Я никогда не считала, сколько через мои руки прошло учеников. Не один десяток — это точно. О большинстве из них я уже рассказала. О фигуристах, с кем я работаю сейчас, — в конце книги. Здесь же я хочу вспомнить только несколько имен, о тех, кто оставил зарубки в моем сердце. Я более или менее знаю дальнейшую судьбу почти каждого, кого тренировала, но есть те, о ком я вспоминаю очень часто. Порой каждый день. И прежде всего это Бестемьянова и Букин.

 

Наташа и Андрей

Наташа Бестемьянова и Андрей Букин — самая большая история в моей жизни. Пятнадцать лет назад я завершала мою первую книгу строчками об Олимпиаде в Сараево. Да, я еще успела в той книге зацепить историю с «Кармен». А затем мы были вместе еще четыре года, до Калгари.

Наверное, я повторяюсь, но скажу еще раз: Наташа с Андрюшей — моя душа. Они для меня не просто пара, не просто талантливые люди… Мне они из всех, кто вышел из моих рук, ближе всего. Я именно так чувствовала фигурное катание, как они катались. Мы были абсолютно счастливы втроем. Никогда не забуду, как она мне кивала: мол, поняла-поняла, а Андрей — такая опора! Не могу сказать, кого я больше из них любила, но Наташа для меня нечто особенное, я всегда говорила, если б у меня была дочка, я бы хотела, чтобы она получилась такая, как Наташа. А если б у меня родился сын, я бы хотела, чтобы он походил на Андрюшу. Они насквозь мои люди, разделявшие со мной счастье, любовь, ненависть. Они одинаково со мной смотрели на жизнь, они впитывали все, что я делала для них, все, что им говорила. Мне кажется, что Наташа сейчас живет так, как жила бы я, будь молодой. Я совершала ошибки в отношениях с ними, они их тоже наделали немало, но они моложе, им простительнее. Все ушло, а осталось воспоминание о счастье. Нет большей радости, чем совместная творческая работа единомышленников. Сначала я их «лепила» и они меня беспрекословно слушались, а позже, в последние их годы в спорте, мы работали, идеально понимая друг друга. Наверное, раз в жизни бывает такое единение. Не каждый, даже самый опытный и самый известный тренер может таким похвастаться.

Где бы они ни находились, куда бы меня ни занесло, эти люди всегда со мной. Когда я приехала из Нагано с последних своих Олимпийских игр, первые два звонка — от Наташи и Андрюши. Они выступали во время Игр по телевидению и меня славили.

Но жизнь складывалась у нас нелегко. Мы сразу решили, что они будут выступать еще четыре года после того, как стали серебряными призерами в Сараево. Но третья Олимпиада в жизни спортсмена — это уже подвиг, потому что две уже за спиной. А нервы? а психика? — они же горят. Тем не менее лучшие их программы как раз родились в это четырехлетие между Олимпиадами: «Кармен», «Кабаре», «Рапсодия на тему Паганини» и, наконец, «Половецкие пляски». Кто вообще помнит, у кого из танцоров, даже самых знаменитых, какие были программы? С трудом можно назвать одну постановку. Например, у выдающейся Милы Пахомовой запомнилась «Кумпарсита», у Линичук — «Лезгинка», у Моисеевой — «Ромео и Джульетта». А у Бестемьяновой очевидцы не забывают все четыре программы и большинство показательных номеров. Можно спросить любого нашего или иностранного фигуриста, в те годы выступавшего, он назовет каждую их программу. Каждый год их произвольная становилась событием. Моих учеников спортивное начальство никогда не жаловало. Их нелюбовь ко мне переходила всегда на моих воспитанников, и им всячески старались усложнить жизнь. С первого же дня, как была выпущена «Кармен», мне ее сперва запрещали, потом интересовались: «Неужели вы музыку повеселее не могли найти?» В «Кармен» я впервые в мире сделала произвольную программу не из четырех несвязанных частей, а со сквозным действием. Я напомню, что на Московском международном турнире начальники сделали так, что Бестемьянова с Букиным стали вторыми после Климовой и Пономаренко, а те еще не были готовы к победе. На чемпионате страны нас просто обманули. Но когда мы приехали в Швецию на чемпионат Европы, без всякой надежды, все международные судьи сразу поставили их первыми. Этот чемпионат решил их судьбу до Олимпиады в Калгари. Отныне никто и не пытался их обходить, да и как такое сделать, если они на три головы возвышались над всеми. Только в родной федерации как всегда упорно не хотели понимать очевидное.

Справедливости ради требуется сказать, что «Кармен» — это не первая попытка единой музыки и единого сюжета, объединяющих всю произвольную программу. Напомню, что я уже делала подобную попытку с Моисеевой и Миненковым, но тогда наше новаторство оказалось несколько преждевременным. «Вестсайдская история», с которой они выступали, проиграла программе Линичук и Карпоносова. А в «Кармен», более того, вплелось еще и драматическое действие в спортивном произвольном танце. Все по правилам, ни к чему не придерешься, но новое всегда воспринимается тяжело.

Со Швеции, с 1985 года, началось победное шествие Бестемьяновой и Букина в спортивных танцах. Мы старались придумать не только незабываемые произвольные программы, но и такие же показательные номера. В их числе «Альбинони», который почему-то не показывали по телевизору. Зато противоположная судьба сложилась у «Цыганочки», ее демонстрировали раз двадцать.

Но прежде всего я горжусь, что сделала им четыре замечательные программы, четыре произвольных танца. Все их можно считать в немалой степени новаторскими, в каждой имелись открытия и находки. Любимые мои «Рапсодию» и «Кабаре» я бы назвала учебниками спортивного танца. «Рапсодия на тему Паганини» получилась изысканной. Записал ее мой Вова, он специально играл для нас этот концерт с оркестром. Одно это — уже событие. Кстати, музыка для «Кабаре» тоже записана на студии грамзаписи, потому что не существовало или я не могла найти одной мелодии, без вокала. Вова играл «Рапсодию» столь пронзительно, что эта пронзительность перешла в катание ребят. Я придумала для танца сюжет: он — художник, она — муза. Они читали эту музыку так красиво, так тонко, так прекрасно. Никто и никогда из танцоров не исполнял ничего подобного на льду. И костюмы зайцевские попали в точку.

Я обожала и обожаю работать со Славой, он великий художник и дизайнер. Небывалая загадка, как в условиях нашей страны он выжил, но еще большая загадка, как развился? Многое из того, что я наблюдаю сейчас у модных молодых российских кутюрье, я уже когда-то видела у Славы. Одни только его работы с Галиной Волчек в театре «Современник» уже делают его бессмертным. Я счастлива, что мне удалось работать вместе с таким гениальным художником.

Когда они вышли на лед в его костюмах, я увидела танцевальную пару иного уровня. Повторяю без конца: в большом деле мелочей нет. Как он открывал передо мной эскизы, и как я ждала этого момента. Слава никогда не ограничивался одним эскизом, он выкладывал их передо мной множество. Он не рисовал костюмы, а делал их на тему танца. Мы выбирали — о, с каким трудом мы выбирали! — из нескольких вариантов один. Ничего от ремесленничества, любая линия — вдохновение и прекрасный вкус. Так чувствовать костюм, как Слава, никто не мог. Он всегда настаивал сперва дать ему музыку и долго ее слушал. Сидел у нас на тренировках. Иногда просил показать, как будет строиться танец, и мы прокатывали перед ним черновые наброски программы. Вместе с ним я погружалась в неостанавливающийся творческий процесс…

Бестемьянова и Букин — мои дети. Мне порой кажется, что я имела отношение и к их рождению. К рождению их как звезд, я, безусловно, причастна, но я говорю об их появлении на свет. Ни с кем я так долго не работала, ни с кем столько раз не ездила в турне Тома Коллинза, и в этих турне никого так восторженно не принимали, как их. Какое же счастье, когда, приветствуя и благодаря твоих учеников, встает избалованная лучшим фигурным катанием в мире американская публика. А ведь у советского дуэта и близко не было такой рекламы, как у американских спортсменов.

Неописуемое счастье — довести своего ученика до той ступени мастерства, где публика в любой стране встает после его выступления. Зрителя нелегко оторвать от кресла, ой как нелегко. Нашу публику вообще невозможно, а в Америке на чужих публика редко поднимается. Но она вставала на Бестемьяновой с Букиным, и она вставала на Родниной с Зайцевым, а сейчас на Леше Ягудине.

Никакой талант нельзя закопать, я уверена в этом. Талант всегда прорвется, и чем тяжелее условия, через которые ему приходится прорываться, тем звучней и дольше он прозвучит. Нас закапывали, а мы все равно откапывались. Кто теперь об этом вспомнит? Теперь имена Бестемьяновой и Букина вписаны золотыми буквами в историю фигурного катания: они олимпийские чемпионы, они пятикратные чемпионы Европы, четырехкратные — мира. Спортивный путь у них получился длинный, они прошли три Олимпиады, такое мало кому удавалось. Думаю, в мире найдется не более двух десятков фигуристов, которые участвовали в трех Олимпиадах, за всю историю Игр.

Первый раз они попали в 1980-м в американский Лейк-Плэсид, там чемпионами стали Роднина и Зайцев. У меня всегда на Олимпиаде спортсмены выступали в двух видах, Наташа с Андреем в Лейк-Плэсиде заняли в танцах седьмое место. На своей второй Олимпиаде в Сараево они уже серебряные призеры, впереди только Торвилл и Дин. Кстати, и в Америке они тоже расположились за англичанами, те заняли на той Олимпиаде шестое место. Бестемьянова и Букин могли бы и раньше начать атаку на позиции Торвилл и Дина, возможно — и выигрывать у них, но наша федерация на следующий год после Олимпийских игр лишила их такой возможности — они считались молодыми, и судьи на чемпионате СССР не поставили их выше Линичук и Карпоносова. Синилкина мне сказала: «Ишь ты, какая быстрая. Подожди». И мы «подождали», потеряв четыре года. Обычно после Олимпиады на чемпионаты Европы и мира везут молодых и новых. Теперь они начинают между собой бороться.

А пока Линичук с Карпоносовым проигрывали Торвилл — Дину, федерация пропустила момент «выпустить» Бестемьянову с Букиным. Именно они могли бороться с англичанами. Я совершенно убеждена, что нашими начальниками неправильно был выбран лидер. Но мы оставались бодрыми и веселыми, очень уж нам хотелось стать чемпионами. С Наташей и Андрюшей я работала, как в сказке. Я знала, что они у меня есть, и я к ним на СЮП, на лед, не бежала, а летела. Мне всегда было интересно с ними. Они никогда не спрашивали «зачем?» или «почему?». Они мне доверяли целиком и полностью. Слава богу, что путь, который я им выбирала, оказался верный. Правда, они в этом и не сомневались ни на миг.

Так и стоит перед глазами взмах Наташиной головы, после того как я спрашивала: «Поняла?», она только кивала, никогда ничего не говорила в ответ. Я так оказалась избалована своими учениками, избалована их доверием и их любовью ко мне, что последние два года с Куликом мне приходилось очень тяжело.

Надеюсь, что им было хорошо со мной, хотя жизнь наша вне спорта складывалась, как я говорила, не только из радостей, но и из больших проблем.

Они начались, когда у Наташи появилась первая и единственная любовь всей ее жизни — Игорь Бобрин. Тут оказался затянут слишком тугой узел. Я дружила с Юрой Овчинниковым, а Игорь женат на сестре Юры — Наташе, я и ее знала с детства. Тем более что у Игоря и Наташи Овчинниковой рос сын — Максим. Но я понимала, что моя Наташа не просто увлеклась, влюбилась, а полюбила — и это не было легким романом, оттого все проходило мучительно и нервно. А потом моя работа с Игорем в одном коллективе, казалось, постепенно вывела нас на нормальные отношения, вроде все утряслось. Но тут Игорь связался с уже упомянутым Воловым, захотел сделать свою труппу, отстранить от руководства коллектива Юру Овчинникова. Естественно, начались скандалы, и они не могли не отразиться на наших с Наташей отношениях. Я как могла старалась не переносить театральные разборки на их тренировки. Игорь очень сложный человек, договориться с ним нелегко, но мне казалось, что как большой спортсмен он сам понимает, что его жене нужно сначала выиграть Олимпиаду, а потом уже выяснить наши отношения.

Не буду вдаваться в подробности, важно, что она Игоря очень любила, и сейчас думаю, что я была обязана в то время вести себя мудрее. Мне же казалось, что он ее недостаточно любит, хотя теперь понимаю, что ошибалась. Доказательством тому — их уже долгая совместная жизнь. Девочка Наташа необыкновенная, хрустально чистая. Она полюбила один раз и на всю жизнь. Как же ей приходилось трудно, наверное, порой совсем невыносимо, если она когда-то, не выдержав, мне сказала: «Два самых моих любимых человека — это вы и Игорь. И оба меня терзаете. Неужели вы не могли придумать так, чтобы ансамбль не распадался, чтобы вы по-прежнему работали вместе?» Она принесла в жертву свою профессиональную карьеру, она пошла работать после спорта не в американский балет на льду, а к Игорю в театр. И Андрей, помаявшись, а куда он без пары, пошел за ней. Наташа многое умеет: и сама катается, и ставит программы, и занимается организационной работой и бухгалтерией. Она настоящая опора своему мужу и его настоящая любовь.

Игорь без скидок и комплиментов талантливый в нашем деле человек и уникальный исполнитель. Я видела его постановки, они все сделаны с большим вкусом, возможно, на камерную аудиторию, но не могу не отметить, что видна его рука, его собственный почерк. Какая-то девочка, по-моему из Венгрии, вышла пару лет назад на чемпионате Европы катать короткую программу, и я без всякого объявления вижу — это рука Бобрина. Я спрашиваю, кто хореограф, — точно, с ней работал Игорь.

Сейчас у нас нормальные, слава богу, ровные отношения. Они живут счастливо. Мне всегда казалось, что Наташа с Андреем (а Андрей выступал за это) должны были пойти в западное шоу. Тогда, когда они закончили, буквально через год, уже можно было не спрашивать в ЦК КПСС разрешения на участие в мировых турах. Наверное, выступая там, они продлили бы себе звездную жизнь. Но Наташа решила поднимать коллектив мужа, и ей это удалось. Одно только присутствие в труппе таких чемпионов, как Бестемьянова — Букин, высоко поднимает ее акции, а то, что они еще и активно выступают, дало возможность коллективу крепко встать на ноги.

Андрея я всегда звала «сынок», он хороший человек, и я переживаю его домашние трагедии, его трудная семейная жизнь до сих пор меня не оставляет в покое. Когда они уходили из спорта, я не сомневалась, что впереди их ждет блистательное будущее. Но кто знает истину? У них своя жизнь, и они вправе распоряжаться ею сами. И Наташа, и Андрей сыграли много ролей в своем театре, возможно, им это интересно, но есть зал на тысячу мест — это камерный театр, каким, собственно, и является театр Бобрина, но есть и театр мировой. В том огромном театре премьер, наверное, не так много, меньше эксперимента и с творчеством попроще, но настоящий большой успех именно там.

Когда они участвовали в профессиональных соревнованиях и я слышала, что они четвертые или третьи, у меня начинало болеть сердце и отнимались ноги. Таким дарованием и таким человеческим талантом, которыми обладают эти двое, в нашем деле редко кто обладает. Да, в моем представлении у них должна была сложиться более звездная судьба. Но они счастливы в своем театре, что еще надо? а мне обидно, что мало народа их видит, их редко показывают по телевидению. По понятным причинам они не имеют возможности гастролировать по России. А я бы хотела, чтобы их театр гремел и сверкал. Сейчас у меня нет никакого чувства ревности ни к их театру, ни к Наташе и Игорю. Конечно, мне всегда хочется работать с ними вместе, и это понятно. Они же относятся к числу тех выдающихся фигуристов, которым можно ставить танцы всю свою жизнь. Но ребята выбрали свой путь. Они нелегко живут, но стараются держаться на уровне, и это вызывает уважение.

Однажды у нас возникла серьезная ситуация на чемпионате мира. Я не довела до ума оригинальный танец, и мы его проиграли. Оригинальным танцем в тот год выбрали вальс. Этот танец — не мой конек. Теперь-то я понимаю, какую сделала ошибку, им полагалось сделать вальс драматический. А была выбрана музыка «Венского вальса». Этот вальс легкий, легковесный, он никак у меня не получался, я много раз его переделывала. В конце концов он попадал под разряд нормальных, а им полагался выдающийся. Климова с Пономаренко, их главные соперники, в том году катались под музыку из оперетт. Опереточный стиль им стопроцентно подходил: вальс легкий и изящный, он получился лучше моего.

Но когда ты на чемпионате мира проигрываешь оригинальный танец, пусть даже одним голосом, становится страшно. Ко мне ночью пришла Наташа: «Что нам делать? Я же понимаю, что судьи на стороне Климовой». Я говорю: знаешь, детка, надо так завтра кататься, как ты никогда не каталась. Чтобы люди в зале своего дыхания не услышали. Бывают даже не дни, а секунды жизни человека, когда он должен своим искусством, своим катанием заставить всех судей не посметь поставить вас вторыми.

И они именно так и катались. В зале — гробовая тишина. Я никогда такого выступления не видела, ни у кого и никогда больше. Судьи не посмели их опустить. Они выиграли голосом одного или двух арбитров, причем один из них дружил с Наташей Дубовой, тренером Климовой. Но и тот не посмел после такого катания поставить низкие оценки.

После «Кармен», после «Рапсодии» мы очень тяжело готовились к Калгари. Проблемы начались за год до Игр, когда мы работали над произвольной программой «Кабаре». Андрюша кричал на нас с Наташей, я прощала его, понимая, что нервы уже не выдержали такого накала. Руководители же не понимают, что они жгут мосты не за мной, — да и черт со мной, — они подсекают людям. Сидят в своих кабинетах и треплют почем зря нервы людям, которые бы им пригодились для большой работы. Вот и у Андрюши потихоньку расшатывалась психика.

Они начали выяснять отношения, чего никогда до этого не делали, стали ругаться на тренировках, при том, что это такая мирная пара, мне такая и не снилась, особенно после того, как через меня прошли Роднина с Зайцевым и Моисеева с Миненковым. Там коньки летели в батарею отопления и разлетались в разные стороны, причем это не считалось чем-то экстраординарным. А тут вдруг появилась удивительная пара, кивок головы, и им все понятно. Внутренние отношения между партнерами почти идеальные. Но, конечно, сыграл свою роль наш разлад с Игорем, и они уже сильно повзрослели. Третий олимпийский цикл. Итак, они бесконечно выясняли отношения, что, конечно, качество работы не улучшало.

К тому же начались травмы. Наташа поехала с Игорем кататься на горных лыжах (как потом я должна была его любить?). Я умоляла не ездить, я не разрешала, а она поехала. И «привезла» оторванную боковую и крестообразную связки в колене. На лыжах-то едва-едва стояла, но поехала за Игорем. Хочется же с любимым человеком проехаться по горам, ясное дело. Но я считала, что Игорь взрослый человек, опытный спортсмен, уж он-то должен был профессионально следить за ней, чтобы она не ломалась. Тем более я ее ноги хорошо знала, и он, наверное, тоже.

«Кабаре» принесло Бестемьяновой и Букину на чемпионате мира безоговорочную победу. Не танец, а фейерверк! Рождался он следующим образом. Наташу только прооперировали, а я на следующий день уже принесла ей запись музыки, чтобы как-то порадовать. Мы до этой травмы и так целый год бинтовали ей ногу, и я не представляла, что же теперь будет с порванными связками.

Они буквально катались на трех ногах, и на трех ногах выиграли все соревнование.

Когда-то я Юте Мюллер с восторгом рассказывала: «Юта, у меня после Моисеевой появилась новая девочка в Москве. Она такая красавица, ты не представляешь, а какой у нее талант!» Юта посмотрела на Наташу и спрашивает у меня: «Ты с ума сошла. Это, по-твоему, красавица? Вот эта рыжая — красавица?» Я твержу: «Да, она красавица». Юта задумчиво: «С тобой, наверное, что-то случилось». Через два года Юта ко мне подошла: «Ты знаешь, а она действительно красавица».

Красоту Наташину, и внешнюю, и внутреннюю, и ее талант, который радовал тысячи людей, почти все специалисты углядели очень не скоро. А я увидела ее достоинства с первой же минуты. У Андрюши характер куда сложнее, но он гениальный партнер, и только с ним она могла стать той, кем стала. Он — мальчик, переломивший себя. Фантастическая выносливость, конек феноменальный, нервы, какими поначалу обладал Андрей, — у одного из сотни чемпионов. Может быть, его психика изначально не была рассчитана на такие умопомрачительные победы, но актер он изумительный: тонкий и глубокий, слышащий музыку. Он всегда имел свою партию, свое лицо, но не старался выпятиться на первый план.

Они вместе совершенно идеальная пара.

Третья Олимпиада. У кого-то и перед первой нервы уже в хлам. Один раз на тренировке он ее заводил, заводил, и они упали. Невооруженным глазом было видно, что сейчас что-то случится, не может пройти даром такое — все время напряжение. И в падении он пропорол ей ногу, да так, что все бедро раскрылось, к тому же еще и сотрясение мозга.

Выходили они на лед всегда как премьеры. Еще только ботинки шнуровали, а уже было видно, что это звезды готовятся к выходу. Как я обожала это в них.

Оба — предельно честные. У нас раньше деньги серьезные не водились. А летом меня обычно отправляли во Францию, заработать денег Спорткомитету. Я вкалывала по восемь часов в день и за три недели, точнее, за двадцать четыре дня готовила для французов восемь произвольных программ и восемь оригинальных танцев. Ничего я за такой ударный труд не получала, все мои гонорары шли прямым ходом в Спорткомитет, а взамен мне выдавали тридцать процентов официальных суточных (почему тридцать, а не двадцать или шестьдесят, неведомо). Конечно, французы мне немножечко подбрасывали, что сейчас не секрет, но и тогда, наверное, они понимали, что тренеру с мировым именем полагается чашечку кофе себе самой покупать. Вспоминаю те годы, вот стыдоба так стыдоба. А все носимся: «Великая держава, великая держава». В этом городке Морзин у меня остались десятки дорогих друзей: и Поле, и Клод, и Жан Клод, и Анна, моя подруга, царство ей небесное, она недавно умерла. Я там на коньки ставила французскую пару Маньет — Лаванши, теперь уже чемпионскую, они выиграли первенство Франции. Я подбирала к Софи партнера, как недавно и как давно все это происходило… Но я отвлеклась. Мне-то доплачивали, но что делать с моими ребятами? И я отправляла их на свой страх и риск с показательными выступлениями, которые организовывались на курортах в горах. Риск и для нашей общей благополучной советской жизни: могли дисквалифицировать, лишить званий. Зато мои ученики зарабатывали деньги, давая восемь — десять показательных выступлений. Потом Андрюшка садился на постель и делил деньги на равные кучки.

Мы жили из года в год в одной и той же гостинице — отеле «Ля Бержери». В конце концов хозяйка гостиницы Поле стала моей подругой. Городок маленький, он весь нас знал и любил. В Морзине мы обязательно устраивали показательные выступления. Конечно, хотелось заработать, но еще и хотелось показываться, а это уже находилось под строжайшим запретом. Почему? По какому праву? Непонятно. Так же, как и полстраны, мы зарабатывали подпольно. Зато к концу поездки, довольные и счастливые, на один день в выходной мы спускались вниз с гор, в Женеву, и одевались на будущий сезон: сапоги, сумки, куртки. В Москву же нельзя деньги привезти: страх господень, если поймают на таможне. Какую-то заначку мы у Поле оставляли. Для нас тогда огромные суммы — пятьсот, тысяча долларов. Но благодаря выкроенным деньгам мы могли хотя бы прилично выглядеть и существовать. Оплачивать портным шитье костюмов, звукорежиссерам запись музыки. Но когда предстояли серьезные траты, мы разносили все купленные за границей тряпки по всем комиссионкам. Только ради того, чтобы костюмы у нас блестели и вид был такой, что к нам не подойти.

Я их не разделяю: Наташа — Андрюша, Андрюша — Наташа. Такой единый образ лег в основу их танца на музыку из знаменитого фильма «Кабаре». В нем получились всякие смешные штучки. Как они ухватили легкость, иронию и трагизм Лайзы Миннелли — не объяснить, но они умели смешить, как выдающиеся комики — сквозь слезы. На следующий после «Кабаре» сезон я собиралась сделать произвольный танец на музыку Бородина из оперы «Князь Игорь» — знаменитые «Половецкие пляски». Музыка никогда совместно с фигуристами не обсуждалась, обычно я ее приносила и предлагала: «Послушайте». Наташка музыку никогда с первого раза не принимала, а Андрей, напротив, сразу в нее окунался. Ее же будто пыльным мешком из-за угла — она моргала, кивала, но мелодии не слышала. Зато потом, когда музыка входила в нее, в ее душу, она мельчайшие детали, даже не такты, а ноты, раскладывала в своих коньках, в своем теле и делала это потрясающе!

Про Олимпиаду в Калгари особенно рассказывать нечего. Готовились и готовились, дело привычное. Вот только костюмы одели чемпионские, роскошные, в тяжелом золоте — от Славы Зайцева. Марина Климова приехала в Канаду в хорошей форме, но Сережа Пономаренко заболел перед Олимпийскими играми, заболел очень тяжело: инфекционная желтуха. Далее следовало трудное выздоровление. Так что у моих просто никаких соперников рядом не оказалось. Сережа с Мариной героически откатались и выиграли второе место у французов, причем канадского происхождения, брата и сестры Дюшене.

Мы, советские тренеры по фигурному катанию, жили вместе в одном домике: Чайковская, я, а с нами одесситка Галя Змиевская, тренер Вити Петренко. К себе в дом, в свободную комнату, точнее, на диван в гостиной, мы взяли Гену Хазанова. Дело в том, что его поселили в одном доме с руководством, где ему совершенно нечего было делать, и он прохаживался по улице с тоскливым лицом. Я сразу уволокла Гену с собой, пообещав, что он будет жить с нами очень комфортабельно. И хотя ему досталась проходная комната, он заметно повеселел и выглядел почти счастливым. По вечерам он нам читал свои миниатюры. Такая получилась домашняя Олимпиада. Я поставила произвольную программу Вите Петренко. Мы с ним занимались уже второй или третий год, потому как я крепко дружила со Змиевской. Витя в Калгари неожиданно стал бронзовым призером Игр. У меня там катались еще и Анненко — Сретенский, которых мне доверила Пахомова, ее любимая пара, сама же Мила уже не вставала.

Соревнование, всегда оставляющее след в душе, — конечно, Олимпиада. Это состязание другого уровня, тут за тобой наблюдает весь мир. Кажется, что вся планета останавливается или кружится вокруг тебя. Нигде, как на Олимпиаде, так остро не чувствуешь принадлежность к своей стране, к своей команде. На Играх возникает иное состояние души. Не знаю, откуда оно берется, вроде те же самые люди на катке, но к Играм требуется совершенно другая подготовка.

Калгари — первая Олимпиада, когда нам дали для проживания целый дом. Физически я ее перенесла очень тяжело. В этом тихом чудном городке я совершенно разладилась. В конце октября я вдруг увидела во сне падающую во время выступления на Олимпийских играх Наташу, а потом я ищу, ищу ее, но найти не могу. Сон оказался вещим, после Калгари мы расстались. Я действительно боялась в их произвольном танце одного отрывка. Никому не говорила о своем сне, но боялась, что гладко для нас последний вечер на Олимпиаде не пройдет. И она пошатнулась именно в этом месте, что мне приснилось. Если посмотреть внимательно видеозапись, то можно увидеть, как она начала падать, но Андрей ее буквально выхватил из падения. С октября я больше нормально не спала ни одной ночи. Я так измоталась от бессонницы пополам с этим кошмаром. Ужасная тренировка прошла перед стартом, они утром падали, просто не вставая, нервы окончательно расшатались. В семь утра назначили тренировку, полвосьмого я ее закончила, и падать-то было не с чего, они же великие мастера. Но это — Олимпиада. И на ней всегда нервозная обстановка. К старту я сама чувствовала себя полностью измотанной. Я видела, как нервничает Наташа, а она умела держать себя в руках. Я боялась за их моральное состояние, точно так же я боялась спустя десять лет на Олимпиаде в Нагано за Грищук и Платова, которые тоже вышли на старт третьей своей Олимпиады, и с нервишками у них было совсем плохо, хотя их трехразовый цикл из-за переноса Игр оказался на два года короче, чем у Бестемьяновой и Букина. Каждый спортсмен обязан справляться с собой исключительно сам. Сначала спортсмен должен одержать победу над собой. Он выиграет, если соберется и сделает то, что умеет, а на соперников не обратит внимания. Победа заложена в уже отточенной программе, ему остается только безошибочно ее прокатать…

Я боялась какой-нибудь случайности, которая может вызвать психологический срыв, но выступили они блистательно, исключая тот момент, когда Бестемьянова пошатнулась. Мы хорошо отметили победу, за нее впервые прилично заплатили, по-моему, выдали четыре с половиной тысячи долларов. Нам с Наташей их хватило, чтобы купить по шубе и уехать из Канады свободными от валюты.

Состояние мое было настолько плохим, что я попросилась на первый же рейс в Москву. На Олимпийские игры у меня обычно выпадает день рождения, мы справили его с Наташей и Андрюшей в последний раз вместе. Чувствовала я себя все хуже и хуже, мне казалось, что еще немного и я упаду, сердце еле стучало. Кое-как долетела до Москвы. Рядом сидели Гордеева и Гриньков, они тоже улетали первым самолетом. В памяти осталось только то, что Катя все время ела йогурт. Такая маленькая и бесконечный йогурт.

Так плохо мне было впервые. Утром, в Москве, сказала соседке, не хотела маму волновать: «Ира, отвези меня в 1-й Мед к Абраму Львовичу Сыркину, сама не дойду». Там я поднялась на четвертый этаж, открыла дверь в кабинет доктора, а дальше ничего не помню. Очнулась уже в реанимации. Замечательные врачи Майя Борисовна и Абрам Львович стояли надо мной. В больнице я провела месяца полтора.

На чемпионат мира в том же году после Олимпиады Наташа с Андрюшей поехали без меня. Я им звонила, меня волновало только их настроение, ибо они находились в великолепной форме и проиграть могли только сами себе. Не проиграли, стали четырехкратными чемпионами мира. А я перенесла микроинфаркт в результате тяжелейшей гипертонии, которая разыгралась в Калгари…

Мы не расставались друг с другом, мы взяли и разошлись. Точнее, разошлись наши дороги — они пошли в одну сторону, я в другую. Нет, мы не расставались, у нас даже не было прощания. Я люблю их по сей день. Люблю.

 

Торвилл и Дин

Конечно, знаменитые английские чемпионы в спортивных танцах никогда не были моими учениками. Но оказались они в этой главе не случайно. Нередко я «заряжалась» от их творчества не меньше, чем от своих лучших дуэтов. Как-никак, а десять лет проведены и рядом, и вместе. Но есть одна крохотная зацепочка, позволяющая мне считать себя пусть очень ненадолго, но их тренером. Существовала между нами маленькая тайна. О ней вы вскоре узнаете.

Я много уже про них рассказывала и в первой части книги, и в главе о моем театре, про их работу с моим коллективом. На Играх 1984 года в Сараево они в произвольной программе выступили с танцем на музыку «Болеро» Равеля. Их «Болеро» победить было невозможно никому и никогда. Они безоговорочно были лучшими и первыми, хотя как знать, поставь я на год раньше «Кармен» Бестемьяновой и Букину…

С идеей «Кармен» я носилась в преддверии олимпийского 1984 года, но меня тогда совершенно все доконали, говорили, что мои постановки слишком завязли в драматургии, нужно делать что-то повеселее. Я стала работать над «Русской ярмаркой», искрометным танцем, где что ни секунда, то находка. Его и сейчас можно смотреть, спустя почти двадцать лет он не выглядит устаревшим. Из «Русской ярмарки» легко сделать три программы, такое там количество непереработанного материала! Наташа с Андрюшей в Сараево завоевали серебро, это хороший результат. Ни с ними никто не боролся, ни они не боролись с Торвилл и Дином. Неравнозначные получились программы, «Болеро» — это новая эпоха в танцах, как и «Кармен». Но, наверное, жизнь сама все расставляет по своим местам.

У англичан в «Болеро» наблюдались явные нарушения правил. Мне позвонили из лондонской газеты, кажется «Дейли мейл», и сказали, что у них прошел чемпионат страны, у Торвилл и Дина в программе большие отклонения от правил, а поскольку я с ними соревнуюсь, они бы хотели услышать мой комментарий. Они еще сказали, что у судей получился большой разброс в оценках. Я ответила: для того чтобы что-то прокомментировать, неплохо сначала посмотреть на то, что собираешься комментировать. Они быстро нашлись — мы пришлем вам кассету. И мне действительно прислали запись произвольного танца Джейн и Криса. Я посмотрела пленку и пришла в неописуемый восторг. Но служба моя протекает в другом лагере — противоположном, и я должна была что-то придумать, чтобы как-то выскочить из этой двусмысленной ситуации. Действительно, в программе легко прочитывался целый ряд нарушений. Нарушения по элементам, нарушения по времени. Естественно, как-то нам полагалось реагировать, потому что или всем надо разрешить, такие вольности, или не разрешать никому. Вроде бы все звучало справедливо, но я-то понимала, как это все неправильно. Мне пришлось найти какие-то слова, и я сказала о нарушениях (понимая, что выиграть все равно у них невозможно), сказала, что все должны находиться в равных условиях. «Fair play» — честная игра, как говорят англичане.

Под Джейн и Криса, правда, легко не подкопаешься, они придумали всякие хитрости. Например, они стояли, а танцевали руки, голова, не двигались только коньки на льду, шло время, звучала музыка, но скольжения нет. И это можно было рассматривать двояко — и как нарушение, и как выполнение правил.

Меня донимали журналисты, я отвечала, что тогда право на разночтение должны иметь все остальные. Вот и все, что я могла сказать, потому что, честно говоря, сказать было нечего. Джейн и Крис не только открывали новое направление, но и сделали потрясающий произвольный ганец на самом высоком художественном уровне. Настоящее большое искусство.

Я не сомневалась, что «Болеро» Торвилл и Дин будет жить десятилетия. Что их танец станет символом, явлением Олимпиады. Так оно и произошло.

Я сама всегда отличалась тем, что никогда точно не знала правил. Ни разу не открывала книгу, где они записаны, и невольно получалось так, что постоянно их нарушала со всеми своими парами. Меня все время наказывали. Я и не думала ни о каком реформаторстве, но еще с Моисеевой и Миненковым придумала сюжетный танец с единой музыкой — как я уже писала, на этом мы погорели. Их «Вестсайдская история» единодушно рассматривалась специалистами фигурного катания как балет, а не как классический произвольный танец из нескольких разноплановых фрагментов. И нас с Бестемьяновой и Букиным сколько раз наказывали за нарушение правил. Когда я выступила против вольностей в произвольной программе Джейн и Криса, англичанка Бетти Калловэй, тренер Торвилл и Дина, — а она обладает изумительным английским юмором, — сказала: «Я рада, что наконец Татьяна первый раз открыла правила. Хочется ее с этим поздравить, никто и поверить не мог, что она возьмет их в руки». Да, я нередко работала не по правилам, я делала то, что мне диктовала музыка. Об этом, все прекрасно знали, но одна только Бетти «порадовалась» за меня.

После Олимпиады в Сараево Крис и Дженн ушли в профессиональный спорт. Потом мы долго работали вместе в одном шоу, о чем я подробно уже рассказала. Я не только уважительно к ним отношусь, но смело могу заявить, что я их фанатка. Они по-прежнему что-то невероятное делают с коньком, каждый год на протяжении целого двадцатилетия — это уникально. Они никогда не повторяются, в любом их танце всегда можно увидеть тысячи находок. У меня есть к ним какие-то свои профессиональные вопросы, но «задавать» их означает влезать в стиль этого гениального дуэта. У Криса я всегда, даже в неудачном танце — у любого бывают промахи, — все равно найду что-то, что для меня интересно.

С нами произошла история, о которой я рассказываю первый раз в жизни, даже не знаю, как найти нужные слова. Они выпустили книгу, и в ней про меня есть пара строк, но моя фамилия не названа, потому что я боялась, что меня заклюют и затерзают в родной стране.

Год 1994-й. Я находилась со своим коллективом в Англии, мы показывали «Золушку». Крис и Джейн обязательно приходили ко мне на концерт, они смотрели все три моих балета: и «Спящую красавицу», и «Золушку», и «Красавицу и Чудовище». Я регулярно их приглашала, а они мне так же регулярно говорили, что в восторге от того, что я делаю в своем театре. Наступил олимпийский сезон, тот самый, когда фигуристам-профессионалам разрешили соревноваться с любителями, и они решили снова вернуться в спорт. Как-то мы говорили на тему повторения пути, и я высказала свое мнение, что если есть силы вновь соревноваться, то нужно возвратиться хотя бы на один год. Я считала, что англичанам в танцах до сих пор нет равных, так я в них была влюблена. Они пригласили меня приехать на чемпионат Англии. Но я отказалась, не помню уже по каким причинам, то ли я улетала в Москву, то ли очередной раз что-то произошло с моими артистами.

Позже меня нашла их секретарь Деби: «Татьяна, ты не могла бы к нам приехать?» Уже прошел чемпионат Европы, где они выиграли, но не так бесспорно, как всегда. На европейском первенстве я впервые увидела их новый танец. Да, Торвилл и Дин победили, но оценки распределились таким образом, что они легко могли стать и третьими. Именно за счет третьих мест они оказались впереди. О подобном раскладе можно долго рассказывать. Тут нет никаких махинаций, иногда в судействе и не такое бывает. Спустя несколько лет Кулик, напротив, улетел непонятно за что? Компьютер все честно посчитал, но так разбросались судейские оценки, что вместо ожидаемого третьего места он получил пятое…

Так вот, несмотря на то что Крис и Джейн заняли первое место, «пасьянс» накануне Олимпиады получался таким, что все лидеры в танцах имели равные шансы. Лидеры — это Гришук и Платов, Усова и Жулин и Торвилл и Дин. Преимущество у Грищук и Платова, они молодые, у них хорошая программа, они здорово катались. У Усовой и Жулина олимпийская программа получилась неудачная, и что обидно — за год до Игр они выступили с потрясающим произвольным танцем. Но в олимпийском сезоне у их тренера Наташи Дубовой традиционно одно и то же: в решающий момент у нее не получается программа, это ее постоянная беда. Как олимпийский год — так средненькая постановка.

Деби мне передача просьбу Криса, а смысл ее был в том, чтобы я приехала и оценила их произвольный танец. То, что я видела по телевизору с чемпионата Европы, мне не понравилось. Обязательные танцы мне посмотреть не удалось, оригинальный же у них был лучше остальных на десять голов. Они выступили с уникальной «Румбой». Как я понимала, в том же направлении им полагалось сделать и произвольный танец — тогда бы они стали первыми по-настоящему Не бегать и скакать, а делать то, что только они умеют своим коньком. «Румба» вся на 6,0, ее нельзя было ни с чьим оригинальным танцем даже сравнивать, и ни у кого из судей не поднялась на это рука. Но этого мало, последнее слово — за произвольным танцем. И для него они должны были взять другую музыку!! Музыку, позволяющую им себя выразить и создать драматическое и в то же время даже сексуальное действо, в котором они могли бы кататься так же кантиленно, как они демонстрировали это в «Румбе» или в «Болеро». А Крис взял да и соорудил стандартный произвольный танец. Да, объявили очень жесткие правила, но ведь они уже доказали, что имеют право спорить с этими правилами. Я до сих пор не понимаю, как была допущена такая ошибка с музыкой. Роковая ошибка.

Я к ним приехала. Мало того, они прислали за мной самолет. Поэтому правильнее сказать: я прилетела и села смотреть. Обязательные танцы у них получились слегка замедленными, за прошедшие десять лет их стали исполнять несколько по-другому — шире и свободнее, но тут все просто: нужно прибавить скорость и катать чуть-чуть иначе. Техника-то осталась выдающаяся, но они, мне кажется, ею неправильно распорядились. Так что если разобраться до конца, то и направление в обязаловке получилось ошибочным. Оригинальный танец, я уже говорила, был доведен до совершенства. А произвольная программа — мимо на сто процентов. То, что успешно проходило на показательных выступлениях или в шоу: в шикарных костюмах, при световой партитуре, да еще при кордебалете, который с ними работал, — это одно. А здесь, на пустом катке, без специального освещения, музыка, которую они выбрали, меня просто не волновала. Почему — я не знаю. Они остановились на танце Фреда Астера. Я предложила хотя бы переделать детали. Но, в принципе, выступала за то, чтобы сделать новый танец. Бросить все, закрыться на неделю, вернуться к музыке, пусть даже того же «Болеро», и поставить его, полностью изменив концепцию. Но они боялись, что уже не хватит времени. Я понимаю их страх, но не принимаю… И вообще многое оказалось не продумано, включая костюмы. Для произвольного танца и «Румбы» костюмы еще смотрелись, но есть еще костюмы для тренировки, те, в которых показываются судьям. Мы же начинаем их «обольщать» уже на тренировках.

Короче, они выбрали ошибочный путь: начали усовершенствовать танец. У них в любой программе тысяча уникальных элементов, феноменальных шагов, связок. С таким дуэтом, как Торвилл и Дин, можно сделать бог знает что! Но они не продумали главной линии. Мы подделывали, а не делали. О том, что я работаю с Крисом, конечно, никто не знал. Мы подделывали, что-то переставляли за неделю работу закончили, а может, даже за четыре-пять дней. Танец, конечно, по связкам не был отрепетирован. Для спортсмена это сильный психологический шок, когда он переделывает программу перед выездом на главный старт. Они меня просили поехать на Олимпиаду. Наверное, со мной им было бы спокойней, легче. И Бетти хотела, чтобы я поехала. Я их любила и к ним приехала, они мне сняли в этом крошечном Лиллехаммере маленькую квартирку. Все впали в крайнее удивление, чего это я вдруг заявилась. Объяснила, что меня муж командировал посмотреть Олимпийские игры. Мне выдали пропуск, я высиживала на тренировках танцоров, но к ним никогда не подходила. Мы встречались у них в гостинице, я объясняла, что надо делать на тренировках, на какие стоит ходить, а какие следует пропускать: они привыкли использовать любую тренировку, даже если она назначена на пять утра. Я же доказывала, что накануне такого старта надо делать ударные тренировки, показательные для соперников и судей, и только на них появляться. Но именно на такой ударной тренировке они смотрелись неважно и, как назло, все судьи собрались у бортика. Они решили прокатать произвольную программу целиком, а надо было продемонстрировать лучшие отрывки. Но переубедить их я не смогла.

Так сорвался мой план, а я на него очень рассчитывала. Слишком они дергались. Мне раньше казалось, в те годы, когда с ними соперничали Бестемьянова и Букин, что нервы у англичан отсутствуют. А тут при прокате произошла пара сбоев. Они так и не привыкли показывать программу по частям или выпускать из нее какие-то куски. И мои уговоры не помогли. Крис стоял на своем, и «благодаря» такой английской упертости после обязательных танцев они заняли третье место. Зато наши все как один разбивали свои танцы на части, и это производило сильное, неразмазанное впечатление. В первый день Грищук с Платовым выступили блистательно, зато во второй, в оригинальном танце, Торвилл и Дин были первыми. Оставался последний номер — произвольный танец. Но именно его они явно проигрывали, потому что Грищук с Платовым вошли в такую физическую и функциональную форму, что хотя имели не бог весть какую программу, но прокатывали ее дерзко и здорово. Англичанам полагалось сыграть на другом. Я устроила совещание, пригласила Бегги, мужа Джейн Боба, их товарища и помощника к себе на квартирку, где объявила: надо сделать какой-то необыкновенный ход, выкинуть что-то из ряда вон выходящее — иначе судьи поставят Крис и Джейн только на третье место.

Я уже говорила, что английский у меня оставляет желать лучшего, но тут все друг друга понимали, про свое же дело говорим. Считая, что нужно устроить всеобщий шок, я предложила такую авантюру — заменить неожиданно музыку… вспомнить «Болеро»! «Болеро» у них продолжало жить в ногах. Костюмы для показательных выступлений, а оно у Джейн и Крис было именно «Болеро», у них с собой. Я собрала эту английскую компанию и говорю: «Все равно вас поставят третьими, понимаете, нет шансов». Слепому видно, что выше не поставят. К тому же еще и эта тренировка подкузьмила. Понятен настрой судей, хотя программа «Фред Астор» уже выглядела очень и очень прилично. Но в танцах как заранее сложится мнение арбитров, еще до старта, так оно и будет. Они уже судят не по катанию. Вот почему я решила устроить им резкую встряску. Пусть судят по свежему танцу, без заведомой договоренности. Но их мое предложение испугало. А я все настаивала на своем, доказывала, что это единственный правильный ход, какой бы не вышел результат, он получится назло арбитрам. Пусть они станут третьими, по зал-то встанет! Потому что на «Болеро» зал встает всегда, тем самым мы произведем дикий скандал. Это все, что я смогла изобрести за две бессонные ночи, которые я провела, страшно маясь: «Что же такое придумать?»

Справедливости ради должна сказать, что когда Джейн и Крис вышли на лед, я не ожидала такого фейерверка. Эго могли сотворить только они. Они катались, как последний раз в жизни. Тот вечер стал одним из самых больших потрясений в моей тренерской жизни. С середины программы я начала плакать. Я плакала еще раз на Играх в Лиллехаммере, когда выступал мой любимец, ученик Тамары Москвиной Артур Дмитриев. До старта было понятно, что их пара не обойдет Гордееву и Гринькова, но катался он гениально. Я редко плакала на соревнованиях, смотрела ли я чужих учеников или своих, очень редко. С середины программы Торвилл — Дин я рыдала. Они прошли весь танец на одном дыхании, они сделали невозможное, они катались на 6.0. Пара выглядела так, будто катается один человек, так слитно они исполняли элементы. Они выступали на ином уровне, чем остальные фигуристы.

Зал шумел, зал кричал, зал требовал, чтобы их поставили первыми. Они встали счастливые и гордые, а я рыдала. Рыдала на паре, с которой боролись мои любимые Бестемьянова и Букин. Я плакала о них, я жалела их и я была счастлива вместе с ними. Финал танца не увидела, слезы застилали глаза. Джейн мне потом сказала: «Я видела, как ты плакала».

Я всегда отношусь с трепетом к любым спортсменам, людям, рвущим жилы. И в этом олимпийском рывке они, конечно, порвали их до конца. Они так и остались третьими, но все равно вошли в историю как выдающаяся танцевальная пара. А я рада, что моя жизнь оказалась устроена таким образом, что я не только соприкасалась с ними, я в тяжелую минуту даже могла помочь. Я рада, что работала с ними, что мой театр выступал с ними сотни раз. Из своего дома, сняв со стены, я подарила им свою самую любимую картину — Люсьена Дюльфана «Одесса». Я и сейчас хожу на их шоу.

 

Екатерина Гордеева и Сергей Гриньков

Катя и Сережа тоже не были моими учениками. Но я с ними работала, и их судьба мне никогда не была безразлична. Ужасный, трагический конец их пары, и спортивной, и семейной, наверное, заставил меня вспомнить на этих страницах этих знаменитых чемпионов.

Они росли у меня на глазах, они какое-то время находились в моих руках, я хоронила 26-летнего Сережу. Вся наша общая жизнь уместилась в этих трех строчках.

Гордеева и Гриньков, когда закончили выступать в спорте, — точнее, им так казалось, — решили взять брейк, перерыв после Олимпийских игр, на год-два. Они еще не задумывались, что выберут для себя в дальнейшем, куда пойдут, но начали с того, что пришли работать ко мне в театр. Это произошло сразу после Игр 1988 года, после Калгари.

Они отработали в театре полтора сезона. Театр они выбрали вовсе не потому, что Катин папа Саша Гордеев работал у нас администратором. Нет. Они пришли потому, что уже не хотели выступать в спорте, а я в театре попутно готовила номера своим солистам для профессиональных чемпионатов мира. Обидно по сей день, что именно им, как мне кажется, номера я поставила не совсем удачно. То ли они еще не были готовы к подобной перемене, а возможно, я не угадала их стиль. С ними, с их самого раннего детства, хорошо работала хореограф Марина Зуева. Все же я успела сделать на них в театре спектакль. А потом и какой-то один номер у меня получился неплохо, но в профессиональном спорте их нужно иметь все же больше, чем один.

У Сережи была хроническая травма плеча, мы долго ее залечивали. Как бы то ни было, они поработали у меня, оставили в моей биографии свою страницу. В театре они поженились, с артистами мы справляли им свадьбу. С Катюшей у меня по сей день теплые отношения, а с Серегой сложилась замечательная искренняя дружба. Он был такой открытый парень, что по-другому и быть не могло. Ужасная, ужасная несправедливость, что он, человек необыкновенно талантливый, так рано ушел из жизни.

Все что можно сказать об этой паре, это то, что ее не тренеры придумали, она Богом была создана.

С Катей я вижусь каждый год, и с ее мамой, и с папой, и с дочкой Дашей. Я каждый год заезжаю к ним в гости, я слежу за тем, что она делает, как она живет, как ей ставят новые номера. Раньше она со мной советовалась в самых для нее важных вещах, теперь — нет. Катя уже несколько лет работает в «Старс он айс», катается одна. Я ей говорила: «Мне кажется, Катя, нужно, чтобы тебе сделали номер, использовав твои возможности как выдающейся парницы». Она волновалась, объясняя, что организаторы не пойдут на такой шаг, чтобы кто-то появился рядом вместо Сергея. Я ей советовала: «Если в номере будет задействовано несколько человек, чтобы не привязывать тебя к одному партнеру (то, чего боятся владельцы шоу: разрушения ее образа оставшейся одной женщины), ты бы лучше выглядела»… Спустя какое-то время она мне позвонила: «Я им предложила, и они это сделали».

У Сережи и Кати были абсолютно разные характеры. Катя — сильная, точная, знающая, что ей делать, и в то же время очень сомневающаяся в правильности выбранной дороги. Но именно она держала на ней Серегу. Катя в их паре была ведущей. Сереге все легче давалось, он способней от рождения. То, что одному нужно повторить десять раз, ему достаточно и одного, он все сделает. Он был в двигательном отношении невероятно талантливый человек. Катя любила много тренироваться, чего не скажешь о Сереже. Именно она везла на себе весь этот спортивно-семейный воз, заставляя работать и его, потому что Серега мог запросто отвлечься на друзей, погулять, он был невероятно компанейский человек, душа любого сбора. Его все обожали. Катя строгая, вся направленная на работу, на результат, а Сережа куда спокойнее относился к победам.

Они меня приглашали поработать вместе, ждали меня накануне Игр в Альбервиле в 1992 году. Ждали весь олимпийский сезон, после того как вновь решили выступать среди любителей, ждали до последнего момента. Я же в то время была увлечена Артуром Дмитриевым, не как тренер, а как простой зритель, буквально как его фанатка. Думала, что не имею права тренировать одну пару, а любить другую. Теперь мне этот довод кажется таким ерундовым, такой несусветной глупостью. Действительно, я считала Дмитриева и его партнершу Мишкутенок более эмоциональными, но прежде всего они вместе со своим тренером Тамарой Николаевной Москвиной были реформаторами. Кроме того, Катя не расставалась с Мариной Зуевой, прошедшей с ней по всем ступенькам, от юниоров до чемпионов, и мне казалось, что Марина сумеет им больше помочь. А они все меня ждали до последнего, и слава богу, на меня не обиделись, хотя и могли. Во всяком случае я чувствовала себя счастливой, когда они выиграли, они безупречно катались весь сезон. Но справедливости ради должна сказать, что на тех Олимпийских играх фантастически выступал Артур. Я плакала, такая у него получилась замечательная программа. На меня эмоционально производило сильнейшее впечатление не только катание Артура и его партнерши, но и работа Тамары, которая смогла перевернуть новую страницу в парном катании…

Но вернусь к короткой моей истории о Кате и Сереже. Чайковская считает, что если б Гордеева и Гриньков жили в Москве, то здесь, при нашей отработанной спортивной медицине, ему бы поставили верный диагноз и он бы остался жив. Я не берусь разделять мнение Лены, я не врач. Я только знаю, что произошел трагический случай и что он не должен был произойти. У Сережи год болела спина, и он ее, по советам специалистов, закачивал без конца, а, наверное, болело сердце, боль отдавалась в спине. Я понять не могу, в голове не укладывается, как у такого здорового бугаины могут быть какие-то нелады с сердцем. Работали они в мощнейшей компании и, конечно же, имели медицинские страховки, но мы же не проверяемся, оправдывая это тем, что некогда. А надо было вовремя сделать Сергею настоящее обследование, и он бы жил и здравствовал по сей день. Но не пришло ему в голову провериться. Он же молодой человек, а кто из молодых думает, что у него неполадки с сердцем. Он что, задыхался или хоть раз у него случился сердечный приступ? Никогда в жизни. Ну подумаешь, болела спина. Она болит у всех фигуристов, это профессиональное недомогание.

Я Сережу хоронила. Не приведи Господь быть на месте его мамы и Кати. Осталась дочка, которая как две капли воды на него похожа. Такая же общительная, открытая, точная копия характера отца.

 

Ирина Родника и Александр Зайцев

Из всех моих спортсменов Роднина и Зайцев, безусловно, самые знаменитые. Начать о них разговор — что я уже сделала с первых страниц — и не закончить его, наверное, было бы неправильно, потому что эти две фамилии знал каждый человек в Советском Союзе.

Но вот уже десять лет Ира живет в США, в Калифорнии в местечке Лейкэрохет, что в паре часов езды от Лос-Анджелеса. Так из этого городка, куда она перебралась, оставив Москву, она ни разу не переезжала. Ира тренирует любого желающего покататься на катке, где она служит, вне зависимости от возраста и умения кататься. Главное — может ли клиент оплачивать ее уроки. И Зайцев, с которым она давно разведена, тоже там, в том же клубе. Ира его позвала, и он очень много и хорошо работает. Зайцев всегда будет хорошо работать, он прирожденный тренер. У него от учеников отбоя нет, с утра до ночи все время расписано, и если ничего не изменится, он станет и известным тренером. Мне кажется, что в Саше есть талант наставника, есть умение рискнуть. Живет в нем тренерская жилка, Зайцев хорошо знает, как учить технике, он не ленив, все всегда делает с юморком, как и положено мужику-тренеру. Я его недавно видела, он вспоминал какие-то наши истории, которые я уже совершенно забыла, мы с ним смеялись, обнимались и целовались.

Запрограммировано ли было то, что им, чуть ли не самой знаменитой советской паре, предстояло расстаться? Нет, конечно. Жизнь у них после такого сверкания стала другой, точнее — другими стали цели. То же самое я могу сказать про Моисееву и Миненкова, правда, в меньшей мере. В свое время — время цензуры всего и вся — я, конечно, подобное заявить не смогла, а если бы и попробовала, то кто бы это напечатал?… Редактор моей первой книги всячески старалась убрать из рукописи даже строчку из песни Высоцкого, и этот маленький факт лишь подтверждает мою уверенность, что жизнь им поломала Система. Отпустили бы их с богом в западное ревю, тем более что любое из них предлагало за великую Роднину и Зайцева колоссальные суммы. Причем они, настоящие советские люди, хотели отдавать все свои гонорары родному государству, оставляя себе буквально суточные, только чтобы работать, только чтобы кататься, только чтобы слава не уходила, а жила постоянно рядом. Как вы думаете, как в таком случае сложилась бы их жизнь? Да они бы до сих пор вместе выступали. Потому что они должны были вдвоем, взявшись за руки, уже с ребенком и со своими золотыми медалями и званием трехкратных олимпийских чемпионов уехать на Запад и не тренировать там 365 дней в году неизвестно кого, а выступать самим. Даже их неудачливые соперники по Лейк-Плэсиду Бабилония — Гарднер до сих пор иногда появляются в каких-то ледовых шоу, так что же про великих-то говорить? Может быть, сейчас они, пятидесятилетние, уже не катались бы, а отдыхали, но еще пять — семь лет запросто под громовые овации выходили бы на лед. Другая вышла бы у них жизнь, по-другому она б сложилась.

Выброшенные из привычного расписания, выброшенные из спорта в совершенно другую обстановку, они, естественно, не смогли стать как все. Они, звезды мирового уровня, полные сил и возможностей, прозы жизни не выдержали. Им же теперь приходилось начинать свою биографию с нуля. Глупость несусветная для страны и трагедия для них — не использовать возможности, которые тебе Богом даны. Спортсмен и тренер — разные профессии. Они обязаны были использовать себя как великих исполнителей, выступать как артисты в роли выдающихся спортсменов. Эти роли им бы учить не пришлось, им полагалось кататься, кататься и кататься. О них бы делали телевизионные шоу, Голливуд про них бы ставил фильмы. Они бы имели по триста выходов в году, в самых разных знаменитых труппах. Вот тогда бы они жили по-другому, и вместе. У них давно бы там уже стоял огромный дом, а здесь бы дача обустроилась, а потом, уже став звездами на отдыхе, может быть, они и стали тренировать, предварительно открыв свою школу. Но у нас даже думать о таком считалось уже преступлением.

Вот так власть, для прославления которой они столько сделали, и у которой считались любимчиками, им жизнь и погубила. Белоусова и Протопопов остались на Западе, не дали сломать себе жизнь. И они таки навыступались всласть, потому что танцору, пока он танцует, нужно танцевать, а не бумаги носить в папочке. Потому что век танцора короткий, и когда он проходит, тогда и надо заниматься другой профессией. У них отняли то, в чем они были самые великие в мире!!! Это так несправедливо, это так расточительно.

Не могу сказать, что у меня с ними после их ухода из спорта складывались какие-то дружеские или близкие отношения, наоборот, они никак не складывались, но я всегда к ним относилась, как к своим ученикам. Мне нечего с ними делить. Я Иру жалела и жалею, что у нее так непросто складывалась жизнь. Она не была готова к тренерской судьбе и не заслужила тех испытаний, что выпали на ее долю. Я говорю и об отъезде, и о том, что она, по сути дела, осталась одна с двумя детьми на руках, без всякой помощи. Я ее видела там, в Лейкэрохете, однажды, когда приезжала к Климовой и Пономаренко, они живут по соседству. Я застала ее, может, просто так совпало, далеко не в лучшем состоянии. Ей, суперчемпионке, не подобало судиться со вторым мужем, чья фамилия известна только его близким родственникам из какого-то украинского местечка. Она должна иметь школу «имени себя».

Впрочем, не берусь судить, может, Саше и Ире по нраву их теперешнее житье-бытье. Знаю одно, не по их талантам то, чем они сейчас занимаются.

 

Ирина Моисеева и Андрей Миненков

В той моей книге, вышедшей еще в прошлой жизни, — сейчас куски из нее вошли в первую часть этой, — я заканчивала главу о Моисеевой и Миненкове словами, что у меня с ними сложные отношения, но они для меня всегда останутся родными детьми, которых я вырастила. Прошло двадцать лет, как мы не вместе. Они уже совсем взрослые, а вот недавно пришли на чемпионат страны, сели со мной рядом — абсолютно родные люди. И я им не чужой человек, я это знаю. Я не сомневаюсь, что они, как и все мои ученики, меня, вспоминают, всегда пьют за мое здоровье и обязательно внимательно следят за тем, кого я себе взяла в ученики. Я же их любила честно, не прикидываясь, и они мне рано или поздно этим отвечают. О чем Ира и Андрей теперь со мной говорят? Я спрашиваю, как дела у Алены, которая уже поступает в институт, как себя чувствуют Ирины родители. А у Андрюши умерли и папа, и мама. Мы не обсуждаем, как развивается фигурное катание или как надо работать тренером. У нас, когда мы вместе, другие интересы. Они меня расспрашивают о здоровье моей мамы, рассказывают, что ходили на могилу моего папы. Они — неотъемлемая частица моей жизни.

Правильно ли сложилась их судьба после того, как они ушли из спорта? Я бы хотела для них другой жизни. Они люди уникального таланта. Собственно, сейчас я могу повторить все, что сказала о Роднине и Зайцеве. Если б в их времена разрешалось уйти в западные ледовые труппы, то, конечно, их любое шоу не то чтобы взяло, они бы еще сами выбирали, куда им пойти. Возможно, только недавно закончили бы свою трудовую деятельность, став богатыми людьми, при этом занимаясь своим делом, потому что их дело — это кататься. Но сейчас Андрюша крутится в бизнесе, а Ира — в доме. У Андрюши своя фирма. А я забыть не могу: какая же они были красивая пара!

Растворился во времени период, когда они меня ревновали, все проходит, остаются лишь человеческие отношения. Я же тоже с ними не церемонилась. Молодая была и не очень разумная, сама их вырастила и сама же им сказала, что я уже ничего для них не смогу больше того, что сделала, сделать. Ах, как обидно, что нельзя вернуться к тем годам, сейчас бы я смогла как-то все перекрутить, чтобы только бы не отпускать их от себя, хотя и отдала я их в хорошие руки, к Миле Пахомовой. Им досталось, и я нелегко прощание с ними пережила. Но никогда не забывала, что именно с Моисеевой и Миненковым я встала на ноги как тренер. Это из памяти не выбросишь. Как и то, что именно с ними определилось мое направление в фигурном катании.

Они были в моих руках чистым пластилином, мне верили абсолютно, и я с ними прошла их путь от «юных фигуристов» до «заслуженных мастеров спорта». Это долгая дорога. Глядя из сегодняшнего дня, я не представляю, как мы ее осилили. Сейчас, когда прошло столько лет, я могу спокойно размышлять, в чем все-таки был их главный талант. Наверное, в том, что они обладали от природы романтическим стилем, два фантастически одухотворенных человека. Эмоциональные, тонко чувствующие музыку. У Ирины нечеловеческой красоты руки, могущие воспроизвести все, что угодно. Оба — яркие индивидуальности. Возможно, даже слишком яркие, с перехлестом. В какой-то степени их броскость им же самим и мешала. Но мне повезло, я работала с людьми, необыкновенно одаренными. Впрочем, я себе только таких и набирала.

 

Анна Ильинична

Перелистываю те страницы из старой книги, что сюда не вошли. Большую главу я посвятила своим друзьям. Слава богу, они все живы-здоровы, работают, но живут по-разному. Некоторые из них, что были так близки много лет назад, почти исчезли из моей жизни. «Нам не дано предугадать…», а казалось, что буду с ними навсегда и до конца.

Но об одном близком человеке, уже ушедшем от нас, я не могу не сказать. Об Анне Ильиничне Синилкиной, многолетнем директоре Дворца спорта в Лужниках и бессменном президенте федерации фигурного катания СССР. Она была для меня человеком, к которому можно прийти в любое время дня и ночи. И при этом не сомневаться, что она поможет, сделает все возможное. Синилкина многое определила в моей жизни, когда у меня трагически ушел из жизни второй муж. Я и не знала об этом ничего, мне рассказали о помощи Анны Ильиничны по прошествии десяти — пятнадцати лет. Оказывается, меня решили не посылать на чемпионаты Европы, мира, то есть не выпускать из страны, так своеобразно наши спортивные начальники выражали мне свое соболезнование. А как же иначе — я стала свободной женщиной, следовательно, могла «клюнуть» на западные прелести.

Не говоря никому ни слова, Синилкина понесла в ЦК КПСС свой партийный билет и заявила там: «Эта девочка никогда не останется за границей, она будет работать во славу советского спорта. Отвечаю своим партийным билетом». Когда мне рассказали про ее ручательство, я спросила Анну, неужели такое происходило. Она ответила: «Да, было когда-то, но какое сейчас это имеет значение?» Однако для моей биографии ее поступок имел огромное значение, потому что притормози они меня на год, а скорее всего на два, судьба моих спортсменов, а значит, и моя, могла бы сложиться совершенно иначе. Есть ли цена такому поступку, тем более зная те времена? Конечно, меня давно приглашали на Запад работать. Возможно, я уже тогда выделялась и привлекала к себе внимание западных руководителей федерации, но у меня мысли такой не возникаю — уехать туда жить. Но мои мысли, как и их отсутствие, — они мои, и даже зная о них, это совсем не означает, что за меня надо ручаться. А она сделала это.

Анна мне много помогала. Когда-то своим авторитетом она способствовала утверждению в сборной Бестемьяновой и Букина. Однажды я ворвалась в ее крошечный кабинет во Дворце, заявив с порога: «Не надо делать глупостей, Линичук с Карпоносовым прекрасные фигуристы, но после Олимпийских игр (речь шла о Лейк-Плэсиде, это 1980 год, где они стали чемпионами) они занимают в команде чужое место. Мы тормозим Бестемьянову, которая уже сильнее, чем Линичук, катается лучше, и вообще Наташа и Андрей больше нравятся публике. Потеряем год, пропустим вперед Торвилл и Дина», что, в общем, и произошло. Она коротко и веско сказала: «Замолчи. Твое время еще не пришло». Это было жестоко, но я предпочитаю такую правду, чем надеяться и не получить.

Кто только не обращался к Анне по самым разным вопросам. Господи, скольким она помогала с квартирами, с машинами, с лечением. Синилкина всегда, как капитан на мостике корабля. Каждый день с восьми утра и допоздна ее можно было застать в кабинете. Казалось, что она вообще не уходит домой. Я не знаю, она когда-нибудь отдыхала? Жила Анна Ильинична скромно, один раз в году ездила на воды. Обычно осенью.

Она даже с театром мне помогла. Как? Очень просто — давала бесплатный лед. Она понимала, что я не развлекаюсь, не тешу свое творческое самолюбие, а даю работу фигуристам. Судьба же каждого из них — ведь все они выступали в разное время за сборную страны — ее волновала. Позже она выделила во Дворце спорта комнату под театральную мастерскую. Во Дворце мы хранили все свои костюмы, потому что она дала нам комнату и под костюмы. Все мои московские премьеры она проводила у себя у Лужниках. Одно это сразу же поднимало наши спектакли на высокий уровень, потому что те Лужники, тот Дворец спорта для любого действия на льду — центральное место в стране, главная арена, как МХАТ в прежней советской театральной жизни. Народ любил ходить в лужниковский Дворец, у меня всегда там продавалось много билетов.

Дворец спорта — это и была Анна. А Анна — это и есть Дворец спорта. Недавно, когда отмечали восемьдесят лет со дня рождения моего папы, не дожившего три года до этой даты, во Дворце проводился турнир его памяти. Я пришла на открытие и увидела всех сотрудников: от билетеров до заливщиков льда, которые работали с Анной. Они все подходили обняться со мной. Они для меня и после Анны остались родными людьми, хочется верить, что и я для них тоже. Я разделяла с ними любовь к этой непростой женщине, но для нас очень дорогому человеку.

Иностранцы ее воспринимали как очень сильного русского руководителя, любые вопросы она не откладывала, решала сразу. Создавалось впечатление, что она ничего не боялась. И это в то время, когда никто никаких решений старался не принимать ни в коем случае.

Трогательно она переживала за театр. Приходила на репетиции: «Что ты нервничаешь, успокойся, на тебе еще ледку немножечко». То ночью даст ребятам покататься, то днем время выкроит. Когда труппа оставалась без работы, — репертуар вначале складывался тяжело, — она распихивала моих артистов на елки, на какие-то концерты, давала людям возможность заработать. Если во Дворце спорта проходили развлекательные вечера, то одно отделение она обязательно отдавала нашему театру, который по праву мог считаться и ее театром.

Каждый год мы не только показывали, но и отмечали потом во Дворце паши премьеры. Праздники проходили бурно, с выпиванием и закусыванием, но Анна, не любительница такого времяпрепровождения, нас терпела. Тем не менее она обязательно присутствовала на всех днях рождения артистов. Для нее, наверное, они так и остались ведущими спортсменами страны, но участвующими только в показательных выступлениях. Дворец спорта, ее дом, стал и нашим домом. Когда там поселился мой театр., мы виделись с ней очень часто, в день по нескольку раз» Впечатление полной идиллии я нарушу: Анна была очень больной человек, она страдала диабетом в тяжелой форме. Я два раза присутствовала, когда она «стояла» буквально в шаге от смерти. В эти минуты она действительно нуждалась в скорой помощи, никакой укол уже не помогал, ей клали под язык сахар, и она приходила в себя. И после такого приступа, не уезжая домой, она опять садилась за стол у себя в кабинете.

Анна Ильинична Синилкина — человек, мобилизованный партией и всю жизнь отдавший фигурному катанию, знала в нем абсолютно всех и абсолютно все. Она входила на стадион, и было видно, что пришла хозяйка. Я это состояние сама очень люблю, мне самой нравится, когда в большом деле есть хозяин. Начальница она была, как принято сейчас говорить, крутая, к ней по-разному относились, но в общем все равно ее любили. Тамара Москвина и мне с искренней грустью говорила: «Ты Анну похоронила, а я не смогла приехать, я не успела с ней попрощаться». Я хожу к папе на Ваганьковское кладбище и всегда навещаю ее, кладу на могилу цветы, я ее не забываю, я с ней прожила длинный отрезок жизни, больше, чем с любым из своих спортсменов.

Анна — одинокий человек, своей семьи у нее не сложилось, но были племянники, брат и сестра Лина. Жила Анна только ими и их заботами, всех постаралась выучить, всем старалась помогать. Сама же довольствовалась малым, единственное, что она себе позволяла, — обязательно к чемпионату мира шила себе новый костюм, а иногда и пальто, в каком-то специальном ателье, не знаю, то ли при Совмине, то ли еще где-то, куда она была вхожа. Пальто всегда было отделано широкой шелковой строчкой. Они все выходили похожими одно на другое. Когда она стала старенькой и перестала ездить с нами на турниры, мы привозили ей удобную обувь, чтобы ей было нетрудно ходить. Она одевалась по моде партийных дам, очень опрятно, всегда в светлой кофточке под пиджаком, всегда аккуратно причесанная, с прекрасными вьющимися седыми волосами. Никогда не красилась, но за прической следила и если сама не ездила за рубеж, мы ей привозили специальный ополаскиватель для седых волос, и они у нее становились серебристо-голубыми. Обязательно в меховой шапке, а пальто только с норковым воротником. Пальто или серое, или бежевое, а может, и коричневое, но норка всегда была в тон.

Потом она стала, как и мы, одеваться в «дутые» куртки, потому что они не тяжелые, а нам всем с годами хочется носить что-нибудь полегче. Жили мы трудно, хотя сейчас это время принято идеализировать, а работали, как проклятые. За пару, а то и один свободный день во время чемпионата мира или Европы полагалось найти подешевле и купить как можно больше всего, от обуви до полотенец. Синилкина сама в магазины ходить не любила: «Таня, купи мне что-нибудь». Но каждый раз полагалось что-нибудь купить не только Анне Ильиничне, а всем ее родственникам, друзьям и даже знакомым. У нас же тогда ничего путного и днем с огнем не найдешь.

У Анны были любимцы, она обожала Роднину и с трудом старалась относиться ко всем объективно. Нас, тренеров, она мирила, пытаясь находить с каждым общий язык, даже если мы, мягко говоря, состояли в сложных отношениях. Я дольше и чаще у нее бывала, потому что связалась с театром, но и прежде мне казалось, что она почему-то меня выделяла и жалела больше других. Может, оттого, что за границей ей приходилось нелегко, я там за ней ухаживала, ведь в 70-е годы, в самый расцвет своей карьеры, она уже была довольно пожилым человеком. Но мы ее немилосердно разыгрывали. «Тань, что это тут светится — массаж?», а это «мессидж» высвечивается на телефоне, «сообщение» по-английски. Я ей: «Анна Ильинична, всех руководителей делегаций сегодня приглашают делать массаж. У вас вот загорелась на телефоне красная лампочка, значит, пора отправляться». Она: «Я не пойду»; Я: «И правильно, какого черта идти. Но надо, чтобы переводчица позвонила и отказалась, а то вас будут ждать».

Как же она старалась в то дурное время, когда мы получали тридцать процентов суточных, а это составляло пять долларов в день, нас поддержать. Мы просили: делегацию не кормить, а отдать нам стопроцентно суточные, что уже равнялось аж пятнадцати долларам! Но суточные за шесть дней — большие деньги, почти сто долларов! Она выдавала нам эти деньги, хотя и нарушала инструкцию, следовательно, ставила под удар и свои поездки. Никогда не жалела свои представительские, как член международной федерации она имела талоны на еду в ресторане стадиона и старалась нас подкормить.

К пей в кабинет народ шел постоянно — 24 часа в сутки. Но зато там можно было поспать, можно было поесть, слазив к ней в холодильник. А можно было чайку попить, в холодильнике всегда стояло варенье, сваренное для нее сестрой Линой на сахарине, мазали его на диабетический хлеб.

Большое спасибо Анне за то, что она была с нами, светлая ей память. Ее любили самые разные люди. Она считалась у американцев большим боссом. К ней первой во Дворец приехал в 50-х «Холидей он айс» в то время, когда американцы вообще в СССР не приезжали. Может, поэтому они ее всегда торжественно у себя принимали, за ней присылали машины, и ее любимой зарубежной страной была Америка. Она руководила самой сильной сборной фигуристов в мире, она была директором большого Дворца, она влияла не только на «фигурку», но и на хоккей тоже, строгая седая комсомолка, добрая русская душа — Анна Ильинична Синилкина.

 

Ганновер

Наш переезд в Ганновер состоялся в апреле 1992 года. Именно тогда у Володи начинался контракт с местной консерваторией. Боже, как быстро прошло время! Неужели мой муж уже столько лет работает в Германии… Жизнь пролетела как один день.

Мы приехали в этот тихий город, а у нас там ни кола ни двора, ни друзей, ни родных, ничего. Есть такая Юля Модатова, Володина приятельница и соученица по консерватории, она уже работала в этой «Хохшуле», вот Юля и была одной-единственной нашей знакомой на весь Ганновер. Сначала Володя в Германию приехал со своей мамой и они остановились у Юли. Потом у меня наступил перерыв в гастролях, тогда еще существовал театр, и я к ним подтянулась дней на десять. Перво-наперво надо снимать дом. Арендовать квартиру невозможно: когда со всех четырех сторон соседи, не особенно-то поиграешь на рояле целыми днями. Мы ходили, подыскивали отдельный дом, чтобы стоял он в нормальном районе и чтобы подходил по деньгам. Наконец, Володя снял дом, а к тому времени уже выяснилось, что в Ганновере много русских, и один из них наш друг Яша Нейгауз. Он переехал в Германию за два года до нас, по жил здесь без семьи, потому что не нашел постоянную работу. Володя целый день был занят в консерватории, и Яша сажал меня к себе в крошечную машинку как раз под мои габариты и мотался со мной по городу, дом же надо было обустраивать. И за эти десять моих свободных дней он взялся мне помочь: что-то в доме покрасить, что-то подправить. Дом абсолютно пустой, хотя мы кое-что из Москвы привезли. Кое-что — это в основном книги и ноты, мебели, ясное дело, никакой. Хорошо еще, вилки-ложки с собой захватили. Как на новом месте начинать жизнь, не с чтения же домашней библиотеки? Контракт у мужа был не пожизненным — таким он стал позже, — а на два года. Но и два года полагалось на чем-то спать. И за десять дней мне предстояло проехаться по всем магазинам и прикупить самое необходимое из мебели. Подобной практики в моей биографии еще не существовало: одно дело квартиру привести в порядок, причем постепенно, и совсем другое — поднять дом с нуля. Мы же за всю нашу жизнь в советской стране никогда не заходили в магазин и не покупали сразу то, что мы хотим, подобная мысль — свидетельство шизофрении. Никто из нас прежде не обставлял квартиру за неделю. А тут полагалось обустроить пустой дом — четыре спальни, две гостиные, столовую и кухню. К тому же еще и Володины ученики из Московской консерватории должны были вот-вот к нему приехать — сразу четверо мальчишек. Значит, весь нижний этаж — им, а туда хотя бы кровати мало поставить. А за кроватями — матрасы, за матрасами — постельное белье и полотенца. Сначала я надевала кроссовки и с девяти до шести — в шесть часов закрываются магазины — ходила и присматривалась. Выбирала, что мне нравится и смотрела на цены, поскольку купить надо и симпатичное, и недорогое, и чтобы смотрелось прилично, — как-никак профессорский дом, нельзя же на табуретке сидеть. Голова от этого всего шла кругом. За все свои многочисленные командировки за границу я, естественно, никогда не заходила в мебельные магазины, а тут я столкнулась с совершенно незнакомым миром — миром шкафно-кроватного изобилия. И я не представляла, что в этих магазинах имеется, сколько это стоит, как полагается одно к другому подбирать? Мне не хватало то вкуса, то денег или, наоборот, то денег, то вкуса. Первые несколько дней я знакомилась со всем, что там продается. Спасибо Яше, который меня по ним возил, пока Володя занимался с детьми или сидел с Юлей, изучая разные необходимые для жизни бумаги. В конце концов на пятый день у меня в голове все перепуталось. Ведь все, что я выбирала и отмечала в магазинах, я держала в голове, ничего не записывая, надеясь на свою память, прежде никогда меня не подводившую. Но к таким объемам закупок моя память явно оказалась не готова. Я вскакивала ночью, у меня в голове крутились тумбочки, шкафы, полотенца. И я как в бреду кричала: «Вова, Вова, нам не хватит денег!», а у него свои дела, ему не до мебели. Но надо же на чем-то спать, на чем-то сидеть? Все же при покупке мебели я несколько ошибок сделала, слава богу, небольших. Теперь предстояло срочно переезжать. Есть магазины, где принимают заказы на все, что ты хочешь, но заказ привезут только через восемь недель. Какие восемь недель, у меня и трех дней не было. Вот-вот приедут мальчики, должна была как-то функционировать кухня. Полагалось загрузить и дом все, начиная от плиты и заканчивая стиральной машиной.

Потом, через несколько месяцев, когда у нас уже жили мальчики, пять человек, да нас трое, мы за стол садились восемь самое малое, то уже теперь Володя вскакивал ночью… Ему первые полгода, а мы не знали, почему, платили только ползарплаты. Теперь он ночью повторял: «Таня, Таня, нам не хватит денег, мы не сможем всех прокормить». Каждый день бесконечное количество счетов, и их надо оплачивать. Ни я, ни Володя не знали правил чужой жизни, и выглядели мы полными придурками. Конечно, потом жизнь как-то вошла в колею, дом я обставила, Володе сделали кабинет, все встало на свои места, все трудились. И Иля, мама Володи, крутилась так, что просто непостижимо для пожилого человека, к тому же еще прошедшего войну. Ей в то время шел 75-й год. Она всех мальчишек обстирывала и обглаживала, чтобы мальчики чувствовали себя как дома. Всех их снабдили самым необходимым. Картина, когда я выходила из магазина с необходимым количеством полотенец, была не для слабонервных.

Мы два года снимали дом. Там выросли первые ученики, которых Володя привез за собой. В этом доме они занимались, в этом доме они жили, в нем они собирались за столом по нескольку раз в день. Иля выполняла нечеловеческую работу. Она чуть ли не с вечера мазала по десять — пятнадцать бутербродов и каждому раскладывала по пакетикам перед уходом на занятия, потому что Володиного заработка только-только на всех хватало. Но студенчество во всем мире, как правило, живет скромно, никто, надо сказать, в рестораны не ходит. Им выдавался кофе или чай в термосах, а иногда и бульон, когда они уходили на целый день. Вечером мы вместе садились за стол и весь ужин разговаривали о том, что у кого предстоит на следующий день, кому в какое учреждение пойти и какую справку туда отнести.

Через два года Володя получил постоянный контракт, он привык к этому дому, там была терраска, где мы любили вечером посидеть, постепенно нас стали навещать наши друзья из Москвы. В этом доме мы справляли пятидесятилетие моего мужа. Понаехало много народу, чуть ли не вся наша московская компания. Было суматошно, весело, потом на ночь все разлеглись, где могли, а у нас совершенно пропало ощущение, что мы вообще-то в Германии находимся, ведь все, кого мы любили, оказались рядом.

Спустя год после переезда мы познакомились с семьей Фридманов, и это оказалось необыкновенно счастливым знакомством, потому что на старости лет новых друзей не приобретают, а если такое и случается, это большая редкость и большое счастье — встретить людей, с кем ты можешь быть откровенным, людей, по которым скучаешь. Володя с ними просто-напросто не расстается, так как я в Ганновер попадаю редко.

Через два года у нас закончился контракт на аренду дома, и хозяин выставил дом на продажу. Мы не собирались его покупать, цена оказалась слишком высокая, а выглядел он довольно скромно. Как временное пристанище он, конечно же, годился, а свой собственный дом мне хотелось иметь поинтереснее. Банк дал Володе кредит, и всем этим непростым делом — оформлением нужных бумаг — занимался Леня Фридман.

Дом, в котором мы теперь живем, нашла я. Не помню, кто мне сказал, чтобы я пошла его посмотрела. До этого мы с Илей много ездили, искали, Володя, как всегда, очень занят. Ни на чем я не останавливалась, ничего мне не нравилось. Хотелось что-то такое, чего словами не описать, но в общем красивый дом, причем в этом же тихом районе юрода. Сама я еще не ездила на машине, Иля, понятно, автомобиль, тоже не водит, значит, мы с ней обязательно должны быть привязаны к какому-то городскому транспорту, — чтобы напрямую до центра, чтобы не дергать Володю. Позже я сама села за руль, теперь мне уже все равно где жить.

Когда в редкие приезды я закупаю в пашем супермаркете продукты, люди считают, что я, наверное, содержу частный детский сад человек на восемьдесят. Во-первых, наши российские аппетиты, во-вторых, я закупаю всегда все впрок. В доме мальчики, мясо же им необходимо. И мяса много. Они даже йогурты уничтожают целыми упаковками.

Когда я первый раз увидела наш дом, точнее, еще не наш, он мне понравился с первого взгляда. Я только плохо представляла, где устроить мужу кабинет, но дом имел небольшую ротонду, выходящую в сад. Я боялась, что Володе не понравится, что v него кабинет со стеклянными стенами и с трех сторон он в саду. Не понравилось в конце концов нашим соседям, а Володе он как раз пришелся по душе. Полы в доме мраморные, но теплые, с подогревом. Я переживала, что так мне приглянувшийся дом может не приглянуться Иле и Володе, что он покажется им неудобным, ведь большую часть времени они в нем проведут без меня. Привела я их с большим трепетом на смотрины, адом им очень понравился. Мы, конечно, хотели сбавить цену, но нам объяснили, что хозяева в газете объявили стоимость еще большую. Дом продавайся самими хозяевами, не банком и не конторой по недвижимости.

Мы посмотрели, полюбовались и быстро ушли, с нами было бесполезно обсуждать цифру, названную ими. Не без грусти сказали спасибо и поехали назад. Искали еще целый месяц, ничего подходящего. Однажды кто-то сказал, что дом этот так до сих пор никто не купил. Мы вернулись и сумели договориться с хозяевами. Хотя мужу пришлось взять в банке большой кредит.

В момент покупки дому уже исполнилось двенадцать лет. То есть он считался совсем молодым, тем более его владельцы строили с любовью, по собственному проекту, но у них дети выросли, разъехались, и они перебрались в дом поменьше. Очень состоятельные люди и очень приятные, с большим вкусом, что сразу заметно по дому. Мне многое в нем нравится и по сей день, как они задумали интерьеры и сад. Поэтому я кое-что из прежнего оставила. Рядом со спальней есть сауна на двоих. Видно по всему, что в доме жили люди, которые друг друга очень любили. Сауну мы сами, ясное дело, сроду не включали, я даже не представляю себе, кто из нас будет париться в бане, где мы возьмем на это время. Единственный наш гость, кто ею пользуется, — питерский дирижер Александр Дмитриев. Он с женой Людой любят париться, вот пару раз они и включали нашу чудную сауну на двоих.

Приехала нам помогать с переездом моя сестра Галя, потому что у театра в это время заканчивались гастроли, и я должна была быть в Лондоне. Приехала мама одного из Володиных учеников и прожила у нас целый год и тоже потихонечку подключилась к пакованию. И если говорят, что два переезда — это один пожар, то значит один пожар мы точно пережили. Теперь передо мной вновь встал вопрос, как обставлять на сей раз собственное жилье. В прежнем же вся обстановка приобреталась как временная. И когда мы переезжали в новый дом, кое-что туда подошло из старой обстановки, но что-то пришлось докупать. А как же, это уже был свой дом, в прежнем мы к большой красоте не стремились, в основном все сводилось к самому необходимому. Только кабинет мужа мы обустроили по-настоящему.

Иля собирает гжель. Мы купили для нее специальные горки с подсветкой в гостиную. А всю ее гжель перетаскивали понемногу из Москвы. Целую коллекцию перевезли вручную. Даже наши приятели ей потихонечку тащили гжель из России в Германию. Когда расставили все Илино собрание, получилось очень красиво. И трогательно, потому что она очень радуется, когда ей покупают что-то новенькое. Коллекция в итоге сложилась довольно дорогая, в ней есть по-настоящему редкие и красивые вещи, но главное — мы знаем, что Иле на любые праздники полагается подарить.

С первого же дня наш дом получился теплый и уютный, к нам любят приезжать друзья. На Новый год собирается компания человек в сорок. В 1998 году справили Иле восемьдесят лет. Мальчики устроили ей в подарок такой концерт, что я плакала навзрыд, нет, не зря она столько сил отдала, обхаживая их, как в свое время одна, без мужа поднимала своего сына. В большой строгости и справедливости она держала всех своих мальчишек, порой вызывая их недовольство и даже протест, но зато потом такое воспитание поможет и уже помогает им правильно жить.

С этим домом у меня родилось непривычное, даже странное чувство для бывшего советского человека, у которого вдруг появляются два дома, причем в разных странах, один в России, другой в Германии, а потом и три, когда я купила дом в Америке. Какой же дом все-таки роднее? Думаю и не могу ответить на этот вопрос. Я знаю другое, что когда в Загорянку по Щелковскому шоссе на папину-мамину дачу приезжаешь — это как воды ключевой напиться. Пожалуй, по энергетике для меня Загорянка самое сильное место в мире. Ложусь я там на мамину кровать, где я засыпаю сразу и без снотворного могу проспать сутки. Такое со мной больше нигде не случается.

 

Климова — Пономаренко

Почему-то на Западе, а потом и у нас, считали, что брат и сестра Дюшене дышали в затылок нашей лучшей танцевальной паре. Не знаю, лично я думаю, что они, конечно, дышали, но скорее в сторону, чем в затылок. До того, чтобы бороться с Бестемьяновой и Букиным, они еще не созрели. Бестемьянова и Букин уже были названы выдающимися спортсменами, а канадским французам к подобному признанию предстояло еще идти и идти. Большинство туда кстати, не доходит, и Дюшене тоже так и не дошли. А созревать они начали лишь тогда; когда Бестемьянова с Букиным со спортом попрощались. Но надо отметить, что их программа того года, когда они выделились из общего ряда (кажется 1987-й), получилась совершенно поразительной, выше они так и не поднялись. Музыка меня просто потрясла. Нет, конечно же, я путаю — программа не первого, а второго года, когда они остались единственной западной танцевальной парой, претендующей на призовые места и пригласили известного хореографа Шанти Рошфор и та сделала интересную программу, поменяв выбранное ими направление, заодно изменив всю их и свою жизнь. У Климовой и Пономаренко с Дюшене внешне складывалась напряженная борьба, причем от начала до конца выдуманная нашей родной федерацией. Для меня это дело привычное. Если у меня надолго задерживались выдающиеся спортсмены, то есть число золотых медалей, по мнению моих коллег, становилось уже неприлично большим, федерация придумывала любые способы для того, чтобы от меня, точнее, от моих лидеров вместе со мной, избавиться. Отсюда и знаменитый инцидент на Московском международном турнире, когда родные спортивные начальники чуть не довели меня до инфаркта.

В тот год я поставила Наташе и Андрею произвольный танец на музыку Бизе — Щедрина «Кармен». Меня начали страшно ругать еще летом. На тренерском совете, который происходил в Запорожье, меня довели до такого состояния, что, выйдя с него, я сразу провалилась в какую-то дырку и оказалась на нижнем этаже, пролетев два с половиной метра. Там и валялась, вся разорванная и ревущая. Меня нашел Юра Овчинников через шесть часов, все это время я плакала, и не столько отболи, сколько от обиды. Разбор подготовки танцевальных пар к сезону 1985 года посвятили исключительно моей персоне. Мне популярно объяснили, что я всегда с музыкой суюсь не туда, куда надо, и всегда делаю не то, что полагается… Одним словом, меня на тренерском совете в Запорожье буквально «распяли», и я быстро сообразила, что ничего хорошего меня в предстоящем сезоне не ожидает. Но в то же время я понимала, что программа у Наташи и Андрея уникальная, что, как только они с ней вырвутся с родных просторов, то обязательно выиграют. Так, как танцевали «Кармен» Наташа и Андрей, могли танцевать только чемпионы. По большому счету меня совершенно не интересовала эта «запорожская сечь», кто бы там чего ни говорил. Но все равно обидно, оттого я и поплакать поплакала и провалиться провалилась.

Кончилась проработка тем, что на Московском международном турнире поставили первыми учеников Натальи Дубовой Климову — Пономаренко, причем сделали это совершенно безобразным образом.

Следом за Московским турниром, через месяц-пол-тора, начинался чемпионат Союза, где меня просто обманули с оценками. Я, умеющая считать их сразу в уме, и то не увидела подвоха. Ребята ушли со льда, получив высший балл — шестерки, я праздновала победу, когда ко мне подошел Саша Веденин: «Даже не знаю, как тебе сказать, Таня, вы вторые!» Подошел Витя Кудрявцев: «Возьми себя в руки, ты вторая». Я только выдохнула: «Срочно надо бежать к Бестемьяновой и Букину», потому что они уже сидели в раздевалке чемпионами.

Какие же два страшных соревнования я пережила! Зачем? На чемпионат Европы наша федерация привезла свежеиспеченную первую советскую пару: Климову с Пономаренко. Но на том соревновании, где советский судья сидел со своими оценками в одиночестве, мы получили все шестерки. И с Климовой — Пономаренко мои не соревновались ни по одному танцу из трех.

Несмотря на то что у Наташи с Андреем долго шла тяжелая борьба с Мариной и Сережей, к самим ребятам я относилась хорошо. Я однажды ездила с ними в тур во Францию и не могла не видеть, что ребята они симпатичные, у них настоящая, красивая любовь, а это всегда располагает, что они умеют вкалывать, как настоящие трудяги. Маринка во Франции болела, я ее лечила, они потом подарили мне живую черепаху. Как-то они отправились в турне вместе с Бестемьяновой и Букиным. Наташа и Андрей еще пару лет после Олимпийских игр в Калгари ездили с туром чемпионов. И оттуда из турне звонит Андрюша Букин, я ничего не подозреваю, я в хорошем настроении, а он мне говорит: «Татьяна Анатольевна, вы должны меня выслушать. Вы должны взять к себе одну пару». Он, значит, меня работой обеспечивает. Я его успокаиваю: «Ты что, волнуешься, я без дела не останусь? Ты же знаешь, я связана с театром, занята беспросветно». Надо заметить, что Андрей крайне отрицательно относился к моей деятельности в театре, сперва он не хотел меня делить ни с кем, а потом жил с убеждением, что мое место у бортика на СЮПе. «Все равно вы должны их взять». Я поинтересовалась: «Кого?» — «Вы должны взять Климову и Пономаренко, потому что у ребят нет никакого выхода. Их в группе прижимают, делят с Усовой и Жулиным. А главное, им нужно поменять направление к олимпийскому году, иначе их засудят». А они уже к тому времени откатились в мире на третью позицию, их оттеснили и Усова с Жулиным, и брат и сестра Дюшене. Я в шоке: «Андрюша, господь с тобой, ты вообще в порядке?» — «Вы же знаете, что мы дружим много дет». Святая правда, они действительно нормально общались. Если б ребят не настраивало окружение Натальи Ильиничны Дубовой, то они, вполне вероятно, находились бы в самых близких отношениях. Впрочем, они и сейчас дружат. Собственно говоря, все мои дружат между собой, все без исключения. «Вы должны их взять, и ответ я жду сейчас». — «Ты смотри, какой быстрый. Что же ты им пообещал?» — «Да, я им сказал, что вы их точно возьмете, они вам сегодня позвонят. Прошу вас, не отказывайте». «Сынок, не трать деньги, не знаю, сколько ты там зарабатываешь, но так долго не разговаривают. Ты уже час меня уламываешь». — «Не должны пропадать способные люди, вы же помните, какая у них была в прошлом году программа». А я действительно была влюблена в тот их танец. У ребят произошли какие-то неприятности, их оговорили с допингом, наплели с три короба, а потом извинялись. Вместо этих извинений надо было нашим руководителям потребовать от И СУ разбирательства, подавать в суд, отсудить большие деньги. Наша же федерация палец о палец не ударила. Я — Андрею: «Ты сам-то понимаешь, что у них нет шансов подняться». — «Дело не в шансах, они в таком состоянии… Как вам не стыдно, это талантливые люди…» Я сломалась: «Ладно, пусть позвонят попозже».

Перезвонил мне Сережа Пономаренко, и я ему ответила, что понимаю, в каком они состоянии, и должна подумать, как им помочь, пообещала, что свяжемся через пару месяцев. У них шел тур, да и мне совершенно было не до них. Они позвонили мне в Африку — у нас там проходили гастроли, — я уже была более или менее готова к разговору. Я сказала, будем делать потихоньку программу, посмотрим, что получится.

Когда я вернулась в Москву, мы отправились на тренировку на каток ЦСКА. Там на льду армейского клуба они дали мне послушать музыку для нового сезона. Этот вопрос меня сильно волновал. У меня лежала отобранная на всякий случай музыка из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда» Уэббера, а они предложили Баха. Но чисто классическая музыка находилась в фигурном катании под запретом, я уже об этом писала, и я шла опять на риск. Они все знали и тем не менее твердили свое: «Мы эту музыку слышим». Если у них внутри эта музыка, значит, они ее и будут катать. Но я какое-то время колебалась. Перед началом работы я еще раз уточнила: «Я вам не обещаю первое место, поэтому вы тоже должны хорошо подумать. Вот вторыми вы у меня будете». Я свои возможности знала и их мастерство учитывала. Хотя и считала, что и второе место для них — несправедливо. Но первое — это уже как сложится, какую я программу поставлю, как мы ее оттренируем, что мы придумаем, какой-то получится оригинальный танец и, наконец, как они выступят. Перед нашей встречей они уже поработали с Шанти Рошфор. Француженку от Дюшене оттеснил Крис Дин. Почему они с ней расстались, я не знала. Шанти — сложная женщина, но и они не сахар.

Марина и Сережа пошли объясняться к своему тренеру Наталье Дубовой. Наташа со мной периодически то ссорилась, то мирилась, так что я не помню, в каком мы были тогда состоянии. Могу только сказать, что никаких интриг по отношению к ней я не устраивала. В основном сплетнями занимался ее муж, журналист, который не уставая писал, в какой новой шубе я стою у борта, а правильная во всех отношениях Наташа надевала костюм, который выдавал Спорткомитет на Олимпийские игры. Что делать, я любила шубы и любила стоять у бортика, как на сцене. У каждого свое представление о том, как надо вести себя на соревнованиях, но мое имя без конца полоскали в газетах. И все-таки никаких, как сейчас говорят, разборок я не устраивала, к чему? Все равно Бестемьянова и Букин — лучшие и выдающиеся. Но когда я взяла Климову с Пономаренко и стала ходить к ним на тренировки, когда мы стали вместе с Шанти придумывать элементы (первое время она еще была с нами), когда остановились на музыке Баха, я, конечно, очень нервничала. Теперь я не могла гордо смотреть поверх голов. У меня тренировались не лидеры, а третья пара.

Маринка была вся поглощена выбранной музыкой, она с ней ела, пила, спала. Как циркачи живут со своими предметами, которые они крутят на арене, так и она не выпускала записи из рук. Они работали днем и ночью, и программа постепенно вырисовывалась, а когда нарисовалась Окончательно, я уехала с театром на гастроли, а они остались на СЮПе вместе со Светой Алексеевой.

Да, почти сразу мы перешли на мой родной СЮП. Правильно сказать, мы делали программу в восемь рук: Шанти, я, Марина, Сережа работали вместе, уже начался сезон и приходилось пошевеливаться. Я вернулась в Москву, там же на СЮПе уже без Шанти сделала им оригинальный танец. Потом мне не понравилось, как ведет себя Марина, она позволила себе что-то мне не так сказать, закапризничала, а я уже не хотела слушать капризы. Я работала с театром и отошла от переживаний за настроения спортсменов. Правда, Наташа Бестемьянова никогда не сказала мне ни полслова обидных, никаких от нее капризов я никогда не видела и не слышала. А Марина закапризничала, и я ушла, и сколько мне ни звонил потом Сережа, я ему повторяла, — а программа еще не была готова, — нет, я не хочу.

Сейчас мы с Мариной обожаем друг друга, но тогда мы только начинали, и этот период, естественно, проходил тяжело и для меня, и для нее. Пришлось даже уехать из Москвы. Во время гастролей я готовила к профессиональному чемпионату в Испании параллельно три пары: Гордееву — Гринькова, Селезневу — Макарова, Воложинскую и Свиньина. Они все замечательно выступили. Ольга с Сашей легко обыграли Сретенского и Анненко и стали вторыми после Торвилл и Дина. Мы тренировали фрагменты их партии из спектакля «Кармен». Саша кричал: «Вы что делаете, на кого это рассчитано?» Он нервничал, трясся, а я его успокаивала: «Ничего, Саша, ты только слегка покатайся». Блистательно выступили Катя и Сережа. Вторыми после них стали Селезнева и Макаров.

Вот на этот чемпионат я и уехала от Климовой. Но потом не выдержала, пришла к ним на тренировку, вижу, они крутятся с началом программы и заметно нервничают. Разве могла я безучастно рядом стоять? «Это надо с этим соединить. Тут надо так сделать, а там надо так повернуться». И… не смогла уйти, потому что видела другие глаза. Они на меня смотрели, как на своего тренера, которому верят и который помогает. Они и остались в группе у Светланы Львовны, я снова начала к ним ходить и уже не могла от них оторваться, будто наркотик приняла. Стала работать, как раньше, у нас установились потрясающие отношения. Я уже видела, они могут выиграть, даже не то что видела — знала. Все больше и больше росла во мне уверенность в их успехе.

Пришло время чемпионата страны, обычно на нем перед международными стартами определяют, кто лидер в сборной. Я им сообщаю: «Сережа и Марина, вы не поедете на чемпионат. Ни под каким видом нельзя там появляться, потому что сейчас, как бы вы ни катались, что бы ни показывали, вас все равно поставят вторыми и я уже ничего сделать не смогу. Придумывайте себе любую болезнь». Тогда могли за немотивированный пропуск первенства дисквалифицировать, чем меня и решили напугать. А тут Марина действительно заболела гриппом. Обычно люди, заболев, должны принимать лекарства, к тому же у нее началось сильное воспаление, она подцепила желудочный грипп. Но я сказала: «Не буду тебя лекарствами травить, ничего не будем делать». Тем более она из тех людей, кто таблетки не пьет. «Теперь уж точно никак нельзя ехать на чемпионат страны, он и без того уже весь сделанный, вас ставят на второе место, дальше будем только воду сливать». Мне звонили из Спорткомитета, приходили, грозили. Я стояла на своем: «Нет. Климова болеет». Закрыла ее дома, уже выздоровевшую, обманула, не поехали, иначе никогда бы им не выбраться.

Я готовилась к их главному старту — к Олимпийским играм.

Тут все средства хороши, учитывая, что я знала точно: их обязательно засудят. Думаю, пусть все решается на чемпионате Европы, где международные судьи, где идет настоящая жеребьевка. Пусть все будет честно. А их программа, мне казалось, удалась, и когда в нее были внесены последние штрихи, я решила повезти Сережу и Марину в Англию и показать их президенту международной федерации по танцам Лоуренсу Деми, что отнюдь не запрещено. Можешь снять на пару часов каток и пригласить любого из руководства международной федерации, чтобы проверить, нет ли в программе нарушений, потому что нашим судьям я не очень доверяла. Вернее, не хотела им ничего заранее показывать. Правила без конца менялись, я могла за чем-то не уследить. К тому же я хотела услышать профессиональные замечания. Когда на каток пришел Лоуренс и когда он узнал, что музыка Баха, у него глаза округлились. Он говорит: «А ты что, разве с правилами совсем не знакома, даже не слышала, что более всего непредпочтительно использовать из музыки в этом сезоне?» Я стала ему рассказывать о том, что программа называется «Возвышенное и земное», о том, что мы хотим донести до судей и зрителей. Но рассказ рассказом, а показ показом. Деми смотрел очень напряженно, но в итоге мы получили одобрение и комплимент, что произвольный танец очень хорош. Им предстояло соревноваться прежде всего не с российской, а с французской парой Дюшене, которых поддерживал весь мир. Посему вопросы Деми, кто лучше или хуже, не задавались. Но после того как он посмотрел оригинальный танец, я поняла по его реакции, что наша «Полька» лучше. Я всегда показывала Деми заранее свои программы. Потому что только он мог мне сказать «это переделать», и я переделывала. Наши встречи совсем не означали, что я благодаря таким показам получила бы первое или второе место, но я всегда советовалась в своей жизни только с одним человеком из мира фигурного катания и продолжаю советоваться по сей день. Второго такого профессионала по танцам, как Деми, в мире нет.

«Польку» я поставила на музыку Шостаковича, они ее забавно катали, но технически она получилась очень сложной. Я видела, как Лоуренс пришел в восторг. Мы пробыли в Лондоне всего один день и вернулись как раз к чемпионату, в котором не участвовали. С большим скандалом, с криком, с шумом, с оскорблениями, с проклятиями, с уверениями, что никогда больше они не выйдут на лед…

Приехали на чемпионат Европы, к тому времени я на этом мероприятии не появлялась почти два года. И так мне все были рады, иностранцы конечно, не наши же, ясное дело. Наши с тоской спрашивали: зачем она опять вернулась? На первую тренировку Климовой и Пономаренко просто высыпали тренеры, судьи. Наверное, все, кто приехал на чемпионат, все пришли. Я стояла как именинница, ребята прекрасно катались, программа имела успех, ко мне подходили: «Господи, что ты в них вдохнула, что ты с ними сделала, они же катаются совсем по-другому?», а что я с ними делала, я и сама не знала. Но у меня все же скопились всякие секреты. Благодаря им я стараюсь открыть в катании человеческую душу.

Кстати, на чемпионат Европы российская федерация меня не пригласила, билеты на самолет мне покупали Климова с Пономаренко. Мне, правда, сказали, что гостиница, где живут участники соревнований, оплачена, но потом из гостиницы меня тоже выгнали. Валялась я у Анны Ильиничны Синилкиной в номере на незастеленной кровати и прикрывалась шубой.

Чемпионат проходил в Лозанне, а это город небольшой, поэтому не было в гостиницах рядом с катком свободных мест, поселиться я могла лишь там, откуда добираться до Дворца приходилось сорок пять минут. А у меня тренировки, мне надо с людьми общаться, и некогда по полтора часа в день, а то и по три, тратить на дорогу. Руководство команды делало вид, что я в спорт не вернулась, а здесь присутствую вроде как самозванка. При этом все знают, что я работаю с Климовой и Пономаренко, это объявили и по радио, и по телевидению, даже в газетах написали. Но нет такого тренера — Татьяны Тарасовой, и все тут. Нет для меня пропуска, нет даже билета на стадион, ни стоячего, ни входного, никакого. Счастье, что когда меня встретили члены И СУ, они спросили: «Чем мы можем тебе помочь?» Я говорю: «Сделайте пропуск на чемпионат». У них у всех одновременно челюсти отпали: «Как? Тебя нет в списках?» Меня записали гостем от ИСУ, а не тренером от родной страны, где я проработала к тому времени двадцать пять лет и, как говорят, добилась даже выдающихся результатов.

Еще одна немаловажная причина моего подселения к Анне Ильиничне заключалась в том, что я хотела жить со своими спортсменами в одной гостинице, чтобы с ними ходить, беседовать, смотреть, как они настраиваются, проще говоря, быть рядом. Итак, Анна выдала мне одну из двух подушек, а накрывалась я, как уже говорила, своей шубой. Царство Анне небесное, спасибо ей большое не только за мою, но и за нашу жизнь. Она одна из немногих советских начальников, кто входил в положение помешанных на своем деле людей. Значит, я лежала у нее на постели, кто-то из команды заходил, потом выходил, но каждый попадающий к ней в номер со мной еле-еле, но вроде бы здоровался. У Синилкиной я спала днем, так как к этому привыкла за много лет. Ночевать ездила в другую гостиницу. Начался чемпионат Европы, такой радостный для меня, я не сомневалась, что Марина и Сережа хорошо выступят, тем более что они находились в потрясающей форме. Они делали любой элемент, казалось, не чувствуя льда, только глядя в глаза друг другу. Впрочем, у нас у троих взгляды так пылали, что человеку, даже далекому от наших раскладов, было понятно — мы собираемся выигрывать. А когда так хотят победить, по-другому не бывает.

Брат и сестра Дюшене, которые из канадских французов, помня, что предстоящая Олимпиада будет во Франции, стали просто французами, позволили себе не приехать на чемпионат Европы — и совершили роковую ошибку. В отсутствие соперников Климова и Пономаренко выиграли, как говорят хоккеисты, в одни ворота. Дюшене не появились на европейском первенстве, чтобы сохранить олимпийский ажиотаж, не растрачивать его, как же французские танцоры реальные кандидаты на золото Альбервиля. Вопрос о соперничестве с Дюшене вроде бы после «Европы» еще оставался, но уже совсем не так остро, как несколько дней назад. Климова и Пономаренко не только стали чемпионами, но получили хорошие рецензии на свою программу. Писали, как их произвольный танец тонок, музыкален, эмоционален. Спорить не стану, так оно и было. Но в конце чемпионата австриец, товарищ Кучера, который от ИСУ ответственный за технический комитет в танцах, говорит мне: «То, что танцуют в оригинальной программе Климова и Пономаренко, — это не полька». — «Как не полька? Вот пластинка, на которой написано: «Шостакович, «Полька». — «Все равно это не полька». Кучера был поклонником тренерского таланта Натальи Дубовой, что отнюдь не возбраняется, но надо же знать меру. Как доказать, что «Полька» Шостаковича — это полька? Такого бреда я не слышала и не видела никогда. В итоге на адрес ИСУ прислали письмо народные артисты Советского Союза Дмитрий Китаенко, Владимир Спиваков, Владимир Крайнев. Знаменитые музыканты, по моей просьбе, писали в оправдание Шостаковича, что когда тот придумал свою польку, это была полька, а не вальс, как считал Кучера. Потом и Саша Горшков начал говорить, что в этой музыке что-то вальсовое. Ну что тут скажешь? Я послала им записку на двадцати страницах, где указывала, что за всю мою жизнь они по отношению к моим ученикам ошибались столько раз, что уже можно и угомониться, не терять остатки совести. Несла я их по кочкам, как могла, но на всякий случай Горшков мне посоветовал: «Наложи на запись ритм польки». Я говорю: «Саша, это же Шостакович», он говорит: «А ты все же наложи, береженого Бог бережет». Мы приехали в Москву, записали ритм польки. Уже музыки не слышно, один ритм. Испортили всю мелодию: барабанщик отстучал так, чтобы все оглохли, чтобы не мелодию Шостаковича по прихоти Кучеры слушали люди, а ритм польки.

Вся эта гадость шла со стороны Наташи Дубовой. У своего соперника она честно выиграть не могла — Усова и Жулин, ее пара, стали вторыми призерами — значит, если не мытьем, так катаньем.

Надо заметить, что когда в ИСУ меняются правила, они меняются прежде всего для судей. Я же всегда говорила, что судьи должны быть подтянуты к спортсменам и к тренерам, а не наоборот, что правила должны меняться для спортсменов, а судьям полагается с ними после нас ознакомиться.

Наконец, я всем объявила, что музыка записана по-другому, что это уже настоящая полька, а не какая-то там «Полька» какого-то там Шостаковича, которую не могли услышать уши ИСУ. С переделанной музыкой мы приехали на Олимпийские игры в Альбервиль.

Тут произошел очень интересный случай. Мы собрались на зимнюю Олимпиаду, но я не считалась членом той объединенной команды СНГ, меня в нее никто не приглашал. Но я думала, приеду на Игры, как же в таком случае они меня не включат в команду?

На Родине всех почему-то особенно волновало, что раньше Марина и Сережа тренировались у Наташи Дубовой, а теперь у меня. Почему-то такие вопросы начальников заботят больше, чем число медалей. На последнем собрании, проходившем в Олимпийском комитете, я встала и сказала: «Ничего не понимаю. Да, я тренирую Климову и Пономаренко, это всем известный факт. Они выиграли чемпионат Европы, на который я приехала сама, потому что меня не включили в команду. Аккредитовала меня на чемпионате ИСУ, я все-таки дама известная, двадцать лет проработала у них на виду и двигала вперед не один вид фигурного катания. Спала я в номере у Анны Ильиничны, поселить меня оказалось некуда, и денег мне не полагалось. Мне на это абсолютно наплевать, я приехала на чемпионат выигрывать, я приехала делать дело. Но почему после того, как моя пара победила, меня по-прежнему не включают в команду, теперь уже на Олимпийские игры? Выходит, значит, главная цель — моих обыграть, и пусть ради этого золото достанется французам?» Кумиры же — Дюшене. Они получили на подготовку миллион долларов, и они должны за этот миллион тоже как-то пошевеливаться. Да еще на последнем собрании я подошла к Смирнову — президенту НОК России: «Виталий Георгиевич, такое впечатление, что я никуда не еду. Вы сами-то знаете, член я Олимпийской сборной России или нет?» — «Я не знаю. А в чем дело?» — «Вы вообще в курсе, что я тренирую Климову и Пономаренко, что они чемпионат Европы только что выиграли, его даже по телевизору показывали». Если он и не знал, чем я последнее время занималась, то мог бы и поинтересоваться, кто тренирует сильнейшую, пару танцоров.

Я покупаю сама себе билет! На Олимпийские игры! Иначе, как я понимаю, мне туда не попасть. Олимпийский комитет на меня не тратился, я сама приехала в Альбервиль. Просидела в олимпийском центре весь день, на стадионе тренировки начались, потом закончились, а я все сижу. Ребята прилетели раньше, их разместили, они отправились на каток, а меня все никак не аккредитовывают. Целый день — с десяти утра до двенадцати ночи сижу себе на стуле, не горюю. Такую дала сама себе установку: не обращать ни на что внимания. Все равно аккредитуют, никуда не денутся! Не останусь же я здесь навсегда, не будут же, после окончания Олимпиады, этот павильон ломать вместе со мной. В общем, где-то к двенадцати часам ночи мне, тренеру двух пар, ставших олимпийскими чемпионами, наконец дали аккредитацию, посоветовав отправляться в Олимпийскую деревню, там меня где-нибудь поселят. Но автобусы уже не ходят, «в такси не содят», потому что вокруг Олимпийской деревни тоже сплошные, но настоящие деревни. Не помню, кто надо мной сжалился, кажется, ребята из французской команды, они привезли меня к воротам Олимпийской деревни. Прохожу контроль, вещи сдала на осмотр, там все просвечивают. Меня Климова встречает. Вдруг вижу, рядом с ней батюшка стоит, потом выяснилось, из нашей православной церкви, из Женевы. На Олимпийских играх обязательно есть церкви всех конфессий, но вот православной раньше в ней не наблюдалось. Я некрещеная, мама и папа мне не разрешали креститься, не принято это было у членов КПСС, в чьих рядах я состояла. Я не могла расстраивать родителей своими необдуманными поступками, им и так от меня доставалось. Батюшка мне говорит: «Ой, Татьяна Анатольевна, здрасьте». — «Здрасьте, батюшка». — «Я такой ваш поклонник». Слежу, говорит, за вашим творчеством многие годы и, конечно, желаю вам и вашим ученикам победы. Так по-доброму это сказал. Я: «Батюшка, молитесь за меня, пожалуйста. Победить здесь у меня один шанс из ста. Я сама некрещеная, но верю, что вы мне поможете». Говорит: «Буду молиться». Я: «А если выиграю, на следующий день приду к вам в церковь — окрестите меня, пожалуйста». Он только сказал: «Идите с Богом!» И перекрестил меня.

…В десять часов утра, на следующий день после победы Климовой и Пономаренко, он постучал ко мне в дверь, повел меня за собой, и крестили меня в церкви Олимпийской деревни. Я и тут от спорта далеко не ушла. Рядом были Климова и Пономаренко, Света Алексеева. А когда мы вышли, я спросила: «Батюшка, что если нам вместе посидеть? Можно с вами выпить за победу?» Он просто ответил: «Можно». Красивейший человек. Мы пошли вместе в маленький ресторанчик, и со всех столов к нам присылали бутылки с шампанским, вином.

А уже в Нагано Алексий II прислал мне на Олимпийские игры крестик. Я же ходила без креста, потому что сразу в Альбервиле не смогла его купить, там крестики только католические. В Нагано мои ученики выиграли две золотые медали. Но я далеко вперед забежала…

Батюшка, дай Бог ему здоровья, помог мне вещи донести. Но селиться некуда, все уже занято. Нашли мне комнатку под крышей. Она оказалась очень холодной, зато большой. К себе я Свету Алексееву жить перевела. Поставили мы там две кровати, в углу стол, организовали кухню. Комната ведь в обычном жилом доме. Моя хозяйственность пригодилась и на этот раз.

Через пару дней у ребят старт. Марина и Сережа выглядели безусловно лучшими в обязательных танцах, хотя все складывалось очень сложно, они стали первыми с преимуществом всего в одно место. Выиграли и оригинальный танец, «Полька» победила, хотя они должны были стать первыми у каждого судьи, но получили, кажется, опять всего на один голос больше, точно не помню.

К произвольному танцу, по закону бутерброда «маслом вниз», Сережка отравился в столовой.

Разбудили они меня в шесть утра, потому что с двух часов ночи он потерял килограмма четыре, — тяжелейший понос, страшная диарея, ему начало сводить ноги, организм полностью обезвожен. А нужно на тренировку идти. Я за врачом, тот стал его отхаживать, капельницу поставили. Всю спортивную форму, которая набиралась целый год, в один присест смыло, в прямом смысле слова, в унитаз.

Маринка плачет, я говорю: «Не плачь, иди спать, а я им тут займусь». Я встала на вахту, я готовила ему отварной рис, все это варила, очищала от шкурок, все провертывала и пихала ему эту кашицу каждые три часа, для того чтобы он не потерял последние силы. На старт он выехал, выглядя более или менее по-человечески.

Дергались они по-страшному, а перед произвольным нервничали так, что Маринка перестала спать. Тут и я разнервничалась. И вот уже перед самым стартом, в раздевалке, она мне говорит: «Татьяна Анатольевна, у меня моги отказали, сделайте что-нибудь со мной». Я ее ка-а-ак стукну… и она пришла в себя. Так ей и врезала при всех. Она говорит: «Мне лучше». А когда вышли на лед, снова на меня смотрит: «Все, опять ноги»… Идет ко мне после раскатки по коридору и твердит: «Ног нет вообще, и спина отказала. Татьяна Анатольевна, отказала спина, сделайте что-нибудь». Я и там ее поколотила. Пару раз вполне прилично шарахнула.

Должна сказать, что еще на тренировках я поняла, что у Дюшене оригинальный танец никуда не годится и произвольный тоже выглядит неважно. И перед оригинальным танцем я подумала, сейчас что-то будет… Не могут судьи нас так просто отпустить. Поддержки нет никакой, потому что бывшая советская, а ныне объединенная делегация СНГ занята своими проблемами. А мы сами за себя. А против вся Франция, Европа с Америкой, нее болеют за французов.

Климова с Пономаренко откатали оригинальный танец, по моему мнению, на «шестерку». Только не поставили им, конечно, «шестерки». Я илу по коридору Дворца, а навстречу мне Крис Дин, тренер Дюшене. Мы с ним оставались в хороших отношениях, столько лет работали вместе, уважали и уважаем друг друга. Я еще не знаю, как места распределились, и Крис мне говорит: «Ты выиграла одно место». А если я выиграла одно место, то чтобы Климова и Пономаренко проиграли Олимпиаду, их надо поставить на третье место в произвольном танце. Я говорю своим: «Вас могут опустить на третье место, а вы об этом даже думать не смейте. Но если чуть-чуть зацепитесь, споткнетесь или без вдохновения прокатаете, с вами церемониться не будут».

Если посмотреть фильм об Олимпиаде в Альбервиле, то вся она снята под музыку произвольного танца Климовой и Пономаренко. И заставки идут все время с Мариной и Сережей, потому что их выступление как гром среди ясного неба, так они гениально катались. Сидим мы перед монитором, где показывали оценки, а я думаю: «Вот сейчас поставят их на третье место… Ну тогда они хотя бы станут вторыми на Олимпиаде». И вдруг высокие оценки, а это победа, и я как завизжу: «Выиграли! Выиграли! Выиграли!»

С тех пор прошло уже много лет, они ушли в профессионалы, но мы остались близкими друзьями. Я сделала им после Олимпиады тринадцать разных показательных номеров. В спорте я работала с ними всего лишь год, зато потом мы не разлучались всю их профессиональную карьеру. Они много раз побеждали на профессиональных чемпионатах мира, на всех других профессиональных соревнованиях, которые только есть на белом свете. Я им придумала танец «Ромео и Джульетта» при свечах, после чего американский зал вставал. Я им поставила танец на музыку Шестой симфонии Чайковского. Я делала «Спартака», «Дракулу», «Танго», «Унесенные ветром», разные блюзы. В год у них было двести выступлений. Двести раз в году зал после их поклонов вставал. Даже для меня каждый их танец — потрясение.

Каждый год или я приезжаю к ним, или они приезжают ко мне. Мы абсолютно счастливы друг с другом. В 1998 году Марина родила сына Тимочку, Тимошу, такого долгожданного, а я не могла оставить Илюшу, но они умолили меня прилететь хотя бы на день. Она, и месяца не прошло, как родила, на коньках еще не стояла, а у них через две недели начинался тур. Я двое суток проковырялась с ними, получился не самый удачный наш номер, что правда, то правда. Но все равно ее я заставила кататься. У Сережи такая присказка: «Татьяна приедет и нас из руин поднимет».

Работаю я всегда с ними почему-то ночью, с двенадцати до четырех. Утром спим, днем идем в зал. Я прилетаю к ним на неделю, на три дня, на четыре дня. Я дружу с их родителями, мы все друг друга любим, что случается нечасто. Ребята переживают за мою судьбу и всегда готовы прийти на помощь. Они звонили мне каждый день в Нагано, они за меня очень волновались. И если мне нужно было посоветоваться, я советовалась с Сережей.

Был момент, когда с их стороны наблюдалась небольшая ревность, когда я взяла к Жене Платову Майю Усову и стопроцентно переключилась на них. Но им пришлось «мою измену» пережить. Они снова мне звонят, и я так рада этому. Марина и Сережа купили дом неподалеку от Лос-Анджелеса, в очень красивой горной местности на берегу озера. У них растет чудный ребенок, у них сложилась жизнь, они феноменальные мастера. Они и сейчас прекрасно катаются.

Победа на Олимпиаде Климовой и Пономаренко — самая уникальная победа в танцах. Потому что танцевальные пары никогда не поднимались вновь на верхнюю ступень пьедестала, как только сойдут с первого места. Таких примеров в истории танцев не зафиксировано. А они не только поднялись, поднялись над всеми на много лет, я бы сказала, на всю оставшуюся жизнь. Они настолько творческие люди, что не потеряли интерес к самообновлению, к тренировкам, ко всему новому, к музыке, к занятиям, к искусству, что обычно у профессионалов, достигших вершины, почти не встречаешь.

Много лет их считали соперниками Бестемьяновой и Букина. Но на самом деле тогда они еще не выросли до настоящего соперничества. Технически они даже очень молодыми были, безусловно, сильным дуэтом, но с самого начала им не смогли подобрать правильное направление и стиль. Они в основном выступали под оперетту, а мне казалось, что им не помешало бы перейти к классической, серьезной музыке, потому что они по-настоящему глубокие люди. Читающие и образованные, они могли бы куда раньше создавать истинные художественные образы на льду. Слава богу, мне удалось это для них сделать.

 

Илья Кулик

Мое знакомство с Илюшей Куликом произошло намного раньше, чем я стала его тренером. Шел 1995 год, весна. Однажды я приехала на «Кристалл», где проходили репетиции моего театра. От кого-то я уже слышала, что у Кудрявцева занимается талантливый мальчик, зовут его Кулик, и что на юниорском чемпионате мира он занял то ли первое место, то ли стал призером, я не обратила внимания на подробности. Я всегда приходила на работу на полчаса раньше, такая уже привычка. Выхожу на лед, Кудрявцев работает: перед ним мальчишка вращается, сидит в высоком волчке. Я спрашиваю: «Ты что, парень, ниже не садишься?» — «Ноги болят. А что?» Тут Виктор вмешался: «Вот такой у нас Кулик. Я ему об этом сто раз говорил». Я — мальчишке: «Ах, это ты Кулик? Тогда давай садись пониже, а то не волчок, а что-то непонятное у тебя получается». Кстати, мне потом тяжело далось посадить его ниже, он до конца так и не сел. На тренировках, бывало, еще опустится, а на соревнованиях нет. В тот год, когда я увидела нашего будущего мальчика, с ним начала работать хореографом Наташа Ульянова.

Я уехала на гастроли в Англию, там в это время проходил чемпионат мира, где в танцах победили Грищук с Платовым, а Климова — Пономаренко тренировали канадскую пару. Марина с Сережей много сил и души положили на этих канадцев, и хотя тренерская работа у них шла успешно, я предупреждала их, что они надолго от себя отвлекаются. Любое пренебрежение собственной формой в таком плотном режиме, в каком проходила их собственная творческая жизнь, всегда рождает определенные пробелы. Когда ты отдаешь, то сам уже не можешь в полный опор тренироваться, у тебя не хватает на это душевных сил… Из города, где выступал театр, я приехала на эти соревнования, меня пригласили английская федерация фигурного катания и оргкомитет чемпионата. Не только позвали, но и обеспечили аккредитацией, гостиницей, машиной. В тот же год меня никто не пригласил в Санкт-Петербург, на празднование столетия родного фигурного катания, для развития которого я, наверное, что-то сделала. Я сидела дома в Москве и думала, ехать мне или не ехать, никто из организаторов мне не звонит, а о том, что пришлют билет на поезд, я и не мечтала. Надо думать, англичане насчет меня придерживаются другого мнения, чем родные спортивные руководители.

Поехала я на чемпионат мира в город Лондон с переводчицей Олей Чопоровой, вместе с нами туда отправилась Наташа Ульянова, которая в Англии навещала своего мужа Володю. Так как Наташа уже с Илюшей занималась, она стояла перед телекамерами рядом с ним. Два месяца назад он блестяще выиграл чемпионат Европы. Так иногда бывает, молоденький мальчишка вышел на старт, не боится никого, все попадали, а он устоял. И он решил, что первенство мира у него проскочит так же легко. Но в Англии Кулик заболел, у него подскочила температура, из спортивной формы это сразу выбивает. Каскад в короткой программе он пропустил и сразу откатился, кажется, на девятое место. В мужском одиночном катании такое происходит очень быстро. Произвольную программу Кулик прокатал ни шатко ни валко и подвинулся немного вперед, но не настолько, чтобы о нем заговорили, хотя с первого взгляда можно было увидеть, что мальчик способный. Многие начинали похоже, сперва взлет, за ним падение. У кого-то в конце концов взлетов оказывается больше, а у кого-то падений. Способными мальчиками каток на первенстве мира полный под завязку, неспособных же нет в первой десятке.

Сразу после чемпионата там же, в Лондоне, он с Кудрявцевым задумался о музыке и программе на следующий год. А у меня всегда в запасе есть какая-то музыка, которую я храню до лучших времен. Сначала Наташа, потом Витя Кудрявцев попросили меня помочь, и Илюша подошел, такой собранный, внимательный, слушают не только уши, но и глаза. Тут я уже на него посмотрела. Он спросил: «Что, по-вашему, мне нужно сделать?» Я объяснила, что есть несколько направлений, сказала, что у него может получиться хорошая короткая программа, я слышала прекрасную музыку, надо, чтобы он ее купил или достал, у меня с собой ее нет, она осталась в Москве. Музыка из американского фильма «Семейка Адамс». Я собиралась сделать спектакль со всякими фокусами по сюжету картины, но так руки и не дошли. Почему-то мне казалось, что такая музыка ему подойдет. Он возразил, что ему нравится музыкальная тема из «Аладдина», я смотрела этот диснеевский мультик и понимала, что его в ней привлекает. Но мы остановились на «Адамсах», а «Аладдина» решили приберечь для произвольной программы. В дальнейшем фигуристы без конца использовали музыку, которую я предложила Илье, но мы оказались первыми.

Он все мои слова запомнил, собранный оказался мальчик. Еще раз подходил, я не помню уже деталей беседы, но договорились: будем над новой его программой работать вместе, когда я приеду в Москву. Он сразу запал мне в душу, такой симпатичный мальчишка, тоненький, небольшой, совсем подросток. Но главное — глаза, я люблю, когда по глазам видно, что человек соображает.

Я уехала с гастролей — плохо стало папе. Примчалась в Москву, сидела рядом с ним, он умирал очень тяжело.

Тогда я стала ходить к Илюше чаще, чем надо, для разрядки. Полдня у папы, полдня с Илюшей занималась новой программой. Мы начали с «Аладдина». Стали придумывать шаги, я что-то ему предлагала, он пробовал и постепенно осмелел, стал предлагал свое. Я уже много раз писала, что люблю давать спортсменам не столько конкретные задания, сколько направление будущей работы. То есть проводить тренировки таким образом, чтобы и у ученика мозги работали: ты об этом подумай, а я об этом. Мое дело предлагать стиль, расставлять правильно элементы — это же акценты в музыке. Илья меня поразил тем, что сам себе компоновал музыку на старой аппаратуре, которую, как выяснилось, он купил, когда выиграл первые серьезные деньги. Илюша оказался самостоятельным юношей, который не только умеет складывать музыку, но и коньки точил себе сам, купив для этого специальный станок. Он в свои семнадцать лет старался все делать сам.

Я долго не знала, каков он в кругу домашних, потому что не сразу познакомилась с его семьей. Пока же я ходила к нему от умирающего отца. Привязалась и полюбила его: мальчишка хорошенький и старается ужасно, все впитывает на ходу. Не спорит. Мне с ним было, как он говорил, по кайфу.

Витя Кудрявцев меня к Илюше не ревновал, так, во всяком случае, мне казалось, но отношения у них не складывались. Витя нечасто к нему подходил и говорил только со мной: «Ты обрати внимание на это, там посмотри, тут подумай». Вите нравилось все, что я предлагала. С Витей мы проработали рядом всю нашу длинную тренерскую жизнь и относились друг к другу с большим уважением и до Илюши, и после него. Мне все говорили, что Кулик тяжелый мальчик, что к нему никто не смог найти подхода. Я же пришла только за тем, чтобы сделать программу на сезон, и никакой тяжести не ощущала. И потом, дети как-то должны себя проявлять. Наташа с мим много возилась, я над ним трудилась, Витя ведал общим процессом. Появлялись новые элементы, а поскольку Илюша хорошо владел коньком, то мог сразу исполнить то, что ему предлагалось. Он был еще недостаточно эмоционален, недостаточно артистичен, но исправлялся, старался следить за своей спиной, за своими руками.

Произвольную программу мы сделали, убирали из нее шероховатости… и у меня умер папа. Уже не до тренировок. Илья уехал на сбор, я дома занималась нашими горестными делами. Вернувшись в Москву, Кудрявцев мне пожаловался, что Илья на сборах дурака валял, безобразно тренировался, прыжки срывает. Потом Илюша мне признался, что упор им самим был сделан на физподготовку, бегал в лесу до рвоты, до полного изнеможения, падал, но заставлял себя подниматься и бежать дальше. Какие-то немыслимые нагрузки себе назначил. Илюша продолжат вытягиваться, естественно, когда человек растет, у него меняется центр тяжести, и поэтому в прыжках пропала стабильность. На следующий год, когда я уже с ним работала вплотную, он вырос еще на три сантиметра, а нога — на два размера.

Мы договаривались сделать короткую программу после сборов. Он уже к ней подготовился, разложил обязательные элементы по музыке, тем самым показав себя, в общем, молодцом. Произвольную программу я проверила, вроде все в порядке, предстояло ее только накатывать, развивать, усложнять. Я ему немножечко помогала и в прыжках заставляла Илюшу не плодить «бабочек», эго был чуть ли не главный его недостаток. «Бабочки» — это когда фигурист вместо тройного прыжка делает одинарный. «Бабочки» получаются оттого, что фигурист теряет внимание. Вот и Илюша не умел концентрироваться. Незаметно начался сезон, у него пошли первые старты. Я уехала к своему театру и только пару раз видела по телевизору, как он катался. В итоге он так выступил в первой серии Гран-При, что получил решающий старт, попадает он дальше в турниры или из них вылетает? Поехали они с Кудрявцевым на чемпионат Европы, он и там проиграл. Вышел на лед чемпионом, а в итоге не попал в тройку. Правда, поначалу стоял в компьютере третьим, но потом, так у нас нередко случается, опустился на четвертое.

Илья мне позвонил, я находилась в Германии, в нашем доме в Ганновере, спросил: «Вы можете ко мне приехать?» Я сказала, что могу, и полетела в Москву. Пришла к нему на тренировку. Он сразу к борту подъехал. Помню этот момент по секундам. Я понимаю, что на катке мне с ним не поговорить, но я его за голову обняла, спросила: «Терпишь?», он так головою затряс, как это делают малыши, а я ему: «Терпи, терпи, когда проигрываешь, надо терпеть». Мы так с ним и стояли: он — уткнувшись в меня, я — его обняв. Ему нужен был другой тренер, с Кудрявцевым отношения никак не клеились. Илюша никого другого, кроме меня, рядом видеть не хотел и, по-моему, Витя втихую радовался, что я хожу к ним на тренировки, во всяком случае он ни разу не возразил, что я занимаюсь с Куликом.

Наступило время финала турниров Гран-при — по сути дела, прикидки перед чемпионатом мира, поскольку финал проводился после чемпионата Европы. Соревнования устроили в Санкт-Петербурге, я не могла туда с ним поехать и только его туда провожала. Мы договорились, что я буду его ждать в Москве. А он в Петербурге выиграл. Оставался главный старт — чемпионат мира, который в том году проходил в Америке. Я уже ходила к Илюше как к своему ученику, он сказал: «Я прошу вас, не оставляйте меня, я буду, когда скажете, за вами заезжать». Он уже водил машину, которую купил, кстати, после той победы на чемпионате Европы.

Мы начали потихонечку узнавать друг друга. Я расспрашивала его, что ему мешает выступать, чем он занят перед соревнованиями? Не перепрыгивает ли он на тренировках, не выходит ли из него именно на них весь пыл. Как он проводит день перед стартом? Как он проводит предыдущий день? Как он спит накануне, сколько спит? Может ли он заснуть иди что-то его беспокоит? Каким образом он избавляется от бессонницы, если не может заснуть?

Казалось, какое имеют отношение к фигурному катанию мои вопросы? Вполне вероятно, что для чемпионата города или области они неуместны. Но я еще раз хочу повторить: в большом деле мелочей не бывает.

Я тоже начала что-то рассказывать о себе, о моих тренерских законах и правилах. Стала делиться с ним тем, что я за последние двадцать пять, да нет, почти за тридцать лет прошла и узнала. Как, на мой взгляд, нужно готовиться к соревнованию, как выходить на старт. Я его спрашивала про семью, про родителей, он отзывался о близких очень хорошо. В какой-то момент я поймала себя на том, что начала за него волноваться, что полюбила его, как любила своих великих и невеликих учеников. Он официально не считался моим учеником, но уже протянулась к нему незримая ниточка от моего сердца.

Провожая его на чемпионат мира, я пришла на последнюю в Москве тренировку. Он находился в хорошем состоянии, реже, чем прежде, срывал прыжки, внимательно слушал замечания. Я видела: он готов к старту. И вдруг, когда он меня уже должен был отвезти домой, мы уже сидели в его машине, он взял меня за руку: «Возьмите меня, тренировать». Я ему говорю: «Да что ты, Илюша, дружок, ты сейчас об этом не думай». — «Нет, мне нужно, мне важно знать перед тем, как я уеду на чемпионат мира, возьмете ли вы меня тренировать». Я говорю: «Давай хотя бы посмотрим, как дальше будет складываться жизнь». — «Нет, я все равно от Виктора Николаевича уйду. Вы видите, мы совсем с ним не разговариваем, меня здесь не любят». — «Это неправда, просто у тебя такой характер, ты или терзаешься, или букой стоишь». (Но действительно, у них пропал контакт. Так Витя говорил: «Нет контакта, он куда-нибудь уйдет, все равно я работать с ним не могу».) Я дипломатично: «Давай подумаем еще. Но ты, Илюша, собирайся к чемпионату, заниматься переходом сейчас некогда». — «Нет, вы скажите». Я сломалась: «Хорошо, я буду тебе помогать». И только тогда он тронул машину с места. Я обещала, что приеду к нему на тур, я говорила, что уверена — он будет выступать в турне Коллинза. Хотя для того, чтобы попасть к Коллинзу, нужно быть в мировой тройке. Там, в турне, когда я к нему приеду, мы с ним повидаемся и все подробно обсудим. Тут я хочу сделать маленькое отступление и напомнить, что такое «турне Коллинза».

 

Турне Тома Коллинза

Тома Коллинза я называю Колумбом, потому что он открыл для русских фигуристов Америку. Том знает и любит каждого из нас, он знает, наверное, лучше нас, во всяком случае не хуже, советское, а теперь российское фигурное катание. Коллинз — великий человек, создавший, к нашему счастью, собственное шоу под названием «Чемпионы на льду».

Все выдающиеся фигуристы прошли через организацию Тома Коллинза. Его шоу — это огромный тур в конце сезона, весной сразу после чемпионата мира для любителей, а для профессионалов — в середине зимнего сезона. Иными словами, у него существуют и зимний тур, и летний тур, и крутится эта машина, наверное, больше двадцати пяти лет.

Сам Том — бывший фигурист. Я хорошо знаю его семью, его сыновей, которые вместе с ним работают в бизнесе, знала и его ныне покойного брата. Знаю всех его сотрудников, которые вместе с ним тянут компанию, не уходят от него много лет. Вся моя спортивная жизнь прошла рядом с ним..

Мы всегда стремились попасть в тур Коллинза, поскольку много лет это было единственное место, где русские могли зарабатывать. Точнее, советские тренеры и спортсмены. После чемпионата мира автоматически первые три места в каждом виде и те, кто не попал в призеры, но чьи программы или показательные номера вызывали восторг у зрителей, приглашались в его тур, существовали и специальные приглашения. Тур — это не только сказка, но и серьезная работа. Именно у Коллинза мы впервые получили реальное представление, что такое на Западе настоящая работа и что такое настоящий отдых. А потом еще и колесишь по всей Америке, при этом абсолютно счастлив, ты же мотаешься по ней уже с отличным спортивным результатом. Том приглашал и тренеров, мы ездили вместе со своими учениками-чемпиона-ми. Сейчас уже не ездим. Теперь мы понимаем, почему западные тренеры в туре не появлялись, они в этом замечательном путешествии, в отличие от нас, знаменитых советских наставников, не зарабатывали, а, наоборот, теряли много денег. Они получали на катке за каждый час столько же, сколько мы, катаясь в туре, за день. Потому что Спорткомитет нам выдавал из огромных сумм, что мы привозили в Москву, 25 долларов суточных. Но зато я изучила всю Америку. Наверное, нет в Штатах города, где бы я не ночевала, а уж сколько раз я посещала Диснейленд — сразу и не скажу.

Тур у Коллинза всегда организован потрясающе. Любые услуги — только высшего уровня, хотя начинали они с мотелей. Сейчас же участники тура живут или в «Беверли-Хиллз» или «Четырех временах года», а это самые дорогие отели в Америке. Теперь тур Коллинза знает любой американский ребенок, его шоу каждый год по традиции проводится в Нью-Йорке, в Манхэттене, и это — настоящее событие в городе, причем в каком городе! Шоу Коллинза идет уже много лет со стопроцентно заполненным залом, а выступать в нем всегда очень почетно. Все мои лучшие ученики проехали через его тур. Имя «Том Коллинз» все выдающиеся русские фигуристы знают и почитают. Как в балетном мире мы поклонялись Солу Юроку, который открыл Америку для русских танцоров, а Америке показал русский балет. Том не просто импресарио, он примечает американских молодых спортсменов, помогает им развиваться, безвозмездно помогая самым способным. Он человек огромного масштаба и полета.

Мы с Наташей Ульяновой уехали во Францию. По контракту с французской федерацией ставили молодым спортсменам программы. Оттуда и смотрели трансляцию с чемпионата мира — пошли специально к французскому тренеру в гости «на телевизор». Мы увидели и короткую программу, где Илья был первый, и произвольную, где он не допрыгнул в каскаде прыжок. Единственная ошибка. В итоге он второй, американец Элдридж занял первое место. Я помню, что в тот момент, когда катался Илья, я стояла перед телевизором на коленях и мы с Наташей молились. Я очень хорошо чувствовала, как он катается.

В конце концов мы послали ему какую-то дурацкую телеграмму.

Он отправился к Коллинзу, а я занималась своей работой и приехала в Нью-Йорк к середине их турне. Весь тур он демонстрировал свою короткую программу: то срывал, то делал. Опыта нет никакого, свет выключен, на льду лучи прожектора. Концентрация уходила, а умения и мастерства выступать при большой публике еще не было. И ходил он как-то боком, боком. Мы с ним сели договариваться и очень быстро все обсудили. Он являлся клиентом «IMG», а я не знала, что это за контора, потому что, когда я уходила из спорта, советские спортсмены услугами подобных организаций еще не пользовались. На самом деле это весьма серьезная и большая адвокатская контора, ведущая дела спортивных звезд мирового уровня. К тому времени у Кулика закончился с ними контракт и он решил поменять агентов. Это очень ответственный шаг, тут вам не переход из «Динамо» в «Спартак». Его пригласили в агентство «Уильям Моррис», чьими клиентами уже были олимпийские чемпионы Оксана Баюл и Виктор Петренко. Мне нравилось, как они ведут их дела, я не могла не видеть, как мощно раскрутили в Америке имена Петренко и Баюл. Один из работников «Уильям Моррис», Миша Каролайл, стал моим другом. Миша — внук писателя Леонида Андреева, большей частью занимался книгами, у него свое книжное агентство, но параллельно он работал над контрактами выдающихся спортсменов. Его клиентками были знаменитые американки, чемпионки мира в одиночном катании Дороти Хэмел и Пегги Флеминг. Мы пошли в агентство втроем с Могилевским, поскольку и мне предложили вместе с Ильей следующие два года — как раз до Олимпиады в Нагано — готовиться к олимпийскому старту в Америке. Они обещали, что снимут для нас рядом с катком, который сами же и выберут, апартаменты, то есть квартиру, дадут время на льду, мы будем только работать, ничего нам не должно мешать. Правда, никто мне контракт подписать не дал: ни они, ни Кулик. За всю свою жизнь я никаких персональных контрактов со спортсменами так ни разу и не подписала. Мы вернулись домой, в Москву, чтобы объясниться с Кудрявцевым. Сперва Илья сказал о своем решении Виктору Николаевичу, потом я поговорила с Витей. И Кудрявцев, и Кулик числились в областном «Спартаке». Мы собирались вместе у руководства «Спартака», решили все вопросы достойно, без всяких скандалов. Те обещали нам помощь, говорили, что мы всегда сможем кататься у Виктора Николаевича, если у нас не будет своего льда. Теперь можно было приступать к новым программам. Мы еще никогда с Ильей не начинали сезон вместе, а это совсем другая работа.

Но вначале меня с Куликом пригласили в Спорткомитет, где собралось для разговора довольно много народу. Президент федерации Валентин Николаевич Писеев в присутствии Илюши меня предупреждал, чтобы я поостереглась брать одиночника, потому что я никогда с ними не работала, что он вообще не понимает, чем Кулик думает, выбирая такого тренера. Довольно «педагогично» с такого напутствия начинать работу с мальчишкой — а для меня он и был мальчишкой. В конце концов мне заявили, что Спорткомитет возражает против перехода ко мне Кулика, но они с трудом могут согласиться, если только Виктор Николаевич не откажется нам помогать, ибо я сама не справлюсь. Мне-то по наивности казалось, что Комитету по физкультуре и спорту я всей своей карьерой не давала поводов сомневаться в моих способностях, первые золотые медали мои ученики привезли им лет двадцать назад, но они, оказывается, все еще продолжали сомневаться. Головомойка продолжалась часа два. Суть претензий выражалась в том, что я поступаю неправильно, Кулика ожидает провал, и, наконец, я должна сама понимать, кого беру и в чьи сани сажусь. Что касается меня, то я, напротив, ощущала уверенность в себе и подъем. В такие моменты я многое могу.

Мы начали работать. Я подготовила для него двухлетнюю программу, куда входили и занятия атлетизмом и скоростью. Силовую подготовку Илюши взял на себя Леонид Моисеевич Райцин — человек, которому я очень доверяю и с которым много работала. Райцин помогал Гордеевой и Гринькову, он вытянул всю группу Гали Змиевской, многое дал Вите Петренко, работал с Сережей Пономаренко в группе Дубовой, а с мальчишками он еще со времен Саши Фадеева. И все они до сих пор ему в ноги кланяются. Леонид Моисеевич — профессор своего дела, его знания в области атлетизма безграничны. При этом Райцин, умнейший и замечательный человек, в жизни очень скромный, очень тихий и абсолютный бессребреник. С ним безобразно поступали, и не один раз, в Спорткомитете, ему до сих пор не дали «заслуженного тренера», хотя он подготовил в свое время по своей специальной программе сборную по саням, после чего саночники впервые стали выигрывать.

Наташа Ульянова пока еще оставалась хореографом Илюши, но потом она уехала на полгода обратно во Францию, и я ее работу, естественно, делала сама, правда, делала с удовольствием. Я давала Илюше все время разные задания, не буду вдаваться в подробности, есть и у меня свои секреты. Я придумывала два шага, он придумывал два шага. Он не уходил, а уползал с тренировок буквально мертвый, еле ноги таскал. Болели все мышцы и у меня. Я же опять встала на коньки, а ноги за тридцать лет стоячей работы, увы, не так тебя держат, как раньше. Но коньки надеть пришлось. Я за последние годы и в театре, и тренируя Бестемьянову и Букина, коньки не одевала. А тут снова ботиночки натянула, не может же человек разучиться ходить. Правда, поначалу ноги сильно болели от новых ботинок, потому что мои старые потеряли артисты. Весь ручной багаж на посадке в Шереметьево, когда в Австралию летели, забрали, а коньки мои оставили в аэропорту, по слухам — даже в такси. Им не надо, да и мне вроде особо ни к чему. А потащила я тогда с собой коньки, потому что собиралась в Австралии ставить «Кармен». Ботинки менять — больной вопрос в прямом и переносном смысле — это для любого фигуриста, хоккеиста проблема, но куда труднее менять их на «старых» ногах.

Сначала Илюша принимал все мои замечания, но когда серьезно за прыжки взялись, начал возражать, тем не менее работа ладилась. Он так себя смешно вел: каждый день перед выходом на лед целовал меня в щеку, что обычно в фигурном катании делают дети. Когда вырастают, то тренера уже не целуют.

Начали заниматься с музыкой, я придумала, как вести такие тренировки. А на своего теперь мальчика я налюбоваться не могла. Шутки и смех не прекращались — мы тренировались радостно. Скоро предстояло переезжать в Америку и хотелось еще в Москве пусть вчерне, но собрать обе программы, тем более для них я уже выбрала музыку. Но мне еще мечталось сделать ему показательный номер. И я успела поставить танец на музыку Шумана «Грезы любви». Илюше тогда только исполнилось восемнадцать лет.

Он забавно так пробурчал: «Вы знаете, я свой день рождения буду справлять у вас», — я думаю, бурчал от зажима. Я стояла рядом с Наташей и поинтересовалась: «У кого из нас?» Выяснилось, что у меня. Накрыли в гостиной стол, сели втроем, пообедали. Потом он спал. А когда проснулся, мы поехали на вторую тренировку. Он менялся на глазах. Музыку для произвольной программы я взяла из балета «Ромео и Джульетта» Прокофьева, мне хотелось, чтобы Илюша в свои восемнадцать почувствовал себя Ромео. Над короткой программой я долго мучилась. Я знала, что хочу, но никак не могла найти эту музыку — скрипичный концерт Венявского в исполнении Иосифа Когана. Я подняла всех друзей на ноги, заморочила всем голову, все искали мне давнюю запись концерта. Выяснилось, что только вдова Когана сохранила старую пластинку. Я к ней примчалась с цветами и благодарна до сих пор. Из всех коротких программ Ильи, что я делала, эту я любила больше всего. Очень интересная, но и очень сложная, в ней жила какая-то дьявольщина.

Конечно, потом я потащила Илюшку к Славе Зайцеву, потому что хотела, чтобы его костюмы отличались от других. Прежние костюмы у него были, мягко говоря, дурацкие. Правда, в первый год нашего знакомства я сама рисовала эскизы, и без Илюши, без примерок, ему сделали костюмы. Их приносили сразу на лед, все оттого, что очень спешили, слишком много перед ним стояло еще нерешенных задач.

Теперь полагалось, чтобы и костюмы у него выглядели на самом высоком уровне. Чтобы он вышел на лед и не только катался по-другому, прыгал по-другому, по чтобы он и выглядел по-другому. Чтобы костюм помогал ему с собой справиться. Ощущать себя комфортно в костюме — слишком важная деталь, чтобы на нее не обращать внимания. Кстати, тогда же произошел смешной эпизод. Когда он первый раз надел белый костюм, костюм Ромео, то не смог в нем тренироваться. Все сорвал только потому, что не мог себя понять в белом. Дело в том, что в белом надо уметь кататься. Но зато выступление в белом — это потрясающе красиво.

Каждый день в Москве с нами работали Леонид Моисеевич и Наташа. Каждый день, без исключения. Мы успели перед отъездом сделать то, что я наметила. Рисунок программ в основном уже читался. Короткая получалась сказочной, я могла ее смотреть по сто раз. Да и он сам с удовольствием гнался за временем, его не приходилось заставлять работать. Илюша терпеть не мог только одного — переделывать. Зато потом, когда начались прокаты, он мне сорвал подготовительный период. Он хотел готовиться так, как раньше. Но не как с Виктором Николаевичем, а как он сам для себя придумал. Мне он признался, что в последний год сам подводил себя к сезону. Я не желала участвовать в самодеятельности. Я хотела, чтобы он выработал в себе некий двигательный автомат, полагалась создать такую базу, которая при любом волнении, при любом стрессе держала бы его, не давала падать. Но в первый год нашей совместной работы он так и не дал мне это осуществить.

Проблемы эти возникли позже, а пока мы собирались в Америку и я не сомневалась, что там будут лучше условия, хотя бы потому, что там от дома до катка десять минут езды. Каток нам подобрали под Бостоном, в маленьком городке Мальборо. Обещали, что мы будем работать одни на льду, а это серьезное преимущество. Правда, с моей точки зрения, это, с одной стороны, конечно, хорошо, но с другой — всегда лучше кататься в компании, но Илюша компанию на своей тренировке не любил. Типичный одиночник, а одиночнику полагается быть эгоистом.

В Мальборо мы попали к концу июня 1996 года. Остановились сначала на пару дней в Нью-Джерси, у Могилевского. Полагалось начать кое-какие юридические дела для получения «green card» — вида на жительство. Мы смешно летели в Америку. Выбрали совсем новенькую авиакомпанию. Не помню, как она называлась, помню только, что там продавались билеты дешевле, чем в Аэрофлоте. Но только мы приехали в Нью-Йорк, как компания обанкротилась, а мы взяли билеты туда и обратно. Вот и вся экономия. Летел с нами в самолете танцор Коля Морозов, товарищ Илюши, который катался с Татьяной Навкой. Мы с Илюшей сидели чинно-благородно в своем салоне. Потом он ушел в «хвост», к Коле, они там выпили, а пить Илюша не умеет. И когда он появился, слепому было видно, что ему надо как можно скорее промыть желудок. Такой у меня вышел первый полег с новым учеником. Я, ни слова не говоря, влила в него столько воды, сколько смогла, жестокий, но необходимый сеанс шокотерапии. Потом я у Могилевского смогла перевести дух, слава богу, летели российским самолетом, в Америке нельзя выпивать до 21 года, иначе могут быть большие неприятности. Правда, после злополучного полета я никогда больше его не видела даже слегка выпившим.

В Мальборо мы отправились с Мишей Каролайлом. Сразу, как добрались, пошли утрясать расписание. Место незнакомое, но сразу же выяснили, что там на льду работают польские тренеры Бася и Владислав Пеньковские. Я их очень хорошо знала по десяткам совместных соревнований. Вместе с ними пошли к руководству катка. Нас радостно встречают и говорят: «Вообще-то у нас свободного льда нет, хотя мы имеем четыре катка. Но лед весь поделен между местным хоккеем и городским фигурным катанием. Время, что вы хотите зарезервировать, невозможно организовать». Я нервно прошу передать дирекции, что нас категорически не устраивает расписание, которое они нам предлагают. Миша мне говорит, ты, Татьяна, только не кипятись, все равно мы сделаем то, что нам нужно. А Кулик сразу стал таким активным, таким взрослым и серьезным, у него хороший английский, он начал что-то объяснять, что-то мне переводить. Я еще тогда Илюше сказала: «Я про тебя книгу напишу». Мальчишка же рос на моих глазах не по дням, а по часам. На этих переговорах я не капризничала, нам полагался определенный график: днем он отдыхает, утром тренируется с девяти, а вечером с четырех. Но такого свободного времени на катке в Мальборо для нас нет. Я говорю, если нет, мы уезжаем. И он поддакивает: «Мы уезжаем, время не терпит, я ждать не намерен». Такое, значит, у него желание тренироваться и чтобы все шло по плану.

Со временем расписание отрегулировалось, американцы быстро поняли, что перед ними двое ненормальных русских, которые собираются в Мальборо совершить что-то серьезное. Я никогда прежде не работала в Америке, кроме недолгого опыта с Климовой и Пономаренко. Меня много раз приглашали за океан тренировать, но я никогда на это не соглашалась. Позже я близко познакомилась и с директором катка, и с главным тренером по хоккею, и с директором школы фигурного катания Джулиан, которая, конечно, стала моей подругой. Но на первых порах, мы, естественно, приглядывались друг к другу. Поселилась я с Илюшей вначале в такой гостинице, где при комнатах имелись кухни. В моем номере я готовила завтраки и обеды. И оттуда, с гостиницы, пошло, что мы и дальше питались вместе.

Мы вставали около семи утра, в семь пятнадцать я накрывала завтрак, без пятнадцати восемь мы вскакивали в какую-то старую колымагу, взятую нами напрокат (потом он купил себе машину, а мне арендовали). Нашли рядом с катком старый заброшенный стадиончик, на котором он столько набегал, столько напрыгал и так его перепахал, что туда люди собирались с утра смотреть на «показательные» выступления, как русского мучают. Но он был готов к такого рода работе. Начали репетировать программу. Долго не получался четверной прыжок. Он тренировался на стадионе по плану Райцина, который нам все расписал. Контрольные замеры решили сделать в сентябре, когда вернемся в Москву.

Так все лето и сидели в Мальборо. Из гостиницы разъехались по квартирам. Но обед, ужин и завтрак — по-прежнему у меня. Режим такой: утром на стадионе получасовая — сорокаминутная гимнастика, затем первая тренировка на льду, после нее зал, потом обед. За обедом Илья съедал только суп, так уже он привык. Вместо второго ел много фруктов, много пил разных соков. Уставал, засыпал днем. Я еще не умела сама ездить на машине, но спасибо, что магазин недалеко, днем моталась туда-сюда, покупала продукты. Таскала их в дом на себе, хотя в Америке в маленьких городах ходить негде, там и пешеходных дорожек нет. Когда Илья просыпался, то ел фрукты, выпивал немного чая или кока-колу и — вторая тренировка. Впрочем, так жизнь проходит у всех спортсменов и тренеров. Жизнь, целиком и полностью посвященная делу, которое выбрал. Вечером сперва зал — полчаса, потом уже ледовая тренировка полтора часа и снова стадион после тренировки. После такого дня он шел отмокать в джакузи или плавать в бассейне. Если у него еще оставались силы, он любил поиграть в теннис. В половине девятого мы садились ужинать, смотрели какой-нибудь фильм. Так заканчивался день, а шли они один за другим довольно быстро.

Илюша набирал и набирал. И хотя он много работал, но не давал мне возможности целиком проводить мой план, противился тому, чтобы прыгать сериями. Тут стал проявляться его характер. Я и убеждала, и скандалила, и собиралась уезжать, всякое было. Но, взяв на себя такую ношу, не бегут при первых же трудностях, тем более он меня попросил, чтобы я не уезжала, что он рано или поздно сделает все как надо. Но время он упустил, и такой базы, какую я хотела и какой добилась к следующему сезону, в тот первый год не получилось. Не мог он терпеть до конца, не позволил мне сделать с ним необходимую скоростно-силовую работу на льду. На мой взгляд, он мало катался, я привыкла, чтобы на льду проводили времени намного больше. Постепенно он все же включился в длинные прокаты, то есть стал тренировать программу не по частям, а больше целиком.

Долго бились мы над четверным прыжком, ох как долго. Да, я никогда не работала с одиночниками, и может возникнуть закономерный вопрос, откуда я знаю, как учить прыжки. Четверной прыжок — это «ультра-си» фигурного катания. Не надо забывать, что я работала с очень способным человеком, которому прежний тренер уже отлично поставил прыжки. К тому же он от природы обладал высоким прыжком. Не боги горшки обжигают. Я не одну отсмотрела пленку с этим прыжком, много думала. Все бьемся без толку, прыжка все нет и нет. Причем это сражение происходит на фоне усталости, он много занимается атлетизмом, и, естественно, тончайшая координация, которая нужна для такого сложнейшего прыжка, уходит. А сила должна появиться в сентябре, когда он закончит программу Райцина. По тому, как все происходило, я думала, что он наконец его прыгнет к 15 сентября. Илюша психовал, страшно ругался, себя поносил. А я не нервничала, я знала, что он обязательно прыгнет четверной, я же видела, все к этому идет.

Прыжки у Илюши, я уже говорила, очень красивые, большие, легкие. И вот я его спрашиваю: «Скажи, голубчик, с какого захода ты выучил тройной тулуп?», он отвечает: «Я его долго учил, он мне никак не давался, и освоил я его с круглого захода». Я: «Так я тебе уже давно предлагаю прыгать четверной с круглого захода. Подумай». С ним по-другому разговаривать бессмысленно. Только так, чтобы он сам подумал и потом принял вроде собственное решение, — это я, к сожалению, поняла не сразу. Он должен его выдать как свое. Я так работать не привыкла, но мне пришлось подстраиваться.

Есть разные методы обучения. Илья жаловался, что я его мало поддерживаю: «Вы вообще когда-нибудь хвалите? Вы только ругаете». Но он ошибался, я не ругаю, я делаю замечания. Одна из моих задач — работа над ошибками. Теми ошибками, что я вижу, особенно тогда, когда знаю, что он может показать лучше, чем делает. Я не только требую, чтобы он поднял качество элемента, но и говорю, как его надо поднять. Когда наконец получается, я радуюсь, я не могу не радоваться. Но Илюше моей радости всякий раз оказывалось недостаточно. Я не сразу поняла, что он болезненно самолюбив, жить не может без похвалы и восторгов в свой адрес. А я как-то не очень умею это делать, что его, конечно, не устраивало. Но я его обожала, я видела в нем чудные качества. Прежде всего, он добрый парень, а для меня доброта — самое большое человеческое достоинство, тем более в наше время.

В Москве предстояли контрольные прокаты. Ему полагалось показать новые программы. Конечно, все ждали, какими мы из Америки приедем, полный шухер у руководителей фигурного катания, никто не верил в мой педагогический успех с одиночником, говорили: «Она бы еще хоккейную команду взялась тренировать». Я же думаю, что если б мне пришлось взять хоккейную команду, то, пусть это звучит нескромно, хуже, чем они играют сейчас, точно бы не получилось.

Он терпел, прокатывал программу целиком, но огрызался. Мои прежние ученики, Климова и Пономаренко, навещая меня в Мальборо, говорили, что Илюша перебирает, что он наглый. Я и сама не слепая, но не обращала большого внимания на его приколы, списывала их за счет воспитания. От недостатка не только воспитания, но и знаний и происходили разнообразные фырканья и мальчишеские выходки. Однако я так была к нему хорошо настроена, что обид не держала. Правда, один раз состоялся серьезный разговор, я даже собрала чемоданы, готовясь к отъезду: он позволил себе не подчиняться в том, что я считала обязательным — отказался от разработанного для него плана.

В Москве он буквально выложился, откатав программы мастерски. В короткую программу я сама была влюблена не меньше, чем он; произвольную Илья чувствовал хуже, но постепенно и в ней он стал забирать, притягивать к себе. Разумеется, я понимала, что за один год или даже за два года мне не удастся сделать из него то, что я хочу. Например, поднять и раскрыть в нем актерское мастерство, то, что у него спрятано в душе, и это отдельная серьезная работа, но главное — научить его делать сложнейшие элементы со стопроцентной гарантией.

Через несколько дней после возвращения из Москвы он прыгнул четверной прыжок. И не успел этот мерзавец прыгнуть, — картинка эта стоит перед глазами, я помню, в каком это углу катка все произошло, потому что я всегда рядом, мой конек почти на его следах, я же смотрю за его плечами, за толчком, — еще выезжая, снизу, он мне уже крикнул: «Мы их всех будем драть как котят!» Я ему: «Не сглазь. Как ты можешь такое говорить?» а, сама кинулась и стала целовать то место на льду, где он прыгнул.

В сентябре в Москве четверной не получился. Это произошло в октябре.

«Как ты можешь так говорить? Тебе так тяжело достался этот прыжок, еще увидишь, как он будет то уходить, то приходить». Он тут же устроил себе несколько попыток, но так как сам немножко побаивался, часть ушла мимо, но все-таки в этот день он сделал и второй, и третий прыжки. Сделал чисто-чисто и так легко. Как щелчок — все получалось идеально. Илюша после прыжка никогда не вставал на зубец конька и не демонстрировал какой-нибудь перекошенный выезд. Если он прыжок в четыре оборота делал, то делал идеально. Главное — бояться его перестал. Он много получил от меня разных знаний, но основное из них — как добиться того, чтобы пропал страх к прыжкам, а у него он пропал, это я знала точно. С этим страхом он боролся все два с половиной года, что мы работали вместе. Да, он поборол свой страх, но чаще случается наоборот.

В 1997 году Илья Кулик задал тон мужскому катанию. Мое мнение таково: он один из тех мальчишек, которые двигают вперед мужское катание.

Сейчас я понимаю, что слишком часто мы с ним спорили. Мне кажется, в нем культивировались совершенно неправильные взгляды на свое место в жизни и спорте. Я думаю, что корни зазнайства росли, наверное, из его семьи, где странно смотрели на фигурное катание. Я пару раз в семье Куликов гостила, и кроме как им никто за столом больше никем не восхищался. А я, например, фанатка канадца Стойко. Преклоняюсь перед ним за его мужество, за его смелость, за его умение бороться так, что он может собственную жилу перекусить, чтобы преломить себя. У нас, в конце концов, спорт, а не показ мод, чтобы выходить на арену стройным и элегантным. Понятно, что необходимо красиво и стильно кататься, но у Стойко как раз есть свой стиль. Я никогда не соглашусь на воспевание исключительно собственного ребенка. Во-первых, потому, что я тренер, во-вторых, я хорошо вижу, понимаю и могу оценивать работу каждого мальчика, не только своего ученика.

Но дома восхваляли одного Илюшу, других не замечали. Он и такой, он и сякой, и вот это он умеет, и вон то. Ситуация в моих глазах выглядела немножко странно, потому что у меня в доме, напротив, не принято хвалить, отец никогда не отмечал нас с сестрой. Мы знали: мы делаем то, что можем, но делать полагается еще лучше. Никто нам не говорил: «Какие вы замечательные, талантливые, гениальные девочки!» Если я дома жаловалась: «Папа, меня засудили», он отвечал: «Нет, ты просто плохо катаешься». Я с детства привыкла к такому. А Илюша ходил по дому, как царь и бог, хотя он не единственный ребенок, у него есть младшая сестра. Тем не менее отношения у нас с Ильей сложились близкие и доверительные. Он, когда со мной договаривался (смешной такой), просил, чтобы между нами все было честно и справедливо, чтобы я никогда от него ничего не скрывала. Я выдержала поставленное условие без больших трудов, потому что я такая и есть.

Илюша смотрел чужие программы не раньше, чем в конце сезона, но это нормально. Во время сезона его интересовала только своя работа. В каждом спортсмене заложена победа. Поэтому я всем своим говорила: прежде всего нужно уметь справляться с собой, чтобы в любой момент сделать все, что выучил. Илюша же пока справляться с собой не желал, он то там «бабочку» пустит, то здесь. Но все-таки он в числе первых прыгнул четверной на официальных соревнованиях, на чемпионате страны (в финале Гран-при), тем самым завел остальных. Буквально со следующего старта несколько человек стали исполнять четверной прыжок. Я не знаю, почему прежде такие прыжки официально не регистрировали, но в 1997 году ему выдали какие-то официальные бумаги, подтверждающие прыжок.

Но вернусь назад, в сентябрь 1996 года. Приехали мы с ним в Москву. Ясно, чего от нас все ждали — провала. Через два дня показательный прокат, но все его «домашние» соперники оказались готовы так себе, зато Илюша выглядел молодцом. И программы получились, и катался он уже в новых костюмах, а это тоже производит впечатление.

С произвольной Илюша справился, правда, показал не все элементы, но в общем справился. Он выступил достойно, и я его поблагодарила. У меня своя форма благодарности, я ее переняла от бабушки. Мамина мама, когда ее сердце переполняла признательность, а она и сама была очень добрым человеком, то целовала нас в плечико. Может, она не дотягивалась уже до головы? Почему-то ко мне ее привычка перешла, и я Илюшу тоже в плечико поцеловала. За то, что он меня не подвел, за то, что он себя не подвел, за то, что он еще один из этапов сумел пройти.

Потом начались разные турниры, серии Гран-при, он выступал, соревновался, набирал мастерства и набирал мощь.

В конце года на «Скейт Кэнада» Илюша боролся со Стойко. На втором этапе Гран-при — уже соревновался с Элдриджем. В Японии в начале года, где вновь выступал Стойко, действующий чемпион мира, у Ильи хорошо шел четверной, но я просила не показывать его на разминке. Четверной прыжок еще не считался у него стабильным элементом. Но он взял и шикарно его прыгнул на разминке, не послушался. А так как Илья всегда вытягивал на жеребьевке первый номер, то тут же по горячему следу этот прыжок не сделал. Стал вторым после Стойко, хотя жалко было отдавать первое место, тем более что в Японии он блистательно выступил в короткой программе. Видно было, что он вырос. И что мы на правильном пути, все равно он будет первым. Другое дело, случится это сегодня или завтра, но случится обязательно, он состоялся как мастер.

Илюша очень обижался, когда я его называла материалом. Он вообще частенько, если не сказать — все время, обижался. Надувал свои розовые щечки и отворачивался. «Материал» ему не нравился, а мой папа говорил про таких мальчишек — «полуфабрикаты». В чем-то он все еще оставался подростком, поэтому мне приходилось следить за своей речью. Он сам с хорошим чувством юмора, но только не по отношению к себе. В мой адрес его шуточки и прибауточки сыпались без конца, что для меня тоже было не совсем привычным — как правило, народ меня побаивался. Настораживало меня и то, что он не заводил себе друзей. Никого из тех, с кем (а ему уже исполнилось восемнадцать) уже потом идут по жизни рядом. То ли времени на это не нашлось, то ли он такой бука, что его вполне устраивает собственное одиночество.

Когда он купил летом в Америке машину, то радовался, как ребенок. Он так ее хотел, как только дети хотят игрушку, когда падают на пол и сучат ногами и уже не могут ничего воспринимать. Я сама уже не чаяла, чтобы машина оказалась сейчас, сию минуту у него под окнами, потому что иначе невозможно тренироваться, до такой степени это «хочу» мешало. В голове колом торчала одна мысль — машина. Понятно, что пацан, понятно, что ему машину хочется до смерти. Купил джип. У меня осталась смешная фотография, где он лежит на животе прямо на крыше этого джипа. По-моему, он в нем сидел часами, просто сидел.

Он много слушал музыку, что мне нравилось, но слушал только современную. Позже стал включать и классическую, потому что я ему ее подсовывала. Стал ее воспринимать. Прослушал Чайковского, сам купил себе Рахманинова. У него в машине постоянно звучал Второй концерт Рахманинова в очередь с поп-музыкой. Он хорошо разбирался в современной музыке, следил за всеми новыми альбомами. Много смотрел разного кино, но только не мелодраму, — это, он говорил, для вас.

Следующее мною отмеченное приятное событие, когда мы были с ним в Канаде, — он стал кататься мощнее. Прежде в его катании не хватало мужской силы. В Канаде он в первый раз показывал на публике показательный номер «Грезы любви». Сперва отказывался, я настаивала, уговаривала, заставляла. Он никак не мог взять в толк, что должен выйти на показательное выступление и так же концентрироваться и работать так же, как он выкладывается на соревнованиях. Показательные выступления он считал развлекательным мероприятием, а возможно, на них у него уже просто не хватало сил. Скорее всего так оно и было. Если в один день со стартом проводят и показательные выступления, он мог их откатать, исключив все тройные прыжки. Для меня подобное — дикость, абсолютный непрофессионализм. В Илюшу не заложили, что в каждом выходе на лед спортсмен должен выступать, как в последний или как единственный раз в своей жизни. Я ему подобное вдалбливала без перерыва. Наверное, он в конце концов устал от меня, от того, что я без конца что-то ему внушаю. Хотя долго с ним разговаривать не получалось, он убегал. Но что-то я сказать все же успела и уже ловила дни, когда можно было не только его тренировать, но и говорить с ним о жизни. Если воспитывать человека, то прежде всего надо воспитывать душу, все остальное — это легче.

На лето к нему в Америку приехали родители, там и мы познакомились поближе. Ему было хорошо и легко с ними. Когда наступал перерыв в тренировках, Илюша уезжал из Мальборо, проделывая путь в два часа от нашего жилья до Сансберри, городка, где живет Катя Гордеева, он с ней дружил. Конечно, я требовала, чтобы он мне звонил, сообщал, как доехал, потому что я живой человек, нервничаю, схожу с ума. Он же мне объяснял, что я в такой степени за него не отвечаю. Ему не дано было понять, что я отвечаю за него и перед собой, и перед ним, и перед его родителями, и даже перед миром фигурного катания, иначе я бы и не взялась с ним возиться.

В Сансберри жила не только Гордеева, но и Оксана Баюл и Витя Петренко. С Катей я его познакомила летом 1996 года в Москве. Катя приходила на «Кристалл», чтобы с нами вместе покататься, поделать шаги. Я сама хотела, чтобы он влился в компанию, где такие ребята, как Катя и Витя. Это настоящие люди и большие спортсмены.

Но вернусь в Канаду. На «Скейт Кэнада» Илюша демонстрировал свой показательный номер, и там, где безумно обожают Стойко (это же его родная страна), зал встал на Илюшиных «Грезах любви», хотя он не сделал даже половины того, что в этот номер было заложено. Сам же он оказался потрясен от того, что зал начал подниматься. Он даже остановился, когда увидел, что публика аплодирует стоя.

Конечно же, пошли корреспонденты, интервью, статьи — все, что обычно сопровождает большой успех. Неожиданно в нем разглядели одного из претендентов на победу в Нагано. Молодой, еще нестабильный, еще птенец, еще (как бы он не любил это слово) материал, но достойный материал, настоящий спортсмен, сильный, с интересными программами, со своим пониманием фигурного катания.

Вот как сложился первый наш совместный чемпионат страны. Выступают все его основные конкуренты по сборной. Илюша безошибочно прокатывает короткую программу, но вперед ставят Лешу Урманова. У Леши имя, он олимпийский чемпион, но Илюша уже его обыграл год назад, когда на первенстве мира стал вторым, а Леша четвертым. Однако федерация поддерживает Урманова, меня они обычно игнорировали, я для них всегда была никто. В федерации поддерживали тренера Мишина, у него большая группа одиночников и хорошие отношения с руководством. Ему, в отличие от меня, никто никогда не говорил в присутствии учеников, что он взялся не за свое дело.

Оценку после короткой программы Илюша получил несправедливую, как минимум на две десятки он Лешу точно перекатал. Но с судьями я не дружу, к ним не подхожу, хотя ведут они себя вызывающе. Стою рядом со Стасом Жуком, к нам со льда идет Илюша. Жук говорит: «Они тебя обманули на две десятки», поскольку у Кулика и программа лучше, и элементы в ней расположены правильнее. Я говорю: «Илюша, — он на меня не смотрит, — это несправедливо». Когда я его себе взяла, то знала, что никогда не подойду к судьям, он должен так кататься, чтобы комар носа не подточил. Я всегда его ругала, всегда искала, не выискивала, а именно искала объективные ошибки, из-за которых он проиграл, но тут искать было нечего. Прежде, когда я ему указывала на промахи, он слушал мои упреки, мягко выражаясь, с нетерпением. Но тут я одно повторяла: «Илюша, несправедливо». Он отвечает: «Завтра они получат».

Я любила, когда он злой, он катается тогда лучше. И на тренировках я иногда намеренно старалась его немножко позлить или немножко обидеть. В таком состоянии он был способен исполнить любой элемент. Думаю, что он не понимал, что я его специально дразню, потому что искренне обижался на меня. Но важен был результат, а не его обиды. На следующий день он с четверным прыжком, сделав его как щелчок, откатал всю программу, не оставив судьям никакого выбора. Леша Урманов вышел после Ильи и стал срывать прыжки. За ним и Ягудин повалился. Почему так важны соревнования дома? Только на них определяется, какой ты номер в сборной! В том году Илюше так и не удалось доказать, выиграв чемпионат России, что он первый. А первый номер — тут уже немножко другое дело. Международные арбитры знают, что он имеет право чуть-чуть оступиться. Некоторая фора тут присутствует. Моментально по всем странам разносится, кто выиграл, кто национальный чемпион. Еще важно себя почувствовать чемпионом, лидером. Тем более в такой серьезной компании, как сборная России.

Мы готовимся к чемпионату Европы 1997 года. Тяжелые переезды, тяжелая акклиматизация. Из Америки в Россию, из России в Японию, из Японии пришлось возвращаться в Америку, оттуда вновь в Россию. Из России второй раз за сезон летим в Японию, потом вернулись домой, и из Москвы — во Францию, где и проходило европейское первенство. Перед отъездом на чемпионат у него начала сдавать координация: усталость от бесконечного мотания. Турниры идут подряд, а он еще подросток, он не выдерживал. Тут моя ошибка, мне полагалось его снять с каких-то соревнований. На последних тренировках, когда он стал немножко мазать, я ему сказала: «Илюша, у тебя есть время, сделай перерыв, возьми два-три дня полного отдыха. Погуляй, сходи в театр, отвлекись». Но он не привык к отдыху, он не знает, что это такое уже много лет. У него даже каникул не было никогда. Пропуски в тренировках он научился делать только на следующий год, потому что наконец поверил, что это необходимо. И то не до конца, и из-за этого сорвали спину, но я забежала вперед…

Приехали во Францию, вижу, прыжки буквально висят на волоске, но он их делает, старается. Появилась девочка — француженка, фигуристка. Молодость, любовь. А любовь требует много эмоциональных сил, и мне понятно, что он с таким мощным отвлечением уже не справится. Скандалить не собиралась, но пришлось. Началось с «квалификации», он откатал ее ужасно. Режим нарушен, сон нарушен, внутреннее состояние полетело к черту, вместо концентрации оно бурлило. После «квалифайна», испугавшись позора, на короткую программу он собрался. И в ней он — первый. Впереди произвольная с его четверным прыжком, но он еще не научился собираться к главному старту. Он приехал во Францию чемпионом России, он носил звание серебряного призера чемпионата мира. В этом сезоне уже обыграл Элдриджа и сражался на равных со Стойко — лидерами у мужчин. Казалось, у него все складывалось, правда, его мама пару раз повторяла: «Вы его не балуйте, иначе он зазнается». Наверное, он решил, что, добившись таких результатов, можно себе позволить отсутствие режима сна и отдыха…

По Европе гулял тяжелейший грипп, и он умудрился его подхватить. С температурой вышел на произвольную программу, прокатал ее плохо. А Леша Урманов, неудачно выступив в короткой произвольной программе, стал первый. В результате Илюша сперва держался на мониторе вторым, но компьютер начал пересчитывать «по числу мест», и Илюша очутился на четвертом месте. Для него этот результат стал шоком. Мы вернулись в Америку, он еще долго там болел. Этот грипп отнял и у него, и у меня много сил. Тяжелый кашель перерос в бронхит. Первый раз в жизни Илюша принимал антибиотики, оказывается, он их никогда не пробовал. Почти три недели провел в постели. Дорого ему стоила эта влюбленность.

Но прошло время, он вновь начал выходить на лед, готовиться к очередному старту Гран-при. Совершенно раскоординированный, и я потихонечку-полегонечку собирала его по частям. Он очень уставал — реакция на антибиотики, — да и времени мы потеряли уйму. Я даже подумывала пропустить этот старт. Но поехали, и он снова четвертый. Хотя прыгнул четверной и катался прилично. Я считала, что любой фигурист из первой четверки, прокатав два дня соревнований без ошибок, станет чемпионом, но шансы Кулика расценивала выше. У него имелся полный набор: и техника, и красота катания, и качество программы, и ее музыкальность, и хореография, плюс ко всему этому еще и четверной прыжок. У остальных и трех компонентов из перечисленного не набиралось. Так что я совершенно не расстроилась: он наконец пришел в себя, и я рассматривала этот турнир как этап подготовки к чемпионату мира.

К мировому первенству он готовился абсолютно нормально, без всяких закидонов. Мы поехали в Европу пораньше (чемпионат проходил в Швейцарии), чтобы акклиматизироваться. Илюша легко прыгал, ничего не предвещало будущего кошмара. За три дня до «квалификации» у него тренировка на основном катке. Многие заинтересованные лица — судьи, тренеры, участники — собрались ее посмотреть. Илюша прыгает уникальный каскад, взлетает на огромную высоту. Идеальный полет… приземляется — и, как подкошенный, — нога подворачивается — он падает на руки с резким вскриком «ой!». И я понимаю — ноги нет! а он, выбираясь из падения, издалека видя, что я уже готова упасть в обморок, мне кричит: «Конек!» Я в ответ ору: «Нога, Илюша, нога!», а он: «Конек, конек!» Тишина. Все замерли. Наконец он добирается до меня. Сломался конек на приземлении. Если бы Илюша попал в свой или чей-то след на льду, он мог сломать ногу. Я же испугалась, подумав, что при выезде из прыжка он попал в глубокую трещину, нога уже поворачивается, а конек стоит на месте.

Дохромали с ним до раздевалки. Слава богу, нога цела, конек «полетел» на правой ноге, а все приземления на нее. Но что такое поменять конек? Мне трудно об этом на пальцах рассказывать. Конек делается с разными отверстиями для крепления, и, естественно, надо достать именно тот номер конька, какой у Илюши. Мы находимся в Лозанне. Как бы это помягче сказать — это не самый крупный центр фигурного катания. Там и каток чуть ли не 1905 года рождения, я даже не понимаю, как они на таком катке решили проводить чемпионат мира? Но у меня одна задача: срочно — конек. Бегу к Питеру Крику, это член немецкой федерации фигурного катания, мой давнишний товарищ. Питер — человек очень деятельный, способный откликнуться на беду. Но сперва звоню в Англию, потому что еще не все спортсмены и тренеры приехали в Лозанну, и ищу своих английских приятелей, тех, кто еще дома, потому что именно в Англии находится фирма, делающая коньки. Конек у Илюши сломался в субботу, во второй половине дня. Уикэнд в разгаре. Понятно, что ближайшие полтора суток никого ни на какой фирме не найдешь. В лучшем случае конек может быть доставлен послезавтра, в невероятном варианте — наследующий день. И получается, что за день до «квалифайна» конек нужно переточить. Илюша на это потратит четыре-пять часов.

И тут он вспоминает, что у него в Москве лежит вторая пара точно таких же коньков. Это — счастливая случайность. Он созванивается со своей мамой, та передает коньки в Федерацию, тут включается Писеев, который звонит Тамаре Николаевне Москвиной, вот-вот вылетающей в Лозанну. Мама подвозит коньки к самолету. А мне параллельно достает коньки Питер Крик, ему их привезли из маленького немецкого городка в горах, где в субботу еще был открыт магазин, а в нем залежалась всего одна пара с нужным нам номером. И коньки, довольно острый предмет, передаются экипажами с самолета на самолет, их везут из Германии в Женеву, из Женевы в Лозанну. Коньки от Питера Крика и коньки из Москвы прибывают одновременно на следующий день.

Я сижу в холле гостиницы, жду Тамару Николаевну, ей зарезервировали дорогой отель. Ее должны разместить в нем как члена Международной федерации, они вместе с венгеркой Кристиной Равицей — два представителя в ИСУ от тренеров. В том же отеле живет и великий Карло Фасси. Ждали с ним Тамару вместе, потом к нам присоединилась Чайковская, мы трое беседовали обо всем, что происходит в нашем деле, обсуждали пути его развития. Разговаривали и об Илюше, он нравился Фасси, и мы договорились, что на следующее лето я приеду с Илюшей к ним на каток и буду делать программу его ученице, а он десять дней поработает с Куликом. Многое мы успели вспомнить с Карло в этот вечер, в мою последнюю встречу с великим Карло, моим коллегой, с замечательным человеком, с выдающимся тренером нашей эпохи. Через два дня Фасси умер. Всем миром фигурного катания мы прощались с ним в Лозанне. Он на несколько лет уезжал в Италию, на родину, потом вернулся в Америку. Возможно, в Италии он сделал передышку от спорта, как я — с театром. Потом у Фасси появилась ученица — Бобек, а у меня Кулик.

…А пока мы сидим, рассуждаем в ожидании. Карло — жены, я — Тамары Николаевны с коньками. Жду, дергаюсь: время же проходит. Наконец, Тамара Николаевна появляется, но коньков у нее нет, она их передала руководителю делегации, который приехал вместе с ней из Петербурга, и он уже два часа как аккредитовывается в другом отеле. Я как пробка вылетаю из одной гостиницы и несусь в другую, где живут спортсмены и руководители. Для тренеров там места не нашлось, и я, несмотря на то, что у меня ученики выступают в двух видах, живу в другом конце города и бегаю по три километра утром и вечером, чтобы днем не отходить от своих спортсменов. Уже даже страна по-другому называется, а у руководителей так ничего и не изменилось. То же отношение к тренерам, как и при советской власти, так же без зазрения совести селятся в лучшие гостиницы. Чтобы им было удобно, поближе к центру города, так как они приезжают с женами. Нынешний начальник получил пост руководителя делегации вроде как премию за то, что прилично проводит в Петербурге один из этапов Гран-при. Я понимаю, поощрять людей нужно, но при этом неплохо еще и понимать, какие задачи стоят перед тренерами. Я, сбивая ноги, бегаю из одной гостиницы в другую, а руководителям лишние хлопоты ни к чему. Транспорт же там, где спортсмены.

Я влетаю совершенно разъяренная в его номер: «Почему вы мне первым делом коньки не отдали?» — «А вы почему в таком тоне со мной разговариваете?» Я уже трясусь: «Вы уже здесь три часа и до сих пор…» Он спокойно мне объясняет: «Что вы переживаете, коньки у меня, а я принимал душ». Значит, сначала сфотографировался, потом получал пропуска, потом селился, принимал душ, пока я не нарушила это плавное течение праздника жизни и не влетела, как ведьма. Любой профессиональный человек счел бы дикостью подобное поведение. Да если б меня попросили передать коньки спортсмену, попавшему в такое положение, я бы, прилетев в город, бежала их отдавать сломя голову, потому что понимаю, в такой ситуации каждый час на счету. Заканчивается день, приближается ночь, скоро уже нигде нельзя будет покататься, а ему еще нужно пять часов, для того чтобы наладить коньки.

Появляется Валя Николаев, тренер с Украины, тренер, между прочим, конкурента Илюши — Загороднюка. Я прошу Валю нам помочь, потому что только у него есть с собой станок. Валя откликается сразу, выдает станок без звука. Не каждый такое бы сделал, далеко не каждый. Илюша засаживается за станок, готовит себе коньки. Пошел второй день без тренировки. Лед есть поздно вечером у Грищук с Платовым, и я обращаюсь в оргкомитет — пустить Кулика с танцорами в виде исключения, поскольку тренироваться разным видам нельзя по правилам соревнования. Я прошу организаторов, чтобы ему разрешили выйти на какое-то время, для того чтобы обкатать коньки, попробовать их. В итоге Грищук — Платов и Илюша катаются вместе. Это невозможно, потому что мне нужно смотреть и за одним, и за другими. (Эта пара тоже попала ко мне, но о них я расскажу дальше.) Внимание никогда между ними не делилось, и я разрываю свои глаза в разные стороны. Со мною вместе сидит Чайковская, мы договорились смотреть в разные углы площадки, но я не могу отвести глаза ни от Илюши, ни от Грищук с Платовым.

Он только почувствовал конек, но тут его время заканчивается, и мы уходим. На следующий день в «квалификации» видно по его прокату, что он еще в шоковом состоянии. Хотя даже делает четверной на новых коньках.

Уже пора объяснить читателю, что такое «квалификация» или «квалифайн». «Квалифайн» — это безобразная придумка ИСУ, для того чтобы укоротить жизнь спортсменам. Потому что они испытывают нечеловеческие нагрузки. Арбитры, как считается, не могут судить больше тридцати человек, а заявляются, например, тридцать шесть или тридцать восемь. Следовательно, требуется отобрать тридцатку. И никакого нет преимущества хотя бы у первой десятки, чтобы не участвовать в этом кошмаре, поскольку идет только лишняя трата сил и энергий. «Квалифайн» — это абсолютно ненужное мероприятие, бесчестное по отношению к спортсменам, имеющим мировые имена. Где еще такое увидишь: для того чтобы отсеять несколько последних, мучают первых десять.

Илюша выступает на одной ноге, чувствуя вторую в новом коньке довольно приблизительно, но я была уверена в нем. Психологически очень тяжелое испытание: новый конек вызывает другие ощущения, а он уже настоящий мастер, очень тонко чувствует эту разницу. Короткую программу Илья исполняет чисто, выходит на первую строчку в мониторе, но к концу у первых трех почти одинаковое число первых мест, как, впрочем, и у вторых, и у третьих. Лидером становится Урманов, вторым — Элдридж, третий — Илюша, за ним — Стойко. Человеку невозможно разобраться, кто за кем, только компьютер при таком равном количестве мест одних опускает, других поднимает. Надо, как говорил мой папа, быть выше на голову, для того чтобы тебя ни с кем не сравнивали.

Но это еще придет, а сейчас все четверо достойны быть первыми, но и любой из них может оказаться четвертым. Перед произвольной программой — утренняя тренировка. На ней у Ильи не пошел четверной прыжок. Я не хотела, чтобы он его прыгал, но опять его упрямство: «Нет, я прыгну». А уже нельзя уйти, пока он не получится. Он прыгнул семнадцать раз и в результате перепрыгал ноги. Впрочем, ни у кого из четверки этот прыжок не клеился.

У Леши Урманова прыжок не получался, потому что Леша во время «квалификации» надорвал себе пах, но я об этом узнала позже, в то утро для меня травма Урманова оставалась тайной. Стойко не прыгал, а только настраивался, что абсолютно правильно и грамотно. Элдридж даже не пытался исполнить четверной прыжок, еще Леша Ягудин пытался его сделать, но тоже безуспешно. Бывают такие дни — не идет, и все тут. Проклинаю себя за то, что, пусть криком, пусть унижениями или оскорблениями, как угодно, не заставила его прекратить прыжки. Он все-таки четверной прыгнул, но эта «гимнастика» его добила.

Он, как нормальный, вечером вырвался на старт. Я стояла у бортика и искренне сомневалась в его успешном четверном прыжке. Как всегда, он вытащил первый стартовый номер, но беда в том, что еще не научился правильно начинать. Сколько я ему ни говорила, сколько его ни заставляла, сколько ни причитала: «Илюша, постой около меня, постой рядом. Не спеши на старт, не спеши, немножко побудь со мной, что-то скажи, оглядись, успокойся. Сбрось напряжение, у тебя еще есть в запасе две минуты после объявления твоего выхода». Но он рвался поскорее начать, и не успели объявить его фамилию, как он, невосстановившийся, вылетел на четверной прыжок. Перед выходом я ему сказала: «Илюша, давай прыжок снимем, тогда ты чисто откатаешь программу». Он: «Нет, я буду его делать».

Я еще не знала, какой кошмар вокруг творится, какой обман мне готовится. Заметила перед началом, что в коридорах забегали, но я готовилась к Илюшиному катанию и не обратила на эту суету внимания. Как я и предполагала, утренняя тренировка забрала столько сил, что он прыжок сорвал, а когда он вначале не прыгал, то всегда катался дальше плохо. Произошла такая энергетическая затрата, что слетели и другие прыжки, он докатывал программу, сделав массу ошибок. Слишком большой случился эмоциональный выброс, а если он идет впустую, то после нужно найти несколько секунд, чтобы опомниться. Но программу я так спланировала, что опомниться ему было негде. Программа сложная, без остановок, в одном ритме.

Но вернусь к тем минутам, когда я сидела в коридоре и видела, как бегает наш врач, суетится Писеев, носится Мишин, куда-то водят Лешу Урманова. Я понимала, что-то происходит, но не хотела в это включаться. Спросила один раз: «Что-то случилось?», мне в ответ: «Нет. Все в порядке». Урманов вышел на разминку, и боковым зрением — всегда же наблюдаешь за соперником — я видела, как он прыгает. И после того как выступил неудачно Кулик, снимается со старта Урманов. Нас никто не предупредил. А иностранцы уже знали, что Урманов отказался выступать, и могли строить свои программы из расчета, что сильнейший соперник выбыл. Иностранцы знали, а единственные, кто оказался не в курсе, — это мы, соотечественники. Я считаю это таким предательством, которое никогда не прощу и никогда не пойму.

Когда после соревнований ко мне подошел председатель НОК России Смирнов, я, конечно, с безобразными словами обрушила на него всю свою злость за нечестность и несправедливость подобных действий. Не забыла я и Писеева. Тот, оказывается, еще с утра знал, что Леша снимется с соревнований, и не то что мог, обязан был меня предупредить. Прокатай Кулик без четверного свою произвольную, уберегся бы от дальнейших ошибок — это все понимали. То, что четверной у него не шел, тоже все видели. И то, что конек был поломан за три дня до старта… Не пожалели… О какой после этого команде страны можно говорить? Вранье, что им дорога честь России, я в это никогда не верила, надо же, продумали заранее хитрость, по меньшей мере скрывать такое от партнера по команде — непрофессионализм, а по-настоящему — бандитизм. Отношение ко мне вылилось вот в таком гнусном обмане. Еще раз захотелось меня наказать, поставить на колени. Еще б секунда, и я бы с руководством российской сборной подралась, потому что за Илюшу я могла убить, тем более после такой подлости. Они не пожалели ни года из жизни этого парня, ни меня.

Ягудин, второй ученик Мишина, тоже выглядел неважно, но судьи уже работали на него, и он обошел Илюшу, став третьим. Элдридж упал, но остался вторым, Стойко откатался чисто и выиграл. Но неизвестно, каким бы был Стойко, если б чисто выступил Кулик? Неизвестно, как бы вообще это чемпионат сложился, если бы наших патриотов-руководителей волновало что-нибудь больше, чем мысль: только бы не Кулик. Только бы Тарасову не подпустить к пьедесталу. Наказать, за то что посмела заняться одиночным катанием.

Но самое главное, мы потеряли представительство еще одного одиночника на Олимпийских играх! Получилось, что на Олимпийские игры и на следующий чемпионат мира Россия имела право заявлять не троих, а двух фигуристов. Неужели они забыли про такое простое правило только ради того, чтобы обмануть меня? И ничего им за это никогда не будет, никто им не даст по шапке, никто не выгонит вон?

Тяжелую я пережила ночь, тяжелый наступил день, трудное начиналось время. Одолевали меня сомнения. Полагалось найти в себе силы слушать музыку, готовить программы на следующий сезон. В глубине души я все равно была уверена, что у Кулика есть шанс выиграть Олимпийские игры. Впрочем, я с самого начала в нем не сомневалась, я же заявила в интервью, что Илюша станет олимпийским чемпионом за год до Нагано. Там все черным по белому записано. Алексей Николаевич Мишин подтрунивал надо мной после чемпионата России уже 1998-го, олимпийского года. Говорил: «Кто же так раздает обещания? Вы не боитесь сглазить?» Не боялась я сглазить, я не глазливая, а верю только в большую работу.

Вернулись домой, посидели, сделали для себя выводы. Когда немножко отошли, начали слушать музыку. Илюше полагалось уезжать на тур, мы провели в Москве несколько тренировок. Он сам отобрал музыку к короткой программе. Он ее нашел давно, но боялся мне показать, вдруг я ее не полюблю, вдруг она мне не понравится, а мы договорились, что музыка должна нравиться и мне, и ему, только тогда мы ее берем. Потому что если нравится одному, но не нравится другому, толку никакого не выйдет. Марина Неелова мне говорит, ты страдаешь оттого, что ты очень демократична со своими учениками, а они по молодости лет не могут это оценить. В действительности же со своими учениками я далеко не так демократична, но всегда старалась, чтобы они тоже стали участниками творческого процесса, тогда они будут лучше чувствовать, лучше знать, лучше понимать, что делают. Любая идея должна стать их идеей, а не моей, во всяком случае к тому моменту, когда они выходят на старт. Ведь на старт выходят они, а не я. Кстати, зачастую они потом не понимают, как много моего труда в рождение любой идеи вложено. Но это часть их биографии, а есть моя биография. Я же считаю свой прием правильным для достижения высшего результата. Конечно, я сама от своего правила немножечко страдаю, но все равно всегда добиваюсь, чтобы они чувствовали себя соавторами.

…Мы одновременно предложили друг другу музыку: я ему — к произвольной, а он мне — к короткой программе.

Он когда ее принес, то позвонил мне в ту же ночь: «Ну что? Ну что?», а я всю ночь не спала, всю ночь слушала. Мне музыка сразу понравилась, хотя и показалась несколько необычной. Я же выбрала «Голубую рапсодию» Гершвина. Он кричал: «Честно, честно? Вам понравилось?» — «Честно, мне понравилось». Я его в этой музыке уже видела, мне казалось, что и хореографически она может получиться интересной, хотя и не похожа ни на какую мне известную программу. Что возможно сделать из музыки, которая называлась «революшн» — Икара, рвущегося всегда ввысь? Историю человека, который не может выбраться из лабиринта, ему все время обрубают руки-крылья, а он хочет взлететь, — и он взлетает!

Программа, на мой взгляд, действительно получилась интересная, в ней он уже сам многое предлагал, даже придумал свой прыжок, который я назвала «кулик».

Был еще «кулик-волчок», и я думаю, что он когда-нибудь продемонстрирует свои изобретения, если у него будет нормально с ногой. Он и на туре взялся изобретать что-то новое и придумал интересный серпантин. Илюша эмоционально разучивал короткую программу. Еще до его отъезда на тур она уже как-то начала складываться. Я считала, что очень важно провести большую подготовительную работу, а потом отпустить его в турне. Там ему полагалось разрядиться эмоционально, сбросить с себя тяжесть неудачного сезона перед тяжелой работой, которую ему предстояло проделать.

Я позвала в Америку Леонида Моисеевича Райцина, Володя Ульянов приехал со мной заранее, и мы массированно, втроем, навалились на одного Илюшу. Он тренировался упорно: повзрослевший, переживший обман. Не бывает законченных счастливчиков: раз — и все им досталось. Полагалось пережить поражение, полагалось пережить падение после большого взлета, после второго места на чемпионате мира. Тогда, два года назад, он еще не был готов к вершинам, еще повезло, что он не стал первым, тогда бы нам пришлось куда тяжелее. Я говорила ему: «Хорошо, Илюша, что ты не стал чемпионом, ты только на один момент оказался лучше, когда все ребята что-то сорвали, но так не становятся настоящим лидером, внутри себя ты еще не готов к победам, ты еще не все умел, а вот когда ты всему научишься, тогда и победишь». — «А каким вы меня хотите видеть? — спрашивал он в то лето. — Таким, как сейчас?» — «Именно таким».

Он начал резко продвигаться вперед. Стал много прыгать, прыгать сериями, здорово работал в зале, выкладывался на стадионе. На катке Илюша не работал, он пахал. И по-моему, на третьем месяце таких трудов, глядя мне в глаза, сказал: «Получается». Теперь он мог помногу и подряд безошибочно прыгать, не срывая прыжки, те, которые раньше давались ему через раз. Все прыжки — и флипы, и лутцы — он мог повторять по три, по пять раз подряд. Таким образом на одной тренировке у него получалось до ста прыжков. Все без музыки, с разных заходов. Его функциональное и психологическое состояние позволило совершать эти чудеса, он научился концентрироваться и уже не позволял себе, как раньше, пропустить прыжок. Другими словами, прыжки были доведены им до автоматизма. Он работал точно по плану, катался сорок минут без остановки. Я хотела часть функциональной работы, посоветовавшись с Леонидом Моисеевичем, перенести со стадиона и из зала, где он поднимал большие тяжести, на лед. Глядя, как он сначала в мучениях, а потом с остервенением и, наконец, с таким удовольствием и с такой отдачей работал, невозможно было представить, что весь этот великий труд не выльется в результат. Илья повзрослел буквально на глазах, от взрослости и мужественности стал кататься откровенно мощнее. Передо мной на льду находился не мальчик, а взрослый человек. Подобное превращение меня более чем устраивало: сроки до Олимпиады поджимали, ему необходимо было становиться взрослым, так как на Играх сражаются мужчины.

Я думаю, что первая любовь, которая к нему пришла в конце предыдущего года, ему очень помогла. Она его окрыляла, она помогала ему жить на таком нерве, переносить тяжелейшие нагрузки. Я всегда за то, чтобы человек жил с любовью. А тут отношения развивались серьезно, не просто так, понятно, что рушить такие чувства нельзя. Я видела — у него не обычное увлечение, а искренняя привязанность. Разные потом складывались ситуации, безусловно, он выдержал недовольство родителей, и, наверное, не только им, но и мной, потому что знакомство произошло в моем доме. Но для меня ничье неудовольствие уже не имело значения, я видела, как это чувство ему добавляет силы. Та француженка канула в неизвестность, будто ее не существовало никогда. Я и тогда ему говорила, что он ее имя забудет. Так и случилось, после чемпионата Европы они ни разу не встречались.

А у меня дома он познакомился с дочкой моей подруги Иры Люляковой — Машей Аникановой, девочкой, которая выросла, можно сказать, у меня на руках, которая у меня каталась, а потом выучилась на актрису, поступила в театр «Современник», снималась в кино и недолго была женой Жени Платова. Все оказались в одной компании. С одной стороны, рядом с ним его счастье, с другой — узел, который нелегко разрубился, хотя Женя и Маша уже несколько лет находились в разводе, но не так там было все легко и просто. И я, и Женя постарались не «раскачивать лодку», сохраняли спокойствие. Женя с Машей держались как настоящие товарищи, его не мучили никакие страсти и не очень раздражало происходящее. Ситуация больше нервировала Илюшиных родителей, Маша старше, чем Илья, может быть, родителей это волновало? Когда их роман перестал держаться в секрете, мудрая Марина Неелова мне сказала: «Разведут они тебя, Таня, с ним, разведут». Я спрашиваю: «Муся, кто, когда?» — «Никто, так, жизнь»…

Она так и не сказала, кто конкретно, просто «они». Они — значит все вместе, а жизнь действительно получилась непростой. Летом Маша прилетала несколько раз к нам под Бостон. Потом «Современник» приехал на гастроли в Америку, они вновь встретились. Она была с нами и перед Олимпийскими играми, я не считала это большим криминалом, тем более он так хотел. Нельзя же заставить мужчину не принимать свою любовь. Мне, во всяком случае, было не под силу пресечь их встречи.

В один из дней я велела Илюше не пропускать тренировку, а сама уехала в поисках музыки для танцоров. К тому же я знала, что к нам приезжает на следующий день Саша Лакерник, надо было встретить в Нью-Йорке рейс из Москвы. Саша — судья ИСУ по одиночному катанию, его послал к нам Писеев посмотреть, нет ли нарушений правил в программе (за что, кстати, я Валентину Николаевичу благодарна). Что в ней нужно улучшить, что нужно усилить? Переночевала у друзей, днем поехала встречать Сашу. Поздно вечером добираемся до Мальборо, машина Илюшина стоит, а его самого нет. Тут же ко мне вваливается делегация: Оксана Грищук, Райцин. Я сразу: «Что случилось?», они мне: «Сядьте, Татьяна Анатольевна, Илюша на тренировке пробил ногу».

Он никогда бы не получил травму, если б я была рядом и внимательно за ним смотрела. Он въехал в чужой след, пятка попала в трещину и от резкой остановки Илья пробил себе левым коньком правую ногу. Сразу — в больницу. Зашивать. Пятнадцать минут, двадцать минут, тридцать минут, через час вывезли его, абсолютно белого. Я помчалась в больницу, смотрю, у него из ноги торчит огромный металлический штифт-спица, прямо из большого пальца. Врачи выходят, дай бог им здоровья, говорят: «Шесть недель штифт должен стоять».

А на дворе — август. Пять месяцев до Олимпиады. Правая нога. Он спит под наркозом, утром проснулся, я рядом сижу. Проснулся, на ногу смотрит, потом на меня: «Что?» Страшно ему: «Что? Сколько?» — «Шесть недель». Шесть недель — это со штифтом, а потом разрабатывать ногу надо, снова вставать на коньки. В общем, десять недель улетает. На первые соревнования, на первые этапы Гран-При не успеваем. А не участвовать в них, пропустить их в олимпийский год — это поставить на себе крест. Звоню в Москву, в Спорткомитет, спрашиваю, на какие этапы он еще может успеть. На всякий случай, чтобы заранее быть готовой к какой-нибудь дате. Придумываем с Леней для Ильи работу, сажаем его на велоэргонометр, два раза в день тренировки, через три дня пошли в зал. Он уже вовсю катается на машине, правая нога на пассажирском месте лежит, левая на педалях, благо в американских машинах их только две. Заматываем как можем ему не только палец, всю ногу, потому что врач предупредил, не дай Бог дотронуться до спицы, а если сломаете, прощайтесь со спортом. Одеваем Илюше ботинок с отрезанным носом, отвинчиваем от велосипеда педаль, прикручиваем ногу прямо на место педали. Целую систему изобрели. Леня Райцин провел неоценимую работу, он не отходил от Ильи ни на минуту. Я торчала внизу, на катке, потом поднималась к ним в зал, составляла с Леней планы восстановления и развития.

Как-то за три дня до травмы он мне сказал: «У меня болит спина, не буду сегодня прыгать». Я ему: «Может, мышца заболела? У тебя спина давала о себе знать когда-нибудь?» — «Да, болела она у меня и раньше. И в прошлом году болела». Он и вправду прыгал много, но четверной тогда мы еще не трогали. Я говорю: «Илюшка, ты должен уже уметь и через силу, и на боли, но работать. Но если хочешь, уходи с тренировки!» — «Нет». Началась тренировка, он расходится, прыгает совершенно идеально. Я: «Вот видишь». — «Да, как-то прошло». А на самом деле он пересилил страх. И тут он ломается. На шесть недель.

Я уезжаю в Москву, мне нужно забрать костюмы, которые там шьются. Оставляю его с Леней на девять дней. Перед отъездом идем на прием к врачу. Доктор осмотрел Илюшу и сообщил, что заживление идет полным ходом. Илюша ездит на процедуры в больницу с Машей и с Володей. В зале он работает, как зверь, и Леня доволен, как Илья переносит нагрузки. Только он оправился от шока, я стала делать ему замечания, прежде всего: «почему опоздал?». Ввожу его в нормальное состояние, правда, это его раздражает, он хочет, чтобы с его травмой все вокруг носились. Мальчишка не понимает, что от поведения зависит скорость выздоровления, но мне это неважно, мы стараемся его воспитывать, но одновременно и помогать.

Я успеваю посмотреть московские прокаты. В Москве в сентябре тренировки сборной. Возвращаюсь, когда ему уже сняли спицу. Произошло это значительно раньше, чем бывает в таких случаях. Спицу сняли через четыре недели — это просто счастье. Но мальчик ведь неслух, он надевает новые ботинки. Ботинки, в которых он никогда не катался, тяжелые, не его, они тянут его вниз. У него очень легкие ноги, ему не нужны такие ботинки. Уговариваем его втроем: я, Володя, Леня, теряем еще одну неделю.

Прыгать он начинает почти сразу, как вынули спицу. Без меня он только три дня катался, ждал, пока я приеду как только сняли спицу, он тут же, как ненормальный, помчался на лед. Даже старые ботинки и те растирают ноги в кровь, а тут новые, любая потертость может вызвать бог знает что. В конце концов уговариваю его перейти на старые ботинки, которые он не хочет видеть, потому что правый ботинок пробит. Произошел уникальный случай: ударившись в ботинок, конек прошел между блочками, прошел в тот единственный миллиметр, который не защищен. Такого просто не бывает.

Начинаем потихоньку снова готовиться к Олимпиаде. Пока без четверного. Он сразу, заметно, прибавляет. Со стороны кажется, что не боится прыгать. На самом деле и я, и он, мы оба боимся, но друг другу этого не показываем. Он начинает прыгать сериями, но до соревнований остается слишком мало времени. Я считаю, что первые два, может быть, три старта должны у него пройти без четверного прыжка. В Бостоне, в университете, проходят традиционные показательные выступления. Илюша замечательно исполняет короткую программу, конечно, не на сто процентов, но уже на девяносто, а это большое дело.

«У тебя огромный резерв», — без конца талдычу я ему. На тренировке после каждого элемента он вопросительно смотрит на меня: «Как?» Я опять: «Прибавь энергетики, сильнее заходи на элемент, чтобы все соки были из него выжаты». Заставляю его, плачу иногда, всхлипывая, кричу: «Как ты не можешь понять, что вращаешься не в полную мощь? Ты экономишь, ты экономишь свои силы». Придираюсь к нему по-страшному, зато выезды из прыжков стали ниже. На выездах уже получается красота.

Ноябрь. Поехали на соревнования в Канаду. «Скейт Кэнада». Стойко и Кулик. Естественно, участников собралось больше, но из асов — эти двое. Илюша хорошо слушался и хорошо слышал. Повзрослел. В выходной день прокатал целиком произвольную программу, и это стало традицией — показать всю без изъянов программу перед соревнованиями. Он выступил в короткой программе прекрасно. Правда, не сделал в ней аксель, все-таки махнул свою «бабочку». Такая досада, ведь катался прекрасно. И программа смотрелась, и зал покачнулся — «ах!», когда он сорвал прыжок. У Стойко короткая программа, сделанная точно на него и сделана очень здорово и мастерски.

У Илюши тем не менее оставался шанс. Нужно было только сконцентрироваться, что он и сделал в произвольной программе. В конце так обрадовался, что два прыжка — мимо. Такая меня разобрала злость, так было обидно. Осталась от прошлой жизни психическая неустойчивость, когда он сажал одни «бабочки» и славился этим. Неужели прежнее не изжито? Значит, надо эти рефлексы забивать. Надо работать над концентрацией. Но не хватает времени, сейчас другие задачи. Нужен четверной, нужно освободить время для восстановления четверного прыжка. Если б он его сделал в Канаде, то выиграл бы, но не смог, хотя и получил высокие оценки, а это тоже важно, так как на Гран-при присутствует пресса и собираются почти все профессиональные люди.

По большому счету я была удовлетворена: после такой тяжелой травмы он все же вышел на лед. На следующий день рано утром тренировка. Он стеснялся, что я все время рядом с ним: «Не надо со мной ходить. Сам приду и сам уйду». Я подумала, наверное, он прав, что же его так опекать, он сам с усами. Я пришла утром на тренировку, а Илюша проспал. И это — в день показательных выступлений.

Я была возмущена до ужаса, сидела одна на катке, а он спал. Встретила я его уже внизу, в дверях, он признался: «Я проспал». Я высказала все, что полагается в таких случаях высказывать. Что сижу одна и смотрю, как нормальные люди тренируются, что не понимаю, как можно спать, когда нужно работать. Я этого не только не понимаю, но и не приемлю, профессионал не может себе такое позволить, и, скорее всего, при жизни я не дождусь, когда он им станет. А если дождусь, то наверняка сойду с ума от восторга.

Я не сомневалась, что он ошибется на показательных (Илюша на них исполнял свою короткую программу), и, конечно, он прокатал программу без каскада. Это было ясно как дважды два, потому что без тренировки чудеса не получаются. Профессионального ума-разума он набрался к концу своей спортивной карьеры. А тогда только-только усвоил некоторые правила, да и то не до конца. От того, «ты это понимаешь», до того, «ты это сделаешь», — всегда долгий путь.

Следующий этап Гран-при — Япония, там он тоже процентов на восемьдесят откатал программу. И тоже сделал «бабочку». Но стал первым, потому что на турнире не было его постоянных соперников — ни Стойко, ни Элдриджа. Из Японии — в Москву, на чемпионат России. Ягудин после короткой программы оказался первым. Илюша — вторым, что трудно назвать верхом справедливости. Урманов не выступал, но заявил о себе Плющенко. Илюшка здорово прыгал на тренировке четверной. Был злым перед произвольной программой, откатал ее «на ура», никто после чисто выступить не смог. Его просто не посмели оставить вторым.

Сразу после чемпионата России мы уехали на тур Гран-при в Париж. И там на пресс-конференции произошло интересное событие. Мне всегда твердили наши начальники, что первенство России — это отбор на чемпионат Европы и Олимпийские игры, на внутренних, и только на внутренних соревнованиях определяется лидер сборной страны. И вдруг в присутствии международной прессы выясняется, что, по словам Валентина Николаевича Писеева, у нас во всех видах программы уже известны участники Игр, кроме как в мужском одиночном катании. Поскольку от нас едут лишь два мальчика, то вопрос остается открытым, так как они воодушевлены Плющенко, новым учеником Алексея Николаевича Мишина, кстати, очень способным мальчиком. Писеев рассказывает прессе, что среди мужских одиночных три равных претендента — Ягудин, Кулик и Плющенко. Я чуть со стула не упала. Только что я всем объясняла, что Кулик готовится к Играм, сейчас он доказал, что лучше всех в стране, что я не сомневаюсь, он выиграет Олимпиаду, на что Алексей Николаевич возразил, что некоторым тренерам не стоило бы заранее формировать мнение о своих учениках. И вдруг я слышу этот бред и с ужасом понимаю, что опять продолжается подковерная игра: «По мужскому одиночному катанию, — говорит Писеев, — мы будем определять состав на Гран-при, поскольку у нас сейчас три претендента на два места…» На подобную наглость и подлость ничего не остается делать, как только выигрывать.

Я возвращаюсь и рассказываю Илюше о происшедшем. Скрыть такое невозможно, все же показывают по телевидению, передают по радио, пишут в газетах. Где ни сиди, все равно слышишь, видишь, читаешь.

Гран-при стартует буквально через несколько дней после чемпионата России. Тренировки он провел изумительно, чем сразу всех напугал. В одиночном катании это приличное испытание — качественная тренировка у соперника. А Илюша на первой же тренировке сразу показывает несколько четверных прыжков.

Наконец короткая программа. Его любимый номер на разминках (это все от прошлой жизни) — погоня за прыжками. Но, как я теперь понимаю, именно так он выходит из стресса. Возможно, таким образом он избавляется от психопатства, которое обуревает всех на старте.

Публики — полный зал, я стою у бортика, тело у меня немеет. Он мне говорит: «Не волнуйтесь, я все сделаю». Я отвечаю: «Я уверена, что ты все сделаешь, у тебя другого выхода нет. И пойди отдохни, хватит прыгать, дурью маяться». Он выходит на короткую первый и — как часы: все прыжки, все элементы. Илья стабильно на жеребьевке вытягивал первый стартовый номер, а первым выходить очень тяжело. Вот Грищук и Платов катались всегда последними.

Гран-при проходят без перерыва на заливку льда, там же всего по шесть участников. Поэтому сразу переходят к разминке перед произвольной программой. Напряжение нечеловеческое. Я сейчас все это вспоминаю, но уже не хочу дальше углубляться, потому что боюсь, что я с сердечным приступом упаду со стула. У меня сразу начинает болеть голова, как только я рассказываю про это соревнование. Опять на разминке «мимо сада городского», ни одного прыжка — традиционный его номер. Подъезжает ко мне: «Что вы посоветуете как тренер?» Я не могу сказать, что бы я ему посоветовала как тренер, но куда ему надо пойти, на языке у меня вертелось.

Но все же что-то я ему «как тренер посоветовала», он быстро отъехал от борта. В произвольной программе у него вдруг случился последний стартовый номер, и у меня появилась возможность понаблюдать за другими. Я редко хожу в зал, обычно смотрю соревнования по монитору. В последний момент думаю, можно снять у Илюши четверной прыжок, потому что заметила, как у Стойко бегают глаза. Слышу по аплодисментам, что канадец не прыгнул четверной. Говорю: «Илюша, есть варианты. Как ты себя чувствуешь? Может, программу облегчить?» Он: «Нет, буду прыгать, не волнуйтесь, сделаю». — «Я не волнуюсь, но сейчас нужен чистый прокат, только чистый прокат». Он: «Сделаем». Выходит и идеально прыгает четверной. Он здорово напугал меня на разминке, я все никак к его «забаве» не могла привыкнуть. В принципе, это, конечно, нехватка профессионализма.

Кулик первый, он обыграл Стойко, чемпиона мира. Меня все поздравляют, но со стороны соотечественников и граждан, коллег по команде, наблюдается легкое замешательство. Произошла великая победа, ее результат — зашатался непоколебимый Стойко. Я потом прочла, что писали у нас в прессе о турнире, с тех пор родные газеты не читаю. В основном утверждали, что Кулик выиграл лишь потому, что Стойко упал, а Плющенко чего-то не сделал… Как объяснить, что Кулик выиграл потому, что победил, а не потому, что Стойко упал. Мало того что он выиграл, он опроверг мнение о непобедимости Стойко. Кулик стал первым у семи или девяти судей из десяти. Это называется «в одни ворота». И Грищук с Платовым победили, я была вся в цветах.

В этот вечер многие специалисты поверили в то, что Илюше по силам золото на Играх. Этот тур Гран-при — последнее соревнование перед Нагано, где пересеклись все лидеры. Теперь у одних чемпионат Европы, у других — Америки, Канады, теперь они вновь сойдутся только на олимпийском льду. В разном настроении фигуристы разъехались из Парижа. Элдридж, который гонялся там за четверным, но ни разу его не сделал, а падал, падал и падал. Ягудин, который тоже упал. И наконец, Стойко — дело же не в том, сделал ты прыжок или не сделал, дело в другом: вырос соперник, который может тебя победить, от этого рождается страх и появляется неуверенность. Но об этом не написал никто.

Перед отъездом — показательные выступления. Он на них вытворял, мягко выражаясь, ерунду. А я хотела, чтобы он всегда выступал блистательно. Поэтому, может быть, он потом и сказал мне: «Вы давили на меня».

Вернулись в Москву, я предлагаю: «Отдыхай три дня». — «Нет, три дня много». Начал волноваться, впереди чемпионат Европы. Я ему: «Еще лучше, если пять дней отдохнешь». — «Нет, я завтра позвоню. Вам что, лень пойти на тренировку?» — «Мне не лень, я могу сейчас, прямо с чемоданами на каток прибыть». Не послушался, не отдохнул как следует. Пошел на какое-то интервью, поздно лег спать, а на тренировку подниматься рано. Начал работать, все шло нормально, вдруг заболела спина. Она, конечно, заболела не «вдруг», а потому что он неслух по своей природе, потому что хотел больше, чем я ему давала, прыжков. А когда полагалось прыгать больше, хотел меньше. Любил сделать наоборот, хотя не терпел и моего отсутствия на тренировках. Я ему говорю: «Раз заболела спина, то надо отдыхать». Нужны уколы, вольтарен и как минимум пять дней отдыха. Но тут он заявляет: «У нас в семье таблетки не пьют и уколы не делают», — с этим уже тяжело бороться. Я к врачу сборной, твержу, что нужно массированно браться за спину Кулика, а он мне в ответ: подождем, потому что Илюша его уговаривает не давать ему лекарства. Я понимаю, что сами по себе боли в спине не пройдут, а с каждым новым днем только усилятся. Короче говоря, принимаем и таблетки, делаем и уколы, только потеряв неделю. Устраиваю его в институт нейрохирургии. Там Илюша соглашается на уколы только потому, что выхода нет.

Я принимаю решение пропустить первенство Европы. Все «друзья» в один голос: «Испугалась». Чего же мне бояться, когда он первый? Похоже, и на европейском первенстве собирались устроить внутреннее соревнование. Я уезжаю с Платовым и Гришук на чемпионат Европы, звоню ему оттуда по восемь раз в день: как? что? Спина лучше, но не настолько, чтобы можно было говорить о полноценном катании. Леня Райцин с ним, Володя Ульянов с ним. Раз в день тренируется. Вот какая хитрая, говорят у меня за такой же больной, но уже моей спиной, не привезла ученика, чтобы борьбы избежать. Какая борьба? Я думаю только об Олимпийских играх, а они бог знает о чем. Звоню ему с чемпионата Европы: «Собирай чемодан и завтра вылетай в Америку, а там сразу иди к врачу, который лечил тебе ногу». Мы собирались тренироваться в Москве, все же от нас к Японии, где Олимпиада, ближе, чем лететь туда с Восточного побережья США. Но я подумала: к нам все время будут ходить на тренировки: смотреть, дергать, мешать. Будут интриговать, будут давить.

В клинику к американскому врачу все же я его привезла. И тут самая искренняя благодарность президенту НОК России Виталию Георгиевичу Смирнову и Валентину Николаевичу Писееву, приславших мне в Америку массажистку Тамару Гвоздецкую. Высочайшего класса профессионал, фантастические руки, мертвого может оживить. Итак, у него теперь американская клиника плюс Тамара. Через неделю боли в спине пропадают. Какое счастье, не болит!

Кто скажет, когда ехать на Олимпийские игры в Японию из Америки? Где найти человека, знающего, как лучше перенести акклиматизацию, не потеряв формы? У тренера эти ощущения построены на интуиции. Десятки раз я привозила своих учеников через часовые пояса вовремя только по внутреннему чутью. Я предполагала, что мы с Ильей приедем впритык к олимпийскому старту, но за две недели вижу: он излечился от травмы, все элементы восстановил — нужно срочно его везти в Японию, чтобы он полностью акклиматизировался. А я прилечу через два дня с Пашей и Женей, и мы начнем с ним тренировку.

Не хочет ехать. Тяжелый мальчик, тяжелый. «А зачем? Ну объясните». Объясняю, объясняю. Не только я ему объясняю, но и Маша. Наконец меняем билет. Мне же все ученики верили, никто во мне не сомневается, кроме него. Илюша, ты подумал? Подумал. Решил, что едет. Я его провожаю: «Илюша, сумку сам не неси, тяжелое не поднимай. Приедешь, как следует выспишься. Выйдешь на тренировку — только лед попробуй, как раз и я приеду». Я прилетела, встретил он меня в хорошем настроении. Но очень уж их много в Олимпийской деревне на одной жилплощади собралось. Крошечная квартирка, у всех ребят разное расписание, спать нормально невозможно. Мы его днем забирали к себе, он спал у нас в комнате. А жила я с Тамарой Гвоздецкой, Наташей Павловой и Жанной Громовой.

Он успешно проводил тренировки, а это уже полдела. В Нагано хорошей формой выделялся Элдридж. Я застала тренировку американца с четверным прыжком, и он его легко прыгал. Но через два дня Илюшиных тренировок четверной не прыгал уже никто, только он один. Ничего не делали лишнего, тренировки вымерены, двадцать пять — тридцать минут, мы уходили всегда раньше. Только чтобы он не выплеснул собранную внутри силу, чтобы только не терял ощущение своей мощи, координации. Молодец, он еще до соревнований свое золото выиграл.

Короткую программу, надо отдать должное, прокатали все хорошо. Но он стоял первым, Элдридж вторым, Ягудин третьим, а Стойко четвертым. Через день произвольная программа. Вышел на разминку, как всегда прыжки мимо. Но хотя бы слушался, не спешил.

Начал свой первый олимпийский прокат и… прыгнул четверной! О, счастье! Теперь не только я одна, аплодируя ему на тренировках, понимала, что мальчик мой вырос, теперь все увидели, какой он гений! Насколько я знаю, иностранные комментаторы говорили, что Кулика лучшая произвольная программа и лучший прокат за всю историю победителей Олимпийских игр. Выступать после него было трудно. Его оценки казались невысокими, но если бы он замыкал группу сильнейших, получил бы и не один раз 6.0. Но еще выступали соперники. Я, радостная, села ждать, плакала. Главное, что он смог, он в тройке, но как откатаются другие? Перепрыгать его было почти невозможно, он не оставил никому из соперников надежд на победу, но все-таки тому, кто не первый, можно немного баллов и подбросить.

Стойко, кажется, приехал с травмой, он почти не прыгал и мало появлялся на тренировках. Но произвольную программу сделал всю и тоже без заметных помарок. Только без четверного. Я видела, что он не мог, сойдя со льда, идти, наверняка болела нога. У Ягудина за день поднялась высокая температура, он уже не первое соревнование срывал, видно, пик его формы пришелся на начало сезона, как у Илюши в позапрошлом году.

Я смотрела все это по телевизору под трибунами, курила беспрерывно. Вышел Элдридж, и тоже мимо. Илюша — олимпийский чемпион! Сбылось то, о чем мы мечтали. Он спросил меня сразу: «Вы таким меня хотели видеть?» Я сказала: «Сегодня — таким».

А завтра уже не было.

Поздравления, восторг невероятный. Я счастлива: я сделала такую большую работу. Вместе с ним и вместе с замечательной бригадой, с Леней Райциным, Володей Ульяновым. Осталось в памяти светлое утро следующего дня. Светлое оттого, что все это кончилось. Потом навалилась ужасная тяжесть. Я не помню такой усталости за всю свою жизнь. Я вообще радоваться не очень приспособлена. Правда, в тот же день у меня выступали уже Грищук с Платовым, но я даже не пошла к ним на пресс-конференцию, они видели, я не то что идти, стоять уже не могу.

Мне хотелось отойти, отвлечься, я перебирала подаренные ему цветы — они завалили весь балкон, — сотни игрушек, которые фанатки бросили Илюше на лед. По примете цветы с концерта нельзя никому дарить, а он и игрушки всегда оставлял в гостинице. Я обычно ему их складывала и заставляла везти домой. Много раз я этим занималась, но тут на это у меня уже не осталось никаких сил, тем более в Москву летела я одна. Чемпионы и призеры отправились на показательные выступления в Токио. Впрочем, нет, из Нагано я не уехала сразу домой, мы с ним еще вышли на утреннюю тренировку. И тут он позволил себе во время тренировки ко мне не подъезжать, что оказалось для меня большим удивлением, а скорее — потрясением. Так на моей памяти он поступал с Виктором Николаевичем Кудрявцевым, когда посчитал, что тренер ему уже не нужен. Я пришла к нему в раздевалку и спросила, не сошел ли он с ума. Он ответил, что очень устал. Я сказала, что устала не меньше, причем больше всего устала от него, и не позволю с собой так обращаться.

В Москве я заболела, у меня начался грипп — организм все-таки был ослаблен. Даже не грипп, а какая-то зверская аллергия. Потом начались праздники награждения, вроде бы не до тренировок, я не ходила на лед, наверное, дней пять. Когда прошли торжества, мы собрались в Америку. Илюшу я отправила раньше, сама приехала через день. В Мальборо теперь уже заболел он. Как только пришел в себя, начал готовиться к чемпионату мира, хотя нелегко было ему собраться. Я очень сомневалась, что он способен выступать на чемпионате мира, и не ошиблась. Невооруженным глазом можно было наблюдать, что он не здесь, не на льду. Наверное, что-то происходило дома. Я не чувствовала его на тренировках, а он нервничал из-за своего плохого состояния. Снова заболела спина. Я стала вызванивать Тамару, та прилетела, вытягивала ему спину как могла, а он все равно ее сорвал и тихонько плакал. Не осталось у него больше ни физических, ни моральных сил, чтобы справиться с болезнью.

Илья решил пропустить чемпионат в последний день. Уже сдали квартиры, собрали и упаковали вещи. Хотя не исключено, что чемпионат мира он мог бы без большого напряжения выиграть. После Олимпийских игр у всех «жилы порваны», без ошибок никто не катается, но не имело смысла рисковать: ему, олимпийскому чемпиону, предстояло ехать в длинное турне по Америке. Если на два дня наколоть его обезболивающим и выставить на соревнования, то можно сорвать спину на всю жизнь. Поэтому я не настаивала. Мы посидели вдвоем и хорошо поговорили.

Начали готовить новый показательный номер, несмотря на решение, что он будет выступать в турне со своей олимпийской произвольной программой. В своей безумной желтой рубашке, которая стала известна всему миру. Правда, насчет нее мне поначалу говорили, что это за стиль, что это за рубашка? Ему полагалось отработать тур с известной уже программой, она ему и давалась легко, и зрители хотели ее видеть. Но на всякий случай обязательно нужно иметь в запасе какой-то номер.

Я взяла музыку из «Паяцев», я видела в нем Пьеро. Работа над показательным номером не требует много времени. Это на Олимпийских играх полагалось прыгнуть восемь прыжков и все чисто, все с приземлением на одну ногу. У меня уже целый год висел для него костюм, специально на этот номер. Но в один из вечеров он пришел ко мне и сказал, что я не нужна ему. Я не нужна была больше этому мальчику, который стал олимпийским чемпионом.

Он мне сказал, что я давила на него, что ему со мной тяжело, что надоело терпеть и преодолевать и что еще полгода назад родители уговаривали уйти от меня.

Когда я его решила взять, то приехала к нему домой познакомиться с родителями. Неожиданно его мама мне сказала, что Илюша сложный мальчик и что у него трудный характер: «Я вас предупреждаю, он вас будет изводить, если вы будете все время вместе. Не удивлюсь, что рано или поздно вы его не выдержите». Я ответила, что работала с разными выдающимися спортсменами и как-нибудь постараюсь найти к нему подход. Я тогда не поняла, к чему такие предупреждения. Однажды, когда я собиралась из Мальборо уехать, потому что он не слушался и не выполнял то, что ему полагалось выполнять, я позвонила в Москву его матери. Та сказала: «Я вас предупреждала, что будет очень тяжело».

Но ведь были и прекрасные моменты в нашей жизни. Минуты редких человеческих проявлений. Илюша добрый человек, а для меня это важнейшая характеристика, я разное в своей жизни повидала. Но такую широту я редко встречала. Откуда в этом мальчике, выросшем в стесненных материальных условиях, подобная щедрость? Он мне рассказывал, что мальчишкой идя домой с тренировки, зажмуривал глаза, проходя мимо киоска с мороженым. В детстве, особенно после тренировок, всегда хочется есть. А он зажмуривал глаза, для того чтобы пройти мимо киоска, не разглядывая витрину. Он говорил: «Я у родителей денег не просил, конечно, пятнадцать копеек на мороженое они бы дали, но я не просил, мы жили нелегко».

Он очень привязан к своей семье: к матери, к отцу, к сестре. Но любовь, которая у него случилась с Машей, их всех развела, включая и меня, потому что я занимала одну позицию, родители занимали другую. Может быть, у Илюшиной мамы возникла ревность, я много об этом думала, чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, но не хочу делиться своими думами. Знаю только, что отняли они у меня не один день жизни.

В феврале 1997-го мне исполнилось пятьдесят лет. Илюша не представлял, что такое количество людей могут съехаться ко мне в Мальборо. Приехал Сеня Могилевский с женой. Прилетела из Франции Наташа Ульянова, из Москвы — Лена Чайковская, за ней — Виталий Мелик-Карамов. А сколько народу мне позвонили со всех концов света! Море цветов! И Наташа Бестемьянова с Андрюшей Букиным поздравили, и Климова с Пономаренко, все-все-все, кто не смог приехать в Мальборо, присылали огромные корзины с цветами. Я неделю жила в розарии. У меня есть фотография, где меня за букетами в комнате не видно. А я далеко не Дюймовочка. Первый вечер гуляли дома, на другой день — в русском ресторане. Даже в Мальборо я сумела обзавестись друзьями, которые помогали мне там не скучать.

Илюша за два дня до моего юбилея влетел, как сумасшедший, ко мне домой. Такое выражение лица было только у Олега Табакова в фильме «Шумный день», когда он рубил шашкой мебель. Глаза его блестели: «Можно дарить подарки заранее?» Наташа Ульянова, жившая тогда у меня, сказала: «Конечно, можно». Я тоже разрешила. Он куда-то унесся, через полчаса вернулся: «Вот» — и вручает мне подарок. Я задохнулась: «Ой, дружок, ты мне подарок купил», начала потихонечку, потихонечку его разворачивать, мне так было интересно, это же первый подарок от него, до чего трогательно. И вдруг я вижу коробку из-под часов «роллекс» и невольно брякнула: «Ой, коробка из-под «роллекса», а он засмеялся: «Открывайте». Открываю и вижу, что там действительно часы. Это очень дорогой подарок, слишком дорогой подарок, и то, что он от него, делают эти часы не просто дорогими, а драгоценными. Потом я стала, конечно, визжать, стала его целовать. А он так сиял и так был счастлив.

Конечно, я нервничала, посоветовался ли он с родителями, ведь денег потратил уйму. Но потом, когда я его маме сказала, что Илюша мне подарил очень дорогие часы, и призналась, что мне, ей-богу, неудобно принимать от мальчика такой подарок, мама сказала: «Он сделал это от души».

Илюша хорошо со мной тренировался, иногда нервно, но хорошо. Нервно оттого, что характер у него адский и ему приходилось, в отличие от других, очень многое в себе преодолевать.

Но вот, наверное, что-то он преодолеть так и не смог. Иначе бы он никогда не сказал: «Вы на меня давили».

Конечно, я давила. Я не могла не давить. Я требовала, чтобы он каждый день уходил со льда домой не просто так, а каждый день что-то приобретая. Я всегда считала, что каждая тренировка должна проходить как последняя в твоей жизни. И ты все должен сделать так, чтобы подняться на одну ступеньку, на полступеньки, на четверть, в крайнем случае постоять на этой же ступеньке, но никак не опуститься назад.

Ему мои тренировки физически доставались нелегко, он огрызался, но я его понимала, потому что на него наваливалась нечеловеческая усталость.

Все равно он мне дорог, он милый для меня человек. Очень любимый и очень открытый. И я желаю ему счастья.

Прошло два года после того, как мы расстались. Меня кто-то спросил об Илье, я ответила и вдруг почувствовала, как у меня внутри будто лопнула струна. Без боли. V меня впервые не возникло никаких переживаний при воспоминании о нем, никаких. Теперь уже можно видеться и теперь можно быть друзьями. Трогательное чувство к нему прошло. Совсем. Я неожиданно поймала себя на этой мысли. А думала, что я никогда не смогу спокойно говорить о нем. Никогда.

 

Прощание с папой

Чем дольше папы нет, тем больше мне его не хватает. Такого сильного, такого могущественного, такого правильного. Истинный самородок, он так тяжело погибал, он так за эту жизнь боролся, так ее любил.

Я вместе со своим театром улетела на гастроли в Англию. В какой-то английский городок позвонила мне мама, и я в трубке услышала, что Галя, моя старшая сестра, плачет. Перед отъездом я договорилась с известным профессором-урологом из 67-й больницы, чтобы тот посмотрел папу. Этот врач наблюдал его последние два года, я не помню его фамилию, да и не хочу ее вспоминать. Именно он занес папе смертельную инфекцию синегнойного сепсиса. У папы дома стоял сложенный чемодан, он на чемпионат мира собирался, и я решила, чтобы ему там было полегче, пусть профессор еще какие-нибудь лекарства ему пропишет. Не относятся у нас в больницах к старикам так, как полагается… Я уехала в день папиного визита к профессору, звонила домой еще с дороги до встречи с труппой. Дозвонилась из Лондона, как только он с Галей от врача вернулись. Папа мне говорит: «Дочка, я никогда больше к нему не пойду, он так со мной зверски обращался, и ты деньги больше не трать, он лекарства прописал все валютные, не покупай». Я ему: «Папа, для чего же мы работаем? Чтобы лекарства были». На следующий день я утром позвонила домой, а у папы температура сорок. Мама этого горе-профессора вызвала, он пришел, посмотрел папу, поставил диагноз типа: рассчитывать надо на Бога — и благополучно исчез. Ничего не сказал, не предупредил, что папу надо срочно госпитализировать. Температура ведь держится сорок градусов, естественно, она отражается на почках, отвезли бы папу сразу в госпиталь, его еще могли бы спасти. Утром мама к нему подходит, а у него на фоне этой огромной температуры случился микроинсульт. Когда я днем позвонила, он уже не говорил, показывал глазами, чего хочет. Привезли бы его к нам сразу, мы бы его вывели из такого состояния, говорили мне потом врачи в Первом Медицинском. Мама сказала: «Решай сама, в какую больницу положить». Я только приехала в Англию, но тут же снова в самолет и обратно в Москву.

Я верила врачам Первого Мединститута, всегда сама лечилась у Абрама Львовича Сыркина, он меня спасал, когда у меня случился микроинфаркт после Олимпийских игр в Калгари. Абрам Львович меня наблюдал много лет, и я доверяла ему абсолютно. У них хорошая реанимация, правда, лекарства надо иметь свои. Папа находился в реанимации шестьдесят три дня, ему становилось то лучше, то хуже. Синегнойкемия. Мой муж в Германии покупал и пересылал в Москву какое-то редкое лекарство. Сперва папе его дал Сергей Миронов, врач Президента. Дал две упаковки. Отцу этот препарат вводился каждый день. Сделали и операцию в урологии, потому что начали отказывать почки. Подключили к аппарату, но снять его так и не удалось. Он уже не мог сам дышать. Боролся из последних сил, но все реже и реже приходил в себя. Тогда, в мае 1996-го, закончился тот чемпионат, на который он собирался, но так и не попал. Я говорю: «Папа, милый, если б ты знал, что сегодня твой любимый отечественный хоккей проиграл». Рядом стояли врачи, и вдруг у него впервые за много дней появился осознанный взгляд, он глазами мне показывает что-то, все аппараты заработали, сердце застучало, он пришел в себя и с этой минуты стал понимать, что с ним. Он очень хотел выкарабкаться. Когда меня увидел первый раз в больнице, долго на меня смотрел, а говорить не мог. Он смотрел на меня, и я понимала, что он хочет сказать — теперь вся семья ложится на мои плечи, что он мне верит, он знает, если я приехала, все будет хорошо, иначе я сейчас же все переверну, всю больницу вверх дном. Он хотел жить, но потом в какой-то момент понял, что нет сил бороться. Мама к нему пришла, а он вырвал при ней все провода, показал, что не надо больше его мучить. Он продолжал находиться в реанимации, его состояние не ухудшалось и не улучшалось…

На мой взгляд, папа прожил и очень счастливую жизнь, и очень несчастную. Он успешно занимался любимым делом — а это всегда счастье, а несчастную потому, что он был недооценен. Всегда же хочется признания при жизни. Папа был поистине великий в своем деле человек, именно его ребята добились признания в НХЛ. Это его мальчишки там начинали, это он, пусть не впрямую, но их воспитал. Папа работал 24 часа в сутки, он, в общем-то, уже на пенсии со своей «Золотой шайбой» никому покоя не давал. К мальчишкам ездил полуживой, хромой, на костылях, но ездил, вначале вставал на коньки, опускался на колени, тренировал их, показывал своим примером, как нужно преодолевать боль. Ездил по Северу в настоящей бурке, и всюду сопровождала его старшая дочь. Галка ради него ушла с любимой работы в школе. Ушла ради того, чтобы отцу продлить жизнь. Меня же дома никогда нет, моя задача — зарабатывать, обеспечивать жизнь семье, а отцу в любом состоянии надо заниматься хоккеем, хотя сам он уже ездить не мог.

Галя — человек необыкновенной доброты, — я уже писала об этом в начале книги, повторю еще — жившая с двумя бабушками до самой их смерти, выхаживающая папу, потому что нашей маме тогда уже шло к восьмидесяти. Ухаживать за отцом очень тяжело, он своенравный, он все время хотел вырваться из-под опеки. Это же был очень сильный и здоровый человек. Отец мог хорошо выпить, мог всех рассмешить, любил наши домашние банкеты, любил моих друзей. Он так хотел жить полнокровной жизнью, что когда стал немощным, копил силы по нескольку дней. Лежал, берегся и все-таки раз или два в неделю вырывался. За ним заезжали его «мальчишки», он отправлялся с ними на хоккей, вырывался в баню, вырывался на торжественные мероприятия и дни рождения друзей. Врачи говорили: «Этого нельзя делать». «Этого нельзя, Толя», — говорила мама, она настаивала, чтобы он худел, соблюдал режим. А он хотел жить, как раньше, когда были силы, во весь опор.

Отец недоработал в большом хоккее. Как же могли в 56 лет заставить его уйти бесславно — человека, имеющего огромную народную славу? Такие люди, как отец, раз в сто лет рождаются. Раз в сто лет. Люди, любящие работать, понимающие свою профессию и знающие в ней больше, чем тысяча ремесленников от спорта, вместе взятых. А те мерзавцы, которые избавлялись от него, и сейчас выступают в каких-то передачах, а в них говорят, что Тарасов был жестоким тренером. Да они счастливы должны быть, что жили и работали при нем, что он к ним прикоснулся. Он всегда имел лучших спортсменов, и не только потому, что служил в ЦСКА, а армейский клуб имел привилегию забирать молодых спортсменов в армию. Отец не пользовался готовым, он ребят находил. Ездил в Сибирь, летал на Дальний Восток, был готов ради талантливого парня отправиться куда угодно. Любого мальчика, о котором начинали говорить, он сначала сам смотрел. Но смотреть — это мало, надо еще иметь глаза профессионала, многолетний опыт, мудрость и тренерский талант, чтобы увидеть, чтобы не пропало, призвать, привести в ЦСКА. А потом и кормить, и лелеять, и заставлять, и тренировать, и учить, и лишать, и давать. Он все это делал, он пахал не для себя — для нашего хоккея…

Женя Мишаков, преданный отцу человек, скорбит и плачет по нему, он все помнит. И много их, которые помнят. С Юрзиновым на Олимпийских играх встретилась, он говорит: «Знаешь, Татьяна, чем дольше Анатолия Владимировича нет, тем он мне необходимей, тем я больше понимаю, что это за человек жил рядом с нами». Отец закладывал национальный хоккей, его традиции. Его могущество заключалось в том, что он придумывал, придумывал, придумывал и работал, работал, работал. Я помню, как отъезжающий в HXЛ Слава Фетисов приезжал к нам на дачу, чтобы получить от отца рекомендации. У папы же лежат тысячи исписанных листов — невостребованных, никому сейчас не нужных. А это колоссальная картотека физических упражнений… но никого это не интересует. Все сами очень опытные, что и видно по результатам.

Он недоработал, а мог бы еще десять лет тренировать ЦСКА, если бы его так не унижали. Но он гордый, и во мне это есть, я никогда не буду ни перед кем кланяться. И он никогда не просил, никогда не ходил по кабинетам. Поэтому начальники его ненавидели и ненавидят до сих пор. Даже Мертвого ненавидят. Кто виноват, что он был сильнее, он был умнее и, что им абсолютно ненавистно, — он был честнее. Когда папа умер, его сбережения равнялись трем тысячам долларов, две из которых мы с Вовой ему подарили. Тысяча долларов — это все, что отложил за всю свою жизнь великий Тарасов. Двенадцать лет его не показывали по телевидению, четырнадцать лет он не печатался. Скрывали его от иностранцев, объясняя это тем, что он болен. Он не получил разрешения приехать в Канаду в день, когда его бюст установили в Музее хоккейной славы. И при этом он до конца карьеры был предан этому режиму и этому Отечеству. Только тогда, когда он ушел из большого спорта, Галя стала подсовывать ему запрещенные книги. Он стал их читать, — папа не мог отказать Гале — и ему делалось дурно. О сталинских репрессиях он не мог слышать, так ему становилось плохо. Он кричал на нас: «Антисоветчицы!» Но как человек мудрый, окруженный нашими известными и талантливыми друзьями, то есть людьми уже другого поколения, он мучительно понимал, что происходит, стал впитывать иные взгляды. Он всегда много читал. Его любимый писатель — Чехов. Кажется странным, что у такого человека, как мой отец, любимый писатель — ироничный, негромкий Чехов? Разное в папе сочеталось, но при этом человеком он был удивительно цельным. И хотя со временем он не обзывал нас антисоветчицами, но всегда хотел работать только здесь, на Родине.

И лечила-то я его на свои, немножко помогал Спорткомитет. Помогала Федерация хоккея — тогдашний ее президент Валентин Лукич Сыч, царствие ему небесное, но почти все, что я в то время заработала, ушло на лечение и на похороны.

Этот день, этот ужас, когда умер папа, в ЦСКА — тихо. Бывший старший тренер сборной СССР, которого на этот пост рекомендовал мой отец, сумел отличиться. Я понимаю — он не крупная фигура, хотя и хороший тренер, я встречалась с ним на Олимпиадах. Не папиного масштаба человек, хороший профессионал и не более того. Не глыба, не явление, не открытие, таких тренеров у нас много в разных видах спорта. А уж в мире я вообще считать не буду… Лена Боброва, вдова Всеволода Боброва, работающая заместителем директора во Дворце ЦСКА, мне позвонила: «Как похороны?» Я ей говорю: «С отцом прощаться будем только на льду, там, где он полжизни отработал». Лена мне отвечает: «Таня, приходил Тихонов, это же теперь его Дворец (он как-то сумел сделать за гроши для себя аренду огромного сооружения на 50 лет), и сказал, что Тарасов в его Дворце лежать не будет». Я понеслась в ЦСКА, и это просто мое и его счастье, что мы не встретились, поэтому он сейчас живой и справляет юбилеи. Какое счастье, что я его не нашла, иначе я бы уже сидела в тюрьме, а что было бы с ним — не знаю, но инвалидом я бы его сделала. Такая мерзость, мелочность и гадость. Для меня с того дня он не существует.

Я настояла — прощаться с отцом все-таки в ЦСКА. Работники Дворца подключились, Лена контролировала. Она и Сыч.

Как же страшно с любым человеком на родной земле прощаться: знаменитым, незнаменитым… Я заказала цветы и, хотя после разборок с ЦСКА была почти в невменяемом состоянии, пришла в морг папу забирать. Вокруг него собралась вся больница, все, кто его лечил. Девчонки, которые его крутили и переворачивали каждый день и не допустили воспаления легких у такого тяжелейшего больного. Врачи Карпов и Сыркин, чудный доктор Майя Борисовна Печерская, все пришли. Он был их больной, трудный, очень трудный, но их. В этот день все цветы от мамы, от меня, от Гали украли нелюди — по-другому их назвать нельзя, — которые в морге работают. Не буду описывать, что я с ними сделала. Остался только венок из двенадцати или пятнадцати гвоздик, и я его надела одному из работников морга в восемь утра прямо на голову. Так натянула на голову, что он кричал, чтобы я его больше не трогала, что через пять минут все будет готово. Все было украдено… это и есть состояние страны, в которой мы живем. Эти люди, которых она выродила за пятьдесят последних лет. Страшно. Мы так любим Москву, мы так хотим жить дома, работать дома, но страшно.

Прилетел из Германии Вова. Он поддерживал нашу маму, потому что ей с ним было легче. Я заказала ресторан, организовала прощальный церемониал. Вечером я почему-то заволновалась. ЦСКА выделило солдат, и те должны были сделать на льду настил. Мы заранее нарисовали план, как все должно выглядеть, где народ должен сидеть, где он должен проходить. Что-то мучило меня, после истории с Тихоновым и в армейском клубе я сомневалась. Но сперва поехала проверить, что сделано на кладбище. Надо сказать, что когда вопрос встал о захоронении, Лужков подписал бумаги в одну минуту, спросил только у меня: «Новодевичье или Ваганьковское?» Мы выбрали Ваганьковское. Я поехала на кладбище, шел десятый час вечера, июнь, светло. Никто меня не видел, как я вошла и вышла, и убедилась, что могила вырыта. С Ваганьковского поехала с Галей в ЦСКА посмотреть, что там происходит. Мы вошли во Дворец и увидели, что не сделано вообще ничего… В итоге Лена Боброва, я и Галя сами таскали тяжелые деревянные настилы, таскали ковры, потом пришли помогать двое ребят из охраны Дворца, и к часу ночи мы подготовили зал. Теперь на настилах лежали ковры, все как положено. ЦСКА, таким образом, кроме как выделил зал, ни в чем больше не участвовал. Правильно Юра Рост написал: «Когда вынесли из ЦСКА Тарасова, там больше никого не осталось».

Собрались только папины друзья, но народу получилось много. Прилетел откуда-то Саша Гомельский. Пришло много артистов: и Иосиф Кобзон, и Гена Хазанов. Папу любили, он же миллионам людей скрашивал жизнь, потому что хоккей — национальное увлечение, а он своим трудом, своими фантазиями, своей любовью к этой игре добивался побед и поддерживал в народе то славное, что делает народ людьми. Жалко его, недоделал, недоделал. Семьдесят шесть. Если б он родился, работал и жил в цивилизованной стране, а не в той, где цветы воруют из гроба, он бы жил до ста лет. Здоровье у отца было огромное, единственное, что ему неудачно сделали — операцию по замене сустава, поэтому он с трудом ходил. Не свалился бы на нашу голову этот известный врач со своим синегнойным сепсисом, папа приехал бы с чемпионата мира и сел бы за свою рукопись. Он писал книгу, но не успел дописать. Папа мог, — если бы они его привлекали, — тренировать, консультировать хоккеистов и тренеров, которые, кстати сказать, многому у него бы научились.

И вдруг я почувствовала что-то неладное, нервы ведь оголены, и я ощутила в атмосфере что-то такое, на что раньше и не среагировала бы, какое-то легкое замешательство среди людей. Вот пришли мои ученики. Все-все, кто был в это время в Москве, все стояли рядом: и Наташа Бестемьянова, и Андрюша Букин, и Игорь Бобрин, и весь мой театр. Папины ученики собрались, пришел народ, который любил хоккей, поэтому любил Тарасова. Но я ощущала какую-то тревогу, после речей Гомельского, Сыча, после того, как выступил председатель НО К России Смирнов, я кожей чувствовала: что-то не так! Подходит Лена Боброва: «Таня, не знаю, как тебе сказать, но сейчас звонили с кладбища и просили передать, что если ты не пришлешь пять тысяч долларов, то могилу рыть не будут». А я же ночью видела, что могила вырыта. Пяти тысяч у меня с собой нет, деньги почти закончились. Все, что осталось — шесть-восемь тысяч, — заплатили за ресторан, они ушли на поминки. Тогда я говорю: «Передай им, пусть не роют». Она: «Таня, это страшно». Я: «Все, едем». Но я-то знаю, что могила готова, правда, кроме меня и Гали, никто ее не видел, поэтому все нервничают. А я решила: если я не разглядела поздно вечером из-за своего тяжелого состояния, что глубины не хватает, значит, будем рыть сами. У меня здесь мои ученики, спортсмены, выроем и при папе. Возьмут лопаты и справятся за полчаса.

Когда мы приехали на Ваганьковское, могила была готова. Что за звонок, кто звонил?

Мне очень отца не хватает. Я теперь часто на Ваганьковское хожу. 23 июня, в третью годовщину, открыли памятник, автор — скульптор Александр Рукавишников. Я очень хотела, чтобы именно Саша памятник отцу создал, мне нравилось его надгробие Высоцкому. Мы бы поставили памятник раньше, в Федерации хоккея обещали помочь, памятники сейчас очень дорогие, но после убийства Сыча все заглохло. Только-только я выплатила наконец все долги за памятник и Спорткомитет мне частично расходы возместил, дал кое-какие деньги. Правда, подписали они бумаги после моего «шантажа». Мы шли, вернувшись из Нагано, на награждение в Кремль, и я у них спросила: «Вы помочь моей маме обещали, — мама проработала почти сорок лет в Спорткомитете, — вы же не мне на жизнь деньги даете». Мама — человек пожилой, она знает, что я зарабатываю тяжелым трудом, но она не сомневалась, что бы ни случилось, пусть уйдут все мои деньги, но памятник я поставлю.

Я счастлива, оттого что смогла за эти годы заработать так, что не только достойно похоронила отца, но и сделала ему памятник. Но как же выглядит Спорткомитет, как он смеет противопоставлять себя Президенту? Ельцин прислал маме и семье теплую телеграмму и велел «все должное воздать Тарасову…». И буквально в Кремле перед награждением за Олимпийские игры, где у моих спортсменов две золотых медали из девяти завоеванных олимпийцами России, я спросила о памятнике. Мне сказали: «Подпишем, подпишем». Я ответила: «Нет, или вы сейчас подпишете, или я обращусь за помощью к Ельцину». — «Ты что, с ума сошла? Там вообще об этом нельзя говорить». — «А я специально для вас это спрошу». В конце концов, эти десять тысяч долларов я бы сама заплатила, но совесть же надо людям иметь, я же видела, как они живут на Олимпиаде. Десять тысяч — четвертая часть нужной суммы, памятник стоил сорок тысяч долларов. Но я требую, чтобы люди отвечали за свои слова. Участия Спорткомитета хотела наша мама. Мне они сказали: «Ты только там вопросов не задавай, мы тебя очень просим. Мы тебе обещаем, как только прием у Президента кончится, сразу подпишем бумаги, выделим на памятник четвертую часть». «Четвертая часть» человеку, благодаря победам которого они и занимают свои места, пусть останется на их совести. Четвертая часть, конечно, это страшный урон для миллионов долларов, лежащих в далеких заморских банках.

Я прочла написанное раньше и поняла, что неправильно выразилась. Операцию нельзя назвать неудачной, думаю, что папа как следует не разработал ногу. Он ленился, он тучный человек, ему упражнения давались с большим трудом, вот он и запустил ногу. Тяжелая операция по замене сустава шейки бедра у отца проходила в Канаде. Его пригласили канадцы по собственной инициативе и за свой счет, они сделали эту операцию, потому что видели, как на их глазах человек погибает. Еще отцветала советская власть, я ходила в Спорткомитет СССР, тогда его возглавлял товарищ Грамов, и умоляла спортивного министра. Я сказала, что у меня есть какие-то деньги, я очень вас прошу, можно я поеду с отцом или пусть мама с ним поедет, мы боимся его одного отправлять. Тогда прошли какие-то Олимпийские игры и мне дали премию за учеников — четыре тысячи долларов. Но существовал запрет на поездки за рубеж семьями. Наверное, боялись, что если я поеду с папой, мы вдвоем так с ним в Канаде и останемся, организуем школу Тарасовых и практически весь мир будем тренировать — и хоккейный, и фигурного катания. Мне выехать так и не разрешили, не дали возможности и матери поехать с отцом, а папа боялся в больнице, тем более за рубежом, долго оставаться один.

Мы страшно нервничали, ему первый раз в жизни кололи после операции наркотики. Он мало что понимал, находился в состоянии опьянения, а никогда подобного не испытывал. И не любил, когда у других язык заплетался. Отец мог выпить в компании, но пьяным его не видели, он был сильный, могучий человек. Когда мы стали ему названивать из Москвы, он просил, чтобы кто-ни-будь к нему приехал. Но ни под каким соусом нас не отпускали. Я не только на коленях в Спорткомитете валялась, я и в ЦК партии ходила. Не выпускают, и ничего тут не поделаешь… А как он там один? Кто за ним ухаживает в послеоперационный период? Он же ни слова по-английски не знает. Канадцы и так сделали большое дело: взяли его, привезли к себе, провели операцию, никто за нее не платит, но тут своих прошу: дайте мне за свои деньги к отцу выехать. Нет, не разрешили.

Мы ему звоним, он мне жалуется: «Таня, мне что-то колют, голова кругом идет, я какой-то сам не свой, забирай меня скорее отсюда». Из-за этих лекарств он растерялся, ощущал себя брошенным. Поэтому на десятый день и попросил, чтобы его из госпиталя выписали. Его посадили на самолет и привезли обратно в Москву. Даже Гале не разрешили за ним поехать в Канаду. Просто злодеи.

Я всегда говорила, что начальники одинаковы во все времена. Когда я вхожу на таможню, хотя я в жизни не провезла ничего запрещенного, я даже не знаю, чего я не имею права провозить, все равно меня точно так же, будто я вхожу в кабинет к любому начальнику, начинает бить дрожь. Мне дурно, я не могу долго находиться ни в кабинете, ни на таможне. Я не могу слепо подчиняться, я не могу общаться с начальниками любого ранга. Они замешаны на одной крови, они все бессовестные. Все, абсолютно. А человек, у которого нет совести, может совершить все, что угодно. Самый простой пример: так отнестись к моему отцу, великому тренеру, по чьим книгам учились лучшие специалисты в мире.

Отец никогда не жил так, как жили и живут они. Он с мамой и с двумя дочерьми — в двухкомнатной квартире всю свою жизнь, пока мы не выросли. У нас дача — слезы, а не дача. Несчастный финский домик, который родители выбрали в 1973 году, домику уже тогда перевалило за двадцать лет. Приобрели, когда папу «ушли» с работы и ему надо было чем-то заниматься. Он решил переключиться на дачу. Купил развалюху и никогда не имел средств, чтобы вместо нее построить нормальный дом. Вся красивая жизнь заключалась только в том, что у папы всегда была «Волга», это его ноги. Но когда он последний раз собрался взять новую машину, тут поменялись деньги. Он считал, что ему не должны продавать по новой цене, то есть в десять раз дороже. Я пыталась остановить его: «Папа, уже все». Он шумел: «Как они могут такое сделать со мной?» Я ему: «Папа, они сделали это с тысячами, с миллионами людей. Ты уже сам купить машину не сможешь. Возьми у меня деньги». Но разве его уговоришь: «Я работал всю жизнь, и у меня самого есть деньги на машину». Я опять: «Папа, она уже не стоит столько, сколько раньше, а в несколько раз дороже». Он: «Нет, я у тебя денег не возьму, они со мной такого не сделают». Он страшно оскорбился, звонил в Министерство обороны, был просто вне себя, никак не мог понять, почему деньги, которые он столько лет откладывал, вдруг ничего не стоят.

Все, что делалось в последние годы, начиная с отлучения его от хоккея, все это выбило его из колеи, но больше всего — нога. Он охромел, но ходил, заставлял себя ходить. Мама все время: «Толя, ходи. Толя, ходи. Толя, не садись». Он полюбил долгое чтение, он полюбил то, чего не признавал раньше — постель, я ему купила мягкую широкую хорошую кровать.

Счастливы, наверное, люди, с которыми он соприкасался. Хотя папа был конфликтным человеком. А конфликтный человек если уходит, то уносит с собой свою профессию, потому что он в своем деле понимает больше всех на свете. И не позволяет туда вмешиваться никому: ни журналистам, ни коллегам, ни спортсменам. Отец знал, куда он ведет свою команду и почему он именно так их ведет. Он был, конечно, советский человек до мозга костей. Верил в советскую власть, в непогрешимость системы, при том, что ничего от нее не имел, впрочем, ничего у нее и не просил. Но в конце концов он сказал моему Вове: «Забирай Татьяну и уезжайте».

В 1998 году ему бы исполнилось 80 лет. Мы позвонили в федерацию, там уже новые президенты, они сказали: «Восьмидесятилетием Тарасова мы заниматься не будем». Им и не пришлось заниматься. Все телевизионные компании так или иначе, но откликнулись на это событие — 80 лет со дня рождения великого русского тренера. Это они там, в своих федерациях, временные, эти ничтожества с профессией «начальник». А отец — на все века. Остались от папы книги, осталось честное имя, остался его хоккей. Тарасов был, есть и будет. Что останется от них? Украденные деньги? И они заранее говорят, чтобы их не утруждали с восьмидесятилетием Тарасова. Они утрудились, а я не устала. Я позвонила во все компании, и все, включая «Времечко», ответили, что с удовольствием скажут несколько слов об отце, точнее, не о моем папе, а о выдающемся Анатолии Тарасове. И люди, которые любят хоккей, две минуты вспомнят о его успехах, от которых идет дрожь по всему телу, и еще раз порадуются, что жил такой замечательный тренер, отец русского хоккея, великий его создатель и организатор. Бессребреник, не лгун, честный до полусмерти и очень сильный. Честный и сильный — два понятия, которые никогда не были в цене в родном государстве.

 

Грищук и Платов

Они все возникают одинаково. Сперва звонят, когда им тяжело. Они почему-то не сомневаются: я им помогу, я умею. Они клянутся, что только в меня и верят. В какой-то момент, безусловно, это так, скорее всего в критический, для них в последний.

Жизнь действительно доказывает, что я всегда исхитрюсь и что-то придумаю. Но только на пределе человеческих возможностей получается результат в спорте. Я врубаюсь со всей своей дурацкой мощью в них, въезжаю, тараню и тяну за собой…

Я работала в Москве с Куликом. Ноябрь, 1996 год. Сидим дома, готовимся к чемпионату России. И в один из этих ноябрьских вечеров раздался звонок, мне звонил Женя Платов…

С Женей я знакома буквально с самого его детства и своей молодости. Когда-то со своими орденоносными учениками: Родниной, Зайцевым, Моисеевой и Миненковым я торжественно открывала каток в Одессе. Тогда Женя Платов, совсем карапуз, только вставший на коньки, вручал нам цветы, а я почему-то запомнила этого мальчика. Потом я в течение многих лет приезжала в Одессу на этот каток и сидела там на сборах по девяносто дней в году. Естественно, в Одессе у меня завелись близкие друзья, через них я познакомилась с Жениными родителями. Работал с маленьким Платовым такой Боря Рублев, царствие ему небесное, хороший тренер, который создал пару Крыканова — Платов, ставшую чемпионами у юношей. Я по возможности старалась Рублеву помогать, пускала к себе на лед, чтобы его ребята с моими подкатывались. Брала их с собой то на сбор в Запорожье, то на показательные выступления куда-нибудь по стране. Брала их еще совсем маленькими. Мы с Борей дружили, и я была рада ему хоть чем-нибудь услужить. Вот почему я Женю знала не только с самого детства, но и наблюдала за всеми его победами. Потом он выпал у меня из виду, я ушла из спорта, он перешел тренироваться к Наташе Линичук, его дуэт с Крыкановой распался, Женя начал кататься с Оксаной Грищук. В то время я была занята театром и не помню этих подробностей.

Я, естественно, видела становление Платова с Крыкановой, как они достигли звания юниорских чемпионов мира. Их любила Одесса так, как, мне кажется, Америка любит баскетболиста Майкла Джордана. Гордо шел по трибуне одесского Дворца спорта красивый папа-моряк Платов — он капитаном плавал за границу, а рядом с ним шла красавица-мама. Весь зал глазел на них, и эта картинка у меня перед глазами.

Когда Климова с Пономаренко пригласили меня работать с ними в олимпийский, 1992 год, я впервые за много лет увидела Женю уже на Олимпиаде. В Альбервиле он вместе с Оксаной занял четвертое место, и катались они очень хорошо. Но я была поглощена своими питомцами, только отметила, что пара Грищук — Платов совсем не дурна. Начинали они у Наташи Дубовой, а уже потом перешли к Линичук. Оксана, ставшая потом Пашей (объясню, как это произошло, позже), выросла в группе у Линичук, Платов же долгое время тренировался под руководством Дубовой, которая их и объединила в пару. Потом у них что-то в дуэте произошло, они на какое-то время расстались. Потом они оба не поехали с Дубовой в Америку, остались дома и тогда же очутились у Линичук. Самое интересное, что я узнала в то время о Платове, что он женился на Маше Аникановой, дочке моей подруги Иры Люляковой. На той самой Маше, о которой я уже рассказывала в главе, посвященной Илюше Кулику.

В 1994 году в Лиллихаммере пришла к Грищук — Платову первая олимпийская победа. Я тогда тоже оказалась в Норвегии и помню, как сейчас, их выход на тренировку. Вся такая славная точеная Грищук с большой грудью и с умением себя показать. И элегантнейший, умнейший, тончайший Платов, которому в силу перечисленных достоинств трудно было подобрать достойную партнершу, Женины мастерство и элегантность казались безграничными. Всегда специалисты говорили: «Платов, Платов, Платов», не упоминая партнерши. И может, впоследствии этот комплекс, который невольно выработался у Оксаны, заставлял ее твердить без конца: «Грищук, Грищук, Грищук». Не сомневаюсь, что это невольное принижение сыграло определенную роль при становлении ее и характера, и ощущения себя. Она без продыха пыталась всем доказать и в первую очередь, по-моему, ему, что она «Грищук!», что она не менее заметная фигура, а если точнее, что именно она — лучшая в дуэте. Надо отдать ей должное, действительно у нее фантастическая поворотная техника. Хотя я уже не застала ее в том периоде, когда она хотела работать жадно, много и самозабвенно.

…Но вот раздался звонок, Женя Платов звонил из Америки, что явилось для меня совершеннейшим сюрпризом, я крутилась на кухне, готовила мужу обед. Он сказал традиционную фразу: «Татьяна Анатольевна, мы пропадаем». Тогда впервые прошли новые соревнования, где профессионалы встречались вместе с любителями, и они их выиграли. Или звонок был еще до соревнований, которые, по-моему, проводились в Бостоне. Женя продолжает: «Нам тяжело, мы в одной группе с Овсянниковым и Крыловой, Линичук все свое внимание отдает только им, нас не замечает…» Мне не очень нравится такое слушать: «Женя, а мне ты зачем звонишь?» — «У нас нет никакого выхода, тренер говорит, чтобы мы закончили, а мы хотим еще выступать. У нас хорошая программа, но не сверстана, и оригинальная с нарушениями. Мы пропустили массу стартов, в нас не верят. А мы хотим выступать на третьей Олимпиаде, возьмите нас, пожалуйста». Я в ужасе: «Женя, господь с тобой, я же взялась за одиночное катание, и у меня Илюша забирает все время. Я не представляю, как я вас возьму. Потом, я не хочу тренировать танцы, я от них устала». — «Татьяна Анатольевна, я вас прошу, подумайте». Я ему обещаю, что подумаю. «Вам позвонит Грищук через полчаса, она тоже будет вас уговаривать. Вы не отказывайте нам, ради Бога, на нас поставили крест, а мы очень хотим кататься дальше». Им объявили, что пора уходить в профессионалы. А они не хотят в профессионалы, они хотят еще два года выступать на чемпионатах мира, они хотят выиграть вторую Олимпиаду. А вторые золотые олимпийские медали никому еще из танцоров не удавалось выиграть, даже легендарной Пахомовой.

Не каждый день бывает, чтобы такие выдающиеся спортсмены, — а они доказали, что безусловно выдающиеся, пройдя три Олимпиады (одно это уже уникальный результат), став двукратными олимпийскими чемпионами, такого результата нет ни у кого, — просятся к тебе… Через двадцать минут позвонила Грищук, клялась, что будет меня всегда слушаться: «Все говорят, что у меня ужасный характер, но я буду стараться. Ради Бога, возьмите нас, чтобы мы не бросили спорт. Линичук любит другую пару». Что, наверное, чистая правда, ревность всегда существует в группе. И я понимаю и тех и других. И тренеров понимаю, которые влюбляются во вторую молодую пару, понимаю и тех, кто лишился тренерской любви, пройдя огромный путь вместе. Я знаю эти чувства, я их пережила сама.

В Петербурге шел турнир серии Гран-при, я позвонила туда Чайковской, чтобы посоветоваться с ней. Лена тогда занимала пост гостренера. Чайковская мне сказала, что у Линичук отношения с парой очень плохие. Оксана — тяжелая девочка, но она и он настоящие таланты и нельзя допускать, чтобы они заканчивали карьеру в любительском спорте. Лена говорила с позиций государственных. У нее точный расчет: если допустить внезапный уход лидеров, то канадцы съедят нашу вторую пару, а в интересах сборной страны, чтобы Грищук и Платов катались дальше. «И как этого не понимать, уму не постижимо, — возмущалась Чайковская, — какая нужна от меня помощь, я всегда помогу, берись». Слово свое Чайковская держала, были тяжелые минуты, я к ней обращалась, она помогала. Не говоря уже о том, что мы начали работать с этой парой с ней вместе, она приходила ко мне на тренировки, и в четыре руки мы доводили Платова и Грищук до чемпионата Европы.

Я повесила трубку, поговорив с Чайковской, наверное, часа два. И решила, все равно надо подумать, но не успела отойти от телефона, как он начал тут же разрываться. Они, оказывается, звонили мне каждые десять минут, ждали, когда освободится телефон. Звонили, плакали. Я совершенно не могу вынести, когда выдающиеся спортсмены плачут и просят решить их судьбу, не выгонять их из любимого дела, а оказать им ту помощь, которую я призвана оказывать, поскольку у меня есть для этого знания. Так они звонили мне двое суток подряд. И я сказала «да».

Но все же выдержала назначенные двое суток и им сказала: «Вы можете приехать. Можете приехать, я вас посмотрю». Стоял уже декабрь, а в декабре месяце брать людей — это смерти подобно. Согласиться на новую пару — серьезный шаг. Во-первых, я прибавляла себе ежедневно четыре часа работы, а из-за этих четырех часов голова раскалывается пополам, а сердце просто разрывается.

Потом я не раз жалела, что взяла их, я не представляла, с кем связываюсь. Истерики у Оксаны оказались регулярные, каждый день без перерыва. Они могли измотать любого здорового человека, я к таким, прямо скажем, не отношусь. Но я уже их взяла и обязана была за это отвечать.

Я не подписала с ними никакого контракта, никакого договора. Теперь я вспоминаю, что они должны были уезжать на соревнования профессионалов с любителями. Откуда в Москву они, олимпийские чемпионы, чуть не приехали вторыми, но все-таки зацепились и в результате стали первыми.

Было ясно, что на чемпионате страны их решили менять, убирать с первого места. Перед чемпионатом России они послали в Спорткомитет письмо, где известили, что возвращаются домой и будут тренироваться у меня, а Чайковскую как сотрудника Спорткомитета они просят им помочь сохранить их для Олимпийских игр.

Наконец они приехали в Москву показываться. Ксанка очень нервничала: «Ой, я вас боюсь». Я ей: «Да ты не бойся, ты же не на льду». Льда действительно не было, но и зала тоже нет. Знакомство проходило в «Олимпийском», а там нет балетного зала. И на полу в коридоре олимпийские чемпионы показали свой произвольный танец. Мне он понравился. Они сказали, что положили на него много труда, с ними в Америке работал балетмейстер. Показали оригинальный танец, недоделанный и с серьезными нарушениями. Тренировались они, по их словам, одни. Впрочем, и по программе было видно, что она делалась самостоятельно. У Жени прооперированная ранее нога опухла до такой степени, что он не мог на нее ступить. Они рвались в бой, хотели выступать на чемпионате. Но первым делом я послала Женю к нашему врачу. Как потом выяснилось, Платову всегда нужны были сутки, а то и двое для того, чтобы колено восстановилось после перелета. Он брал себе авиабилет в бизнес-класс, доплачивал только для того, чтобы держать ногу в прямом положении. И все равно требовалось двое суток для того, чтобы она стала рабочей. Впрочем, ему в тот раз с ногой повезло, что они из-за нее не выступали, потому что Чайковская потом нашла в их оригинальном танце еще два тяжелейших нарушения. Я не понимала, как такой потрясающий танец можно неправильно разложить по рисунку, тем более с грубейшими нарушениями? Как Линичук собиралась выпускать их на соревнования? То есть их заведомо и сознательно готовили на проигрыш.

Времени оставалось немного, я сама дергалась, что если мне не понравится их произвольный танец или он будет еще хуже — неинтересен, взяв их, я могу их только погубить. Слова Оксаны: «Я так волнуюсь, вы на меня так смотрите внимательно, что я вся трясусь», у меня до сих пор в ушах. «Я боюсь, что вы меня не возьмете».

Но вернусь вновь в коридор «Олимпийского», где они под музыку нам с Володей Ульновым показывали свой произвольный танец. Ничего сверхъестественного в таком показе нет. Нормальная работа танцоров, во всяком случае для меня.

И вдруг чуть ли не с первого же такта я поняла, что мне нравится их танец, что в нем найдены новые пластические возможности, необычная хореография. Мне сразу стало интересно. Я всегда органично веду себя, никогда не хитрю (дипломат из меня никакой), прямо там же в коридоре я заорала: «Ой, мне нравится, мне нравится!» Они тут же приободрились, но она все равно меня пугалась и шарахалась от меня немножко в сторону. Потом мы отправились на лед смотреть их оригинальный танец. И когда я увидела эти злополучные петли, то позвала Чайковскую. Лена хорошо знает правила, я последние годы от танцев отдыхала. Спрашиваю: «Лена, мне кажется, что это нельзя, за это будут снимать баллы». Чайковская: «Надо срочно переделывать».

В это время вовсю идет чемпионат России, а у меня на нем выступает Кулик. Времени свободного нет. Я им объясняю: «Нужно тут поменять, а тут по-другому разложить элементы». Объявила, что буду занята день, потому что у Кулика произвольная программа, вы сами, пожалуйста, разложите элементы по другому рисунку, вот здесь сделайте остановку, вот здесь поворот. Они отправились самостоятельно работать. По два раза в день тренировались на СЮПе. Я не появлялась два дня. Наконец Кулик выиграл, и я договорилась с администрацией катка в Сокольниках, что займу его на ночь. Попросила остаться радистов, сказала, что сама их отвезу домой. Они ко мне относились с большим уважением, и замечу, что у меня с рядовыми работниками, в отличие от начальников, всегда складывались хорошие отношения. Они мне расчистили лед, включили за полночь музыку, а это в наших условиях может быть только от большой любви или большого уважения. И всю ночь, с десяти до четырех утра, мы переделывали оригинальный танец. Той ночью в Сокольниках мы вместе начали путь к Олимпиаде.

Пока доводили танец до ума, мы с Наташей Ульяновой потеряли счет времени. Они катались потрясающе, с азартом, на лету ловили наши замечания. Танго они показывали изумительно: строго, зло, классно. Настоящее аргентинское танго.

Танго они готовили, пригласив профессионального танцора-аргентинца, и это оценили не только специалисты, но и обычные зрители. Но специалисты еще могли отметить, что только этот дуэт имеет такую филигранную феноменальную технику.

В ту же ночь мы начали работать и над произвольным танцем. Конечно, ничего не успели, но все же как-то его раскачали. Люди над произвольной программой работают по полгода перед тем, как ее вынести на суд зрителей, а тут какой-то мгновенный эксперимент. Через несколько дней мы всей компанией отправились в Японию: и они, и Илюша — наши первые общие соревнования. Елена Анатольевна Чайковская тоже полетела в Японию. Илюха там всех победил. Грищук с Платовым еще на тренировках поразили изысканностью своего произвольного танца. Катались они в Японии здорово, но на оригинальном танце Женя упал, уж очень много они насовали в свое танго витиеватых элементов, вот и зацепились коньками. Но для оценок падение не имело значения, они все равно стояли первыми.

А в Москве, в Спорткомитете, в это время стали поговаривать, что Грищук и Платова надо лишить права участия на чемпионатах Европы и мира, за то что они ушли посреди сезона от своего тренера. К тому же они не прошли отбор в команду на чемпионате России. И подобное в адрес действующих чемпионов мира и олимпийских чемпионов!

Да, я чуть не забыла, что по дороге в Японию они еще заехали в Гармиш-Патрихен, там по контракту им полагалось участвовать в показательных выступлениях. Заодно мы договорились, что в Германии они впервые продемонстрируют произвольную программу, что Женя и Оксана честно и сделали. В Японии нам устроили первую подсечку. Кюнцу — главному судье по танцам, показалось, что их танго совсем даже и не танго. Как в кошмарном сне, он считал ритм, а они танцевали самое трудное танго — танго-пьеццоло. Мы с Чайковской сидели рядом и тоже отсчитывали ритм. Кюнцу, правда, поотбивал, поотбивал и извинился. Не случился такой идиотизм, как с полькой Климовой — Пономаренко.

Мы приехали из Японии с победой и начали готовиться к чемпионату Европы, на который никто не собирался нас посылать. Хотя Овсянников с Крыловой, главные соперники Платова с Грищук, тоже не участвовали в чемпионате страны, причем в отличие от них Женя снялся по болезни. Платов прилетел из Америки со спортивными сумками с коньками, все это видели, так как на каток он явился с самолета. Но вопрос о санкциях за неучастие касался только их.

По всем показателям наступало тяжелое время, и подготовка не обещала быть легкой. Первый год с этой парой для меня получился потрясающим в прямом смысле этого слова, потому что я впервые в жизни увидела человека, который без конца плакал. Я говорю об Оксане Грищук. Адская девочка.

Оксана подозревала всех людей, некоторых, надо сказать, не без оснований, в разных ужасных поступках. Довольно быстро я разобралась, что девочка психически не совсем здорова, и я ее жалела. Больной ребенок, он же еще дороже.

Они отвыкли жить в Москве, они уже много лет как обосновались в Америке, да и в Москве у них не было никаких условий. У Жени где-то на окраине крошечная однокомнатная квартира, Оксана поселилась у бабушки. Я наняла машину, для того чтобы их возили, от морозов они тоже отвыкли и легко могли простудиться. Оксана принялась плакать, потому что перед чемпионатом большую часть их программы надо было еще доводить до ума. Стала приходить к нам на тренировки Алла Шаховцова, российский наш судья, жена Писеева и приятельница Линичук, мешала нам работать. Тренировки получились настолько беспокойные, их так дергали, что мы стояли с Чайковской у бортика и двумя нашими нехилыми спинами буквально их заслоняли.

Появился на наших тренировках Кабанов. Чайковскую уже сняли с должности гостренера, на ее место назначили Кабанова — человека, который руководил фигурным катанием еще во времена моей далекой молодости. Теперь он отвечал в сборной России за танцы. Поначалу ему приходилось очень нелегко. Наверное, чем слабее спортсмены, тем начальству проще. А вот с выдающимися — трудно. Тяжело их учить, тяжело им делать замечания, потому что они сами уже много знают. Я во время набегов руководства стояла на коньках на льду около Чайковской, которая оставалась за бортиком. Мы с Леной неплохо разложили элементы в обязательных танцах, и как-то потихоньку у нас крепла уверенность, что наша авантюра — за пару недель вывести танцевальную пару на уровень чемпионского старта — закончится успешно.

По поводу участия или неучастия Грищук и Платова в чемпионате Европы провели кучу заседаний. Совещались в Спорткомитете, собиралась несколько раз федерация. Главный аргумент сводился к тому, что уже отосланы списки участников, к тому же у нас нет авиабилетов. Мне показали списки, какие-то ребята из Свердловска едут на европейское первенство вместо олимпийских чемпионов, потому что выдающиеся спортсмены не участвовали в первенстве страны. Какая-то глупость, мышиная возня, хамство несусветное. Никто не извинился потом перед ними за это безобразие, подлог и вранье. Руководство вдруг вспомнило, что оно ни разу не видело целиком проката. Я ответила: гарантирую, что мои спортсмены готовы, я профессиональный тренер и знаю, как подводить людей к старту. Мы с Чайковской стояли плечом к плечу, как коммунисты на расстреле по известной картине.

Наконец мы заставили их принять единственно правильное решение, нам уезжать завтра, а у нас действительно нет еще билетов, без конца приходят эти горе-специалисты нас смотреть. Если тебя контролируют каждый день, невозможно нормально тренироваться. Как могли себе позволить эти бессовестные люди нагло приходить в последний день на тренировку, мешать тренировочному процессу? Оксане подорвали, возможно, последние оставшиеся у нее нервы и Жене, кстати, их тоже крепко подпортили. Мы ее как могли берегли, старались создать какую-то скорлупу вокруг. Я не отходила от ребят ни на шаг, тут уже было не до замечаний, важнее им психику сберечь. Я же еще с утра с Куликом работала — это тоже надо учитывать, почему и мои нервы оказались совершенно размотанными.

Грищук и Платов ушли от тренера, к которому благоволит Спорткомитет. Значит, их надо наказывать. А наказывать он может чем? Соревнованиями.

Был и такой эпизод. В один прекрасный день я позвонила на телевидение… Президиум федерации собирался в очередной раз, теперь прямо на катке, чтобы решать, посылать Грищук и Платова или не посылать? Вопиющее издевательство. Я сообщила на НТВ, Первый и Второй каналы, во «Времечко» — чтобы с утра все пришли и засняли для истории этот торжественный момент, что за люди пришли определять уровень и качество моей работы и олимпийских чемпионов, запечатлеть для истории эти лица, а то ведь потом никто этих «оценщиков» не узнает. Когда президиум федерации вошел на каток и увидел камеры российского телевидения, начальственный зуд у него немножечко утих. Кому же хочется вечером светиться в передаче, где я буду говорить, безусловно, далеко не лестные слова в их адрес. Так под камерами и состоялся президиум, кое-кто выступал «за», кое-кто — «против», задавали какие-то вопросы. Билетов по-прежнему на самолет для нас никто не заказывал, два с половиной часа олимпийские чемпионы стояли за дверью, мерзли в холодном коридоре. Мы с Чайковской бились насмерть. Спустя год, когда Грищук и Платов второй раз выиграли Олимпиаду, я думала: а что мы отстаивали и перед кем? Но отстояли. Дали этому президиуму и его председателю возможность через год записать в свои достижения еще одну золотую олимпийскую медаль. Рассказывать об этом сейчас смешно, но такая мелкая травля не прекращается всю мою сознательную жизнь. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня каждый божий день отбирают лед, который за мной закрепили подписью Лужкова. Я что, на льду торгую? Или сдаю его в аренду? Я на нем выращиваю чемпионов для России. Но когда это чиновников волновало?

На следующий день мы все же улетели. Но эта дикая ситуация нас объединила, они поняли, что я их в обиду не дам и буду всегда рядом с ними. Журналисты брали у них интервью, они потихоньку начали отходить. Но когда ребята понесли сдавать радистам на чемпионате музыку, то ее не брали, поскольку их не включили в заявку российского Спорткомитета. Это все чистая правда. Грищук и Платову, чемпионам мира и Олимпийских игр, не нашлось места в российской заявке на чемпионат Европы. Теперь я боялась, что из-за этого дурацкого случая мы сейчас пролетим мимо тренировки. Наконец и эту проблему удалось решить. Чемпионат Европы в части танцев прошел без борьбы на удивление всего отдела фигурного катания Спорткомитета и федерации. Грищук и Платов победили. Овсянников с Крыловой заняли второе место, тут уж степень удивления Спорткомитета и федерации описать невозможно. Весь чемпионат, я говорю о специалистах, не о зрителях, с большим интересом следил, чем закончится очередной скандал в российской команде. За произвольный танец Оксана и Женя получили «шестерки». Мы с Чайковской были абсолютно счастливы. Оксана безумно радовалась, вот радоваться она как раз любит. И тут же переключилась на какие-то свои дела, без конца позировала, видимо, уже готовилась к покорению Голливуда.

На табло горели оценки — все 6,0. И люди, которые долго выясняли, ехать нам на этот турнир или не ехать, тихо подходили и еще тише говорили: «Поздравляем». Это такой цирк, дальше ехать некуда. Им вроде стало стыдно. Я б на их месте уволилась. Приехал же с Олимпиады хоккейный тренер Владимир Юрзинов и написал заявление об отставке, потому что команда не стала первой. Люди, у которых есть честь и совесть, раньше стрелялись. Правда, этого от президиума федерации я совсем не требовала. И Сергей Конаныхин кузнечиком так и прыгал, и прыгал вокруг. Зато Писеев нормально поздравлял, потому что он как бы не принимал участия в этой травле, пришел только на последний президиум, не произнес ни одного слова, а в конце веско сказал, что эта пара едет. Возможно, все, что происходило, происходило по его заданию, но у меня не было времени ничего выяснять, на моих руках и на моих плечах висел слишком большой груз ответственности, мне предстояло ехать дальше и готовиться к новым стартам.

Итак, на чемпионате Европы конкуренции никакой не получилось. Выступлением Грищук и Платова Париж был покорен. Не могу сказать, что моя работа с этой парой в тот момент оказалась столь значительной, но, как мне кажется, именно она переменила их судьбу — моя работа и помощь Елены Чайковской. Без нас им не дали бы выступить или в лучшем случае сделали бы вторыми, а то и третьими. То же относится И к Олимпийским играм. Всех же настроили на то, что они должны закончить. Всех, кроме тех, кто занимался с ними и любил их независимо от того, у кого, как и когда они тренировались.

Из Парижа мы полетели в Америку — готовиться к чемпионату мира. Сидели в Мальборо безвылазно, тренировки проходили тяжело, эмоциональные силы растранжирили на чемпионате Европы, но прежде всего в борьбе за собственное выживание. Работать с чужой парой, со сложившимися спортсменами, пришедшими к тебе в зрелом возрасте, всегда непросто. Складывается впечатление, будто ты примазываешься к чужой славе, хотя мне своей за глаза хватает. О том, что их можно заставить, надо забыть раз и навсегда, им можно только предложить что-то новое, доселе не виданное и не слышанное. Заинтересовать сложившуюся пару очень трудно, они привыкли к одному стилю работы, а у тебя он совершенно другой. Я сама добровольно влезла в эту страшную мясорубку только из-за того, что мне их стало по-человечески жаль, но совсем не ожидала, что столкнусь с совершенно разрушенной психикой у Грищук, тем более подорванной бесконечными болезнями и тяжелейшими травмами. Вместо того чтобы ее как-то поддерживать, люди, которые понимают, что такое большой спорт, наоборот, постепенно и методически разрушали душу этой девочки. Я старалась ее полюбить, старалась каким-то образом ее понять, коли я взялась, дорога назад для меня была уже отрезана, позором было бы отказаться. Но слезы Оксаны-Паши лились без конца. Конечно, к такой ситуации я не была готова. Но, пожалуй, ни с кем и никогда я так тяжело не работала, как с ними.

Так мы и готовились к чемпионату мира. Оксана, смешная девочка, никогда не приходит в назначенный час. Честно признавалась: «Вы меня хоть убейте, но я вовремя никогда не приду». Я не собиралась ее ни убивать, ни бить (хотя иногда хотелось), она взрослый, талантливый человек. Но меня ее опоздания, конечно, выводили из себя, потому что я видела — на ожидания ее стало не хватать уже Жениных нервов, а вот Женю я очень любила и люблю, и что такое его нервы, я понимала. Впрочем, у любого, кто десятилетие провел в большом спорте, они превращаются в полный утиль. Я старалась не влезать в их внутренние конфликты, которые, похоже, только усугублялись с каждым годом. Женя просил меня не обращать внимания на ее слезы, рассказывал, что когда она пришла к нему на первую тренировку, все прошло чудесно, а после раздался такой плач и крик, что они решили в своей мужской раздевалке, что в соседней, женской, кого-то зарезали. Они туда всем кагалом ворвались, а Грищук сидела одна и плакала. У нее, видимо, такая разрядка. Она разряжает свои нервы, но чужие она, ясное дело, не жалеет.

Я старалась утихомирить ее уговорами или, как я умею, смешить и веселить ее в тот самый момент, когда она собирается закричать и заплакать. Правда, чаще всего она вспыхивала так мгновенно, что не только пошутить, рта раскрыть не успеваешь. Но когда Оксана не выходила из себя, она каталась гениально. И за одно такое катание ей многое можно было простить.

Чемпионат мира они выиграли, вновь ни с кем толком не соревнуясь. Однако бесконечные пропуски в тренировках и прежде всего страшная нервотрепка не давали ощущения полного удовлетворения и счастья. Пропуски начались, потому что они вдруг сами заговорили о том, что, наверное, пришла пора заканчивать. Они и на чемпионате мира выступали не так эмоционально, как на Европе. Хотя это не имело никакого значения, все равно их не с кем было сравнивать. Порой один судья, реже двое их ставили вторыми. Но в фигурном катании редко единогласно присуждают первое место на чемпионате мира.

Сразу же хочу сказать, что спортсмены, с которыми они соревновались последние два года, очень хороший дуэт. Овсянников — мальчик из моей группы. Я нежно и трогательно к нему отношусь, он катался когда-то с Леной Гусаровой, и я с ними серьезно поработала. А девочка, его нынешняя партнерша, Крылова, очень красивая, даже эффектная. Но, на мой взгляд, на Играх у них не получилась победная программа. Забегая вперед, вспоминаю, что она была построена на вальсе, а, как мне показалось, вальс не совсем их танец.

После чемпионата я ходила в плохом настроении из-за поражения Илюши, подстроенного «хитростью» руководителей команды. Как бы мы не промахнулись, он никак не должен был оказаться на пятом месте. Мы с ним грустные поехали домой, а у Оксаны и Жени с перерывом, вызванным хирургической операцией, начиналось традиционное турне Коллинза по городам и весям Америки. Я приезжала к ребятам в Нью-Йорк и в близлежащие от Нью-Йорка города, пробыла с ними неделю. Мы не успели, естественно, подготовить показательные номера, потому что я была поставлена в такие условия, что отвлекаться на второстепенное не приходилось.

Еще во время чемпионата решились на операцию — Женя не мог больше терпеть. Боль его терзала страшная, я не представляла не то, как он с ней катается — как он с ней ходит, и не раз потом говорила ему с горьким смехом: «Женька, предупреждать надо». Он вдруг падал на льду, как подкошенный, и лицо его чернело от боли. Боль постоянная, все двадцать четыре часа в сутки. Колено уже в таком плачевном состоянии, что он не мог больше терпеть. Если, не дай бог, получался на ноге определенный угол сгибания, то колено его не держало, он тут же падал. Мог упасть в любую секунду, что и нередко случалось. Наверное, ему неудачно сделали операцию, и там, в колене, защемлялся нерв. И что только с ним не вытворяли, как не лечили — все совершенно бесполезно. Он терпел. Он просто герой. Выдающийся спортсмен. Они все, выдающиеся, поломаны и избиты, но такого терпения, какое я видела у него, наверное, уже не встречу. Он стискивал зубы так, что глаза у него буквально выпадали. Никогда ни за кем я не замечала такого мужества. Он сам ногой занимался, сам себе без конца делал процедуры. Старался не показывать вида, что помнит о ноге, но смотреть на его мучения я без слез не могла. Оксана выступала против операции, я — категорически за. Жене полагалось успеть с операцией, пропустив двадцать пять выступлений в туре. Так он договорился с Томом Коллинзом. Я считала, если не оперироваться, олимпийский сезон становился бессмысленным. Мне казалось, что на лечение уйдет не менее, чем два месяца. Доктор обозначил меньшие сроки, но мы посчитали, что все же двадцать пять — двадцать восемь выступлений вылетят. И с чемпионата мира, прямым рейсом — она еще задерживалась в Швейцарии — он полетел на операцию. Через два дня после победы ему разрезали колено. Мы беспрерывно созванивались, Оксана к нему туда приехала. Операцию сделали в Делаверэ — это штат Колорадо, там жил доктор, который его наблюдал.

Только зашили колено, сразу посадили его на велоэргонометр, тут же начали ему ногу разрабатывать. Он терпел, звонил мне, настроение у него падало. Сроки восстановления, как я и предполагала, удлинялись, хотя он старался, как мог. Они стали пробовать свои старые номера, делать то, что ноге было привычно. Не пробовать что-то новое, а пользоваться уже испытанным, чтобы каким-то образом выйти из положения, чтобы тур не пропустить. Тур — не только большая реклама, но и неплохие деньги за тяжелый труд, за пролитые пот и кровь прошедшего года.

Она ждала его после операции, она помогала ему раскатываться, наконец они принялись за новый номер. Мы заранее договорились, какие в нем будут элементы. Жёня пробовал, что он может сделать на заживающей ноге. Я прилетела, посмотрела, как он катается. Выглядело все вполне прилично. Конечно, не то что раньше, но точно, как я и сказала, через два месяца после операции он уже выступал в туре. После тура выпадало всего две недели на отпуск — начинался олимпийский сезон.

Начался невыносимый олимпийский год. Она кричала и скандалила. Каждый день весь каток трясся от напряжения, заливщики льда плакали — жалели Женю. Я не могу сейчас объяснить, как мы сумели подготовить программу. Случилось чудо, но я ничего не помню. За полчаса до ее тренировки я выпивала сильную успокаивающую таблетку только для того, чтобы не взять и не оторвать ее уши от ее головы или не выдернуть ей все ее зубы по одному. При всем при этом она очень трогательно ко мне относилась: хулиганила и хамила, но всегда к моей двери приносила букеты цветов, а в них оставляла всякие записки, у меня некоторые сохранились. В них она чаще всего писала: «Я люблю вас на всю жизнь», и называла меня своей мамой или мамкой.

У нее развивался страшный психоз. В Голливуде, где она успела показаться, ей посоветовали поменять имя. Я считала, что и прежнее неплохое, но ей казалось, что оно мешает будущей звездной кинокарьере. Она находилась в состоянии страшного соперничества с Оксаной Баюл, а их американцы все время путали, при этом репутация у Баюл в Штатах, мягко говоря, подмоченная. Но из-за того, что одевались они в одних и тех же магазинах, будто специально созданных для новых русских, они действительно друг на друга походили, как близнецы. Она давала автографы, американцы на нее смотрели и говорили: «О, Баюл!» К тому же если цвет волос в этом году объявят белый, то они обе тут же выкрасятся в белый цвет, а потом будут кричать, что одна у другой эту гениальную идею украла, к тому же, не сговариваясь, они еще одинаково постригутся. Войдешь в отдел «Шанель» и сразу узнаешь, как Оксана будет выглядеть в следующем сезоне.

Пока они ездили по туру, я искала музыку, пытаясь найти что-то кардинально новое, потому что все, что на слуху, уже перекатали. И до них перекатали, и они перекатали, жизнь-то длинная. Почему-то мне очень хотелось сделать на Оксану «Кармен». Мне казалось, что из нее получится фантастически современная Кармен, совершенно другая, чем Бестемьянова. Я чувствовала, что имею право продолжать эту тему. Конечно же, их произвольный танец я поставлю по-другому, покажу Кармен этакой босячкой и хулиганкой, какой, собственно, и была красавица-цыганка, — Оксане это, безусловно, близко по характеру, — а такое решение потянет за собой иную хореографию и иные выразительные средства.

Но пока я искала другую музыку, ходила в Москве по магазинам, благо в них теперь приличный выбор, и без конца покупала диски и записи. Когда я уже истратила на музыку кучу денег, продавец в магазине сжалился надо мной: «Татьяна Анатольевна, что вы ищете? Я не могу смотреть, как вы тратитесь, скупая все подряд». У нас в стране не перевелись потрясающие музыкальные фанаты, которые в свое время копировали современную западную музыку, переписывая ее на рентгеновских снимках, на «ребрах», как тогда говорили. Некоторые из них работают в музыкальных магазинах, это уникальные профессионалы. Я объясняю, что ищу музыку для моих спортсменов, что я ищу такую мелодию, которая раскручивалась бы как пружина, так, как это происходит в «Болеро» Равеля, но в то же время абсолютно современную, веселую, волнующую. Он предлагает: «Вот это направление послушайте и вот это». Я купила пластинок шесть, побежала домой слушать. Интересная музыка, но не то, не то. А он на прощанье говорит: «Есть еще один автор, но у меня сейчас нет его диска, я завтра принесу его из дома, вот она вам точно подойдет».

Я всегда старалась работать с профессионалами, у меня на них чутье, как у собаки. И на следующий день я не прибежала, а прилетела в этот магазин, как сумасшедшая. И он действительно ждал меня с пластинкой Майкла Мура «Набат». Вещь очень серьезная и сложная, долгая по времени… Я поставила ее прослушать — и с первого такта поняла — это то, что я искала. Как только я перестала сомневаться в музыке, сразу появилась тема. «Набат» был написан как посвящение футбольному матчу, во время которого рухнула трибуна стадиона, унося за собой множество жертв. А я захотела сделать посвящение всем тем, кто выходил на лед до нас и с нами, всем тем, кто ушел от нас, прожив длинную или короткую жизнь, всем, кто получил на льду травмы, всем, кто оставлял на льду свое здоровье и силы. Впрочем, нет, не только фигурному катанию он станет посвящением. Посвящением вообще безумному спорту, где многие остаются живы, но кто-то умирает и сотни превращаются в инвалидов. Я вновь и вновь нажимала клавишу «пуск» и не могла оторваться. Мне уже виделось, какая это будет великая программа, программа о тех, кто отдал жизнь в борьбе за олимпийские идеалы. Мой «Набат» станет гимном всем спортсменам.

Я очень боялась показывать Жене и Оксане музыку. Я вообще боялась ее кому-то показывать. Сперва я прослушала все диски, которые вышли у этого композитора, и его музыка меня потрясла. Но выбранное мною произведение все равно оставалось вне конкуренции. Я поехала к своему музыкальному редактору, Геннадию Папину, он сидел за компьютером не разгибаясь двое суток, для того чтобы скомпоновать мелодию для произвольного танца. Я боялась, что в первозданном виде они ее не поймут и не примут. Теперь я со спокойной душой отправилась в Германию к Вове, везя с собой драгоценный груз — готовую музыку. Умиротворенная, я даже начала отдыхать, потому что, если честно, у меня были в запасе и другие варианты, на крайний случай.

Из Ганновера по почте я послала в Америку музыку — и затряслась, нервничая, что им не понравится. Первым мне позвонил Женя и сказал, что, конечно, вещь тяжелая и очень серьезная, но для олимпийского сезона это потрясающая идея. Потом и Оксана позвонила, ей тоже музыка понравилась. Я пришла в страшный восторг. В упоении я рассказала, какую задумала идею. Показать в танце весь их долгий спортивный путь, Женины травмы, операции. О том невероятном моральном и физическом прессе, который не только они — все спортсмены несут на себе столько лет. Оксана, естественно, хотела, чтобы этот гимн стал гимном ей самой. Я объясняла: «Ты выдающаяся спортсменка, и он так или иначе будет и твоим хотя бы потому, что тебе предстоит выступать на третьей Олимпиаде».

Я вернулась из Ганновера обратно, в Москву. Гена Папин вызвал барабанщика, и на семи звуковых дорожках в тон-студии «Мосфильм» мы в течение шести часов записывали барабаны, добавляя в мелодию ритм, усиливая ее. Вставили в нее биение сердца, против этой идеи Гена вначале возражал, потому что лишние звуки, по его мнению, портили музыкальную структуру. Но мне хотелось, чтобы сердце в мелодии билось с самого начала и только в финале на последних звуках оно остановилось.

И когда я все подготовила и перешла к постановке олимпийского танца, работа, прямо скажу, получилась адская. Оксана, как всегда, устраивала истерики, Женина нога болела, отношения у них портились на глазах. Но зато стали появляться в танце интересные элементы, работали мы вместе, втроем. Мы научились многое понимать с полуслова. Но у нее периодически наступал эмоциональный срыв, она принималась плакать, объясняя, что не чувствует музыку, ей тяжело под эту музыку, музыка давит, она не видит себя в этой музыке большой драматической артисткой, какой является на самом деле. Ах, если бы она пораньше столкнулась с какими-нибудь серьезными вещами, кроме рок-н-ролла, и читала бы побольше книг, то, наверное, ей пришлось бы легче. И не было бы этих «не могу, не могу, не слышу, не чувствую».

В тот период Оксана настаивала, чтобы мы ее называли Паша. Женя долго находился в большом недоумении. Мне же не хотелось ее нервировать, я взрослый человек и, ради Бога, пусть она хоть в чем-то чувствует себя уверенно. Если ей нравится жить с именем Паша, то почему бы и нет? Паша так Паша. Я вообще старалась поддерживать Оксану во всех ее начинаниях. Почему-то русские журналисты решили, что имя Паша возникло от Прасковьи, Оксаниной бабушки. На самом деле взятое ею новое имя от английского слова «пэшн» — сладострастная, чувственная. А как ее еще называть? В те редкие минуты, когда она не плакала, не била Женю, не оскорбляла его, не стучала ему по больным коленям зубцами своих коньков, не унижала его человеческое достоинство, и дотерпела до Олимпиады, на которую ей так хотелось попасть, но на которую мне уже ни за какие коврижки не хотелось с ней отправляться. Но нельзя же бросить начатое дело, хотя так и подмывает сказать: «Я сегодня от вас ухожу». Наверное, не помешало бы такое объявить, но люди уже переехали, живут теперь в Мальборо, рядом со мною. Паша лежит у меня в комнате на диване и зовет меня «мамка». Куда тут денешься? Больной ребенок. «Мамка, мамка!»

Если закончить историю с изменением имени, то на всякий случай я сказала: «Оксана, ты посоветуйся с серьезными людьми, это же непростая история». Она всех измучила, звонила и в ИСУ, звонила и в Спорткомитет. Не так это просто — переделать имя, тем более, когда живешь в Америке. Она всех достала, получила тысячу справок, потеряла уйму времени, угрохала на эту ерунду драгоценные тренировочные часы, приходила на занятия чуть живая, потому что занималась бумагами. Но добилась своего. И, надо признать, ей новое имя идет. Хотя бы потому, что все сразу к нему привыкли. И в Интернете есть ее новое имя. Она действительно чувственная, эта Паша-Оксана. Получился вообще-то неглупый трюк, потому что люди говорили о том, что она поменяла имя. А любая реклама — ей на пользу.

Что касается ее надежд на Голливуд, то дай Бог, чтобы они оправдались, хотя, прямо скажем, я их не разделяю. В свое время лишь сказала, что хочу увидеть своими глазами хотя бы первый доллар, который она заработает на съемочной площадке. А что до Жени — то я так за него была рада, что он смог дотерпеть.

Паша очень подозрительна. На самом деле она сама неплохо надувает людей и в основном только этим и занимается. Правильно сделала Наталья Владимировна Линичук, подав после Олимпийских игр на свою бывшую пару в суд. И Паше пришлось заплатить приличную неустойку за то, что она ушла от тренера, по мнению Линичук, нарушив контракт. Я Пашу предупреждала, я ей говорила, что Линичук все делает правильно, это я с ними цацкаюсь.

Когда она умоляла взять их к себе, то сказала: «Мамка, мы будем за все вам платить, как полагается». И я по доброте душевной не подписала с ними никакого соглашения, что с моей стороны оказалось чистой дикостью, и я себя за эту слабость ненавижу. Контракт надо было с ней подписывать тогда, когда она стояла передо мной на коленях и плакала. Вот в те минуты нормальные тренеры выкладывают на стол контракт, по которому она была бы обязана платить за каждый день нашей работы и рассчитаться с тренером по ее окончании. Тренировки отнимают мою жизнь, за них платится моя зарплата, никто другой и ни за что другое денег мне не платит. Я сохраняю чек, по которому от Оксаны-Паши Грищук за олимпийский сезон — за весь сезон! — я получила несколько тысяч долларов. Вряд ли я смогла бы за эту сумму не то что снимать в Мальборо квартиру и прожить в Америке год, а даже записать музыку. За те деньги, что она мне дала, может быть, и согласилась бы носить ей музыку на каток.

Ох, что же она мне устроила с этой музыкой! Две трети программы уже готовы, как вдруг она вновь зарыдала, забилась об ковер в раздевалке и сказала, что катать ее не будет… Я-то видела, как она потрясающе выглядит в те редкие минуты тренировок, которые она все же выкраивала из своей истерии, она же человек талантливый, катальщица замечательная и в этом необычном для нее направлении производила сильное впечатление. Но Паша себя в такой музыке не чувствовала. Она себя видела только в шлягерах. Я поняла, что такую выдающуюся спортсменку мне не заставить кататься под музыку, которую я считала для нее абсолютно победной.

Я оставляю их и Илюшу и лечу в Нью-Йорк делать другую музыку. Если она не слышит музыки, это все-таки большой риск, когда человек не чувствует, что танцует. Хотя уже готова большая часть произвольной программы. И все, что сделано, получается замечательно, она, сама не зная того, прекрасно чувствует мелодию. Она не чувствует другого, что в этой музыке она живет и что в ней раскрывается и ее драматизм, и многое из того, что я бы хотела в ней увидеть.

В Нью-Йорке я провожу двое суток с Аликом Гольдштейном, тем самым, который когда-то делал аранжировки для программ Пахомовой и Горшкова. Алик мой товарищ, он меня любит, он бросает свою работу и показывает мне самые разные варианты. И вдруг я слышу «Болеро» великого Равеля, причем в такой обработке, что и на Равеля не похоже. Но музыка феноменальная — вся сделана на гитаре. Я недавно ее показывала мужу, он был в восторге. Без сомнений, когда-нибудь я этой музыкой воспользуюсь. Я хватаю ее у Алика, хватаю еще одну — «Караван» Дюка Эллингтона и возвращаюсь в Мальборо. По дороге размышляю, что любой из вариантов мне придется рассматривать исключительно в контексте, как выиграть у Крыловой с Овсянниковым, за которыми стоит федерация, следовательно, и российский судья. Все очень опасно, все очень сложно. Ходишь, как по минному полю. И надо выбирать, куда шагнуть, чтобы не подорваться.

Приезжаю на каток, а у меня Илюша в тот день, пока я ездила к Гольдштейну, пробивает себе коньком ногу, и ему ставят на палец штифт. Считаю, что я его упустила, раз он катался без меня на тренировке. Я проклинала их, проклинала себя, проклинала тот день, когда я их взяла, проклинала всех и вся. Такой ценой заработанную музыку я отдаю им слушать, они слушают всю ночь, утром приходят ко мне и говорят: «Нет, мы оставляем прежнюю, потому что она у нас как бы уже в сердце». Теперь она говорит, что все поняла, наверное, и Женя ее уговаривал кататься под «Набат» Мура, потому что Платову эта музыка очень нравилась. И то, что уже сделано, ему тоже было по душе. Я про себя чертыхаюсь, потому что из-за этого потеряла Илюшу со сломанным пальцем на ноге, я вообще не имела права отвлекаться от него.

Продолжаем тренировать программу, потому что там очень много новых элементов, не похожих ни на какие прежние. Абсолютно каждый шаг — это шаг наоборот, он весь состоит из нового движения. Теперь мы опаздываем со сроками. Я нервничаю, она нервничает, все время плачет и оскорбляет Женю, устраивает ему бесконечные скандалы. Женька уже белый, с тяжелейшей аритмией, потому что терпеть это можно день, два, но когда тебе постоянно говорят, что ты будешь стоять около Голливуда (она сильно вбила себе в голову Голливуд) и ждать на выходе, когда ее отпустят со съемок, то тут не аритмию, а инфаркт получишь. Но все же как-то работаем, тянем воз дальше. Договорились пригласить англичанина, чемпиона мира по рок-н-роллу на паркете, чтобы с ним ставить этот танец, выбранный как оригинальный на Олимпиаде.

Тяжело работали. Как тяжело — не описать, и не то что описывать, вспоминать не хочется, такая мука наваливалась, такой ужас. Как в страшном сне, снова с побоями, с оскорблениями, с драками, со слезами… Таких, как Паша, у меня за тридцать с лишним лет трудовой деятельности не было никогда. С Голливудом в голове, возможно, даже с какой-то предполагаемой там ролью. Забегая вперед, скажу, что олимпийский сезон для них складывался неудачно. На всех соревнованиях они падали. Или в оригинальном, или в произвольном танце, но обязательно валились, и совсем не потому, что не были готовы, их сталкивал с коньков адский психоз, который она вносила. Женя не мог под него не попасть, катался неточно, у него нарушилась координация. Она меня спрашивала примерно раз по двадцать в день: «Мы выиграем Олимпийские игры?» Я практически ежедневно кровью перед ней расписывалась. Но благодаря ей я поняла, что нельзя так жечь нервы, иначе я закончу свой путь значительно быстрее, чем мне отмерил Господь. В Мальборо напротив катка расположилось кладбище.

По всем показателям я должна была там лежать. Если бы она меня тогда похоронила, как бы она меня любила! Она бы ко мне приходила, плакала, рассказывала бы над моей могилой всякие истории. Но в связи с тем, что ей не удалось меня похоронить, большой любви не получилось. А ее взаимоотношения с другими людьми меня не касаются, она взрослый человек, это, как говориться, факт ее биографии.

Я боялась, что они себя не преодолеют. И функционально программа очень сложная. Если любая пара себе не отказывает в двух минутах медленной части и таким образом отдыхает, восстанавливает дыхание, то у Платова с Грищук не получалось и секунды передышки. От начала и до конца программа, как рулетка, раскручивается все быстрее и быстрее. И конечно, для уже не совсем молодых спортсменов, какими они были, это в некотором роде авантюра, но все-таки мы на нее замахнулись. Шьются костюмы, получаются неудачно, а она не дает ничего переделывать. Все хочет контролировать сама, но не знает, как это делать. Собираемся в Париж на турнир серии Гран-при. У Жени начинается тяжелая аритмия. Советуюсь с врачами, мне говорят: «Ты сошла с ума», но мы все-таки едем на соревнования, они не имели права пропускать этап серии. Впервые демонстрируем программу на тренировке. На Оксане лопается костюм и спадают брюки. Без штанов еще никто не показывался в произвольном танце, они путаются и падают. Соревнования выигрывают, но впечатления никакого. Кюнц высказывает, а ИСУ поддерживает его возмущение по поводу их костюмов и по поводу нарушений, которые есть в программе. Я, кстати, ему очень благодарна за указку, мы быстро все нарушения устранили.

Переезжаем в Москву, готовимся теперь к турниру в Японии. В Японии они выступают немного лучше, но там в оригинальном танце падает Женя. Я перед этим улетаю в Москву, шью без них, без примерки, костюмы, которые сделала Нателла Абдулаева, сделала такие, какие я и хотела. На все про все уходит неделя. Как подарок, привожу им костюмы в Германию на очередной старт Гран-при. Там Женя цепляется за ее конек. Она кричит, что виноват он, но виноваты оба, потому что она невольно подшибает его из-за того, что неконцентрированно исполняет элемент. Правда, рок-н-ролл у них такой, что на каждую минуту — 250 движений. Настоящий рок-н-ролл.

Перед соревнованиями зову их к себе в номер, вывешиваю костюмы. Они входят и обмирают, костюмы им как раз, буквально по каждой косточке, они им нравятся, сразу хорошее настроение — и тут же падают в оригинальном. Но в произвольном танце выглядят хорошо. Ясно, что они никак не могут войти в форму. У них и прежде, я интересовалась, с пиком формы существовали проблемы, поэтому они выступали только на чемпионате мира, пропуская все остальные соревнования. А плохо они входят в форму потому, что тренируются тяжело. Нельзя же без конца то хандрить, то скандалить. Обычно они успевали вкататься в программу только к марту. Так происходило много раз в их жизни, но со мной это не пройдет. Мы сезон начали вовремя.

К нам приезжали в Америку посланцы родной федерации, просматривать программы еще до первого старта. Посланцы — это президент федерации Писеев, его жена, она же судья, с ними Кабанов. Смотрели напряженно, программа эмоциональная и сложная. Не похожая ни на одну из тех, что были доселе. «Вы не боитесь такой трудной темы, могут ведь сказать — это не танцевальная программа?» Я возражаю, сказать и так могут все, что угодно. Понимаю, что мне с ними придется на Играх нелегко, они же задумали поменять чемпионов. Так оно и получилось, русский судья показал на Олимпийских играх оценку первой пары на оригинальном танце ниже, чем второй, при том, что в нем не было ни одной помарки. Тем самым давали понять остальным арбитрам, кто ценнее для страны. Забавно, но в Нагано впервые в сезоне они чисто прокатали оригинальный танец. До этого побеждали с падениями, а тут первый раз ни одной ошибки, а судьи разделились четыре к пяти.

Программу я показала, как всегда, Лоуренсу Деми, хотела узнать его мнение. Подобной похвалы я за всю свою жизнь не услышала. Он сказал следующее: «Не меняйте ни одного шага, ни одного жеста, весь танец — как одно слово». Лоуренс говорит, что ничего похожего он в своей жизни не видел, он не понимает, как они вообще держатся на льду, а не падают с каждого движения. То, что они вытворяют, сделать коньком невозможно. Все действительно на грани, спасает их высочайшее мастерство. Но она по-прежнему бьется в падучей.

Мы все равно что-то переделываем, что-то добавляем, что-то снимаем. Короче говоря, готовимся к Олимпийским играм. Илюшу выпроваживаем в Нагано, я остаюсь с ними, вылетаю через два дня. Ему раньше надо акклиматизироваться, им выступать позже. Наконец доехали до Олимпийских игр. Тренировки они проводят блестяще, ни у кого нет вопросов. И вдруг в первом же обязательном танце она начинает нервничать, и поворот, который она делает с закрытыми глазами — она вообще мастерица в поворотах, — срывает. В первом же обязательном танце! Но Грищук и Платов все равно остаются первыми, несмотря на ухищрения нашего судьи, потому что вторая пара — Крылова и Овсянников — тоже срывает поворот. Но теперь всей бригаде арбитров ясно, что можно менять русских местами, раз их же судья готов подобное сделать. Это сильный удар. Но он не достигает цели, нужного количества голосов собрать не удается.

Никто не обсуждает в одиночном катании, сколько, предположим, у Кулика было первых мест, когда он выиграл короткую программу, а сколько у Стойко? Но в танцах такие вопросы муссируются, травля продолжается. Я говорю своим олимпийцам: «У вас никакого выхода, вы должны показать всем, кто вы есть. В противном случае вас завтра будут убирать».

Стартовый номер у них перед второй парой. Они вышли на лед. Перед стартом Чайковская сидела с Пашей, я — с Женей. Он все время говорил: «Готов, готов, готов», накачивал себя. Мне стало страшно, он перевозбудил себя перед стартом, начал молиться. Я стою у борта и вижу, что у него дыхание уже остановилось, так он себя перекачал. Как-то надо его привести в чувство… У меня в руках бутылка минеральной воды. И я со всего маха обливаю его этой водой за пятнадцать секунд до старта. Он в ужасе: «Ой, я рубашку гладил весь день!» Стоит абсолютно мокрый. Она сразу плакать. Я ее дергаю, кричу: «Он готов, катайтесь, катайтесь».

С первого такта музыки я поняла — они победят. Хотя у меня потом все руки посинели, так странно выразилось мое напряжение. Я никогда столько не плакала после выступления своих учеников. Как стояла с Чайковской рядом, так прямо на нее и повалилась. Плакала оттого, что они смогли, оттого, что я смогла.

Они показали фантастическое катание. Выразили и сказали все, что слышали в этой музыке. Но главное — они выжили и я выжила. От этого и плакала. Никто, кроме меня, не знал, как тяжело мне досталась их золотая медаль, как до боли жутко было каждый день настраиваться на их тренировки. Как надо было прощать, молчать, любить. Как приходилось их ободрять, как приходилось быть им опорой. Тысячу раз за год она спрашивала меня: «Мы выиграем Олимпийские или нет?» Они их выиграли. И от этого я плакала.

После того как они стали чемпионами, скажу честно, больше ее судьба меня не интересовала. Мне хватало удовлетворения от того, что я выполнила свои обязательства. И когда я вышла из ледового дворца после их победы, я ощущала себя совершенно пустой, сил не осталось. Илюша выиграл, они выиграли, я была счастлива, у меня две золотые медали. Счастлива, но без всяких сил радоваться счастью.

Паша сразу, еще в Нагано, начала поднимать ставки. Похоже, что она думала, сейчас к ней выстроится очередь и все ее будут приглашать в знаменитые шоу, может, даже подерутся из-за нее. Но танцы — такой вид фигурного катания, на который очереди не выстраиваются. Нигде, ни в Америке, ни в Канаде. Это не парное катание, тем более не одиночное. А у нее, бедняжки, головку занесло, как у человека, в общем-то, недалекого, изощренного лишь в хитрости. После Олимпийских игр она отказалась ехать в тур, где платят большие деньги, но главное — чемпионы обязаны в нем участвовать. Потом сказала, что поедет, только деньги ей нужно выдать заранее и в конверте. Я что-то не слышала о том, чтобы сто тысяч долларов в конверте выдавались, во всяком случае официально. Но я также не знаю и случая, чтобы в туре обманывали. Серьезные люди их проводят, весь мир в этом участвует. Она так достала организаторов, что они ей четыре раза меняли билеты. Ей хотелось привлечь к себе особое внимание. Но, к счастью, я уже к этому сумасшествию не имела отношения. В туре они катали мою программу. Заплатить за эти показательные выступления она мне не соизволила. Видимо, искренне считала, что работа с нею и есть высшее наслаждение, которое излишне обременять финансовыми вопросами.

Однажды Женя пришел ко мне и заявил, что не может с ней больше кататься. Я только и сказала: «Женя, ты должен хорошенько подумать, потому что рискуешь славой. Вряд ли у тебя легко сложится жизнь с новой партнершей. Не хочу взять на себя ответственность что-то тебе советовать. Но хочу предупредить, тебе придется нелегко, тебя могут не брать в знаменитые ледовые шоу. А это означает, что ты не сможешь зарабатывать приличные деньги». Он ответил: «За эти незаработанные деньги я хочу купить себе свободу. Я или сейчас выпрыгну прямо от вас, вот с этого окна, или вы мне пообещаете, что будете помогать с той партнершей, которую я себе выберу». И пошел, правда, не к окну, а к двери. Вслед ему я сказала, что буду помогать, но пусть он еще немного подумает. Он звонил мне из разных городов в течение всего тура, и я снова и снова просила: «Подумай, подумай еще раз, подумай». Конечно, я понимала его, он не мог больше терпеть унижения. Ни один нормальный человек не мог бы больше терпеть такого.

В один прекрасный день Женя позвонил мне и сказал: «Татьяна Анатольевна, я начинаю кататься с Майей Усовой. У нас с Оксаной завтра последнее выступление в туре. Вы будете мне помогать?»

Я ответила «да».

Майя Усова и Женя Платов — это уже другая история. Начали они с полного нуля, потому что Майя не тренировалась четыре года. Она с бывшим мужем и партнером Жулиным решили не тренироваться, а только выступать. Здесь действует совершенно другой функциональный уровень. С Женей ей полагалось засучив рукава кататься по шесть часов в день. Они прошли этот нелегкий путь и выиграли чемпионат мира среди профессионалов. Потом выиграли все профессиональные соревнования в сезон 1999 года, тем самым подтвердив свое право на место в элите. А альтернативная, как я понимаю, пара Грищук и Жулин перестала существовать после двух выступлений.

Я не знаю, как дальше сложилась судьба Паши, но мне кажется, что если б ее действительно заняли в Голливуде, она бы не звонила Жене, не оставляла бы ему на автоответчике предложения кататься снова вместе, не искала бы себе кого-то другого вместо него, одним словом, не металась бы. Ведь Голливуд — это профессия, а профессию не дарят, ее не покупают, ее добиваются годами. Когда она мне все время талдычила про Голливуд, я поверила, что ее пригласили туда, что она будет там сниматься. Я долго находилась в этом приятном заблуждении, потому что она без конца куда-то звонила, без конца готовилась к съемкам. Но пока снялся только Кулик. Про Пашу мне ничего не известно.

А Илюша сыграл в голливудском фильме балетного танцовщика, фильм вышел, и мне сказали, что Илюша в нем хорош, да и кино приличное. А про Пашу я знаю только по ее интервью в русских газетах в Америке, где она поливает грязью нас с Женей. По-моему, у нее совсем стало плохо с головой, судя по тому, что она несет. Самое смешное из ее откровений — будто я у нее отняла все, заработанное ею с таким трудом. Как будто можно где-то получить за нее деньги, не расписавшись? Впрочем, это из той же оперы, что и конверт со ста тысячами. Давно не живя в России, она своим менталитетом легко бы вписалась в российскую лихую жизнь. А может, все дело в том, что раньше, до ее высказываний, звонила мне ее мама, звонила ее тетя, и не один раз звонили, и не один раз просили, даже она соизволила со мной побеседовать, и все по одному вопросу: как вернуть Женю? Но Женя не вещь, я не могу его ей вернуть. Я не его мама, я специалист, который ему и сегодня помогает в работе. И буду помогать, буду ставить ему с Майей номера.

У Жени сложилась нелегкая личная судьба, но от этого я его еще больше люблю, и дело не только в том, что он выдающийся спортсмен и двукратный олимпийский чемпион. Пусть он себе и дальше катается вместе со своей замечательной партнершей Майей Усовой. Я раньше ее не знала, а сейчас считаю удачей то, что она мне повстречалась: работать с ней, общаться с ней — огромное удовольствие. Майя не только стопроцентный профессионал, но и хороший, добрый человек.

 

Моя семья

Со своим будущим мужем я познакомилась в доме композитора Марка Фрадкина. Его дочка Женя была моей подругой, а Марк Григорьевич и его жена Раиса Марковна меня обожали. Талантливого и уже очень известного пианиста, лауреата первой премии конкурса Чайковского Владимира Крайнева в доме Фрадкиных звали Вовой, и он там тоже ходил в любимцах и тоже дружил с Женей. Мы друг о друге знали, но никогда не встречались. Я жила одна, и Женя все время твердила: «Надо тебя познакомить с Крайневым, надо познакомить». То же самое она говорила и Вове: «Надо тебя с Тарасовой познакомить».

Так продолжалось довольно долго, но в один прекрасный день мы с подругами — Мариной Нееловой и Леной Матвеевой, поехали к гадалке, милой бабушке, которая жила на окраине Москвы. Никого из нас она прежде не знала и не встречала, нам через кого-то дали ее адрес. Бабушка гадала по утренней росе. Попали мы к ней чудом, собравшись то ли в семь, то ли в полседьмого утра, что для нас, раньше часа, а то и двух ночи не засыпающих, уже было подвигом. Покатились к бабушке бог знает в каком виде — немыты-нечесаны. Понятно, что бабушка-гадалка не очень интересовалась искусством, еще меньше фигурным катанием, но нас в то утро не признали бы и близкие знакомые.

Старушка — божий одуванчик что-то рассказала Лене, что-то Марине, а потом взялась за меня и напомнила о том страшном, что случилось в моей жизни. Два года, как умер мой муж, именно про это она и завела разговор. Я попросила: «Не надо, не надо мне больше ничего говорить. Я не хочу больше ничего слушать». Но она приказала: «Нужно дослушать». Она объяснялась какими-то своими, непередаваемыми выражениями, например: «А ты очень скоро выйдешь замуж, ты познакомишься с человеком, который пляшет и поет, у него профессия на одной ножке». Мы все засмеялись, подумали вслух: хромой, наверное, или, почему-то была мысль о военном, а может, пожилой человек… Она нас поправила: «Нет, нет, это у него работа такая: вроде как артист, но не артист. Не тот, что по телевизору выступает, но очень известный. Не бойся, что он роста будет маленького, выходи за него замуж, сразу будешь жить с ним хорошо, он будет тебя понимать». Выйдя от старушки мы хохотали до умопомрачения. Но кончилось дело тем, что запомнила я ее на всю жизнь. Звали бабушку — Прасковья.

Мы вернулись в центр, предстояло разъезжаться на работу, время у всех расписано. Но поскольку встали ни свет ни заря, высвободилась лишняя пара часов, домой мне возвращаться бессмысленно, а на работе никого, уж очень рано. А кто живет в самом центре? Женя Фрадкина. У нее мы решили попить чайку, съесть творожка, немножко поболтать и разъехаться. Заскочили на базар, купили творога и прикатили к Фрадкиной. Когда мы ввалились в квартиру, то на кухне с Жениной мамой уже сидел Крайнев. Я как вошла, так и сказала со смехом: «Вот он, мое счастье». Напомню, что пребывали мы в таком виде, что буквально шапку нельзя с головы снимать, мы еще собирались у Жени намыться и накраситься.

Крайнев мне: «Привет». — «Привет». Так и познакомились. Он спрашивает: «Куда вам, девки?», и мне тихо: «Я тебя отвезу». Я объясняю: «Мне туда-то надо», а про себя думаю, вот наглость какая, сразу на «ты». Через час он повез меня на работу. И вот мы с ним рядом едем через Каменный мост, и когда спускались к «Ударнику», за нами поднялись на небе две радуги прямо над Кремлем, клянусь. Вова запомнил это навсегда, помню это и я. Я ему: «Две радуги, я никогда в жизни такого не видела». Он мне: «Это к большому счастью». Через девять дней мы поженились.

Мама Володи Иля Моисеевна тогда выхаживала бабушку в Кишиневе, предстояло к ним туда ехать, показываться. Но сначала я познакомила Володю с моей мамой и сестрой Галей. Они стояли, смотрели с балкона, кого я к ним привезу? Мы полетели в Кишинев на один день. Бабушка Вовина только-только отошла после инсульта, начинала говорить первые слова, но сразу у меня спросила, кто я и чем занимаюсь? Я сказала. Она очень медленно говорила: «А какое у тебя образование?» Я ответила: «Татьяна Иосифовна, я так много работаю, чуть ли не с самого детства, с девятнадцати лет, и эта работа так меня захлестнула, что не успела получить образование, но зато стала заслуженным тренером». Я еще ей не сказала, что безобразно училась и меня неоднократно выгоняли из Института физкультуры, я была студенткой в течение многих-многих лет — четырнадцати или пятнадцати, не помню точно, а то и семнадцати. Она сделала паузу и сказала: «Человек без верхнего образования — не человек, а скотина», повернулась к стене и больше не произнесла ни слова. Вся семья была в ужасе, я смеялась, как ненормальная. У меня совершенно никакой обиды не возникло, хотя моя мама всегда огорчается, когда я при друзьях вспоминаю свое первое знакомство с Вовиной родней.

Я уже писала, что сейчас Володя и Иля Моисеевна живут в Германии, в Ганновере, где у Володи профессорский контракт. Мы с ним в Москве долго обсуждали наше будущее. Начинался 92-й год. В стране стало тяжело жить, и профессорам, и концертирующим музыкантам почти ничего не платили, да и сейчас не платят. А Володя, надо сказать, уже тогда был профессором Московской консерватории. Он мечтал, что будет поднимать талантливых детей, как его учителя Генрих Густавович Нейгауз и Анаит Степановна Сумбатян. Но надо же содержать семью, мы не одни, есть мои родные, есть его, мы им помогаем, и Володя принял решение уехать на Запад и там преподавать. В Ганновер собралась и его мама, тогда семидесяти четырех лет, она делала последнее, что могла сделать для своего сына, — поддерживать его, создав в чужой стране домашнюю обстановку. Я работала, ездила с театром, не могла заниматься Вовой все время, а он как выдающийся музыкант нуждался в опеке. Мы оба понимали, что в Германии я не смогу жить постоянно, а буду только приезжать в свободное время. В Ганновере у меня никакой работы нет, а я не могу полностью переключиться на стрижку травы или готовку обеда. Хотя я очень люблю и стричь, и готовить, но это все-таки не основное мое призвание в жизни.

Как я уже писала, мы приехали в Германию не одни, Вова привез с собой четырех учеников из Москвы, а потом подъехал и пятый. Муж, конечно, их взял на свое полное обеспечение. Он не только забрал их из Московской консерватории, но сделал для их будущей жизни все возможное и невозможное и, похоже, собирается делать это пожизненно для любого своего питомца. Сейчас класс Крайнева — тридцать человек, хотя по нормам ему достаточно двенадцати. Володя работает по двадцать четыре часа. И продолжает концертировать, правда, значительно реже. Зато совершенно потрясающе ведет своих учеников — он прирожденный педагог. Я не сомневаюсь, что школа Крайнева будет в Европе одной из самых знаменитых. И концерты его, пусть не частые, приводят зал в восторг. Даже непосвященные понимают, что выходит к роялю истинный маэстро. Каждое его выступление заканчивается тем, что люди встают. Каждое.

Вот так и получилось, что первое время жизни в Германии Вова часто оставался один, я большую часть времени находилась в Англии, Иля (так все называют мою свекровь) внимательно относилась к детям, она всегда все делала так, как надо, не говоря уже о том, что проработала всю жизнь педиатром. Как надо — это как минимум три раза в день питание, которое кто-то должен готовить на всех, когда меня нет. Она, конечно, подорвала свое здоровье этой Германией, потому что уже непосильна и забота о детях, и забота о Вове. А внимание к нашему немаленькому дому ее уже просто подкосило. Илечка, прошедшая войну военврачом в полевом госпитале, как на фронте, исполняла свой долг перед Вовой и этими мальчишками, которые оказались здесь без родителей. Главное, что кастрюли привезли из Москвы. Огромные жбаны, где готовились обеды. Кастрюли у нас в доме, в Москве, только пятилитровые, у нас меньше нет, потому что если делался обед, он делался всегда с учетом на друзей, которые или уже сидят за столом, или вот-вот подойдут.

Выросли, оперились первые ребята, приехали другие ученики, так это и продолжается уже скоро десять лет без перерыва. У нас живут ученики, которые к Володе приезжают со всего бывшего Советского Союза. Они у нас растут, встают на ноги, продолжают у мужа учиться, но уже обеспечивают потихоньку себя сами: выигрывают конкурсы, подрабатывают, преподают. Игорь Четуев победил на конкурсе Рубинштейна в Израиле, крупнейшем в мире конкурсе пианистов. У Володи почти все ученики — лауреаты, но Игорь в чем-то повторяет путь учителя: конкурс Рубинштейна считается равноценным московскому конкурсу Чайковского.

Наш дом в Германии, как и в Москве, получился абсолютно открытый. Но теперь это, увы, не то место, где собирается молодая компания, как это было раньше, а профессорский дом, куда приходят и ученики, приходят не только, когда им хорошо, но и когда им плохо, и когда нужно заниматься, и когда не нужно. Рояли в доме расписаны по часам. Один рояль стоит внизу, два — наверху, в кабинете, одновременно в доме всегда двое ребят занимаются. Для Володи не существует выходных, мы с ним постоянно скандалим по этому поводу. Человек не должен работать без выходных и праздников. Приезжаю я или уезжаю, муж всегда одинаково занят. Режим нон-стоп.

Мой муж делает огромное дело для музыкально одаренных детей. Существует еще и конкурс его имени, который проводится один раз в два года в Харькове — городе, где Вова вырос. Конкурс Крайнева уже набрал приличные обороты, но призы в нем обеспечиваются его деньгами и деньгами его друзей: Спивакова, Жванецкого, Дмитриева, Фридмана, Строяковского, Шумахера. Володя создал собственный фонд и уже много лет все средства, что зарабатывает на своих концертах, перечисляет в него. Он абсолютный бессребреник. Много вы знаете людей, которые зарабатывают деньги, для того чтобы проводить конкурсы, в поисках талантливых детей? Конкурс Крайнева международный, на него приезжают дети со всего мира. Помогает Володя украинцам, русским, евреям, казахам — для него не существует наций и границ. Он один из последних народных артистов СССР, в полном смысле слова народный артист Советского Союза. Я уже говорила, что по немецкому закону для получения причитающейся зарплаты Володе достаточно двенадцати учеников — у него тридцать. Вот и получается, что с восемнадцатью он работает бесплатно. Дети его обожают, хотя Володя строгий педагог.

Если Илюша Кулик называл меня суровым тренером, то по сравнению с тем, как преподает Володя, как и сколько он требует от своих учеников, я мягкая, как пастила. Он любит каждого из своих молодых музыкантов, но без скидок, у него благородная задача — дать им профессию. Такое не сразу понимается смолоду, потом, безусловно, благодарность придет, и Илюша это поймет, и остальные поймут, и Володины ученики признают, что он для них сделал. Цена педагога, с которым ты прошел какую-то часть своей жизни, с которым ты приобрел профессию, — огромна. Но она неизмерима, если ты еще и испытал с ним восторг победы. В любом случае тебя поставили на рельсы, по которым ты дальше по жизни покатишься уже самостоятельно.

У нас в доме всегда и весело, и грустно. У нас в доме всегда живут дети — со своими радостями, со своими детскими горестями. У нас в доме всегда всех принимают, всем оказывают одинаковое внимание, любому, если есть необходимость, помогают. Многие наши друзья в потрясении от того, что Володя на себя взвалил. И уже совсем не понимают, почему он тащит такую ношу абсолютно безвозмездно. Мало на свете таких людей, как мой муж.

У Володи нет никаких контрактов с учениками, никаких соглашений типа: «когда вы будете зарабатывать, вы мне вернете то, что на вас потрачено». Нет никаких юридических документов, без чего западный профессор и не посмотрит в сторону ученика. Есть у Володи помощница — Катя Ширман, которая занимается всеми его делами в Москве. Катю уже знают во всех московских банках, она их по десять раз обходила своими уже не девичьими ногами, машины у Кати нет и не предвидится. Катя добывает деньги для фонда, для того чтобы устраивать концерты талантливых детей. Она понимает, что Володя поднимает огромное дело, и помогает ему за мизерную зарплату.

Вопрос о том, что я уеду работать в Америку с Илюшей, решался в Ганновере, решался в семье. Конечно, моя мама и особенно папа, если б он был жив, счастливы были бы видеть триумф Илюши. Отец был бы в восторге только от того, что я взяла мальчишку. Маме досталась вся родительская гордость: обо мне пишут, меня показывают… Но обсуждала я вопрос, заняться мне Куликом или нет, конечно, в Ганновере, потому что все дела по дому ложились на плечи Илечки. Я это хорошо понимала, но другого пути не видела — нет в Ганновере катка. Работать можно только в той стране, которая культивирует фигурное катание и где оно на очень высоком уровне.

Поэтому дом в Германии живет большей частью года без меня. Живет заботами Володи, жизнью его учеников, концертами, с которыми Володя вместе с детьми объездил, и не один раз, страну. Здесь, в Германии, Крайнев уже популярная личность, его знают, его принимают, его уважают. Он по натуре очень вынослив и такую же способность старается развить в своих учениках. У меня сложились с его ребятами свои, доверительные, отношения. Собственно говоря, все Володины друзья, которые появились уже здесь, и в первую очередь Фридманы, все как один включились в эту безумную жизнь. Леня Фридман, известный в Ганновере врач-стоматолог, один раз в неделю готовит обеды ученикам Крайнева, и я, как приезжаю, сразу к плите, готовлю и отправляю в консерваторию домашние обеды. Стараюсь что-то успеть по мере моих сил. Отвезти, привезти, купить и наладить ребятам жизнь, потому что они еще дети, оказавшиеся вдали от родителей. Я считаю, что обязана участвовать в заведенном распорядке. Это Володина жизнь, а следовательно, и моя.

Не очень-то все это и легко, тем не менее мы вместе уже двадцать лет. Что делать? Нас разбросала не столько судьба, сколько профессия. Прежде всего разлучил нас отъезд за границу. Мы не хотели уезжать из России. Мы не хотели, но уехали, а теперь постоянно возвращаемся. У нас в Москве дом, родные и друзья. Мы уехали для того, чтобы реализовать себя и помогать это сделать другим. Если б я осталась в Москве, я никому из своих учеников не смогла бы обещать даже третьего места на чемпионате России. Жили бы по-нищенски, только думали, где бы достать денег на приличные костюмы, на поездку в Европу, даже на то, чтобы дети правильно питались. Но зато, в отличие от многих, мы не оторваны от родной страны, от ее проблем и забот. Надо сказать, что так давно заведено во всем мире: там квартира, здесь дом, а где-то в третьей стране может оказаться и вилла. Мы с мужем ничего не продаем, кроме своего собственного времени, сил и способностей. И такую жизнь, я считаю, мы, учитывая наши нетихие имена, заслужили. Правда, виллы у нас нет и, наверное, уже не будет.

Особо я хочу сказать о концертах Володи. В этот день в Московской консерватории собираются все наши друзья.

Они же скучают по нему, по его музыке. А исполнительский дар у Володи особый, не похожий ни на кого. И с каждым годом его музыка, не теряя мощи, становится все глубже, все умнее. Слов нет, как я обожаю слушать его. И так приятно, что можно сказать: мой муж — Владимир Крайнев, а про себя добавить — лучший в мире пианист.

Моя сестра Галя — уникальный человек. Она жила и живет интересами других людей. На ней держится семья Тарасовых, основа нашего московского дома — Галя. Именно Галя выполняет всю семейную работу: магазины, уборка, готовка, дача, больницы, врачи, друзья. Она всегда в режиме «скорой помощи», на ней не только собственная семья, но еще и семья сына Леши с внучкой Настей, а теперь еще и внуком Гришей. Но прежде всего на Галиных руках — мама. Заодно и Вова, и его ученики, когда они приезжают в Москву играть концерты и носятся по ней с такой же скоростью, как и их учитель, а Галке приходится за ними поспевать. К тому же приезжают они по нескольку раз в год. У нас по традиции и живут, а квартира, в общем-то, маленькая, не приспособленная для общежития, но они все равно в ней размещаются. В некотором роде получается филиал, московское общежитие ганноверской «хохшулле». Они музыканты, следовательно, большей частью не приспособленные к тому, чтобы готовить обеды. Но всегда стараниями Гали накормлены и напоены. А это незаметная, но на самом деле огромная работа — пойти, принести, купить, приготовить, убрать, вымыть. Галя не только все это делает, но еще и ездит иногда на несколько дней с ними и с Володей на гастроли. Чаще всего в Петербург, который обожает. Ездит Галя и на папину «Золотую шайбу», ее туда обязательно приглашают — она член правления. Проработав всю жизнь до папиной болезни в школе учительницей русского языка и литературы, будучи всегда классным руководителем, она таскалась со своими учениками каждые каникулы по литературным местам — от Ясной Поляны до Михайловского, — Галя всегда стояла за честность и справедливость, она понятия не имеет, что есть «какие-то структуры», которые детям могут не давать, а, наоборот, отнимать.

Галя — совершеннейшая подвижница. Я спокойно могу работать хоть в Америке, хоть в Австралии, зная, что в Москве есть Галя. Галя не только моя старшая сестра, она еще и человек, который всегда меня понимает, единственная, которая всегда меня пожалеет. У меня же такой вид, что всем кажется, что не то что приласкать, пожалеть нельзя — обидишь, а я довольно неуверенный в себе человек и часто испытываю большие страхи, тяжело переживаю порой самые обычные события. Галя всегда рядом, когда мне трудно; я боюсь при ней заплакать, потому что, если я плачу, это всегда конец света. А жизнь так складывается, что иногда не то что заплачешь — завоешь. Я боюсь таким состоянием ее волновать, знаю, что и без моих жалоб она меня понимает, знает, как свою, мою душу, мое нутро, сделает все, что может, чтобы мне стало хорошо… и поцелует меня, как бабушка, в плечико. Галя необыкновенный человек, живущий множеством интересов, очень образованна. По-настоящему интеллигентна.

Если нужна помощь, идут к Гале, знают ее доброту. Она любого может успокоить, любого может подлечить. Помогать старикам — нелегкая миссия, дай бог Гале сил и здоровья, которого у нее не так-то много.

В нашем дворе живет и Галин сын Леша — единственный внук и племянник в нашей семье. Мы все его обожаем, балуем и без конца учим уму-разуму. Отец Алешку очень любил и в отличии от нас осуществлял его трудовое воспитание не на словах, а на деле, прежде всего на даче. Похоже, что ради внука папа собрал во дворе детскую команду, стал тренером-общественником. Заливал с мальчишками лед, гонял их на зарядку. Лешка вместе со всеми учился выносливости и коллективизму. Но спортсменом Леха не стал, его способности в ином. Он закончил Институт иностранных языков, переводчик, блестяще знает итальянский и английский.

Когда Галя увезла на «скорой» отца с заражением крови и инсультом, Лешка примчался в больницу, чтобы проводить деда до реанимации. Увидев внука, папа обрадовался и вдруг смог выдохнуть: «Леха!» Это было последнее слово, сказанное отцом.

Галя для меня — свет в окошке, на который идешь в ночи.

Мама наша — ангел. Мама, Вова, Галя и Иля — четверо, ради кого я вообще, наверное, существую. Мама наша должна держаться, — ей уже за восемьдесят, потому что я не представляю своей жизни без нее. Это такое счастье, что мама есть. Она прожила с папой длинную и интересную жизнь, и очень тяжелую, потому что с талантливым человеком всегда тяжело жить. У мамы очень сильный характер, а сейчас пришла мудрость пожилого человека. И хотя все мои подруги зовут ее по имени-отчеству, Нина Григорьевна, но относятся как к своей маме. После ухода отца мама сильно переболела, ей крепко досталось. Мы все сходили с ума, такой выпал для нее тяжелый год. Но она из болезней выбралась, она на ногах, она красавица, ее опять можно наряжать в розовое и голубое — любимые ее цвета. Когда она идет по нашему двору, ей все улыбаются. Какая-то необыкновенная красивая старость. Мамино лицо с каждым годом становится все светлее и светлее, мне кажется, ее вообще в ранг святых полагается записать, потому что ни одного поганого и подлого дела в своей жизни моя мама не сделала. Все жены хоккеистов, еще из того, советского женсовета, до сих пор ей звонят, а многие и приезжают. Она вместе с ними переживает их семейные проблемы.

Мама с трудом перенесла смерть отца, с которым прожила пятьдесят пять лет. Она всегда была строгой с нами, всегда сохраняла в доме культ отца, но теперь она живет нашими интересами — моими, Галиными, Алешкиными, Володиными, интересами наших друзей. Она рада, когда ей кажется, что не так тяжело мне досталась победа. Но в глубине души она знает, она же жена Тарасова, что победы легко доставаться не могут. Она волнуется за мою нервную систему, за мой вес, за мой сон. Хочет, чтобы ученики попадались покладистее, а такого у меня не бывает.

Мне всегда казалось, что у мамы характер сильнее папиного. Папа был занят одним делом, а мама занималась всеми остальными: и с нами, и работой, и папой. Именно она была стержнем в семье. Отец в последние годы говорил: «Как же я, девчонки, люблю, когда вы рядом». Он лежал, читал, а мы за стеной болтали с мамой, наряжали ее или что-то ей рассказывали… «Как я люблю, когда вы в соседней комнате воркуете». Друзьям признавался: «Это счастье — иметь такую семью».

Этим счастьем он был обязан только одному человеку — маме.

Мама обожает Володю, не пропускает в Москве ни одного его концерта, они дружны с Илей. Обе они мне докладывают о всех событиях в семье, а я решаю, что делать. В какой-то момент незаметно ответственность перешла с мамы на меня. Это случилось не сразу, но в один прекрасный день обе мамы спросили у меня, что делать. Я больше кручусь в мире, может быть, понимаю его как-то по-другому. Они не видят в нем зла — неисправимые оптимистки. Я с детства росла самостоятельная, я всегда принимала решения сама, я же рано начала работать тренером. А когда тебе девятнадцать, и ты уже отвечаешь за чужие судьбы, то должна вдвойне ответственно подходить к своему делу, ибо родители доверили тебе своих детей. Наверное, поэтому я быстро повзрослела. Я всегда сама знала, как мне поступить.

 

Алексей Ягудин

В начале мая 1998 года, спустя пару месяцев после Нагано, я в Ганновере, в кругу семьи, приходила в себя после разрыва с Илюшей. Разговаривала, жила неторопливо, стала надиктовывать первые главы этой книги. Я находилась в непростом положении, было над чем подумать. Я все чаще приходила к мысли, что не собираюсь продолжать в столь интенсивной степени свою трудовую деятельность. Думала, отдохну, огляжусь, может быть, детей тренировать начну или еще что-нибудь придумаю. И хотя не очень-то я и задаюсь, но не было у меня сомнений в своей востребованности. Пусть тренеров хватает, зато не много тех, к кому спортсмен может обратиться с таким специфическим вопросом, что надо сделать, чтобы стать олимпийским чемпионом? Ни больше ни меньше. Таких специалистов — раз, два и обчелся. Мы — штучный товар.

Я знала, что рано или поздно, но кто-то обязательно объявится. Безработной я никогда не была, да и в тот момент у меня уже тренировалась итальянская танцевальная пара. Но тем не менее я собиралась славно отдохнуть летом. У меня намечались чудесные планы — привести себя морально и физически в порядок. Перво-наперво — во что бы то ни стало похудеть. А это становится реальным только в том случае, если есть время на себя. Но в один прекрасный день, когда я рассказывала диктофону то ли про чудачества Паши, то ли про мою работу с Торвилл и Дином, плавное течение воспоминаний прервал телефонный звонок. Звонил мне Леша Ягудин. Звонил из тура: «Татьяна Анатольевна, возьмите меня к себе!» Я спросила, почему он собирается таким безобразным образом уйти от Алексея Николаевича Мишина, только что выиграв чемпионат мира? Леша ответил: «Я не собирался уходить от Алексея Николаевича, я его очень люблю и считаю его своим единственным учителем, даже больше — отцом. Но сейчас наши взаимоотношения, можно сказать, разорваны. Алексей Николаевич любит Плющенко и Урманова, а меня почти не замечает. Помогите мне, у вас же сейчас никого нет. Я вас не огорчу, буду много тренироваться, буду стараться…» Имея уже собственный печальный опыт, я поинтересовалась, рассчитался ли он с тренером и поговорил ли с ним. Он сказал, что финансовых проблем у них нет и Алексея Николаевича он уже предупредил об уходе. Я его спросила, как же он мог его предупреждать до разговора со мной. Тут Леша меня сразил: «Это было бы нечестно, — сказал он, — если бы я сначала с кем-то договорился, а потом объявил о своем уходе». До этого дня я не слышала, чтобы кто-то из спортсменов задумывался о том, честно ли это или не честно. Всегда начинают с того, что тайком договариваются с новым тренером. Осуждать ребят не хочу, для каждого из них смена тренера — безумно трудный и очень ответственный поступок. Я подвела черту под нашим разговором: «Леша, я не могу тебе ничего обещать, перезвони через неделю». Он меня разочарованно переспрашивает: «Через неделю?», я твердо: «Да, через неделю, не раньше». На неделю он остался уже без Алексея Николаевича, но еще и без меня. Наверное, его тоже посетили тяжелые минуты раздумья, он же сидел на фоне природы чужой страны, совершенно один. Я понимала, что такое уйти от Мишина. Алексей Николаевич потрясающе работает со своими учениками, и лично я могу только высказать всяческое уважение к его работе. Хотя у меня с ним и был инцидент, я рассказывала об этом, как от меня и Кулика утаили, что Урманов снимается с соревнований. Даже если такое решение расценивать как хитрую тактику, все равно это стыдно, поскольку подобный маневр происходил в своей собственной команде, защищающей честь страны на мировой арене. Не могу сказать, чтобы после того случая я испытывала перед Мишиным какие-то, даже самые мизерные, моральные обязательства. Вот учеников Москвиной, если бы она меня сама об этом не попросила, никогда бы не взяла. Никогда. В каком бы контексте это ни происходило.

Через неделю, когда Ягудин позвонил вновь, я сказала «да». Он сразу: «Когда приехать?» Все мои планы морального и физического самосовершенства тут же оказались забыты. Мы договорились — первое свидание в Москве.

Вскоре он появился у меня дома, уже отдохнувший, толстенький, хорошенький. У меня к тому времени уже были на него готовы некоторые расчеты. Я отправлялась в Италию, там, в среднегорье, должна была работать со своим итальянским дуэтом Барбарой Фузар-Поли и Маурицио Маргальо, и уже договорилась с местной федерацией, что привезу с собой Ягудина. Они обещали обеспечить меня дополнительно льдом, чтобы я с ним спокойно трудилась. Итальянцам пришлось переделать свои планы, потому что лед не стоит и не ждет, когда мы приедем на нем покататься. Тем не менее они не подвели, создали для меня хорошие условия. В Москве Алексея уже ждал хореограф Володя Ульянов, с которым мы слушали музыку, пока Леша отдыхал. Кое-что я приготовила заранее: Альфреда Шнитке — «Ревизские сказки», вариант «Вестсайдской истории» Бернстайна.

Но первое, что он спросил, вернувшись из тура, когда впервые пришел ко мне домой на Сокол: «Сколько я могу поспать?», он же приехал издалека, из Америки. Я сказала, ты можешь спать до завтрашних двенадцати часов дня. Время только перевалило за десять вечера, он лег и через четырнадцать часов, ровно в двенадцать на следующий день, как было объявлено, встал. Я поняла — он богатырь, его таким родила мама. Получил задание спать — спит. А заснуть на четырнадцать часов, невзирая на акклиматизацию, не каждому удается, люди встают посреди ночи, потом угомониться не в состоянии. Мы поговорили втроем с хореографом, определили, что будем делать. После чего Леша уехал на две недели с мамой в Испанию. Ему уже исполнилось восемнадцать лет, и он уже был чемпионом мира. В тяжелой борьбе выиграл это звание, сразу же после Олимпиады. Соперники наделали массу ошибок, он тоже их не миновал, но сумел остаться первым.

Второй раз мы увиделись уже в аэропорту, в Италии, где назначили наш первый сбор. Эти три недели прошли плодотворно, хотя я начала с общефизической подготовки. Потом я пробовала ставить ему короткую программу, он потихонечку по ней двигался. Мне показалось, что Леша интересный парень, а все мои друзья звонили и говорили, кого же я взяла, я с ума сошла, он же кривой, косой, маленький, одним словом, — никакой. А «никакой» стал раскрываться и в актерском плане. Но сперва он тяжело работал в Италии, бегал кроссы по горам до умопомрачения, очень хотел мне понравиться. В глубине души я боялась его перетренировать, потому что навалилась на него со всей своей дурацкой мощью. В Италии мы знакомились все ближе и ближе, я расспрашивала о его семье. Оказалось, он живет с мамой и бабушкой. Для меня стало большой неожиданностью, что он закончил школу с серебряной медалью. Внешне Леша не производил впечатления человека, интересующегося какими-то науками, более того, казалось, что он не в состоянии и вовсе закончить школу не то чтобы с какой-то медалью, а просто дойти до выпускных экзаменов и получить аттестат. Веселый разгильдяй, да и только. Но в то же время его наполняла какая-то большая сила, и это сразу чувствовалось. Он из тех, кто может терпеть. Дернул себе паховую мышцу, но терпел, я видела, как ему больно, а он держится, работает.

Спустя, наверное, год, а то и два Леша признался, что в туре, когда он вел переговоры со мной, к нему подошел Кулик и спросил: «Ты что, правда к ней уходишь?» Лешка подтвердил. Кулик ему:. «Да ты у нее умрешь». Проводил, что называется, товарища добрым напутствием.

Леша оказался необыкновенно общительным парнем, за ним в Италии чуть ли не с первого дня ходило по десять — пятнадцать человек. Большой шутник и весельчак. Правда, по мере того как он уставал, веселье пропадало, все больше и больше он спал. Но когда гулял, вся группа фигуристов за ним — как привязанные, выяснилось, что он не только добрый, но и очень широкий молодой человек. Мальчик нормальный, не заносчивый, он пользовался необыкновенной популярностью, его буквально разрывали на части. На всех языках во время этого международного сбора только и слышно: «Леш, Леша, Алекс». Его имя так и неслось отовсюду, как эхо, по горам. Мы же расположились у Монблана, в чудном месте. Я по эху знала, где он находится в любую минуту.

Мы начали с короткой программы, той, что принесла ему потом большой успех. «Цирк», в котором я придумала показать его как жонглера с шариками и с предметами, Мне очень хотелось изобрести для него что-то совсем необычное, и как-то в Москве, когда я сидела дома одна, меня осенило — он будет кататься как бы с предметами. Я аж закричала от восторга!

Купила ему всяких шариков и требовала, чтобы он без конца ими жонглировал. Как человек очень способный, он, конечно, быстро научился ловить их и подбрасывать. Жонглирование вообще вещь полезная, развивает координацию и пластику А ему это дело еще и нравилось, он расплывался от удовольствия на тренировках, все у него получалось легко. Из Италии мы перебрались в Америку. В штате Нью-Джерси сняли кондоминиум, и он стал на катке рядом с домом тренироваться. Именно там, в Нью-Джерси, началась серьезная работа над произвольной программой — «Вестсайдская история». Первые ее элементы он попробовал еще в Италии. Подтянулся к нам и Володя Ульянов… Что я никогда не забуду, так это то, что у Леши все время ломались ботинки, примерно в три недели раз. Что означало: три раза за два месяца он переходил на новые ботинки. За наш первый сезон он сменил пять пар. Наверное, это своеобразный мировой рекорд, но в то же время ужасная мука, я не представляла прежде, что такое возможно. Когда у него ботинок сломался накануне первенства Европы, я думала, что он не сможет на соревнованиях кататься. А он выиграл этот чемпионат — и я им горжусь.

В знаменитых ботинках «Граф» у него пять раз выскакивала пятка. Один и тот же дефект. Без перерыва он с натертыми в кровь ногами от только что разношенных ботинок, одевал новую пару. И снова ноги — в кровь. Ботинки же нужно раскатывать, неделю терпеть. К тому же мы жили в Америке, а «Граф» — швейцарские ботинки, они доходили до Штатов по три недели. И однажды из-за этого получилась вынужденная пауза, три недели он не катался, а занимался атлетизмом.

В Америке он начал серию показательных выступлений, потом профессиональных соревнований. Так складывалось, что Леша один за другим все турниры выигрывал. В нашем первом совместном сезоне он принял участие в тринадцати турнирах и на одиннадцати из них победил! Одиннадцать! Немыслимая цифра для восемнадцатилетнего парня. Ягудин проиграл только чемпионат России и турнир в Японии. Каждый день я в нем открывала что-то новое. А работать мне с ним было, как никогда, легко, Леша выдерживал любые нагрузки, мог прокатывать на одной тренировке целиком программу по нескольку раз, что до него у меня никто и никогда не делал. Жили мы с ним в одном доме, а это дополнительная сложность — все время вместе. Вместе в машину, вместе из машины, вместе разминаться, вместе кататься, вместе садились обедать, я ему готовила. Правда, у него была своя комната, он там от меня передыхал. Передыхал, казалось, нормально, но вдруг взмолился нечеловеческим голосом: давайте купим собаку! Собаку купили. И жили уже втроем, с собакой. К тому времени мы решили, что произвольную композицию, которую не только поставили, но уже и обкатали, надо забыть и сделать новую. Алик Гольдштейн предложил мне музыку, а из нее и получилась программа, с которой он в 1999 году выиграл второй раз чемпионат мира — «Лоуренс Аравийский». Прекрасная мелодия, благодаря ей я программу поставила за неделю, а он ее сразу стал обкатывать на соревнованиях.

Лешу пригласили на чемпионат мира среди профессионалов — это случилось первый раз. Все, о чем я рассказываю, происходило в первой половине сезона. Он выигрывает у Браунинга, фигуриста, считавшегося непобедимым. Причем Браунинг тоже выходит с цирковой композицией — «Клоун». Демонстрирует ее на таком уровне, что зал встает. А Лешка его обыгрывает. Немыслимо, Браунинг — фигура в мировом фигурном катании уникальная по таланту, такой мастер рождается раз в двадцать лет. Подобного сочетания актерского дарования и спортивного мастерства нет ни у кого. А Леша вырывает у него звание чемпиона мира среди профессионалов.

Приезжаем в Москву, декабрь, первенство России. Он все время нудит: «Не хочу на чемпионат страны, не могу, я устал». Его организм начал немножко разлаживаться, слишком много стартов. Чемпионат страны он сдает, просто сдает Плющенко. Нет никакой энергетики, он не хочет кататься, все ему, как говорится, по барабану. И следующие соревнования, которые проводятся в Токио, он тоже проигрывает Плющенко. Проигрывает, потому что не соблюдает режим. Январь. Подходит чемпионат Европы. За шесть дней до старта ломается очередной ботинок. Воспринимаю это событие, как личное горе. Я уже полюбила этого Лешу, полюбила за то, что он человек открытый и бесхитростный, не врет. Мне, во всяком случае.

А между тем собака в Америке съела весь дом. С утра луж на ковре не меньше пятнадцати. Назвал он пса Лоуренс, в честь своей произвольной программы. Лорик — совершенно замечательное существо, коккер-спаниель, все, живущие в доме, его обожали. Лорика к нам принесли, когда ему исполнилось только три недели. Он спал с Лешкой, потом прибегал будить меня, для того чтобы я за ним убрала. Оказывается, по ночам наш коккер-спаниель выходил от хозяина и делал свои дела исключительно на белом ковре, которым была устелена вся гостиная. Владельцы дома, похоже, не рассчитывали, что в нем может жить собака типа Лорика. Лешка покупал все имеющиеся в наличии в США средства оттирки-протирки, и этими лужами занимались все, кто попадал в дом. А попадали туда многие. Так, в Америку были вызваны: Лена-пошивщица, Нателла-художница, Володя Ульянов. Потом ко мне приехала итальянская пара. Буквально терем-теремок, все валялись на раскладушках, кто где, а Лорик перемещался от одного к другому, прыгая и каждого целуя. Честно говоря, в доме творилось черт-те что, но все домочадцы занимались Лешей и убирали за Лориком все, что он нам преподносил. К собаке все искренне привязались, и, надо сказать, песик оказался отдушиной, потому что в Америке нам было нелегко: бесконечные соревнования и, в общем, не родина. А когда вдвоем, да еще тренировки за тренировками, то тяжело вдвойне. Но собака нас как-то отвлекала.

У меня в Америке соскочил позвонок и почти отнялись ноги. Лешка меня таскал на тренировки, я не могла ни сесть, ни встать. И если б не знаменитая массажистка Тамара, которая ко мне приехала, то, думаю, по сей день лежала бы недвижимая в больнице. Тамара мне буквально вырвала этот позвонок и вставила на место. Потом серия уколов, так я приходила в порядок. Собака — единственная, кто меня поднимал, я просыпалась в шесть утра, сползала на пол, сперва сама добиралась до туалета, а потом заставляла себя как-то встать на ноги, надо же было — и ее выводить. Не могу сказать, что я собаку по утрам выгуливала, скорее, она выгуливала меня. Лорик тянул поводок, и я каким-то образом, с криком и болью, переставляла ноги. Так Лорик и Тамара меня спасли от полной недвижимости. За свой подвиг Лорик сгрыз абсолютно все, что находилось на полу, включая все плинтуса. Как положено нормальной собаке, он перегрыз ножки у стола, стол упал. Он пережевал все ботинки. Писал, где хотел. Хотел — писал в постели, хотел — писал на гостей, только успевали за ним стирать и убирать. Собака в доме росла как на свободе, в джунглях.

Лорик — точная копия характера Леши, тот до сих пор такой же вольный стрелок. И ходить Лорик стал, как Лешка, походка — один к одному. Собаку потом привезли в Петербург к маме. Мама пришла в ужас, мало того, что какая-то тетя взяла сына тренировать, она еще купила ему собаку. Понятно, что свалить Лорика на Лешину маму, в общем, был с моей стороны довольно хамский поступок, но Лешка так ныл, что я не выдержала и ему сказала: «Прыгнешь четверной, я тебе куплю собаку». А он взял и сразу прыгнул и требовал от меня держать слово, все-таки он был еще мальчишка. Из Америки мы уехали, когда повсюду звучало его имя: «Ягудин, Ягудин, Ягудин». Тут не стоит обольщаться. В нашем деле так всегда, один год: Ягудин-Ягудин, на следующий — уже на кого-то другого молятся. Но мальчик этот рос и убедительно побеждал. Единственное, что он отказывался понимать, — зачем участвовать в показательных выступлениях? До него не доходило, как это кататься, не соревнуясь? Я твердила ему: тебе все равно придется их полюбить потом, когда ты начнешь сходить, а сейчас ты в них открываешь свое лицо, свое отношение к фигурному катанию. А он, как маленький, обожал «кто кого», обожал соревновательный кураж.

Но вернусь к тому, что перед чемпионатом Европы в Праге у него… ну, конечно же, ломается ботинок. Через шесть дней — старт. Немыслимая ситуация. Он говорит мне: «Не приходите на каток два дня. Я за два дня сам все налажу». Действительно, смотреть, как чемпион мира вновь учится кататься, — зрелище не для слабонервных, моя бы психика не выдержала, пусть это и звучит непрофессионально.

«Поставить» ботинки — дело сложное, это все равно что настроить скрипку. Миллиметр влево конька, миллиметр вправо — любителю хоть бы что, а мастеру кататься невозможно, срываются все прыжки. Ноги все равно всегда в крови, их сразу натираешь, хоть и варят ботинки, и парят, и что только с ними не делают, лишь бы они не были каменными. Короче говоря, встает он на новые коньки и после четырех дней раскатки вроде бы все элементы получаются. Но ему пока неудобно, он их не затягивает до конца, ботинки еще слишком жесткие.

В Праге на тренировке видно — он лучший. Главное — он лучше Плющенко, потому что тот его единственный конкурент в Европе. Леша показывает идеальную тренировку, не срывает ни один прыжок. Однако стресс с переменой коньков сказывается на пресловутой «квалификации», он ее сделал практически по нулям. То есть не прыгнул просто ничего. Совершенно случайно задерживается на третьем месте в своей подгруппе и имеет довольно хилый шанс, поскольку результаты «квалификации» идут в финал. Мне до сих пор непонятно, почему. Дурацкое правило, ради того чтобы сделать у мужчин троеборье. Во время короткой программы Леша делает все прыжки, но по сумме баллов проигрывает Урманову. Тот — первый, Леша — второй, а Плющенко — третий. От Урманова он отстает на один голос. Но, с блеском выступив в произвольной программе, в итоге выигрывает чемпионат. Зрителям нравятся и его программа, и его катание. А катается он в решающий вечер идеально. Как вообще за три дня человек может от нулевого состояния подняться до стопроцентного? Остальные допускают ошибки, и вовсе не оттого, что они не готовы к старту, а потому, что такие соревнования друг с другом, ноздря в ноздрю, психически невероятно напряженные, и у большинства не выдерживают нервы. И вот у Лешки-то они как раз не дрогнули. Счастье! Леша падает на колени и издалека, чуть ли не с середины катка, подъезжает ко мне, так и не поднявшись с колен. Я думаю, этот трогательный жест скорее всего от радости, а не от поклонения. На пьедестале три мальчика из России, три достойных мальчика, но он — первый. Наверняка Алексей Николаевич Мишин на это не рассчитывал.

У меня среди арбитров поддержки нет, как никогда и не было. Я не беседую с судьями, я их ни о чем не прошу. Леша выигрывает соревнования без всякой подпорки, даже со стороны российского арбитра. К нам все подходят, поздравляют, но когда он плохо выступил в «квалификации», никто из своей команды не посочувствовал, ни один человек. Для чего приехали руководители сборной, если они даже не подошли, не спросили, в чем дело, что случилось. Как будто Ягудина на чемпионате нет или он выступает не за Россию. Как откатал, так и откатал, ну и черт с ним. Начальство бегает, нервничает: будут ли медали в танцах или нет? а что до мужского одиночного катания — не один, значит, второй, не второй, так третий. Это, конечно, удобная позиция, когда есть три выдающихся спортсмена.

В Москве готовимся к чемпионату мира. Потом уезжаем в Финляндию, там пройдет это первенство, там накануне мы проводим двухнедельный сбор. Вдруг у Леши начинает болеть нога, причем сильно, и никто — ни врачи, ни тренеры, ни я — не может понять, что у него с ногой происходит. Почему она вдруг подкашивается? Я совершенно растеряна, боюсь, что у него порвется мышца.

Периодические спазмы, будто судорогой сводит ногу. Боль ужасная, но он ее преодолевает. Не дает себе покоя, прыгает на больной ноге. Тренировки я провожу короткие, но очень интенсивные. Я чувствую, что, если нога его не подведет, на первенстве мира он будет рвать и метать. Но боль не отступает. Он уже хромает, уже ее подтягивает, уже перебежки без боли не может сделать. Но как он тренировался! Не давал себе никаких поблажек — так тренировались только самые выдающиеся спортсмены.

Нам очень помог маленький тихий городок в Финляндии, весь в соснах. Выхожу гулять, вроде нормальное настроение, но в голове как колокольчик: нога, нога, нога. Ногу он кутает, пьет какие-то лекарства, а она его не отпускает, как выходит на лед, начинаются эти ужасные спазмы. Вольтарен, уколы — ничего не помогает. Он заявляет: «Никаких лекарств пить больше не буду, никаких уколов делать тоже не буду. Как есть, так и буду кататься. Натурально».

Вот в каком состоянии мы заявляемся на чемпионат мира, вот в каком состоянии он выходит на «квалификацию»… но прокатывает ее нормально. Со всех сторон я слышу только имя Плющенко: Женя, Женя, Женя! Вся команда за Женю Плющенко. Дружок, говорю я ему, нас с тобой тут, похоже, совсем не ждали. А если и ждали, то только для того, чтобы не давать тебе никаких поблажек. Леша немножко хромает, журналисты начинают об этом писать. Больному же фигуристу на чемпионате делать нечего. Ему предложили, чтобы он снялся с соревнований. Ведь не скроешь, с каким трудом он на тренировке прыгает, а потом еле-еле доезжает до борта. За ним пресса ходит, спрашивает, когда снимется. Он отвечает: «Я не собираюсь сниматься». Но нога-то… А диагноза нет. Тамара его массирует, доктор наш Аниканов его лечит. Но нога не работает так, как надо, а он терпит. Во время короткой программы он не чисто делает каскад. Взлетает со всей мощью, но с большим наклоном, на такую высоту люди не выпрыгивают. Правда, все допускают небольшие ошибки, кроме Плющенко, он и занимает первую строчку в протоколе. Алеша — второй. У него от шока, что он сорвал элементы, проходит нога! Боль исчезает. Боль вернулась потом, после соревнования, а пока, на следующий день, все в полном порядке. На чемпионате у одиночников выходной, он немножечко катается на тренировке.

Через день — старт произвольной. На площадке во время разминки абсолютная тишина, только звук разрезанного коньком льда. Все нынешние лидеры собрались: Урманов, Стойко, Хонда, Вайс. Тишина гробовая все шесть минут разминки. Зрители гениально себя вели, но было пугающе тихо. Ему везет — первый стартовый номер. Я люблю, когда мои начинают. Перед выходом он мне говорит: «Не волнуйтесь, я сейчас их всех порву». Они действительно как звери выходят на арену — это похоже на вольер со львами. Он не катается, а и впрямь рвет всех. Не оставляет никому возможности его обойти. В конце он кричит от восторга, что все сделал. Овация. Зал стоит, а он падает на колени и целует лед. Он безумствует, так не бывает, чтобы с больной ногой победить на чемпионате мира. Проката с такой фантастической энергетикой в одиночном катании, наверное, за последние десять лет не происходило. Одновременно и с холодной головой, и в страшном кураже. У него все получалось, он будто предлагал: «А вот еще, а вот так хотите, нет, могу по-другому». Меня не покидало ощущение, что он может разбежаться и ни с того ни с сего вытворить какой-нибудь такой невероятный прыжок. Судьи не имеют права первому участнику ставить 6,0, но один арбитр все-таки ставит по технике ему «шестерку». Понятно, что больше никто так откататься не сможет. Это звездный час. Возможно, кто-то прокатается очень хорошо, может быть, даже замечательно, кто-то больше прыгнет, но так, как он, — никто! В зале сплошной крик. Подряд выходят сильнейшие, и каждый немножечко срывает хоть один элемент, он их всех «убил» своим катанием.

Когда Плющенко выиграл первенство страны, Ягудин подошел к Мишину и поздравил того. Все же он его воспитанник, это был корректный поступок. Учителя полагается уважать. Я в свое время, встретив Мишина перед первым нашим с Ягудиным совместным турниром, сказала: «Леша, извини, я не собиралась забирать у тебя ученика». Это не мой вопрос и не моя проблема.

Так заканчивается чемпионат, на который мы все вместе отправились на Лешиной машине. А накануне броска в Финляндию мы с Наташей Ульяновой переночевали у моей подруги Оли Овчинниковой. Остановились в доме, куда я первый раз пришла чуть ли не тридцать лет назад… В Финляндии произошла смешная история. Я очень нервничала перед произвольной программой, да и Лешка дергался, поэтому решил погулять часа полтора. Выходит он из гостиницы с нашей массажисткой Тамарой и видит, как я сажусь в автобус с надписью «Аэропорт». Двери автобуса закрываются и я уезжаю…

…А дело происходило следующим образом. Ко мне подходил не один судья с традиционным вопросом: «Почему все российское начальство за Плющенко? Почему никогда не за тебя?» На эти вопросы мне нечего ответить, я знаю одно: мне приходится быть намного лучше других. Если я вровень, никогда моему спортсмену ничего не дадут. Объективный вид, спорта, субъективный — разницы никакой. Оттого я и нервничала ужасно. У меня тоже болела нога, и боль меня не оставляла весь сезон. Спина и нога — до сих пор они болят. Я лежала в гостинице, я всегда днем отдыхаю. Но вдруг почувствовала в себе силы и встала. У меня ничего не болело, боль меня отпустила. Я отправилась во Дворец, шла, подпрыгивая, такие легкие у меня были ноги. И на этих легких ногах я сажусь у гостиницы в автобус, уверенная, что он идет на стадион (не посмотрев, что на нем написано «Аэропорт»), и отъезжаю у Лешки на глазах. На прощание поймала его взгляд, он смотрел на меня с большим удивлением, наверное, подумал, приеду ли я к произвольной программе или улетать домой собралась? Автобус завернул за угол, и я поняла, что еду в противоположную от стадиона сторону. Давай автобус останавливать, пересаживаться на такси. Бежала, кричала, руками махала. Везде же пропускная система. Специальный транспорт прямо ко Дворцу пускают, а такси задолго до него останавливают. Но к произвольной программе успела…

Я сидела без сил в коридоре около раздевалки. Подошел Робин Казинс и бухнулся передо мной на колени. Робин Казинс — великий олимпийский чемпион. Я тоже сползла на пол, на колени, так мы с ним беседовали с полчаса. Иностранцам Лешка нравился за мужество, силу и чувственность, нравился, конечно, за хороший английский язык, за то, что он открытый, общительный парень. За то, что он всегда охотно дает интервью. В итоге из-за его общительности у нас начались хождения по мукам, но это особая история.

После победы на чемпионате он отправился в тур Коллинза и был оттуда выслан, причем совершенно незаслуженно. Надо признать, что Лешку из тура выгоняли два раза. Как это случилось в первый раз? Все наши ужинали в русском ресторане в Нью-Йорке, это у них уже традиция, после шоу — ужин в русском ресторане. Я его предупреждала: «Не ходи, Леша». Он мне: «Ну что особенного, поужинаю и приеду». А в ресторане за соседним столиком сидела хорошенькая американка, афроамериканка, так теперь в США принято говорить. Слово «негр» — оскорбительное. Но мы же выучили американскую жизнь по «Хижине дяди Тома», а там другого слова, чем «негр», и нет, причем оскорбительного оттенка оно не носит. Так вот, Лешка, проходя мимо, умудрился ей сказать: «Как дела, негр?», естественно по-английски. Будучи в чудесном расположении духа, он еще и шлепнул ее, как бы приободряюще. Мало того, на обратном пути он еще раз ее спросил: «Как у тебя дела, негр, ты что не отвечаешь?» Женщина эта оказалась ведущей какой-то известной телевизионной программы. Она позвонила Тому Коллинзу и сказала, что у него в туре выступают расисты. На прием к этой чернокожей телезвезде Лешка, чтобы извиниться, никак не мог попасть. Ему предстояло ей объяснить, что он не расист, он не хотел ее обидеть, поскольку Том не хотел иметь скандал в туре. При этом все отлично знают, что Ягудин — добродушный человек и никак не тянет на расиста. Но его язык девятнадцатилетнего юноши и отсутствие не то что мозгов, а такта и ощущения опасности, сыграли с ним злую шутку. Наконец он добрался до этой телеведущей, принес ей свои извинения, она позвонила Коллинзу и сообщила, что приняла объяснения Ягудина.

Конечно, Том такой глупости Ягудину простить не мог…

Любой из наших ребят, спортсмен он или не спортсмен, может выпить. Одиночника, который не выпивает после победы в конце сезона, я не знаю. Леша не хуже и не лучше других. Только бесхитростный. Но благодаря тому, что он заводила, если кому суждено попасться, то ему первому. Плюс еще огромный «недостаток» — говорит то, что думает. Для начала, в первые же дни тура, у него украли паспорт. Ему пришлось возвращаться в Москву, чтобы получить и новую визу, и новый паспорт. Пару выступлений он пропустил. Наконец отъехал обратно. Я сижу в Ганновере, пью утром чай у телевизора и вдруг вижу — Лешку показывают, как он катается на чемпионате мира. Я только: «Ой, Леха!», но тут же текст: он выслан с тура за пьянку.

Долго я занималась расследованием этого инцидента. Я очень уважительно отношусь к Тому Коллинзу, с другой стороны, мои ученики украшали его тур на протяжении многих лет. Лешу выслали, сославшись на то, что в Америке нельзя пить спиртные напитки до двадцати одного года. Наверное, это правильно, потому что в двадцать один человек все-таки лучше понимает, сколько, а главное — где ему можно выпить. Леша зашел в бар, там сидели его старшие товарищи, которым двадцать один год уже исполнился, а некоторым гораздо больше. Он у кого-то из стакана отхлебнул, бармен не только заметил такую вольность, но и вызвал полицию. Это — начало.

Последней каплей послужило то, что сын Тома, Майкл, упрекнул Лешку, что тот накануне не исполнил какой-то прыжок… А они в туре то прыгают, то не прыгают, не потому, что ленятся или берегутся — другие условия. Прежде всего там отсутствует привычный свет. В туре он компьютерный, для представлений, а не для спорта, он светит в глаза, а это фигуристам непривычно: или должна быть большая концентрация внимания, или просто нужно к такому освещению привыкнуть. Но когда человек только входит в новое дело, когда у него всего лишь первые три-четыре выступления, он обязательно что-то срывает. И Лешка по простоте душевной говорит (вот она, главная его ошибка…): «Понимаешь, Майкл, я на соревнованиях собираюсь, там же я в бой иду. А здесь отдыхаю». Любой бы обиделся, тем более Коллинз, потому что его тур — знаменитое шоу, которое делает фигуристам в Америке большое имя. Не надо забывать и того (тем более сам Коллинз об этом прекрасно помнит), что в его туре они зарабатывают большие деньги. Я убеждена, что Лешка, когда ляпнул такую глупость, совсем не имел в виду, что он приехал к Коллинзу отдыхать. Просто невозможно каждый день собираться, как на войну. Но профессионализма, благодаря которому можно каждый вечер выглядеть наилучшим образом, у него еще нет. Нет, в конце концов, и умения приспособиться к другому свету. Тем более что весь подготовительный период, пока тур готовится, когда лучшие из лучших собираются и репетируют, он пропустил из-за того, что мотался в Москву за паспортом.

После такого высказывания Ягудина Том не стал закрывать дело с полицией, и Лешу отправили домой. Правда, Том на прощание с ним поговорил и сказал, что он его наказывает на несколько шоу. А когда Леша приехал домой, вдогонку сообщил, что отправил его навсегда. Леша, как ребенок, считает, что его обманули, зачем ему сказали «я отправляю тебя на несколько шоу в наказание»?

«Ягудина сняли с тура» — такое количество газет с этим сообщением вышло, столько об этом говорили по телевидению, будто мировая война началась. Но самое интересное, мне, тренеру Ягудина, никто не позвонил.

Журналисты забыли про то, что из тринадцати соревнований в сезоне он выиграл одиннадцать, писали, что Леша — алкоголик и нет ему никакого прощения. Между строк читалось, что он чуть ли не кого-то убил, избил, ограбил. Почему такая неадекватная реакция? Почему все они забыли, что он с октября каждую неделю выступал? И если он из бара не выходит, то отчего все ему проигрывают? Он что, машина, что ли, может пить все ночи напролет и выигрывать? Или соперники у него такие бесталанные собрались? Травля закончилась дисквалификацией со стороны русской федерации, хотя Ягудин не совершил проступка, попадающего под дисквалификацию. Нет ни одного протокола или донесения, свидетельствующего о том, что он где-то шатался пьяный или совершил аморальный поступок. За что его дисквалифицировали на год? Я не понимаю. В российскую федерацию не поступило даже письма от Коллинза. Все «документы» — это заметки в газетах.

Тем не менее его дисквалифицировали. Условно. И все равно такая несправедливость сильно ударила по его психике, тем более он хороший мальчик, не злой, но простак. Не могу сказать, что уж совсем простак, но очень добрый, а это уже близкие понятия. Его подкосило то, что ни один из его друзей, даже тот, кто ему дал отхлебнуть из своего стакана, старший товарищ, которого он обожает, слова в его защиту не вымолвили. Девочки только сделали попытку восстановить справедливость. И он потерял веру в друзей. Он их любил «так искренно, так нежно», но ни один человек за него не заступился. Никто не написал, никто не встал, никто не сказал единственного, что от них требовалось: «Ягудин не был пьян». И Марина Анисина мне говорила, и Казаков говорил, что Лешка ни в чем не виноват.

Я же знаю, что его отослали из-за этих злосчастных слов «здесь я отдыхаю». Когда-то Маша Бутырская проиграла на каких-то соревнованиях, и после первенства Европы встал вопрос, брать ее на чемпионат мира или нет. Леша сам пошел к Валентину Писееву просить за Бутырскую. Пошел к президенту федерации, к которому, как к Карабасу-Барабасу, никто не ходит, потому что все его боятся. У Писеева он заплакал. Он может заплакать, а я люблю людей, которые могут заплакать. Он просил за Машу, считая, что она великая спортсменка, у нее неудачно что-то сложилось в жизни и Писеев должен это понять.

Но за него никто не пошел просить, никто.

Сезон 2000 года начался с большими сложностями. Понятно, что Леша был совершенно раздавлен. Но тут пошли соревнования, мы отправились колесить от старта к старту, он стал взрослеть. Молодой человек всегда быстрее взрослеет, испытав горечь предательства. Парень он талантливый, но не будет у Леши легко складываться жизнь, пока он не очертит для себя какие-то границы. Куда он может ступить, а где для него запретная зона? Тренер, без него, сам ничего не сможет изменить. Ясно, что «колода» из двух-трех человек в мужском одиночном катании будет тасоваться до Олимпийских игр.

Леша хороший мальчик и в то же время очень сложный. Он ужасный непоседа. Не знает, когда ему спать, когда гулять, энергии — через край. Сильный мальчик, но сотый раз повторю — очень добрый. У таких людей тяжело складывается жизнь. Он реально смотрит на себя не только когда выиграл, но и когда проиграл, сам разбирается — почему? Никогда никого не обвиняет, так воспитан. Мама — милая, интеллигентная женщина, работаете английским языком. И бабушка чудная. Очень ласковая семья, но в спорт, в отличие от многих родителей, не вмешиваются. Мама сделала все возможное, чтобы ее сын катался. Он у нее один, и растила она его одна. Вместе с бабушкой они его поднимали. Когда у Леши появились первые деньги (а они жили в коммунальной квартире), он сразу купил им квартиру. На все деньги, которые заработал. Не стал ждать, пока ему власти дадут как чемпиону мира. Им, кстати, потом предлагали квартиру, а они отказались, такие люди! Честная, хорошая семья. Мама-красавица. Когда они вместе, она выглядит, как его подруга. Маленькая красивая женщина, родившая и воспитавшая такого богатыря.

После третьей Лешиной победы на чемпионате мира, кажется, что нам уже просто и легко дается это первое место. В чем-то действительно стало свободнее, все же не первый и тем более не второй наш совместный год, когда никто про Ягудина и слышать не хотел. После условной дисквалификации началось странное время: он выигрывал соревнования, но так и не вернул ту идеальную форму, в какой находился в прошлом своем чемпионском году. Но у одиночников такого и не бывает — два года подряд держать лучшую форму. К домашнему состязанию Плющенко — Ягудин Женя набрал полную силу, а Алеша заболел. Я попросила, чтобы ему разрешили не выступать. Но бесполезно, мне доходчиво объяснили, что в Сокольниках идет чемпионат страны! Отборочный в сборную! Они сначала отбирают, потом нарушают свои же собственные правила. Леша стал вторым, он неважно катался. Потом он пропустил один из финалов Гран-при, у него опять сломались ботинки. Но если быть честными до конца, я не хотела, чтобы он выступал на этом турнире. Это уже 2000 год, финал Гран-при проходил в Лионе. Леша вновь менял ботинки. Я считала, что хорошо бы взять паузу, тем более пропал, как будто испарился его четверной прыжок, следовательно, тут же появился страх. Я хотела устроить перерыв, начиная с первенства страны, чтобы иметь месяц для нормальной подготовки, но двукратному чемпиону мира ее не дали.

Он не поехал на Гран-при, зато пошла серьезная подготовка, тем более к тренировкам подключился Леонид Моисеевич Райцин. Не устану повторять, Леня мой верный друг, выдающийся специалист в части физической подготовки выдающихся спортсменов. Леонид Моисеевич знает биомеханику, наверное, лучше всех, во всяком случае в нашей стране. Начали с Леонидом Моисеевичем готовить Лешу к чемпионату Европы. Он постепенно приходил в себя. Накануне стартов я определяла его готовность на семьдесят — восемьдесят процентов. Сто процентов, я считаю, есть тогда, когда появляется стабильность, но она еще к нему не пришла. На чемпионате Европы Леша хорошо выступал, выиграл «квалификацию». По окончании чемпионата России Мишин сказал, что Плющенко не победил, а превзошел. Но я ничего подобного не наблюдала. Потом Леша выиграл короткую программу, катался замечательно, говорили, что такого проката короткой программы, как у Ягудина, уже не помнят. На чемпионате мира Леша этого высказывания не подтвердил, а тут превзошел себя. В произвольной ему уже сил не хватило. Он после четверного не сделал каскад и этим дал возможность выиграть Плющенко. Одним каскадом. Музыкальная часть программы у Леши получилась нелегкой на слух. Но эту музыку он принес сам — Жан Мишель Жарр «Сломанная стрела», — и мне хотелось поддержать его выбор. Хотя у меня с ней долго не ладилась постановка, я замучилась искать хореографию к этой музыке.

В Москве мы серьезно поговорили. Я не была уверена, что даже при таком варианте, что он произвольную программу откатает стопроцентно, то выиграет второй оценкой, оценкой за артистизм. Хотя программа главного соперника Ягудина — Плющенко — «Цыганочка» меня не приводила в восторг. Другое дело, что сама по себе музыка известная, зрители под нее невольно оживляются, и на судей, следовательно, она точно так же влияет. Женя Плющенко, безусловно, очень способный человек и, тренируясь у Мишина, свои способности умножает на мастерство своего тренера. Но, на мой взгляд, катание Ягудина интереснее.

Сразу после приезда, не давая себе ни дня отдыха, я понеслась к музыкальному редактору и двое суток просидела с ним, выбирая иную музыку для произвольной программы. Я нашла то, что хотела, и сразу взялась за новую программу. Надо и ему, и мне отдать должное, буквально за два-три дня совершенно другая произвольная композиция вчерне оказалась готова. Мы пошли на большой риск, потому что программа может не попасть, что называется, «в конек», ведь с ней он ни разу не выступал за весь долгий сезон. А с другой стороны, эмоционально он себя чувствовал прекрасно, с прежней программой уже распрощался, уже полностью откатал ее. Произошел не то чтобы редкий случай, когда за месяц до чемпионата мира меняют произвольную программу. Это — небывалый случай! И мое решение оказалось той самой вовремя отлитой пулей, которая попала в цель.

Я мучительно подбирала музыку для новой произвольной и нашла ее у музыкального редактора Славы. Он предложил мне «Тоску», но она никак у него «не склеивалась». Не получилось музыки на пять минут. Потом с Геной Папиным, замечательным моим товарищем, мы сидели двое суток, он «склеивал» музыку, в конце концов получилась изумительная композиция. Началась кропотливая работа. Незаметно пришли четверные прыжки, появилась стабильность, но тут Леша заболел гриппом, температура никак не снижалась после болезни и мучила нас пять недель. Нормальной она стала спустя две недели после чемпионата мира. На старт Леша вышел с температурой тридцать семь с половиной градусов. Игнорировать это, проводя по две тренировки вдень, представлялось довольно опасной затеей. Леонид Моисеевич не рисковал давать ему большую функциональную нагрузку, мы понимали, этим можем загнать Алеше сердце. Он работал: повторял программу, делал прыжки и новые каскады. Я знала, основная задача — вставить в программу второй четверной прыжок, при успешном исполнении он снимал все вопросы по первой оценке за технику И второй четверной вошел в программу. И Леша прыгал их оба, один из первых в мире фигурист с двумя четверными прыжками в произвольной программе: один в каскаде и один чистый. До Леши только у американца Тимоти тоже было два четверных прыжка в программе.

Он говорил, что чувствует себя нормально, не обращал внимания на температуру, только зрачки расширялись и щеки розовели. Никто, конечно, не ждал, что он победит Плющенко, тот в сезоне выигрывал все, что можно, и напоминал машину, которая работает в автоматическом режиме и никогда не дает сбоев. Но борьба есть борьба, и она вносит изменения в психику каждого. Она задает вопросы, но она и дает ответы. Мне с первой же тренировки показалось, что Женя не в лучшей форме. Леше, напротив, удавалось все, что он хотел. Соревнования у фигуристов, повторю, зачастую выигрываются уже на тренировках.

Леша впервые показал программу на людях в «квалификационном» старте. Ему скандировали, его поддерживали, каждый понимает, как сложно за месяц все поменять. Короткую программу Леша откатал на «шестерку». Но поскольку он мой ученик, любви ему от родной федерации уже не достается, заодно и объяснений судьям: кого федерация считает номером один в своей команде и просит учитывать ее мнение. Мне сообщили, что разговоры такие велись. Но только один судья, без стыда и совести, поставил его на второе место. Если закулисные игры коснутся одиночного катания, то пиши пропало, пока что интриги — удел танцевальных пар.

В решающий день с утра Ягудин находился с Леонидом Моисеевичем, у меня еще должны были выступать танцоры, три пары: израильская, итальянская и японская, все в разных группах, и мне полагалось присутствовать на их тренировках. Я все время проводила на катке, а Леонид Моисеевич не только Лешу разминал, он вообще не оставлял его ни на минуту. Утром на коротком прокате мне стало страшно, потому что ему удавалось абсолютно все. Он хотел еще и еще прыгать, но мы его с трудом сдержали и отправили домой. Строго говоря, мне полагалось запретить тренировку, поскольку пик пришелся на нее. Вечером он немножечко качался. Но самое главное — сделал свои два четверных. Потом его разок крутануло, в конце он упал с лутца. Но остальные после его утренней разминки просто не могли кататься. Падали, как подкошенные. Плющенко гонялся за четверным, так его и не поймал, прыгнул и упал. И места распределились следующим образом: Стойко — второй, он выстоял, не пытаясь прыгать четверной, третьим стал Вайс, четвертым оказался Плющенко.

А Леша Ягудин — трехкратный чемпион мира!

Таких людей в мире по пальцам одной руки можно пересчитать, одиночников, которые подряд бы выигрывали три высших звания. При теперешнем уровне развития одиночного катания Лешка скорее всего установил абсолютный рекорд. Мне кажется, что перекрыть Лешино достижение в обозримом будущем невозможно. Уже все прыгают четверные прыжки, у всех они есть даже в короткой программе. Причем не в каскаде, а с шагов, это трудней. У всех в короткой элементы такой сложности, что даже с незначительной ошибкой ты с первого места сразу улетаешь на четвертое-пятое и там отдыхаешь.

Что я еще могу вспомнить о чемпионате мира 2000 года? Барбара Фузар-Поли и Маурицио Маргальо, моя итальянская танцевальная пара, первый раз поднялись на вторую ступеньку пьедестала. Они прежде никогда не попадали в призеры, и для меня, и для них это большой успех. Не говоря уже об итальянской федерации. В оригинальном танце они выиграли у ставших чемпионами Марины Анисиной и Гвендаля Пейзера. Те в течение года три раза меняли оригинальный танец, он им никак не удавался, но и тот, что они выбрали, оставлял желать лучшего. А у итальянцев оригинальный танец с первого же соревнования сезона, со «Скейт Америки», стал своего рода эталоном.

Пять лет назад итальянская федерация обратилась ко мне с просьбой, чтобы я помогла этому дуэту. В то время они могли рассчитывать на звание самой тихоходной пары в мире. Никак у них не получалось разбежаться, скорость отсутствовала полностью. Зато сейчас итальянцы показали самый высокий темп на чемпионате. Первое, что я сделала, — посоветовала им взять тренера по физической подготовке. Они нашли своего земляка, работавшего с легкоатлетами. Изо дня в день они с ним набирали приличные нагрузки в силовой и скоростной подготовке. И отсюда появилась скорость, впрочем, после таких занятий она бы пришла к любому. Другое дело, что итальянцы превзошли все мои ожидания. А это уже благодаря тому, что они редкостные работяги.

Заговорила о танцах и вспомнила, что Марина Анисина — это мой родной ребенок, а точнее, внучка. Я же тренировала ее маму Иру Черняеву. Знаю чемпионку в танцах практически с момента ее рождения. На моих глазах она выросла, на моих глазах мама ее водила на каток. Ира много сделала, чтобы дочка состоялась как большая спортсменка. Когда Марину выгнала Линичук и отобрала у нее партнера Илюшу Авербуха, то они с мамой пребывали в большой тоске. Я ее позвала к себе в театр, чтобы как-то девчонка забылась и успокоилась. Но мать сказала твердо: «Нет, Татьяна Анатольевна, Марина останется в спорте, партнера мы найдем». Они и нашли Пейзера, не близко, правда, во Франции.

За скобками этого чемпионата остались двукратные мировые чемпионы Анжелика Крылова и Олег Овсянников. В принципе, это событие не касается меня непосредственно. Но я все еще не перестаю удивляться, как после того, что так долго с людьми прожито и так много сделано, они остаются совершенно никому не нужными: ни родной федерации, ни своим тренерам? Ко мне приходила Крылова, просила помочь ей хотя бы советом: бросать кататься или продолжать? Как такое может случиться, чтобы чемпионы остались одни? Великие — и никому не нужные. А потом, мягко говоря, удивляются: почему они уезжают? Да потому, что никто к ним больше не подходит и не спрашивает, как они живут, на что они живут, хотя до этого с большим удовольствием печатали сведения об их доходах, подсчитывали, что таких денег на всю жизнь хватит, забывая, что помимо доходов есть еще и расходы. Одно лечение Крыловой сколько сейчас стоит? Олег Овсянников, он тоже мой мальчик, он из моей группы. Так же, как и другие, которые были и есть сейчас в группе Линичук. Когда я ушла из спорта, то оставила своих детей Свете Алексеевой, моей помощнице, но их у нее забрали. И Рому Костомарова, и Илюшу Авербуха. Это к разговору, что я беру только готовых фигуристов. Овсянников на следующий год у нового тренера стал третьим в мире, чудес же не бывает. Олег долго катался с дочкой Светы Алексеевой — Леной Костомаровой. Пары разбивались, для того чтобы освобождать партнеров. А пары были хорошие.