Я плохо сплю. Кошмары не беспокоят, дурные сны не тревожат; только глаза начинают закрываться, как шорох и упавшая с улицы тень на лицо пробуждает меня. Я ворочаюсь, успокаивая себя мыслью о том, что когда я встану все будет хорошо — наступит мой день и никто этого не отнимет. Обеспеченное матерью предпраздничное настроение вовсе пропадет, как и все прожитые дни До — ускользнут, затеряются в пакете воспоминаний и более никогда не будут тронуты.

— Карамель!

Я резко поднимаюсь, плечами подаюсь вперед и чувствую, как сводит от резкого вздоха грудную клетку. Кто-то кричал, но я не понимаю во сне или наяву. С минуту сижу, зарывшись ногами в тонкое мягкое одеяло и жду, но никто не зовет меня вновь, голос ускользает, и вот я уже даже мысленно не помню интонацию, с которой произнесли имя девочки, живущей по улице Голдман. Карамель.

Время близится к подъему, и я решаю подняться. Встаю — медленно; сталкиваю на пол одеяло, шагаю по нему и врезаюсь ладонями в зеркало на стене. Я оглядываю саму себя и понимаю, что ничего не изменилось. Однако мысль о возможном недуге сбивает с толку, заставляет оскалиться отражению и предательски посадить меня на ковер с длинным ворсом. Суставы гнет, и я без осторожности сползаю на пол, хватаюсь за край кровати и смотрю в черное окно. Тело не желает меня слушаться, и вдруг я ощущаю, как истощена — физически и морально.

— Миринда, завари мне чай! — кричу я, выходя в коридор и запахивая свой махровый кремовый халат на груди.

Я спускаюсь в ванную и вижу на тумбе полупрозрачный пакет. Раскрыв его, достаю длинный белоснежный свитер с круглым вырезом — неожиданный подарок заставляет уголок моих губ дрогнуть в подобие улыбки. Я надеваю свитер, подошедший мне как платье, и опять смотрюсь в зеркало. Худые ноги и острые щиколотки усыпаны венами и отеками, отчего я спешу умыться и вернуться в комнату, чтобы надеть плотные колготки. В шкафу достаю черные высокие сапоги и размышляю о том, чей презент пришелся мне по душе в раннее недоброе утро.

В отличие от Ирис я никогда не красилась, хотя косметики в ванной лежало предостаточно. Золото, мать… — они в восторге от всех этих вонючих и красочных банок-склянок, но я им не верю. И Золото, и матери, и банкам-склянкам. Но сейчас, вдохнув аромат, исходивший от не закрытого кокосового масла, потянулась руками к сумочке над раковиной. Я беру кремовую помаду и белый карандаш; рисую последним две стрелы: по одной над глазом.

На кухне Миринда встречает меня со счастливой улыбкой и приветствием:

— С добрым утром, мисс Голдман. Ваш чай готов, мисс Голдман.

Не могу не ощутить излучаемую ею энергию, и это так ново.

— Твоих рук дело, Миринда? — догадываюсь я, спросив про свитер, на что горничная скромно кивает. — Мне нравится, Миринда. Спасибо.

— С днем рождения, мисс Голдман.

Она — словно праздник ее — улыбается; то есть пытается подавить улыбку, но, чтобы не мучить женщину, я отворачиваюсь и позволяю тем самым насладиться поздравлением сполна. Словно маленькая черная мышка, перебегающая из стороны в сторону, она достает мне блюдце с верхней полки шкафа, затем находит в ящике золотую ложку, не забывает подать к чаю какие-то заварные кремовые — как моя помада — булочки, как вдруг раздается звонок в дверь. Без моей просьбы и без моего разрешения Миринда идет открывать, а я провожаю ее холодным взглядом — усталость не позволяет мне шугнуть горничную прочь от дверей и сказать, что гостей мы не ждем, как вдруг на пороге появляется Ромео.

— С добрым утром, Карамель, — как всегда серьезно произносит юноша.

— С добрым утром, Ромео, — поддерживаю его я. — Что тебя привело без приглашения на улицу Голдман?

Он ловит очередной мой лукавый взгляд и сдержанно проходит на кухню. Ответ следует вместе с протягиваемым мне цветастым пакетом:

— С днем рождения, сладкая девочка.

Это он уже тянет тише, скромнее, шепотом бьет по тонким бокалам, расставленным в прозрачном серванте, и я, могу поклясться, слышу, как они позвякивают друг об друга.

— Спасибо, Ромео, — благодарю его я.

Мы садимся за стол, и я воображаю нас семьей. Нет ни отца, ни матери, ни сестры, нет горничной. Вот такое меня ждет будущее — мой муж Ромео будет встречать меня по утрам словами «сладкая девочка» и спустя десять и двадцать и больше лет, а я буду также спокойно, практически холодно отвечать ему. Потому что так я была научена, потому что таков порядок. Его прозвища выводили меня раньше, выводили до той поры, пока я не смирилась, что эта его привычка — возможно, единственная вдохновляющая его вещь, ибо никогда не горели его глаза ярче, чем когда она обращался ко мне и называл своей сладкой девочкой, своей Карамелью. И я — принадлежавшая исключительно себе (и будет так и через десять и двадцать и более лет) — поддерживала его, потому что мы были парой.

Ромео в костюме стального цвета, и волосы его как обычно зачесаны вбок. Ромео был синонимом идеальности и равновесия, стабильности и примера.

— Что там? — спрашиваю я и открываю пакет.

— Ты накрасилась? — замечает юноша, оставив меня без ответа. В знак согласия киваю — он всегда был внимателен к деталям. — Очень красиво, Карамель…

Мой взгляд резко падает с восторженных глаз Ромео на книгу, что оказывается в моих руках. «Ромео и Джульетта» — в бумажном переплете, со стертым рисунком; красный орнамент по бокам слезает на светло-зеленый корешок книги, а название каллиграфическим почерком выведено поперек всей рукописи. Удивительно, как Ромео смог достать ее для меня.

— О чем эта история? — интересуюсь я, оглядывая книгу.

Она с трепетом скользит в моих руках, оказывается открытой — я листаю белые, с легкой желтизной страницы, чувствую, как прижигает подушечку пальца, когда я с неосторожностью переворачиваю лист; оказавшись вмиг отомщенной, закрываю книгу и еще раз оглядываю обложку. Ни единая иллюстрация не портит это великолепное и столь редкое издание для Нового и отныне Всего Мира.

— О любви, — шепчет Ромео.

В его голосе это слово теряется по особенному; словно оно не уродливо и не запрещено, словно оно так и должно ложиться по его губам, преобразовываться в звуки и ласкать мой слух. Однако это не то, что я должна слышать и принимать — я должна возмутиться. Как Ромео посмел внести в мой дом, в дом по улице Голдман, нечто подобное?! Глаза мои наполняются недовольством, я вспыхиваю в миг и уже готова обрушить ураган эмоций на юношу, как вдруг он сгоняет весь негатив, добавив по-легкому:

— Они умирают в конце.

Это успокаивает меня и заинтересовывает в ином значении.

— Любовь их погубила, — говорит Ромео и вглядывается в мою реакцию, слегка склонив голову на бок и сузив глаза.

— Хорошая книга, — расслабляюсь я. — Нужно сразу показывать, что происходит с обезумевшими преступниками.

Ромео несколько с горечью смотрит на меня.

— Спасибо, — тихо проговариваю я и прокашливаюсь. — Спасибо тебе, Ромео, я очень тронута твоим подарком. Может, хочешь разделить со мной завтрак и отведать нашего чая?

— Уж не сама ли ты его сделаешь, Карамель? — пытается улыбнуться мой друг, хотя я вижу еще не угаснувшую тоску во взгляде.

Когда он только пришел, я решила представить семью, представить нас семьей; он, судя по всему, решил поиграть — вот уж нет.

— А Миринда мне на что? — неожиданно режу я не своим голосом. — Это ее обязанности, Ромео, не забывай.

Он кивает, а я зову горничную, после чего та делает еще один чай. Аромат барбариса обрамляет кухню, а нотки жасмина приятно щекочут нос, кипяток расправляет черные чайные листья и травы и паром обжигает края белой кружки.

— Мисс Голдман, ваш отец просил передать вам это, — говорит Миринда, когда мы с Ромео одеваемся, и протягивает прозрачный пакет, через который можно разглядеть целую пачку золотых карт.

Я небрежно принимаю их и отгоняю прислугу.

— Подарок? — выйдя на улицу, спрашивает мой друг.

— Нет. На развлечения после уроков, — отвечаю я и следую за ним.

Вновь холодный ветер ударяет по лицу, а серое небо празднично и не без иронии протягивает «с еще одним прожитым годом, девочка». Дверь позади нас закрывается — я слышу щелчки замков и мелкий отдаляющий топот от мелких отдаляющихся тапочек Миринды.

Мы идем с Ромео к посадочному месту, и я делюсь с ним тем, что хотела позвать после учебы Ирис по магазинам.

— В свой же день рождения будешь одевать ее, — отшучивается юноша, и я никак не могу возразить ему — это цепляет меня.

— Тогда предлагаю сходить втроем.

Он не ожидает такой реплики — брови хмуро сводятся друг к другу, готовясь вот-вот обняться, а я не показываю ничего из того, что бы могло выдать мои эмоции. Это была не шутка, Ромео, не издевка и не злая насмешка, я сказала тебе чистую правду, и мое предложение не несло никакого иного умысла.

Мы никогда не встречались за пределами школы — знакомство в баре Фалафель в счет я не брала. Обыкновенно пары проводили время вместе — дома, на Золотом Кольце, прогуливаясь по мостам или сидя в кафетериях; все, но не мы. Ромео знает, как я отношусь к дому — укрытие со своими хищниками, и оттого после учебы прячусь в нем. У меня собственный ареал обитания. Кусок язвительного Золото, самка Богомола, беспристрастный Паук и не обхоженная черная Мышь — я могла совладать с ними, а бороться с коршунами, волками и змеями, обитающими в Новом Мире — не моя прерогатива.

Ромео не отказывается, но и с положительным ответом не торопится, посему я принимаю решение за него.

Мы отправляемся в школу на первой же остановившейся после нас машине. Ирис встречает меня в холле репликой «С днем рождения, моя подруга Карамель» и лукаво улыбается в сторону Ромео — мне становится неприятно, и я с издевкой интересуюсь не надуло ли ей голову. Мне не хотелось портить настроение в свой праздник — единственную дату, отмечаемую в Новом Мире.

Я читала, что до начала нового времени этих праздников было больше, чем высушенных источников по всей землей, но я действительно не понимала, к чему были эти бесхозные и невразумительные даты, если только один день в году был поистине волнительным — день, когда ты появился на свет, день, когда ты вдохнул воздух с поверхности, день, когда ты стал Богом. Мой дед рассказывал, что низшие люди никогда не праздновали свои дни рождения, они попросту не помнили этой даты, потому что пыль на столах скапливалась медленней, нежели рождались эти недостойные.

— Какие планы на день, Карамель? — спрашивает Ирис, и от восторга у нее загораются глаза.

— Мы отправимся на Золотое Кольцо, — громогласно объявляю я и скидываю свое пальто.

«Мы» — то ли вопросом, то ли утверждением повторяет Ирис, и в ее интонации я могу сполна вкусить восторг; как же ей нравится эта затея!

— Значит, Ромео пойдет с нами? — уточняет девушка, и делает это зря — я хочу разве что хлопнуть ей по голове, чтобы она не трясла ею из стороны в сторону и не глупила.

Пощечиной ей служит мой резко брошенный взгляд горящих глаз, она осознает вину и, как бы покорно, склоняет голову, подкусывая губу — никто не позволял себе таких дерзостей в поведении на людях, и мне становится стыдно за подругу, а, после того, как Ромео смотрит на ее белоснежные зубы, стискивающие розовую припухлую губу, мне хочется скинуть Ирис с моста в самые низовья Нового Мира.

— Идем, — словно бы рыча, произношу я, и Ромео вмиг следует за мной — мы двигаемся вровень, и я уверена, что все взгляды обращены на нас.

Бесспорно мы были самой красивой парой школы и других близлежащих учебных заведений.

— Точно-точно, — вдруг у лифта начинает повторять Ирис, и пальцы ее запрыгивают в кожаную сумку. — Карамель, у меня же для тебя подарок…

Этот пафос забавляет меня, и мысленно я усмехаюсь. «Какая оплошность, Ирис! Неужели забыла? Совершенно случайно или дарить не хотела?»

Она достает из сумки небольшой пакет, сама разворачивает его и протягивает мне черный платок для шеи; с двумя золотыми полосами по всей длине и высеченной золотыми нитками буквой «К». Либо Ирис глупая как та табуретка, что стоит в кабинете возле учительского стола, либо хитрая как змея, и пояснений это не требует. Замечаю хитрую улыбку подруги — вот-вот и ужалит; змея! Но я не припомню, чтобы она покупала его при мне… решаю пробить дома шарф по бирке. Чертовка Ирис подарила мне итак имеющееся у меня дома — она видела меня сотни раз в нем, ибо он из моего отдела на Золотом Кольце.

— С днем рождения, — хмыкает девушка и заходит в лифт.

— Я привыкла ездить одна, — отвечаю я и жму кнопку на панели.

Двери закрываются, отделяя меня от змеи, и подруга ничем не успевает обмолвиться со мной. Ирис едет на самый верхний уровень, а Ромео осматривает шарф в моих руках и, отведя взгляд, посмеивается — кажется, он понимает юмор.

— Не пойми меня неправильно, — без особого интереса произносит мой друг. — Этот шарф… твой? Когда-то Ирис одолжила его, а теперь решила вернуть?

— Почти, — улыбаюсь я. — Взяла его из моего отдела.

— Прямо-таки взяла, Карамель?

— Сомневаюсь, что купила.

Мы становимся ближе друг к другу плечами, но все также выдержим допустимое расстояние. Лифт возвращается и отвозит нас на уроки. В конце учебного дня Ирис ловит меня в коридоре и с энтузиазмом переспрашивает о планах на день, повторяя «по магазинам» чаще, чем делая вдох.

Мы ждем машину и Ромео — он выходит, запахивая свое черное пальто, и мы направляемся на Золотое Кольцо; Ирис выходит первая и стремительно несется к вещевому отделу, но я останавливаю подругу:

— Мы хотим посидеть в кофейне, Ирис. Не думала ли ты, что этот день будет также похож на все остальные?

Подруга оборачивается на меня с угрюмым лицом и, сменив его, на деспотичную неприязнь, роняет «это дорого» — нелепое основание для моего переубеждения; змея промахивается, и зубы проходят вскользь.

— Но и я не из бедных.

Ромео улыбается мне: мы идем рука об руку, пропуская красивейшие витрины именитых отделов и огибая, вбитые по центру вымощенной кирпичом дороги, фонари. Двигаемся мы в сторону кафе, кофейней и ресторанов. Искушенные городом лица проходящих мимо людей встречают нас со своим привычным безразличием, черные и серые пальто и шубы сменяют друг друга и теряются в общей массе; колесо раскручивается, и вот ты не можешь различить ни единый шип.

— Как тебе эта, Карамель? — спрашивает Ромео, когда мы проходим мимо витрины с высеченным названием «Логово».

Вместо прозрачного стекла — объемное изображение города — всего Нового Мира, со всей этой паутиной — дорогами, со всеми небоскребами — коробами, облаками — пятнами. Мы подходим к красной лаковой двери, и она открывается. Нас приветствует длинный черный коридор, но, как только мы ступаем на такой же черный пол, на боковых панелях загораются маленькие лампы, что переливаются различными цветами. Взлетная полоса ведет нас по Новому Миру во всей его красе; черное густое пятно, озаренное искусственно созданным светом. Фантик, фантик, обертка, внутри — пустота.

Мы пересекаем еще одну дверь, и я замираю от ужаса. Хорошая реклама для наружного восприятия не окупает весь хаос изнутри. Соломенные столики стоят по центру зала, синтетические ковры с маленькими разрядами под туфлями пускают нас далее; архитекторы и администраторы прогадали, ибо хотелось бы сказки и здесь: иллюзии, обмана…

— Добрый день, — подплывает к нам официантка, и я не успеваю развернуться и уйти. — Куда желаете сесть?

Вопрос адресован Ромео, так как подобного рода вещи решает всегда мужчина. Вторая служащая принимает нашу верхнюю одежду.

— Хочу сесть у окна, — осматриваясь, говорю я.

— Как будет угодно моей девушке, — отвечает Ромео и мельком глядит на меня — я улыбаюсь ему.

Нас проводят в конец зала; три дивана стоят по трем сторонам квадратного стола, черный торшер спускается прямо над ним. Оглядевшись еще раз, отмечаю, что никого более в кофейне нет; одинокая рыба плавает в аквариуме при входе — странно, что не вверх брюхом. Думаю, для посетителей еще рано — рабочий день не окончен, а подростки не склоны посещать подобного рода увеселительные заведения, да и им предпочтительней всякие кафе с быстрым питанием. Ресторанам отдают предпочтения на торжественные встречи и мероприятия, а также крупные семейные обеды. Кофейни же особым спросом не пользуются по той простой причине, что кофейные зерна достать куда сложнее, нежели чай, поэтому многие предпочитают пить порошковый кофе — вот уж отрава.

— Хочу обычный черный кофе, — говорю я, а Ромео кивает в знак солидарности со мной.

— Два кофе, — отрезает он, даже не глядя на обслуживающую нас девушку.

— А еще мороженого, — шепчу я юноше и незатейливо улыбаюсь.

— Какое же? — также тихо спрашивает он.

— «Искристый бочонок».

Ромео кивает мне и вновь обращается к официантке:

— Добавьте «Искристый бочонок» в заказ.

Мой излюбленный сорт мороженого — ванильное, лакомое, сладкое; на свету красочно переливается как все эти вывески Нового Мира, и все из-за мелких расщепленных кусочков минералов, которые добавляют в него.

— А я хочу, — Ирис долго листает сенсорные страницы электронного меню, — а я хочу кофе… с молоком… и еще, — она опять тычет пальцем в экран, — еще эклер…

— Ты не следишь за фигурой? — перебиваю ее я, — то-то я начала замечать лишние сантиметры…

— Эклер «Безмятежность», — заканчивает Ирис и с явной обидой смотрит на меня. — Я не поправилась!

— Конечно-конечно, — мягко киваю я, подразумевая ее неправоту.

Вранье! — Ирис тощая как палка, скелет, обтянутый кожей, вешалка для пальто — заточка; и все это из-за постоянной рвоты от таблеток, которые помогают ей держать себя в форме после частых пиршеств. Но лишь одно замечание подруги, и Ирис — комок, огромнейший ком комплексов.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в окно, к которому села спиной — небольшое из-за того, что кофейня находится на одном из сгибов лестничных пролетов Золотого Кольца. Здесь не получилось бы высадить искусственные деревья, не вышло бы наклеить панорамы города, терраса не украсилась бы скамьями и декоративными вазами, фонарными столбами и автоматами — тот ужас, что виднеется через угол окна, через проплешину Золотого Кольца, представляется мне и заставляет дрогнуть. Я смотрю на высоковольтную стену, раскинутую по периметру, я знаю, как она обхватывает наш город, поражает и стискивает, но почему-то более это не похоже на объятия с целью защиты; забор удушающе стягивает свою колючую проволоку и металлические прутья с хорошей проводимостью на шее моей, Ромео, Ирис, тех двух служащих и еще тысяч людей в округе. Все люди в клетке. Нет-нет, все же эта клетка спасает нас; спасает от заразы: химических дождей, радиации, метелей — прозрачная и высокая, выше любого здания в Новом Мире, с электрическими щитами-наконечниками, дабы ни одно существо не прорвалось к нам, как бы высоко не научилось летать, какую бы температуру не выдержало и как бы ни выживало на Земле.

Мой взгляд останавливается на тонких, обгоревших стволах деревьев. Те кучкой собрались на холме где-то за стеной и обглоданными морозами и ветрами ветвями машут в нашу сторону. Не машу в ответ: не приветствую. Присматриваюсь: мне хочется увидеть живое, животных, иных — нечто другое, но я понимаю, что жить там невозможно — все погибло! мы всех их убили!

Я поворачиваюсь к друзьям. Ирис оглядывает себя — должно быть, ищет лишние сантиметры. Пустой взгляд Ромео в очередной раз буравит что-то; слежу за ним — такой же пустой стол.

Опять смотрю в окно и вижу лишь холмы — мы слишком высоко, чтобы разглядеть землю. Но небо… небо за стенкой такое же серое, как и у нас. Только люди этого обыкновенно не замечают. Люди свои головы обыкновенно не поднимают — им достаточно цветных фонарей, расставленных по периметру, красочные баннеры, живописные рекламные компании, украшающие уродливый город. Да и зачем смотреть на серость над головой и черноту под ногами, когда впереди — розовые, голубые, желтые, оранжевые огни, вывески магазинов, сверкающие витрины…

Я задумываюсь о людях из Острога: видят ли они защитную стену? Способны к ней подойти? Нет… ложь! люди не живут там — это все глупые попытки иных людей совратить наш разум, возможность их поселить червя-мыслителя в наши головы и заставить волноваться. Острог — выдумки.

Выдумки?

Мне видятся огромные канавы грязи, песок, а в этих канавах протекающие отходы, темно-зеленые; и люди бегают по доскам и неустойчивым мостам — как наши, но в сотни раз меньше — от одного основания дома к другому; грязь в канавах раздувается в пузыри, лопается, обжигает голые щиколотки пробегающих подле…

— Ваш заказ. — Сбивает меня с мыслей официантка.

Она ставит на стол кофе и задумчиво глядит на меня.

— Все правильно, — киваю я, решив, что девушка забыла, кто что заказывал.

— У вас…

Она притрагивается к своему носу, а я касаюсь своего.

Отвожу пальцы — кровь. Мне становится дурно — не переношу вида крови, не переношу запаха крови, не переношу мысли о крови.

— Карамель? — зовет меня Ромео, чтобы я повернулась и посмотрела на него.

— Где уборная? — спрашиваю я и встаю, прикрывая лицо рукой.

— Налево и до конца, справа от двери «Служебное помещение», — говорит мне официантка, а потом продолжает раскладывать заказ.

Ее лицо становится вмиг серьезным, любые содрогания мышц на нем прекращаются, и вот нам предстает серьезная серая прямая вместо рта, слегка насупившийся по своей природе нос и два глаза — потухших фонаря.

Зачем я пришла сюда, почему визит наш был настроен на уродливое Логово — место обитание всего несуразного и отрешенного? Зачем без толку пялилась на умирающую Землю, когда у нас есть свой целый мир? Умирающую..? — нет, мертвую. Мертвую; какими-то мелкими и ужасающими кусками бьющуюся в предсмертных конвульсиях уже несколько сотен лет Землю. К чему представления мои захватил Острог и люди оттуда?

Я с поверхности! Я принадлежу к семье Голдман — самой богатой и влиятельной семье современности. Если не Новый Мир, то сами Голдман погубят имеющихся паразитов, они топнут каблуками своих черных, лакированных туфель прямо им по хребтам. Недруги и недуги будут устранены, отрешены, изгнаны прочь, подавлены, убиты. Голдман — убийцы, но иные — не жертвы; они излишки.

Я нахожу уборную и заваливаюсь в нее, плотно закрываю двери изнутри, и пальцы мои давят на замок. Быстро гляжу в зеркало над парящими раковинами — кровь поспешно стекает к губам. Я не пытаюсь остановить ее — медленно ползу к кабинке, всем нутром ощущая, как меня выворачивает. Тело мои успевает из последних сил завалиться, уложившись на колени, и меня рвет. Стены, потолок, пол — везде эта чертова панорама чертова города, чертова паутина без видимого, но ощутимого хищника, чертово логово зверей из Острога и зверей Нового Мира — единых.

Карамель Голдман сидит в общественном туалете некой забегаловки с двойственным названием, кое не должно присутствовать на верхних этажах Золотого Кольца и в Новом Мире вовсе, сидит и наблюдает за убитой жизнью — позор и травля! я угнетаю себя за это. Мечтаю о выходном, от которого отказалась по собственной, не присущей мне глупости.

— Карамель! — доносится до меня голос Ромео. — Ты в порядке?

Не спешу отвечать ему; не имею твердого решения: врать или нет.

Представляю Ирис, которая все так же сидит и осматривает себя, даже не заметив нашего отсутствия, и выпускаю жалкий смешок от осознания ничтожности сложившейся ситуации. И горько и забавно — Такая Ирония.

И Ирис опять охватывает мои представления — может, в глотку ее ползет очередное пирожное, а сама девушка, приготовившись к скорому употреблению таблеток для рвоты, просит добавку? — больше счет, меньше кошелек.

Я ненавижу подругу в этот момент больше всех и всего; она выводит меня одним только своим существованием — бренным и бессмысленным, ибо она глупа и умом недалека. Шоппинг и сплетни — единственные страсти в ее жизни; как и у многих людей с поверхности. И я понимаю их — чем себя занимать, когда имеется все, когда не к чему стремиться, когда ты знаешь, что у тебя есть будущее на поверхности, когда нет стимула развиваться и расти, когда не надо обременять свой мозг какой-либо умственной нагрузкой? — ходи по магазинам и ресторанам целыми днями; не выделяйся из толпы; покупай и слушай; твои дорогие юбки и брюки просиживаются в офисах для того, чтобы потом ты мог покупать новые на Золотом Кольце.

— Карамель? — теперь вопросом зовет меня Ромео.

— Да, — отзываюсь я, оставив прошлую реплику без ответа.

Ромео молчит — думает о необходимости повторения вопроса, если я допустила игнорирование первого.

Боясь запачкать белоснежный свитер кровью, аккуратно подтираю нос рукой и встаю. Сдергиваю, направляюсь к раковине.

— Я буду ждать тебя за столиком, — наконец подает голос Ромео, и тогда я позволяю включить себе воду, чтобы умыться.

Ноги подкашиваются — я хватаюсь за край раковины, капли стекают с лица вместе с кровью из носа, ударяются о кафельный пол и эхом звенят в ушах. Я закрываю глаза, но вижу перед собой воду; горло стягивает — шаги в стороне, хлопки по двери.

— Мы ваши Создатели! — кричит нечто во мне, но замолкает, как только дверь в туалет открывается, как и мои глаза.

Я смотрю на Ромео через зеркало, плечи пиджака его сбиты.

— Я попросил у служащих ключ, — говорит он и проходит.

Перевожу взгляд на свое отражение — кровь уже на губах. Вода почти заполнила раковину, мощный напор бьет из крана и всплески от него разлетаются на зеркала. Ромео сует пальцы под воду, сухой рукой закрывает кран, без разрешения подступает ко мне и прикасается к лицу — сырая рука скользит от носа до губ; и как ему не противно?

Хочу перебить эти мысли и оттого дотягиваюсь до бумажных полотенец, взяв одно из них.

— Я испугался за тебя, — признается Ромео, но я стараюсь не смотреть в его глаза.

Не потому, что проявляю неуважение, а потому, что сама у себя вызываю отвращение.

— Считай меня слабым, считай глупым, — продолжает он. — Но я испугался за тебя. И эти чувства делают из нас не низших людей, а людей достойных.

Он смывает всю кровь, ополаскивает руку и помогает мне вытереться полотенцем.

— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я.

— Я же сказал: считай меня слабым.

Не понимаю этой помощи. Одна суть — связывающие нас отношения; иная — речь о чувствах. Иметь эмоции табурета — нынче мода; любовь и забота о ближнем стали одними из самых опасных чувств, теми, что страшнее, чем ярость и злость, радость и смех. Любовь — это слабость.

Неужели он — Сумасшедший..?

Может, я?

— Я за тебя в ответе, — кидает Ромео, поймав мой растерянный взгляд, — за тебя ручаюсь. В первую очередь, перед твоим отцом. Я обещал, что буду оберегать тебя.

Толкования эти мне чужды; протянула бы я руку Ромео, окажись он в похожей ситуации? — отнюдь, я бы лично подала на него жалобу, а потом преспокойно наблюдала за тем, как тело его всовывают в смирительную рубашку, после чего мы более никогда не увидимся. Я скромно киваю своему другу и поспешно выхожу из туалета. Преодолев коридор, замечаем, что Ирис за столом отсутствует.

— Подожди меня, — говорю я Ромео и иду к выходу.

Худой силуэт Ирис озаряется на фоне светло-серого города, когда двери открываются и выпускают ее. Я ускоряю шаг, а подруга теряется на улице. Когда я покидаю стены кофейни, Ирис постукивает каблуками о край платформы и садится в остановившуюся машину; девушка оборачивается на меня, недолго глядит, но все равно ускользает. Автомобиль взлетает и оставляет меня без подруги — подруга еще раньше оставляет меня без себя, и я понимаю ее выбор легкого пути, понимаю опасения болезни и возможных проблем.

Я возвращаюсь в кофейню и тихо оповещаю Ромео о том, что Ирис улетела, после чего, легко вспорхнув, приземляюсь рядом — на один диван; до сего инцидента каждый предпочитал сидеть отдельно.

Ромео не сразу отвечает мне.

— Твоя подруга решила подать на тебя жалобу? — предполагает он, и, что странно, не употребляет имени Ирис.

Я киваю ему, и тогда юноша отпивает кофе — горько, зажмурившись на долю секунды, и тут же пустив обжигающий напиток по голу. Я же не решаюсь притронуться к своему кофе; роняю взгляд на вычищенные чашку и блюдце Ирис.

Мы расплачиваемся и собираемся уходить, Ромео кивает служащей и самостоятельно накидывает мне на плечи пальто. Этот жест я расцениваю как не угасающую симпатию, которая не может не радовать, хотя, несколькими часами ранее, я не испытывала абсолютно никаких эмоций и возражений на этот счет.

— Я еще раз умоюсь, Ромео, — обращаюсь я к нему и спрашиваю. — Ты поймаешь пока машину?

— Одна справишься? — кивнув, уточняет он.

— Да, конечно. — Я и сама пытаюсь убедить себя в этом. Места иронии и шуткам более нет, я серьезно воспринимаю его беспокойство и также серьезно отвечаю. — Конечно, Ромео, все будет хорошо. Пару минут, не больше.

Юноша по-простому улыбается мне, разворачивается на каблуках своих туфель и бредет к выходу. Я в этот момент возвращаюсь в уборную и обрызгиваю лицо несколько раз водой; кран дрожит от сильного напора и струи кипятка бьют мне по оголенным запястьям.

На выходе из заведения одна из служащих ловит меня и взволнованно проговаривает:

— Извините, мисс. Мы хотели узнать, что с вами случилось, мисс. — И я понимаю, что волнует ее отнюдь не мое самочувствие.

— Дело не в вашей кухне, — спокойно отвечаю я, не удосужившись повернуться и даже мельком глянуть в сторону говорящей.

Девушка облегченно вздыхает, но потом глаза ее опять загораются — она запинается, заминается и не сразу продолжает.

— Жалоб и предложений никаких нет, мисс?

— Зашторьте окна, — посмеиваюсь без улыбки я и ухожу.

Ромео стоит через два десятка отделов по правую руку от меня — его отливающий на свету костюм трудно не заметить. К посадочному месту рядом садится машина, но практически сразу вздымается и улетает — предполагаю, что дело в различных представлениях об оплате услуг.

Я собираюсь пойти к Ромео, но кто-то со стороны сипло зовет меня:

— Карамель…

Голос — сухой, как старый башмак на чердаке дома или даже как старый, давным-давно опавший и позабытый ветром лист откуда-нибудь из сада по улице Голдман. Я оборачиваюсь и терплю столкновение с янтарными глазами, молодыми янтарными глазами — тот глупец и безумец, которого я однажды погнала от стен школ, тот глупец и безумец, что однажды подвозил меня на своей машине, тот глупец и безумец, что нелестно отзывался о нашем государстве. Так какого же дьявола он вновь явился передо мной?

— Сядь в машину, Карамель, — глухо проговаривает он, и я готова рассмеяться в лицо его наивности.

— Еще чего! — выдаю я с издевкой, ощущая собственную злость и собираясь окрикнуть Ромео.

Корпус тела моего плавно изгибается в сторону друга, я наблюдаю за стальным костюмом, вытянувшим руку. Пальто скручивается у меня над коленями, и я отдергиваю его, вновь обнажив белое платье — я позабыла застегнуться, однако мне не было холодно; недовольство и злорадство воспевали над моим промерзающим телом. Мои губы медленно складываются в первый слог имени Ромео, но тихо, сипло, и почти сразу же замолкают.

— Помолчи, Карамель, иначе я убью его, — говорит парень в машине и открывает дверь с моей стороны. — Ты этого хочешь?

Произнесенные им слова ударяют у меня в голове — смертоубийство, человекоубийство — кто этот раб, чтобы иметь возможность властвовать над жизнями высших людей, самих богов? Ничтожество, уродство из Острога — тьма и вечный холод, болезнь и смерть. И кто он такой, если угрожает жизни моему Ромео? В секунды я представляю, каково это лишиться моей пары — остаться без него в Новом Мире; нелестно, но терпимо — так, да? Так бы я сказала до сегодняшнего момента около раковин — верно; но ныне — отнюдь. Острый осколок неясно чего ударяет мне в левый глаз, и я быстро моргаю, чтобы убрать этот сор, красноту и соленую воду.

— Что ты сказал? — говорю я — растерянность в момент охватывает меня: весь гнев растворяется в удивлении. — Что ты сказал, глупец?

— Сядь ко мне в машину, Карамель. Поехали!

— Ты не посмеешь!

Я опять поворачиваюсь на Ромео; к нему подлетает машина, и он начинает переговариваться с водителем.

— Хочешь, чтобы он повернулся, и увидел, как ты садишься в машину к другому? — Режет острой пилой парень. — Действуй, Карамель, сядь сейчас, и он ничего не узнает.

— А если не сяду? — упрямствую я, опять посмотрев на него.

— Столкну твоего дружка, — спокойно кивает тот и глядит на распахнутую дверь — если он двинется подобным образом и действительно заденет стоящего на краю Ромео, удар будет несильным, но, вполне вероятно, что собьет с ног. И Ромео упадет. Мой Ромео. Прямо в эту пустоту, в этот Острог, в эту обетованную землю чудовищ.

— Ты не имеешь права, кто бы ты не был. Тебя накажут, это тебе говорю я..!

— Голдман, да-да, — опять, словно танцуя, парирует он и качает головой. — Как видишь, еще не наказали, Карамель. Садись.

— Я подам на тебя жалобу!

Пытаюсь юлить, искать спасения себе и спасения Ромео.

— Ромео это не поможет, а тебя примут за чудачку. Я дам показания в качестве свидетеля, я скажу, что ты толкнула Ромео.

— Другие люди…

— Я куплю их молчание!

Вижу, как Ромео начинает поворачиваться, и бездумно заваливаюсь в машину. Стальной костюм делает пару шагов в сторону «Логова», выискивает меня, после чего оглядывается на водителя и, кажется, просит его подождать. Сам он бежит в заведение, которое мы поспешно покинули — красные двери отделяют меня от Ромео в то время, что незнакомец и я подлетаем, помчавшись невесть куда.

Что ему нужно от меня? От моей семьи? Деньги? Акции? Он выкрал меня, чтобы продать Голдман? А если это сама вина Голдман, и я лишь — приманка, заначка, шантаж. А если он хочет убить меня, и все это было спланировано?

— Дыши, ладно? — усмехается парень, и это приводит меня в чувства; сначала не замечаю, как тело мое охватили хаотичные содрогания, как я вжалась в сидение и затряслась, еле открывая рот.

— Куда ты меня везешь? — испуганно спрашиваю я. — Кто тебе заплатил?

— Не будь такой романтичной. — Парень многозначительно улыбается. — Ты как те барышни былых времен. Такая глупенькая, с шальным воображением…

— Что? — обрываю его я.

Я хочу, чтобы он остановился и выпустил меня на первом же посадочном месте. Пускай, это будет Южный район, я согласна, я доберусь до дома!

— Пристегнись, — кивает на ремень парень, но я продолжаю оглядывать его и салон машины изнутри. — Карамель, будь добра, пристегни ремень безопасности.

Никогда этого не делала и по воли глупого раба не приступлю; он ждет и жаждет от меня повиновения, но тому не бывать.

— Зачем? Ты все равно хочешь меня убить! — Я дергаю дверь — бездумно; так, словно вывалиться в пустоту — лучшая из дозволенных идей.

Но дверь закрыта.

— Я не говорил, что хочу тебя убить. Только поговорить, Карамель.

Вслух произнесенное его устами мое имя делает его уродливым, роняет на землю, отправляет в Острог и тешит с людьми из низовья. Я пропитываюсь этим кошмаром с каждым разом, как незнакомец причитает «Карамель», обращаясь ко мне. Теперь это не сладкое и не гадкое имя; оно грязное.

— Зачем ты украл меня? Ты украл! Похитил! — негромко вскрикиваю я, доказывая свое.

— Романтичная! — вдруг кивает на меня незнакомец, — мне кажется, это так красиво. Романтичная и ранимая девушка, настоящая девушка, которых я еще не встречал.

Я боюсь пререкаться с ним, боюсь, что за мою излишнюю сговорчивость он что-нибудь со мной сделает, боюсь и оттого оставляю эту несуразную и мерзкую реплику без ответа. Угрюмо отворачиваю глаза и продавливаю ими стекло на двери с моей стороны.

— Ты бы не села просто так в мою машину, Карамель, — вдруг преподносит свои объяснения парень. — Извини, что прибег к таким излишкам…

— Ты угрожал сбить моего молодого человека! — я огрызаюсь и резко оборачиваюсь; он смотрит не на дорогу — на меня.

Машины плавно тянутся друг за другом, некто сворачивает, и тогда мы оказываемся на воздушной полосе одни.

— Я же говорю, Карамель, иначе — ты бы не села ко мне.

— Сумасшедший, — процеживаю я еле слышно и затем с каждым разом повторяю все настойчивее и злее, — сумасшедший, ты сумасшедший, сумасшедший!

— А ты романтичная! — перебивает он. — Хотя, Карамель, все говорят, что у тебя эмоций столько же, сколько у рыбы.

Я вижу в зеркале дальнего вида его скорченную гримасу: он надувает щеки и вытаращивает глаза — дурная пародия. Он хочет меня позабавить? Глупость!

— Кто тебе заплатил и что тебе надо? — спокойней спрашиваю я, пытаясь подойти к проблеме лояльно. — Мой отец даст вдвое больше.

— Навряд ли он даст мне две Карамели. Мне нужна ты — одна.

Он убийца? Маньяк? — предположения переполняют разум и мысли. Эта динамика — она иная; она не должна беспокоить меня и кого-либо еще в Новом Мире, мы — громкая тишина; мы — безликие, но не безызвестные, мы — Боги, но мы — спокойные Боги, которые не объявят войну первыми.

— Оставь меня в покое, — срывающимся голосом — не моим, прошу или требую — не понимаю сама — я. — И не называй меня романтичной — это мерзко, это ужасно!

— Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? — обыденно, словно с того и начиналась наша беседа, спрашивает парень.

— Домой. — Это срывается с языка само; в полу плаче, с тоской и страхом в глазах. — Улица Голдман. Я хочу, чтобы ты отвез меня домой.

— Ладно-ладно, Карамель, — роняет он. — Только не надо изводиться.

Он сворачивает на несколько уровней, недолго мы летим в тишине. Я начинаю узнавать здания, мимо которых каждодневно проделывала путь в школу. Незнакомец действительно везет меня домой..? А, может, я начинаю терять рассудок, и посему все кажется таким знакомым? Зачем ему похищать меня, а потом, как ни в чем не бывало, возвращать домой? Я могу подать жалобу, я могу выказать свое недовольство и свое негодование в адрес этого человека, этого аморального скота, похитителя, выходца из Острога, инакомыслящего.

Но я не знаю его имени.

— Меня зовут Серафим, — представляется парень.

— Ужасно, — корчусь я.

— Почему?

— Тебе какое дело? — недовольно бросаю я. — Это мое личное.

— Я могу остановиться.

Замыкаюсь и сожалею о сказанным словах, а Серафим в эту же секунду улыбается — без усердия и фальши.

— Шучу, — хмыкает он. — Я пообещал довезти тебя домой, так и поступлю, Карамель. Это твое дело: говорить или не говорить мне что-либо.

— Ты больной, — вновь не задумываясь, резко кидаю я. — Ты украл меня, чтобы просто назвать свое имя? Теперь отец найдет тебя, и все местные органы защиты сожрут тебя с потрохами.

— Ты говоришь это человеку, который везет тебя на высоте более тысячи метров от земли. Ты не только романтичная, но и дерзкая.

— Заткнись! — Мне хочется ударить его. — Можешь запугать меня, но мою гордость тебе не сломить.

— Наше общение идет тебе на пользу, — парень улыбается шире. — В тебе просыпаются эмоции, которые ты раньше не испытывала, да?

Он поворачивается и смотрит на мой сжатый кулак, а я расслабляю руку и сажусь, как подобает девушке; ладони плавно приземляются на колени, пальцы в судорогах расцепляются друг с другом и, в конце концов, унимаются.

— Ты боевая. — Серафим разводит плечами.

— Мы здесь были, — замечаю я, когда мы во второй раз пролетаем у одного и того же здания.

— И внимательная…

Здание — зеркальное, серое — я наблюдала несколькими минутами ранее — одну, две; под нами оказываются те же самые вьющиеся мосты, крестом соединяющие несколько мелких домов на крышах. Серафим смотрит в зеркало, приглядывается, ловко дергает головой и вскользь улыбается мне, после чего меняет курс, сворачивая на другую воздушную полосу. Лоб в лоб мы недолго летим с другой машиной, все внутри меня содрогается и сжимается, я ожидаю столкновения: сначала боюсь его, потом молюсь ему; но мы плавно ускользаем в сторону. В каждом автомобиле, что пролетает мимо, я пытаюсь высмотреть знакомые глаза, знакомые лица, я грежу тем, что какой-нибудь из знакомых — отцовских, матери, мои — обратит внимания на колесящую вокруг одних и тех же домов машину, признает меня, доложит об этом — отнюдь; мне бы тоже было все равно.

— Я украл тебя не только, чтобы представиться, — решает продолжить нашу беседу Серафим, но я слушаю его вскользь, невнятно — меня интересует лишь дорога и пролетающие мимо люди. — Я хотел поздравить тебя с днем рождения, — вдруг рушится из его уст, и я не сдерживаю злой усмешки — издевка изрезает мой рот, глаза наполняются кровью и преисполняются бешенством; я бы хотела плеснуть сейчас этим кипятком ему в лицо. — Не смейся, Карамель, я говорю с тобой искренне, — почти шепотом выдает он, и я невольно склоняюсь в его сторону, чтобы лучше слышать — черт завладел моим вниманием, но поняла я это не сразу. — Я знаю об этой дате и хотел поздравить тебя… — мелкая пауза выдает его: он не хотел или, по крайней мере, откладывал дальнейшее. — Но навряд ли бы ты приняла подарок после того, как разозлилась на меня у стен своей замечательной Северной школы.

Акцент ударяет по свершенной эмоции, по чувствам, которые я не смогла удержать в себе.

— Я не злилась, — без особого интереса отвечаю я.

— Не отрицай, — перебивает меня Серафим. — Ничего страшного, Карамель, ведь Злость — это вполне нормально.

И его скрипучий голос выдает издевку — как старый стул, на который сели слишком большим весом; вот чья очередь ныне измываться надо мной. Серафим вновь глядит на меня — глаза его извиняются, а рот улыбается — у него почти получилось проучить несносную девочку из Северного района.

— Ты поплатишься за это, — с огромнейшей, распирающей меня уверенностью, заявляю я. — Отец найдет тебя и тогда…

— Не сможет.

Каждая его речь каждый раз обваливается на меня как какие-то шквалы ветра, как осыпающиеся камни на скале, как основания старых домов и построек в Остроге — удар, шок, смерть.

Я задаюсь вопросом почему.

— Меня нет в базе данных, — спокойно отвечает он интонацией обыденности.

— Врун! Может, ты не рождался?

— В Новом Мире? — уточняет он, и я все понимаю.

Медлю. Медлю, потому что мне кажется это невозможным.

— Ты… — я запинаюсь, и у меня перехватывает дыхание; глаза Серафима опять устремляются на меня — от этого расплавленного янтаря нельзя укрыться, нельзя сбежать — ты вязнешь, спотыкаешься, вязнешь еще больше. — Ты из Острога? — вскрикиваю я. — Да? Оттуда? Сумасшедший! Кого ты убил, чтобы подняться к нам? Отпусти меня немедленно! Отпусти!

Визг мой разрезает салон автомобиля, я хватаюсь за ручки запертых дверей, рву их, дергаю, топаю ногами и все также пытаюсь избежать смолы в глазах. Мой маленький океан не сравнится с этим многовековым запечатлителем жизни.

— Тихо, — сердито бросает Серафим, и опять глядит так, словно извиняется за собственную резкость — так нередко смотрела Миринда, когда я уличала ее за посторонними делами во время рабочего дня. — Тише, Карамель, я просто хочу показать, что мы такие же люди. Такие же — как видишь, мы ничем не отличаемся от вас.

— Структурой тела — нет, но вы безумцы, безумцы, — взвываю я, — вы ненормальные. Вы инакомыслящие, вы ненормальные!

— Для нас ненормальные — вы! Моральные уродцы, у вас-то все в порядке? — замечаю вспыхивающий огонек на лице Серафима — юноша начинает злиться. — Не признаете тех, у кого проблемы на работе, не заботитесь о семье, не дружите по-настоящему. Вы не любите. Ты любишь своего названного молодого человека?

— Я не признаю чувства любви! — рычу в ответ я.

— Но любила! — выкрикивает парень.

Мы резко останавливаемся: машина встает, а мы оба замолкаем. Серафим ударяет по рулю, и я подскакиваю. Он выдает глухой рык вместе со скрежетом зубов, опять бьет по рулю и упирается лбом в стекло слева от себя. Я вижу в окне со своей стороны край крыши дома по улице Голдман — как близко!

— Откуда тебе это знать? — шепчу я. — Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? Ты чужак, ты не такой.

Он отвечает не сразу. Пару раз качает головой — словно в такт собственным мыслям или не произнесенным в мой адрес речам.

— Я чувствую твою боль, — выливается из его уст как горячее молоко обволакивает стенки стакана. — Боль или это сожаление? Не пойму… Ты уже забыла, что способна на эти чувства, верно?

Обманщик…

— Может, мы с тобой и разной крови, может, мы с тобой и проповедуем разные миры, хозяева у нас различны, но плоть едина, душа едина, — продолжает он, и слова эти неприязнью разливаются внутри меня; различны хозяева? мы — сами себе хозяева! Они — эти чужаки — раболепствуют нам, а мы подчиняем все существующее в Новом Мире, ибо нет Богов иных.

Или нет?

— Да пошел ты к черту! — вспыхиваю я. — Отвези меня немедленно домой!

— Идеальная девочка идеального мира так некультурно выражается, — причитает Серафим, и мы вновь трогаемся.

Воздушный поток подхватывает нас, пролетающий мимо автомобиль выдает сигнальный гудок, некто с мостов оглядывается — на вдруг повисших на фоне серого неба; я наблюдаю за ними и впервые пытаюсь проникнуться ими, познать их чувства и эмоции, если таковы есть, узнать быт и жизнь. Но это все не должно касаться меня…

Колени дрожат, а локти сводит. Я опускаю голову и прижимаю ладони к лицу.

— Хватит, слышишь? — зовет меня Серафим. — Прости… Я не хотел.

— Да пошел ты, — сквозь слезы роняю я.

Опять молчим. Серафим не спешит спускаться к посадочному месту улицы Голдман. Мы петляем вокруг дома, восьмеркой опоясываем близ расположенные пустые крыши зданий и приковываем к себе взгляды еще одного водителя, что летает между мостами ниже к пляжу Северного района. Смотрю вниз — мужчина средних лет, толково и с интересом наблюдает за нами, пригнувшись к стеклу.

Я плачу? Те самые слезы, которые я роняла несколько лет назад? — выжимаю до конца; я думала, что они иссохли как озера и моря на всей Земле; они должны были пропасть вместе с былой жизнью, со всем пережитым, с чувствами…

— Я не хотел тебя обижать, — говорит Серафим, и я не знаю, насколько искренны его слова.

Он прячет глаза. Ему стыдно за себя или противно смотреть на мои слезы?

— Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? — повторяю я свой вопрос, подтирая глаза пальцами, оглядываюсь и вновь думаю о том, что связывало или связывает меня с этим незнакомцем, что ожидало или ожидает меня и его в следующий миг.

— Я расскажу тебе, но не в этот раз. Мы приехали. Платить не надо.

Мы оказываемся у посадочного места, и я слышу, как замки на дверях отъезжают в сторону, освобождая меня из насильного по-началу и мнимого в последующем плена, щелканье затворов заставляет всю меня встрепенуться и расправить плечи вновь — воздух с поверхности одарил мои легкие своим самым драгоценным благом.

— Не могу выйти, — признаюсь я. — Другие увидят слезы, ты же понимаешь — нельзя.

— Тогда успокойся… И возьми.

Серафим неясно кривится — похоже на улыбку, но грустную — и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке — перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка — плотно запечатана и красива — она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.

— С днем рождения, — тихо проговаривает Серафим — боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.

— Как смешно…

— Я не смеюсь, — спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. — Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.

Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел — неважно злой или иной — этого человека. Ничего… — янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза — коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок — в руках оказывается деревянная коробка с узорами.

— Что это? — спрашиваю я. — Шкатулка?

Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? — наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он — второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.

Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.

Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку — по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.

— Странное изображение, — выговариваю я вполголоса. — Это что-то означает?

— Гармония, — улыбается мне юноша. — Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, — он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли — нагота; абсурдно. — Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно — истинно, и твоя роль в Новом Мире — не рутинное самоубийство.

Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.

— Рутинное самоубийство, — повторяет Серафим. — Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, «сброд низовья».

Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове — он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.

— Столько лет Новому Миру, столько лет, — причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, — столько лет, и всего, чего он добился — это моральное разложение. — Он делает паузу — в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. — Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем — и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.

— Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, — отвечаю я. — Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.

— Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, — шепчет Серафим — вызывающе и с режущей улыбкой. — Карамель, Карамель…

— Ты — дьявол, — отвечаю я. — Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.

— Остановись, Карамель, — вторит мне он. — Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя, ни одному управляющему не снились такое превосходство и величие.

— Разве гармония подразумевает превосходство и величие? — слышит он мое злое замечание и щурится — с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.

Отвечает он мне не сразу.

— Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир — мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух — и тот — противиться вам, постепенно отравляя своими газами, — Серафим смотрит на меня — с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной — прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? — Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире — Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, — повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем — они тревожат и пугают меня. — Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.

Янтарь крепок и красив — он — воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его — развитая личность — оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю — эта информация будет сохранена.

— Так что это значит, Серафим? — обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. — Что это за символ?

— Ты восстановишь гармонию между людьми, — улыбается юноша — дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. — Ты — особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.

«Что я должна — прописано в своде правил, что не должна — также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею — он иной.

— Это символ Инь и Янь — Добро и Зло, — доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. — Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.

Серафим слегка подается плечами на меня — к шкатулке — и пальцами жмет на белую запятую — та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.

— А ты сделаешь так. — Парень аккуратно берет мою руку — без спроса и разрешения — и нажимает на вторую черную запятую — она окрашивается в белый.

Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы — иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит — я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний — вскользь — заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний — прошу, чтобы крайний — раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу — пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.

— Я не хочу нагружать тебя, Карамель.

— Просто ставишь перед фактом? — язвительно отзываюсь я. — С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.

Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою — ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них — также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать — уродливые мысли его не преследовали.

— Выгодно, выгодно, — скептически соглашается Серафим. — А к чему лежит твоя душа, Карамель?

Какая еще душа?!

Я восклицаю громко, почти кричу — но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам — реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.

— Ты не заставишь меня помогать тебе, — уверенно произношу я.

— Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь — мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль — крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность — понятие расплывчатое. Всегда.

— Как и любовь. — Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.

— Нет, с любовью все понятно. — Серафим открывает дверь с моей стороны. — Либо любишь человека, либо нет.

Я ухожу.

— Здравствуйте, мисс Голдман, — приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди — будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, — продвигаюсь в комнату.

Снимаю пальто и кидаю его на кровать.

Равновесие: Инь и Янь — к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.

Мне хочется кричать — я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась — проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я — ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле — сломать, разбить, уничтожить.

Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает — я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик — убийца — грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка — темный бук — прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?

Я падаю на колени перед шкатулкой — преклоняюсь ей — и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».

Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд — абсурд, никак не укладывающийся в голове.

— Кара, ты дома? — сипло зовет меня мать.

Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:

— Дома!

Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.

— С днем рождения, Кара, — говорит она и останавливается в дверях. — Почему верхняя одежда в твоей комнате?

— А почему ты в моей комнате? — хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. — Миринда, немедленно сюда!

Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто — мать в этот момент режет меня взглядом.

— Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. — Опирается она о дверь — ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь — не хочешь, а не убежишь.

— Поздравить с чем? — я делаю вид, что задумываюсь. — Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?

— Радуйся, что вообще на свет появилась. — Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. — Отец звал тебя в кабинет, — роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.

Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью — резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом — не в настроении сегодня клацать своими клешнями?

Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке — не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.

Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после — и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон — мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.

Но мольбы мои — впервые или уже нет, не скажу наверняка — услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.

— Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, — встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан — одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. — Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг — это самостоятельное решение и движение.

Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан — почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.

— Ты — моя взрослая дочь, — продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов — красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? — я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.

Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать — момент упущен, речь упущена.

— Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…

Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается — насытился — и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…

— От себя хочу добавить, что…

— От себя? — вдруг усмехаюсь я, после — поразившись собственной нетерпеливости. — Ты видишь здесь кого-то еще?

— Представь рядом свою мать, — хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. — И помолчи.

Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.

— Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость — твоя сила, запомни! Иначе — крах.

— Как оптимистично, — швыряю я в ответ и прохожу к окну — смотрю на крыши домов; язва внутри меня подталкивает к дальнейшему. — Умеешь испортить настроение в день рождения.

Беспощадно лгу — ведь как такового не было — еще с кафе; с подарка Ирис; с утра. Не в этой жизни. Вмиг готова рассмеяться максимализму, который можно выжимать двумя руками.

— Надеюсь, мой подарок окупит мои речи, — отец отодвигает несколько книг на полке шкафа.

Он достает стеклянную банку и отдает ее мне — в ней паук.

— Тарантул? — спрашиваю я.

— Птицеед. — Отец наливает себе еще стакан и осушает его мигом. — Самец. Brachypelma smithi. Когда-то это был самый популярный вид пауков, которых разводили в неволе.

Как он красив, как величественен и опрятен! Его гордый стан держит выправленное тело на дне неудачно подобранной маленькой банки с узким дном; лапы стоят под углом, крепко держат его и не позволяют хозяину даже на миллиметр сдвинуться со своей позиции — мощь и великолепие. Я приглядываюсь к нему больше и значительнее — это не те маленькие паучки размером с ноготь мизинца, каких я видела на Золотом Кольце. Он — великан среди всей этой уродливой и смехотворной мошкары.

Принимаю от отца банку и с трепетом обхватываю ее — левая рука держит коньяк, правая моего нового друга. Птицеед ненамного больше моей ладони, он темно-коричневый — практически черный, на лапах красные пятна с белой окантовкой, а все тело усыпано густыми волосками.

— Таких пауков, Карамель, в Новом Мире всего семь. И ты стала одной из семи счастливых обладательниц, — улыбается отец — инородной улыбкой.

Я догадываюсь, что остальные особи, так же, как и знаю, что другие животные — хранятся в лабораториях и научных институтах, пауки — не исключение: воображаю, как они сидят в прозрачных капсулах и ждут лучшей участи. Вот только ими никто не занимается — плодятся они сами по себе, едят они друг друга, на друг друга же и гадят, на друг друге же и спят. Возможно, вольеры их давно покинуты, и они заняли помещения лабораторий. Когда-то люди считали необходимым заниматься разведением животных, оказавшихся на грани вымирания, а потом люди задались вопросом наличия толка от этих животных, и решили, что с синтетическими заменителями жить намного легче.

— Держи. — Отец протягивает мне маленькую визитку. — Зайдешь в их магазин, присмотришь что-нибудь. Оплатишь теми карточками, что получила сегодня утром, — отчеканивает он.

Я киваю ему.

— Знаешь что? — задаюсь я вопросом, наблюдая за тем, как отец намеревается налить себе еще, но после сказанного замирает и поднимает крохотные, уставшие глаза на меня. — Спасибо.

Это звучит просто, но имеет колоссальную важность.

— Вот от матери. — Растерявшись, отец заминается, роняет взгляд на оброненную на стол маленькую карту и поднимает ее. — Возьми, дочь.

Я думаю о том, действительно ли ей было трудно упаковать эту мелочевку, а потом о том, что это может быть. Купон в собственный магазин с пожизненными скидками? Или сто сеансов на покраску волос, которые я никогда не красила? Рекламный буклет в отдел тканей и другого тряпья с нижних этажей? Подобные подарки получать мне было не впервой, поэтому я знала чего примерно ожидать.

Принимаю карту и зачитываю кричащий заголовок об ужинах в рыбном ресторане, разглядываю прописанную сумму в тысячу золотых карт и усмехаюсь.

— Серьезно? — спрашиваю я у отца. — Тысяча золотых карт потрачена, чтобы я вышвырнула этот абонемент?

Отец опять пьет — легонько, обрывисто, а потом тянет с напитком во рту:

— Ты же знаешь ее.

«В том-то и дело, что нет», отвечаю я мысленно, карту кладу обратно на стол и возвращаюсь к себе в комнату. Осушенный стакан остается с отцом, паук в банке остается со мной.

Пока я двигаюсь по паркету, а стук от сапог вводит в метафоричный транс, представляю себе Ромео — как его самочувствие, считает ли он, что я его бросила? Хочу позвонить, но отсекаю это решение на первоначальной стадии обдумывания. Все произойдет так, как должно, все придет само, в этих чертах я была бессильна и сполна отдавалась воле случая. Лишь бы только мой Ромео молчал и не говорил, никому не обмолвился обо всем пережитом в сегодняшний день!

Я ставлю банку на комод, а сама сажусь на колени. Лапы паука останавливаются на стекле напротив моего лица, и я прикасаюсь к ним пальцами — через; стараясь ощутить волшебное осязание. Его маленькие черные глазки смотрят на меня, и я улыбаюсь, ибо ловлю себя на мысли, что это первое существо в Новом Мире, у которого я наблюдаю не пустой взгляд.

Он побуждает меня к действиям, и, оставив свою хандру, я одеваюсь и еду в магазин по адресу на визитке.

В машине — водитель задает стандартный вопрос о маршруте моей поездки и выдвигается свою цену, не более. Я же рассматриваю визитку подробнее: глазами пробегаюсь по тексту, броско заявляющему, что это единственный зоомагазин во всем Новом Мире; третий этаж, восемьдесят седьмой отдел откроют для меня различных питомцев и все необходимое для них. Между предложениями вьются странные растения с бутонами, а на обороте два хищных глаза кошки пронзают меня, да и любого без причины посмотревшего на визитку.

Когда я одевалась, Миринда спросила меня:

— Вы уже придумали, как назовете его, мисс Голдман?

Я ответила ей резко и не без ехидства о том, что:

— Пауки не отзываются на клички, Миринда. Не привыкают к человеческим рукам и уж тем более не чувствуют привязанности.

И я могла бы молвить, что они как — Мы — нынешние люди, но тогда отличия были бы исключительно в имени и количестве лап, отчего я оставила вторую часть задуманного при себе; таков был мой вердикт, и даже сейчас, направляясь за товаром для нового члена нашей семьи, я была того же самого мнения. Раньше у деда жила собака — большая, лохматая, с широкими лапами и болтающимися ушами на глазах; мальчик — он ронял уши свои в миску, когда ел или пил, и служанкам приходилось по несколько часов в день тратить на то, чтобы вычесывать его шерсть, которая все равно никогда не ложилась так, как было подобающе породе, посему, когда пес ушел из семьи — под ушел я подразумеваю его кончину — ни одна слеза не была проронена. Для меня воспоминания о нем — смутные; это случилось в тот промежуток времени, когда равнодушие полностью поглотило меня. Смею предположить, что даже в нарастающей на молодом организме апатии была хорошая сторона — любые другие потери казались мне невероятной мелочью, на которые можно было закрывать глаза и иногда даже попросту не обращать внимания.

Я пытаюсь вспомнить имя пса. Аристократическое, важное…

— Прошу, мисс, карточку! — отвлекает меня возглас мужчины, выпавшего прямо перед моими ногами на ступень.

На Золотом Кольце мне предстоит спуск по лестнице.

Я обхожу бродяг и попрошаек, которые протягивают мне свои руки и молят о чем-то.

— Одну, мисс, прошу! — продолжает мужчина, крича мне в спину.

«Может, тебя еще и приютить?», шмыгаю я мысленно, корчусь и иду своей дорогой. Некто поднимающийся по ступеням — идущий мне навстречу — куксится в ответ на излишества попрошаек, и я полностью разделяю с ним его позицию. Он небрежно обступает их и теряется за золотой колонной.

Я шагаю к отделу, размышляя о том, как непривычно видеть над собой потолок, вижу восемьдесят седьмой и захожу вовнутрь — оказываюсь в огромном помещении, уставленном стеллажами, большинство из которых пустуют.

— Вам помочь? — слышу голос и оборачиваюсь в сторону касс — передо мной девушка.

— Мне нужен террариум на заказ, — отзываюсь я и осматриваюсь. — Из толстого стекла, закрытый.

Отвлекаюсь и замечаю на стеллаже тараканов в банке — они заползают друг другу на головы, переворачиваются, крутятся, изворачиваются — мерзость и уродство; нищета — словно попрошайки на Золотом Кольце!

Продавщица интересуется параметрами желаемого террариума, я называю примерные цифры, чтобы тот поместился на мой комод. Девушка уверяет меня в своем скором возвращении и исчезает за маленькой шторкой рядом с собой.

В части зала, где я стою, яркий свет бьет от поставленных по периметру ламп, освещая всю мерзость в банках и подноготную магазина — крошки рассыпанных кормов и не только хрустят под каблуками, когда я подхожу слишком близко к стеллажам. Продвигаюсь вперед и наблюдаю за редеющими клетками, пустующими вольерами, за тем, как свет распространяется и уводит меня в темноту. Ламп в магазине достаточно, но эти не работают за ненадобностью — красота, которая могла бы завлечь покупателя на еще одно посещение зоомагазина, отсутствует. Я приглядываюсь к стеклянным банкам — наблюдаю в них мелких пауков и крупных крыс, иных грызунов и насекомых, что наползают друг другу на головы и скребут маленькими лапами себе подобных. Для себя я отмечаю полное отсутствие кого-либо из питомцев побольше — значит, отцу действительно пришлось похлопотать с лабораториями, чтобы добыть мне нового друга.

Я размашисто шагаю дальше и слышу шипение откуда-то со стороны. Растерянно оглядываюсь, оборачиваюсь — искусственное дерево вьется под самый потолок; я восхищаюсь роскошью воссозданных листьев; но, опустив глаза и увидев вместо плит огромную плетенную корзину, из которой тянется ствол, запинаюсь и поражаюсь. Реально ли оно?

Продолжительное «ш» повторяется, и я резко поднимаю голову наверх — змея. Она извилисто трясет своим телом и теряется в зелени дерева, кончик хвоста, что обвивает толстый ствол, скользит и пропадает в листве.

— Как жаль, что смерть ее неминуема, — раздается вновь голос продавщицы, и ровные шаги отмеряют расстояние от подсобного помещения до кассы.

Я замыкаюсь в себе, ловлю себя на странной и глупой мысли, после чего прихожу к тому, что это изречение истинно только в сторону создания песочного цвета, таинственно появившегося из неоткуда и пропавшего там же. Продавщица видит едва различимую растерянность в моем взгляде и спешит добавить, что змея скоро умрет.

— Почему? — интересуюсь я и опять осматриваю дерево — пытаясь убедиться в том, что это муляж.

Не выходит. На коротких ветках, на стеблях, на припавших подле листьях — везде — жизнь снисходит каким-то невообразимым сиянием, ударяет не видным поначалу светом, жизнь переполняет скромные опочивальни свои в отпрысках.

— Она заболела, — обрывает девушка — глаза ее направлены на скрученную листву, в которой запряталась наша беседа и причина ее. — Потомства нет, партнера нет. Она последняя.

— Последняя в магазине? — спешу уточнить я.

— Мы — единственный магазин. Она просто последняя… последняя в Новом Мире.

Я смотрю на существо, которому предначертано умереть в скором времени. Змея выныривает своей песочной головой и услужливо кивает — может, здоровается? Не здороваюсь в ответ, но и не отворачиваюсь — смертница вновь грязнет в листве; и в следующий раз показывается на стволе, приспускаясь к корзине. Последняя… обремененное слово; звучит безнадежно и некрасиво — в любых смыслах и в любом контексте, будь то последняя станция, последняя остановка, последнее слово, последний человек на всей Земле; последний умрет скорее от безысходности, нежели от болезни.

— Никто не хочет покупать ее, — продолжает продавщица. — Никто не хочет смотреть на смерть. Никто не хочет смотреть, как вымирает целый вид. Никому эта смерть не нужна.

— Да люди вообще к смерти негативно относятся, — посмеиваюсь я, находя в своих словах самые горькие помыслы. — И живут они так, словно будут жить вечно.

Мы молчим некоторое время.

— Извините за навязчивость, но для кого вы здесь? — нарушает комкообразную тишину — прерываемую исключительно шипением змеи и перешептыванием листьев — девушка.

— Паук. Брахипэльма Смити.

— Ох, потрясающие создания. Они живут до тридцати лет.

— Меня переживет, — отшучиваюсь я, но выходит достаточно горький юмор.

— Я позвонила нашему поставщику, меня попросили передать, что к завтрашнему дню ваш заказ будет готов.

— Давайте добавим в заказ еще тумбу из дуба, — выдумываю я — с простым желанием пробыть здесь еще немного, послушать незатейливые сказки только открытого для меня создания, попытаться впитать жизнь с оробевших зеленых листьев, падающих в корзину и под ноги проходящим мимо.

Продавщица хочет сказать мне что-то про дорогое удовольствие из-за поднятых недавно цен на продукцию из дерева, но я обрываю ее неубедительные речи простым словосочетанием, которое чаще всего варьируется в беседах между членами нашей семьи. «Счет Голдман», Да-да, запишите на счет Голдман. Девушка улыбается, понимая, кто я и моя семья, тут же стеснительно прячет уголки губ, поджимая их и пытаясь подкусить острыми белыми зубами, а я уточняю параметры, говоря, что бы те были равны параметрам террариума. Девушка вновь исчезает за шторой.

Я гляжу на змею: она шипит, голова ее — точенная, скользящая — прячется в листве, выглядывает из нее вновь и так снова и снова; она плавает на дереве — настоящем, в чем сомнений более нет.

Мне остается только ждать.

Осматриваюсь еще раз. В темном углу, до которого я не дошла, замечаю детскую кроватку и пеленальный столик — такие же были и в нашем доме; годы назад. Может, мне кажется? Двигаюсь по направлению — и вправду детская кровать. Заглядываю в нее и вижу звереныша: он поднимает свою маленькую голову — с ладонь — и смотрит на меня черными глазами — пуговицами; крохотными вселенными. Котенок — мурчит — робкий и несмышленый, цветом моих пепельных волос, весь усыпан коричневыми пятнами — где-то светлее, где-то темнее; длинный хвост приподнимается и падает на бок, черный кончик как кисточка вырисовывает в воздухе петлю. Я склоняюсь над кроваткой и вспоминаю про визитку, спешу достать ее и гляжу: хищные глаза — один в один, вселенная поглощает вселенную. Не могу не отметить, что оригинал куда более притягателен. Котенок скалится, острые клыки вздымаются под розоватыми припухлыми губами — мне хочется взять его на руки, красота очаровывает.

— Это гепард. — Опять появляется продавщица. — Дикий. Его отлучили от родителей сразу же после рождения. Те сейчас в лаборатории.

Животные отныне сами по себе; никто не следит за ними, не взращивает, не поддерживает — они сами по себе; они заключены в своих первичных оболочках, в наших инородных мирах и выживают, как только могут.

— Раньше на этом месте — внизу — был зоопарк, — рассказывает девушка — она вскользь пробирается между стеллажами и оказывается рядом со мной. — Дядя моего прадедушки смог спасти некоторые виды животных, после чего открыл питомник. Город строился, рос, рос, животных приходилось постепенно отдавать в лаборатории. Дядя не хотел того, но все происходило в принудительной форме — не отдаете, забираем силой и утилизируем, — с волнением в голосе роняет рассказчица — она проникается этой историей сполна и, кажется, вновь ощущает всю несправедливость властей. — Дядя согласился, иного выбора не имелось. Саят — уже не знал ни воли, ни земли. Совсем недавно в лабораториях решили, что, возможно, родители Саята не смогут воспитывать его, и гепарда отдали мне — через знакомых. В память о моей семье.

— Почему родители не смогут воспитывать его? — спрашиваю я.

Маленькие карамельные уши прижимаются к голове, котенок игриво падает на бок и лапами вскользь толкает меня, маленькие когти царапают протянутую ладонь, но я не млею пред ним — он прекрасен и добр.

— Все хотят жить. Иногда ценой других.

«Иногда ценой родных», мысленно добавляю я. Его бы просто загрызли — посему я выбрала сторону хищников, нападающих, уродливых и крикливых, опасных, тех, перед кем пресмыкаются и преклоняются — идолы без идеальности.

— Значит, — я протягиваю руку к зверенышу вновь, любуюсь им, улыбаюсь, — Саят.

Он хватается своими плюшевыми лапами за меня, коготки мягко касаются кожи.

— Можно? — прошу я взять его на руки.

Фантастика! Прошу…

— С вами он не раздражителен, — улыбается продавщица. — Берите. К нам редко кто заходит, но обыкновенно Саят очень негативно относится к посетителям.

— Саят, — повторяю я, смотря в бездонные глаза моего котенка. — Ты удивительный, Саят.

На мордочке у него иссиня-черная полоса; надбровные дуги выведены песочными линиями, полукруглые уши пригибаются к точенной голове, когда он слышит наши голоса по очереди. Саят пытается вырваться, запрокидывает голову, но не скалится, не рычит, не пытается прикусить; я расслабляю руки, однако больше он не спешит оставить меня — стоило дать лишь немного свободы.

— Он не терпит людей Нового Мира. — Продавщица поджимает губы, поняв, что взболтнула нечто лишнее, но продолжает — я на ее слова нервно отстраняюсь. — Может, вам необходимо что-нибудь еще, мисс Голдман?

Я усмехаюсь ее резкой смене темы, оговорке и стыдливого взгляда, молча просящего прощения.

— Что подскажете вы? — спокойно отвечаю я.

Девушка предлагает добавить в оформление какое-нибудь укрытие, перечисляет виды их, расхваливает подобии деревянных изб различных конструкций, колокола, на последней ноте добавляет череп, отчего я воодушевляюсь и слегка сильней прижимаю Саята к своей груди — он преспокойно сидит на руках, но когда я восклицаю полным согласием с последним укрытием, он выпускает еле слышный рык и бьется лапами в ткань пальто. Я интересуюсь в подлинности его и, пока продавщица сажает котенка обратно в кроватку, почти незаметно кивает мне и пару раз повторяет «да-да, да-да». На последней ноте девушка добавляет, что в подарок за крупную покупку предоставит несколько кормов на пробу пауку, объясняет мне нюансы питания птицеедов, примерный рацион их, состоящий из грызунов и насекомых, а также необходимость в своевременной смене воды и чистке террариума. Субстрат — так же, как и все остальное, она заверяет в предоставлении в скорой доставке. На этом мы заканчиваем: девушка уходит за кассу пробивать покупки, а я склоняюсь над котенком, что любознательно глядит на мои порхающие в такт движениям волосы.

— Саят, — шепотом повторяю я. До чего же ты хорош, Саят, как у тебя получилось приковать меня к себе? — Зачем животным имена? — громко восклицаю я. — Они же… животные!

И уверяю и себя, и ее, и даже маленького Саята в этом. Ответ девушки немногословен, она лишь утверждает про корень «жив», и только больше погрустневший резко взор заставляет меня невольно опустить собственные глаза на маленькую жизнь у меня под руками. Жив… чего не скажешь о человеке и всех этих людях подле. Ты прекрасен, Саят. Продавщица без нужды говорит о том, что пауки, не подающиеся особой дрессировке, все равно получают имена, ибо мы их хозяева, а они — живые, достойные имени, существа. Я невнятно киваю в ответ, а сама в этот момент протягиваю руку к гепарду. Он прижимается маленькими клыками к ладони, но, чувствуя, что я не сопротивляюсь, проводит шершавым языком.

— За сколько бы вы его отдали? — интересуюсь я.

— Гепарда? — удивляется девушка; должно быть, я первая, кто задал такой вопрос. — Ах, Саят, ты просто чертяка. Бесплатно, мисс Голдман. Я отдала бы его просто в хорошие руки.

Это удивляет меня, и больше я не задаю ни единого вопроса. Мы оформляем заказ, я заверяю в том, что вернусь, и после этого исчезаю. Вернусь… а зачем? За кормом, который теперь могу заказывать с помощью одного звонка? За новыми игрушками для моего нового питомца? Или все же за малышом гепардом?

Уезжаю. Сидя на мягком сидении подвозящего меня автомобиля, ловлю себя на мысли о родной сестре, которая не удосужилась поздравить с датой — черт с ней!

Миринда по обыкновению встречает меня, я по обыкновению скидываю на ее протянутые руки пальто и поднимаюсь по лестнице. Дверь в мою комнату плотно закрыта — не без подвоха оглядываюсь; уходя, я всегда оставляю маленькую щелку, чтобы через ту проходил свежий воздух, ибо открывать окна и проветривать так — я большой не любитель. Первым делом, оказавшись у себя, смотрю на банку с пауком. Которая без паука. Дверь позади меня хлопает, обрамляясь диким хохотом, и я резко оборачиваюсь.

— С днем рождения! — визжит Золото, и в этот момент мне больше всего хочется оторвать ей голову.

— А ну открой, маленькая засранка! — кричу я и ударяю по двери, после чего смотрю позади себя и пытаюсь выискать глазами паука. — Это ты его выпустила?

Хохот Золото опоясывает коридор, забирается в комнаты и, больше чем уверена, спускается по лестнице, задорно съехав по перилам, после чего эхом ударяется о парадную дверь.

Я хватаюсь за дверную ручку и толкаю — заперто; маленькое дьявольское отродье, именуемое младшей сестрой… Я оборачиваюсь и аккуратно продвигаюсь по комнате, веду взглядом около банки и нигде рядом не наблюдаю своего нового восьмилапого друга. Расслабившись, более уверенно ступаю в сторону шкафа, ищу там, перебираю бумаги на столе, приземляюсь на пол и заглядываю под кровать, одной рукой опираясь о постельное белье, а другой о ковер. В меня врезается коробка-шкатулка с подарком, о котором я бы мечтала позабыть. Хочу достать ее и скоропостижно избавиться, как вдруг ощущаю нечто бархатистое, коснувшееся моей правой руки, что на кровати. Приподнимаю голову и вижу паука — он барахтается со скользкого шелкового одеяла на тыльную сторону моей руки; бархат становится наждачной бумагой — неприятно колит. Восемь лап поочередно перебираются по мне, острые волоски жгут запястье — паук замирает. Я медленно поднимаюсь и убираю его обратно в банку — сам, еле шевеля лапами, соскальзывает на дно своего дома; я закрываю его продырявленной крышкой, после чего уверенно подхожу к дверям и ударяю по ним еще раз.

— Золото, ты, маленькая дрянь, отопри дверь, или я прирежу тебя! — взываю я, и слышу щелчок по ту сторону.

Надавливаю всем весом и выскальзываю в коридор, вижу сестру, забегающую в свою комнату и захлопывающую за собой дверь — закрытый замок ставит точку в нашей грядущей, но так и не начавшейся беседе. Чтоб тебя… Разворачиваюсь на каблуках и спешу в отцовский кабинет — как буря залетаю в него с криками.

— Если не будешь следить за Золото, у тебя станет на одну дочь меньше, — с порога объявляю я и делаю несколько шагов к столу. — Слышишь меня? Я…

Замолкаю, увидев отца — он сидит в кресле, подпирая руками стол, носки туфель нервно постукивают, и, когда я подхожу, замечаю, что все его тело слегка потряхивает.

— Какое золото? — бубнит он. — Нам звонили по акциям, Карамель?

— Золото. Так зовут твою младшую дочь, — усмехаюсь я и пытаюсь приглядеться; таковым я его никогда не наблюдала — Знаешь, забудь, — с еще одной колющей улыбкой парирую я. — Возьми мне на завтра выходной в школе, видеть не могу больше ничьи лица!

— Договорились, дочка! — роняет резко отец, обронив тем самым все мои гневные мысли.

Он пытается объясниться, что, когда поедет на работу, заглянет в администрацию школы и предупредит о моем отсутствии. Дочка. Дочка. Он повторяет и повторяет это слово, повторяет его нескончаемое число раз, и тогда она начинает терять свое истинное значение, превращаясь в грязный ком не пойми чего. Доченька. Да, бывало, он называл меня так, обращался так, с определенной лаской тянул или грозно прорыкивал «Дочь». Когда? — когда был до безрассудства и почти бессвязной речи пьян!

Я с презрением смотрю на него, затем мотаю головой — от разочарования — и иду к себе в комнату.

Мне не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце, ни о глупой сестре, решившей разыграть меня нелепым образом, ни об Ирис, бросившей меня и скрывшейся в неизвестном направлении, ни о Ромео, которого бросила я. Убеждаю саму себя, что не больна, что не имею расстройства; воспоминание об уборной и о том, как меня выворачивало, — табу!

От того я и плетусь спать, не наблюдая часов. Мечтаю отлучиться от всего этого Нового грязного Мира, просто от всего мира, еще раз разочарованно мотнув головой и, решив не терпеть более ни единой огласки ужаса сегодняшнего дня, раствориться во сне, в ночи, вернувшись в следующий день, а еще лучше — никогда; красиво и изящно.