Для большинства участников Белого движения первичный побудительный мотив был абсолютно физиологичен. Очевидно, что большевистская реальность вызывала у них рвотную реакцию. И это, несомненно, свидетельствовало о здоровье их организмов. Это было нормально. Ненормальным было то, что многие на физиологическом уровне и остановились. Не была под реакции эти подведена своевременная идеологическая база. Что и сыграло роковую роль.

Слишком многое для них в силу личной порядочности и «издержек» воспитания само собой разумелось. Например, для них было очевидно, что нельзя гадить в храмах, что надо быть верным союзническому долгу, а также, что Россия непременно должна быть единой и неделимой.

Проблема была в том, что ни одна из этих позиций, а кроме них и многие другие уже не были бесспорны. Причем, как для некогда русских (а теперь «взбесившегося быдла»), так и для благообразных и интеллигентных офицеров Антанты. Уповать, что первые прозреют, а вторые помогут, было не просто глупо, но преступно.

Противостояние белые — красные, было борьбой военных с политиками. А у последних, заведомо, и арсенал побогаче и подход «прогрессивней». Белые мужиков пороли и призывали, а красные «разводили», а тех, кто не «велся» расстреливали. Почувствуйте разницу.

Во главе контрреволюционеров стояли с точки зрения личных характеристик, весьма симпатичные, а местами безупречные люди. Но у красных был политический гений — Ленин. И эта ситуация лишний раз подтверждала ложность красивой пушкинской формулы о несовместимости гениальности и злодейства. Ильич, будучи, абсолютным моральным чудовищем, именно за счет этого и переигрывал противников.

А те хранили верность Антанте, не соглашаясь на весьма перспективный альянс с немцами, и получали в ответ расчетливо-циничную политику мировой закулисы. В штабах Парижа и Лондона не желали победы сторонников «единой и неделимой». В долговечность большевиков они не верили. И делали ставку просто на распад России. Соответственно, золото от белых они принимали, а вот прислать проплаченное оружие часто забывали. Да и пресловутые контингенты «интервентов» были введены только для того, чтобы в ходе распада некогда великой Империи, зафиксировать интересы держав Антанты на отколовшихся территориях.

Генералам пришлось проститься со многими иллюзиями. «Буржуазия, — пишет исследователь Сергей Карпенко, — стремилась добиться того, чтобы вести предпринимательскую деятельность в основном за счет оборотных средств, полученных в виде казенных кредитов на максимально выгодных условиях. На Деникина и других генералов этот эгоизм производил тяжелое впечатление». Генерал Алексеев еще в начале создания Добровольческой армии в Новочеркасске сетовал на то, что «мининых» в России похоже не оказалось. И «пожарские», конечно, не могли одержать победу за счет исключительно личной доблести и самоотверженности.

Вообще, и Деникин, и Колчак были диаметральными противоположностями Ильича. Не имея жесткого и, вообще, сколько-нибудь определенного идеологического стержня, они демонстрировали абсолютно неуместную несгибаемость по поводу вопросов, каковые в случае успешного исхода предприятия, могли быть решены заново, исходя из новой благоприятной ситуации.

Держась за фетиш неизменности дореволюционных границ Империи, они получали удары в спину от сепаратистов. А, отказываясь четко сформулировать политическую программу, придерживаясь принципа «непредрешенчества» (как же, надо было соблюсти все приличия, принятые в «цивилизованном, демократическом обществе») получали крестьянские восстания в тылу наступающих на Москву армий.

И только генерал Врангель осознает, что «земельный вопрос» надо решить здесь и сейчас. Его правительство предлагает вполне устраивающий крестьянство вариант. Он начинает говорить с народом, пусть и не «языком плаката», но все же понятно и доступно. В своем «Обращении к населению Юга свободной России» барон заявляет: «Слушайте, русские люди, за что мы боремся: За поруганную веру и за оскорбленные ее святыни. За освобождение русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников, в конец разоривших Святую Русь. За прекращение междоусобной брани. За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность обрабатываемую им землю, занялся бы мирным трудом. За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси. За то, чтобы русский народ сам выбрал себе Хозяина. Помогите мне, русские люди, спасти Родину».

Но было уже слишком поздно. «Тьмы и тьмы» красных готовились к штурму Перекопа. «Пропущение времени смерти невозвратной подобно», — говорил «первый русский большевик» император Петр I. И его тезке Петру Врангелю оставалось только позаботиться о спасении от неотвратимо надвигающейся лютой расправы десятки тысяч русских людей, оборонявших от «новых варваров» «третьеримскую» крепость Крым.

Между тем, на другом конце некогда «единой и неделимой» произошло вскоре подлинное чудо. Явлен был образец единства белого слова и дела, так долго чаемый и несмотря ни на что, чреватый великим будущим. В Приморье генерал Дитерихс собрал Земский собор. Он понял, что в корне порочной была установка дожидаться, пока белые полки войдут в «белокаменную» для того, чтобы определиться с основной политической идеей и формой правления.

Он знал, что как Церковь Христова жива, пока сохраняется «малый остаток» праведников, так и Русь, как духовная сущность всецело пребывает там, где собрались верные. Она там, где Русский Дух, а не там, где «срубают головы церквям».