Тут и разыскал Юрия с помощью всеведающих людей срочный человек из Дымов — умер пан Адам. Юрий выехал хоронить отца…

Был морозный солнечный день. Березовая роща, где клались на вечный покой дымовские жители, украсилась инеем. Могилу по слову Юрия отрыли рядом с Эвкой, а легкий снежок припорошил круговую груду земли, забелив грубость ее назначения. Тяжелый гроб опустили в яму, соседи и мужики бросили прощальные горсти, застучали лопаты, ксендз помолился, встал крест…

До девятин прожил Юрий дома в какой-то поминальной оглушенности. Приезжали знакомые, дальние соседи оставались ночевать, до полуночи тянулись беседы, Еленка с родителями два дня жила в Дымах, и успел Юрий с ней объясниться, даже свадьбу сговорили между собой на осень; как-то по-иному, чуть ниже, чем раньше, кланялись ему при встрече мужики, спрашивали его распоряжений слуги, старый Матей немощно засел в своей избенке, собираясь на покой вослед за хозяином — помалу вступала в свою силу другая жизнь. Все — остался пан Юрий один. Некого стало бояться, никто не мог его стыдить, стал он полным владельцем Дымов, любимая девушка уже начала считать дни до обручин и свадьбы — идет жизнь, надо ее продолжать. Глядишь, минет год, два, сын появится, и новый Адам зашагает сначала под стол, а там и в седло садиться. Но проскваживала все трезвые мысли и легко осуществимые мечты тоскливая боль в сердце, дергалось там пробужденное похоронами черное пятно. Исчезла из Дымов блаженная девка, и пропадала пустая Эвкина изба; прижигал грудь последний подарок отца — надрезанное золотое сердечко, а сама Эвка лежала с отцом в семейном единстве, и мучила пана Юрия обида, что расстались он и отец без прощания. Да, невесело сидеть в доме, когда мелькают колкие мысли о своей вине; как ни гляди, а сократился отцовский век сыновьим грехом. На просеке по слабости нагрешил, Стасю по слабости рассказал — и сложились две слабости в крепкий удар. Да что делать… Было, было, да быльем зарастет…

После девятин, когда разъехались гости, собрался уезжать и пан Юрий. Уже мешки были собраны, накормленные кони стояли наготове, оставалось выпить стременную, поклониться родному дому и сесть в седло, как потянуло Юрия сходить к отцовской могиле. Он и пошел один напрямик через снежное поле. Сыпался снег минувшей ночью, и бурый холмик уже не бил в глаза скорбной земляной свежестью; белый покров сравнял отца со всеми, кто лег здесь раньше. Белизна, немота, застылость двух крестов — как сирота стоял Юрий перед могилами родни. Заворожил его тихий кладбищенский покой, скучно ему показалось жить, очень скучно… Вот идти назад, выпить чарку и скакать по ледяной дороге под город Полоцк… Вернуться в полк, биться за родину. Но за кого биться, если на родине не осталось родных, никого они уже не боялись, защищенные землей. Юрий присел на могилу… Да, не осталось родных, и убил их не враг, так что и мстить было некому. А биться за себя, за свое счастье? — ведь живет в пяти верстах Еленка Метельская с голубыми глазами и золотой косой, которую можно расплесть… Но сабля, убившая Эвку, надрубила и его душу; дух вывеялся через этот надруб. Юрий ощутил эту потерю тепла, словно потрогал рукой холодную стену выстуженной печки. А без духа, который поднимает ввысь, остается холодная плоть, комок глины, вспоенный и вскормленный в человеческое подобие всем, что дает во временное пользование земля. И сейчас земля желала возвращения своей отнятой части, чуяла, что ничто уже не поднимает вверх это одинокое существо. Но оно боялось этой правды, желало обмануться, уйти в привычную суету, слыша плутовской, обнадеживающий шепоток. Все расписано в нашей судьбе, говорил этот шепоток, все решено за нас, мы лишь исполняем неслышимые приказы, и наша горечь — это обида на решения небесных гетманов; все тут как в битве: ошибся гетман, послал полки под прицельный огонь — и что, горевать, плакать, кручиниться? Он и слушать не станет твои обиды, не твоего ума дело его ошибки, выхватывай саблю — и бей, руби! Так зачем скорбеть над обмерзшей могилой, если не мы себе хозяева, если все происходит и все забывается; пусть судьба несет нас вперед — воевать, любить, веселиться, вперед, как в бою, без оглядки, кого смял, на кого наступил тяжелым копытом конь… Шепоток этот шел из груди, и пан Юрий, прислушиваясь к плавному журчанию слов, признался себе, что этот тоненький, лукавый голосок есть голос его слабости и страха. Страха прочесть приговор к смерти, слабости его исполнить. И привычного желания сбежать от суда над самим собой в бездумность воинских обязанностей, в ясность полкового распорядка. Да, вновь бежать… Уже ждут его у ворот кони, гайдуки греются напоследок возле печи, он сядет в седло, они припустят за ним следом, и опять дорога, корчмы, полная чарка с мороза, стременные, вновь лихие товарищи, хмель и похмелье, стычки, чужая кровь, дешевая, как речная вода… И так нестись, нестись по дорогам до конечного дня, пока не собьет на землю крепкая сабля или слепая пуля… Пан Юрий поморщился от стыда за столь ничтожную будущность, вытянул из-за пояса пистолет, взвел курок. "Нет! Я сам!" подумал Юрий и наставил пистолет на себя дулом. Черная окованная железом дыра зазывала узнать спрятанную в ней тайну. Юрий завороженно всматривался в эту глазницу смерти, в темный узкий ход на тот свет. Стоило нажать на скобу, и этот ход отворится, полыхнет огонь, вырвется пуля и яростным ударом выбьет занозу, измучившую сердце… Все так явно представилось, словно в сей миг происходило. Пан Юрий стоял на распутье между жизнью и смертью и видел свою смерть, открывшуюся ему для искушения… Россыпью брызнет кровь, а по свежему снегу раскатится от кладбища в бесконечность дороги яркий пурпурный ковер, и по нему пойдет строгими рядами прощальная игуменская хоругвь — вся в красных кунтушах и на отборных конях рубиновой масти, и в свободное седло сядет он… Протрубит труба, ряды зарысят в свою неприступную для живых крепость, в светящуюся звезду, которая прочертит на небе искристый след и пропадет за черной чертой вечного горизонта…

Искорка этой падающей звезды мерцала в глубине ствола на поверхности пули… Вот она вылетит, и тогда за ним явится смертная хоругвь, уведет его, и здесь ничего не останется — тело на снежной подстилке.

Юрий стоял на перекрестке жизни и смерти, и его совесть, неподчиненная ни разуму, ни страху, совершала свой окончательный выбор, взвешивала долги мертвым отцу и сестре и ответственность перед живыми, которых он обнадежил любовью, радостью и защитой. На этой живой стороне была поверившая ему, отдавшая годы ожиданию Еленка Метельская и еще некие будущие люди, необозначенные лицами и именами, но желанные, необходимые, те, каких породят он и Еленка, когда соединит их свадебный венец. "Если уйду, подумал Юрий, — им не быть". И тогда он станет перед главным престолом как предатель, и все отвергнут его руку и отведут от него глаза, ибо никого не пожалел и ничего не понял…

Юрий поднял пистолет и выстрелил вверх. Осыпался иней с задетой ветки, прокаркали напуганные вороны, эхо разнеслось и замерло, рассеялась пороховая вонь, и вместе с нею снялась с сердца давящая тяжесть. Свободно стало Юрию. Обновленными глазами оглядел он поле, прорезанное цепочкой его следов, опушенные искристым снегом деревья, два дубовых креста, меж которых мог он упасть с пробитой навылет грудью. Под крестами лежали отец и Эвка, жертвы слепых чувств и роковых ошибок, соединенные тайной родства и этой же тайной напрочь разлученные при жизни, поплатившиеся за нее, за тягу друг к другу, не сулившую ничего, кроме бед и горя. Вот он стоит у немых могил сестры и отца, губитель и мученик, перемогший свою вину, проясненный утратами грешник, беглец, пересиливший страх и боль, он стоит твердо, уже земле не притянуть его, он почувствовал, что и для него есть путь покоя, что больше не надо гнать коня, скрываясь от суда ответа и кары. Отец и сестра расстались с ним безмолвно; пожалев его, они унесли с собою все улики и приговор. Он не назван вслух, разгадка его зависит от воли и настроения Юрия. Прежде этот приговор казался ему смертным, теперь Юрий отгадывает его как обязанность жить; он стыдится, что, ослепленный грехом, ходил по черте нового греха перед отцом и сестрой, которым надо, чтобы кто-то заменил их на земле, помнил о них, назывался их именами.

Так куда бежать? Зачем?

Нет, решил пан Юрий, он не уедет из Дымов. Ему некуда ехать. Здесь его родина, дом, жена. Он будет защищать их здесь. Ему нечего делать там, на далеких дорогах, по которым понесут его полк приказы гетмана, переменчивые, как ветер. Пусть небитых радует топот конской лавины, идущей на смерть, белые огни поднятых сабель, слава рубаки, удачливого молодца, ловкого грешника, раз за разом выходящего сухим и живым из кровавых речек. А он битый, узнал цену всему. Он знает, что после крика "Бей! Руби!" приходится копать яму и укладывать рядами мертвых друзей. Сотни их лежат при дорогах, на полях, где песчаные курганы зарастают полынью, на их крови буйно наливаются травы, выспевает рожь и красная вода в озерах — это знак их страдания, след их мучительной жизни. Или мало видел он поруганных жен и дочерей, женихов, расколотых саблей, насаженных на кол отцов? И под такую угрозу поставить Еленку, детей, которых они родят и вырастят? Опять кинуться в этот губительный вир, где каждый взмах сабли, каждая пуля нацелены на живую душу? Как же ей спастись, где укрыться от этого бессчетного роя свинцовых пуль, от могильного отблеска наточенной стали, от жестокости, зверства, ненависти яростных безумцев, которые, как мор, как чума, готовы выкосить все живое, чтобы на безликой, безмолвной земле не осталось никого, редкие выблекшие тени, покорные рабы, благодарные убийцам за милость, за усталость руки, обессилевшей на некий момент обрывать жизни. С кем объединиться этой исстрадавшейся душе, если все разрознены, все друг друга боятся, все друг другу не верят? Где увидеть свет надежды, отыскать силу для угасшего духа, найти путь обновления? Мир, думал пан Юрий, только мир — раскаяние за убийства, мир и доброта, нет иной цены за кровь. Зло сидит в нас, и мир есть в нас, и если не задавить в себе зло, оно требовательно, нетерпеливо и беспощадно будет рваться наружу, на других. Кто подчинялся ему, кто узнал муки совести, тот выжжет его в себе. Если нам прощают, то прощают в надежде изменить нас ради жизни, радости и защиты от зла.

Юрий поклонился крестам и пошел с кладбища к дому. Он брел снежным полем, не ступая по прежним следам, это были следы другого человека, они мешали ему, он шел по снежной целине, белое покрывало земли казалось ему новым полем жизни, где проложит он прямую тропу. Он решился вернуть все долги, исполнить все обязательства, а старые долги покрыты пылью ушедшего времени, таятся на них образы прошедшей жизни…

Уже увиделся ему двор, и столбы дымов над хатами, и сонные крыши под этими дымами, и тут смутилась его душа прозрением безысходной скуки, какую придется ему терпеть в наследованном отцовском доме, в натопленных покоях, за сытным столом, среди послушных слуг. В одно мгновенье далось ему оглядеть годы будущей жизни: вот приедут к нему сын войского, сын Кротовича, другие соседи, и будут пить, и Кротович, подобно отцу, разобьет себе лоб о камень, и утром станет похож на вурдалака, а через неделю поедут все на беседу к новому войскому, а в праздник он и Еленка выберутся в игуменский костел, а как-нибудь летом сын Пашуты ограбит на дороге пана Михала, и соберется наезд и станет незабываемым событием до следующего наезда, а там подрастет сын, отыщет себе в полоцком коллегиуме друга по имени Стась, рубанет близкого человека саблей от дуроты и пыхи, и умчит страдать и забываться от страданий… Где ж счастье и какой смысл в этом хаосе? Нет, не влечет его такое счастье. Подобно оно вечному сну. На другие дороги призывает его судьба голосами серебряных полковых труб. Прочь видения! Вперед, и будь что будет!