писавшего в своей запрещенной книге о том, что народу «свободы ожидать должно от самой тяжести порабощения», когда переполнившаяся чаша народного терпения приведет ко всеобщему восстанию.

Удивительно, что в отечественной историографии и популярной литературе при этом утвердилось отношение к народным протестным движениям вообще и особенно к крестьянской войне под руководством Емельяна Пугачева, основанное на известном высказывании А. Пушкина о «бессмысленном и беспощадном» бунте. Крестьянские восстания часто были беспощадными, но не бессмысленными. Они были вызваны стремлением порабощенных и сведенных на положение рабочего скота людей к личной свободе и хозяйственной независимости. За этими бунтами стояло, наконец, простое чувство самосохранения, потому что без яростного сопротивления своим господам крепостным просто невозможно было бы выжить. Бунты, восстания и убийства помещиков на время приостанавливали особенно жестокие проявления помещичьей власти, напоминали правительству о необходимости обратить внимание на нужды порабощенного населения. А.С. Пушкин, утверждая бессмысленность народного восстания, знал, что братья его деда, помещики Ганнибалы, собственноручно запарывали своих крепостных людей до того, что тех замертво уносили завернутыми в окровавленные простыни. Преступления и примеры бесчеловечной жестокости были нормой российской крепостной действительности. В условиях жесточайшей и вопиющей социальной несправедливости маленькие, локальные крестьянские войны не прекращались никогда, подготавливая войну большую, полномасштабную и непримиримую, какой и стала «пугачевщина». Ее причины точнее всего выразил не поэт Пушкин, а генерал-аншеф Бибиков, отправленный императрицей Екатериной на борьбу с восстанием. Вполне оценив всю серьезность положения и угрозу существующему строю, Бибиков сказал: «Не Пугачев важен, важно всеобщее негодование!»

Там, где проходили войска Пугачева или только слышно становилось об их приближении, крепостные крестьяне толпами валили навстречу, а господа бежали в противоположном направлении. Настроение и надежды первых выражались повсеместно такими словами: «Коли-б нам Бог дал хотя один год на воле пожить: теперь все мы помучены». А. Болотов из противоположного лагеря описывал панику среди дворянства: «Мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда не вьявь, так в тайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали…»

Но пугачевское восстание было начато не крепостными людьми, и не они одни только составляли ряды крестьянской армии. Там сошлись вместе все униженные и недовольные существовавшим государственным строем — инородцы, казаки, помещичьи и заводские крестьяне, староверы. Известно, что в организации самого восстания значительная роль принадлежала старообрядцам, в их скитах нашел убежище беглый казак Пугачев, оттуда и при их поддержке он начал свое продвижение. Это не было случайным. Нельзя забывать, что после церковной реформы XVII века русское православие оказалось расколото, и тех, кто не принял новые обряды и не признал официальную «никонианскую» церковь, насчитывались в стране миллионы. Государственная власть их неутомимо преследовала: конец XVII и 1-я половина XVIII столетия в русской церковной истории полны беспримерными гонениями за исповедание древлеправославия, пытками и казнями старообрядцев, превосходящими по жестокости примеры из практики западной инквизиции.

В этой крестьянской войне выплеснулось все негодование, накопившееся более чем за столетие церковных и социальных реформ, в результате которых большинство народа оказалось не просто ущемлено, но совершенно лишено каких бы то ни было прав. Негодование против власти, насаждающей иноземные обычаи и одежду, и гонящей под страхом уголовного наказания все национальное и традиционное, негодование против дворян, не желающих замечать в своих рабах человеческий облик, негодование против господствующей церкви, служители которой не произнесли ни одного слова в защиту обиженных и гонимых и храмы которой использовались в первую очередь не для богослужений, а как места, где зачитывались очередные притеснительные правительственные постановления и указы.

Появление Пугачева показалось чудом, долгожданным избавлением от власти «свирепых волков и немилостивых пилатов», как именовали крепостные крестьяне своих господ в челобитных. Было от чего почувствовать радость. В.И. Семевский очень точно назвал пугачевские манифесты к народу «жалованной грамотой всему крестьянскому люду». По его определению, «это хартия, на основании которой предстояло создать новое мужицкое царство». Вот текст одного из обращений «императора Петра Феодоровича» к народу: «Жалуем сим именным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков быть верноподданными рабами собственно нашей короне и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою вечно казаками… владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и солеными озерами без покупки и без оброку… и желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой вы вкусили и претерпели от прописанных злодеев дворян странствие и немалые бедства».

Самих дворян, «возмутителей империи и разорителей крестьян», предписывалось «ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с крестьянами». Приказ самозваного государя выполнялся со всей возможной старательностью. По данным правительства, собранным после подавления восстания, всего за время крестьянской войны погибло насильственной смертью дворян 1572 человека, включая детей, мужчин и женщин. Эта цифра оказывается тем более значительной, что включает в себя жертвы среди помещичьего сословия только на ограниченной территории тех областей, где действовали пугачевцы. Николай Тургенев, отмечая, что многие события российского прошлого представлены потомкам «не в настоящем виде», указывал и на причину этого: «сие происходит только от того, что историю пишут не крестьяне, а помещики». Действительно, во многом благодаря этому обстоятельству жестокие раправы пугачевцев над дворянами остались навсегда мрачным пятном в памяти последующих поколений, а жестокости самих помещиков и несправедливость всего государственного строя в целом, вызвавшие крестьянское возмущение, отошли на задний план. Так родился помещичий миф о свирепости и природной дикости простого народа.

В большинстве случаев в казнях над господами крепостные люди следовали ветхозаветному принципу равного и справедливого возмездия: «око за око». Одна помещица прославилась не только жестокостью, но и жадностью, не давая своим дворовым соли в пищу. Когда ее привели на расправу, то присудили к сечению кнутом, а в промежутках между сериями ударов окровавленную спину посыпали солью, приговаривая: «просаливай ее, просаливай!» Другая дворянка приказала заморить голодом ребенка кормилицы своего сына, чтобы, как она говорила, не делить молоко с «хамовым отродьем». Ей придумали такую казнь: разрезали живот и вложили внутрь еще живого ее ребенка.

Способы казней были разнообразны: дворян вешали, расстреливали, топили. В некоторых случаях расправы отличались жестокой изобретательностью: сжигали на медленном огне, стреляли снизу вверх так, чтобы пуля пробила и разорвала все внутренности, помещали под доски на землю, кладя сверху тяжести и так постепенно раздавливая насмерть. Насиловали и превращали в наложниц дворянских жен и дочерей.

Но среди кровавых событий крестьянской войны отчетливо проявилось очень важное обстоятельство: вооруженное выступление было направлено не против государственности, а исключительно против конкретных лиц и режима, доказавших свою враждебность простому народу. Это был не анархический бунт, а сознательное восстание в защиту своих гражданских прав и справедливого государственного устройства. Заблоцкий-Десятовский писал: «Сила понятия о правительстве весьма замечательна как в помещичьих крестьянах, так и в государственных; если случаются неповиновения, или даже оскорбления правительственных властей, то это всегда относится собственно к лицам; все казенное почитается ими неприкосновенным».

Примечательно, что самовольных расправ с помещиками во время крестьянской войны было не так много. Выполняя повеление пугачевского манифеста, крепостные добросовестно вылавливали своих и чужих господ, скрывавшихся по лесам, и, как государственных преступников, виновных в заговоре и враждебных намерениях против «государя Петра Феодоровича», доставляли на суд «императорских» властей в места, где располагалась казачья администрация. Известны случаи, когда крестьяне выступали даже просителями в защиту своих помещиков, если те были к ним милостивы и не «взыскательны», но важно, что делали они это, все же предварительно арестовав господ и представив их «властям»!

Подавление восстания и расправы с его участниками были проведены правительственными войсками с исключительной жестокостью. Сколько погибло, было расстреляно, повешено и замучено крестьян, а также крестьянских детей и женщин — никто не считал, и сосчитать все жертвы вряд ли было возможно. В канавах вдоль дорог валялись трупы убитых, у деревенских околиц на виселицах раскачивались тела повешенных, и под ними устраивали показательные экзекуции, на которых секли плетьми все население от мала до велика, и свежие братские могилы полнились телами запоротых насмерть. Живым рвали ноздри, резали уши, языки, клеймили лбы, отправляли на каторгу.

В следующие два десятилетия число крестьянских выступлений значительно уменьшается, хотя отдельные восстания против помещичьей власти происходят время от времени, и каждое такое происшествие, иногда незначительное возмущение крепостных людей в той или иной усадьбе, поднимало панику едва ли не во всей губернии — чудился призрак новой пугачевщины. Под Вологдой однажды появилась шайка разбойников, пограбивших несколько имений, главарь которой заявлял, что они хотят сделать то же, что и Пугачев. Услышав об этом, губернатор отправил нарочного

в Петербург, требуя срочно прислать регулярные войска с артиллерией, на что императрица, не терявшая никогда самообладания, иронично заметила: «Видно, что у страха глаза велики, и что гора мышь родить может».

Но разбойничьи ватаги, в которые собирались беглые крепостные и дезертиры, все же представляли собой немалую угрозу, особенно для усадеб небогатых помещиков. Кроме того, часто крестьяне сговаривались с «лихими людьми» и помогали им ограбить своих господ, сами оставаясь при этом безнаказанными, потому что всю вину за нападение, а часто и убийство владельцев сваливали на разбойников. Не были в безопасности и крупные имения, охраняемые порой специальным штатом вооруженной дворни. Тогда разворачивались целые сражения, с осадой поместья, вылазками осажденных и штурмом укрепленного барского дома. Путешествие по территории уезда также было сопряжено с опасностью разбойного нападения.

(Граф Н. Толстой в своих воспоминаниях выразительно описал, какими предосторожностями обставлялся обычный проезд дворянского обоза через муромские леса в 1-й четверти XIX столетия: ««Распоряжения были сделаны следующие: ружья были заряжены, кроме того, все мужчины обвешались саблями, шпагами и кто что добыл; все медные тазы и лоханки были вытащены и всем горничным и сенным девушкам вместе с парнями велено было петь идучи огромной толпой около тех экипажей, в которых сидели бара; а во время припева, обычного в хоровых русских песнях, били железными сковородками в тазы… но если б действительно случились разбойники, то эта наружная храбрость их не надула бы, ибо я помню, как один молодой человек вздумал пошутить, с разрешения дам, и неожиданно выстрелил невдалеке от дороги: тут все девки, побросав тазы и лохани, подняли такой визг, как бы всех их резали разом, и рассовались куда какая попала; а мужчины перебежали на противную сторону… и все спрятались за каретами, лошади перепутались в брошенных вожжах, так как ни один форейтор не усидел на подседельной… Вот еще 40 с небольшим лет назад какой страх наводили леса муромские середь белого дня… теперь представьте, что можно было ожидать в лесах этих 70 и 80 лет назад… в то время въезжали в них с молебном и выезжали тоже»…)

Очередной сильный всплеск крестьянских восстаний начинается со вступлением на престол Павла I. Новый император распорядился привести к присяге всех жителей государства, и в том числе тех, кто принадлежал помещикам. Крепостным людям, лишенным права присяги самодержцам со времени правления Елизаветы, этот приказ показался если не манифестом о вольности, то, по крайней мере, предвещающим скорое освобождение. Вновь поползли слухи о том, что помещики утаивают царский указ об отмене рабства, начались случаи неповиновения господам, вооруженное сопротивление воинским командам, присланным для подавления волнений.

Павел Петрович, конечно, не только не помышлял об освобождении крепостных, но искренне считал, что им живется лучше под опекой помещиков. За короткое время своего правления он успел раздать в частную собственность около 600 тысяч людей, при этом выделив для обеспечения нужд императорской семьи и всей династии 3 000 000 так называемых удельных крестьян. При Павле потеряли личную свободу жители областей Крыма и крестьянское население на Дону, отданное в распоряжение казачьей старшины.

Это вызвало яростное противодействие — восстали с оружием в руках десятки тысяч человек. Сопротивление задавили быстро и жестоко. Раздраженный император распорядился хоронить трупы убитых крестьян, как собак, без выполнения христианских обрядов. Над захоронениями вместо крестов ставили столб с надписью: «Тут лежат преступники против Бога, государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечом по закону Божию и государеву».

* * *

Поражение в войне с Наполеоном в 1807 году нашло живой отклик в российском обществе. В то время как сердца молодых офицеров, по словам Дениса Давыдова, «горели негодованием» от вынужденного замирения с противником, правительство получало тревожные сообщения о настроениях крепостных людей. В их сердцах успех французского императора оживил, как оказалось, надежды на близкое освобождение. Среди простонародья велись разговоры о том, что, случись новая война с Наполеоном, он разгромит армию Александра и освободит крепостных людей. После дарования Наполеоном конституции герцогству Варшавскому и отмены там крепостного права эти разговоры вспыхнули с новой силой. Дворовый человек помещика Демидова писал своему отцу, сосланному в Сибирь за неповиновение господину, что скоро, «кажется, у нас, в России, будет вся несправедливость опровергнута». Поймали в Петербурге крепостного крестьянина Корнилова, который говорил в лавке слушателям: «Бунапарте писал к государю, чтоб если он желает иметь мир, то освободил бы всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда». На допросе Корнилов признался, что слышал это в разговоре троих крепостных художников друг с другом, будто «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными».

Таких толков и записок выявилось множество. Сообщения шпионов Наполеона вполне подтверждали пораженческие настроения простого народа. Один из них писал в Париж, что русские крестьяне «будут очень расположены встать на сторону победоносной французской армии, потому что они только и мечтают о свободе и слишком хорошо познали свое рабство, которое очень жестоко». Доктор Миливье, более двадцати лет проживший в России, с уверенностью сообщал Наполеону о том, что стоит только его войскам пересечь границу, крестьяне восстанут против господ и подарят ему империю Александра.

Губернаторы отправляли в Петербург отчеты об участившихся случаях неповиновения крепостных людей помещикам. Граф Федор Ростопчин, занимавшийся организацией земского ополчения на случай новой войны, прямо доносил императору Александру Павловичу, что возлагает мало надежд на стойкость рядовых ополченцев. По его словам, достаточно будет Наполеону войти в Россию, и тогда «толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни».

Наполеон действительно рассматривал возможность провозгласить свободу крепостным крестьянам при вторжении в Россию. Его агенты были заняты даже розысками уцелевших манифестов Емельяна Пугачева, чтобы заимствовать из них стиль обращения к русскому народу. Насколько эти намерения казались опасными для существовавшего в стране режима, можно судить по испуганному признанию Н.Н. Раевского: «Я боюсь… чтобы не дал Наполеон вольности народу», — признавался в одном из своих писем бесстрашный генерал, будущий герой войны 1812 года…

Трудно понять, что в конце концов заставило французского императора отказаться от своего намерения. Возможно, из излишней самоуверенности он недооценил стойкости противника и не желал в глазах современников и потомков делить славу победы, казавшейся и без того несомненной, с «чернью». Как бы то ни было, но французские войска вступили на территорию России, а манифеста об освобождении крепостных так и не появилось. Однако волнения крестьян от этого не уменьшились. Агенты полиции, внедренные повсюду, с особой тщательностью прислушивались к разговорам на улицах, в трактирах и шинках. По их донесениям в народе толковали: «Французы скоро Москву возьмут — будем все вольные! Дай Бог, нам тогда лучше будет!»

Незадолго до вторжения наполеоновской армии российское правительство было озабочено подготовкой мер безопасности для предотвращения народных восстаний в тылу. В каждую губернию были введены карательные военные экспедиции, расположенные так, чтобы иметь возможность действовать сообща при возникновении крупных мятежей. Но эти приготовления оказались почти бесполезны. При известии о приближении французов вооруженные восстания начались в западных губерниях и вскоре перекинулись на центральные области. Помещики в страхе за свою жизнь бежали в города, но даже под защитой военных гарнизонов многие не могли чувствовать себя спокойно — не доверяли собственным дворовым, спали с оружием, не гася огня.

Крепостные жгли и грабили помещичьи усадьбы, вступали в перестрелки с правительственными отрядами. Витебский губернатор доносил в Комитет министров, что местные помещики «робеют и не почитают себя в безопасности» и что «буйство до того простирается, что крестьяне стреляли по драгунам и ранили многих». Губернатор требовал военной помощи, но того же просили из других мест. Бунтовали и в Московской губернии. В имениях князя Шаховского и действительного статского советника Алябьева крестьяне «вышли из повиновения, говоря, что они ныне французские». Из Смоленской, Тверской, Новгородской губерний также сообщали, что там крестьяне «возмечтали, что они принадлежать могут французам навсегда».

Казалось, повторяются события пугачевщины. Важно, что и в этот раз многие крепостные крестьяне были чужды анархических настроений, избегали самовольных расправ. Французы были чрезвычайно удивлены тем, что русские мужики в их лагерь начали доставлять выловленных по лесам дворян, офицеров и предводителей ополчений. Как ранее в казаках Пугачева, крестьяне видели теперь в наполеоновской администрации новую государственную власть, призванную свергнуть прежний несправедливый социальный порядок, и предавали ее правосудию тех, кто являлся, по их мнению, преступником — собственных и чужих господ.

Крестьянское движение не было единым, в это время так и не появилось того, кто смог бы объединить протестные настроения. Кроме того, враждебное отношение французов, грабежи и оскорбления национальных и религиозных чувств очень скоро вызвали перемену настроений в тех, кто стремился добиться свободы с помощью наполеоновских солдат. Начиная партизанскую войну против иноземных захватчиков, многие надеялись, что участие в военных действиях и победа над врагом принесут им освобождение от власти помещиков из рук собственного правительства.

Эти надежды в очередной раз не сбылись. Победоносное окончание Отечественной войны обернулось для крепост

ных крестьян ужесточением господской власти и произвола. Дворяне старались вознаградить себя за прошлые страх и унижение, и телесные наказания приобрели столь широкое распространение, что вынудили императора обратиться к помещикам с увещеванием быть снисходительнее ради великой общегосударственной радости. Необходимость восстановления разрушенного хозяйства также легла на плечи крепостных. В то же время правительство, помня о недавних волнениях, увеличило число карательных воинских команд в губерниях и уездах.

Вернувшись из военных походов домой и обнаружив, что они, как было сказано в императорском манифесте, «обращены совершенно в первобытное состояние», иными словами, в прежнее бесправное положение, крестьяне снова начинают отчаянную борьбу за свободу.

* * *

С 1817 года число восстаний крепостных людей постоянно растет. Только за 1800–1825 годы, по далеко не полным данным, известно более 1500 случаев открытого неповиновения помещикам, при этом общая цифра народных волнений с начала XIX столетия и до времени так называемой «крестьянской реформы» в несколько раз выше, и в них принимали участие сотни тысяч человек. Кроме бунтов помещичьих крестьян вооруженное столкновение с правительственными войсками происходило в военных поселениях в 1817–1819 годах, а в 30-е годы восстания распространились по всему Поволжью.

Впрочем, сопротивление произволу господ далеко не всегда носило вооруженный характер. Многие случаи противостояния крепостных со своими помещиками служат свидетельством того, что именно крестьяне выступают стороной, ищущей законного решения конфликта, всеми силами стараясь избежать открытого столкновения, тем более кровопролития, проявляют твердую веру в справедливое вмешательство государственной власти, в то время как помещики часто позволяют себе крайне агрессивные поступки, тем самым вынуждая и крестьян, наконец, к проявлению насилия.

Ярким примером этого может служить дело о неповиновении крепостных в усадьбе господ Ханыковых Рязанской губернии в 1832 году, изложенное А. Повалишиным и приводимое здесь в сокращении: «Умалишенному помещику Гурьеву принадлежало имение в Сапожковском уезде. Оно было в опеке и опекунами состояли родственники Гурьева — Ханыковы, сделавшееся после смерти владельца наследниками. Против их наследственных прав был заявлен другими родственниками, Гурьевыми, спор, и дело не было еще окончательно решено в то время, когда в имении Ханыковых произошел бунт…

Крестьяне… жаловались на излишние поборы… на обременение подводами, на то, что подводы берутся не в очередь, отсылаются далеко, в рабочую пору, часто портят лошадей… что помещик за разрешение обвенчаться спрашивал с крестьян денег… что самовольно продал принадлежавшую крестьянину избу, что отдал сына без очереди в рекруты… еще что женщин склонял к прелюбодеянию, а за отказ бил по щекам… Более других был недоволен крестьянин Иван Бабаев, который и вел по этому предмету переговоры с обществом, что не худо было бы заискать у другого наследника Гурьева — может быть, станет жить легче. Об этих переговорах Ханыковы несомненно знали. Раз при предъявлении какого-то требования Ханыков пригрозил Бабаеву побоями, на что последний отвечал, что еще неизвестно, принадлежит ли он ему, ведь идет спорное дело, до сих пор не решенное, а потому в настоящее время он, Бабаев, не принадлежит ни тому, ни другому наследнику. Ханыков ударил Бабаева по лицу, разбил обе челюсти, а затем приказал высечь его батожьем. От такого наказания Бабаев долго болел, а по выздоровлении узнал, что Ханыковы за это время наказывали и других крестьян, отчего крестьяне пришли в робость и стали просить его сходить в Петербург к наследнику Гурьеву, у которого и просить защиты… Бабаев отправился к Гурьеву, но последний не мог ничего сделать, объяснив, что дело о наследстве еще не решено, а потому он не в состоянии оказать крестьянам какой-либо защиты. Тогда Бабаев возвратился домой, но уже тайно, ибо, отлучившись без позволения, он считался в бегах.

За время отсутствия Бабаева произошли следующие события. Когда Бабаев отправлялся в Петербург, его провожал лесом один из близких ему людей, крестьянин Сушилин. По обнаружении бегства Бабаева на Сушилина пало подозрение в содействии к побегу, вследствие чего он сам вынужден был бежать и скрывался целое лето в лесу; за это Ханыковы приказали дом Сушилина разломать, так что жена с малолетними детьми все лето должна была жить под открытым небом. Между тем бегство Бабаева должно было весьма озабочивать Ханыковых, они обратились к содействию земского суда; приехал заседатель, и началось исследование. Допросили жену Бабаева — где ее муж? А так как она не могла дать по этому приедмету никакого определенного ответа, то… ее вывели во двор, раздели, положили на снег и наказали розгами. Затем приступили к допросу брата Бабаева, Василия. Тот отвечал, что Иван пошел ходоком от мира к Гурьеву, за каковой ответ на него надели конские ножные железы.

Узнав обо всех этих обстоятельствах, Иван Бабаев… отправился в Рязань, подал губернатору жалобу на жестокое обращение Ханыковых, просил произвести по этому предмету исследование… Когда Бабаев явился в деревню, Ханыковы решили его заарестовать. Родственник их, Мясоедов, вооружившись ружьем, с борзыми собаками, в сопровождении дворовых людей, явился к дому Бабаева, который, встретив Мясоедова в сенях и узнав о цели его прихода, просил обождать с арестом до прибытия из Рязани чиновника для производства исследования, ибо ранее этого идти на господский двор он опасается. Мясоедов, очевидно, не мог принять в резон этих объяснений, а так как он с людьми своими находился в нетрезвом виде, то требования его приняли буйный характер, вследствие чего Бабаев запер дверь, выскочил в окно на двор и закричал: караул! Видя это, Мясоедов, чтобы не упустить Бабаева, покушался прибегнуть к помощи ружья, но собравшийся на крик народ, дабы не вышло уголовья, не допустил до этого и выпроводил нападавших со двора…

Ханыковы прибегли к помощи полиции… Исправник прямо отправился ко двору Бабаева и поставил вокруг дома караул. Исправник начал говорить собравшимся речь о подчинении крстьян своим господам… Поднялся шум, исправник приказал разогнать народ, толпа загалдела… ударили в набатный колокол, и на место происшествия со всего села повалил народ… Положение становилсь серьезным. Исправник, "принимая меры к спасению жизни", бросившись в свой экипаж, приказал кучеру своему ехать на бунтующих. Но этот натиск оказался бесполезным, толпа выдержала его, лошадей остановили… Народ бросился на сидевших в экипаже исправника и Мясоедова… тогда уже, видя, что совсем приходится плохо, начальство обратилось в бегство… крестьяне начали их останавливать, за уезжающими погнались верхом, с криком, бросая в них тем, что было под рукою… В конце концов бежавшим удалось спастись от дальнейших неприятностей благодаря лишь резвости их коней…

Бабаев в ту же ночь отправился в Рязань с жалобою и, узнав, что командирован для производства исследования чиновник Галахов, возвратился в деревню для допроса. С прибытием Галахова беспорядки прекратились… Не говоря уже о том, что Галахов остановился в доме помещиков, — личные его отношения к ним были слишком близки. Он вступил с ними в какую-то коммерческую сделку относительно леса, сообщал сведения о ходе следствия и показания крепостных людей, давал советы. Вследствие этого Ханыковы имели возможность принимать свои меры карательные. Несколько крестьян за показание против помещиков, на виду у Галахова, были кованы в железы, некоторые были наказаны розгами, так что возвратившиеся к следствию беглецы, видя такой оборот дела, вынуждены были снова бежать, а Бабаев отправился в Рязань и подал на действия Галахова жалобу, вследствие чего последний был отозван и дело передано новому следователю Иванову.

Иванов производил следствие уже о действиях Галахова, и несмотря на то, что неправильность их была вполне установлена, результаты следствия Галахова послужили основанием для суждения о поведении Ханыковых. И в этом деле, как и в других, начальство и помещики своего достигли, оказались виновными и понесли наказание только одни крестьяне…»

Хотя поводом для неповиновения часто бывало насилие со стороны помещика, все же крестьянские восстания происходили вне зависимости от характера владельца, в имениях жестоких и «добрых» господ, потому что целью крепостных людей было добиться полной свободы для себя и своих детей, и никакие средства, применяемые полицией, не могли остановить этого стремления.

В 1850 году в имении Афанасьева крестьяне в ожидании «воли» перестали исполнять барские повинности. Когда помещик с исправником и уездным предводителем дворянства приехал в усадьбу навести порядок, крестьяне, не желая открытого столкновения, разбежались по округе или разошлись и спрятались в своих домах. По сообщению чиновника, занимавшегося расследованием этого дела, несколько крестьян были найдены в сарае на заднем дворе. При расспросе они сказали, что прячутся от человека, «называющего себя будто бы помещиком их, но они ему не принадлежат, за помещика не почитают и повиноваться не будут».

В 1849 году возмутились крестьяне помещика Иванова из деревни Снохиной Касимовского уезда Рязанской губернии. Возмущение было вызвано грабительской суммой оброка, в несколько раз превосходящего средние величины по уезду и губернии, и жестокие телесные наказания. Кроме того, Иванов, злоупотребляя спиртным и пользуясь отлучками из деревни мужчин, зарабатывавших назначенный им огромный оброк, склонял к сожительству крестьянских жен и девок. Несколько снохинских крестьян, плотничая в Москве, повстречали случайно карету императора Николая, оказавшегося тогда в первопрестольной, и сумели подать ему жалобу на своего помещика, хотя это и было строжайше запрещено законодательством самого Николая Павловича. Вернувшись домой, рассказали односельчанам о своем успехе и стали ждать справедливого царского решения. А до тех пор самостоятельно сменили бурмистра и организовали в деревне свое управление. Когда помещик Иванов потребовал к себе зачинщиков мятежа, они просили передать ему, «что знать его не хотят», а управляющего, попытавшегося прикрикнуть на крестьянский мир, прогнали, говоря ему: «убирайся отсюда пока цел, а то мы тебе бока отобьем». В деревню приехали исправник, становой пристав и уездный предводитель дворянства в сопровождении полиции, но собравшиеся вместе крестьяне на их внушения о необходимости подчиниться помещику и выплачивать оброк ответили, что ждут решения из Петербурга и до тех пор никаких работ на барина производить не будут. Полицейские захватили из толпы несколько человек и повезли с собой в город для наказания, причем остальные крестьяне кричали: «сажай нас всех»! Но никакого насилия или сопротивления власти не оказали, только всей деревней отправились в город следом за своими захваченными односельчанами. Там арестованных высекли розгами и всех вместе отправили обратно. Снова приехали чиновники и убеждали крестьян подчиниться, но также безрезультатно. Когда полицейские попытались схватить еще несколько человек из толпы, крестьяне уже не позволили этого, схваченных отбили и прогнали официальных лиц из деревни. Так продолжалось в течение долгого времени. Крестьяне не желали подчиниться ненавистному господину, отговаривались тем, что ждут решения из Петербурга, заявляли, что местным властям не верят, что пойдут все к царю, «чтобы был им один конец». Одновременно с этим стали развозить свое имущество по другим деревням, по знакомым и родным, никаких работ не выполняли, и скоро все хозяйство пришло в полное запустение. Наконец прибыла военная команда, кого смогли поймать — выпороли, избили, но подписки о повиновении помещику от крестьян так и не добились.

Насколько крепка была решимость снохинских жителей отстаивать свою свободу, становится ясно из того, что они в течение следующего года почти все разбежались из своей деревни, так что к 1851 году в имении Иванова из 189 «душ» осталось только 20…

Уверенность в скором освобождении была удивительно твердой и не угасала в течение всей эпохи крепостничества. Агенты правительства отмечали неуклонный рост вольнолюбивых настроений, сообщая в секретных отчетах, что повсеместно «поводом неповиновения помещичьих крестьян является… ложное понятие о правах их на свободу». Граф Бенкендорф писал императору Николаю Павловичу, что крестьяне «ждут своего освободителя, как евреи своего мессию… В начале каждого нового царствования мы видим бунты, потому что народные страсти не довольствуются желаниями и надеждами…»

Крестьяне так никогда и не согласились с той ролью, которую упорно навязывала им государственная власть — одушевленной собственности помещиков, причем на вечные времена. Они не только не мирились с этим положением, но и не верили до конца в его законность, искренне считая его недоразумением, случайностью, которую необходимо как можно скорее исправить. Но правительство ничего не делало для исправления несправедливости, и наоборот, почти до самого дня отмены крепостного права всеми средствами официальной пропаганды утверждало мысль о его незыблемости и даже святости. Усилия не достигали цели, потому что в эту ложь не верил никто — ни крепостное крестьянство, ни сама власть.