Озеро было прекрасно и до этого. Волшебное, искрящееся, переливающееся в лучах солнца и манящее напиться, смыть все горести и беды, остаться на берегу спокойствия навсегда.

Но Источник лишь теперь показал свой истинный лик.

Он был… Он был тем, чем должен. Источник. Магия. Изначальное капище, где рождалось волшебство, где нет места ни добру, ни злу, где живёт истинное, ничем не омрачённое счастье. Погрузишься в него – и не останется места больше ни для чего.

Долг.

Обещания.

Люди, забытые на той стороне.

Память.

Их нет и никогда не было. Только счастье и свет. Так много света!

И ещё одиночество.

Нежный тёплый ветер перебирал невысокую поросль, разглаживал травы, заплетал зелёные косы веток. Невидимая ладонь поглаживала ленты аира, как по волнам, пробегая по ним к кромке озера, и теряясь в прозрачной воде, не скрывающей ни илистого мягкого дна, готового принять в объятия стопы редкого пловца, ни серебристых стаек чёрточек-рыбёх, ни взметнувших ладони к холодному солнцу подводных растений. Озеро темнело лишь в самой середине, там, где, обжигающий тайной, уходящий в самую глубину, ввинчивающийся в землю на многие-многие ярды и взрывающийся сотнями ключей, темнел омут. Дуб протягивал корни к призывно мерцающему озеру, шелестел ему на ухо нежную песню, рассказывал сказку о том, что мир снаружи, вне Источника, не менее спокоен, прекрасен и чист, что люди умеют понимать и ценить настоящее волшебство, что Богиня, мать, создавшая всех и любящая так, как умеют любить лишь Богини, когда-нибудь обязательно снова поверит в нас.

Знание пришло само. Словно всегда пряталось внутри, но лишь сегодня сорвало покров.

Одинокая. Вечная. Сильная. Она была прекрасна, и она была одна. Всегда, с самого начала времён. Светла, восхитительна, невероятна и… несчастна.

Какой толк в истинной силе, если не с кем её разделить? Зачем уметь любить, если дарить любовь некому? Даже Богиням нужен кто-то. Кто-то, с кем можно делиться светом.

Она создала Его.

Великая Богиня и её Бог-муж. Он стал любимым, частью Силы, частью Изначального и тем, кто помог зародить Начало. Мир хотел родиться, и Миру нужны были Мать и Отец.

Мать-Земля и Отец-Небо; Изначальное Древо и Первый Зверь; Слепящий Светлый День и Чарующая Заботливая Ночь.

И первый, любимый, самый желанный ребёнок стал проклятием, обузой и горем для Богов. Боги создали Мир, но долго ли дитя остаётся младенцем?

Мир пожелал вырасти и забыть их. Ушли боги; ушло знание; ушло единение. Остались лишь ведьмы – отголосок, тусклый всполох памяти о любви Священного Союза. И Равноденствие – плод их любви, последний дар, попытка спасти тех, кто спасаться не желал, снова и снова появлялись на свет, обречённые повторить судьбу тех, кто был Первым: любить; дарить; надеяться. Но снова и снова терять. Веру; друзей; друг друга.

Две половинки разделённого целого, два кусочка, стремящихся собраться воедино и притянуть за собой разрывающийся в ненависти мир, раз за разом в разных телах, в разных странах и временах, в разных судьбах. Сумеют ли хоть раз обрести счастье для счастья созданные? Никто не знает, никому не дано. Лишь одно держит их, заставляет рождаться снова и снова, каждый раз начиная путь сначала – надежда. Та самая крохотная Искра, тот отблеск Изначальной Силы, погасить который не может ничто.

Свет лился отовсюду, казалось, пробивался из-под стоп, обнимал, гладил по спинам, будто подталкивая нас друг к другу, заставляя вжаться, слиться, срастись в чувстве, для которого создавались.

– Мы действительно родились здесь?

Я несмело, боком, подошла к тому самому дереву, осторожно, чтобы не отломить, раскрыла створки кокона.

Белен стал рядом и куда менее трепетно, с нажимом провёл пальцем по тонкому подсохшему шву в глубине колыбельки, в точности повторяющему форму шрама, что я носила всю жизнь. Мужчина провёл второй ладонью по моей спине, отмечая старую рану, что ознаменовала начало жизни и её же конец.

Я сжалась, пытаясь избежать пугающей ласки, но не ушла, не отстранилась.

– У тебя такой же, – произнесла вслух то, что и так оба понимали. Лишь бы не молчать. Лишь бы не выть от горя и неясной потери.

– Кажется, история про нерадивую няньку – редкостное враньё, – усмехнулся он.

– Кажется, большая часть нашей жизни – враньё.

Хотелось не то забраться туда, откуда выгнала меня невидимая жестокая сила, не думать ни о чём, спрятаться от мира, оказавшегося слишком сложным, не то бежать как можно дальше, не верить, выбросить из головы и забыть как страшный сон всё, увиденное в этот день.

Его рука скользнула ниже, дыхание стало слишком близким, слишком тяжёлым.

– Это страшно, верно? – прошептал он мне на ухо. Я кивнула, так и не сумев произнести вслух ни звука, а он обхватил меня второй рукой и выдохнул прямо под кожу: – Но так заманчиво…

Горло перехватило, пальцы захолодели, а щёки обожгло жаром. Огонь и лёд сплелись в невозможном, нереальном танце, грозили уничтожить друг друга, без следа раствориться, исчезнуть, поддавшись страсти, которой нельзя было поддаваться, и которая стала самым правильным и желанным на свете. Если я поддамся, если позволю Силе решать, разве останусь собой? Мы просто сожжём, уничтожим друг друга, растворимся в чувстве, власть которого сильнее каждого из нас. Поддадимся – и навсегда потеряем имена, судьбы, самих себя. Останется лишь воля Великой Богини. Умрут Вирке и Белен. Такие разные, такие неправильные, но такие живые. Пока что.

Я заставила себя вырваться из сводящих с ума объятий.

– Белен, мы здесь не для этого. Ты дал слово.

Помрачнело. Туча накрыла небо или рассеялось наваждение, затмевающее разум?

Белен покорно отступил назад, стиснув зубы:

– Ты послана небом, чтобы изводить меня!

Иногда мне казалось, что это действительно так. Но сказать это, извиниться, хотя бы взглянуть ему в глаза я не успела.

– Ай! – я отдёрнула руку от дерева и уставилась на выступившую у запястья алую каплю. – Оно цапнуло меня!

Тени прошлого языками тумана выглядывали из-за молодой поросли, прятались в морщинах коры стариков-исполинов, скользили над землёй. Невесомые прозрачные нимфы укутывались в клочья ветра, склоняли головы, не поклоняясь, но торжественно приветствуя место, пронизанное Силой, вздымали руки к небу и тянули к земле, силясь соединить разделённое, собрать воедино разорванное, стать нитью, связующей Мать и Отца, Землю и Небо, Богиню и Бога. Силясь, объединяясь, делясь каждая всем, что дорого, сплетаясь в хороводе танца с сёстрами, возжигая факелы предрассветной надежды.

Ведьмы, которых давно нет в живых, принимали и дарили жизнь, призывали её в мир и готовились, не жалея, отдать всё до крохи, лишь бы хоть мало отплатить любовью за любовь той, что выскребла из сердца остатки чувств, дабы одарить ими нас.

Хоровод огибал озеро, девы касались воды босыми ступнями, не тревожа гладь, не приминали травы призрачными бледными ногами, не разбрызгивали, как бывало когда-то, тепло вместе с искрами огней, но сквозь годы, столетия танцевали, пели неслышную хвалебную песню Матери и кружили, кружили, кружили!..

Сердце трепетало в груди, колотилось, как цепной пёс, просясь присоединиться к ритуалу, билось, зазывая застывшую истуканом хозяйку. А я и вдохнуть боялась, чтобы не развеять, не спугнуть прекрасное видение.

Ведьмы танцевали, ускорялись, уже не качаясь на спокойной ряби музыки, а отчаянно разрывая души в лохмотья, бросаясь в грозовые волны, становясь частью бушующей пляски. Песня лилась, звала, колотилась в прозрачную стену междумирья, пытаясь набраться духу, встрепенуться, восстать фениксом и… зазвучать! Как прежде, как когда-то. В полную силу, в полном праве, без страха и ненависти, без меры и границы!

Ведьмы танцевали. Ведьмы смеялись. Серебрили влагой глаза, которым при жизни не дано было разглядеть то счастье и свободу, что ждут за чёрным занавесом, рождающим в нас один лишь страх.

Я сделала шаг к ним: возьмите в хоровод! Поймайте за руку и не отпускайте, сёстры! Там никто из нас не одинок, там нет боли, я знаю. Я не боюсь, не жалею, только впустите!

Почва чавкнула под сапогом, выдёргивая из чудесного сна, который поутру никак не можешь вспомнить, но меньше всего желаешь забыть. Тени посветлели, истончились льдинками под ласковым солнцем дня, отступили в ночь: ещё не время. Потом, потом, когда настанет пора.

Они исчезли, впитались в землю, разлетелись облаками, отозвавшись неясным спазмом в глотке и влагой на щеках. Я сморгнула и вспомнила, зачем пришла.

И показалась Она. Зловещая и таинственная, чарующая и манящая, суровая, уставшая и бесконечно любящая даже самых непослушных детей. На мгновение в крошечной алой капле отразилось лицо. Или три лица разом: наивная девчонка, влюблённая в собственное сознание; мудрая, сильная Мать, принявшая его взросление; и древняя старуха, которой доставало сил лишь воскрешать в памяти мир, что когда-то полнился верой, звенел магией. Замкнётся ли цикл, повторится ли сначала? Родится ли опять Богиня, как весна сменяет зиму? Повернётся ли Колесо года наново или, завершив свой цикл, остановится, замрёт на веки вечные, покрываясь пылью и паутиной?

Я заворожённо смотрела на Трёхликую.

А Богиня смотрела на меня.

Лес? Озеро? Дерево? Всё те же. Та же я, тот же кокон, что некогда принёс меня в мир. Только брат замер, словно превратился в ледяную статую, обеспокоенно глядя туда, где только что стояла сестра. И ветер не решался закончить свой танец: приподнял листья, взметнул их вихрем, а опустить побоялся, прислушиваясь к тихой песне, что раньше пряталась за дребезжанием воды.

Я повиновалась звуку, обошла вокруг дерева, ведомая странным бормотанием.

Она сидела под дубом, не на троне, как стоило бы, не в окружении свиты, не слепя божественным светом. Она сидела, подтянув, чтобы не мешали, юбки, устало щуря глаза, и вязала крючком яркую, длинную, но ужасно неровную ленту кружева. Надорвавшиеся нити то соединялись грубыми узлами, то накладывались одна на одну, путаясь и хватаясь за хвостики, но рваться не собирались, не давали прервать узор.

Она начала напевать чуть громче, чтобы и пришелица послушала; не прервала вязания, но чуть замедлилась, словно нехотя подстраиваясь под остановившееся время.

Старуха и ребёнок, мудрая мать и наивная девчушка подняли на меня глаза Богини.

Трёхликая улыбнулась – тепло и приветливо – и, не отвлекаясь от своего занятия кивнула на землю рядом: мол, присаживайся.

Так много нужно спросить, так много сказать… Но изо рта вырвалось одно:

– Мама?

Конечно, она не была моей матерью. Или только она и была? Как правильно?

Нет! Этна Ноктис де Сол. Пусть она не родила меня, пусть покинула раньше, чем полагалось. Но только она – настоящая мать. А эта женщина, так невероятно на неё похожая и так ужасно отличающаяся одновременно, – нет. Может она и создала нас с братом. Может меня тянет кинуться ей на шею и разрыдаться, умолять, упрашивать, рассказывать, как страшно и как не хочется решать всё самой, делать что-то, что может оказаться неправильным, идти против чужой воли. Может быть. Но я не стану.

Потому что даже сама Богиня не имеет надо мной власти, и я пришла это доказать.

– Спасибо, – поблагодарила я, игнорируя приглашение. – Я вижу тебя, потому что сама этого хочу или потому, что ты позволила?

Первые слова Богини. Великой Матери. Выдержу ли? Достаточно ли сильна, чтобы осознать то, что она мне скажет?

Я стояла твёрдо, не давая себе пошатываться от напряжения, следила за медленно ныряющим в переплетение ниток и вновь выглядывающим крючком, и понимала, что выглядеть уверенной никак не выходит.

Великая Богиня провозгласила голосом усталой женщины:

– А есть разница? Ты здесь. И ты хочешь говорить. Говори.

Упасть на колени. Объяснять, умолять, упросить дать мне право самой управлять своей судьбой.

– Я тебя ненавижу, – хрипло выдохнула я, едва не сорвавшись на крик от испуга и собственной наглости.

Она ничуть не удивилась:

– Кажется, ты ненавидишь всех, кого пытаешься любить, дочка. За что же меня?

Я попыталась проглотить слюну. Горло отозвалось сухим спазмом.

– За то… За то, что я – не ребёнок. Ты вбросила меня… нас. Ты вбросила нас в этот мир, сделала людьми, так не смей отбирать у нас единственное право, которое есть у людей против богов, – выбор. Он – наш. Мы с Беленом – не Равноденствие. Отдай нам наше право! Я не прошу. Я требую, Богиня, отдай то, что принадлежит нам!

Наверное, я хотела показаться вежливой. Объяснить, как мы росли, рассказать, как напуганы. Попросить. Но оказалось, что пришла требовать, обвинять. И кого?!

Та, кому следовало смешать меня с болотной грязью, и не подумала разозлиться. Крючок не остановился, не замер, лишь медленно мелькал: туда-сюда, туда-сюда, словно, стоит ему прекратить танец, и не станет чьей-то очень важной жизни.

– А с чего ты взяла, что у обычных людей есть такой право?

– Потому что иначе, – а что мне терять? – Потому что иначе ты не пряталась бы в последнем Источнике и не ожидала бы, что Равноденствие исправит этот мир, а командовала бы в нём сама. Потому что иначе не было бы войн и разрушенных семей. Потому что иначе не было бы Равноденствия, а мы, я и Белен, могли бы жить свои жизни. По-своему счастливые.

– По-своему, – подчеркнула она.

– Но свои! – я отчаянно бросилась к ней и упала на землю, не добежав, заглянула в полные беспросветной тоски глаза. Она должна понять меня. Должна отпустить, потому что иначе… Потому что иначе это будет неправильная, несправедливая Богиня, не та, к кому я взывала всякий раз, когда становилось совсем тяжело. – Я всё видела! Я знаю! Ты ведь показала мне, как только я вошла в источник: мы обречены. Каждое из Равноденствий обречено!

– Каждому давался шанс. Поверь, это очень-очень много. Больше, чем было у меня.

Она была со мной на равных. Не требовала поклонения, не приказывала, лишь разъясняла неразумному, глупому ребёнку то, чего он по юности не понимает:

– Я подарила вам счастье. Истинное. Настоящее. Оно уже в вас.

– Оно наше проклятье! Мы не можем, не должны быть связаны!

– Он ведь так не считает, верно?

– Он не понимает…

– А ты, конечно, понимаешь лучше? Тебе-то видней, чем брату!

Я опустила голову, бессильно сжала в кулаках мягкую траву, грозя вырвать с корнем.

– Нет. Но я хотя бы пытаюсь понять. Пытаюсь бороться…

– А зачем? Скажи, дочка, борьба хоть раз тебя порадовала? Кому ты сделала лучше, бросив того, кто назначен богами, кто создан для тебя, кто часть тебя? Все женщины всех миров мечтают о такой любви! Поверь мне, я знаю.

Корни с треском выскочили из земли; умерщвлённая трава бессильно поникла между пальцами.

– Это не любовь. Это гоблиновы путы, которые вяжут нас по рукам и ногам и не дают спокойно жить!

Крючок замер на мгновение. Лишь на один краткий миг, и он показался вечностью, застыв не проглоченным воздухом в горле, остановив сердце на один удар. А потом запустившим вновь.

– Эта связь не даёт вам жить? – засмеялась она, как мать, наблюдающая первые неуклюжие попытки младенца встать на ноги. – Или ты не можешь успокоиться, потому что не признаёшь её? Я уже показала, как сильно страхи тебя сдерживают. Ты считала брата, свою Пару, чудовищем, и лишь теперь увидела, как глупо себя вела, не так ли? Когда же ты наконец поймёшь, что лишь твой страх, лишь твои собственные запреты, не дают вам соединиться в Источник Силы! Не дают тебе колдовать!

– Без него я могу колдовать…

– Потому что без него ты не боишься, не так ли? Но стоит Белену оказаться рядом, как ты начинаешь дрожать, избегать его, как магия перестаёт подчиняться. Ваша связь не мешает тебе. Это ты мешаешь связи. Отдайся ей, прими с благодарностью и покорностью, признай дар Богини. Это всё, что нужно, чтобы понять, кто ты. И больше не придётся страдать, милая, я обещаю! Просто научись доверять ему. И… Мне.

Мир вышвырнул меня обратно. Непреклонно, уверенно, как слепого котёнка за шкирку. Время пошло заново.

– Ай! – я отдёрнула руку от дерева и уставилась на выступившую у запястья алую каплю. – Оно цапнуло меня!

– Эм… Вирке?

– Больно!

– Вирке!

– Не могла же я порезаться?

– Вирке, посмотри на меня!

Я наконец отвлеклась от раны и едва не завизжала. Нет, завизжала. Наверняка. Но собственного крика не услышала.

Темнота.

Тишина.

И всё.

Мир съёжился до капли крови, впитался, растворился и исчез. Не стало ни упрямой Богини, ни своенравного дерева, ни земли, ни неба, даже собственное тело исчезло, растворившись в густой неподвижной темноте.

– Белен! – а вокруг тишина. Крик усыхал, опадал, шурша и рассыпаясь в пепел.

Не так просто вернуться из мира, где обитают боги. По крайней мере, если думаешь, что возвращаться не к кому.

– Вирке?

Он здесь! Я попыталась развернуться, осмотреться, но не увидела, не услышала, не поняла ничего. Пустота. Одна гложущая голодная пустота. Лишь его голос – зов с той стороны, крохотная лодка в бушующем океане, последнее настоящее, живое, держало, светило вдалеке.

– Белен, ты слышишь? Где ты? Где я?

Мгновение стояла тишина. Самая страшная тишина в жизни. Миг, когда я решила, что всё действительно кончилось.

– Не двигайся, – медленно проговорил он.

– Где ты? Ты меня видишь? – я попыталась шагнуть вперёд.

– Вирке, гоблин тебя раздери, замри!

– Почему? Что происходит? Ты видишь что-то?

– Вирке, просто доверься мне! – заорал он в таком ужасе, что бежать хотелось куда сильнее, чем стоять на месте.

– И не подумаю! – отрезала я. Доверять? Ему? Точно нет.

– Я не знаю, что это. Там обрыв или… Или что-то похожее на него. Что если это испытание? Как то, которое позволило нам войти сюда? Что ты сама видишь?

Я наугад выкинула вперёд руку, надеясь задеть брата ногтями. Пусто. Темно. Холодно. И только его голос – единственное, что держит, что ведёт. Единственное, чему можно доверять. Но так страшно!

– Ты издеваешься?! Я и гоблиновой дырки не вижу! Я даже не слышу себя! Где ты?

– Но ты слышишь меня? И ничего не видишь, так? Я понял. Вирке, просто следуй за голосом. Верь мне.

– И не подумаю!

Раздался звук, похожий на удар головой обо что-то твёрдое. И вряд ли только похожий.

– Тогда прыгай, мать твою! Кто сказал, что принимать помощь стыдно?!

И правда, кто? Тот, кто бросил меня в день, когда рядом не осталось никого любимого? Тот, кто предал доверие, когда в целом мире не осталось никого ближе? Тот, кто обещал всегда быть рядом и обманул, выгнал из дома, не пожелав объясниться? Тот, кто теперь просит довериться и принять его помощь. Я зажмурилась, чтобы темнота показалась моим выбором, а не вынужденным испытанием.

– Я не верю тебе. Уже давно нет, не надейся. Но всё равно слушаю.

– Для начала хватит. Повернись налево. Сильнее. Ещё немного. Теперь крохотный шаг вперёд. И снова налево. Так, хорошо. Три шага прямо. Теперь осторожно прыгни. Наклонись и проползи два ярда. Ниже. Всё, можно вставать, – раздалось над самым ухом сдерживаемое хихикание.

Белен стоял рядом: настоящий. Видимый. Ничуть не изменившийся и совершенно спокойный. Такой, каким был только что, до страшной слепоты.

Не двинулись с места ни дуб, ни озеро, ни пушистая поросль под ногами. Я поборола желание кинуться на шею брату и проморгалась, убеждаясь, что действительно вижу.

Белен ехидно улыбался. Куда более ехидно, чем следовало бы человеку, любимая женщина которого чуть не погибла только что. Жуткая догадка возникла сразу же:

– Это ведь не было испытанием?

– Не представляю, – поджал губы он, пытаясь заключить меня в объятия, раз уж сама от благодарности в них не падаю.

– Обрыв был на самом деле? – уточнила я. – Темнота? Эта сгустившаяся жуть?

– Ну да. Но ровно до тех пор, пока ты не согласилась выслушать меня. А потом стало просто весело, – Белен наклонился, чтобы осмотреть поцарапавший меня кокон, осторожно отвёл в сторону острый сучок, видимо, и пустивший кровь. – А когда мы с тобой в последний раз веселились?

– Веселились?! Я думала, что ослепла! Что умираю! – попыталась стукнуть брата по спине, но тот увернулся и перехватил руку.

– И предпочла героически погибнуть, лишь бы не довериться мне.

И правда. Предпочла. Лишь бы справиться самой, лишь бы не зависеть от него.

– Мне почему-то кажется, – Белен устало сощурился на солнце, – что кто-то пытается донести до тебя одну очень простую мысль.

Богиня и Бог. Мать и Отец, дарующие магию как чудо рождения. Создавшие нас как своё отражение и надежду.

Я не могла колдовать рядом с Беленом, потому что рождение невозможно без связи, единения и… доверия. Я видела брата монстром, не хотела верить ему, когда рисковала собственной жизнью. Откуда бы взяться магии единства, если я постоянно пытаюсь разорвать связывающую нас нить?

Поэтому одна я сильнее. Одна я не боюсь, не связана, не разделена надвое и не чувствую, что без него останусь неполноценной.

И он тоже должен быть счастливее один. Просто обязан научиться. Иначе великий дар, огромная сила станет проклятием.

Но Богиня хотела подчинения. Веры. Хотела послушный скот, выполняющий приказы.

Я отшатнулась:

– Это… Это же мерзко! Создать нас как… племенных лошадей, чтобы улучшить стадо? Даже не так. Чтобы починить стойло. Редкостная глупость. Знаешь, мне начинает казаться, что всё это – шутка. Слишком сложно. Слишком неправильно. И слишком значимо для одной непростой истории. Я не стану верить, не стану следовать чужим правилам. Дети не обязаны жить так, как надеются их родители. Я не стану.

Белен совершенно по-родственному обхватил меня за плечи, вздёрнутые кверху от груза свалившейся на них ответственности:

– Знаешь что? – игриво подмигнул он. – Я тоже не стану. Это и правда перебор: мы не должны спасать этот мир; мы ему не обязаны. Нас воспитывали как людей, так почему мы не можем ими быть? Если мы всё равно обречены проиграть, зачем вообще начинать партию? Будут другие Равноденствие, другие судьбы и другие попытки. Их лучше подготовят, научат. Пусть они несут этот груз. Никто не в праве требовать этого от тебя, от нас. Даже сами Боги.

Я вскинула на него благодарные глаза. Понял! Наконец-то он меня понял! Не хочу оправдывать ожидания! Не желаю играть в чужую игру! Не стану следовать предназначению! К гоблинам судьбу!

– Есть только одна крохотная деталь, которая может испортить тебе настроение, – понурив голову, признал Белен.

– Какая же? – неужели есть что-то, что может оказаться ещё хуже?! Воззвала бы к справедливости Богини, да, взглянув на дерево, выпустившее нас в этот мир, и вспомнив обо всей наложенной ответственности, усомнилась, что она внемлет моим мольбам.

Белен прижался губами к моему виску, глубоко вдохнул и наклонился, чтобы сорвать напрашивающийся ярко-синий цветок, вправил его в одну из прядей мне за ухо, полюбовался результатом и тяжело обречённо вздохнул:

– Я всё ещё люблю тебя, – хмыкнул он. – И делай с этим теперь что хочешь.