— Проснись, Карамель! — слышу я голос отца, и уже проклинаю это утро.

По каким причинам я должна вставать в официальный выходной против своей воли и с каких пор отец пребывает в моей комнате?

— Карамель! — повторяет он, на что я открываю глаза и поднимаюсь.

— Ты никогда не будил меня прежде, — говорю я, сонно протягивая слога и поправляя пижаму.

— И никогда не занимался должным образом твоим воспитанием. Может, поэтому сейчас почти весь Новый Мир ненавидит тебя?

— Почти? — усмехаюсь я.

— На твоей стороне сейчас только твоя семья и Ромео.

Мужчина отступает к дверям, а я скидываю ноги с постели в теплый выкрашенный ворс. Хочу задаться единственным вопросом, но долго мусолю его на языке, после чего решаю озвучить.

— Я могу увидеться с Ромео?

— Ему запрещено, — отчеканивает отец, будто готов он был именно к этому вопросу. — Никакого контакта, Карамель, ни устного, ни письменного, — поясняет он, и я вздыхаю.

— Так зачем ты разбудил меня?

Интонация моего голоса рубит постепенно теплеющий отцовский взгляд, и тот опять становится каменным булыжником.

Я оглядываюсь и вижу рядом со скомканным одеялом длинный чехол для одежды.

— Празднование моего повышения, — говорит отец с тем же заученным и отточенным до великолепия мастерством; он знал наперед каждый мой возглас и в минимальное количество слов уложил ответы на них. — Ты наденешь это, Карамель. — Глаза режут чехол рядом. — Но сначала умоешься, накрасишься… и сделаешь все то, что делают девочки, когда пытаются показать, будто у них все в порядке.

— Ты серьезно? — посмеиваюсь я. — С каких пор ты этим занимаешься?

Он не дает разрастись язве сполна, острые ветви ее обрываются от голоса-топора.

— За нами будет пристальное внимание со стороны прессы и охраны. Веди себя достойно, Карамель. — Почему-то именно эти слова шлепают меня больней всего. — Я-то знаю, что ты… нормальная.

И последнее звучит уже спокойней, изрешетившая его тело изнутри злость прячется в дальние углы, давая волю искренности и спокойствию. Я киваю отцу. Это был Комплимент? — странный, но при нынешних обстоятельствах мне не выбирать.

— Тебе несколько часов на сборы. Как будешь готова — зайди в кабинет. — Отец хмурится, задумывается: говорить что-то еще? — Это твой единственный и последний шанс, Карамель, — я вслушиваюсь в его наставления, — шанс заявить о себе как о человеке, который может не просто управлять Новым Миром, а хотя бы достоин жизни на поверхности. — Плечи его расправляются, тонкие пальцы как обычно прыгают на дверную ручку. — Я на тебя надеюсь, дочь, не подведи.

Он уходит, оставив меня с мрачными мыслями. И томным, веющим тоской, старыми книгами и дорогим парфюмом, ароматом, что лентой поволокся за пределы комнаты, но ударился о двери и остался со мной. Так пахло в кабинете — вместе с легкими проблесками алкоголя и новых бумаг; но сейчас отец принес в мою комнату иные запахи, каковые я еще не встречала в совокуплении привычных мне. Я пытаюсь вспомнить, когда он был здесь в последний раз по своей воли — до того момента, как я закрылась на замок, объявив о строжайшем обете посещения моего личного угла. Неряшливые воспоминания толкаются, и я решаю попросту оставить их.

Кормлю паука присыпкой, зашвыриваю пищащую крысу в террариум, не желая того, чтобы туши их разлагались в коробке за дверьми тумбы. После всего я отправляюсь в ванную комнату, где скоропостижно принимаю душ, мою волосы и сушу их полотенцем. Возвращаясь к себе, замечаю Золото — останавливаюсь. Девочка поджимает дверь своей комнаты, на ней белое платье чуть ниже колен со смешными рукавами-фонариками и белые босоножки. Хочу пустить шутку по поводу ее внешнего вида и отсутствия вкуса матери, нарядившей ее в это, но сестра обращается ко мне раньше.

— Мы с тобой, Карамель, — шепотом произносит она, опускает взгляд и уходит, не порываясь добавить ничего более.

Неужели она все это время ждала моего появления, чтобы высказаться в одно предложение? Пытаюсь не думать о словах Золото — они также губительно влияют на меня и мой настрой. Растерявшись, оглядываю темные стены коридора, после чего возвращаюсь к себе.

Я открываю чехол, лежащий на кровати, достаю вешалку с платьем белоснежного цвета, вползаю в него без труда — оно красиво подчеркивает грудь, хорошо сидит на бедрах, но простой крой заставляет в зевоте прикрыть рот. Юбка бесформенно падает в пол; вырез — его отсутствие — воротника стягивает горло тугой повязкой, рукава обтягивают от плеч до запястий, а в спину ссадит корсет. Лучшее из этого сделать невозможно; окончательно испортить — да, исправить — нет. Примерка окончена — теперь знаю, как выглядит то, в чем я должна буду порхать перед камерами, и тогда я раздеваюсь и иду к зеркалу. Белые стрелки на глазах сверху прорисовываются дрожащими пальцами моих рук, черные стрелки резкими мазками оказываются снизу — они пересекаются и смыкаются в единое целое; как тот символ на шкатулке с кинжалом — Инь и Янь.

Так смешно и горько воедино становится мне, что я не удерживаю слабой ухмылки в собственный адрес — в начале недели у меня не было никаких представлений о том, что может случиться, о том, что все начнет рушиться: медленно, прямо у меня на глазах; но это происходит — темп сменен, ритм жизни сбит: теперь я барахтаюсь на поверхности как в собственных снах.

Губы оставляю без помады — иначе вычурно, на ногти креплю черные матовые наклейки — готова.

Из шкафа я выуживаю босоножки без каблука — на них переливающиеся от света ламп камни по длине замков; волосы в спешке оказываются высушены полотенцем, и лишь маленькие, крохотные естественные завитки остаются у лица — сами локоны я подбираю заколкой сбоку.

Мы — ваши Создатели?

Я пытаюсь улыбнуться себе, но улыбка эта больше похожа на оскал — тот звериный, отцовский.

— Миринда, подай пальто!

Пока я надеваю нижнее белье, служанка приносит мне верхнюю одежду и с тысячными извинениями покидает стены комнаты — знала бы она, что нагота не смущает и не отсекает, а придает совсем иные силы.

Оставшись одна, я закрываю дверь на замок, падаю на колени у кровати и достаю шкатулку, заброшенную туда с мольбой остаться незамеченной. Я выхватываю кинжал и сжимаю рукоятку в пальцах так, что они краснеют от натуги; ослабив хват подношу к левой руке и веду тонким острием по запястью — вот, что ново: никогда меня не посещал подобный интерес. Я вдавливаю — слабо — нож и тут же отстраняю его, не понимая, как люди могут умышленно нанести себе вред подобным образом. Глупая, глупая девочка, сидит сейчас, заперевшись в своей клетке, которая — одна из разделов клетки под большим колпаком, и балуется с оружием, которое никогда не должно было попасть ей в руки. Я вновь веду лезвием по коже и наблюдаю за тем, как она проминается, а следом остается тонкая белая полоса — не больно. Для этого, Карамель, ты явилась сюда? Опусти свои грехи и сделай, что хочешь, внушаю я самой себе, после чего захватываю кинжал в правую руку, а в левой зажимаю платье — делаю надрез, руками рву.

Из коридора доносятся чьи-то шаги — топот каблуков, но не шустрые перебежки Миринды, другое. Я быстро прячу кинжал обратно в шкатулку и возвращаю ее на прежнее место. Каблуки проносят чью-то персону рядом с моей дверью, на секунду шаги обрываются рядом со мной, и тогда я замираю также. Паранойя настигает меня в собственном доме. Некто уходит, и тогда я продолжаю одеваться. Платье садится свободней — сверху я накрываю его своим пальто, после чего поспешно иду к отцу в кабинет. Он сидит за столом — бренно, мать на столе — мягко покачивая ногой на ноге. Никто из них не приветствует меня и не пускает иных замечаний или рекомендаций.

Наверное, мне бы хотелось поговорить с матерью о том, что происходит. Мне кажется, это было бы правильно, знай она происходящее. Но ее фарфоровое лицо не выказывает никаких эмоций, и я решаю, что ей хватит той информации, которую ей донесли или которую она сама почерпнула от отца.

— Я готова, — обращаюсь к обоим родителям, на что мне велят ждать у посадочного места, и тогда я удаляюсь.

На сером небе разводами — словно пророненными случайно каплями красок — проявляются небольшие просветы; неужели солнце? вот уж была бы ирония. Я стараюсь не смотреть на него — отвожу взгляд на сад, но от этого еще хуже, еще более тошно.

Отец подгоняет автомобиль, и мы летим всей семьей: небоскребы становятся все ниже и ниже, переходят в обычные дома — те, из книг. Неужели не в Центр? Не на Золотое Кольцо? Мы оказываемся у пляжа, и я решаю, что это будет очень дорогое празднование. Вижу крышу одноэтажного здания — ресторан «Фалафель»: он одиноко стоит на каменном постаменте, устеленный дорожками и фигурами из песка по периметру.

Мы паркуемся недалеко от заведения — на специальной площадке. Я открываю дверь раньше положенного — в попытке быстрей избавиться от компании незнакомых мне лиц, что растили меня на протяжении восемнадцати лет, и впервые слышу звук садящейся машины — воздух стягивается и залпом выходит из-под нас, испуская полумертвый вздох.

Босоножки ударяются подошвой о черный асфальт, каблуки за моей спиной также ступают на эту неустойчивую поверхность.

— Мы будем вчетвером? — интересуюсь я без личного обращения к кому-либо и прикрываю грудь от ветра воротником пальто.

Мне холодно — я ощущаю внутри себя глыбу льда, которая, стекая, задевает все жизненно необходимые органы; и, доходя до определенной точки, эти капли замерзают, оставляя меня с острыми иглами по всему телу. Пытаюсь укутаться, но все без толку: мерзлота внутри нас.

— Если бы мы хотели устроить семейный обед, наряжались бы так? — усмехается Золото. — Мы спасаем твою шкуру, Кара!

К ней возвращается то чудовище, которое терроризировало меня на протяжении двенадцати лет — с самого рождения; еще когда не выползли первые зубы, она скалилась и хотела вцепиться мне ими в горло.

— Не говори так сестре, — вступается отец. — Она бы помогла тебе, — он зачем-то делает паузу, и дает нам с сестрой перекинуться острыми взглядами друг на друга. — А мое повышение — отличная возможность собрать многих из управления и познакомить с тобой лично, Карамель.

Я киваю ему, и краем глаза наблюдаю за тем, как сестра разглядывает меня, качает головой и попросту проходит мимо. Глупое платье задирается от ветра, и сестра придерживает его худыми голыми руками — вместо пальто на ней меховая жилетка. Перечисленное отцом — последнее из желаемых действий на сегодняшний день и сегодняшнюю жизнь; я убеждена, что клапаны, подающие воздух на поверхность, для меня сегодня будут перекрыты.

Перед нами открывают двустворчатые деревянные двери, и мы оказываемся внутри «Фалафели». Имеющиеся в заведении столы сдвинуты в один — пересекающий зал по центру; длинный и широкий. Многие из гостей уже заняли свои места, некто разгуливает по ресторану, перемещая свои узкие и широкие силуэты от одной части стола к другой, некто откупоривает бутыль за бутылью и разливает напитки, некто ведет раскрепощенные диалоги с многочисленными собеседниками, некто обращается к персоналу и выдает свои замечания; так много некто — и никого знакомого.

Я понимаю, что весь этот цирк необходим, важен. Важен для меня и для отца. Но я не здороваюсь ни с кем, ступаю на дубовый пол и не удостаиваю кого-либо своим взглядом. Тут же сожалею об этом — может, еще не поздно остановиться?

Замечаю на столе всевозможные яства, начиная от запеченных сверчков и только выловленных устриц и заканчивая жареной говядиной и свиными шашлыками. Все это — такая копоть, захламляющая тело человека, который должен словно испарина по лбу скользить по улицам Нового Мира. Из всего предоставленного меню меня приветствуют разве что пара графинов с водой.

— А вот и виновник торжества! — слышу я радостный возглас своего дяди.

Тот вываливает толстое пузо из-под стола и бредет навстречу отцу. Мужчины хлопают друг другу по плечам, шутят, чем-то делятся — с интересом, но в этот же момент отречено; на камеру, показываясь и красуясь — и вот та самая камера со звуком щелкнувшего затвора озаряет на короткую секунду зал: снимок отца и его брата сделан, да здравствует новый заголовок на печатные и электронные издания новостей Нового Мира. Я пытаюсь вообразить себе, как бы мы могли спустя года видеться с Золото, но понимаю, что мы ни при каких обстоятельствах не будем приветствовать друг друга подобным образом. Кивок — спасибо, плевок в спину — тоже хорошо.

Мать в стороне снимает с себя плащ — оказывается в мутно-зеленом платье с низким вырезом на груди и короткими рукавами. Из-за туфель с каблуками она кажется еще выше и стройнее — самка богомола. Цветовой ряд, выбранный ею, ударяет по нам с дядей — мы одновременно глядим на женщину, и понимаем ее юмор с едким уколом.

Золото снимает свою жилетку, и все умиляются ее красоте. Она по-глупому позирует, совсем ей не свойственно, машет рукой, здоровается — два затвора камеры, два удара фотовспышки в зале с приглушенным светом и низкими желто-грязными лампами.

Но никто не обращает внимания на меня — ни гости, ни члены семьи, ни приглашенная пресса. Я теряюсь в своем пальто на фоне блеклых вешалок и чужих одежд, и думаю о том, что могу отступить. Нет… сейчас, Карамель, только сейчас.

Я расстегиваю пуговицы на пальто — медленно. Многие оборачиваются на меня, мы врезаемся друг другу в глаза, въедаемся в память и лукаво улыбаемся. Все, что они видят — это длинная белая юбка, как та — от свадебных платьев, в которых разгуливают невесты. Они наблюдают непривычные им ткани и неподходящий стиль по торжеству — перешептываются, переглядываются. Мое бы платье хорошо смотрелось как искупление — белый лист новой жизни в Новом Мире, когда благочестивые управляющие дают тебе еще один глоток воздуха с поверхности и по доброте своей разрешают остаться подле них. Но я замарала эти чистые страницы, и теперь не могу отступить — поздно. Ловлю взгляд отца — он с гордостью качает головой и обращается к матери так, чтобы это видели и слышали все, говорит о человеческой исповеди. Дядя подхватывает его речи и с одобрением кивает, опровергает недавние слухи обо мне и восторгается бестолковостью тех, кто мог опубликовать информацию из недостоверных источников — вот она девочка с поверхности, идеал Нового Мира, Создатель и Управляющий; она способна на многое и многое свершит.

Но им бы не стоило делать такие ставки на меня.

Я скидываю с плеч пальто и даю время оценить высокий ворот, который как острая сухая рука впивается своими пальцами мне в горло, а затем поворачиваюсь, чтобы повесить верхнюю одежду, соскользнувшую в ладони. Ресторан в секунду озаряется белым светом от одновременно щелкнувших камер в сопровождении с многочисленными охами — сделано, Карамель, ты закинула петлю себе на шею и шагнула с табурета, однако заткнула за пояс всех этих недотеп с кривыми улыбками.

— Карамель, моя любимая племянница! — заставляет содрогнуться стены ресторана голос дяди — он спешит спасти меня.

Я продолжительно стою спиной, с трепетом веду по швам пальто пальцами, чтобы пригладить его и выиграть себе еще несколько секунд внимания. Камеры продолжают снимать, а я оборачиваюсь и, смотря через плечо, натянуто улыбаюсь.

Дядя доходит до меня, обнимает, прикрывая мою оголенную спину, отворачивает от камер и вежливо спрашивает о всякой школьной ерунде. Без стеснения и громко объявляю о том, что последние учебные дни были мной пропущены по личному желанию, а многие из факультативов не имели никакого смысла, отчего я решила их также исключить из моей программы.

По залу идет шепот — волна; как то море — волна за волной, шепот за шепотом; он бьется о корму нашего корабля — почти потопленного.

Отец садится на свое место, лицо его не выражает никаких эмоций — черствый камень упирается тупой стороной своей в стол. Мать рассерженно качает головой — секунду, но тут же переменяется в лице и с улыбкой обращается к рядом находящимся с ней, вступая в нисколько не интересующий ее разговор. Быстро отделавшись от дяди, я иду к приготовленному для меня месту рядом с семьей.

Чувствую, как скользящий из стороны в сторону позвоночник — в такт моим шагам — приковывает к себе взгляды. Кинжал без сожаления и ткань без прощения в совокуплении дали разрез ниже основания поясницы — ткань прикрывает самое то, но все иное оголяет; я позволяю каждому присутствующему посчитать количество позвонков в моей спине. Пускай эти животные отведают свежего сырого мяса.

Света в зале мало; горят настенные светильники — слабо, но люди видят то, что хотят видеть. Пускай моя кривая усмешка говорит о наличии плана в голове — плана с продуманными десятками шагами наперед, хотя, на самом деле я не знала, что буду делать в следующую секунду.

Я сажусь, и с соседних мест отклоняются на стульях, чтобы оглядеть меня. Тонкая ткань сползла на плечи и с трудом держится на груди, того и норовя соскользнуть с моего измученного Новым Миром тела вовсе. И тут я задаюсь простым вопросом, который приходит ко мне сразу же, как мужчина вдвое старше меня и сидящий по правую руку от отца, со смаком глотает вино из фужера, и высокомерно-игривый взгляд подмигивает мне в этот же миг — ха. Чем эти люди лучше меня и даже лучше людей из Острога и Картели? Они не сдерживают себя — гнилые поганцы.

Гнилое общество с гнилыми людьми.

Официанты принимают заказы, и очередь доходит до меня. Неужели всех этих блюд на столе мало? Единственное пришедшее мне в голову — мороженое.

— У вас есть «Искристый бочонок»? — спрашиваю я.

— Простите, нет, — отвечает официант. — Фабрика закрылась, разве вы не знаете?

Мотаю головой — да мне все равно. При любых других обстоятельствах никто бы не посмел заговорить со мной, но теперь я на уровне с ними и ниже — они считают, что даже никчемный персонал способен обращаться ко мне, как угодно и задавать вопросы без нужды. Я стала доступна, и за это укоряю себя еще больше.

— Тогда ничего не надо, — слабо улыбаюсь я.

Официант проходит позади, чувствую, как он замирает за моей спиной, вглядывается, делая вид, что делает пометки в своем блокноте. Еще одно животное; все они — звери.

Голова моя гудит от разговоров с разных сторон, от нескончаемого потока пустой и бессмысленной болтовни, льющейся воды по диалогам, как будто некто позабыл установить фильтр на их рты. Отец с радостью отвечает на различных тематик вопросы, мать кладет свою тощую руку ему на плечо и кивает всем подряд без разбору, Золото медленно поедает овощи с тарелки и улыбается тем, кто обращается к ней исключительно на «Мисс Голдман» — место занято, Карамель.

Вдруг замечаю знакомое лицо — женщина с глазами Тюльпан, рядом с ней мужчина — похожий; родители! здесь ее родители. Это стягивает меня еще больше, намного туже, чем стягивал корсет платья при первой примерки.

— Выйду подышать воздухом, — без извинения я перебиваю отца и встаю.

Он не отвлекается от беседы с двумя мужчинами перед собой, мать украдкой косится на меня, и улыбка с ее лица падает в тарелку картофельных роллов, а я иду в сторону дверей. Бесстыдные взгляды преследуют меня, пока оба затвора двери не ударяют за спиной.

На улице холодно, но меня это больше не беспокоит — глубоко вздыхаю и иду к морю. Волнующее, чужое, непривычное — опасное; дотронься до воды — только-только растаявший лед. Смотрю вдаль и вижу буйки, служащие ограждением, за которыми находятся плиты под напряжением.

Над поверхностью воды — сеть, под водой — металлическая решетка, за которой еще один металл — один крупным пластом; недалеко рыболовный домик — так его окрестили, и, несмотря на то, что никаких снастей для ловли рыбы там нет так же, как и самой рыбы в море, стены его утаивали огромный фильтр, расчищающий воду перед берегом. Все находящееся за ограждением — заражено; вода тухнет, мутными разводами попадает в огромный океан, а все оказавшиеся в ней существа скоропостижно погибают и начинают разлагаться.

Я оборачиваюсь — невольно, по чьему-то щелчку со стороны; на тропе за стоянкой молодая пара — шагают, я приглядываюсь к ним, но не знаю, могу ли верить своим собственным глазам. Ромео идет рядом с Ирис — та нагло вышагивает подле, что-то восторженно бормоча, а он без особого желания тащится следом, не отвечает ей и только кивает головой.

Каждый заслуживает нормальную пару, да, Карамель? Слышишь это? — не злись. И я вовсе не злюсь, принимаю это как вполне нормальное действо со стороны обыкновенных учащихся. Но почему именно Ирис, Ромео, почему? Я больше, чем уверена, что случилось это по настоянию его родителей, которые подытожили сына позвать дочь семьи управляющих — хорошенькую девочку, обнаружившую болезнь своей подруги и вовремя предотвратившую беду. Юноша замирает, смотрит в мою сторону и узнает силуэт, который постоянно искал в школьных коридорах и бесконечных этажах Золотого Кольца, который очерчивал в своей голове, когда я покидала крыльцо возле дома, оставив друга моего без слов благодарности за порогом, который с трепетом протягивал «Сладкая девочка», пытаясь добавить сладости к моему горькому имени, который вкладывал в эти отвратительные слога Ка-ра-мель прекрасную ноту, отчего звучание их становились в разы приятнее и гармоничнее.

Я стою в пол оборота, оголенную спину обдувает холодный морской ветер, но отчего-то Ромео, находящийся в десятках метров от меня, греет ледяную кожу своим еле слышным шепотом. Я здороваюсь с юношей в ответ — мысленно, поправляю спадающее с плеч платье и наблюдаю за его спокойно остановившемся на моем лице взгляде; удивительно, что он не засматривается на мое тело, и как все эти звери не стремиться опустить глаза на запретный плод. Ирис оборачивается и также видит меня — ее ухмылка как капля яда приземляется в стакан с водой, который мне следует испить, пока я не умерла от жажды, но факт того осознания останавливает мои руки, и они с дрожью роняют посуду под ноги. Нам нельзя разговаривать, и Ирис это знает — она что-то говорит, вновь прыскается ядом и отводит моего-не моего Ромео. Я смотрю на море.

А, может, мне все это привиделось? И действительность была таковой, что все это время я находилась на пляже, пребывая в своих грезах и мечтах, иных мирах, разыгравшихся в моем больном воображении, ибо недаром же меня окрестили отрешенной от Нового Мира и постепенно перекрывают подачу воздуха — каждый вздох дается мне все сложней, грудь стягивает — не корсет, а город.

Я скучаю по Ромео?

Нет, абсурд; скучать — чувство, а чувствовать нельзя. Мы — Боги, мы не можем быть уязвимы. Чувства таковыми и делают.

— Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, — слышу я мужской голос за своей спиной и замираю.

Не спешу оборачиваться — понимаю, кто смел подойти ко мне и без спроса начать диалог, и от того я всем своим нутром пытаюсь сдержать себя от разом навалившихся эмоций, которые готовы в любой момент по выстрелу покинуть мое тело.

— Ты сделала антирекламу. — Юноша выходит и оказывается со мной на одной прямой линии — плечи наши ощущают тепло друг друга. — Они съедят тебя за это.

Бегло смотрю в его янтарные глаза, уставленные на море.

— Я знаю, Серафим, — спокойно отвечаю ему.

— Передо мной совсем другой человек. — Он склоняет голову и, глядя на море, подкусывает губу и хмурится. — Мне кажется, мы не виделись целую вечность, и за эти века порознь случилось неистово много событий.

Это обращение ко мне или к бескрайнему морю?

— Мне тоже так кажется, — признаюсь я — слова слетают с языка и без моего ведома отправляются к нему.

Серафим улыбается — опять без адресата, руки его крестом падают на груди, черные туфли на ногах от влаги блестят, и песок — мелкий, как пыль, без почти видимых песчинок, грязно-желтый и пепельно-коричневый — налипает на обувь.

Юноша ловит мой взгляд и роняет в шепоте:

— Могу предположить, что ты хочешь это. — Он отворачивает угол своего большого, стального цвета пиджака и что-то достает из внутреннего кармана; пальцы запинаются в ткани, нечто пытается упасть еще глубже, но оказывается вызволенным и поневоле спасенным от духоты под одеждой.

Я вижу маленькую, маленькую — как коробка из-под колец — баночку с зияющей надписью «Искристый бочонок». У меня перехватывает дыхание, потому что я вспоминаю слова служащего о закрытии фабрики и ограничении выпуска; присматриваюсь: сегодняшним числом дата изготовления отбирает все лишние помыслы — это новый продукт иного производителя.

— Фабрику захватили люди из Острога, — негромко говорит Серафим и передает мне скромный и желанный презент.

Я принимаю его, стараясь не задеть пальцами пальцы юноши; скромное касание бьет не слабее, чем ледяной ветер на море. Я откупориваю банку, открепляю маленькую пластиковую ложку с упаковки и опускаю ее в мороженое — оно переливается и, с изумрудным оттенком, отсвечивает от желтых туч на небе; я опять думаю о том, что где-то за ними потерялось солнце.

— Как ты догадался? — спрашиваю я, когда мороженое только-только касается кончика моего языка и плавится на нем.

— Тебе всегда хотелось чего-то недозволенного, Карамель, — обращается в ответ Серафим, и улыбка его освещает воду перед нами до самых буйков. — Теперь этот продукт никто не способен себе приобрести, а ты — как это бывает — вкушаешь его. Вот только, Карамель, вопросы обыкновенно тебя не мучили.

На слова эти я усмехаюсь — вот он составленный экранами и СМИ образ на меня; избалованная, колющую, не заинтересованная в общем, а заинтересованная на своей выгоде. Серафим зря пытается создать иллюзию того, что знает меня от и до, и я допытываю его дальше. Юноша качает головой, смеется и, наконец, признается.

— В одном из интервью. — Он быстро поднимает глаза к небу, будто вспоминает, — ты как-то рассказывала о вещах, которые тебе больше всего нравятся. — Улыбка озаряет его лицо, — книги, карамель, платья, мороженое «Искристый бочонок», твои отделы… А еще, что тебе не нравится: очереди, лифты, мосты, бедняки, философия, — мы сталкиваемся взглядами; чувствую разряд и сдаюсь первой, отведя глаза на морскую гладь. — То, во что ты веришь — влияние. И что отрицаешь — любовь.

Мысленно забираю свои слова, не высказанные вслух, обратно: он перечистил все то, что по сути я сама знала о себе — не более. Он не удивил меня, но и я не смогу удивить его больше; моя жизнь — достояние общества, мои привычки и действия — не мои, а общие. И тогда я понимаю, что сама загнала себя в такие рамки: я дозволила людям приблизиться ко мне, а теперь удивляюсь ножу в спине; следующим ударом лезвие распарывает брюхо, и тело падает подле убийцы — и имя этот убийца будет носить каждого живущего в городе, имя каждого гражданина Нового Мира — их именами окрещен один враг, который вскоре сживет меня с этого света.

Жизнь полна закономерностей.

— Я только что хотела заказать это мороженое, — не зная, что ответить на его слова и осведомленность моей персоной (как можно продолжать беседу с незнакомцем, когда он для меня все тот же незнакомец, а ты для него — перечитанная множество раз книга?), роняю это — правду, но без смысла.

— Я же говорил, что мы с тобой связаны, Карамель.

Он не наседает на меня и не задает лишних и компрометирующих вопросов.

Признаюсь, что юноша сделал весь мой день, который я начала проклинать, еще не успев проснуться. Маленькая радость заставляет скрюченные уголки моих губ расправить улыбку и одарить ею моего нового, незнакомого мне знакомого.

Серафим перебивает меня:

— Я хочу спасти тебя, Карамель. — Качает он головой. — Хочу увезти, спасти. Больше не прошу помощи, не прошу помогать нам. Хочу спасти от того, что готовится.

— А что готовится? — интересуюсь я.

— Семьи рассыпаются из-за власти, что уж говорить о самом государстве, — кивает он. — Ты помогла разжечь еще больше огня: люди с поверхности не идеальны, и теперь ты под прицелом. Но пристальным вниманием прессы и преисполненными желчью статьями не обойдется — тебя, рано или поздно, подвесят на здании управляющих как символ убогих, и сделать это смогут, как власти, так и низшие люди.

Слова его пускают волну по моим спине и рукам — ветер ударяет следом. Символ — подчинения у управляющих и неподчинения у непослушных живущих. Если мое поведение заставило многих задуматься об истинности идеала, что им мешает дальше подкармливать мысль о «норме» подобного поведения?

— Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, — повторяет Серафим фразу, с которой начался наш разговор.

— Не верю. Я не могу поверить тебе.

— Скоро все выйдет наружу, ты увидишь. Пока они пытаются создать иллюзию контроля. Вот тебя под обстрел пустили, Карамель, лишь бы взоры большинства отвлечь от главных проблем. А фабрики закрываются, люди исчезают… Теперь в Остроге безопасней.

Он произносит это с такой интонацией, с какой людей приглашают в гости; он ставит плюс и добродушно распахивает передо мной дверь.

— Острог? Ты сам себя слышишь, Серафим? Я не хочу в Острог, ибо оттуда не возвращаются, пути из этой грязи обратно на поверхность нет.

Глубокий вздох разрезает шум бьющихся друг от друга волн, которые начали подниматься и брызгами одаривать нашу одежду. Влажный песок забился в мои босоножки, и острые крохотные камни впились в кожу ног — я оглядываюсь на ресторан, который наполнен самыми грязными по существу и очищенными перед обществом людьми, и сейчас они — мой главный враг, потому что пытаются утопить меня на поверхности.

Я опять смотрю на море перед собой, и делаю шаг — невольно, на что Серафим быстро отдергивает меня за спадающую с плеч ткань. Взгляд его не выказывает ничего, но губы шепчут «Не надо». Я так много тонула в проклятой ледяной воде, когда как все тело обливалось жаром, что теперь это не кажется мне сном — я смогу пережить все заново и переживать вновь и вновь, моя судьба — быть утопленницей в проклятом Новом Мире без воды, с ограниченными ресурсами и удушливыми людьми, который за каждый глоток воздуха готовы убить.

— Дойти от самого низа до вашей элиты — возможно, — говорит Серафим. — Но без связей и убийств — нет. Каковыми бы не были люди на поверхности, они остаются людьми, а человек подразумевает под собой насилие и зависть. Не сочти за дерзость, Карамель, но это касается и твоей семьи.

— Мои родители — честные люди! — перечу я, хотя сама в догадках сную совсем в иную степь.

— Да, да, Карамель..! А это празднование устроено на деньги честного управляющего, который стережет вышку директоров. — Я вновь оборачиваюсь на ресторан. Шум воды перебивает возгласы сотни и более пьющих и рассказывающих друг другу небылиц. Я хочу отречься от всего этого, пропасть, создать свой собственный мир и никогда не покидать стены его… нет! я хочу, чтобы этих стен не было вовсе; аквариум, в котором мы сейчас находимся, так же обеспечивается водой кем-то сверху, ибо не бывает, чтобы существовала защищенная сфера без того, кто мог бы наблюдать за ней сверху. — Прости, Карамель, — продолжает Серафим, — но я могу тебе с полной уверенностью заявить о том, что твой отец ушел в долги или поджал кого-нибудь из служащих ниже ради того, чтобы отчистить тебя перед обществом и устроить рекламу. Да, опять дело в рекламе… твоей. Но ты начала действовать не по плану.

Не понимаю всего происходящего со мной, ибо я — человек-конструкция; я убеждена, что все должно происходить по какой-либо схеме или представленной ранее инструкции, все должно быть продумано заранее; план — где ныне?

Эта неделя и прошлая — параллель, в которой мой идеальный мир рушится, и эпицентром этих разрушений являюсь я сама.

Смотрю в глаза Серафима, пытаясь поделиться с ним этими мыслями и пытаясь выведать у него что-нибудь еще, хоть как-то способное помочь мне остаться на плаву. Я признаюсь во взаимной ненависти к Новому Миру, но без него существовать я не смогу — никто не мог и не сможет.

— Существует пятый район — за пределами города, на острове через море, — роняет вполголоса юноша и бегло оглядывается по сторонам; мое изумление передается через испуганное выражение лица — затвор камеры «Щелк»: запомните, что Карамель Голдман тоже боится. — Там находятся мирные поселения, Карамель. Они значительно отличаются от этого мира и от мира униженных — в Остроге. Из-за густых деревьев и достаточной влажности и постоянных туманов на берегу никого и ничего не видно даже с воздуха, при пролете патрульных вертолетов.

— Если это и правда, — скептически отзываюсь я, — то туда нельзя попасть. Море заражено, и любой коснувшийся воды за ограждением — труп.

Мне становится тошно от самой себя и от происходящего, от Серафима и его глупости. Я злюсь — этот ком изнутри сгустками бьется по стенкам ребер и рвется выбраться наружу! Брызги опять ударяют по насквозь промокшему подолу платья, голые ноги обдает ледяной волной — прилив. Серафим, взяв меня быстро под руку, отводит чуть назад, извиняется и отпускает. Кожу на щиколотках и пяты стягивает тягучей болью — каково же гореть в этих льдах целым телом. Мои встревоженные глаза упираются в ничем не обеспокоенное лицо юноши передо мной.

— Если ты выкарабкался из Острога и ни черта не знаешь, — не сдерживаю своей язвы, — я открою тебе глаза на истину, а именно — мы не пройдем через воду; нас разорвет под напряжением, не успей мы захлебнуться в холодных водах океана.

Юноша улыбается мне — неужели я сказала что-то смешное?

— Мы по воздуху. — Спокойно разводит плечами Серафим.

— Кто оплатит такой дорогой перелет, да еще и не настучит на нас?

— А кто сказал, что мы будем заявлять о своем полете? Думаешь, власть не знает, что есть пятый район? Они даже название ему дали — «Ранид» и на грузовых самолетах доставляют иногда припасы. Людям из Острога за молчание — возможность выходить на поверхность, иначе бы слухи озарили город так же, как это делает Золотое Кольцо во время окончания комендантского часа — мгновенно.

— Все равно не верю. Не могу.

— У тебя выбора нет, Карамель. Лучше рискнуть Там, чем умереть наверняка Здесь.

Я хочу ответить и вступить с ним в полемику — нечто грызет меня изнутри. Глотаю воздух и опускаю глаза. Поражение! Я повержена… Карамель Голдман теряет землю под ногами, и небо, к которому она и другие тысячи жителей Нового Мира так близки, давит ее, прессует и сгустком откидывает в сторону как ненужный материал.

— Вернись к семье, Карамель. — Серафим быстро глядит на меня и протягивает руку. — Скоро тебя спохватятся.

Я отдаю ему почти пустую упаковку от «Искристого бочонка» и отступаю.

— Скажи мне, откуда ты это все знаешь? Кто ты такой? — прошу я.

Каждая секунда молчания добавляет по еще одной капле неуверенности в общую чащу негодования и отчуждения. Мы не близки с этим человеком, но его недосказанность отстраняет меня.

— Придет время, и я скажу, — отвечает он на выдохе. — Тебе пора, правда. Не подумай ничего плохого, но члены твоей семьи скоро отправят кого-нибудь из служащих за тобой.

— Говоришь так, словно переживал все это раньше, — себе, но вслух произношу я. — Все равно спасибо.

Я отворачиваюсь, но юноша не спешит уходить. Когда я вновь смотрю на него через плечо, он шепчет, что еще недолго побудет на пляже — ему нравится смотреть на море. Я не отвечаю и медленно возвращаюсь в ресторан, раздумывая о том, что это единственный факт, который известен мне о Серафиме — его любовь к воде.

Я сажусь на свое место и поправляю волосы. Гости уже не так пристально, с не с такой нарочитой тревогой и вожделением наблюдают за моей персоной — изредка переговариваются и косятся, но по большей степени залитые алкоголем физиономии их испускают нечленораздельные речи об акциях и управлении в общем.

Никогда не ощущала ничего подобного прежде… кажется, будто на плечи мои взвалили огромный булыжник и велели нести — тяжело, мучает одышка, воздуха не хватает, не получается расправить плечи….

Отец поворачивается ко мне.

— У тебя «Искристый бочонок» на виске, — тихо говорит он и убирает след от мороженого пальцем.

Я замираю, а отец медленно, изящно, с простой улыбкой вновь оборачивается на гостей и что-то им отвечает.

Локти с грохотом ударяют о стол, затем ладони — тарелка подле подпрыгивает; и я поднимаюсь. Духота.

Не могу вынести компанию этих незнакомых людей: чужие лица, завистливые лица, злые лица.

— Кара? — зовет меня мать, и в голос вкладывает ноты, ранее от нее услышанные лишь раз — тоску и сожаление, понимание и волнение.

Я озираюсь по клетке-залу как беспомощный зверек — с осознанием того, что я-он последний из представителей вида, а находящимися вокруг меня-него людьми уготовлена расправа. Болотного цвета платье расправляется и склоняется в мою сторону, я вновь слышу голос: «Скажи мне, Кара…». Знаю, что разочаровала ее — всегда разочаровывала. Мотаю головой — не хочу отвечать; отворачиваюсь и иду к дверям. Я выхожу и смотрю на море — Серафима около воды нет: выискиваю его взглядом и замечаю около парковки.

Мне хочется позвать его, хочется крикнуть, хочется побежать навстречу. Незнакомый и чужой человек в Новом Мире вытащил меня из оков поверхности, оттолкнул от меня тяжелое серое небо — он спасает меня… Шагаю к нему навстречу.

Не понимаю и половины вещей, про которые он рассказывает, не могу принять их за правду в полном объеме, однако я следую за ним.

Юноша видит меня, но резко отворачивается и хлопает дверью автомобиля — жест.

— Карамель, — раздается голос дяди позади.

Сеарфим садится в машину — мы не знакомы. Дядя подходит ко мне и спрашивает, не видела ли я Бон-Тона младшего.

— А разве он выходил? — задумываюсь я.

— Вроде бы, — отвечает дядя. — Тебе не холодно?

— Нет.

— Карамель, о твоем отце… — шепчет мужчина. — Ты добавила ему проблем. К чему этот цирк?

Хочу прямо сказать обо всем, ибо он один из немногих — да что там! единственный, кому я могла доверить свои сокровенные мысли, но не могу — не могу!

— Я останусь собой, несмотря ни на что, — медленно проговариваю я. — Не собираюсь напяливать паранджу, если кто-то решил, что он лучше меня. Я останусь собой.

— Говоришь словно беженка из Острога.

— А ты знаешь таких людей, чтобы сравнивать меня? — усмехаюсь я. — Скажи мне, что происходит? У отца нет повышения, и он не разобрался с теми проблемами, о которых говорил. И делает он это не для меня. Я знаю.

— Нет, не знаешь…

— Прекрасно знаю и понимаю!

— Карамель, ты не можешь…

Взрываюсь. Высокие волны бьют друг друга, и раскаты от столкновения их привлекают наше внимание. Воды смывают пепельный песок в свои недра, и поглощает его так, как купол над нашими головами поглощает наш разум.

— Мать меня не уважает вовсе — никогда не уважала, — перебиваю я дядю. — А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. — Голос дрожит — я чувствую. — Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! — клянусь, но что эти слова дают, если на деле — ничего?

— Карамель, пожалуйста…

— Золото такая! — взвываю я. — Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи — трофей. Вы сказали бедной девочке, что судьба ей заготовлена заранее и упакована в подарочный сертификат на совершеннолетие? Она никогда не станет, кем желает, ибо вы уже петлей на шею навязали ей будущее!

— Твоя сестра здесь не причем, Карамель, — пытается успокоить меня дядя. — Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.

Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы — успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз — они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.

— Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? — с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.

— Ты влюбилась? — испуганно глядит на меня дядя.

— В кого подразумеваешь ты? — продолжаю я. — Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса — исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, — лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. — Считаешь меня сумасшедшей? — пускай. Я уже ничего исправить не могу.

— Не говори так, Карамель.

— Мне перекрывают кислород на поверхности. Мы так близки к небу, но я не могу дышать. Скажи отцу, что мне жаль. Жаль, что я не стала идеальной дочерью, или жаль, что вечер вышел таковым, а, может, жаль от того, что его принципы не уложились в моей больной голове и вряд ли уже там уложатся. Просто скажи слово «жаль» — так ведь люди делают, когда уходят.

Я хочу развернуться и убежать на стоянку — к Серафиму. Подол белоснежного платья — ставший некогда грязно-желтым, запутывается в ногах — сырая ткань обвязывает мои щиколотки и не дает спокойно двигаться; камни в босоножках продолжают изрезать пяты. Я извиняюсь перед дядей еще раз и, выпадая из рутины, устремляюсь к своему новому другу.

— Бон-Тон? — восклицает дядя — я думаю для того, чтобы увлечь меня и заставить остановиться.

С трудом перебираю ногами по песку, почти плачу, хватаюсь руками за юбку и волоку ее следом. Дядя за спиной испускает протяжный вой — не крик и не стон; животный вой. Я резко оборачиваюсь и ловлю его взгляд по направлению воды, откуда медленно выплывает тело.

Переглядываюсь с мужчиной и, позабыв обо всем, шагаю к морю. Дядя остается за вырезом платья, я остаюсь за шлейфом неизведанного; чрезмерная нахлынувшая на меня самоуверенность бьет по легким и перехватывает дыхание в тот миг, когда я в действительности могу разглядеть Бон-Тона младшего. Боже!

Я быстро сажусь и хватаю его за сырую руку, пальцы усеяны нитями — я ощущаю швы. Тогда мелкая несносная волна ударяет сына мужчины подле меня по бледному лицу, влажные испарина за испариной остаются на коже, а пузырь воздуха выходит через рот, утомившись на трупно-синих губах. Я отдергиваюсь обратно и хочу вскрикнуть — не могу; дядя ловит мой растерянный взгляд своими испуганными глазами и что-то бормочет под нос. Ровный шаг толстого мужчины подносит его ближе к воде, и очередная волна окатывает нас вместе — туфли промокают в тот же момент насквозь.

— Нет… — шепчет дядя, смотря на сына, затем на меня — воет: — Тихо, Карамель, тише…

Я оглядываюсь на Бон-Тона — синий отек на шее почти не виден под воротом задравшейся розовой рубахи, однако я замечаю его, грязные короткие волосы колтунами лежат на голове, взор некогда ясных голубых глаз обращен по направлению невиданного никем из живущих в Новом Мире солнца. Он был красивым юношей, и суждения мои о том, что молодая смерть способна запечатлеть тело прекрасным — ошибочно.

— Дядя? — Я делаю шаг назад, но не поворачиваюсь, чувствую всю его боль: она переполняет его и сгустком ударяет по мне; я чувствую, что он хочет закричать — ну, кричи!

— Молчи, Карамель, — просит мужчина.

Не становись таким же, как все эти уроды вокруг нас — моральные инвалиды, трапезничающие и пускающие свое время на пустые разговоры; как же неприлично выйдет, если их отвлечет чей-то крик — почему же так?

— Дядя, скажи…

— Молчи! — уверенно повторяет мужчина.

— Ты же… не взаправду? — отстраняюсь я. — Нет, ты ведь не такой.

— Молчи!

Все они — на одно лицо; безучастные к происходящему и своим жизням; инородные тела — как бородавки на искореженном теле. Взрываюсь и кричу на дядю, что с не потревоженным ничем лицом стоит перед морем и носом, раздувая ноздри, ловит холодные порывы ветра.

— Вы — чудовища! — причитаю я. — Вы все монстры, чудовища! Я не хочу знать никого из вас!

Тело накрывает волна, дядя на шаг подступает к сыну, но тут же замирает вновь. И я не дожидаюсь от него эмоций — отбегаю на эмоциях сама. Хватаюсь за руку Бон-Тона младшего; не замечаю крючок — он проскальзывает по моим пальцам и оставляет мелкую красную полосу, отчего я непроизвольно дергаюсь и замачиваю край рукава платья. В панике я пытаюсь высушить его об юбку, нервно отшатываюсь и взвываю, резко остановившись на месте.

Дядя смотрит на сына, затем на меня, видит, как я падаю коленями на песок.

— Побудь здесь, я позову кого-нибудь, Карамель, — на одном дыхании выговаривает он и шагает обратно в ресторан.

Я смотрю на тело — чужое — и с содроганиями по всему телу — моему — подношу руку ко рту и касаюсь своих покрытых солью от морской влажности губ.

— Вы чудовища, — плачу я. — Вы все чудовища… Уроды! Вы не достойны ничего из того, что имеете, вы страшны и тем и опасны. — Слышит дядя и оборачивается на меня — встаю. — Я не хочу знать никого из вас, я не хочу иметь что-либо общее с вами, вы губите и жизнь и окружающих.

Больше не помня себя, стремительно бегу к машинам — чаша внутри переполнена, и воды в ней расплескиваются по всему телу. Я запинаюсь — песок попадает в босоножки и между пальцев — и плачу — слезы катятся по щекам и вместе с солью на губах поливают пляж. Серафим открывает дверь с моей стороны и выходит, ошеломленно спрашивает меня о том, что могло случиться — вижу, хочет кинуться навстречу.

— Взлетай быстро! Садись, полетели! — реву я и заваливаюсь на сидение подле водительского. — Скорей, Серафим, прошу тебя, улетаем!

Он садится обратно, и машина отрывается от земли.

— Что случилось? — Повторяется вопрос, и ответ на него волнует меня не меньше.

Что случилось? Что могло случиться? Отношения в семье напрягались долгие месяца, если не года, и я не заметила того. Неужели члены семьи принялись за устранение друг друга — прямых и косвенных соперников? А каковы цели того? Ради… ради «сочного куска будущего на поверхности»? — вспоминаю фразу телеведущей из новостей.

Растерянно гляжу на юношу рядом со мной.

— Что случилось? — роняет более глубоким басом Серафим.

— Я не знаю, — выдаю в ответ и стираю слезы рукавами. — Я не знаю, что случилось, правда. Я просто… не знаю.

Серафим смотрит на меня — я в окно. Отмечаю тот факт, что с парковки, где стоял мой друг, никоим образом не просматривалась та часть пляжа, где происходил диалог с дядей, и этой мыслью я тешу себя, успокаиваю, как могу.

Песок пропадает и крохотные дома постепенно сменяются друг другом на многоэтажки.

— Вдохни поглубже и медленно выдохни, — обращается ко мне Серафим. — Ты с кем-то поругалась, Карамель?

— Да, — принимаю его предположение за правду и мотаю головой.

Мне не нравился Бон-Тон младший, в детстве мы не могли с ним сдружиться, несмотря на целые выходные проведенные семьями вместе, и причиной тому было то, что всегда он мечтал быть похожим на своего отца, и это действительно доходило до какого-то безумного фанатизма. Но — я знаю, и знал убийца — он не заслужил подобной участи… Люди Нового Мира не убивают. Не убивают! Таков закон, таков порядок!

Все в действительности рушится?

— Это отец? — спрашиваю я, увидев в зеркале дальнего вида похожую на нашу семейную машину.

Мы сбавляем — он прибавляет газу и перестраивается на воздушную полосу ближе к нам; точно отцовская машина.

— Держись, — кивает Серафим, и мы резко стартуем.

Проносимся под мостом — хочу обернуться, но Серафим велит так не делать, — пролетаем над крышей моего дома — погоня продолжается. Не оглядываюсь.

Периодически смотрю на звериный оскал Серафима, в котором больше человечности, чем во всех жителях Нового Мира вместе взятых. Он потирает щетину и ищет дорогу, по которой мы можем свернуть; дергает руль — брань со стороны других водителей слышится из их открытых окон. Юноша бегло смотрит на меня и мягко улыбается — я молю его о помощи.

Мы оказываемся у стен школы Северного района, и я представить не могу, куда бы мы могли сбежать даже при иных обстоятельствах, ибо камеры Нового Мира следят за каждым пребывающим на поверхности — ни один житель Нового Мира не обделен вниманием со стороны этого Нового Мира.

— У тебя есть дом? — спрашиваю я. — Может, укрытие?

— Только Острог, — отвечает Серафим и ждет моего согласия.

Мы долетаем до Западного района, проносимся около поездов, которые поставляют товар из Восточного района. Первую полосу успеваем обогнать — поезд чуть не задевает нас: вздергиваю плечами и вжимаюсь голой спиной в тканевое сиденье — машина иная, нежели в прошлый раз.

— Давай в Острог, — выдыхаю я со слезами на глазах.

Серафим останавливается: подсвеченные кнопки на пульте управления гаснут, автомобиль кашляет, и рев его на секунды обрывается — в те самые секунды мы начинаем падать носом вниз. Я крепко держусь, понимая идею полета: мы можем протиснуться между двумя полосами рельс, и больше чем уверена, что камеры Нового Мира не опускаются на такую глубину, но тела наши крепко вжимаются в сидения, и панель вновь не подсвечивается. Поезда появляются одновременно — юноша рядом со мной хватается за руль крепче прежнего и пытается вывернуть его неясным мне образом. Резкий толчок запрокидывает нас обратно в горизонтальную ось — дно машины цепляет несколько вагонов, с искрами скрежет металла рвет шум от гудка поездов. Мы подлетаем и опять падаем — ударяемся о крышу.

— Заглохла! — шипит Серафим, пытаясь включить питание. — Не вздумай выходить, Карамель.

И на слова его я отпускаю дверную ручку, которую зажала в пальцах. Выглядываю и наблюдаю бескрайнюю пустоту под рельсами — темень, Острог, уязвимость. Автомобиль недолго скользит по вагоном, трясется, но поезд останавливают и включают аварийную тревогу, отчего красные лампы, расположенные на борту каждого из вагонов, заливаются красным светом.

— Не выходит! — Серафим рассерженно бьет панель управления и дергает рычаги, но машина не поддается ни на мольбу возобновить движение, ни на использованную физическую силу, ни на угрозу расправы, которая следует далее из уст молодого человека.

Он смотрит через плечо и обращается ко мне:

— Торговые пути рядом?

Я отвечаю, что недалеко — позади нас.

— Все-таки выходи, — говорит он и, не давая мне задать встречный вопрос, добавляет: — давай я первый.

Серафим открывает дверь, выскальзывает из салона автомобиля и хватается за край вагона широкими ладонями, после чего перелезает на ровную поверхность — я отмечаю его ловкость и пластичность движений. Юноша смотрит на меня и кивает, созывает за собой — мои глаза падают на Острог; умерщвляющую тишь и нескладную наготу — все уродство, изгнанное из Уродливого Нового Мира собрало в себе то место.

Я — с опаской провалиться во тьму — пересаживаюсь на водительское кресло, с трудом тяну за собой длинный подол платья и протягиваю правую руку в сторону юноши. Он склоняется ко мне в ответ, легко касается пальцами — вскользь; поезд дергается, и машину сносит. Скрежет от петлей, цепляющихся друг за друга, грохот клапанов, которые рвутся под машиной, и мой визг, который ускользает следом.

Серафим обхватывает холодную от ужаса ладонь моей руки, что-то кричит и затаскивает меня целиком, уронив подле себя. Я приземляюсь на колени, вмиг отбив их, и испуганно оглядываюсь через плечо — машина отправляется в Острог. Сбитое дыхание и такие же мысли утверждают моей голове, что я могла отправиться следом и что мне даже нужно было отправиться следом.

— Быстрей, — подгоняет юноша, прихватывает меня за локти и помогает поспешно подняться.

Я не успеваю принять происходящее — тащусь следом.

Мы бежим по крышам вагонов, плоские каблуки обеих пар туфель стучат по глухому толстому металлу, мы движемся к торговым рядам; отец пролетает над нами — мимо. Волна воздуха, спустившаяся с десятка метров, чуть не сбивает; я удерживаюсь на ногах, присев и схватившись руками за торчащие из люка вагона крюки. Мы торопимся к лавкам — работающие там люди с недоумением оглядываются, охрана при входе выдвигается следом, а я понимаю, что более шевелить ногами и руками в этом платье не могу — оно стягивает меня и стягивается само, отчего приходится вечно поправляться силиконовые бретельки и вырез на пояснице. Сбавляю шаг, признав очередное свое поражение и беззаботно приняв мысль о скорой кончине.

— Закрывай ворота! — кричит некто. — Посторонние у склада!

Между двумя домами впереди — уродливых, лысых, грязно-белых — опускается решетка. Ставни ее содрогаются и верещат — я понимаю, что не успею, и оттого толкаю со всей оставшейся силой Серафима, бегущего плечом к плечу ко мне, в сторону. Он заваливается за решетку, быстро оборачивается и наблюдает за тем, как ставни приземляются в бетонную плиту, оставляя меня не на той стороне.

— Карамель, стой, — улыбается Серафим и хватает меня за руку между тонкими спицами решетки, — отчаянная… я всегда это знал. — Руки его нежатся с моими — я недолго стою почти вплотную, смотрю на него, жду указаний, совета — голова не может работать самостоятельно, находясь ниже уровня поверхности. Он делает комплимент? — уродливый, я признаю это, и меня слегка отталкивает. — Слушай меня, Карамель, — продолжает юноша. — Ты пойдешь со мной, ясно? Дай охране подойти поближе, я схвачу и задержу их. Двое всего… Мы найдем способ, и ты переберешься ко мне.

Он дергает решетку на себя и рычит, осматривается и испускается рев вновь, повторяя и повторяя то, что вытащит меня, несмотря ни на что.

— Уходи! — с одышкой выдаю я. — Не в этот раз, мы оба понимаем. Все хорошо!

— Я обещал спасти тебя, я спасу.

Смотрю через плечо — не могу позволить охране схватить его. А могу ли позволить схватить себя? Вырываю пальцы из сжатой ладони Серафима и отхожу.

— Делай так, как я говорю, эй, — пытается переубедить меня он. — Вернись. Иди ко мне! Карамель, вернись. Давай по плану, эй, слышишь меня? По плану!

— Начни составлять новый, — шепчу я и бездумно кидаюсь в сторону.

Бегу по коридору, свернув на улочку по левой стороне; Серафим кричит что-то вслед, охрана задерживается у решетки. Подол белого платья окунается в лужу грязи на следующем повороте, и я цепляюсь тканью за углы наставленных ящиков — продолжаю бежать. Бегу, бегу, бегу, и действа эти продолжаются до сего момента, пока я не наблюдаю следующую опускающуюся решетку. Грохот позади меня от сбитых коробок и задетых широкими плечами разгруженных вагонов и топот тяжелых черных бот преследуют; я, прищурившись от страха, ускоряюсь и проскальзываю под острыми вилами этой дьявольской решетки — заваливаюсь на плитку и приземляюсь затылком в квадратный камень. Волна боли в голове сменяет другую волну, и продолжается это с пару секунд, пока я смотрю впереди себя — в небо, которое почти не проглядывается. Свисающие друг на друга ветви антенн и проводов плетут паутину над телами живущих, гул от работающих машин, которыми грузят вагоны, застревает в ушах и еще долго преследует меня, люди снуют из стороны в сторону, но ничей взгляд не падает ни на меня, ни на кого или что либо, кроме товара, который они переносят. Домики, окружающие площадку, на которой я разлеглась, невысокие, многие из них — вагоны и ящики, высотных зданий район не предусматривает, но острые крыши застилают собой все небо, краны и зависшие в воздухе автомобили роняют вечную тень на живущих здесь людей. Охрана позади меня озирается по сторонам — они ищут способ подлезть; что-то говорят и чем-то грозят — наивные глупцы, знали бы они, что сама пчелиная королева явилась к ним. Один из них хватается за решетку и начинает ползти — падает; второй теряется за ближайшим поворотом.

И теперь, расправив руки и приготовившись к вершению закона, я лежу навзничь и думаю о том, что делать мне и нечего, податься мне и некуда. Возможен ли выход из этой клетки? Я медленно поднимаюсь и осматриваюсь — вагон близ здания примыкает к нему, образуя букву «Г», за которой следует очередная решетка.

— Что тебе надо? — слышу голос за спиной.

Резко оборачиваюсь и замираю — млею от мысли, что это некто из охранников, но передо мной старик — с седыми длинными волосами почти до плеч и морщинистым лицом, щеки гладко выбриты, бакенбарды застилают дряхлые щеки. На мужчине полосатая пижама, в руках несколько деревянных коробок.

— Я потерялась, — отвечаю я невнятно. — Я запуталась.

— Ты бежала? — Старик делает шаг ко мне навстречу. — Куда?

Признаться, после первого вопроса я рассчитывала на второй: «от кого?».

— К другу. Я первый раз здесь. Я с…

— Поверхности, — заканчивает за меня старик. — Я вижу, откуда ты. Я знаю, от кого ты бежишь.

— Пожалуйста, помогите… — прошу я, оглядываясь.

Он кивает и зовет за собой, влечет рукой, махая в мою сторону и бегло роняя глаза на мою персону — перепачканную и заплаканную. Перед дверьми он опускает коробки и запускает меня через выцветшую дверь желтого цвета, крашенную множество раз и пахнущую ацетоном. Крики преследователей доносятся откуда-то со стороны; затем грохот и скрип металла — калитки.

— Что это за место? — интересуюсь я.

— Мой дом, — спокойно отвечает мужчина.

— Но здесь вагоны… — с не понимаем и, судя по всему, неуважением отзываюсь я. — Тут еще склады?

— До работы идти недолго, — отшучивается старик.

Мы идем по узким коридорам.

Смотрю на рваные обои, на сколы углов арок, что переводят нас все в новые и новые комнаты, на коробки, стоящие друг на друге в переходах; мебели практически нет, а если есть — потрепанная и старая. Наконец останавливаемся: старик достает связку ключей и начинает перебирать их для двустворчатой двери, на которую я смотрю; резьба у нее красочная, рисунок красивый, но вот цвет — уродливо коричневый, изувеченный временем.

— Кто вы? — раздается позади нас.

Я оглядываюсь — в углу комнаты, на простынях сидит женщина, на руках у нее маленький ребенок меньше года — сморщенная головка выглядывает из-под грязных пеленок, от которых разит стиральным порошком. Я теряюсь, не понимая, кому адресован вопрос, на что женщина хмурится.

— Меня зовут Карамель, — отвечаю я, чтобы смиловать ее взгляд, но незнакомка начинает причудливо вздергивать плечами и смеяться. — Я сказала что-то забавное?

Она видит мой обыкновенный прищур — язвительный, колющий, режущий; интонация с расположенной на беседу сменяется на обыкновенно злую.

— Все вы рано или поздно приходите сюда, — говорит она, и вдруг ребенок начинает плакать — хлюпанье от пеленок сменяется оглушающим визгом.

Старик зовет меня, выводит из комнаты. Я, глядя на женщину, следую за ним — слова ее предпочитаю пропустить мимо ушей. Прежде, чем оказаться на платформе, мы поднимаемся по лестнице — этаж за этажом; вдруг! улица. Я смотрю на низкорослые здания, которые ступеньками уходят ввысь дальше — что за отшиб?

Вижу, как на соседней платформе появляется Серафим — озирается по сторонам, зовет, замирает и хватается за голову, после чего резко оборачивается и замечает меня.

Я выкрикиваю его имя и бросаюсь навстречу.

— Здесь! Я здесь! — взвизгиваю и бегу; он бежит также — пересекает мелкий мосток-отросток: мы рядом.

Я кидаюсь к нему на шею и обнимаю, тепло разливается по венам и ударяет в голову. Тут же отстраняюсь и ругаю себя — что за дикость? Сумасшедшая! Разряды проносятся по телу, и я испытываю странное, неизвестное мне ранее чувство. Тепло разливается по рукам, ногам, циркулирует в голове и греет меня. Но такого быть не должно, Карамель-Карамель, причитает внутренний голос и заставляет подумать о Ромео, к которому за столько времени вместе я не смела даже притронуться пальцем. В мыслях у меня всплывает его образ — мальчик, защитник, однокашник, единственный; перед глазами мы в той чертовой забегаловке на Золотом Кольце: касание его руки и держащегося в ней полотенца током бьют по воспоминаниям и заставляют позабыть их.

Я быстро оглядываюсь — старик, что привел меня, исчезает.

— Как ты вышла? — спрашивает Серафим, и взгляд его очерчивает всю меня. — В порядке?

— Да-да, не волнуйся, — с улыбкой отвечаю я и стремлюсь рассказать еще. — Меня привел какой-то мужчина, я попала к нему домой. Он помог мне, представляешь? Просто так помог!

На эмоциях слова мои запинаются с огромной скоростью друг за друга. Я кидаюсь обратно — к двери, через которую меня вывели, но она оказывается заперта. Растерянно веду плечами и пробую открыть еще раз, смотрю на юношу и озвучиваю свои мысли. Что мы теперь будем делать, если попасть обратно нельзя?

— Вот не знаю… — протягивает парень, — ты же у нас самая умная; действуешь, как хочешь. Ты и скажи.

— Не злись, — почти смеюсь я, поняв обращение в виде шутки. — Главное, что мы оба целы и теперь вместе.

Смотрим на вывеску здания, рядом с которым остановились — «Школа Южного района». Я удивляюсь петле, которую мы умудрились совершить, оказавшись в ином районе с момента остановки. Признаюсь, что здесь пребываю впервые.

— Ты живешь в Новом Мире… — начинает причитать Серафим.

— Но это не мой мир, — срывается у меня с языка.

Ничего, кроме пары точек Нового Мира — а именно школы Северного района, Золотого Кольца, дома и единственного офиса, — посещаемых мной в Новом Мире, не было мне знакомо и ведомо; я не посещала другие районы, дабы лично убедиться в словах, извергнутых из чужих ртов, которые в красках расписывали мне плюсы и минусы тех или иных мест. Я верила каждому улавливаемому от них слову и придерживалась внушаемых мне взглядов. Школу Южного района я представляла грязным сараем, пригодным разве что для утилизации отходов вместе с самим зданием, но сейчас передо мной предстало достаточно хорошее, конечно, не так официально оформленное, но очень уютное заведение со свежим ремонтом — только крашенное, обложенное новыми плитами; низкое и не крупное, но для района бедняков — выше их уровня на целую голову и дальше.

Представляю, каково удивление Серафима на мою неосведомленность. Больше других лицо мое мелькает на экранах и в репортажах, больше других я рассказываю о структуризации и работе всего Нового Мира, включая каждый район его по отдельности, но воочию ничего из этого наблюдать я не смела — книги и слова служили моими глазами, но понапрасну.

И вдруг к нам приходит вой сирены. Нарастающий гул ее пробирается через пузатые здания и проскальзывает по улочкам, столкнувшись с нами лицом к лицу. Предполагаю, что тревогу подняли из-за устроенного побега, и персоны наши отныне находятся в розыске. Несколько машин проносятся в соседнем квартале — в паре высоток, и я знаю, что автомобили для этого района чужды, ибо содержание их и дорогостоящая эксплуатация — непозволительная роскошь для местных жителей. Со смехом я наблюдаю за толстыми, низкорослыми домами Южного района; Северный вмещал в себя только точенные, острые, худые здания. Единственный мост, уводящий к центральным домам, оказывается перекрыт решеткой, однако мы все равно подбегаем к ней и дергаем несколько раз — действительно закрыто. Подумываю, что это для учеников, которые могут сбежать во время уроков.

Мы не успели покинуть это место, и теперь я не знаю, что вообще возможно предпринять. Тычу пальцем по направлению ближайшей крыши, которая находится ниже нас и от которой отходит несколько мостков, обращаю внимание и говорю, что если окажемся там — сможем уйти. Но Серафим еле слышно говорит — словно самому себе — «Опасно, опасно», и я не понимаю его слов. Отдергиваю за руку и прошу посмотреть на себя, уговариваю его начать действовать, пока те машины не обнаружили нас и не схватили в свой плен кожаных сидений.

— Я должен спасти тебя, а не еще больше покалечить, — повторяет раз за разом юноша, и лицо его печатью замирает с отчаянный взглядом.

— Скоро это сделает кто-нибудь другой, — рычу в ответ я.

— Нельзя просто так прыгать с крыши на крышу, Карамель, — обращается ко мне Серафим интонацией, свойственной людям, которые любят свои знания ставить превыше других. — Ты переломаешь себе все кости.

— Ты не можешь знать наверняка, — спорю я с его утверждением.

— Черт возьми, Карамель! Я не первый день живу, не первый раз в Южном районе и знаю, о чем говорю.

Он талдычит мне о том, что я позабыла в какой момент все это перестало быть игрой — глупым побегом, наигранными речами до этого и захватывающей погоней; это не игра, и ничего по представлению моему случаться не может.

Сигнализация завывает еще сильней — машины приближаются.

— Что мы будем делать? — Я опять подхожу к краю: смотрю вниз, затем на мост. — Мы не можем перелезть через решетку, не можем спрыгнуть, не можем вернуться обратно.

Отхожу, и тогда несколько автомобилей подлетают к посадочному месту недалеко от нашей платформы.

— Ты это имел в виду? Это конец? — Мой голос дрожит. Я возвращаюсь к своему новому, совсем недавно обретенному другу. — Теперь точно?

Сигнализация воет, пробуждая ото сна грузный и грустный Южный район. Будь у людей здесь окна — они бы разом выглянули — как мыши из норок; слегка откинув шторы и спрятавшись за оконную раму.

— Таков конец, Серафим?

В глазах юноши проносится быстрая искра.

— Поверь мне, это только начало, Карамель, — говорит он, после чего хмурится и склоняется к краю, что-то скребет пальцами.

— Что ты делаешь? — Мой вопрос остается без ответа. — Серафим, — не унимаюсь я, — что ты делаешь?

Раздается щелчок, и я слышу короткий лязг.

— Серафим! — Оглядываюсь на машину и незнакомцев, вышедших из нее. — Черт, слушай, надо уходить… Серафим!

Его невозмутимое лицо ударяет по моему самолюбию.

— Подкоп делаешь? — язвительно швыряю я. — Давай сразу спрыгнем в Острог!

Это ошпаривает его кипятком, и дикие глаза поднимаются на меня.

— А давай! — Оживает юноша и, привстав, хватает меня за талию — я с возмущением хочу толкнуться и пригрозить, но Серафим сносит меня с платформы. — Держись, Карамель!

Я визжу во все горло, и думаю, что вот теперь-то точно отправлюсь в Острог — туда, где мне самое место; где палата или пыльный чулан были уготовлены еще в момент зачатия.

Нас трясет. Серафим обеими руками хватается за какой-то канат, и нас подкидывает, после чего мы плавно скользим вниз. Задираю голову: вижу мелкие отлетающие крепеж за крепежом, что еще пару секунд назад держали длинный моток фонарей, какие обыкновенно зажигают по вечерам, чтобы машины могли отличить посадочное место от воздушной полосы.

Безумец! Он просто безумец! Под нами проскальзывает крыша — та самая, на которую мы хотели перебраться; проносимся мимо окон нижних этажей школы, и я наблюдаю внутри здания людей. Болтаю ногами из стороны в сторону, царапаю через одежду кожу Серафима, пытаясь ухватиться крепче былого и кричу, кричу, что он погубит нас.

— Падаю! — взываю я, и руки мои соскальзывают с шеи юноши, барахтаются по рубашке и отцепляются вовсе.

Лечу, кричу и наблюдаю за растерянным лицом Серафима.

Прошу, Острог, прими меня без лишних оваций, ибо приземление мое свершится уже очень скоро, а я не подготовилась к этому событию с той щепетильностью и занудством, какое свойственно всем членам семьи Голдман. Прошу, Острог, не уделяй мне слишком много внимание, ибо ткани на мне грязны, волосы клочьями спутаны, а гордость и самолюбование — дресс-код Нового Мира — позабыты и опущены вовсе. Прошу, Острог, не разговаривай со мной и даже не смотри в мою сторону, потому что речь моя бессвязна и почти позабыта — я мчусь к тебе и приветствую громким криком.

Острог!

Я приземляюсь на ту чертову крышу, куда мы изначально метились, кубарем качусь по ровной поверхности в виде мраморных плит и ощущаю острую боль в правом бедре — ткань платья сбоку расходится.

В момент пытаюсь подняться, взвываю — слежу за Серафимом: он недолго возится на канате, отцепляется и также падает на крышу: падает и катится к краю, выставляя руки и вовремя останавливаясь. Облегченный вздох его нарушает молчание, в котором я намеревалась провести последние секунды, часы, дни, месяцы или года жизни.

— Пронесло, — доходит до меня его голос, и юноша медленно встает. — Вот уж посадка… все отбил.

— Ты просто идиот! — не удерживаясь, вскрикиваю я, и обращаю пару растерянных глаз в свою сторону. — Ты сумасшедший, Серафим! Ты чуть нас не угробил, психопат!

— Успокойся, Карамель…

— Ты ненормальный! Мы могли умереть, и я думала, что сдохну сейчас. Черт..! Ты..! Ты псих! Ты псих!

Он складывает руки на груди, и отвечает мне тем же:

— Психопатка — ты, потому что истерику заводишь — ты.

Слог его вновь ровен и чист, о недавней одышке и перепуганной интонации позабыто.

— Я думала, что разобьюсь, — роняю свою первую попавшуюся мысль без разбора. — Господи, я видела перед глазами все… и это все — долбанный Новый Мир.

Юноша спокойно выслушивает меня, озадаченно осматривает и кивает. Я пытаюсь встать, но острая боль в бедре не позволяет мне вытянуть ногу. Мысленно признаю поражение, а вслух озвучиваю мысль о том, что повредила мышцу. Киваю на бедро и прошу помочь мне.

— Очень больно… не могу подняться.

Он останавливается, что-то быстро обдумывает, однако берет меня за руки — я ставлю ноги по очереди. Прошу его раз за разом отвести меня в медпункт — ноющая боль заглушает все иное беспокоящее, но Серафим дает отрицательный ответ. Я понимаю его — если пойдем в медпункт, подпишем смертный приговор и возьмем либо два билета на повешение, либо два билета на пожизненное пребывание в Картеле, и я не смею даже гадать, что из этого имеет более негативный окрас.

Серафим закидывает мою руку на свое плечо, и я волочусь следом как тряпичная кукла. Подле моста мы замираем — я. Мой друг рвется вперед, но я тяну его обратно; в мыслях всплывает образ домашнего сада, женщины в желтом переднике, которая копошиться в цветочных горшках, веревочные качели, несколько леденцовых конфет, разбросанных по столу, сделанному из пня, корнями который упирается в угол нашего дома. Лианы свисают над аркой, виноградная лоза крепко держит на себе еще не дозревшие ягоды, журчание голосов сливаются в одну утопичную мелодию. Я знаю, что не должна расслабляться — не сейчас, но я вижу деревья — наставленные друг к другу очень близко, обнимающие друг друга своими пышными ветвями; я слышу задорный хохот маленького мальчика. Оглядываюсь: охрана близко. Задираю голову, вознося глаза на серое небо, которое опять грустит — к чему бы это? Тучи сгущаются; серый город становится еще более серым. Абсурд! где я живу?

Одна мысль перебивает другую, и я не могу сосредоточиться. Серафим тянет меня за собой, но перебороть годами копившееся внутри не удается — я смотрю под ноги, в Острог, хочу ступить мимо моста, хочу отправиться в бездну. Боль в бедре неожиданно пропадает, а потом вспыхивает с новой силой.

— Карамель, прошу, следуй за мной, — говорит Серафим, но рука моя скользит по его плечу, настойчиво хватается за ворот пиджака, а после теряет вовсе. — Беса уже нет, — словно приговор, вознесенный лично мне, роняет юноша, и я готовлюсь к удару палача. — Его нет, и ты должна смириться с этим.

Он отходит от меня, оставляет. Душевная боль заглушает физическую — ничего не могу поделать с этим.

Я закрываю глаза и вижу мальчика, бегущего по мосту. Он хватается за фонарики, которые прохожие развешивали раньше на металлических прутьях; шаг его не очень ловкий, трепетный и угловатый, мальчик опять что-то бормочет себе под нос. Бежит, бежит. Не могу остановить себя и не могу остановить его. Крикнуть? — а смысл?

— Карамель! — зовет Серафим. — Это был несчастный случай.

Вой сирены из центра приводит меня в чувства, сигнализация машин позади по сравнению с этим гулом — ничто. Я открываю глаза в тот момент, когда Серафим перешагивает через металлическую балку, стоящую неровно, и оказывается на мосту.

— Хочешь пробежать с закрытыми глазами? — с доброй улыбкой спрашивает он, и я думаю, что в этот момент готова на все что угодно ради этого человека. — Я придержу тебя.

И я верю ему. Не знаю, правит ли мной на тот момент мое самолюбие или внутреннее желание избавиться от груза прошлого, но я расправляю плечи и плыву вперед. Посылаю страх и следую за юношей — он подхватывает меня, и мы бежим вместе. Серафим быстро смотрит на меня — улыбка тянется по его лицу, я с невероятно близкого расстояния рассматриваю его дикую щетину, его янтарные глаза, что под серым небом остаются тягучей смолой.

Мы спускаемся с моста на мост: они переплетаются друг с другом, так же, как наши руки. Оказываемся под занавесом, тяжелые потолки скрывают нас от преследователей. Мосты Нового Мира так мудрено напутаны, что, попади я сюда одна, непременно бы пропала, потерялась среди зданий, которые накладывают друг на друга тени и поглощают в зыбкую тьму. Серафим сбавляет шаг и дает мне перевести дыхание, снимает пиджак и накидывает на плечи вздернутого белого платья. Я с удивлением замираю — секунда, и иду дальше; вот уж что удивительно было по мне, так это отдать свою личную вещь в использование другому.

Сирена опять завывает — теперь над головами, эхом проникает в низовья Нового Мира и глухо ударяется о невидимую стену под ногами.

Мы вынуждены бежать дальше: с моста на мост, с этажа на этаж, с пролета на пролет, с платформы на платформы — это продолжается вязко и долго. Мы ищем укрытия в лавках, на крышах, в подворотнях чужих складов и гаражей и на крыльцах чужих домов. Сигнализация постепенно стихает, вой ее вибрациями стучит по вискам — отдаленно. Преследователи остались на поверхности, умы их не посетила мысль о том, что доведя меня до отчаяния, я могла пропитаться им по истине и, в подвешенном состоянии, выскользнуть из лодки, плавающей на поверхности, и отправиться на самое дно. Мы спустились на десяток этажей — непростительная высота. Разговоры не обрывают наш путь, не стесняют наше движение, я хочу задать сотни вопросов, но воздерживаюсь от каждого из них, питая себя тем, что время их еще не пришло.

Две пары квадратных каблуков выстукивают продолжительное токката из мрачного коридора, обложенного старыми металлическими листами и позабытыми людьми ящиками с давно просроченным провиантом; мосты заканчиваются, все они сплетаются в одном месте — перед нами одинокая длинная дорога, идущая под откос. На ней бы без труда могли поместиться две воздушные полосы для машин — так она широка. Дорога теряется в тени наставленных друг к другу многоэтажек.

— Куда теперь? — спокойно спрашиваю я, будучи точно уверенной, что нас никто не поймает.

Слова мои нарушают тишину, что слоями — как пыль — налегла на ступени и изголовья поручней мостов.

— Только вперед, — загадочно улыбается Серафим и влечет меня за собой.

Мы доходим до большого посадочного места и останавливаемся, я подмечаю его наличие здесь и задаю соответствующий вопрос, аргументируя тем, что здесь слишком низко и темно для посадки автомобилей.

— Это метро.

Ответ его сопровождается таинственным взглядом и мягкой улыбкой — плечи вздымаются в такт дыханию. Юноша подает мне руку — я без раздумий вкладываю в нее свою ладонь и иду следом. Мы спускаемся по лестнице — перед нами железная дверь.

В действительности ли Новый Мир имел в стенах своих метро? Никогда бы не подумала об этом; о чем угодно, но подобного рода предположения никогда не посещали мою голову. Метро строились под землей и служило для быстрого перемещения людей по городу; наш же Новый Мир можно было за полчаса исколесить на автомобиле по воздуху.

Отдаю пиджак Серафима — мне тепло; согретые мышцы отпускает, боль от усталости в них сменяется каким-то сладким упоением, и только бедро изредка отдает по нервам.

На первом же повороте сменяем траекторию нашего движения; узкий коридор проводит нас на станцию — достаточно широкую площадь изумрудного цвета, с обветшалыми рельсами за каймой и половиной выкрученных ламп под потолком.

Рядом с рельсами сидят двое — парень и девушка. Мы проходим мимо, останавливаемся у колон. Девушка поглядывает на меня, и тогда я смущаюсь рваному платью — поправляю юбку, скрывая нескромный вырез на ноге, спиной прижимаюсь к стене, ледяные лопатки касаются ледяной плитки и тут же отстраняются от нее.

— Скоро подойдет, — шепчет Серафим и смотрит на рельсы.

— Где мы? Что это за здание? — интересуюсь я.

Метро раньше делали под землей, а если земли нет?

— Обычные здания из кирпичных блоков, — отвечает юноша. — Бывшие больницы, поликлиники, магазины. Все, что не стекло — уже хорошо. Между магазинами проложены мосты с рельсами.

Почему об этом месте так много недосказанности, почему о существовании его не упоминается ни в одном справочнике и ни в одной учебной литературе? Откуда столько секретов, если запрет на распространение сводящей с ума и недостоверной информации был выпущен сравнительно недавно, в соответствии с чем статьи про метро должны встречаться в первых публикациях, отпечатанных без проверки комиссии Нового Мира?

Нарастающий рокот от рельс и поезда заставляет всех присутствующих на станции содрогнуться.

Пара поднимается. Девушка еще раз смотрит на меня: дугой очерчивает мой силуэт и замирает на струящейся в пол юбке, как вдруг из туннеля появляется поезд, и все взгляды оказываются устремлены на него. Он тормозит, раскрывает свои двери и испускает еще один — более щадящий слух — гудок. Мы заходим и быстро занимаем свои места; я встаю у окна, ибо притрагиваться к грязным креслам не хочу вовсе, а Серафим спокойно ложится на одно из них.

— Присядь, — мотает он головой на место рядом с собой.

— Не думаю, что это хорошая идея…

— Не думай, — посмеивается он. — Но дорога долгая, и ты сотни раз передумаешь.

Не требую долгих уговоров: прохожу и сажусь рядом — поезд в этот момент трогается. Я оборачиваюсь на парочку: парень близко наклоняется к девушке и что-то шепчет ей на ухо, а она не только допускает это, но и учтиво роняет голову к нему на плечо в ответ. Беспризорники! — охает нечто внутри меня и заставляет отвернуться.

Что-то под поездом периодически постукивает — гляжу в окно. Вдруг грязные стены метро пропадают, и перед нами предстает соседний мост с рельсами: снизу его крепят деревянные, почти прогнившие палки, что на дрожащих конечностях с трудом удерживают транспортное средство — самого поезда нет. Ужасаюсь тому, ибо понимаю, что мы едем на ровно такой же опасной дороге. Туннель вновь поглощает нас.

Я пытаюсь расслабиться и прилечь, но голова упирается в твердую подушку. В ушах стоит стук колес, слышится шепот пары, иногда их смех. Серафим подергивается — спит уже; решаю вздремнуть сама.