Мой первый учитель — бондарь, а второй — гитарист

 

Детство опаленное войной

Все биографические повествования обычно начинаются с детства. Я попытался начать свое повествование с юности, но ничего у меня не получилось — раз за разом я вынужден был делать экскурсы в ту прекрасную пору жизни, которая называется детством. Оно у меня все же было, пусть изуродованное войной, замученное голодом, болезнями, но было.

Я родился в городе Бахчисарае летом 1936 года. Детство мое проходило, в основном, в Крыму. Помнить себя начал, примерно с двух лет. В это время у нас в семье родился мой младший брат. Он прожил всего около года и умер от кровавого поноса. Помню, отец нес маленький гробик по крутому склону городского кладбища, а мать шла рядом и плакала. Пока родители строили свой дом, жили мы тогда в доме барачного типа для рабочих эфиромасличного комбината, где и трудились мои родители, а я со своими сверстниками — ребятней трех, пяти лет, уходил гулять в поля комбината, засеянные шалфеем, лавандой и другими целебными травами. Особенно любили мы бродить по плантациям крымской розы, ровные ряды которой простирались на многие километры. Ее лепестки очень вкусные и мы ими наедались до отвала. Когда начинался сезон уборки лепестков, на плантации съезжались наемные рабочие и наш рацион сокращался. Но мы находили замену лепесткам. Это были приторно сладкие черные ягоды паслена. От них иногда побаливал живот, но мы все равно продолжали лакомиться этими такими доступными угощениями природы.

Я часто болел простудными болезнями и когда кашель становился невыносимым, мать делала мне согревающие водочные компрессы. Растирала грудь и спину руками, смоченными водкой, обкладывала вощеной бумагой и закутывала шерстяным платком. После всего этого укладывала в постель, накрывая одеялом. Эта мучительная процедура мне не очень нравилась: становилось жарко, пот заливал все тело, но как ни странно, она заканчивалась моим выздоровлением.

Война, как гром среди ясного неба, всех нас застала врасплох. На городской площади столпившиеся люди слушали сообщения Москвы у прикрепленного к столбу громкоговорителя. По ночам была слышна канонада. Эта немецкая авиация бомбила Севастополь. Была объявлена всеобщая мобилизация. Отца призвали в первые дни войны. Мы с беременной матерью провожали его летним тревожным вечером на фронт. В полной маскировочной темноте новобранцев погрузили в «теплушки» (так назывались переоборудованные для перевозки людей товарные вагоны) и повезли, а где-то через день, под Джанкоем эшелон разбомбила авиация. Очень много людей погибло. Отец получил жуткую контузию и после непродолжительного лечения его возвратили домой. А здесь его ожидала прибавка в семье — еще один родившийся сын.

За день до прихода немцев в город, его покинула местная власть. Начались беспорядки, грабежи и стрельба. Немцы вошли в город ночью при полном безмолвии населения. По брусчатой мостовой, центральной улицы Бахчисарая, шли колонны солдат и техники. Утром горожанам по громкоговорителям, установленных на машинах, объявили, что они должны соблюдать установленный комендатурой «орднунг» — порядок. За нарушение расстрел. Расправы начались незамедлительно. Я видел издали в центре города повешенных людей — то ли активистов, то ли партизан, но близко подойти мне не позволяла младшая сестра матери — тетя Маруся, которая взяла меня под свою опеку — мать была занята грудным младенцем и контуженным отцом. Но ее кураторство надо мной было внезапно прекращено: она через несколько дней попала в облаву, устроенную немцами в центре города, и в отместку за нескольких убитых партизанами немецких солдат, была задушена с другими пойманными в «душегубке» — так в народе назывались карательные спецмашины.

У матери была еще старшая сестра — Евдокия Ивановна. Жила с мужем и двумя сыновьями тоже в Бахчисарае. Мы часто приходили ним в гости и я играл со своими двоюродными братьями. Когда началась война, они уехали из Бахчисарая и пути наши разошлись. А нам тоже пришлось уезжать, но не по своей воле, а по принуждению.

С родителями, 1939г.

 

Отец

О нем надо рассказать особо. Звали его Трофим Васильевич. Родился в 1912 году в селе Коробкино, Курской области. После тяжелой контузии под Джанкоем он потерял речь и слух. Стал фактически глухонемым. А был он человеком недюжинной физической силы. Помню, еще до начала войны, пятилетним ребенком мать отсылала меня к нему на работу с туеском, в котором был уложен нехитрый его обед. Я подолгу мог смотреть как отец с напарником «распускали» по длине огромные бревна на доски. Раньше пилорам не было и доски получали вручную. Бревно укладывалось на высокие козлы, закреплялось, затем пилилось длиннющей пилой с двумя ручками по концам двумя рабочими. Один стоял на козлах вверху, а другой внизу. Сейчас я могу представить какой это был тяжелый труд, а тогда мне нравилось смотреть как опилки словно снежинки кружились вокруг этих козел и падая на землю, образовывали мягкие пушистые горки.

После оккупации Крыма немцами, несмотря на то, что мы с соседями татарами жили дружно, их политическое руководство начало очень настойчиво предлагать русским выезд в другие оккупированные районы. Мы уехали на Украину в село Троицкое, Мелитопольского района к родителям матери. Всю оккупацию отец проработал в сельской кузнице подручным кузнеца — молотобойцем. Деревня без кузницы — что птица без крыльев. Кузница в нашей деревне была одна на три других небольших деревеньки.

Кузнец в деревне лицо уважаемое и неприкосновенное. Ни немцы, ни полицаи кузнецов не притесняли. Я очень часто приходил в кузню и наблюдал как отец тяжелым молотом бил по раскаленной заготовке в то место, куда указывал кузнец своим маленьким молоточком. Готовые топоры, лопаты, подковы опускали в чан с водой. Эту процедуру я особенно любил смотреть. Еще мне нравилось смотреть, как отец подковывал коней. Немцы часто заставляли кузнецов подковывать своих лошадей. Большинство лошадей стояли смирно, когда им отрывали старые изношенные подковы и прибивали новые, но были лошади и очень нервные. Чтобы их подковать нужна была большая сноровка и сила.

Несмотря на то, что вокруг шла жестокая война, мы со своими сверстниками — ребятней нашей улицы, часто играли в войну. «Стреляли» в своих противников из деревянных ружей и пистолетов. У меня был деревянный пистолет, покрашенный черной краской, и я гордо носил его на перекинутой через плечо бечевке.

Однажды, когда наша деревня уже стала прифронтовой и немцы готовились к отступлению, я разгоряченный очередной игрой, выскочил из калитки на улицу, а по ней шли два немецких офицера. Не знаю почему, я своим «пистолетом» прицелился в них и стал «стрелять». Дальнейшее хорошо запомнил. Один из офицеров, увидев наведенный на себя деревянный пистолет, начал расстегивать кобуру своего пистолета, товарищ схватил его за руку и между ними завязалась борьба. Этим воспользовалась моя бабушка, сидевшая на лавочке у калитки. Она схватила меня и мигом затащила во двор. В тот день моя задница была исполосована отцовским ремнем, а пистолет благополучно сгорел в печи. Родителей матери я плохо помню. Дедушка болел и лежал в постели. Бабушка была очень доброй ко мне, рассказывала сказки, подкармливала меня краюшками хлеба, который пекла в огромной печи, стоящей во дворе. Фактически она не растерялась и увела меня от беды. Во время освобождения деревни от немцев наступающими частями Советской Армии снаряд, не известно с чьей стороны, угодил в дом родителей. Не успевшие спрятаться в погреб дедушка с бабушкой погибли, а мы, сидевшие в погребе, уцелели. Тогда много деревенских жителей пострадало. Были убитые и раненые.

Слух к отцу возвратился полностью, но речь его понималась с трудом. Как только село было освобождено, отец вместе с кузнецом, который был нашим соседом по дому, ушли на войну и служили вместе. Сосед часто присылал письма в отличие от отца, который, видимо, не любил писать. Мы с матерью ходили к соседке слушать их. Солдатские письма приходили не в конвертах, а писались на листе бумаги. Затем этот листок складывался треугольником так, чтобы на чистой стороне можно было написать адрес получателя и отправителя. Адрес отправителя обычно состоял из номера войсковой части. Марок не было, зато стоял штамп о проверке цензурой. Сосед описывал солдатские будни. Писал, что в рукопашных схватках мой отец не раз выручал его и других своих товарищей в трудных ситуациях, наводя ужас своей силой на фашистов. Очень уж заметной фигурой он был. Однажды соседка сама пришла к нам и со слезами на глазах дала прочитать письмо матери. Я запомнил на всю оставшуюся жизнь фразу из письма: «А Трохыма вбыв снайпер. Куля попала в лоб и вырвала потылыцю…»

Отец погиб первого февраля 1944 года, провоевав всего несколько месяцев, но принял смерть как настоящий воин — лицом к врагу, а 16-го февраля родился мой третий брат Иван. Я дату его рождения запомнил очень хорошо. Накануне несколько дней шел мокрый липкий снег, забивавший единственное в нашей времянке окошко большими хлопьями, отчего дневной свет слабо пробивался в нее. Мать лежала на кровати и когда начались предродовые схватки, отослала меня за бабкой-повитухой, которая жила очень далеко от нас. Я бежал по центральной деревенской улице, проваливаясь по грудь в сугробы, которые очень тормозили мое движение, но успел привести повитуху до начала родов. Они прошли благополучно. В дальнейшем времени, когда Иван был в детском доме, в документах ему поставили дату рождения 16 августа, что не соответствует действительности, но, как говорится, нет худа без добра — теперь он на полгода стал моложе.

С наступлением весны в освобожденном селе Троицком начал образовываться колхоз, но мать работать в нем не могла из-за грудного ребенка и еще двух малолетних детей. Дом родителей матери был разрушен, и мы жили во времянке у соседей, что очень угнетало мать и она решила уехать в только что освобожденный Крым.

 

Мать

Ее звали Ефросинья Ивановна. Девичья фамилия — Волобуева. Родилась в 1917 году в селе Троицком. Вернулись мы в начале лета 1944 года в свой дом в Бахчисарае. Мать оказалась, как говорится, связана по рукам и ногам детьми: мне, старшему — восемь лет, среднему — три и младшему четыре месяца. Детских садов, а тем более, яслей, в городе не существовало, и ей пришлось найти работу не по специальности: она устроилась работать уборщицей в райисполком. Вставала в пять часов утра и пока мы спали, шла на работу — убирать кабинеты.

Зарабатывала она немного, но нам помогала назначенная пенсия за погибшего отца, правда, она тоже оказалась не Бог весть какая. К тому же у нас во дворе имелся небольшой огород, где помимо всего прочего росли лебеда и крапива, которые мы использовали для варки зеленого борща. Хлеб выдавали тогда еще по карточкам. Нам полагалось на семью один килограмм, четыреста пятьдесят граммов черного, не очень качественного хлеба. Из пункта раздачи хлеба я бережно нес наш паек домой, но соблазн откусить кусочек был так велик, что я порой не выдерживал искушения и приносил паек обкусанным со всех сторон. Мать меня слегка бранила, но никогда не уменьшала мою долю хлеба.

Тут подошла осень и мне нужно готовиться идти в первый класс. Ни учебников, ни тетрадей не было. Мать насобирала на работе выброшенных использованных листов бумаги, на обратной их стороне карандашом начертила косые линии, клеточки, сшила нитками по 12 листов и получились тетради. С чернилами проблем не было. Их мы носили в школу в специальных чернильницах — «невыливайках». Проблемы оказались с перьями. Они ценились на вес золота. Самые популярные назывались «рондо» и были большой редкостью. Букварь в школе выдавали один на троих, живших по соседству таких же первоклашек. Одноэтажная начальная школа размещалась в пределах пяти минут бега от нашего дома, что меня очень устраивало. Наш класс окнами выходил прямо на школьный огород, и мы осенью частенько незаметно для учителя через окна совершали набеги туда, опустошая капустные и морковные грядки.

Осенью голода не чувствовалось. Вокруг росли леса с зарослями кизила и лещины. Яблоки и груши созрели в покинутых татарами садах. Где-то их охраняли, но в большинстве они были без охраны. Мы с матерью старались запастись на зиму этими дарами природы: резали яблоки и груши и сушили на своем огороде. Как известно, татарское население оказалось репрессированным и высланным из Крыма, а их дома в большинстве оставались пустыми. Мы там находили брошенные вещи, мать их стирала, и мы донашивали все, что можно одеть.

С обувью было трудней. Однажды мы нашли в каком-то доме несколько кусков выделанной толстой кожи. Мать пошила себе и нам из нее, так называемые постолы — это примитивная обувь из куска кожи, стянутая по краям кожаной лентой и завязывающаяся на щиколотке. Это случилось где-то в январе, а до этого я из-за отсутствия обуви, в школу ходил частенько босиком. Мне очень нравилось по пути в школу голой пяткой разбивать тонкие льдинки на замерзших лужицах. А в классе я отогревал ноги у печи. В школе центрального отопления не было. Печи топились дровами или углем и устроены они были весьма оригинально. Одна круглая, в виде афишной тумба на два смежных класса. Половина диаметра в одном, половина в другом. В нашем классе в печи была дверца, в которую учитель периодически засыпал совком уголь из стоящего рядом ведра.

Известие о Победе мы услышали утром солнечного дня 9 мая. Люди обнимались, целовались, на улицах было шумно и весело, где-то играл духовой оркестр… Через некоторое время соседки — материны подруги, стали бегать на вокзал и встречать поезда с возвращающимися с войны солдатами. Только наша мать никуда не бежала, а тихо плакала, отворачивая от нас лицо… А солдаты возвращались. В основном, демобилизованные по причине тяжелых ранений. Вернулся и наш сосед татарин. У него была прострелена правая рука, висевшая беспомощно вдоль туловища. Мы с матерью очень сочувствовали его горю, когда он плакал во дворе пустого дома своих родителей, попавших под репрессию.

Первый класс я закончил, как говорится, ни шатко, ни валко. Братья подросли и мать стала доверять мне их опеку, уходя на работу. Лето в предгорья Крыма приходит рано. В конце февраля зацветают абрикосовые и миндальные деревья, а в мае появляются зеленые плоды абрикосов. Понятное дело, в пределах нашей досягаемости созревать они не успевали. Зеленые абрикосы заменяли нам порой завтрак и обед. Затем наступала очередь шелковицы. Она нескольких сортов. Ранняя, более мелкая и приторно сладкая, но есть особенная, поздняя. Она черного цвета, очень крупная и сочная. Когда наступала пора ее созревания, то я брал с собой братьев и шли мы к подножью северного скалистого склона бахчисарайского ущелья. Там, в основном, деревья этой шелковицы и росли. Усаживал под деревьями братьев и лазил по веткам собирая урожай. Наедались до жуткой оскомины на зубах. Вся бахчисарайская ребятня в этот период времени была измазана трудно смываемым соком этой шелковицы.

Северный склон бахчисарайского ущелья

Зиму 1946 года мы встретили в голоде и холоде. Запасы сухофруктов закончились. Есть постоянно хотелось. Теплая одежда, которую мы нашли в татарских домах, была ветхой и уже износилась. Иногда нам доставались по распределению властями города, так называемые, «американские подарки» — продуктовые пакеты. Они содержали, в основном, консервы, галеты (род печенья) и сало шпик. Мы старались растянуть подольше эти деликатесы. Погреб у нас отсутствовал. Да он вообще-то был и не нужен. Продукты у нас долго не хранились — мы все съедали за два-три дня. Но то, что оставалось, приходилось хранить в тщательно запираемом ящике стола или подвешивать на проволоке к потолку. Эта мера была вынужденной, потому что в окрестных домах, и в нашем тоже, обитали полчища крыс. У нас была кошка Мурка. Она считалась полноправным членом семьи, и мы старались ей выделять ее долю продуктов. Каждую ночь она душила две — три крысы, мы залечивали её раны, полученные в битвах с пацюками (так украинцы называют крыс). Но однажды нашли её мертвой — пала в неравной схватке.

И тут мать задумала уехать в Курскую область, в село Коробкино, где жили родственники отца. В этом селе, оказывается, Таратухиных — полным-полно и почти все приходятся нам родственниками. С голоду, посчитала мать, умереть не дадут. Видя, что нам «приходят кранты», мать собрала в узел все нехитрые наши вещи, взяла на руки младшего Ивана, дала нам со средним Владимиром нести узел, и пошли мы на вокзал, оставив свой дом с заколоченными досками окнами и дверью.

Денег на билеты до конечной станции, сейчас вспоминаю, у нас не хватало. Покупали до ближайшей недорогой билет, чтобы попасть в вагон, а далее следовали «зайцами». Нас, естественно, в пути два раза вылавливали и высаживали. Последний отрезок пути нам нужно было проследовать до города Льгова Курской области. На вокзале, не помню какой станции, мать стала спрашивать у железнодорожников: «Как попасть в поезд, идущий на Льгов»? Скорее всего, ее не поняли и указали на поезд, идущий на Львов. Сердобольные проводницы успели затолкать нас в вагон уже отходившего этого поезда, и мы поехали. На этот раз никто у нас билетов не спрашивал, никаких контролеров в пути не встретилось. Ехали около двух суток. В пути нас проводницы подкармливали продуктами из своих небогатых рационов. Мать, разморенная теплом вагона, ехала в полудреме с ребенком на руках и только на вторые сутки поняла, что едем не туда. Но махнув рукой сказала: «Будь, что будет».

Вышли на вокзале во Львове и пошли в зал ожидания поездов. Не знаю, сколько ночей мы там провели. Милиционеры проверяли у матери документы, но из вокзала не удаляли, как других бездомных. Видимо, чувство сострадания брало верх над «буквой Закона». Мать стирала детские вещи в туалете и сушила их на батареях отопления. Некоторое не очень продолжительное время нам удалось ночевать в комнате матери и ребенка.

А с наступлением каждого утра мы всегда шли на рынок и там побирались. Хотя, слово «побирались» будет не совсем верным. Точнее можно сказать — работали, а это совсем не то, что тупо просить милостыню. Это пришло матери в голову после того, как мы увидели играющего уличного скрипача, которому прохожие в футляр от скрипки клали мелочь. Она решила, что и мы сможем таким образом «зарабатывать». Как это происходило у нас? Львов — это европейский город и рынки там отличались от большинства российских своей чистотой и ухоженностью. В большинстве они были крытыми. Мы приходили на рынок, мать усаживала среднего Владимира на подстилку, давала ему на руки двухлетнего Ивана, а сама вместе со мной становилась рядом, и мы начинали петь.

Мать отличалась феноменальной памятью, в ее репертуаре имелось множество украинских, русских и даже татарских песен, не говоря уже о песнях о войне. Начинали, как всегда, с песни из западноукраинского фольклора:

«Дай же, дивчина, руку на прощаня: можэ останний вжэ раз. Пришла хвылына — час идты до бою — мусю сполняты приказ…». Народ из любопытства останавливался, вокруг нас собиралась толпа. А мы продолжали: «Йихав козак за Дунай, казав дывчино прощай…». Наши голоса с матерью сливались в один, но пели мы не в унисон — я ей, как она меня учила, «вторил» (скорее всего в терцию). Особенно мне это удавалось в песнях: «Ой, на гори та жницы жнуть, а по пид горою, яром — долыною козакы йдуть…» и в веселой — «Ой, дывчино, шумыть гай — кого любышь — вы-и-бырай!» Но в грустных украинских песнях мать переходила на сольное исполнение. У нее был высокий, сильный и очень красивого тембра голос. Скорее всего, это было сопрано, как я сейчас думаю. Вместе с моим детским альтом это, наверное, вызывало восхищение у слушателей.

Но когда она пела сама, лично у меня, как говорится, «пробегали мурашки» по коже: «Ой, нэ свыты, мисяченько, нэ свыты ни ко-о-о-о-му…». Её голос главенствовал в шуме базара, плыл над толпой и уносился к сводам крыши. Она пела о трагической любви, о разлуке с милым и такая тоска была в ее голосе, что никто не проходил мимо равнодушно. Даже пожилые гуцулы, приезжавшие на рынок из горных селений, останавливались и слушали. А я смотрел на их красиво расшитые меховые безрукавки из овчины и думал: «Вот бы мне такую». Мое старенькое штопанное перештопанное пальтишко меня совсем не грело. Затем мать переходила к другим украинским песням с более оптимистическим содержанием, но тоже очень грустным: «Стоить гора высокая, а пид горою гай…». А заканчивала всегда одной и той же песней: «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная — видно хочь голки сбырай, выйды коханная хочь на хвылыночку…». Когда она отдыхала после исполненной песни, вступал в сольное пение я. Не знаю — хорошо я пел или плохо, но точно знаю — громко. Во всяком случае, галдеж воробьев, которые стайками носились между прилавками торговцев семечками и зерном, я заглушал своим простуженным голосом: «По полю танки грохотали, танкисты шли в смертельный бой, а молодого командира несли с пробитой головой…». Я знал тоже много песен и военных, и тюремных: «Я помню тот Ванинский порт, и вид пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…». Особенным успехом у слушателей пользовалась старинная песня: «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла, своему родному сыну передачу принесла. Передайте передачу, а то люди говорят, что по тюрьмам заключенных сильно голодом морят…». Видимо, эта песня была близка многим по своему содержанию. Время было такое.

Конечно, у большинства людей эта картина: мать с тремя детьми — вызывала сострадание, и они жертвовали нам и деньги, и продукты. Но находились и такие, которые допытывались: «Москали…?» Мать отвечала: «Цыгане». Как сейчас помню, мать говорила: «маскируемся под цыган». Это не вызывало сомнения потому, что уж очень пестрой выглядела наша татарская одежда, которую мы донашивали второй год. Но с цыганами нам пришлось все же познакомиться. Видимо, вокальные данные матери не остались ими незамеченными. Они восхищались ее голосом и пригласили в свой хор. Это были добрые цыгане. Нас они не обижали, с их детьми мы быстро подружились, а мать отрабатывала «свой хлеб» в цыганском ансамбле. Цыганки быстро обучили мать гадать на картах. Нам осложнял жизнь языковой барьер. Цыгане кроме своего цыганского, хорошо владели и местным — непонятно каким языком, напоминавшим украинский, но с примесью польских и венгерских слов. Русским языком они не пользовались.

С цыганами мы попали в город Жовкву, сейчас он называется не так, расположенный в 40 километрах от Львова. Голода там не было. С цыганами мы расстались (мать отказалась кочевать в Румынию), обосновавшись в пустующей квартире на окраине городка. Мать за время пребывания у цыган с успехом окончила «цыганский факультет» и мы с нею ходили по окрестным селам, вполне профессионально предлагая свои «актерские» услуги. В некоторых домах нас гнали прочь, иногда травили собаками, но в большинстве кормили и даже пускали на ночлег, при этом мы заметили, что чем богаче дом, тем хуже к нам отношение. В одной из крупных деревень мать нанялась штукатурить дом, а специалистом она была хорошим. Хозяин оказался председателем сельхозартели и уговорил ее остаться работать у них, предоставив пустовавший домишко.

Сейчас, когда много говорят о Ванге, я вспоминаю о матери. Была ли она экстрасенсом, сказать не могу, но было что-то у нее от магии. Она гадала на картах не хуже цыганок. Слава о ее способностях предсказывать судьбу, а также узнавать, жив или умер человек, на которого раскидывались карты, быстро облетела все окрестные села. Её даже испытывали несколько раз, подсовывая фотографии умерших людей с просьбой узнать их судьбу. Но ни разу она не ошиблась. Очереди к ней собирались огромные. Особенно укрепилась за ней слава предсказательницы. Однажды, когда она, видя, что сосед грузит мешки с пшеницей на телегу и собирается на мельницу, сказала: «Грицько, не надо сегодня ехать. Там будет, я так вижу, большая беда». Григорий послушался, а вечером пришла весть о том, что бандеровцы у млына (мельницы) постреляли многих селян и забрали муку.

Денег мать за гадание не брала. От продуктов не отказывалась. Жили мы в этой деревне по 1949 год. Я ходил в украинскую школу, где все говорили только на украинском языке. Но внезапно все изменилось. Мать затосковала по Родине, и мы вернулись в Крым в свой дом в городе Бахчисарае, где она и умерла через пять лет от рака. Но если говорить честно, то, когда мы вернулись домой, мать рассказывала, что тоска по Родине у нее была, но не столько сильной, чтобы собрать вещички и в спешке убежать из этого села. Дело в том, что погадать на картах к матери часто прибегали жены бандеровцев, скрывавшихся в окрестных лесах. Они матери по секрету рассказывали о намерениях своих мужей. Видимо, так было и с мельницей. А когда одна из них рассказала о намерениях «лесных братьев» вырезать всех русских, живущих в районе, то приняла это решение.

Умирала она очень тяжело. Последний месяц жизни находилась в бахчисарайской городской больнице. Когда медсестра сказала мне, что жить матери осталось несколько часов, я забрал из детприемника (в то время так назывались учреждения, распределяющие по детским домам беспризорных детей) своих братьев и привел их в палату к матери. Она была в беспамятстве, но, когда мы окружили ее постель, она вдруг открыла глаза и маленькие две слезинки покатились по впалым ее щекам. Она молча смотрела на нас, а потом жилка на ее шее перестала пульсировать. Я сказал тогда братьям, что мы теперь круглые сироты… Но, как оказалось, я все же ошибался.

 

Подхватил туберкулез

Зараза

Вернулись мы в Бахчисарай, где мы отсутствовали целых три года. Дом наш благополучно пережил отсутствие хозяев, но встретил беглецов осенней прохладой. Особенно холодно было ходить по глиняному полу — деревянный так и не успели до войны родители настелить. Мать задумала сложить в доме русскую печь с лежанкой для всей семьи. Помимо штукатурной работы она знала печное дело и могла сложить самую замысловатую по конструкции печь. Но для это цели нужен был кирпич, а в условиях нашего города — это почти непреодолимая задача. В Крыму в то время основным строительным материалом был инкерманский белый камень и ракушечник.

Бросились мы на поиски дефицитного кирпича. И представьте себе — нашли! Но для этого нужно было разобрать сарай в пустующем татарском дворе. По большому счету нужно было совершить мародерство. Но что нам оставалось делать? Замерзать или соблюдать приличие? Следуя заветам Ильича, мы пошли «другим путем», образовав организованную преступную группу в составе четырех человек. В течение недели, по ночам мы крушили сарай и таскали кирпич. Устали до чертиков, но мать приступила к кладке печи.

Я, конечно, ей помогал. И вскоре вся наша семья блаженствовала на огромной теплой лежанке. С дровами особых проблем мы не ощущали, но иногда я и мать ходили в ближайший лесок за сушняком, а когда нам выделили тонну угля, то жизнь вообще стала замечательной.

Но не долго пришлось мне нежиться на теплой печи. Стал я подозрительно покашливать и температурить по ночам.

— Ну-ка подойди ко мне, дружочек, — ласково сказала мне пожилая врач-терапевт, когда мать привела меня в городскую поликлинику, — раздевайся. Теперь дыши глубже. Не дыши. Опять дыши…

Она долго выслушивала мои легкие трубочкой под названием стетоскоп, выстукивала по моей груди и бокам пальцами и поставила неутешительный диагноз: туберкулёз! Он подтвердился рентгеном и анализом мокроты.

Определили меня на лечение в симферопольский детский противотуберкулезный диспансер, где стали интенсивно пичкать лекарствами, а когда я пошел на поправку, направили на долечивание в детский санаторий в Ялту. Там я пробыл два месячных срока. Иногда вспоминаю эти два месяца в Ялте и память уносит меня в это прекрасное время. Да, именно прекрасное, несмотря на смертельную болезнь!.. Забота персонала, хорошее питание и самое главное, обстановка — способствовали выздоровлению.

В санатории палаты девчонок и мальчишек были на разных этажах, но все культурные мероприятия проводились совместно. Часто нас водили на экскурсии. Были мы доме-музее А. П. Чехова. Его жена Ольга Леонардовна рассказывала нам о жизни Антона Павловича, показывала его личные вещи. Больше всего меня поразила его библиотека. Столько книг я никогда не видел. Наверное, после этого у меня появилось желание читать, превратившееся в страсть.

Водили нас по утрам к морю. Поскольку наш санаторий находился на окраине города и до городского пляжа было не меньше двух километров, то мы приходили на пляж, находившийся рядом. А это был «лечебный» пляж. В центре его под большим цветным зонтом всегда сидела за столом медсестра в белом халате, что не очень гармонировало с окружающими, которые были в костюмах Адама и Евы. Сейчас такие пляжи называются нудистскими, а тогда мы такого слова даже не знали. Справедливости ради, надо сказать, что этот пляж имел условную границу, разделявшую его на две половины: мужскую и женскую. Но нарушители этой границы, как с той, так и с другой стороны, не подвергались немедленному выдворению. Они спокойно могли дефилировать между голых тел, как в одиночку, так и парами, не признавая никаких кордонов.

Я был в старшей группе, и мы, четырнадцатилетние подростки, — уже кое — какие понятия о различии полов имели. Но видеть совершенно голых мужчин и женщин, непринужденно общавшихся между собой, как ангелы в раю — было большим интересом для нас. Нас всегда приводили, девчонок и мальчишек отдельно, на свои половины и там мы принимали солнечные ванны, купаться нам не разрешали, но побегать по мокрому песку у самой воды было можно. По вечерам мы пели пионерские песни, играли в какие-то игры. Там я признался в любви одной девочке, она сказала, что меня тоже любит. Не помню, целовались мы или нет. Скорее всего — нет. Туберкулезным это делать нельзя. Но на экскурсии мы всегда ходили рядом, взявшись за руки, а вечером перед сном всегда желали друг другу спокойной ночи.

Выписали меня поправившимся и окрепшим. Лечащий врач, молодая симпатичная женщина провела со мной напутственную беседу:

— Длительное пребывание на солнце исключить, ни в коем случае не купаться в море, — говорила она, — питаться разнообразно и калорийно…

А я смотрел на ее грудь под белым халатом и представлял ее на этом «лечебном пляже» голой. Гены начинали буйствовать, что свидетельствовало о выздоровлении.

Пока я поправлял пошатнувшееся здоровье в санатории, мать переехала в Балаклаву и стала работать на железной дороге стрелочницей. Жилье ей предоставили в семейном общежитии в отдельной просторной комнате. Я быстро подружился с местной ребятней и все лето наплевательски относился к рекомендации врача, играя в футбол и часами пропадая со своими братьями на берегу моря. Туда мы попадали, минуя разрушенную временем Генуэзскую крепость, стоящую на вершине скалистой гряды. Сам я научился плавать давно, но и братьев научил сносно держаться на воде. Правда, что касается калорийной пищи, то здесь я следовал предписанию врачей — питался калорийно, но не очень разнообразно. Килограммами ел мелкую морскую рыбку, которую мать покупала у местных рыбаков. Местные жители приходили на пирс и встречали разгружающиеся рыбацкие баркасы. Некондиционную мелочь рыбаки тут же ведрами очень дешево продавали населению. Это нас сильно подкармливало. Но особым деликатесом для нас была черноморская акула — катран. После каждой своей получки мать ходила со мной на рынок, и мы там покупали куски этой рыбы. Мясо очень сухое, но если его жарить на ее собственном жире, которого было достаточно в ее печени, то это было очень вкусно.

И, конечно же, безотцовщина не могла не сказаться на моем воспитании. Я был довольно хулиганистым и шкодливым подростком. Рогатка из красной резины американских автомобильных камер всегда болталась на моей шее, и я из не «стрелял» по любой цели. Мать с утра до вечера на работе, младший Иван в детском саду, а мы со средним Владимиром оказывались предоставлены самим себе. В августе на виноградниках пригородных совхозов созревали ранние сорта винограда, и мы совершали туда набеги. Охранялись эти виноградники очень серьезно. Помимо сторожей там были и конные объездчики. Иногда нам удавалось безнаказанно полакомиться добычей, но однажды меня поймал объездчик и жестоко отхлестал кнутом. Все было бы, как говорится, поделом. Но он отобрал у меня новенькую фуражку-семиклинку, которую купила мне мать для защиты от солнца. Я его умолял вернуть ее, но тщетно. И это могло стоить ему жизни. Да, да — не удивляйтесь! В окрестностях Сапун-горы в Отечественную войну были ожесточенные сражения за Севастополь. В оставшихся траншеях и окопах балаклавские мальчишки откапывали порой страшные находки. Сколько моих сверстников здесь погибло и сколько осталось калеками — точно сказать не могу. У многих имелось разное оружие. Лично у меня был автомат ППШ абсолютно боеспособный. Я из него пробовал стрелять по бутылкам и весь запас патронов израсходовал. Смазанный и почищенный он у меня лежал в подвале дома. И если бы я нашел еще патронов к нему, а это было делом времени, то неизвестно чем бы вся эта история с объездчиком закончилось. Было у меня тогда несколько штук гранат. Мы их называли «лимонками», но бросать гранаты я побоялся из-за возможности убить еще и лошадь. Она ведь была ни в чем не виновата.

Когда мать узнала при каких обстоятельствах я лишился новенькой фуражки, то взяла меня за руку, и мы пошли в правление совхоза. Там мы ничего не добились. Над нами еще и посмеялись. Это укрепило мое решение отомстить объездчику. Я рассказал об этом матери. Мать страшно возмутилась:

— Разве стоит человеческая жизнь какой-то тряпки? Пусть он ею подавится. Убить человека, а потом всю жизнь носить на себе этот грех… А если у него есть дети и они останутся без отца? Нам хорошо сейчас без отца?..

Это на меня сильно подействовало. Пришлось доставать из подвала автомат и гранаты. Мать отнесла их в милицию. Там к таким находкам были привычны и лишних вопросов не задавали.

 

«Отца убила война окаянная, а мать от горя и досады умерла…»

Песня

Осенью 1951 года мне надо было получить для школы справку о состоянии здоровья. Рентгенолог в Севастополе долго сравнивал мои старые снимки с новыми и сказал, что очаги туберкулеза закальцинировались и угрозы для здоровья он не видит. В школу меня допустили. В городе была прекрасная школа со своим стадионом, где помимо волейбольной площадки было и футбольное поле на котором разгорались нешуточные баталии между классами. Мой 5 «А» частенько выходил победителем даже в игре со старшеклассниками. В пятом классе я полюбил математику, и эта любовь осталась у меня к ней на всю жизнь. Я хорошо помню учителя. Он был инвалидом. Невысокого роста из-за горба, но с удивительно громким, низкого тембра голосом. Он оказывал на класс магическое влияние, когда все математические формулы заставлял нас хором повторять за ним: «Чтобы дробь на дробь разделить, нужно числитель первого числа умножить на знаменатель второго и поставить это в числителе, а числитель второго на знаменатель первого и поставить это в знаменателе нового числа»… Правда, в классе находились шутники и на переменках, подражая учителю скандировали: «Чтобы дробь на дробь умножить надо зубы растревожить, нос в лепешку превратить и затылок сократить». Но все мы очень любили нашего учителя математики и в классе не было двоечников по этому предмету.

А русский язык мне давался с большим трудом, видимо, повлияло обучение в украинской школе. Зато немецкий язык я знал лучше всех в классе. Учительница меня хвалила за произношение и словарный запас. Ну, конечно, я более двух лет слушал в оккупации этот язык, и он мне крепко врезался в память!

В Балаклаве нам жилось очень хорошо. Мать работала посменно на балаклавской железнодорожной станции. Эта станция обслуживала горнодобывающую промышленность страны. Три, а то и четыре раза в сутки, в прилегающих к городу возвышенностях гремели взрывы. Это шла добыча карьерным способом известняка — важной присадки, так называемого флюса, для доменных печей. Матери работа нравилась, но тут вдруг поступил приказ о переводе её по производственной необходимости на полустанок в семи километрах от Балаклавы. Железнодорожная линия была одноколейной и на этом полустанке встречные поезда разъезжались. Жилье нам предоставили в деревянном бараке. Большая однокомнатная квартира без всяких удобств. Кухня на четыре семьи. Вода в колодце. Туалет на улице. Работа у матери тоже стала адской. Нужно было бегать по двести пятьдесят метров от одной стрелки к другой чтобы поезда смогли разойтись.

А мне теперь надо было ходить в городскую школу по четырнадцать километров в день. Мой шестой класс учился во вторую смену. В школу я иногда добирался на товарняке, а обратно шел пешком. Зимой в полной темноте по шпалам в любую погоду. К полустанку прилегал небольшой поселок, в котором была четырехлетняя начальная школа, куда ходил мой средний брат во второй класс. Естественно, мать долго такие условия жизни вытерпеть не смогла. Как только в школах закончились занятия — она уволилась, и мы вернулись в свой дом. Но тут же мать устроилась в строительную организацию работать штукатуром, и мы переехали в поселок Верхне — Садовое к месту ее работы. Строились одноэтажные дома для переселенцев в Крым из средней полосы России. Нужны были крестьяне для работы в садах на замену выселенным татарам. Как выяснилось позже, приезжавшие не имели никакого понятия о садоводстве и сады пришли быстро в упадок.

Проработала мать до августа 1952 года и стала чувствовать себя очень плохо. Уволилась. Все время она жаловалась на боли в желудке. Не знаю, что доконало мать: то ли плохое питание, то ли тоска по нашему отцу? Все время она жаловалась на боли в желудке. Рентген желудка долго не делали по причине отсутствия бария — контрастного вещества, а когда сделали, то отправили в Симферополь на операцию.

Я перешел учиться в вечернюю школу и поступил работать, став кормильцем семьи. Мать после операции прожила более года. Никаких обезболивающих лекарств ей не выписывали, и она страдала от нестерпимой боли. Только когда положили в городскую больницу, то стали колоть лекарства на основе морфия. Похоронить мать мне помогла моя артель, в которой я работал. Братья оказались в детдоме поселка Танковое, что в 20 километрах от Бахчисарая. Я часто их навещал, и мы уходили купаться на речку Бельбек. Наш путь проходил через яблоневые сады, где созревали удивительно вкусные яблоки сорта «Кандыль», которых я нигде, кроме как в Крыму, не видел.

 

Судьба играет человеком, а человек на гитаре

Мудрость

Итак, работать я начал с шестнадцати лет. Устроился на работу в сельскохозяйственную артель, занимающуюся переработкой фруктов и овощей, учеником бондаря. Учитель, а это был могучий, веселый дядька, бережно прививавший мне первые трудовые навыки. Он научил меня обращаться с инструментом, а в бондарном деле его предостаточно. К нему часто приходила дочь примерно моего возраста. Она приносила ему обед, который он делил со мной. Дочь мне очень нравилась. По моим понятиям она была просто красавицей. Я каждый день ожидал ее появления, но попыток сблизиться не делал. С ней у меня завязались очень дружеские отношения. Она сама захотела первой со мной заговорить:

— Здравствуй, ты такой смешной в этом фартуке. Как тебя зовут?

— Николай. А тебя?

— Меня зовут Оксана. Ты учишься у моего папы. Он тебя не обижает?

— Нет. А это ты печешь такие вкусные пирожки?..

Каждый день мы с нею находили общую тему для разговора, тем более, что она училась тоже в седьмом классе дневной школы. А я в вечерней.

После шестимесячного обучения я приступил к самостоятельной работе. Она мне была не в тягость, хотя, когда начинался сезон уборки урожая, а в Крыму это пять месяцев в году, была изнурительно тяжелой. Бочка в артели была основной тарой для упаковки продукции и бондарный цех, (да и другие цеха) работал по 12 часов в сутки. В подготовленные нами бочки заливалась сваренная фруктовая паста, в которую затем добавляли определенную дозу серного ангидрида — защиту от брожения. Закрывать такие бочки надо было максимально быстро чтобы не наглотаться вредных испарений. Работа эта требовала определенной сноровки. Ни в коем случае нельзя было провалить верхнее днище бочки в пасту, промахнувшись мимо паза в клепках. В этом случае, вынимать обратно вымазанное пастой днище и начинать все сначала было просто мучительно. Я очень долго не мог приспособиться, но однажды Оксана, наблюдая за моими мучениями, предложила простой способ.

«А ты попробуй забить парочку гвоздей в днище не глубоко, держись за них, как за ручку и вставляй дно», — сказала она, — а после гвозди вытаскивай».

Я попробовал и все пошло, как по маслу. Хотел поцеловать Оксану, но постеснялся отца, который появился внезапно рядом.

Готовую продукцию отправляли на конфетные фабрики. Работа производилась под открытым небом и здесь я приобщился к радио. Во дворе артели на столбе висел громкоговоритель, как его называли «колокольчик», и вещал он на полную громкость московскую программу. Думаю, что музыкальные передачи были бальзамом в мою отравленную серным ангидридом душу. Зато зимой наступал более спокойный период изготовления новых бочек. Здесь мой учитель приложил немало труда чтобы я познал все тонкости по обработке буковых и дубовых заготовок, называемых клепками, из которых, в конечном счете, получается бочка. Самый значительный инструмент в изготовлении бочек — «шмыга». Это установленный на небольшие ножки перевернутый лезвием вверх длинный фуганок. В столярном деле фуганком доводят поверхности плотно соприкасающихся деревянных деталей. В бондарном — «фугуют» клепки. Чтобы бочка получилась круглой, необходимо строго выдерживать угол наклона между клепками. Перепортил я немало клепок пока научился неплохо делать 200-х литровые бочки.

Проработав в артели около двух лет, я ушел работать в пожарную команду города. И, к сожалению, расстался с Оксаной. Эта работа меня устраивала больше. Сутки отработаешь, а трое дома. Да и в школу меня отпускали по вечерам, когда выпадало дежурить. Но были и пожары, и спасение людей из огня. В моем карауле были очень доброжелательные отважные люди. Фамилия начальника караула была Моторный, но душой караула был водитель нашего пожарного автомобиля — пожилой еврей, со звучной фамилией — Боккал. Он знал множество анекдотов и смешных историй, и мы часто просили его рассказать что-либо из его жизни. Работать в пожарной команде было интересно. Начальник команды частенько по ночам проверял нашу «боеготовность», вызывая по телефону на условно горящие городские объекты. Но были и по-настоящему горящие. Наш автомобиль был снабжен баком для воды емкостью в два куба, и он всегда был полон. Но нашей гордостью был медный, начищенный до блеска колокол, висевший у кабины водителя. В него при езде по улицам города, обязан был колотить первый номер пожарного расчета. В любое время суток, бывало, наш окрашенный в красную краску автомобиль со звоном проносился по центральной улице Бахчисарая, но в боковые улицы мы въезжали весьма осторожно — очень уж они были узки, с крутыми подъемами и спусками.

А дальнейшая моя жизнь уже была не детской. Жить без семьи было тяжело, особенно в выходные и праздничные дни. В то время телевидения не было, радио к нашему дому проведено не было. Я смастерил детекторный приемник, который ловил одну единственную радиостанцию и сквозь писк и треск слушал музыкальные передачи. Думаю, что недостаток развлечений приносил определенную пользу — ничто не отвлекало от занятий в вечерней школе. Футбол в моей жизни тоже занимал заметное место. Первые бутсы мне выдали в городской команде. Они очень хорошо сидели на ногах и было так удобно в них бегать. Я самозабвенно отдавал себя тренировкам не только на стадионе, но даже на дежурстве, когда остальные члены караула «резались в козла» — я отрабатывал удары по мячу. Двор пожарной команды окружал с двух сторон высокий каменный забор и я, используя отскоки мяча от него, бил по нарисованным мной мелом на заборе воротам. Это привело к тому, что я редко промахивался уже в игре с соперниками.

Мой приход в гитару был весьма курьезным. Как-то я попал на концерт художественной самодеятельности студентов городского строительного техникума, где впервые, как говорится, вживую, услышал игру ребят на музыкальных инструментах. Это сильно затронуло дремавшую во мне любовь к музыке. Надо сказать, что родители мои были далеко не музыканты. Но мать была, как я уже говорил, певунья — знала множество украинских песен и часто пела нам, своим трем сыновьям, из которых я был старшим.

Так вот, после упомянутого мной концерта я серьезно решил научиться играть на… мандолине. В музыкальном магазине, куда я пришел, произошел примерно такой диалог с продавцом.

— Хочу купить у вас мандолину.

— Пожалуйста, только они у нас без медиаторов.

— А, что без медиатора играть на ней нельзя?

— Конечно…

Скажите, а на чем можно играть без медиатора?

— Да, вот на гитаре или балалайке…

Поскольку я понятия не имел, что такое медиатор, то купил гитару. Принес домой, прочитал инструкцию по настройке и задумался: с какой стороны грифа отсчитывать лады? И зачем эти беленькие кружочки на грифе? Друзья-знатоки все растолковали, а сосед, запойный алкоголик, научил играть первую пьесу: «Взяв бы я бандуру, та й заграв, що знав…».

Оказавшись в опустевшем своем доме с гитарой, я стал задумываться: что такое Судьба? Почему я выбрал гитару, а не балалайку? А потом мои размышления несколько расширились, и я задумался о судьбе матери. Почему она умерла молодой, прожив всего тридцать семь лет. И самое главное — почему я жив до сих пор, хотя моя жизнь могла оборваться несколько раз в одно мгновение? И тут я начал вспоминать случаи, когда Судьба меня уводила от неминуемой гибели.

Надо сказать, что самые отчаянные детские годы у меня выпали как раз на период пребывания нас в Западной Украине. Дети всегда остаются детьми и мне было легко дружить с такими же, как я потому, что те украинские дети не были заражены духом национализма. Начинать учиться во втором классе мне было трудновато из-за плохого владения украинским языком, но буквально, через мес три, моя речь уже ни чем не отличалась от речи коренных жителей. Летние каникулы я проводил вместе со своими новыми друзьями. И тут я впервые почувствовал на своей шкуре: что такое ее величество — Судьба. Брошенных боеприпасов и оружия в лесистой местности Западной Украины можно было отыскать несметное количество. Нашли мы с друзьями в окрестностях села однажды странный округлый предмет, окрашенный в светло зеленую краску. Захотелось посмотреть: а что там внутри? Только уселись вокруг и начали пытаться вскрывать эту находку, как слышу голос матери: «Колька, сейчас же иди домой обедать!» Делать нечего, с неохотой иду. Как сейчас помню, на столе стояла миска с гороховым супом, с моим любимым из цельного гороха супом. Взял я деревянную ложку (металлических у нас не было) и только поднес наполненную ее ко рту, как раздался оглушительный взрыв. Троих моих друзей хоронили всем селом. Я так и не признался матери, что мог быть четвертым.

Впоследствии были и другие случаи, когда Судьба меня спасала от неминуемой гибели. Так было, когда мы с матерью пошли в лес нарубить дров. Там нас застала гроза. Мы укрылись под огромным деревом. Сверкнула молния и топор вылетел из моих рук, превратившись в оплавленный кусок металла, а сам я был отброшен далеко в сторону… Или другой случай. Когда мать с нами бежала из Западной Украины, то мы сделали остановку в Одессе, даже хотели остаться там жить. В пригороде пустовали дома выселенных немецких колонистов и власти поощряли заселение этих домов бездомными. Заняли мы небольшой домик и мать нанялась работать в совхоз штукатуром. Поехали мы с ней как-то на базар (назывался он «Привозом») за продуктами. Это был разгар лета. Стояла неимоверная жара. Захотелось мне искупаться, да не просто искупаться, а нырнуть вниз головой с каких-то мостков. Нырнул и почувствовал адскую боль. Когда вынырнул, то увидел содранную кожу на обоих плечах. Оказалось, я пролетел между двумя железобетонными сваями, находящимися под водой. Это после прочитал на установленном щите, что в этом месте категорически запрещено купаться. И подобных случаев, когда Судьба меня уводила в сторону от трагических последствий было немало…

Играть на гитаре мне нравилось с каждым днем сильнее. Через некоторое время узнал, что в городском Доме пионеров есть преподаватель игры на гитаре. Познакомился с ним неожиданно. Друзья научили меня «трем аккордам» и я с успехом горланил вместе с ними блатные песни на улице. Подошел однажды к нам сухонький, тщедушный старичок, весь седой, лет около семидесяти

— Молодой человек, — сказал он, обращаясь ко мне, — так играть на гитаре — варварство!

— А как нужно? — с вызовом ответил я ему.

— Приходите в Дом пионеров и увидите…

В Доме пионеров увидел его учеников и загорелся желанием играть не хуже их. Оказалось, что мы жили совсем рядом на одной улице. Когда впервые пришел к нему домой, то долго стоял у калитки и слушал, как он играет. Какая божественная музыка заполняла весь двор с небольшим садиком! Это, как я узнал после, была пьеса Ф. Тарреги «Воспоминание об Альгамбре». Учитель снимал комнату у хороших хозяев, которые не препятствовали занятиям музыкой. Вскоре мы, два одиноких человека, очень подружились. Он, оказывается, отсидел в тюрьме 10 лет за «болтовню», как он говорил. Его родня жила в Севастополе, который считался тогда закрытым городом. Учителю туда въезд оказался запрещен, а Бахчисарай, в котором жили мы, находился всего в 35 километрах, и к нему часто приезжала дочь с мужем.

С Павловым-Азанчеевым (очень известным гитаристом) он находился в одном лагере, и, хотя был довольно продвинутым гитаристом, все же считал себя его учеником. Они оба владели и семиструнной гитарой, и шестиструнной. Через несколько месяцев я уже освоил нотную грамоту и довольно уверенно играл на своей семиструнке разные мелкие этюды и экзерсисы Сихры, Моркова и других классиков семиструнной гитары.

Гитара скрашивала мое существование, а учитель был не единственно близким человеком, с которым я мог делиться своими радостями и горестями… Об этом я расскажу ниже… Приходил к нему и садился в сторонке, а он играл. Я мог бесконечно долго слушать его игру. Гитар у него было две: семиструнная двухгрифовая и шестиструнная классическая. На той и другой он играл по моим тогдашним понятиям просто непостижимо. А когда в результате его уроков выучил первую свою пьесу «Жаворонок» М. Глинки в обработке какого-то известного русского гитариста (кажется, А. Ветрова или В. Саренко), то он меня представил художественному руководителю городского Дома пионеров для включения меня в намечающийся концерт молодых талантов. Я играл на концерте не очень уверенно, однако публикой освистан не был. А еще мой учитель был очень интересным рассказчиком: я многое узнал об истории гитары, о гитаристах, о музыке и музыкантах. Конечно, я очень благодарен своему первому учителю музыки за то, что он меня приобщил к классической гитаре. Пусть это гитара была семиструнной, но благодаря ей я легко перешел на шестиструнную. Часто вспоминаю его уроки. Он мне говорил, что сколько струн на гитаре и какой строй — не имеет значения. Главное — это музыка.

 

«Искушение святого Антония»

Действительно, учитель был не единственным человеком, которому я мог довериться и получить хороший совет. Недалеко от нашего дома жила бабушка Аня (так мы ее называли, а полное ее имя — Анна Михайловна). Она работала воспитательницей в детском саду, куда мы водили младшего брата Ивана. Одинокая и очень добрая. Муж и сын ее погибли на войне. Еще при жизни матери, мы очень сдружились с нею. Она частенько оставалась присматривать Ивана у себя дома пока мы с матерью ходили в леса на промыслы. Мы собирали кизил, дичку яблок, груш и сдавали их в пункты приема организованные кооперацией. Зарабатывали небольшие деньги, но сразу после сдачи даров леса. В день выходило 15—20 рублей.

Когда мать умерла, я продолжал ходить к бабушке Ане. Она меня жалела, подкармливала, а я помогал ей по хозяйству. Перекрыл протекающую крышу ее домика черепицей, перестелил пол в комнате. Частенько делал и другие мелочи. Она мне давала очень хорошие советы, а я пользовался ее довольно большой личной библиотекой. Как раз после прочтения сочинения Альфонса Доде «Искушение святого Антония» со мною произошло событие, которое могло существенно повлиять на мою дальнейшую жизнь.

Пустил я на квартиру постояльцев — двух работниц трикотажной фабрики. Выделил им комнату с отдельным входом. Девчата, по моим нынешним понятиям, молодые, а тогда мне казалось, что одна совсем старая — ей было тридцать лет, а вторая по возрасту ближе ко мне. Ей шел двадцать третий год. Мне совсем недавно исполнилось восемнадцать. Я не был святым отшельником типа Антония. Не носил тунику из козьей шкуры и не плел циновки. К тому времени стал в городе известной личностью — любимцем футбольных болельщиков, выступая за сборную города в футбольном первенстве Крыма.

Итак, младшая звалась Тамарой Савченко. Фамилия у неё была созвучной с персонажем героини Альфонса Доде — царицы Савской, что меня немало удивляло. В зимние вечера, придя из вечерней школы, я частенько захаживал к своим квартиранткам, которые допоздна играли в карты и слегка порой выпивали. Я к спиртному, как спортсмен, не прикасался, но разные их байки слушать любил. Надо сказать, откровенно, к женщинам у меня стал развиваться прямо-таки нездоровый интерес. Я не только не имел половых отношений, но даже ни с одной пока не целовался. Старшая квартирантка, я ее звал тетя Галя, знала множество анекдотов, многие из которых были такого содержания, что у меня на первых порах уши вяли. Тем более, что никаких ограничений на скабрёзность не было. Все говорилось прямым текстом. Тамара в этих случаях заразительно смеясь, хлопала меня по бедру, и ее рука как бы невзначай соскальзывала ближе к моему паху.

Меня все сильнее стало тянуть к соседкам. Я, как говорят сейчас, «положил глаз» на Тамару, почувствовав, что это не безнадежно. Ростом она была с меня. Широкоплечая с пышной грудью и узким тазом, она в нынешнее время могла бы запросто стать чемпионкой по борьбе или боксу среди женщин. Волосы на голове у нее вились без всякой завивки и украшали лицо, над которым Создатель особо не трудился — оно было словно вырублено только топором без всяких других столярных инструментов. Но большие карие глаза компенсировали все недочеты природы. Они гипнотизировали и манили к себе с непреодолимой силой. И объяснение произошло.

— Тома, у тебя есть сейчас кто-нибудь из мужчин? — спросил я в один из вечеров, когда тетя Галя работала во вторую смену и мы были с ней одни в комнате.

— А ты хочешь на мне жениться? — ответила вопросом на вопрос она.

— Ну, почему бы и нет, — неуверенно промямлил я.

— А женилка у тебя выросла, — продолжала издеваться надо мной она.

— Раздеться и показать? — не унимался я.

— А что? Раздевайся!

Я слегка стушевался, явно проигрывая в этой словесной дуэли. Она была старше меня на четыре года и уж мужчин у нее было неизвестное число. Пауза явно стала затягиваться и тут она предложила:

— Давай разденемся вместе одновременно, — сказала она и начала расстегивать пуговицы кофты.

На мне было лишь три предмета одежды: рубаха, брюки и трусы. Я снял их мгновенно. Она же завозилась с застежками лифчика.

— Помоги расстегнуть, — попросила она, повернувшись ко мне спиной.

Дрожащими руками начал эту неизвестную для меня операцию. Петли не поддавались, я их дергал туда-сюда… Наконец, она не выдержала и повернувшись ко мне, сама сняла эту амуницию. И тут я увидел ее грудь. Со мной едва не случился нервный припадок, когда два коричневых наконечника ее копий впились в меня…

— Колюнчик, да ты и целоваться не умеешь, — сказала она, отдышавшись после поцелуя, который она влепила мне в мои закрытые губы, — давай поучу…

Мы стояли посредине комнаты, абсолютно раздетые. Она объяснила, что и как надо делать при поцелуе. У меня сразу стало все получаться. Но я захотел большего. Пальцы моей руки уже запуталась в жесткой проволоке волос ее лобка.

— Нет, нет! Мой дорогой, сегодня только смотрины. И вообще, все у нас будет только после нашей женитьбы. Ты очень шустрый, а мне потом одной подбрасываться с киндером… У тебя, я вижу, с этим делом все в порядке. У меня тоже все на месте…

Надо ли говорить о том, как я спал на печи в своей квартире после такого успеха, как я считал. Мне грезилась Тамара и куча детей рядом. Тетя Галя узнала о нашем романе. Она даже создавала для нас условия интимного общения, уходя надолго по своим делам. А у нас с Тамарой «единство и борьба противоположностей» продолжалась с нарастающей силой. Я уже осмелел и достаточно определенно показывал свои намерения овладеть ею. При встречах мы долго время не теряли на пустые разговоры и сразу укладывались на ее кровать. И тут начинались мои «страдания молодого Вертера». Она позволяла мне делать с собой все. За исключением самого главного! Как только я, лежа на ней, между раздвинутых ею ног, нацеливал свое орудие производства потомства в нужном направлении, она закрывала рукой вход в производственный цех. Физически она была сильнее меня и все мои попытки применить силу заканчивались полным фиаско. После таких сеансов я был готов не только жениться на ней, но и продать душу дьяволу за сладостное обладание ею.

После очередного поцелуйного вечера мы подали заявление в ЗАГС. На мои просьбы расписать нас незамедлительно пожилая работница конторы, посмотрев на меня с укоризной сказала: «Молодой человек, не торопитесь поперед батьки в пекло. Я действую согласно Закону». И назначила срок длинной в два месяца. «Я волком бы выгрыз бюрократизм…», вспомнил я Владимира Маяковского, но делать было нечего. Приготовился ожидать.

Однажды, когда Тамара была на работе, я пришел к тете Гале. Играя в карты, мы разговорились.

— Ну, что уже попробовал Тамару? — спросила она меня после очередного рассказанного анекдота, — горячая девка?

— Нет, не дает. Обещает только после женитьбы, — со вздохом произнес я.

— И ты все это время терпишь? — удивилась она.

— Галя, — назвал я ее впервые без приставки тетя, — у меня на стороне никого больше нет. А у нее — не знаю…

— Зато я знаю. Её, как кошку имеют все ремонтники. А ты жди… Дурачок!

— Не правда, Галя!

— Я могу поклясться на чем угодно. Мне тебя, мальчишку-сироту просто жаль. Куда ты лезешь? Я думала, что у вас просто флирт, а ты серьезно вляпался…

Рассказывала мне все это тетя Галя, употребляя совсем не те глаголы, которые я написал сейчас. «Попробовал», «имеют» она говорила словами народного лексикона, отчего мое сердце готово было разорваться от обиды. Я не стал выяснять правдивость услышанного. С Тамарой я просто перестал общаться. Забрал заявление из ЗАГСа. Пришел к бабушке Ане и все рассказал ей как на духу. Она поставила на стол кружку козьего молока, надоенного от своей козы и задумчиво глядя на меня заговорила: «Почему ты не пришел и не посоветовался со мною? Ведь ты для меня как сын. Разве можно так бросаться в воду, не зная броду? Она бы тебя окрутила, став законной женой, а когда тебя заберут в Армию — дом продаст и „…с ним была, плутовка, такова“. Все, как у дедушки Крылова. Пей молочко!».

 

Не гитарой единой

Девиз

После случившегося облома на любовном фронте, я еще с большим ожесточением начал изучать азы гитарного искусства. Однако надо сказать, что мои увлечения не ограничивались только гитарой. Еще при жизни матери я страстно полюбил футбол. Доигрался до того, что был замечен тренером городской футбольной команды и начал выступать за сборную города Бахчисарая. В первенстве Крыма меня заметили в Симферополе. Но поскольку к тому времени я работал в бахчисарайской пожарной команде, то меня решили устроить в симферопольскую. Мне удалось поиграть в только что комплектующейся симферопольской футбольной команде «Буревестник» (на базе которой впоследствии был организован футбольный клуб «Таврия») всего один месяц. И тут я решил поступать учиться в ЛПТУ (Львовское пожарно-техническое училище) имея всего девять классов общеобразовательной школы.

Получил вызов и поехал сдавать экзамены. Прошел медицинскую комиссию. Сдал, как ни странно, экзамены по программе десятилетки и был зачислен в курсанты. Но Судьба со мной сыграла злую шутку. Я проучился всего месяц и был отчислен вместе со своим новым товарищем Леонидом по состоянию здоровья. У меня был обнаружен «хронический насморк», а у него «шумы в сердце». А надо сказать, что перед этим своим вояжем во Львов, я прошел тоже умопомрачительную медицинскую комиссию от военкомата в Симферополе, где комплектовали команду для службы в подводном флоте. Требовались исключительно здоровые невысокие крепыши. Был зачислен для призыва во флот. Позже мне из училища ребята писали, что нас отчислили по причине необходимости пристроить двух сынков крупных львовских чиновников, которые таким образом спасали своих детей от службы в Армии. Их дети тут же заняли наши места.

В подводники я не попал. Команда была уже призвана на службу и мне в военкомате было велено ожидать своего часа. Эти несколько месяцев отсутствия в своем родном Бахчисарае я не терял даром. С гитарой не расставался и играл в свободное от других занятий время. А когда приехал домой, то первым делом побежал к учителю. Встреча была радостной. Учитель вновь загрузил меня этюдами, пьесами и я вновь приобрел на пальцах нужные мозоли, столь необходимые при игре на металлических струнах.

 

Я — солдат

Повинность

Тут подоспела пора отдать долг Родине, и я ушел служить в Советскую Армию. На прощанье учитель отремонтировал довольно приличную гитару, на которой можно было играть, и подарил мне. На сборном пункте Симферопольского военкомата «покупатели» (представители воинских частей) стали отбирать среди новобранцев механиков, шоферов и других нужных им специалистов. И вдруг появился какой-то капитан, выискивающий спортсменов. Особенно его интересовали футболисты. Я, конечно, попал в его список.

Прибыл я в Тбилиси вместе с другими (кажется, было человек 15) футболистами. Привезли нас на тренировочную базу сборной Закавказского военного округа. На первой тренировке, тренер, построив нас, критически оглядев пополнение, спросил у меня: «А ты куда со своим ростом? Мне нужны не такие… Поиграешь пока в дубле». И отправил меня за ворота подавать мячи тренирующимся в поле. Я как-то даже не обиделся. Я здесь оказался самым маленьким — мой рост был всего 164 сантиметра. Но я так соскучился по футболу, что первый же мяч, прилетевший ко мне после удара какого-то мазилы, обработал довольно оригинальным способом и, вместо того, чтобы отправить его в поле, погнал по левому краю к противоположным воротам. Не знаю скольких человек обыграл, но, когда достиг штрафной площадки, смачно приложился по мячу мимо выбежавшего мне навстречу вратаря. Так я стал левым крайним нападающим сборной ЗакВО. Тренер, а это был какой-то известный грузинский футболист (фамилию я не помню), прививал нам основы коллективной игры, развивал наше футбольное тактическое мышление.

«Футбол игра коллективная. Какой бы не был ты «технарь», но, если ты не понимаешь действия своих партнеров, не играешь без мяча, стараясь занять наиболее благоприятную позицию», — говорил он, — ты еще не футболист».

— Твоя задача, — учил он меня, — оттянуть на себя центральных защитников и сделать прострел в штрафную.

Всем его наставлениям я старался следовать неукоснительно и, видимо, моя игра устраивала тренера. Я на поле часто принимал нестандартные решения, пытаясь прорваться сквозь плотную защиту. Часто мне это удавалось, но я всегда старался отдать пас партнеру, если тот был в более выгодной позиции. Команда ЗакВо дошла до финала Кубка СССР среди военных округов, где уступила Московскому военному округу.

Получил челюстно-лицевую травму, но не в игре, а на тренировке. Месяц пролежал в госпитале. Это самые неприятные воспоминания и писать об этом мне не хочется. Но все закончилось выздоровлением. Врачебная комиссия признала меня годным к службе без физических нагрузок. Полковник медицинской службы, пожилая женщина, перед этим заговорила со мной.

— По характеру вашей травмы, мы вас комиссуем. Поезжайте домой, доучитесь. Подлечитесь, а когда окрепнете, то после комиссии вас призовут вновь.

— Товарищ полковник, — взмолился я, — дома меня никто не ожидает. Если можно, определите меня в нестроевую часть.

Так я попал в авиацию и стал обучаться на оператора радара в столице Грузии — Тбилиси.

Командир нашей учебной роты был большим любителем оперы и весь срок нашего пребывания в учебной части, приобщал курсантов к высокому искусству. У него были связи с администрацией театра, и он использовал возможность бесплатно водить солдат на спектакли. Два раза в неделю собирал всех желающих, и мы строем шли в оперный театр имени Палиашвили на последний ярус. Акустика в этом театре просто изумительная, слышимость была такой, что даже тишайшее пианиссимо артистов было слышно все до последнего слова. Многие из нас, в том числе и я, впервые узнали, что такое опера. За этот период я прослушал почти весь репертуар театра, продолжая играть на гитаре. Как лучший оператор курса я был направлен на очень ответственный участок — в Ленинакан, находящийся в шести километрах от границы с Турцией. Конечно, сразу стал активным участником художественной самодеятельности части. Мою сольную игру заметили другие любители музыки. У нас образовалось трио: гитара, балалайка и мандолина. Два офицера и я. Играли классику и вариации на русские народные песни. В 1957 году Армения готовилась к Московскому фестивалю, и нас выдвинули на смотр в Ереван от Ленинакана. Вот там-то я познакомился с Евгением Ларичевым.

 

Встреча с Ларичевым

Случайность

Наше трио прошло в финал смотра, где мы играли «Чардаш» Монти и вариации на русскую народную песню «Во саду ли, во городе». В Москву нас не пропустили. Мы не учли самую малость — фестиваль-то армянский! Тематику надо было брать соответствующую. Хотя бы «Танец с саблями» Хачатуряна. Промашка вышла… Получили грамоту. Офицеры мои на радостях где-то загуляли, а я оказался предоставленным самому себе. Пошел прогуляться по городу. Красивый, много зелени, парки и скверы. В одном из скверов увидел толпу народа и услышал милые сердцу звуки гитары. Смотрю: сидит солдатик, гитара на правом бедре и так небрежно виртуозит что-то испанское. Больная челюсть у меня, как говорится, «отвисла».

Дождался конца импровизированного концерта и подошел.

— Здравия желаю, пехота, — сказал я, подражая установившемуся жаргону обращения между солдатами разных родов войск.

— Привет, авиация, — в тон мне ответил он.

Познакомились и разговорились. Оказалось, служим в одном городе. Он тоже в Москву не попал. Играл на смотре пьесы Альбениса и Иванова-Крамского. Рассказал, что он москвич, ученик А. М. Иванова-Крамского, не успел закончить музучилище — забрали в армию. Служит в музыкальном взводе, играет в оркестре на малом барабане.

— Здорово играешь на гитаре. Давно начал? — спросил я

— С самого детства…

— Женя, я давно хочу перейти на шестиструнную гитару, поможешь мне? — набравшись смелости спросил я.

Женя согласился, но только если я сумею приходить к нему в часть. А это, надо сказать сразу, было не так просто. Хотя никаких заборов ни в его части, ни в моей не было, уйти можно было без особого труда — опасность заключалась в продвижении по городу. Приграничный город был буквально напичкан военными патрулями. Договорились о встрече.

Моя служба состояла в 12-часовой вахте на локаторе и 24-часовом отдыхе в расположении части. Наши казарменные здания еще дореволюционной постройки предназначались когда-то для расположения казачьих частей и поселок наш так и назывался — «Казачий». Военный аэродром находился в нескольких километрах от поселка на плато у подножья горы Арагац (4090 м.), или, как её называли местные жители — Алагез. Целыми днями можно было любоваться скалистыми склонами, усыпанными снегом, который не таял даже в самые жаркие дни. А когда вершину затягивало тучами, мы знали: погода испортится. В плохую погоду, когда не было полетов, на точке (так назывался локатор) можно было заниматься своими делами, что я и делал, играя на гитаре.

После ночной вахты обычно спали в казарме. Вот тут-то я решил использовать это обстоятельство. Первый мой поход к Ларичеву, а его часть располагалась в противоположном конце города, в так называемой «Крепости», закончился весьма благополучно. Мы встретились. Женя довольно профессионально взялся за дело. Постановка рук и объяснение строя не отняло много времени. У него оказалось довольно много учебной литературы. Окрыленный и радостный, я возвратился в часть, снял с гитары лишнюю теперь струну, переделал отверстия на подставке, заменил верхний порожек и, настроив уже на «испанский лад» свой инструмент, принялся за освоение нового строя.

Дней через десять я повторил свой рейд. Задания были теперь посложнее. «Прелюдия ля минор» Иванова-Крамского, Этюд Каркасси №7. Занимался с охотой. Даже ночью просыпался и мысленно играл. Но, как говорится, «сколько веревочка не вьется, а кончик найдется» — примерно на пятом рейде на обратном пути меня задержал патруль, да не простой, а офицерский — два солдата и старший лейтенант. Это был результат потери бдительности и торопливости. Я так спешил поиграть новые для меня пьесы, что вместо длинного окружного, но безопасного пути, выбрал короткий. В ту пору у нас в части бытовала поговорка, которой я пренебрег: «Всякая кривая короче прямой, если на ней стоит командир». В данном случае, на моем прямом пути оказался офицерский патруль.

Обычно я чуть ли не за версту видел патруль и успевал увильнуть в сторону, а тут на ходу увлекся просмотром купленных в букинистическом музыкальном магазине нот уже для шестиструнной гитары. Надо сказать, что с владельцем единственного в Ленинакане букинистического магазина я подружился несколько месяцев назад. Это был очень добрый пожилой армянин. Магазин ему достался от отца и в нем имелась разнообразная музыкальная литература и огромное количество сборников нот для большинства инструментов, причем, издававшихся еще в царское время. Когда он узнал, что я играю на гитаре, то тут же из соседней комнаты вынес гитару и сказал:

— Мне очень хочется послушать игру гитариста, играющего не на слух, а по нотам. Пожалуйста, поиграйте…

К моему удивлению, гитара была семиструнной и в очень приличном состоянии. Я еще не забыл свой репертуар семиструнника и сыграл несколько пьес Сихры. Владелец магазина с большим интересом выслушал мой репертуар и сказал, что после моей игры ему неловко брать гитару в руки, но, видимо, скромничал — его игра была довольно качественной, хотя и не отличалась виртуозностью.

Офицерский патруль — это очень опасно. Ни отвертеться, ни уговорить. Прямой путь на «губу», так в солдатском лексиконе называется гауптвахта. До этого я уже задерживался сержантским патрулем, но все закончилось для меня тогда благополучно — меня отпустили, проверив документы и слегка пожурив за самоволку. Но теперь — гарнизонная гауптвахта и пять суток ареста. «Да-с, господин капрал, это пахнет ничем иным, как разжалованием», — сказал бы по этому поводу бравый солдат Швейк. Так и случилось: перед строем последовало разжалование в рядовые: меня, отличника боевой и политической подготовки, лишили звания «ефрейтор»!

Надо сказать, что в части я стал асом проводки самолетов среди гор — мог вести порой одновременно до 11-ти целей. Норма мастера— восемь. Ранее мне был присвоен первый класс оператора. Это давало прирост к моему солдатскому жалованью еще десять рублей. Теперь получить высшее звание стало для меня проблемой.

Ларичеву я написал письмо и объяснил ситуацию. А тут вскоре произошли события, резко повлиявшие на мою дальнейшую службу. Авиация США стала часто нарушать границу в Арктике. Их самолеты углублялись на нашу территорию, и правительством было принято решение усилить охрану границы. Был создан военный аэродром в Тикси, и туда срочно потребовались высококвалифицированные кадры не только операторов, но и других авиационных военных специальностей. Так на третьем году службы я был переброшен с крайнего Юга России на крайний её Север. Правда, климат в Ленинакане (ныне Гюмри) был зимой отнюдь не южный. Эта высокогорная местность не зря называется армянской Сибирью — зимой морозы там достигали 35-ти градусов. Мне, жителю Крыма было в диковинку видеть огромные сугробы снега после обильных снегопадов. Зато, когда метель заканчивалась и наступали ясные солнечные дни, все солдаты, свободные от боевого дежурства, становились на лыжи. Здесь я научился ходить на лыжах, предварительно изломав несколько пар при неудачных падениях.

 

Нижнеудинск и Тикси

Повезло

В 1957 году Хрущев решил навести порядок в армии, особенно в авиации. Были отменены увольнительные для солдатского и сержантского состава, введены строжайшие наказания за нарушения вплоть до тюремного заключения. Я как раз и попал под «раздачу». Лейтенант, командир нашего взвода на меня стал «косо смотреть»: его, бедолагу, тоже наказали, и довольно серьезно.

И тут приходит разнарядка из Министерства Обороны: направить в распоряжение министерства из числа военнослужащих последнего года службы лучшего оператора и лучшего механика-дизелиста. Лейтенант наш сразу же предложил мою кандидатуру. Она прямо-таки сама просилась в это число. Командование нашей части убивало двух зайцев: избавлялось от проблемного солдата и посылала, действительно, хорошего специалиста.

Заполярье, 3-й год службы

В напарники мне дали дизелиста кабардинца Мусу Шовгенова. Ехать нам было нужно в Иркутскую область, в город Нижнеудинск. У полкового писаря мой попутчик выклянчил в проездных документах три лишних дня на дорогу с целью заехать домой.

Поехали мы с ним к нему на его родину в Кабардино-Балкарскую АССР на нелегальную побывку. В Тбилиси сели в автобус и через Крестовый перевал по Военно-Грузинской дороге попали на северную сторону Кавказских гор. Я до сих пор помню ужасы этой дороги. Думаю, что сейчас ее благоустроили, но тогда в 1957 году она, действительно, была военной. Асфальта на большинстве высокогорных участках не было. Ограждений по ее краю от пропасти тоже не было никаких. В некоторых местах она была настолько узкой, что двум встречным машинам разминуться было невозможно. Приходилось ожидать встречную в специальных придорожных «карманах». Каким образом регулировалось движение в этом случае — я уже не помню. Скорее всего, существовал график движения. В особо узких местах водитель автобуса просил нервных пассажиров выйти и продолжить на этих опасных участках путь пешком. Конечно, мы, два солдата, бравировали и оставались на своих местах, хотя, честно признаюсь, у меня был серьезный мандраж, когда я из окна автобуса видел далеко внизу горные селения. К счастью — все окончилось благополучно.

Встретили нас радостно: почти весь аул — дальние или ближние родственники моего напарника. Не побывать в гостях у каждой семьи было бы просто неприлично. Гулевенели мы с ним целую неделю. Помню, во всех кабардинских семьях ко мне относились как своему сыну. Очень дружелюбный народ! И что удивительно — «голубоглазые в большинстве» и рыжие. По вечерам мы с Мусой ходили в деревенский клуб на танцы. Он меня сразу предупредил:

— Не вздумай приставать к нашим девчатам. У многих есть женихи, а они очень ревнивые. Я тебе буду подсказывать — с какой можно потанцевать и поболтать. Но на большее даже не рассчитывай. У нас незамужние — все девственницы. С этим делом здесь строго.

Понятное дело, я не желал межнационального конфликта и на танцах вел себя довольно скромно. Но когда объявили белое танго, одна черкешенка подошла ко мне. «Урус, почему не танцуешь? — спросила она у меня, — пойдем со мной». Муса утвердительно кивнул головой, и я осмелился. В сравнении с Тамарой, это было очень хрупкое и гибкое создание. Она послушно следовала всем моим движениям в танце, а когда я прижимал ее к себе, сердце замирало от восторга в момент моего прикосновения к упругой девичьей груди. Весь вечер я от нее не отходил, а после танцев очень тепло расстались.

На следующий вечер танцы были под гармошку на деревенской улице. Здесь, оказывается, мужчины не играют на гармониках, только девушки, сменяя друг друга. Моя вчерашняя партнерша оказалась прекрасной гармонисткой. Отыграв несколько народных танцев, она подошла ко мне.

— Сейчас будет «Кафа». Это очень легкий танец, — сказала она, — я тебя научу…

Действительно, танцующие ходили по кругу и совершали незамысловатые движения. Айшат, так звали мою знакомую, показала мне основные колена танца, и я вполне мог сойти за кабардинца. Конечно же, я не мог ей не похвастаться тем, что я тоже в какой-то степени музыкант. На следующий вечер я принес гитару. Играть классику не стал. У меня был богатый репертуар песен и здесь я блистал во всей красе. Айшат смотрела на меня с восторгом, а я, встречая ее взгляды, думал с грустью: «хороша Маша, да не наша».

Не обошлось без приключений. Под легким подпитием решил я искупаться в здешней реке Малке. Она неглубокая, но очень быстрая. Зашел я в нее по пояс и тут меня течение опрокинуло и понесло. Купающиеся рядом ребятишки пришли на помощь и помогли выбраться из беды. Окончился наш «отпуск» и отправились мы в путь с рюкзаками, битком набитыми дарами его родителей и родственников.

В Нижнеудинске был сборный пункт солдат авиационных специальностей из всего СССР. Пробыли мы там еще дней двадцать если не больше. Мой напарник очень жалел о том, что мало мы погостили у него на родине. Я тоже, вспоминая Айшат. И вот, наконец, нас погрузили в товарняк и повезли к реке Лене. Там пересадили на баржу под обворожительным названием «Чара», и небольшой речной пароходик потащил нас вниз по течению к океану. Среди нескольких сотен солдат на барже оказалось немало гитаристов, в основном бардов. Каких только песен я не наслушался за эти дни! По берегам была непроходимая тайга, а в ней —энцефалитный клещ. На остановках нам строжайше запрещалось сходить на берег. Красота там была, действительно, манящая. После Якутска Лена стала такой широкой, что берегов не было видно. Нас тянул уже рейсовый пароход, пришвартовавший баржу к борту. Вся братва считала своим долгом перебраться на борт речного лайнера и окунуться в мир роскоши и блеска пароходных кают. Одному не повезло: поскользнулся и оказался за бортом. Была середина августа, вода была не ледяная, его вовремя заметили. Оказалось, он совсем не умел плавать, а на поверхности его удерживал заплечный брезентовый вещмешок, наполнившийся воздухом. Спасли. Позже он рассказывал, что на дно его сильно тянули сапоги, но скидывать их ему было жалко — они были совсем новые.

Прибыли мы в Тикси 28 августа (я запомнил эту дату, потому что пошел снег). Нас быстро распределили по специальностям и объектам. Наша станция П-8 располагалась на сопке в трех километрах от аэродрома. Надо сказать, что вокруг Тикси не равнина, а довольно холмистая местность, сопки достигали высоты 800 и более метров. К концу сентября сильно похолодало. Наш деревянный домик, который здесь называется балок, продувался ветрами насквозь. Но старожилы нас успокоили: «выпадет хороший снег, нарежете из него кубов. Обложите балок, обольете водой и никакая пурга вам не будет страшна». Так оно и было. Мы запаслись на замерзшей речке льдом. Здесь вода добывается только таким образом. Завезли несколько машин местного угля и приготовились зимовать.

Экипаж локатора, 1957г.

А тем временем аэродром уже подготовился к полетам. На нем была эскадрилья из пяти самолетов МИГ-19. Первые полеты едва не кончились для нашей станции конфузом. В армии строгая иерархия: старший по званию — командир, а остальные — подчиненные. Нас на станции было семеро: два механика-дизелиста, обеспечивающих электропитание, и пять операторов. Состав был интернациональным: узбек, азербайджанец, татарин, белорус, украинец и два русских. Руководил станцией лейтенант. Старшим оператором был назначен сержант. Помню только его имя — Яков. Остальные рядовые.

Первый полет возглавлял командир эскадрильи. Перед этим мы тренировались, делали холостые прогоны. Но «боевая» работа — совсем другое дело. Взлетела первая пара, Яков за экранами как старший. И тут выяснилось, что он и другие ребята, приехавшие с равнинной местности Украины и Белоруссии, где экраны чистые, нет никаких гор (мы их называли местниками), просто растерялись. Импульс радиоволн, посылаемый локатором, наталкиваясь на местник, оставлял на экране засвеченную мертвую зону. Самолет — светлая отметочка на экране, попадая в «мертвую зону» действия локатора, становится невидимым среди местников на экране кругового обзора.

.Мои неопытные сослуживцы сразу же потеряли самолеты среди местников из виду. В штабе переполох. Руководитель полетов в гневе. Кричит по телефону моему лейтенанту: «Что у тебя там за специалисты? Посади за экран армянина!». Это у меня такие позывные были. Пришлось мне отстранять от экранов свое начальство и брать управление локатором в свои руки: я ведь был в этом деле асом. У меня единственного на станции был первый класс, а у всех остальных второй и третий. Да и местники меня не пугали (в Армении гор хватает!). Все обошлось.

Надо сказать, что за весь год было не более десятка полетов: больше погода не позволяла. Для меня это были «курортные дни». Кормили нас как на убой, времени свободного навалом. Наступила полярная ночь. Северное сияние поначалу впечатляло, а потом к нему привыкли. Гитарой заниматься можно было хоть сутками. Закрылся в аппаратной — и гоняй гаммы, играй упражнения. По сравнению с казарменными условиями Ленинакана, когда бывало, в свободное от дежурств время я садился поиграть, а рядом кто-то наяривал на гармошке — здесь был просто рай. Я благодарил Судьбу за такой поворот в моей службе.

Я стал задумываться: куда еще девать свободное время? В местной воинской библиотеке попался учебник по скорочтению. Решил освоить это дело. Ведь зрительная память за два года сиденья за экраном у меня была очень обострена. Оказывается, мы читаем, проговаривая про себя написанное. Для любителей великого и могучего русского языка — это наслаждение, а вот для работы и учения — большая помеха. Было очень трудно отучить себя от укоренившегося способа чтения. С упрямством японского самурая я выполнял упражнения из учебника. Сразу ничего не получалось. Потом стал замечать, что могу только глазами охватывать несколько строк текста и запоминать. Потом уже смог запоминать целыми абзацами. В конце концов, дело пошло. Прочитав какую-нибудь книгу, заставлял себя вспоминать, что писалось на определенной ее странице и пересказывать близко к тексту.

В местном Доме офицеров готовился концерт участников самодеятельности. Приглашались все желающие выступить. Я, конечно же, сильно пожелал. Укутал гитару двумя утепленными куртками (на улице было под 40 ниже нуля). И пошел в клуб. Репертуар у меня уже какой-то был. «Вальс» Иванова-Крамского сыграл довольно уверенно. После концерта познакомился с еще одним фанатом гитары. Им оказался летчик Баженов. Он москвич. Играет исключительно классику. Мы с ним подружились, и я многое у него перенял. К моему сожалению, ближе к весне он закрутил роман с официанткой из их офицерской столовой, которая то ли стала, то ли готовилась стать его женой, и времени на гитару у него не осталось. Да и у меня много времени стало отнимать увлечение скорочтением.

Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наступила полярная ночь. Она порой выдавала сполохи удивительной красоты, и мы выходили из своего балка чтобы ими полюбоваться. Луна за полярным кругом светит ярче и кажется гораздо большей. В полнолуние при ее свете вполне можно было читать. Но чаще всего мела пурга и дул леденящий ветер. Во время пурги в предбанник балка, где у нас хранились продукты и спасались от холода наши две собаки, наметало целые сугробы снега. Сказать кому-нибудь, так не поверят — из-под гвоздей, забитых в доски! В туалет мы в это время ходили по протянутой веревке. Иначе ветром сдует и это гибель. Две наши машины — аппаратная и агрегатная — находились в полной боевой готовности. Мы топили в них тоже печи — «буржуйки» и следили за тем, чтобы температура внутри машин была положительной. К ним веревки тоже были протянуты.

Но вот пришло полярное лето. А наступает оно по-настоящему только к середине июля. Солнце давно уже не заходит: опустится к горизонту, покатится шариком по нему и снова вверх, только с другой стороны. По тундре без резиновых сапог не пройти. Земля оттаивает сантиметров на сорок и покрывается зеленым ковром из полярной травы и цветов, а под всем этим вода. И кругом гнезда птиц. Наши собаки творили здесь полный разбой, жирея на дармовых харчах. Ветры с материка угоняют льды в глубь Арктики и открывается навигация. В Тикси объявляется «сухой закон» и в порту идет круглосуточная работа по разгрузке судов.

В воздухе запахло «дембелем». После успешного лыжного кросса в ознаменование первомайского праздника, где команда нашей станции заняла почетное предпоследнее место, меня вдруг вызывают в штаб полка. Иду и думаю: в чем дело? Вроде все хорошо, снова ефрейтора присвоили, в отличниках БПП (боевой и политической подготовки) хожу… Начальник штаба протягивает мне конверт и говорит: «Родственники вас долго разыскивали и вот нашли. Прочитайте письмо».

Оказывается, моя тетя — старшая сестра матери, объявляла нас во всесоюзный розыск. У меня теперь есть два двоюродных брата, живут в Краснодаре. А тетя моя, к сожалению, меня не дождалась. Умерла. Муж ее и мои братья ждут меня после демобилизации. Это принесло мне и радость, и огорчение. Я был в отчаянии…

Дело в том, что в Нижнеудинске, пока мы комплектовались, нас определили в бывший монастырь то ли на острове реки Уда, то ли на противоположном её берегу от городка — сейчас уже не помню, но хорошо помню, что монастырь с городом соединялся мостом, на котором был КПП. Никого из нас, естественно, не выпускали в городок. Вода в реке была просто ледяная, переплыть ее невозможно, а нас так манило женское общежитие слюдяной фабрики, в котором, как донесла разведка, было около трехсот женщин! К нам по вечерам доносились звуки музыки на местной танцплощадке, а к противоположному берегу стайками подходили молодые женщины и начиналась перекличка:

— Солдатики. Почему вы не приходите к нам? Мы вас ожидаем!

— Нас не пускают…

— Так сделайте плот и плывите к нам!

Как нам в голову самим не пришло самим такое решение проблемы? Видимо, все же женский ум острее работает в критических ситуациях. В Нижнеудинске тогда был большой дефицит мужчин. Он образовался потому, что эти женщины были заключенными женских исправительных колоний и находились на свободном поселении, работая на фабрике по изготовлению органического стекла. Свои тюремные сроки они получили, в основном, за экономические преступления: мелкие хищения, спекуляцию и другие проступки.

Соорудили мы плот, благо сушняка вокруг было достаточно, достали канатов для перегона плота туда и обратно. После вечерней поверки в лагере оставались только дежурные, больные и мусульмане.

 

Первая любовь

никогда не бывает без грусти…

Было начало августа. Вечерняя поверка в нашем сборном пункте заканчивалась в 22 часа, когда сумерки уже полностью сгущались над Удой. Небольшими группами отчаянные донжуаны устремлялись к прибрежным кустарникам, где спрятан был плот. Он выдерживал до пяти человек. Один канат был прикреплен к дереву на противоположном берегу, другой с большим запасом — на этом. В течение получаса все желающие оказывались на другом берегу. А там их уже поджидали. Истосковавшиеся по мужской ласке, многие из этих женщин не отличались каким-то целомудрием и эти три недели нашего присутствия для них были просто праздником. По вечерам они подходили к нашей «паромной» переправе и встречали своих избранников. А далее в прямом, а не в переносном смысле, срабатывало известное церковное изречение: «Если Господь закрывает дверь — он обязательно где-то открывает окно»! В огромное здание женского общежития через парадный подъезд проникнуть никак было нельзя, но с его тыльной стороны на первом этаже окна были заманчиво открыты, а наша переправа через неширокую Уду работала бесперебойно всю ночь.

Я был самым активным участником хождения в самоволку, тем более, что опыта мне не занимать. Так получилось, что я со своими новыми друзьями в первый же вечер попал на танцевальный вечер в городском парке. Там на танцплощадке я познакомился с молоденькой сибирячкой, ученицей 9-го класса. Она была вполне оформившейся девушкой, блондинкой с широкими бровями и длинными ресницами. Толстая коса свисала на плечи. Никакой косметики на лице с легким румянцем на щеках. Возникла любовь с первого взгляда в самом лучшем смысле, без каких-либо близких отношений. Хотя, они могли возникнуть. Целоваться начинали сразу у ее дома. Где-то дней через десять, когда мы забрались на сеновал в ее дворе и продолжили поцелуи, она вдруг в полусознательном состоянии зашептала мне: «Коля, возьми меня, ты будешь первым моим мужчиной…»

Как-будто кипятком ошпарили меня ее слова. Я не стал этого делать, потому что не был уверен, вернусь ли сюда, в этот северный, неуютный город, а портить дальнейшую жизнь такой ласковой, и самое главное, несовершеннолетней девочке — не посмел. Ей семнадцать лет исполнялось только в ноябре. А это мог быть суд и тюрьма.

— Ты меня не хочешь, потому, что не полюбил? — спросила она, когда мы спустились вниз с сеновала.

— Именно потому, что полюбил. Я старше тебя на пять лет и не хочу пользоваться твоей глупостью. А вдруг беременность? Ты еще школу не окончила…

Это ее несколько успокоило. Она стала меня целовать и говорить разные милые слова. Вот тут я понял разницу поцелуев Тамары и моей Веры. Познакомила она меня со своими родителями, которые пригласили после демобилизации к себе. Переписывались почти целый год, и вот теперь все рушилось! Пришлось наступить на горло своей песне. Родственные связи оказались сильнее любви, да и знали мы друг друга с нею всего каких-то три недели. Обратный путь у меня намечался теперь совсем другим.

Когда я смотрел фильм Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово», а видел я его несколько раз, то вспоминал наш уход из Нижнеудинска к месту назначения. Построили нас, и пошли мы на вокзал. Стоило нам перейти мост, как к нам бросилась толпа девушек. Обнимания, слезы, наша колонна смешалась, и мы уже без всякого строевого шага шли к вокзалу. Моя Вера тоже пришла. И… «Застучали по рельсам колеса, ты рукой мне махнула с откоса…».

Надо сказать, когда мы возвращались уже демобилизованными, около двадцати человек вернулись в Нижнеудинск к своим, возможно, будущим женам, а может быть, посмотреть на своих уже родившихся детей. И когда они это успели? Хотя, как говорится, дурное дело не хитрое. А было ли это дело дурным?..

И вот, сидя в вагоне поезда, следовавшего в Краснодар, я очень переживал. На душе у меня было погано. Я вспоминал свою Веру. В холодные полярные ночи она часто мне снилась и все свои мечты я связывал с нею. Её фотографию повесил у изголовья кровати. Когда на улице мела пурга и ветер «гудел в проводах», я подолгу любовался нежным девичьим лицом и считал дни, оставшиеся до нашей встречи. Столько писал писем, обещал приехать — и вот сбежал. Хотя, кроме поцелуев между нами ничего не было, но это было первое сильное чувство, и помнить его я буду всю жизнь.

 

Краснодар

Все только начинается

Быстрая смена климатических поясов на меня подействовала отрицательно. С температурой под сорок я сделал остановку в Сталинграде и обратился за медицинской помощью в привокзальный медпункт. Фельдшер кроме аспирина ничего предложить не смогла и посоветовала обратиться в любую городскую поликлинику. В поликлинике врач с большой неохотой меня выслушал и сказал, что у меня сухой плеврит и меня нужно срочно госпитализировать. Опять же, поскольку я военный, то обращаться нужно в госпиталь для военнослужащих. Но в госпитале меня не приняли, сказав, что я уже не военнослужащий, а демобилизованный. Круг замкнулся!

Прямой скорый поезд «Сталинград — Краснодар» привез меня в столицу Кубани. Зарегистрировав остановку, а билет у меня был выписан до Бахчисарая, стал наводить справки в адресном бюро. Жилье моих родственников оказалось недалеко от вокзала. Все вещи мои умещались в рюкзаке и я, взвалив его за плечи, двинулся пешком в неизвестность.

Стоит ли говорить, какую радость испытали мы при встрече. Мои двоюродные. братья с отцом снимали комнату у пожилой хозяйки. Одна комната на троих, а я, следовательно, стал четвертым. Увидев мое болезненное состояние, старший брат Владимир вызвал скорую и меня положили в городскую больницу. Пролечили меня в ней дней десять и выписали поправившимся и окрепшим. Я решил использовать билет и поехать в Бахчисарай.

Оказавшись в родных пенатах, я шел по центральной улице, где почти каждый камень брусчатой мостовой был мне знаком, и я полной грудью вдыхал сладкий «дым отечества». Дом наш стоял целым и невредимым, но в нем жили незнакомые мне люди. Выяснилось, что дом остался бесхозным и райисполком его «национализировав», передал в коммунальное хозяйство города. Новые хозяева его подремонтировали, настелили полы, да и снаружи он не выглядел развалюхой. Они с большим участием выслушали меня. Новость о том, что я хозяин и у меня есть на руках завещание матери их сильно огорчила. Но на ночлег меня пустили и покормили.

Утром я решил проведать бабушку Аню. В ее доме тоже жили другие люди, которые мне сказали, что она умерла год назад… Учитель гитары уехал к родным. Артель, где я работал бондарем, закрылась. Пожарная часть оснастилась новыми двумя автомобилями, команда почти полностью поменялась, но оставшиеся пожарные меня помнили и поздравили с возвращением в «гражданскую» жизнь. Когда я пришел в нотариальную контору к нотариусу и показал завещание матери на дом, она мне сказала, что суд может опротестовать решение райисполкома. Нужно подавать заявление, оплатить судебные издержки. Когда я узнал примерную сумму, то чувство собственника недвижимости меня покинуло раз и навсегда!

Новые хозяева моего дома, узнав, что я не собираюсь затевать судебную тяжбу и решил уехать, дали мне безвозмездно на дорогу денег и я уехал. Решил проведать родных меньших братьев. Их детдом располагался в пригороде Симферополя. Встреча была очень теплой. Старшего, Владимира, определили учиться в ФЗО (школа фабрично-заводского обучения, прототип нынешних ПТУ). Он обучался профессии каменщика. Сильно вырос, голос огрубел, начал курить, чем меня очень огорчил. Рассказал, что уже встречается с девчонкой из их детдома. После окончания ФЗО его призвали в ряды Советской Армии, где он получил профессию шофера. После демобилизации поехал погостить к другу в Оренбургскую область да там и женился.

Младший, Иван, готовился идти учиться в 7-й класс. Ему исполнилось четырнадцать. Его лицо очень портило увечье, которое он получил в младенческом возрасте. А дело было так. Когда ему шел третий месяц жизни, мать покормила его, запеленала и оставила в комнате на кровати, а сама пошла в огород сажать картошку, строго приказав мне следить за ребенком. Каюсь, не уследил, потому что следил еще и за Владимиром, которому шел пятый год. Вышел во двор и вдруг услышал крик младенца. Забежав в комнату, увидел огромную крысу и окровавленное лицо Ивана. Она прокусила ему ноздрю и веко, отчего один глаз стал меньше другого… Уже в зрелом возрасте ему пришлось делать пластическую операцию. А тогда, пробыв в Симферополе пару суток, я вернулся в Краснодар.

Двоюродные братья работали на железной дороге. Старший — помощником машиниста, младший — кочегаром. Тогда еще не было тепловозов, электровозов. Вербовали к себе на работу кочегаром, но я, вспоминая песню «Раскинулось море широко…» о печальной участи кочегара, почему-то сразу отсеял этот вариант. Мне была нужна работа на предприятии, предоставляющем общежитие. Таковым оказался завод электроизмерительных приборов — ЗИП. В отдел кадров завода стояла огромная очередь. В солдатской форме без погон нас здесь оказалось несколько человек. Начальник, окинув взглядом очередь, сказал: «Солдаты без очереди». Так я стал учеником шлифовщика в третьем механическом цехе завода и через неделю получил место в заводском общежитии.

Вечер дружбы в общежитии, 1959г.

Тепло вспоминаю годы, прожитые в этом общежитии. Чистые, светлые комнаты на четыре человека, белье меняется через каждую неделю, красный уголок — все это создавало домашний уют. Но трехсменная работа была адской. Стоять у шлифовального станка, обдирающего магнитные заготовки, и доводить их до нужного размера, было неимоверно тяжело. Мой учитель старался максимально выжать выгоду из своего подручного, то есть из меня, и не давал мне ни минуты отдыха. Как говорится, сам пахал и меня заставлял.

Все бы ничего, да только оклад ученика шлифовщика был мизерный, на руки я получал в месяц около 45-ти рублей. После уплаты за проживание в общежитии, у меня оставалось не более 40 рублей. На питание я должен был тратить чуть больше рубля в день. Здесь я не раз вспоминал своего первого учителя — бондаря, который никогда не садился обедать без приглашения разделить с ним свой обед. Здесь ничего подобного! Мой обед в цеховом буфете укладывался в 70 копеек: 200 граммов докторской колбасы, три кусочка хлеба и бутылка кефира. Утром и вечером чай с хлебом.

Мои бедные пальцы были все в ссадинах, охлаждающая магниты эмульсия разъедала ранки, и они не успевали заживать. Гитару держать в руках я не мог. Задумал я во что бы не стало уйти с этой работы. Надо было закончить 10-й класс. А у меня их было только девять. Пришел в вечернюю школу и стал проситься на учебу. Директор говорит: «Молодой человек, на дворе октябрь, все ушли далеко вперед, не осилите ведь — приходите на следующий год». Но мне все же удалось его упросить и меня приняли с испытательным сроком в 10-й класс.

Вот тут и пригодилось мое увлечение скорочтением. За эти два месяца я немного расслабился, не получая практики. И вот она подвалила. Уже через неделю гуманитарные науки стали для меня семечками. А учитель русского языка и литературы был буквально ошарашен, когда я очень близко к тексту, не заглядывая в книгу, зачитал главу из «Поднятой целины» М. Шолохова. С этим учителем у меня сложились очень дружеские отношения. Он поощрял мое увлечение литературой, но жестоко отругал меня, за пародию на отрывок из статьи Белинского: «Любите ли Вы театр»? Этот отрывок я прочитал, когда мы проходили по школьной программе творчество Виссариона Белинского:

«Любите ли вы докторскую колбасу так, как я люблю ее, то есть всеми силами души моей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная, но не имеющая лишнего рубля в кармане, чтобы насытить голодный желудок? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить докторскую колбасу больше всего на свете, включая шашлыки, балыки и телятину? Не есть ли она исключительно самовластный властелин ваших чувств, когда вам отпущено на обед всего 70 копеек»? (Самое интересное: лет этак через 25, то ли по радио, то ли по телевизору я услышал пародию на это же сочинение Белинского в исполнении какого-то известного юмориста. И опять фигурировала докторская колбаса. Насколько же популярным был этот продукт!).

Надо сказать, что учеба в 10 классе вечерней школы мне запомнилась именно из-за уроков литературы. Здесь в классе мне не было равных. Труднее давались мне математика, физика и химия. Хотя я мог по зрительной памяти, абсолютно механически написать на доске формулы, но мне хотелось вникнуть в их смысл. Но и это препятствие было пройдено довольно успешно. В то время очень популярным был фильм «Весна на заречной улице». События, развивающиеся в нем, весьма были близки мне. Мне тоже очень нравилась молоденькая учительница физики, но, к сожалению, она была уже замужем и мои чувства к ней были чисто платоническими. Одноклассницы на меня не очень обращали внимания. Пытался я ухаживать за одной, но там было несколько конкурентов и успеха я не испытал. Зато успехам в учебе ничто не мешало, и я «зубами грыз гранит науки».

В моей профессии произошли изменения. После шести месяцев учебы я, наконец, получил третий разряд шлифовщика и приступил к самостоятельной работе. В связи с занятиями в вечерней школе меня перевели на односменный график, но предоставили такую работу, от которой все шлифовщики категорически отказывались. Нужно было шлифовать до определенного размера контакты для ручного динамического фонарика — так называемого «жучка».

Для этой цели в цехе был миниатюрный шлифовальный станок, на размагниченную плиту которого нужно было уложить около восьми сотен заготовок, представляющих собой закаленные обрезки 4-х миллиметровой высоколегированной стальной проволоки. Длина каждой заготовки — 3,5 миллиметра. При резке на револьверных станках (разновидность токарного станка) у заготовки оставался небольшой хвостик. С него и надо было начинать шлифовку, доводя до размера — три миллиметра с допуском погрешности в две сотых миллиметра.

Можете себе представить сколько надо времени, чтобы уложить этих «блох» вверх хвостиками? За смену опытные шлифовщики делали две кладки. Это был постоянный дефицит, готовые детали диспетчеры сборочного цеха буквально вырывали из-под рук. Сдельная оплата труда подстегивала меня к спешке, но от моей торопливости дела не улучшались. Я часто допускал брак и у меня высчитывали стоимость «запоротых» деталей. Иногда забывал включить магниты и уложенные с таким трудом заготовки, разлетались со скоростью осколков разорвавшегося снаряда.

В первый месяц я заработал около пятидесяти рублей, хотя работал по десять часов в сутки. Мой бывший учитель, конечно, не упускал случая поиздеваться надо мной.

— Рановато ты вышел на свой хлеб. Тебе надо еще учиться и учиться, — ехидничал он, — пиши заявление на возврат ко мне.

— Я подумаю, — отвечал я уклончиво, но злость закипала во мне с бешенной силой.

«Вот же гад, мало он из меня выжал соков, — думал я, — ну, ничего, будет и на моей улице праздник».

И этот «праздник» наступил. Оказывается, все гениальное, на самом деле, оказывается довольно простым. Так вышло и у меня. Взял тонкий металлический лист 30х30, начертил острым резцом на нем ряд параллельных канавок. Высыпаю горсть заготовок на этот лист и начинаю трясти поперек канавок. Заготовки, которые оказались хвостиком книзу, попадая им в канавку, переворачивались. Оставалось только аккуратно высыпать их в специальную рамку на плиту.

За смену я мог теперь делать десять кладок. Старые шлифовщики посоветовали мне не раскрывать тайну: «Прибегут нормировщики, порежут расценки, и ничего ты не выиграешь». Я начал делать по три кладки, не особо напрягаясь. Зарабатывать стал больше. В школе дела у меня пошли хорошо. Стал высыпаться, лучше питаться и платоническая любовь к учительнице физики стала трансформироваться в совершенно иные чувства. Стал ее провожать после уроков. Сначала до трамвайной остановки, а позже она мне позволяла провести ее до самого дома. Конечно, по пути следования мы с ней болтали сначала по пустякам, а дальше — больше, начал я осторожно переходить и на тему любви.

Она была всего на три года старше меня и считала, что брак у нее оказался неудачным. Муж работал в политехническом институте преподавателем физики. Детей своих они завести не могут. Живут вместе уже четыре года. Она проверялась — у нее по женской части все в порядке. Муж проверяться не желает. Ей уже двадцать шесть лет, и она очень хочет иметь детей.

В один из вечеров, стоя недалеко от ее многоквартирного дома, она вдруг завела со мной откровенный разговор.

— Николай, я вижу, что ты ко мне неравнодушен. Ты мне тоже нравишься. Но я люблю своего мужа и разводиться с ним не хочу. Давай мы с тобой заключим союз: я еще подожду годика два-три, а ты если не женишься, то встретимся, и ты сделаешь мне ребёнка…

— А раньше — никак нельзя? — спросил я с надеждой в голосе.

Конечно же, получил ответ отрицательный, но дружбы с ней до самого окончания учебного года не терял. Выпускной экзамен по физике я сдал на отлично.

Как-то я узнал, что в клубе «Строитель» есть кружок гитаристов. Пришел и познакомился с преподавателем. Расков Юрий Вениаминович, преподает и играет на семиструнной гитаре. О шестиструнной он слышал, но никто в городе на ней не играет. Я, правда, там поиграл на семиструнной из своего старого репертуара, но сказал, что играю на шестиструнной гитаре и принесу ее в следующий раз. Через неделю я пришел со своей гитарой и устроил небольшой концерт в стане противников. В то время существовал какой-то антагонизм между гитаристами семи и шестиструнного строев. В Краснодаре, как оказалось, мало кто знал о существовании шестиструнной гитары. Конечно, это было крушение позиций «нашей русской гитары» в Краснодаре. Юрий оказался на год моложе меня, и мы с ним дружим до сих пор. Он быстро понял преимущества нового строя и, окончив краснодарское музыкальное училище, начал преподавать ее в детских музыкальных школах.

 

Урезать, так урезать…

Японская поговорка

Мои двоюродные братья работали по своим графикам. Старший Владимир окончил какое-то учебное заведение и стал машинистом. Младший Дмитрий — поступил учиться. Оба уже поженились. Владимир ушел, как говорят здесь на Кубани, в «примаки» — жить у своей жены, а Дмитрий с женой и сыном — на частную квартиру. Отец их остался один. Я часто навещал его. Играли с ним в шахматы. Он ничем не болел, но однажды как-то неожиданно — умер. Инсульт. И снова я почувствовал себя сиротой.

От неважнецкой и однообразной пищи случился у меня приступ аппендицита. Скорая привезла в приемный покой больницы. Дошла до меня очередь, дежурный хирург пощупал живот, постукал по спине, повертел туда-сюда и говорит: «Аппендицит хронический, операцию можно делать в плановом порядке. Приходите в регистратуру и оформляйтесь на очередь».

Получив в заводском здравпункте направление в больницу нефтяников, которая была рядом с заводом, я стал на учет для плановой операции. Регистраторша, записав мои координаты, сказала: «Приходите через месяц. Если будут приступы, вызывайте скорую». Приступов не было, но через месяц меня не положили и посоветовали чаще наведываться. И вот свершилось! Помыли, взяли все анализы. В первую очередь на реакцию Вассермана, (кто лежал в больницах, тот знает, что это такое). Сифилиса у меня не оказалось. О СПИДе тогда и слыхом не слыхивали.

Смешно сказать, но несмотря на некоторые победы на любовном поцелуйном фронте, когда я был всего в нескольких сантиметрах от женской сокровищницы наслаждений — я был девственником. И это обстоятельство меня сильно удручало. Я бы с удовольствием потерял это качество, но на меня этот слабый пол не обращал никакого внимания. Написал пару писем Вере в Нижнеудинск, но ответа не дождался. Видимо, сильно обиделась. Учительница физики пока только пообещала. Про Тамару я даже вспоминать не хотел. Я хочу извиниться перед женщинами за то, что будет написано ниже, но из песни слов не выкинешь! Что было, то было…

Определили меня в палату, где было еще пять больных. Больница была двухэтажной. Построили ее немецкие военнопленные сразу после войны. В первом этаже располагалась терапия, во втором — хирургия. Операционный день по пятницам раз в неделю. Меня положили как раз в пятницу, но как неподготовленного оперировать не стали. Следовательно, ожидать своего часа «Ч» мне еще целую неделю.

Было начало лета. В душной палате сидеть не хотелось, особенно по вечерам, а распорядок дня в больнице выполнялся жестко: в 22.30 отбой. Всех загоняли по палатам. На вторые сутки пребывания в больнице я заметил на нашем этаже хорошенькую медсестричку. Она мне так приветливо улыбнулась, что у меня голова пошла кругом. Тут же познакомился. Зовут Валей. И, сами понимаете, началась осада, как я думал, неприступной крепости. После отбоя пришел в сестринскую комнату, и мы проболтали с Валей до трех часов ночи. Работала она то ли через сутки, то ли через двое — уже не помню. В четверг поступивших, даже после меня, готовят к операции, а меня вроде как тут и нет. Никто не зовет на клизмы, тут их называли «телевизорами». Это когда в грелку, подвешенную на стене, наливают три литра воды и «терпи казак — атаманом будешь»! В общем, тишина. А я не лезу на рожон. Молчу.

В субботу на дежурство приходит Валя. Встречаю в коридоре

— Валечка, в чем дело?

— А ты не догадываешься? Вычеркнула я тебя из списков, глупенький. Не смогла предупредить тебя. Дома боялась, что ты подымешь шум.

— Да я все понял. Сегодня приду. Как с работой?

— Тяжелых нет, приходи.

Такой примерно диалог. Может быть, еще что-то говорили, но не помню. Опять были посиделки чуть ли не до утра. Начались обнимания, поцелуи, в коих я уже стал асом. Но не более того, хотя мануальное обследование всех выпуклостей и других объектов Валиной женской прелести произошло успешно.

И вот он, четверг, последний день перед операцией! Валя пришла на дежурство. Очень-очень легкий обед: куриный бульон без хлеба и мяса — только жидкость. Никакого ужина. И клизмы под руководством медсестры. Ну, если клизму я себе сделал сам, то следующую процедуру Валя категорически отказалась доверять мне.

— Меня уволят с работы, если не дай Бог, останется хоть один волосок. Нет, даже и не проси… Подумаешь, целомудренный! Придешь вечером в процедурную, побрею не хуже, чем в парикмахерской.

С замиранием сердца после отбоя пришел на экзекуцию. Сразу заметил, что, Валя закрыла дверь на ключ. Имей я дар Мопассана, описывать случившееся смог бы долго и красочно. Буду краток. Когда нежные женские руки коснулись моих бедер, а затем и всего того, что было выше — это скукожившееся, со страхом ожидавшее своей участи мое мужское достоинство, вдруг начало принимать угрожающие размеры…

В общем, кисточка куда-то закатилась, надо было бритье закончить, но Валя, заглядывая под тумбочки, принимала такие соблазнительные позы, что мы эту кисточку искали чуть ли не до утра…

Как жаль, что рассветы летом наступают очень рано… Поцелуй на прощанье. Пожелания счастливой операции — и все. Побритый, с пустым кишечником и всем остальным, я завалился на кровать. Перед операцией еще одна клизма — и я на столе. Женщина-хирург, у которой я с утра был, кажется, пятым, посмотрев на меня усталыми глазами, спросила о самочувствии:

— Что-то бледно выглядишь. Боишься?

— Все хорошо. Просто слегка волнуюсь.

— Ну, тогда надо немножко потерпеть. Сейчас сделаем укольчик, затем другой и все быстро закончится.

Правда, второй укольчик был весьма болезненным. Слышал, как начался разрез, но никогда не слышал такого сочного женского мата. Аппендикс оказался у меня не на своем месте. С трудом нашли около печени.

— Родненький, ну, потерпи еще немножко, сейчас перетянем и отрежем эту гадость. Хочешь увидеть?

Я отказался, увидев ее руки почти по локоть в крови. Операция длилась 45 минут, но мне показалось, что дольше. В палате действие наркоза закончилось, и мне стало мучительно больно. Я орал, что у меня там что-то забыли. Надоев окончательно дежурной медсестре и получив тройную дозу обезболивающих, я проспал почти 12 часов.

На следующий день пришла Валя. Как ни в чем не бывало. Строгая и только на «вы». Прочитала инструкцию о том, как себя вести после операции, что можно есть, что нельзя, и ушла, «как каравелла по волнам…». Я в грусти. Если бы не книга, которую читал сосед, то я, может быть, и плакал бы. Это были «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Проглотив ее за пару часов и возвратив соседу, я словно удав, пообедавший кроликом, начал переваривать содержимое. Соседи по палате удивленно смотрели на меня, когда ни с того ни сего, по их мнению, я начинал давиться от смеха. Именно давиться, потому что швы не позволяли смеяться во все горло. Перепуганные дежурный врач и медсестра думали, что у меня поехала крыша. После моего объяснения все успокоились.

На другой день, увидев Валю в сестринской комнате, я подошел, вернее, подковылял к ней. Поздоровались.

— Ты, работаешь две смены подряд?

— Нет. Вчера я приходила тебя проведать. Как самочувствие?

— Нормально. А у тебя, вижу, что-то случилось?

— Да, случилось… Приходи. Сегодня расскажу.

Весь день я был как на иголках. Есть хотелось страшно, но жидкая овсяная каша не лезла в горло. Я терялся в догадках. Что я о ней знал? Во время наших посиделок она рассказывала о себе. Жила она в станице Ленинградской (это на севере Краснодарского края). В семье она была единственной дочерью. Отец — потомственный казак, прошел всю Отечественную войну. Вернулся весь израненный. Долго болел. Пять лет назад умер. После окончания школы поступила в Краснодарское медучилище. Окончив его, вернулась работать в станичную поликлинику медсестрой. В Краснодаре живет всего три месяца в съемной квартире.

После отбоя с замиранием сердца приблизился я к сестринской комнате. Валя была там. Несколько минут ушли на осмотр и перевязку раны. Гноя не было. Ее руки нежно касались моего тела, но я с нетерпением остановил их.

— Так, рассказывай: что произошло?

— Я тебе сразу не сказала… Я замужем. Но муж после свадьбы загулял и ушел к другой женщине. У нас в станице это считается позорным, ко мне стала прилипать кличка «брошенка». Не выдержала я этого и уволилась из поликлиники и теперь вот я тут. Вчера мать вызывала меня на переговорный пункт. Плакала. Рассказывала, что сильно болеет, а Игорь, муж, каждый день приходит, просит прощения и просит, чтобы она уговорила меня вернуться. Вот прислал письмо. Раскаивается, обещает мыть мне ноги и пить эту воду. Хочешь почитать?

— Я чужих писем не читаю.

— Тебя я полюбила сразу же. Ты такой нежный и ласковый. С мужем у меня такого не было. Что мне делать? Мне так жалко мать… Если и она умрет, то у меня на свете больше никого не будет. Я подала заявление на увольнение.

— Валечка, я все понимаю. Значит, не судьба…

Через день меня выписали из больницы, дали больничный лист на две недели. Я стал готовиться к поступлению в приборостроительный техникум. Стратегия была простая. Если сразу поступать в институт, то нужно продолжать работать на этой опостылевшей работе лет пять-шесть, а если в техникум, то через три года можно работать или мастером, или технологом здесь же на заводе. А институт потом от меня не уйдет. А пока что у меня состоялась любовь, очень мимолетная, как свежий ветерок в душную летнюю ночь. Освежил и пропал, оставив приятное воспоминание о себе. Через неделю сняли швы. Рана быстро заживала.

 

«Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!»

…но было поздно

В техникум я поступил без проблем. Набрал сто процентов баллов и это было очень важно. Накануне произошло массовое сокращение офицерского состава из Армии. Большинство уволенных имели военное техническое образование, которое на «гражданке» не котировалось. Поэтому наплыв абитуриентов на радиотехнический факультет был огромным. Конкурс был где-то до пятнадцати человек на место.

Помимо мужского заводского общежития на заводе имелось и женское. Буквально в 200 метрах от нас, в уютном дворике два двухэтажных дома таили в себе и фурий, и нежных дев. Мы часто ходили к ним смотреть в красном уголке передачи по телевизору — в нашем, мужском, его не было. Комендант общежитий, добрейший армянин, со знаменитой фамилией — Петросян всячески способствовал сближению жильцов мужского и женского общежитий, устраивая вечера дружбы с танцами, на которых можно было познакомиться, влюбиться, жениться и — развестись. Что со мной и произошло…

Возвратившись из больницы и вспоминая ночь, проведенную с Валей, я был близок к помешательству на почве обострившегося инстинкта продолжения рода. Я мучительно начал думать о женщинах и не исключено, что подвернись мне в то время любая, которая ответила бы мне взаимностью — влюбился бы в нее до безумия. Так и случилось.

Еще до больницы приметил в общежитии весьма хорошенькую особу. Она часто приходила в красный уголок к телевизору и садилась на диван, стоявший у самой стены позади ряда стульев. Она была очень похожа на жену Пушкина. И что самое интересное, фамилия была ее Гончарова. Так вот, сразу после сдачи вступительных экзаменов, я зачастил в женское общежитие. Однажды уселся рядом с нею на диван и в темноте комнаты, слабо освещенной маленьким экранчиком телевизора, моя рука жадно потянулась к ее талии. Сначала она руку отталкивала, но затем сдалась. Я прижимался теснее и теснее. Она шипела на меня как дикая кошка, что не осталось без внимания сидящих впереди серьезных дам — они начали оглядываться и делать нам замечания. Мы вынуждены были встать и покинуть душную комнату.

Выйдя во двор, она хотела влепить мне пощечину, но я перехватил ее руку и поцеловал. «И тут Остапа понесло…».

— О, несравненная сеньора, простите великодушно заблудшего случайно в вашу обитель, рыцаря, плененного вашей красотой и женственностью. Прошу вас стать моей дамой сердца, и я удалюсь в Палестину к гробу Господню…

Она удивленно слушала мою длинную тираду и смотрела на меня с подозрением.

— Мальчик, у тебя с головой все в порядке? — сказала, наконец, она

— После того, когда увидел Вас, о несравненная, в этом сонмище неприступных дев, мной потерян покой и сон, и в моем сердце только Вы, о прелестная незнакомка, — продолжал я изгаляться.

— Ну, хватит валять дурака. Я тебя знаю. Ты хорошо играл на гитаре на прошлой вечеринке, — сменила она гнев на милость.

Предложил ей прогуляться по нашей улице. Первое свидание прошло в рассказах каждого о себе. Как ее зовут, узнал еще раньше. А звали ее Рая. Рассказала, что она работает намотчицей в 10-м цехе. На станке наматывает катушки к приборам. Приехала из станицы Степной к старшей сестре, которая устроила ее на ЗИП. Кстати, сестра живет рядом с женским общежитием в однокомнатной коммуналке на двух хозяев. Рая уже была замужем. Разошлась. Детей нет. Она оказалась старше меня на три года. Я тоже рассказал ей о себе, умолчав, разумеется, о Валентине.

Начались занятия в техникуме. После работы, наскоро перекусив, спешил на занятия. Благо, общежитие находилось в 15 минутах ходьбы от техникума. После занятий мчался к женскому общежитию. Я уже без памяти влюбился в нее. Она выходила во двор, и мы бродили по окрестным улочкам. Понятное дело, моя активность не знала предела, но она вела себя очень сдержанно. Я все время ощущал какой-то барьер между нами. На мои поцелуи она отвечала вяло, как бы нехотя. Она познакомила меня со своей старшей сестрой. Смотрины прошли благополучно. Мы стали часто заходить к сестре на чай. Время проходило в беседах или в просмотре передач по телевизору.

В один из выходных дней сестра уехала к родным в станицу. Мы остались одни в ее квартире. И сближение напрашивалось, само собой. Погода очень способствовала этому. На улице шел осенний, колючий дождь при температуре воздуха, близкой к нулю. Никуда идти не хотелось. Поужинали. Посмотрели кино. К моему удивлению она начала стелить постель на двоих. В моей душе все запело от предвкушения чего-то более приятного, чем ночь, проведенная с Валей в пропахшей лекарствами больничной процедурной, на неудобной кушетке и постоянной боязнью стука в дверь больных или дежурного врача. Здесь все дышало уютом и располагало к добротному неторопливому интиму.

Но все оказалось совсем не так, как мечталось. Когда мы погасили свет и легли в постель, она отгородилась от меня простыней и устремив свое прекрасное лицо в потолок, приготовилась, как мне показалось, к чему-то неприятному и принудительному. Ослепленный благородными чувствами, не стал набрасываться на нее сразу, начал ласкать, целовать. Но с таким же успехом можно было целовать мраморную статую Венеры Милосской. Рук, обнимающих меня, я не чувствовал. Зато, когда решил перейти к более решительным действиям, эти руки появились. Она отчаянно сопротивлялась. Но физически она была гораздо слабее Тамары и только слабо ойкнула, когда я достиг цели.

Утром проснулись и расстались совсем не как влюбленные. Скорее, как враги, но я этому никакого значения не придал и продолжал пребывать в эйфории. Сестра Раи в станицу больше не ездила, а мои занятия в техникуме порой затягивались допоздна. Встречаться с Раей было некогда, да и она особо не тянулась ко мне. По телефону поговорим несколько минут и все. Однажды, где-то через месяц, прихожу с работы, а вахтерша мне говорит: «У тебя в комнате гости». Захожу, сидит Рая. Поздоровались.

— Николай, а ты знаешь, я беременна, — без всякой подготовки вдруг заявила она.

О сроке было смешно спрашивать. Это было всего одну ночь и чуть больше месяца назад.

— Прекрасно! Будем рожать, — бодренько заверил я, не подумав о последствиях такого решения.

Подсказывать о правильности или неправильности действий было некому. Слишком рано я стал самостоятельным. Все время мечтал о семье и думал, что создам свою, крепкую и счастливую. Себя видел отцом семейства, в котором будет, как минимум, два ребенка и любящая, ласковая жена.

Время полетело быстро. Раечкина талия заметно округлялась. Стал приходить в общежитие в ее комнату. Жила она вместе с другой женщиной. Никаких интимных контактов до рождения сына больше у нас не было, «телячьих нежностей» Рая себе не позволяла — посидим у телевизора, иногда поужинаем, иногда сходим в кино. Живем в разных общежитиях, но все знают, что мы формально уже муж и жена.

 

Иванов-Крамской. Мы на телевидении

Встреча с корифеем

В таком подвешенном состоянии женатого холостяка я находился до самого рождения сына. Я уже чувствовал, что у меня все здесь идет не так, как у других. Но на первом плане у меня была учеба. Третий курс я закончил успешно. На гитаре играл до одури. Усовершенствовался и стал лучшим гитаристом города.

На гастроли в Краснодар приехал А. М. Иванов-Крамской. Не обошлось без происшествия. Александр Михайлович выступал в местной филармонии. Там в зале прекрасная акустика. Никаких микрофонов. Все слышно очень хорошо, даже на верхнем ярусе. Так вот, Александр Михайлович, как обычно, начал свой концерт с менуэта Ж. Ф. Рамо. Зазвучали торжественно первые аккорды, и тут в зал заходит мужичок под хорошим подпитием, доходит по центральному проходу до первого ряда, усаживается, хлопая откидным сиденьем. Маэстро прекратил игру, ожидая, когда вошедший усядется. Но мужик вдруг громко кричит: «Ну, что ты замолчал, продолжай играть!». Возмущенный артист уходит за кулисы. На мужика набросились присутствующие, вытолкали из зала, и концерт продолжился. Поклонников шестиструнной гитары в городе явно увеличилось.

Это были первые гастроли Иванова-Крамского в Краснодаре. Когда вскоре он приехал во второй раз, то местное телевидение пригласило его в студию и работники телевидения приготовили ему сюрприз. Дело в том, что гитарный ансамбль клуба «Строитель», куда я ходил играть для поддержки своего друга, на городском смотре художественной самодеятельности трудовых коллективов занял первое место и был отмечен местными музыкальными корифеями, как «высокохудожественный образец народного творчества». А.М. принял это приглашение. Нас тоже позвали и попросили поиграть что-либо из обработок Иванова-Крамского. У нас в репертуаре были вариации А.М. на русскую песню «Во поле береза стояла».

На все выступление Александра Михайловича студия отвела около 25 минут, что по тем временам было довольно много. Маэстро ответил на вопросы ведущего, затем что-то поиграл. Мы не слышали, что именно. Были в другой комнате. А когда ведущий сказал, что для маэстро приготовлен сюрприз, мы вышли в студию, уселись на подготовленные стулья и сыграли наш «сюрприз».

Иванов-Крамской был просто удивлен, Он даже не подозревал, что в городе есть поклонники его творчества. Поблагодарив ведущего, Александр Михайлович сказал, обращаясь ко мне: «А Вы, молодой человек, начните серьезно заниматься гитарой. У вас хорошие данные».

— Спасибо, Александр Михайлович, но у нас гитара не преподается в учебных заведениях, — ответил я ему.

— Тогда приезжайте в Москву. Вас примут обязательно.

«Легко ему говорить, —думал я, — а у меня нет ни средств, ни музыкального образования». Мои двоюродные братья не могли мне чем-либо помочь. У каждого были семьи, и видел я их очень редко. Да и техникум надо закончить.

Меня уже не устраивала моя ширпотребовская гитара. Она хорошо строила, звучала сносно, но когда я увидел гитару в руках Иванова-Крамского работы, кажется, московского мастера Феликса Акопова, то загорелся желанием приобрести себе мастеровую гитару. Узнал, что на фабрике им. Луначарского в Ленинграде есть мастерская по изготовлению гитар по индивидуальным заказам, и оформил таковой, отправив 140 рублей (свою месячную зарплату). Получив уведомление о принятии заказа, стал ждать.

 

За все надо платить…

Алиментами

Гитару я потом ожидал почти два года, а на «личном фронте» события развивались по намеченному природой плану. Прошла нехолодная краснодарская зима. Наступила весна. К лету моя Раечка затеялась рожать. Когда начались предродовые схватки, мы с ее сестрой, вызвав скорую, отправили будущую маму в роддом. Сын родился на другой день. Все, как положено: нормальный вес, нормальный рост.

Приехали встречать. И вот я увидел ее, выходящую из дверей роддома, бледную, похудевшую, прижимающую к груди заветный сверток, сердце мое переполнилось нежностью и любовью. Приехали на такси к дому сестры. Зашли в квартиру, распеленали, и я рассмотрел свое произведение. Искупали, перепеленали вновь, и Рая стала его кормить. Он жадно припал к материнской груди, сперва поперхнулся от избытка молока, но тут же уцепился ручонками и стал жадно сосать.

Я стал отцом. Параллельно со мной таким же отцом стал еще один паренек из нашего общежития, а мамой — женщина из женского общежития.

«Ну, что мне с вами делать?» — сокрушался наш добрейший комендант общежитий. Он изыскал возможность поселить наши молодые семьи вместе, в одну из комнат женского общежития. Мы ее перегородили шкафами для одежды, оставив узкий проход. За импровизированной «стеной» теперь жила семья с очень странной фамилией Стычка, а в первой — мы с разными фамилиями. Мы не были еще расписанными. В конце июля расписались и стали законными мужем и женой.

Дальнейшие события развивались для меня стремительно и… невероятно. Я, как молодой супруг, не имевший интима со своей, теперь уже законной женой, долгие 11 месяцев, стал проявлять естественный интерес к ней с целью исполнить свой супружеский долг. За импровизированной стенкой мои соседи эту проблему уже успешно решали, и ритмичное поскрипывание кровати по ночам говорило о том, что этот процесс у них идет довольно успешно. У нас же ничего подобного! Я встречал яростное сопротивление, и все мои попытки сблизиться заканчивались полным фиаско. Я терялся в догадках.

В один из выходных дней, когда соседи уехали к родственникам в станицу и свидетелей не было, я попросил Раю объяснить, в чем дело.

— Я тебя не люблю, и никогда не любила. Мне нужно было родить ребенка для себя. На это я пошла вместе с тобой.

— Тогда зачем же ты со мной расписалась?

— А как ты хотел? Сделать дело и убежать? Плати теперь алименты на своего ребенка. А если ты против, я подам в суд…

Тут я понял, что мы с ней совершенно чужие люди. «Мавр сделал свое дело — мавр может уходить». Выяснилось, что любила Рая все время своего первого мужчину — солдата, служившего в Краснодаре. Его звали Владимиром, и сына она назвала его именем. Солдат обещал, что после демобилизации увезет ее с собой на свою родину в Латвию, но обманул и уехал, не попрощавшись. Через год Рая вышла замуж за парня, любившего ее еще в школе. Но молодой муж, всякий раз, как только напивался, начинал упрекать ее за то, что она оказалась не девственницей. Часто бил. Ушла она от него, сделав аборт. Вот так, неизвестный мне солдатик. Что же ты, гад, наделал? Ты испортил жизнь девушке и мне.

 

Лунный удар

Почти по Бунину

Как ни жаль мне было разводиться с Раей, а пришлось. В те годы сделать это было не просто. Нужно сначала напечатать в газете объявление о разводе. Затем подать заявление в суд, который при наличии ребенка сразу не разводил и давал шесть месяцев на раздумье. Через все это я прошел, тем более, что жена не была против развода. На все это ушел год. Но на повторном суде Раиса вдруг передумала давать согласие на развод, и судья добавила еще шесть месяцев на раздумье. Таким образом, я опять оказался в подвешенном состоянии.

Если кто-то подумает, что я безутешно рыдал, отрывая листки календаря и считая дни до момента восстановления своего статуса холостяка, то он ошибется. Подмоченная репутация не мешала мне флиртовать с женщинами и обманывать слишком доверчивых. Сильно я обиделся на весь женский род и теперь жениться зарекся, как минимум, до тридцати пяти лет. А было мне на тот момент двадцать пять. Первой женщиной после Раи стала моя учительница физики из вечерней школы. Где-то через месяц после второго суда зовут меня к телефону. Слышу в трубке:

— Алло! Это Николай? Здравствуй, догадываешься, кто тебе звонит?

— И кто же?

— Фаина… Помнишь наш договор?

— Конечно помню, — соврал я, хотя не очень помнил детали этого договора.

— Ты не женился? Хотя вопрос глупый — ты, как я поняла, о сих пор живешь по старому адресу…

— Был женат, но нахожусь в стадии развода.

— Я тоже вроде того. Давай встретимся…

Договорились о встрече. На свидание я опоздал на десять минут. Трамвай подвел. Но она меня ждала. Не изменилась. Такая же стройная и красивая, только перекрасилась в блондинку. Я решил разыграть из себя бывалого ловеласа, а не того робкого ученика вечерней школы. Обнял ее и поцеловал в щеку. Взял под руку, и мы пошли вдоль улицы.

— Прошло ровно два года после того разговора с тобой. Ты хотел со мной близости и вот, я решилась, — начала она разговор…

«Ну, ни хрена себе, — подумал я, — на ловца и зверь бежит!»

— А где же муж? — он в курсе предстоящих событий?

— Давай еще раз договоримся: Ты ничего не спрашивай о нем. Его нет. Для тебя я одинока… Сделаешь свое дело и забудь обо мне сразу. Я понимаю, что ты не бесчувственный агрегат, что для этого нужны чувства. Ты получишь от меня все… Ведь, признайся, ты меня любил?

— Фаина, после твоего звонка я долго не мог заснуть… Сейчас увидел тебя и в душе зазвучали слова: «Я встретил вас и все былое…». Да, любил и, как там у Поэта? — «…так искренне, так нежно…». («И тут Остапа понесло…») — И когда же мы приступим к этой операции по улучшению демографии в стране? — спросил я.

— Прямо сегодня. Думаю, недели нам будет достаточно? — спросила она.

Вошли в неосвещенный подъезд ее дома и поднялись на третий этаж. В прихожей я заметил стоящие в углу мужские туфли, примерно, сорок шестого размера. Она заметила, что я их рассматриваю довольно долго и тут же сказала: «Не волнуйся, забыла отдать мужу».

— А муж у тебя гигант? — спросил я.

— Да, он довольно крупный мужчина — метр девяносто три, но еще раз прошу: о нем ни слова!

Эйфорическое настроение у меня как-то сразу исчезло, но я не подал и виду. Подошел к окну просторной комнаты. Внизу был асфальт. Работая в пожарной команде, мне приходилось прыгать со второго этажа, но с третьего не пробовал. А на улице после душного августовского дня был поздний вечер летнего полнолуния. Мой трудовой отпуск заканчивался ровно через неделю…

— Сегодня очень жарко было днем, давай примем душ, — предложила она.

— Вместе или каждый отдельно?

— Как тебе хочется? — спросила, улыбаясь она.

Я пожелал «не гнать лошадей» и в душевую кабину направился один. Пока я плескался в ванной комнате, она накрыла стол. Заметил, что спиртного на нем не было. Она ушла в душевую, а я присел к журнальному столику. На нем лежало несколько порнографических иностранных журналов. Для меня, имевшего секс всего лишь с двумя женщинами, да и то, лишь по одной ночи с каждой, было полным откровением видеть в журналах акробатические позы сексуальных партнеров. Быстро пересел на диван и принял скучающую позу.

— Садись к столу, — предложила она, выйдя из ванной.

Ужин оказался очень изысканным. Мы вспоминали нашу школу, наши прогулки после занятий. Ни я, ни она не знали, как приступить к выполнению задачи. Включили телевизор и пересели на диван. В то время было только две программы и на обеих шли какие-то занудные фильмы. Наконец, я привлек ее к себе. Каким сладким показался наш затяжной поцелуй! Раиса меня не целовала, а Валины поцелуи я уже забыл. У Фаины губы были мягкими, горячими, а язык ее щекотал мой, когда они встречались у меня во рту…

— Ну, куда ты спешишь? Я ведь от тебя не убегаю, — шептала она, когда наши тела сплелись на широкой ее кровати. — Тебя надо учить и учить. Ты ведь ничего не умеешь…

Я оказался довольно способным учеником, а она хорошей учительницей. В последнюю ночь перед расставанием я несколько раз пытался спросить ее о муже, но она тут же закрывала мне рот рукой. Я хотел длительной связи с нею и даже отказался бы ради нее от своего зарока — не жениться до тридцати пяти лет.

— Все, мой дорогой, мой хороший мальчик. Сегодня все. Если ничего не получится — обещай, что повторим… Я тебе позвоню через месяц. Если не позвоню, поклянись, что меня забудешь раз и навсегда!

Клятву я дал. После истечения месяца часами сидел около вахтерши, ожидая телефонного звонка. Наконец, прождав неделю, позвонил сам. Незнакомый женский голос отозвался в трубке:

— Алло, я вас слушаю…

— Пригласите, пожалуйста, Фаину!

— А они здесь больше не живут. По обмену переехали в Новосибирск…

 

«Не обещайте деве юной…»

…

Начались занятия в техникуме. Четвертый курс оказался совсем не таким легким, как третий. Много времени отнимало черчение радиотехнических схем, а основные предметы: радиотехника и теоретические основы электротехники требовали колоссального напряжения и отдачи всех сил. Однако урывал время, чтобы проведать свое дитя, которому уже пошел второй год. Покупал ему игрушки, какие-то предметы одежды.

— Почему ты не дала согласие на развод, — спросил я у Раисы в очередной свой визит в общежитие.

— Ты хочешь быть вольной птицей, а я одна должна подкидываться с ребенком, — заявила она.

— Но ты же сама захотела этого. Давай жить вместе.

— Нет, я с тобой и с твоей гитарой жить не хочу. Приходи, как приходишь…

Снова я зачастил в женское общежитие. Комендант регулярно устраивал вечера дружбы и просил меня в них участвовать как гитариста. А я, будучи ему обязан своим местом в общежитии, не мог отказывать. Во время этих вечеров со мною заводили разговоры, сочувствующие мне девчонки. Одна из них Катя Захарова, удмуртка по национальности чаще других приглашала меня танцевать белое танго и с восхищением слушала мою игру, а когда я пел, и первой аплодировала мне. Она мне нравилась. Её живые, как оливки раскосые глазки, проникали взглядом в самые глубины моей души.

Мне так хотелось использовать на практике уроки, полученные в сексе с Фаиной, что я решил во чтобы то ни стало овладеть Катей. Ей было двадцать, мне двадцать пять. Она работала в восьмом цехе штамповщицей на прессах. А мне два часа рабочего времени хватало на выполнение дневного задания, и я мог свободно бродить по заводу, не вызывая недовольства мастера, который меня зауважал после закрытия мною дефицита по очень скандальной продукции цеха. Понятное дело, я зачастил к ее рабочему месту.

Катя уже каждый день меня ожидала, и мы с ней общались во время ее работы. Причем, я освоил несколько подготовительных операций её техпроцесса и не замедлял, а даже ускорял её работу. Моя активность не знала предела и в одно из ближайших воскресений мы решили встретиться и сходить в кино. Целоваться начали после кино во дворе общежития на балконной пристройке к первому этажу. Здесь в роли учителя уже выступал я. Её хрупкое тело было таким послушным… В этот вечер я сделал с ней все, что задумал. Она очень этого хотела. Все у нас получилось без проблем.

Во втором часу ночи я вернулся в свою комнату и заснул с чувством выполненного долга перед Родиной. После этого вечера стал я жить, как в песне, «куда ни поеду, куда ни пойду, а к ней забегу на минутку». А куда забегать — то? У нее в комнате еще трое и у меня столько же. А на дворе сильно похолодало. Стала приходить она ко мне в общежитие. У нас с ребятами был договор: уходить, если кто-то приводил подругу. В общем, доходилась! Появились у нее все признаки беременности. А у меня появилась головная боль: с одной еще не развелся, а другой уже, как говорится, застругал дитя. Хожу в большой печали, не зная: что предпринять?

— Что будем делать, лапочка, ты моя, — сказал я в один из дней.

— Время еще есть, могу сделать аборт. Это будет у меня второй. Я уже беременела два года назад. Возьму отпуск, поеду на родину и там сделаю…

Убить своего ребенка — это было выше моих сил! Я решил после развода с Раисой в марте, жениться на Кате и уйти в частный сектор на квартиру. Рассказал ей свой план. Но она решила сделать совсем по-другому. Когда животик у нее стал довольно заметен, она ушла в декретный отпуск. Ни слова не сказав мне, не предупредив, уехала к себе на родину в Вятскую область. Через два месяца прислала письмо. У нас родилась девочка. Про то, что когда-то делала аборт, она мне наврала. Это у нее первая беременность. Претензий никаких ко мне не имеет. Отец ее очень ругал, но, когда увидел внучку, оттаял и теперь не снимает ее с рук. В Краснодар она больше не вернется. Приглашала к себе в гости… О женитьбе на ней не было ни слова.

Для меня это было невозможно. Нужно было бросить учебу, выучить удмуртский язык и работать в деревне… Но кто его знает, как сложилась бы моя судьба? Может быть я оказался очень счастливым и прожил в любви всю жизнь? Конечно, я ей тоже написал. Более полугода отсылал ей часть своей зарплаты, но однажды она попросила прекратить делать почтовые переводы — она выходит замуж. И тут я подумал: какие женщины все разные! Одна использовала меня, как самка каракурта, другая пошла на самопожертвование чтобы не создавать мне непреодолимые трудности.

 

И снова футбол

Рецидив

Нормировщики все же приходили и расценки подрезали. Теперь вместо трех кладок мне приходилось делать четыре. Но, запас у меня оставался. Сделав до обеда норму и сдав наряд с готовыми деталями в кладовую, я часто уходил раньше. Мастер закрывал глаза на мое отсутствие. У меня стало много свободного времени, которое отдавал учебе и игре на гитаре. Но тут «заныли старые раны»…

Завод занимал огромную площадь земли и это позволило руководству выделить место под стадион. На нем проводились легкоатлетические соревнования и, конечно же, футбольные баталии. В обеденный перерыв футбольные фанаты, в основном, из механических цехов приходили сюда не только «постучать по мячу», но и поиграть минут тридцать-сорок «банда на банду».

Я тоже стал приходить сюда. Первое время садился на лавочку в сторонке и смотрел с тоской на происходящее на футбольном поле. Надо сказать, что моя голова еще порой слегка побаливала. В основном, на погоду. Но душа рвалась на поле, и я замечал, что мои ноги порой рефлекторно начинали дергаться, когда кто-то из игроков работал с мячом. Так долго продолжаться не могло, и я решился. Но оказалось, что вклиниться в сыгранные «коллективы» было здесь не очень просто. Все знали друг друга и новичок, оказывается, должен был принять «присягу» и подписать «контракт» по которому обязан являться на «Маракану» (так прозвали стадион) в любую погоду во все времена года. Неявка допускалась только по уважительной причине.

Так вот, после подписания «контракта» я стал приходить на стадион. Сначала играл, что называется, «в полноги», но затем «меня засосала опасная трясина» Я позабыл приговор врачей и начал играть в полную силу. Но здесь меня подстерегало еще одно серьезное испытание. Дело в том, что я со стадиона прибегал всегда с опозданием и разгоряченный становился к станку. На участке работала мощная вытяжная вентиляция и сквозняк дул довольно приличный. Стал у меня болеть позвоночник. Особенно по ночам. Я испытывал страшную боль, когда переворачивался с боку на бок. Пошел к врачу. После рентгена и анализов получил страшный диагноз — болезнь Бехтерева. Это в перспективе неподвижность и постель. Но я подумал, что если с одной болячкой справился (в детстве я болел туберкулезом), то справлюсь и с другой.

Боль в позвоночнике была мучительной. В это время и в работе произошли изменения. Я ушел в радиоцех на инструментальный участок шлифовщиком. Сквозняков здесь таких, как на прежней работе не было. Быстро освоился, правда, не без помощи опытных шлифовщиков и стал здесь центральной фигурой на инструментальном участке. От моей работы зависели многие слесаря, и я их не подводил. Брака не допускал, хотя порой приходилось, как говорят, «ловить микроны» — очень уж жесткие были допуска в обработке деталей штампов и пресс-форм. Но и мне прощали опоздания с перерывов. На стадионе меня прозвали Гарринчей (популярный в то время бразильский футболист), но были здесь и очень талантливые ребята, которые играли не хуже меня.

Лекарства, которые мне приписывали я принимать порой забывал. Но с грозным заболеванием боролся очень долго только физическими нагрузками. Болезнь отступала очень медленно. Я стал замечать, что чем меньше сплю, тем лучше себя чувствую. Стал позже ложиться и раньше вставать. В конце концов, болезнь притихла, но боролся я с нею более десяти лет.

 

Второе пришествие

Наконец, суд развел нас с Раисой. В паспорте стоял штамп о разводе. Началась, как я думал, безмятежная жизнь холостяка. Но не тут-то было. Однажды поздно вечером вахтер зовет меня к телефону. Звонит Рая: «Николай, срочно вызывай скорую, Вова весь горит и уже бредит». Вызываю, бегу встречать машину. Скорая увозит ребенка и Раю в детскую инфекционную больницу. Лежали они там две недели. Каждый день бегаю в больницу, проведывать. Сын выздоровел. Я привез их на такси домой. Вечером засобирался уходить. Вижу Рая стала у двери. Я все понял

— Рая, мы уже чужие, — сказал я.

— Это по бумажкам, а на самом деле ты мой муж и я хочу быть с тобой.

— Странно ты заговорила сейчас, но ведь ты меня не любишь, а секс без любви — это проституция…

Тут она в слезах бросилась мне на грудь, стала исступлённо целовать.

— Мне без тебя очень плохо, я готова быть сейчас с тобой кем угодно, даже проституткой…

Где-то в глубине души любовь к ней у меня осталась. А ее поцелуи были такими искренними, страстными, что голова у меня пошла кругом. Стал отвечать на ее поцелуи и уже начал раздеваться, но вспомнил, что это чревато ее беременностью, тем более, что интима с женщинами не имел давно. А, как говорится, «башню» могло снести у меня запросто.

— Нет, Рая. Второго ребенка нам делать не ко времени. Я воздержусь…

Надо было видеть ее разочарование. Она стала приходить в себя и вдруг сказала:

— А Катьке Захаровой ты не боялся делать ребенка. Обрюхатил девку и бросил. И к Зинке Егоровой сейчас стал примазываться…

— Ну, я Катю не бросал. Она сама так решила, А Зина берет у меня уроки игры на гитаре…

— Обучится и будет тоже с пузом ходить, — сказала она уже с явной злостью.

Чувствовал я, что правильно делаю, не поддаваясь на побуждение к сексу. Оделся и ушел.

Через несколько дней она звонит и просит прийти.

— Будешь ужинать? — я сварила борщ, — сказала она после того, как я разделся.

— Не откажусь, — ответил я, помня, что борщ она варила отменный, а я давно отвык от домашней еды, скитаясь по столовым.

Дождалась, когда я поем и вдруг заявила:

— Я уже три дня принимаю противозачаточные шарики. Гарантия сто процентов. Но даже если забеременею, сделаю аборт. Останься на ночь!

Ей было в то время двадцать восемь лет. Женщина в самом расцвете. Видимо, она истосковалась по мужской ласке. Даже если она не любила меня — секса она хотел со страшной силой. Есть женщины некрасивые лицом, фигурой, но в сексе — они богини и мужчины побывав с такой, уже не мыслят себя с другой. Все для них будет совсем не то. Раиса была изумительно красивой, с точеной фигурой гимнастки. Но в сексе я ее толком не знал. Это было только раз и в яростной борьбе.

Если бы я после ее просьбы вновь отказался, то с нею, наверное, случился бы нервный припадок. Но я уступил. Это была первая по обоюдному согласию, но уже внебрачная с нею довольно шумная ночь.

Понятное дело, нами руководила не любовь, а половая страсть изголодавшихся по сексу мужчины и женщины. Лежа в постели мы отдыхали от такого бурного секса. Дело-то было в общежитии. Имея тонкий слух музыканта, я слышал в коридоре голоса двух соседок: «Что там у них происходит?» «Да ничего — Николай вернулся». Рая оказалась не такая уж и неприступная, и даже очень милая. «Неужели одумалась и изменила свое отношение ко мне? А вдруг полюбит», — подумал я.

На работе, как было уже сказано, я перевелся в радиоцех на инструментальный участок. Но работа здесь была очень интересная. Кроме плоской шлифовки здесь надо было владеть круглой и внутренней. Все это я быстро освоил. Работа была ответственная — финишная. Детали, в которые вложен труд многих рабочих, нельзя было «запороть». Но и заработок был здесь гораздо выше. Но вскоре мне пришлось поменять и эту работу. Учеба в вечернем техникуме по специальности «Радиотехнические измерения» обязывала меня работать по профилю будущей профессии. Пришлось все начинать с ученика и в оставшиеся годы учебы повышать свою квалификацию до уровня сборщика радиоаппаратуры третьего разряда.

 

Развод, но не надолго

Все не так просто

Как ни жаль мне было разводиться с Раей, а пришлось. В те годы сделать это было не просто. Нужно сначала напечатать в газете объявление о разводе. Затем подать заявление в суд, который при наличии ребенка сразу не разводил и давал шесть месяцев на раздумье. Через все это я прошел, тем более, что жена не была против развода. Паспорт мой стал чист, но не совсем. В нем стоял штамп о разводе. Началась, как я думал, безмятежная жизнь холостяка. Но не тут-то было. Однажды поздно вечером вахтер зовет меня к телефону. Звонит Рая: «Николай, срочно вызывай скорую, Вова весь горит и уже бредит». Вызываю, бегу встречать машину. Скорая увозит ребенка и Раю в детскую инфекционную больницу. Лежали они там две недели. Каждый день бегаю в больницу, проведывать. Сын выздоровел и все вернулось на «круги свои». А я оказался в постели с Раей. На этот раз все было, как положено супругам после долгой разлуки. Рая оказалась не такая уж и неприступная, и даже очень милая. «Неужели одумалась и изменила свое отношение ко мне? А вдруг полюбит», — подумал я.

На работе, как было уже сказано, я перевелся в радиоцех на инструментальный участок. Но работа здесь была очень интересная. Кроме плоской шлифовки здесь надо было владеть круглой и внутренней. Все это я быстро освоил. Работа была ответственная — финишная. Детали, в которые вложен труд многих рабочих, нельзя было «запороть». Но и заработок был здесь гораздо выше. Но вскоре мне пришлось поменять и эту работу. Учеба в вечернем техникуме по специальности «Радиотехнические измерения» обязывала меня работать по профилю будущей профессии. Пришлось все начинать с ученика и в оставшиеся годы учебы повышать свою квалификацию до уровня сборщика радиоаппаратуры третьего разряда.

 

Звени, разлучница гитара

Итак, вновь началась моя семейная жизнь. Утром сын проснулся рано, но нам с Раей после бурной ночи в наступивший воскресный день так хотелось еще поспать… Рая взяла его из кроватки и положила рядом со мною.

— Вова, побудь с папой, а я пойду кашку варить, — сказала ему она.

Эти слова зазвучали во мне сладкой музыкой. Я уже отвык от всего семейного и тепло домашнего очага стало проникать в мою душу со страшной силой. Сын уже слова некоторые произносил, но слова «папа» в его детском лексиконе не было. Это меня просто потрясло. Я подумал: «Какая все же я сволочь. Отгородился алиментами, а с ребенком поиграть, позаниматься — время не находил. Вот и получи!».

Когда сказал Рае, что сын не знает кто я, она смутилась, но быстро нашлась: «Ты приходил редко, когда он еще разговаривать не мог. Сейчас начинает разговаривать. Будем учить вместе». Правда, к обеду сын уже вовсю лепетал незнакомое для него слово. Соседей в квартире не было.

— А где же Стычки, — спросил я у Раи.

— Их не будет еще дней десять, — ответила она, — они в отпуске. Считай, что у нас с тобой начался медовый месяц.

— А в медовый месяц, «мед» нужно кушать и ночью, и днем, — сказал я смеясь и привлек ее к себе чтобы поцеловать.

— Николай, Вова смотрит, — вяло сопротивляясь, сказала она.

Но поцелуй, все же состоялся. Я заметил, что целуется она с открытыми глазами. К этому времени я уже знавал и более горячие поцелуи, но у Фаины и Кати при поцелуе глаза всегда были закрыты. Я тоже непроизвольно свои закрывал, но не сразу, а убедившись, что у партнерши они закрыты.

Чувствовалось, что она пытается заставить себя быть со мной ласковой, но все это идет не от сердца, совсем не так, как это было у Кати. Та любила меня беззаветно и целовала, можно сказать, исступленно. Но Рая совсем была не такая. Она, как царица — позволяла мне себя любить. Может быть это диктовалось ее внешностью, и она знала себе цену? Не знаю. Я решил попытался ее влюбить в себя. Но забегая вперед скажу — осуществить задуманное мне удалось лишь частично и виной тому была гитара. Но об этом чуть позже. А в первый день моего возврата мы были нежны и ласково безмятежны.

Весна в том году началась рано, и мы почти весь день с сыном прогуляли на улице. Зашли в мое общежитие. Я попрощался с парнями, забрал гитару, свои нехитрые вещички и переселился в родные пенаты. Все десять дней «медового месяца» прошли у нас с Раей в любви, но звуковое сопровождение было в допустимых децибелах, а когда приехали соседи, то и вовсе оно сошло на тишайшее пианиссимо.

Тут меня начали приобщать к заводскому смотру художественной самодеятельности. Эти смотры проходили с большой помпой и длились порой по месяцу. Завод был огромный. Каждый из его цехов выставлял на смотр свою программу.

Концерт в заводском клубе, 1960г.

В новом для меня цехе оказался вокально-инструментальный коллектив. Гитариста катастрофически не хватало — я просто вписался туда! Образовали инструментальный квартет: аккордеон, кларнет, контрабас и гитара. Руководил — аккордеонист с музыкальным образованием. Была и певица с необычайно приятным сопрано. Если бы не ее дефект (она сильно хромала), то быть бы ей на большой эстраде. На заводском смотре мы произвели фурор. Такой же успех нам сопутствовал и на краевом смотре. Игра в квартете для меня оказалась трудной. Нужно было играть с листа по «функциям» — это аккорды в буквенном обозначении. Но это позволило мне приобрести беглость пальцев во взятии всевозможных аккордов во всех позициях. Слух мой тоже окреп. Классика теперь мне давалась гораздо легче.

В цехе имелся просторный красный уголок, где проходили торжественные мероприятия. Там же мы репетировали свой концертный репертуар. Руководство цеха после наших успехов в смотре приобрело замечательный набор музыкальных инструментов. Помимо ударной установки купили прекрасную чехословацкую эстрадную гитару.

Простенький аккомпанемент у меня получался, а в остальном я был полным профаном. В краевой филармонии в эстрадном оркестре работал хороший гитарист. Это был на вид довольно высокомерный, с большим чувством собственного достоинства парень. Звали его Валерий. Играл он действительно хорошо, можно сказать, виртуозно. Досконально знал все эстрадные ритмы и медиатором владел, как молодой бог. Я «подкатился» к нему, сделав с первых же минут нашей встречи, массу комплиментов его игре:

— Вот хочу попросить Вас дать мне, начинающему гитаристу, несколько уроков игры на джазовой гитаре. Кроме Вас нет в городе никого, кто так мастерски владеет гитарой, — обратился я к нему.

Удивительно, но это возымело действие. Валерий был чуть старше меня и оказался очень добрым человеком. Я зачастил к нему в филармонию. Он обучил меня разным латиноамериканским ритмам, научил играть «черепашкой» сольные партии. Педагогом он был просто замечательным. Никаких денег он с меня не брал, но заставлял подолгу слушать записанные им на мягкие виниловые диски игру известных джазменов.

А тут пришла долгожданная посылка из Ленинграда с изготовленной для меня гитарой. Изготовил ее известный тогда мастер Шкотов. Это был чудо-инструмент: нейлоновые струны, золотистая верхняя дека из массива ели пахла еще свежим лаком. Не нитролаком, тогда мастера не пользовались им. Это был шеллачный лак, как я узнал позже. Гриф у нее был ровный, струны располагались низко к ладам. Никакого треска. Первое время я бы с ней и спал, если бы не было рядом жены.

Пока моя Рая была в декретном отпуске по уходу за ребенком, у меня не было никаких проблем по поводу частых отлучек из дома. Краевой комитет комсомола почему-то облюбовал наш ВИА (вокально-инструментальный ансамбль) для сопровождения своих мероприятий по работе с комсомольцами края. Мы объездили почти все города Краснодарского края. На работе нам платили зарплату по среднему заработку, да и здесь кое-что перепадало. Директор завода тоже не препятствовал нашей деятельности. В то время мнение партии для производственников было законом. А комсомол и партия тогда были едины.

Каждый раз, возвращаясь из поездок в семью, я целовал свою, теперь уже по официальным документам, бывшую жену, но ставшую еще родней и ближе. Я дарил подарки ей и сыну, начинавшему уже что-то лепетать и неуверенно ходить. Загнанные советской действительностью в неестественные условия жизни, мы, две молодые семьи, комсомольцы начала 60-х годов, проживая в одной комнате, никогда не сорились, жили дружно. Вместе отмечали дни рождения, часто устраивали совместные чаепития. И, что удивительно, перестали стесняться друг друга… Мы чудом не сотворили с Раей второго ребенка, и только лишь потому, что она принимала противозачаточные шарики, продаваемые нелегально в соседней аптеке. Сказать, что я ее любил — ничего не сказать. Я ее сильно любил. Я был готов выполнять ее любое желание. И вскоре это желание последовало. Когда мы определили сына в младшую группу заводского детсада и Раиса пошла работать в свой цех, мои отлучки стали причиной локальных скандалов в нашей семье.

Игра в ВИА затягивала меня все сильней и сильней. В то время не было этих огромных тумб с динамиками, живой звук инструментов ласкал слух, а не убивал наповал запредельными децибелами все живое. Я уже стал играть довольно уверенно, друзья говорили, что не хуже Валерия. У нас был прекрасный репертуар. Помимо всяких блюзов и аккомпанемента певице, мы играли классические пьесы. Наш кларнетист прекрасно играл и на саксофоне. Два вальса композитора Петренко были гвоздем нашей программы. Но я по своему южному темпераменту любил «Антракт» из оперы Ж. Бизе «Кармен» и испанский танец из оперы М. де Фалья «Короткая жизнь». Они тоже были в нашем репертуаре.

В один из семейных скандалов Рая заявила: «Выбирай — или я, или ансамбль». Если кто-то подумает, что мной выбран был ансамбль, то сильно ошибется. Я выбрал Раю. С эстрадой было покончено раз и навсегда! Ребята не обиделись, появилась молодая «поросль» гитаристов — мой ученик. Он подхватил «знамя», и ВИА снова был в полном составе. А я получил двухмесячный отпуск для написания дипломной работы. Техникум окончил с отличием и получил место инженера-технолога в одиннадцатом сборочном цехе завода.

Семейная жизнь моя стала вновь давать заметные трещины. Я уже никуда не уезжал, сидел дома, но каждую свободную минуту оказывался с новой гитарой в руках. Это не всегда нравилось моей жене. Сказать, что я не помогал ей вести домашние дела — это не так. По утрам нес ребенка в садик, забирал после работы, играл с ним подолгу, читал детские книжки, по вечерам перед сном рассказывал сказки. А когда сын засыпал, брал новую гитару и уходил на широкий пустующий балкон и там, заложив пластину поролона под ее струны, беззвучно играл допоздна.

Жена засыпала частенько одна. Здесь полностью признаю свою вину в разладах своей семейной жизни. Регулярный секс супругов — это как смазка трущихся поверхностей работающего механизма. Перестанешь вовремя смазывать — и получи скандал! Но не только гитара меня отвлекала от общения с женой. Наличие соседей всего в каком-то метре от нашей постели не располагало меня к желанию интима. Эти два фактора подрывали мои возможность влюбить в себя жену.

Соседи по комнате вскоре купили кооперативную квартиру, и мы остались в комнате без соседей. Последовать их примеру мы не смогли из-за отсутствия денег на первоначальный взнос. Помню, за однокомнатную квартиру нужно было внести что-то около 900 рублей, но здесь была огромная очередь. А без очереди можно было купить трехкомнатную, но платить нужно было что-то около двух тысяч рублей. Строительство кооперативных домов только начиналось и сразу разгрузило очередь на получение бесплатных квартир от завода. Я стоял в этой очереди где-то в середине.

Оставшись без соседей по квартире, я получил возможность исключить один из факторов, мешавших достижению моей цели, но фактор наличия у меня гитары отменного качества, оказался решающим. У меня появились прекрасные условия заниматься музыкой. Отводил душу, когда дома не было жены, работающей во вторую смену. Сын играл в комнате с игрушками, а я играл на гитаре. Комната наша была большой. Именно в ней до нашего вселения, проводились «вечера дружбы» между жильцами мужского и женского общежитий. Именно благодаря этим вечерам создалось около десятка молодых семей.

Комендант решил нас переселить тоже в красный уголок, но размерами поменьше. Мы перебрались в новую комнату соседнего дома, именно туда, где состоялось наше первое знакомство с Раей. Этот второй дом был зеркальным отражением первого. На первом этаже по одной стороне коридора пять квартир, по другой — две. Три комнаты занимали: кухня с двумя газовыми печками, прачечная и туалетная. Дверь нашей комнаты была как раз напротив кухни. Было удобно готовить пищу и мыть посуду. Были, конечно, и неудобства — вечный галдеж на кухне, да и запахи порой изрядно доставали.

Получив диплом об окончании техникума, я мог поступать одновременно в два института. В один подать свидетельство об окончании 10 классов, в другой диплом. Я так и сделал. Когда начал готовиться, произошло событие, опустошившее мою уже вроде бы успокоившуюся душу. Когда супруга работала во вторую смену, мой сын частенько играл в коридоре с другими двумя детьми матерей-одиночек. Одна из них, Зина, часто стала заходить к нам в комнату с просьбой послушать гитарную музыку. У нее тоже была гитара, и она хотела научиться аккомпанировать своему пению.

Это была моя первая ученица. Она была старше меня на пять лет. Неудачный брак, рождение сына и вот теперь общежитие. Однажды, когда жена была на работе, стучит в дверь и говорит:

— Я сварила супчик, кормлю своего, сейчас принесу и твоему. Покормишь?

Был июль. Сын бегал в коридоре в легкой маечке и трусиках. Я в это время обложился учебниками и готовился к поступлению. Она занесла тарелку, поставила ее на край стола и ушла. Дверь осталась открытой. Пока я убирал учебники и складывал их на полку шкафа, мой сын пришел и ручонкой потянул тарелку на себя. Сильно обварил себе грудь. Вызвали скорую, пока она ехала, я натер свежего картофеля на терке и обложил ожог. Это несколько успокоило его, он стать кричать тише. Врач скорой сказал, что я сделал все правильно, но может быть заражение. Наложили антисептическую повязку и уехали.

Пришла моя Рая с работы и узнав, что произошло, устроила мне разнос. Говорила тихо, чтобы не разбудить уснувшего в своей кроватке ребенка, но лучше бы она орала во все горло и ругала меня последними словами! Набила бы мне морду, наконец! Я все стерпел бы, но она тихо и внятно сказала:

— Я ненавижу тебя и твою гитару. Ты мне уже осточертел. Живу с тобой, как по принуждению.

Упала на кровать и начала сквозь слезы причитать, как полоумная:

— Вовочка, мой милый, где ты, мой родной? Приезжай и забери меня отсюда! Ты же обещал…

Сказать, что я был в шоке — ничего не сказать. Я сидел на кровати, обхватив свою голову руками, чтобы не слышать ее причитаний. «Все не может забыть своего Вовочку, который о ней, наверное, и не вспоминает», — думал я. Не знаю, как я уснул, но на другой день я стал собирать свои довольно нехитрые пожитки.

 

Учиться и еще раз учиться

«Наука сокращает опыты быстротекущей жизни…»

Комендант теперь уже был непреклонен: «Мест нет. Если есть в какой-либо комнате пустующая койка, то займи временно до прихода хозяина». А надо сказать, что многие наши ребята хитрили. Женившись и уйдя из общежития в квартиру жены, они какое-то время оставляли место за собой (я не догадался поступить так в свое время). Платили за место и не выписывались. Такое место нашлось, и предложил его мой бывший одноклассник по вечерней школе Владлен Федорович Никишаев (светлая ему память!).

— Приходи в мою квартиру. Сашка, мой сосед по комнате, уже месяц как женился. Пока живет с женой.

Увидев у меня стопку учебников, спросил:

— Решил поступать в институт?

— Да, решил попытаться сразу в два. Где прорежет, там и останусь.

— Слушай, я тоже сейчас готовлюсь в Ростовский литературный институт. Будем готовится вместе…

Работал он наборщиком в заводской типографии и решил учиться по профилю. У него была страсть к литературе, писал иногда очень удачные стихи, в основном лирику.

Подготовка к экзаменам, 1961г.

Я был индифферентен к литературе. Читал мало, зато быстро. У меня была своя страсть — гитара. Кроме Владлена в комнате проживали еще два человека. Один из них был замкнутым и неразговорчивым, но гитара моя ему нравилась. Он часами мог лежать на неразобранной кровати и слушать мои упражнения и этюды. Просил всегда поиграть ему что-нибудь испанское. «Испанскую серенаду» Малатса он слушал каждый день. Я разучил ее и исполнял довольно уверенно. Как ни странно, но игра для единственного слушателя была для меня весьма полезной. В последствии, когда приходилось мне играть на публику, я волновался меньше.

По большому счету, Рая не любила меня никогда. Нас как-то связывал ребенок. Меня все время тянуло к нему. Я приходил по вечерам проведать его. Но жена никаких шагов по удержанию меня дома не делала. Наоборот, даже обмолвилась, что теперь отдыхает от моего «бренчанья». Подошла пора сдавать вступительные экзамены в институты. Первым из них был РИНХ, Ростовский институт народного хозяйства. Его мне советовала ранее Зина. Краснодарский филиал принимал экзамены у нас в городе. Конкурс был на отдельных факультетах до 20 человек на место. Я выбрал факультет МОЭИ (механическая обработка экономической информации). Учиться там надо было шесть лет, конкурс был сравнительно небольшим: 5—6 человек. Проходной балл — 18 из 20. Я набрал 19 и был уверен в своем поступлении что в дальнейшем и произошло. В Краснодарский политехнический институт я не стал сдавать экзамены.

Сбросив абитуриентский груз, я как-то вечером решил проведать сына и по пути в общежитие встретил Зину. Поздоровались.

— Коля, ты куда пропал?

— А ты не знаешь? Я ведь ушел от Раисы…

— Да, слышала, я ведь тоже уже не живу в общежитии. Получила небольшую, но двухкомнатную квартиру от завода как молодой специалист.

Действительно, она работала начальником финансового отдела, окончив тот же РИНХ на дневном отделении, в который поступала уже в довольно зрелом возрасте. Ростовчанка, после окончания школы, поступила в финансовый техникум, затем в институт. Долго работала главным бухгалтером на каком-то ростовском предприятии. Для нашего завода она была ценным работником.

— Хотела позвать на новоселье, но тебя не нашла вахтерша.

— Еще бы, я живу там нелегально. Но если желание у тебя не пропало, то пригласи сейчас.

— Давай завтра после работы. Я тебе запишу сейчас адрес.

На другой день, купив цветы и шампанское, я прибыл по адресу. Меня ждали. Небольшая двухкомнатная квартирка Зины была очень уютной — детская комната и небольшой зал, где мы с ней провели весь вечер. Она достала гитару. Сначала поиграл я. Затем она продемонстрировала мне свои достижения — результат моих уроков. Она усвоила не «три аккорда», а значительно больше, спев при этом очень даже неплохо пару романсов.

На дворе прошла в этот вечер короткая летняя гроза, порывы ветра развевали шторы открытого окна. За окном была кромешная темнота. Полумрак комнаты призывал к интиму. Уходить мне не хотелось. Скорее всего, Зина это почувствовала женским чутьем.

— Коля, скажи честно: ты хочешь остаться у меня сейчас?

— Да, Зиночка…

И тут я вспомнил пророческие слова Раи в отношении Зины: «будет ходить с пузом…» и что-то во мне надломилось.

Я считал себя мужчиной уже опытным и способным быть достойным половым партнером любой женщине, но с Зиной у меня случился полный конфуз. Я настолько привык к своей Рае, что близость с другой женщиной у меня вызвала нервный срыв. Все попытки Зины «разбудить во мне зверя» ни к чему не привели. Я чувствовал себя примерно так, как чувствует себя весьма посредственный прыгун в высоту перед планкой, установленной на высоте два с половиной метра.

— Давно это у тебя? — спросила она после моей очередной неудачи.

— Раньше такого не было.

— Ну, вот что. Ты успокойся, не нервничай. Мне с тобой приятно и без секса. Расскажи: как ты жил все это время?

О делах своих житейских мы проболтали чуть ли не до утра, и все, что было задумано, у нас получилось, но не сразу, не в этот раз. У каждого мужчины в жизни может произойти подобный срыв, и хорошо, если партнерша — женщина умная и не станет подвергать мужчину насмешкам. Зина в этом отношении была опытная и дала мне время для привыкания к себе. Вскоре у нас с этим делом проблем не стало. А я сделал для себя вывод: желание сблизиться без каких-либо чувств не всегда может дать положительный результат. Возможен полный облом. Замуж за меня Зина не собиралась и меня это устраивало.

Начались установочные лекции в институте. Лекции, по три пары за вечер, проходили в здании, расположенном почти в центре города. Иногда оставался ночевать у Зины и все время ожидал, когда она объявит о своей беременности, но, к счастью, этого не случилось. Наш «медовый месяц» длился почти до зимы. И тут произошло то, чего я так боялся. Надо сказать, что я не хотел потерять возможность жить в общежитии, где мы с Владленом по вечерам изучали учебную литературу и писали контрольные работы. Он тоже поступил в свой институт. В один из таких вечеров вахтерша зовет меня к телефону. И снова Рая использует ситуацию с заболевшим сыном для возврата меня к себе. Сын болел очень тяжело. У него было крупозное воспаление легких. Помню очень тяжелое объяснение с Зиной.

— Коля, какая же ты тряпка. У тебя нет никакого чувства собственного достоинства. Как ты можешь жить с человеком, который тебя не любит? Странный вы народ мужики, теми, кто вас любит, вы пренебрегаете, а к тем, кто вас пинает ногами, вы ползете на коленях. Поверь моему слову: ты с ней жить не будешь…

Как же она была права! Расстались мы с Зиной, я ушел к жене, но не выдержал и двух месяцев совместной жизни. После очередного скандала, а они возникали на ровном месте, я ушел снова в общежитие. Я чувствовал себя, наверное, не лучше ковбоя в американском родео, которого беснующийся бык сбросил со своей спины в первые же секунды. К Зине с повинной идти было стыдно. Да и было уже поздно, как мне сказали, она уже встречалась с другим.

Неизвестный мне Сашка, кровать которого я занимал, выписался, наконец, из общежития, и в комнату поселили нового жильца. Койку мне пришлось освобождать. Но Владлен, с которым мы стали, что называется, «друзья не разлей вода», как и в прошлый раз, помог.

— Слушай, зачем тебе уходить в четырнадцатую комнату (а там как раз был «в бегах» очередной постоялец)? Оставайся в нашей комнате. Будем спать на одной койке валетом, головами в разные стороны. Койки широкие, полуторки. Вполне поместимся. Да и у меня намечается в личной жизни любовь. Возможно, уйду к ней.

И стали мы так жить-поживать и книжки умные типа учебников читать. Новый постоялец был мужчиной в возрасте. Он тоже развелся с женой и оказался библиоманом. Занимался собирательством книг, которых никогда, как мне кажется, не читал. Он притащил с собой свою личную библиотеку и разместил книги, где только было возможно. На подоконнике, под своей койкой и даже под нашей — мы ему с Владленом разрешили. Правда, это вызывало страшное недовольство уборщиц, которые каждый раз убирая в комнате, вынуждены были соблюдать осторожность, чтобы не повредить книги. Впоследствии мы с Владленом помогли ему соорудить полки на стене и разместить книги там. Книг было так много, что наша комната выглядела читальным залом небольшой сельской библиотеки.

 

Я — технолог

Профессия

Прежде чем продолжить свои Воспоминания, я хочу обратиться к своим читателям с напоминанием о том, что в первых главах моих мемуаров описывается жизнь молодого человека, которому нет еще и тридцати, и несмотря на неудачную женитьбу, его не покидает надежда на то, что появится в его жизни та, с которой он будет, наконец, счастлив. На пути к этой единственной, он совершает действия, которые многим покажутся пошлыми, развратными и тому подобное. Я ханжества не терплю. Все мы этой жизни или проходили нечто подобное, или только собираемся пройти, поэтому пожилым мои Воспоминания напомнят их собственные треволнения этого возраста, а молодые, возможно, поучатся на моих ошибках. А в то время мной руководил величайший инстинкт всего существующего на Земле — продление Рода. Возможно, у меня он был несколько обостренным, и я, как говорится, «не пропускал ни одной юбки», поэтому попадал в разные ситуации, о которых, несмотря ни на какие осуждения щепетильных дам, все же расскажу в рамках дозволенного для читателей 20+.

***

После окончания техникума меня назначили инженером-технологом в одиннадцатый цех завода. Сборочный цех электроизмерительных приборов переменного тока был огромным. Нас, рядовых технологов, было семеро во главе со старшим технологом — выпускником Львовского электротехнического института. Звали его Станислав Ростиславович. Это был высокий брюнет очень симпатичной наружности. Когда этот красивый холостяк в белом халате важно проходил по центральному проходу нашего огромного цеха, то головы сборщиц, работающих на четырех конвейерах по обе стороны прохода, поворачивались вслед ему. Это было похоже на то, как в поле головки подсолнечников вращаются вслед за движением солнца.

Уроженец Западной Украины, он, видимо, скучал по своей украинской «мове» и частенько в разговоре вставлял украинские слова типа: «щире дякую, панночка» и тому подобное. Он буквально оторопел, когда я ему на чистом украинском языке прочитал из Тараса Григорьевича Шевченко: «Думы, мои думы, лыхо мэни з вамы…».…» Надо сказать, что говор жителей Восточной и Западной Украины сильно различается (последние разговаривают почти оперным речитативом). Я говорил на чистейшем говоре украинца Львовской области.

— Звидкиля цэ у тэбэ? — спросил он.

И я ему рассказал о своей жизни на Западной Украине. Станислав Ростиславович был всего на два года старше меня. Долгие годы нас связывала не только работа, но и мужская дружба. У нас с ним были смешные случаи в холостяцких похождениях, о которых расскажу, если не забуду.

Я быстро освоился с обязанностями цехового технолога. У каждого из нас был свой участок работы. Мне достался участок сборки амперметров и вольтметров. Все они выпускались под одним названием — Э378. Цех выпускал их в огромном количестве, и участков, аналогичных моему, было еще три. Работа мне нравилась. Она требовала строжайшего выполнения рабочими условий техпроцесса и моей мгновенной реакции на всякие неполадки, которые могли возникнуть в процессе сборки на конвейере. Малейшее нарушение техпроцесса при сборке на любой из начальных операций — и тут же на финишной операции вырастала гора бракованных приборов. Это заставляло нас досконально изучать все тонкости сборки, следить за качеством поступающих деталей из механических цехов и, самое главное, за соблюдением техпроцесса цеховыми сборщицами.

Но был однажды случай, когда вся наша технологическая группа не смогла быстро найти причину странного явления. На подготовленных к закрытию приборах и оставленных на конвейере на ночь, исчезали все цифры и промежуточные риски на шкалах. По техпроцессу после градуировки цифры и риски наносились при помощи трафаретов тушью. Чтобы тушь быстро сохла в нее добавлялся глицерин. Утром смена приходит, а на шкалах оставленных приборов только слабые тени от цифр и рисок. Все мы проверили: и тушь, и глицерин, но они соответствовали ГОСТу. Задача, казалось, была неразрешимой. Но как сказал А. Крылов: «ларчик просто открывался…». Когда вскрыли обшивку конвейеров, то увидели целые полчища тараканов. Они-то и съедали подслащенную глицерином тушь. Как известно: мафия и тараканы бессмертны. Борьба с тараканами не привела к полному их истреблению и пришлось менять техпроцесс — закрывать наглухо недоделанные приборы.

Работа в цехе становилась для меня все интересней. Я уже мог моментально находить причины сбоев в работе конвейера, если они вдруг возникали, знал наизусть техпроцесс всех операций и следил за правильностью его выполнения сборщицами, а их на конвейере было почти шестьдесят в каждой смене. Смен было две. Естественно, для этого мне приходилось подолгу останавливаться у каждого рабочего места и знакомиться с каждой работницей. Это были в основном молодые девушки, некоторые из них были замужем, но, как пелось в одной песне, «незамужние девчата составляли большинство». Были здесь и девушки из женского общежития, которых я знал по известной причине. Они тоже знали всю мою подноготную, а, следовательно, информация обо мне здесь имелась. Не знаю, как у других мужиков, а у меня было какое-то звериное чутье на женщин. Я всеми фибрами своей души чувствовал, с какой у меня может завязаться роман, а к какой, как говорится, и на пушечный выстрел нельзя подходить. И тех и других, я уже вычислил на конвейере. Характер у меня был далеко не нордический. В порочащих связях я пока замечен не был, но предпосылки к этому у меня были большие. Ведь я, что называется, чувствовал себя козлом, которого допустили в огород к капусте. Репутацию ловеласа здесь ни в коем случае приобретать было нельзя, ибо можно было потерять работу. А так хотелось порой отдаться хотя бы одной из моего «черного» списка девушек далеко не пуританского поведения!

Такая возможность, конечно, у меня представилась, как говорится, «придя из ниоткуда и умчавшись в никуда». В одной из частых наших цеховых поездок в выходные дни в заводской оздоровительный лагерь «Кабардинка» на берегу Черного моря, я даже опомниться не успел, как свершилось мое падение в глазах девушек моего «черного списка». Обычно уезжали ранним утром в субботу и возвращались поздним вечером в воскресенье. В два маленьких автобусика, рассчитанных на двадцать сидячих мест, набивалось по сорок, а то и по пятьдесят человек. На каждом сидении располагалось по два человека, остальные сидели в проходе на рюкзаках. В очередное возвращение я сидел на заднем сиденье в самом углу. На колени мне примостилась довольно симпатичная пухленькая брюнетка, работавшая на финишной операции моего участка.

Обычно в полной темноте мы пели песни, многие были под шафе и дремали всю дорогу… На этот раз все было как обычно. От Кабардинки до Новороссийска серпантин дороги бросал автобус из стороны в сторону, и я удерживал свою «пассажирку» за довольно соблазнительные выпуклости тела, как внизу её корпуса, так и вверху. От Новороссийска до Краснодара дорога прямая. Езды около двух часов. В самом начале этой дороги она вдруг обратилась ко мне:

— Что у тебя такое твердое в кармане?

— Это совсем не кармане, — нагло ответил я.

Дальше нам хватило двух фраз из лексикона Эллочки — людоедки.

— Ого! — восхитилась она.

— Угу? — задал я вопрос.

Вокруг нас соседи в темноте пели популярные песни тех времен, мы с ней подпевали им, порой не попадая ни в текст, ни в мелодию, но зато точно попадая в ритм фрикций наших тел. Ее клятвы, что все останется между нами, и уверения в том, что она умеет хранить тайны, окончательно меня расслабили, и я, использовав всю науку Фаины, и, конечно, Зины, привел в неописуемый восторг свою новую партнершу по сексу. За летний сезон мы еще несколько раз совершали поездки в оздоровительный лагерь и всегда, где-то за час до сбора к отъезду, она занимала наше место. В пути я её пересаживал на свои колени.

 

Как молоды мы были

«Не забыть нам любимые лица…»

Очередной заводской смотр художественной самодеятельности застал меня уже в новом цехе. В нем был довольно приличный женский хор, которым руководил приглашенный из музучилища хормейстер, и здесь у нас конкурентов не было. Я тоже защищал честь цеха сольной игрой на гитаре. Играл «Аргентинскую мелодию» в обработке М. Л. Анидо. Пьеса так понравилась слушателям, что я исполнял ее на бис. Мою игру заметил худрук заводского Дома культуры и пригласил меня выступить по краевому телевидению, которое как раз пропагандировало народные таланты Краснодарского края. Я выступил, причем без всякой предварительной записи, в прямом эфире. Это был по тем временам большой риск опозориться на весь край каким-нибудь сбоем в игре. Все прошло блестяще.

А в общежитии благодаря Владлену я обрел постоянное место шириной в полкойки. В моих ушах звучали слова популярной в то время песенки:

«Весел я — меня пьянит свобода!

Я вечерами снова с друзьями,

Некуда спешить мне больше…».

И хотя фактически я сам покинул своих милых и чувствовал себя не то чтобы весело, но как-то легко от того, что «некуда спешить мне больше». Приходил с работы, брал гитару и часа два играл в пустующем красном уголке общежития. Когда туда приходили желающие смотреть телевизор (его наконец там установили), я уходил в свою комнату, и если кто-то из моих «сокамерников» отдыхал, то я занимался своими институтскими контрольными работами.

Трудно мне давалось черчение. В техникуме основной упор делался на черчение электрических и радиотехнических схем, а в институте преподавалось машиностроительное черчение. Мой угрюмый с виду сосед — Сергей Иванович, любитель испанской музыки, оказался ведущим конструктором нашего заводского СКБ (специального конструкторского бюро). Он взял мое обучение этому предмету в свои руки. Я приобрел портативный разборный кульман с чертежной доской, готовальню с набором чертежных инструментов, и казавшийся непреодолимым предмет с помощью Сергея Ивановича был успешно мною освоен. Он помог мне освоить также и начертательную геометрию.

Владлен, действительно, загулял. Он сутками не появлялся в общежитии. Учебники стопкой стояли у него на тумбочке, он их даже не все раскрывал. Я не мог равнодушно это видеть и всей душой стремился ему помочь в учебе. Мне ничего не стоило за пару часов написать ему очередную контрольную работу. Я вновь обновил в своей памяти навыки скорочтения, основной принцип которого — отжимать все второстепенное и ухватывать основное, а поскольку память у меня была обостренной, то и второстепенное не оставалось незамеченным мною. Прочитав все его учебники первого курса, написал ему примерно двенадцать контрольных работ. Все они были зачтены. Понятное дело, мои контрольные тоже были зачтены, и мы получили с ним в конце июня вызовы на сессию, которые давали право на получение оплачиваемого учебного отпуска. Они в наших институтах были один раз в году, но в разное время и длились по сорок дней.

Студенты моего факультета друг друга еще не знали. Знакомство произошло на первой установочной лекции. Нас оказалось тридцать три «богатыря». Человек пять было достаточно взрослых, а остальные — молодежь. Среди нас было всего шесть женщин. И только одной было около сорока лет, остальным — от двадцати до двадцати пяти. Краснодарцев было пятеро. Четверо парней и одна женщина. Тамара Филонова — огонь девка! Мы ее выбрали старостой группы.

Я своим опытным глазом посмотрел на женский контингент группы и для себя отметил одну. Её огненно — рыжую шевелюру нельзя было не заметить. Сразу познакомился. Оказалось, что живет в Евпатории с матерью. Не замужем. Работает экономистом в воинской части. Страшно боится зачёта по высшей математике и экзамена по физике. Я тут же предложил свои услуги личного репетитора, заверив ее, что эти предметы для меня никакой трудности не представляют. Если говорить серьезно, то так это было и на самом деле.

Первые две недели нам читали установочные лекции. Они начинались утром и заканчивались поздно вечером. Я провожал Женю, так звали мою однокурсницу, к самому дому. Она жила на квартире у очень строгой хозяйки, которая сразу предупредила ее — никаких кавалеров! Наша хозяйка была в этом отношении более демократична и позволяла нам приводить гостей. Естественно, провожая Женю домой, я вовсю «налаживал мосты». Рассказывал о себе все без утайки, и она тоже. Была замужем. Разошлась. Детей нет. Имеет женатого любовника — замполита части, который обещает разойтись с женой и жениться на ней. Обещает три года, и она уже ему не верит.

Я активно начал внедряться в сферу влияния неизвестного мне замполита. Сказал, что ужасно скучаю по Крыму, где прошло мое детство. Говорил: «Как можно такой красивой женщине три года морочить голову? Я себе такого никогда не позволил бы». Короче, к исходу десятого дня я ее уже целовал у ее квартиры, а через две недели перешел к более активным действиям. Правда, я добросовестно принялся подтягивать ее по математике и физике. Дифференцирование и интегрирование она освоила хорошо. Физику мне пришлось буквально вдалбливать в ее рыжеволосую голову. Мы ежедневно до самого закрытия сидели в читальном зале институтской библиотеки и штудировали три тома увесистых учебников по физике.

Зачет по математике она сдала. Предстоял экзамен по физике. И тут мой шестикрылый Серафим, который, как я думаю, оберегал меня и бережно вел по жизни, сделал так, что бабулька — хозяйка квартиры была госпитализирована с приступом аппендицита! Ну, надо же! Мы стали заниматься в квартире Жени. После изнурительного дня, проходившего в освоении основ электротехники и решения задач, меня теперь ожидала ночь любви и не одна, а целых двенадцать.

С Женей у меня в постели был абсолютный консенсус. Мне не нужно было сдерживать у себя наступление оргазма, как с Фаиной, не надо было вести изнурительную подготовку к сексу, как с супругой. Женя в постели чем-то напоминала Катю, но такой сладости в момент оргазма я с Катей не испытывал. С Женей все наступало у нас одновременно, быстро и очень бурно. По большому счету, она была некрасивой. Крупные рыжие веснушки по всему лицу, широкий нос, рыжие ресницы и брови, широкие скулы. Но красивые губы и ослепительно белые зубы делали её улыбку очень притягательной. Теперь я понял почему иногда красавцы — мужчины обожают своих жен, которые красотой далеко не блещут. Женю обманывать я не собирался и серьезно задумал уехать в Крым.

Физику она сдала не без моей помощи. Я умудрился передать ей шпору. Профессор с большим натягом поставил ей удовлетворительно. А на физике «погорела» половина нашей группы. Профессор — крепкий мужчина лет сорока пяти, был жестким и неумолимым:

— И не надейтесь, что я буду принимать повторные экзамены сразу после сессии. Физику за месяц выучить нельзя. Подготовьтесь и приезжайте вновь через полгода.

Как потом выяснилось, десять человек на физике завалились, и ряды студентов нашей группы поредели. А мне сдавать физику было легко. В армии я учил радиотехнику, в техникуме — ТОЭ (теоретические основы электротехники). Билет мне достался как раз по этим темам. Но что интересно: все четверо других наших молодых женщин экзамены к концу сессии сдали. Не сдала только самая старая.

— Тома, как вы смогли растопить сердце этого монстра? — спросил я нашего старосту группы.

— Не надо ожидать милости от природы. Дать ее — наша задача! — сказала она близко к знаменитой фразе Мичурина.

Вернулся я домой студентом второго курса. Владлен тоже сдал экзамены. Он был способным парнем. За учебу приниматься не хотелось. Впереди было много времени. В часы, когда невозможно было играть на гитаре, я стал заполнять чтением книг, которые Василий, новый наш сосед, расставил на полках. Начал с сочинений Лескова… И понеслась душа в рай прекрасной русской словесности. Чехов, Тургенев, Толстой — всех трудно перечислить, но больше всего мне нравилось читать М. Е. Салтыкова Щедрина. Сарказм и ирония его просто потрясали, а его искусство владения эзоповским языком стало для меня образцом для подражания…

Чем же закончилась история с Женей? Мы с ней вели активную переписку. Но вести активную борьбу с замполитом за Женю — я не мог по причине моей удаленности. Узнав, что она беременна — тот решил, что от него, очень активизировался и развелся с женой. Женился на Жене. В апреле она родила сына. Очень похожего на нее. Взяла академический отпуск. Мне она написала, что ребенок от меня, но умоляла не писать ей писем. Больше я ее не видел

 

В Москве у Ларичева

Музыка

После сессии начались трудовые будни. Лето было в разгаре. Моя подпольная цеховая подруга с нетерпением ожидала ближайшей поездки в оздоровительный лагерь. В первый же день приезда туда мы едва дождались вечера. Взяли шерстяное одеяло и пошли в ближайший лесок. По пути спугнули несколько пар, которые раньше нас заняли удобные места и нам пришлось расположиться под большой старой грушей почти на открытом месте. Когда начался «сладостный процесс» в классической позе, я заметил, моя подруга как-то странно себя ведет: вскрикивает невпопад, тазом совершает совсем нехарактерные движения для данного момента и как бы старается выскользнуть из-под меня. Вскоре понял причину. Мы легли рядом с огромным муравейником, и большие черные муравьи начали кусать не только ее, но и меня. Пришлось прервать технологическую цепочку и бежать к морю чтобы в воде хоть как-то ослабить боль и зуд от укусов.

Налюбившись до одури за два дня отдыха, мы с ней на обратном пути вели себя теперь пристойно, а я думал: «Если и эта забеременеет, то возьму тесак, порубаю гада на куски и выброшу собакам». (Я еще не знал, что Женя уже понесла). Слава Богу, здесь все обошлось. Не знаю, до конца ли она сдержала свою клятву, но ее подруги стали на меня поглядывать с большим уважением. А я на этом, как говорится, «завязал».

По графику мне был положен трудовой отпуск через две недели после окончания учебного. Оформляя его, встретил в здании администрации завода Зину. Поболтали о том, о сём и разошлись… Сразу скажу, что дружеские отношения с ней у нас сохранялись долго — пока я работал на ЗИПе. Она вышла замуж за отставного военного, вдовца, воспитывавшего сына примерно такого же возраста, как и у нее. Она очень помогла мне по бухучету, который в институте считался основным, и его преподавали там три года. Курсовые и контрольные я делал с ее помощью, приходя к ней на рабочее место. Она всегда выкраивала время для помощи мне. Впоследствии она родила дочь, ушла в декретный отпуск, и связи с ней оборвались.

Мои гитарные дела потихоньку двигались вперед. От этюдов средней сложности Каркасси, Джулиани и других мастеров итальянской гитарной школы я перешел к сочинениям Фернандо Сора и Франсиско Тарреги. Первый был по происхождению тоже испанец, впрочем, получив великолепное музыкальное образование в монастыре Монсеррат, писал классическую музыку в духе венских мастеров. Это был величайший гитарист своего времени. Его называли «Бетховеном гитары». Все, что написано им не для гитары, сейчас вряд ли кто вспомнит, но гитарные его сочинения знает каждый гитарист. О Франсиско Тарреге я даже боюсь писать, чтобы не запятнать своим неумелым пером его светлый образ в развитии мирового гитарного искусства. Достаточно сказать, что он является основоположником современной школы игры на шестиструнной гитаре. У меня возникло много вопросов по технике игры, но получить консультацию было не у кого: я сам уже давал консультации начинающим играть.

В свой очередной отпуск я решил разыскать Евгения Ларичева. В московском городском адресном бюро мне дали не только адрес Евгения, но и его телефон. Вечером я отправился на городской переговорный пункт и заказал разговор с Москвой. С волнением услышал очень знакомый голос:

— Алло, я вас слушаю.

— Евгений Дмитриевич, вас беспокоит ученик, известный вам по Ленинакану…

— Николай!? Как же, конечно, помню. Где ты?.. Откуда звонишь?

Я ему вкратце рассказал, где живу, чем занимаюсь, и попросил о встрече с ним.

— Да, пожалуйста, приезжай. Я буду рад.

В летнее время авиарейсы в Москву и обратно тогда были с интервалом чуть ли не через час. С билетами проблем не было. Уложив свою гитару в самодельный, трапецеидальной формы кофр, я утром прилетел в Москву. Евгений ждал меня. Хорошо помню сейчас только Хорошевское шоссе, а номер квартиры, кажется четыре (как оказалось, три).

Позвонил в дверь. Он открыл, и мы по-дружески обнялись. Узнал, что он закончил учебу в училище, прерванную службой в армии, работает по специальности (где, сейчас не помню). Поразил меня довольно спартанский вид его жилья. Стол у окна, кровать с металлическими спинками, шкаф. Была ли вторая комната, не помню. Сели у стола. Я предложил выпить за встречу, достав из своей сумки «злодейку с наклейкой», но Евгений от спиртного категорически отказался, а наш Краснодарский чай принял с удовольствием. За чаепитием мы рассказывали друг другу о себе. Ему было интересно увидеть, насколько я продвинулся в гитаре. Осмотрев мой инструмент, он достал свою из под кровати. Когда он открыл футляр, то я сразу увидел разницу. При всех своих достоинствах моя гитара была все же ученической. Его гитара была изготовлена каким-то зарубежным мастером и представляла собой совершенство.

Начал я играть. Евгений сидел на кровати и не перебивал меня. Когда я выложил весь свой репертуар, он сказал:

— Николай, а знаешь, ты сильно продвинулся! В Москве у нас ты входил бы в десятку лучших гитаристов. Откуда у тебя такая стремительность во взятии довольно сложных аккордов?

Я рассказал, что почти год играл в инструментальном квартете и что учился у довольно квалифицированного гитариста. Думаю, что он сильно преувеличивал мои достижения. В десятку лучших гитаристов Москвы я вряд ли входил бы тогда, но за место в двадцатке сумел бы побороться.

— Евгений, я приехал к тебе проконсультироваться. В вариациях Ф. Тарреги на «Арагонскую хоту» у меня совершенно не получается вариация, где мелодия сопровождается малым барабаном. Отдельно имитировать малый барабан могу, а вместе с мелодией нет. И еще тремоло не получается, хоть убейся.

— Знаешь, тремоло — специфический прием. Даже у нас в Москве оно получается далеко не у всех. И только у Бориса Хлоповского оно идеальное. У меня оно тоже хромает. Не получается тремя пальцами — играй двумя. Его раньше так и играли. А насчет имитации — это просто.

И он мне стал показывать, как это делать. Я понял свои ошибки. Мы еще долго вспоминали нашу службу в Армении. Я ему рассказывал о Тикси, о Краснодаре.

Мой обратный рейс был поздно вечером. Попрощавшись с Евгением, я бродил по московским улицам, катался в метро. В таком огромном городе я был впервые.

 

«Я терпеть не могу женских слез…»

Не знаю, почему?

Вернувшись домой, я захворал. Болело горло, была температура небольшая. «У вас, молодой человек, ангина, — сказала наш цеховой терапевт, выписывая мне больничный лист, — купите в аптеке лекарство, смазывайте горло и полежите в постели денька два-три».

Дома пытался поиграть, но гитара в руках не держалась, и я улегся на свою половину кровати. А Владлен, придя с работы и узнав, что у меня ангина, дал деру к своей очередной подруге жизни. На второй день слышу стук в дверь. Входит Раиса. Поздоровалась.

— Вот узнала, что ты болеешь, принесла тебе поесть.

— Спасибо, но у меня все имеется.

— Николай, знаю, что виновата перед тобой из-за своего отношения к тебе. Если можешь, прости меня.

Терпеть не могу женских слез. Рая плакала, мне ее было очень жалко, но, странное дело, я не испытывал уже к ней тех чувств, которые у меня были раньше. Плакала маленькая, хорошенькая женщина с которой я был близок… Более того — это была мать моего сына, но любовь куда-то исчезла.

— Рая, почему ты запретила ребенку со мной встречаться?

— Прости, это было глупо с моей стороны. Я злилась на тебя, знала, что это тебя сильно огорчит, но сделать с собой ничего не могла. Сейчас мне очень тяжело с ребенком. Возвращайся…

— Но у тебя же есть Анна Ивановна, которая тобой руководит как старшая сестра. Пусть помогает.

— У нее сейчас появился мужчина, и ей не до меня.

Я просто был в смятении. Мне было ее жаль. Меня тянуло к сыну, и вместе с тем я уже ей не верил. Оказаться посмешищем в глазах товарищей, если вдруг с ней в очередной раз не уживусь и мне придется возвращаться на круги своя? Такая перспектива меня сильно сдерживала в принятии положительного для нее решения.

— Хорошо. Давай договоримся так: я буду чаще приходить к сыну. Буду помогать тебе во всем, но жить как муж и жена пока воздержимся.

Она повеселела. На прощанье хотела даже поцеловать меня в щеку, но я предупредил о том, что заразный.

Вечером рассказал Сергею Ивановичу о визите жены. Он был старше меня и казался мне таким умудренным жизнью. К его советам я всегда прислушивался. Вот и сейчас он взял свою трубку (он единственный в комнате курил табак), постучал ею о пепельницу, выбив золу, натолкал табаку, поднес спичку и смачно затянулся.

— Николай, смотри, доиграешься ты до второго ребенка. Она тебя сейчас заманит и родит. И вот тогда ты будешь намертво прикован к ней.

 

Лекции в Политехе

Чужой среди своих

Как я об этом не подумал? Ведь это, действительно, могло произойти. А мне совсем не хотелось оказаться отцом уже двоих детей. Тем более, не хотелось этого сейчас. Дело в том, что мне приглянулась девушка с параллельного конвейера. Встречаясь с ней во время технологических перерывов, я заводил разговоры «про жизнь». Оказалось, что она учится на вечернем отделении в Краснодарском политехническом институте на энергетическом отделении. Тоже перешла на второй курс. Она предложила мне прекрасную идею:

— Николай Трофимович, а почему вы не ходите в наш политехнический на лекции? Так у нас делают студенты многих институтов. Профессора читают лекции для нескольких групп одновременно. Кто там кого знает в лицо? Узнайте расписание лекций и смело идите в аудиторию.

Девушку звали Лариса. Поблагодарив ее за идею, я так и сделал. Предметы у нас совпадали. Теоретическая механика, теория механизмов и машин, математика совпадали с моей программой один к одному. На лекциях мы с Ларисой часто садились за один стол вместе. После занятий провожал ее домой. Она звала меня по имени-отчеству, хотя была всего на семь лет моложе меня. Но это продолжалось недолго. Вскоре она перешла на «ты», а еще через некоторое время мы без поцелуев у калитки ее дома не расставались. Каких-либо поползновений в сторону интима я с ней не делал. Она о моей жизни знала все по моим рассказам. О себе она рассказывала немного: после школы долго болела, были проблемы с сердцем и никуда учиться не поступала. У нее есть брат моложе ее. Отец и мать работают. Живут в частном доме. Вот, пожалуй, и все…

На лекциях в политехе я пользовался иногда приемами стенографии, чтобы успевать записывать. Недостаток этого вида записи в том, что сразу нужно обрабатывать записанное: крючочки и палочки превращать в буквы и слова. На расшифровку уходило немало времени, но зато все услышанное вырисовывалось в строчки понятного текста. Этому виду записи я обучился там же, в Тикси. Мой Владлен то появлялся, то пропадал, а я брал его учебники и читал. Он уже сам просил меня писать контрольные, и я писал, мне это было в охоту. К сыну из-за большие загрузки ходил только по выходным.

 

«То взлет, то посадка…»

В тот памятный год, когда я начал встречаться с Ларисой, зима была слякотной и дождливой. После лекций мы возвращались с нею в ее пригородный поселок, который почему-то назывался девятым километром. В поселке только центральная улица была вымощена щебенкой и имела асфальтированный тротуар, а боковые улочки никакого покрытия, кроме утрамбованной земли не имели. Летом, возможно, здесь был рай, но зимой — кромешный ад. В слякотные дни мы подходили к её улочке, я брал ее на руки и нес к самой калитке ее двора. Она обнимала меня за шею, а мои руки прижимали ее далеко не худые бедра к моему животу.

Сказать, что она была красавица, так нет. Правда, мне она чем-то напоминала лермонтовскую Бэлу. Темно-карие глаза, нос с небольшой горбинкой и резко очерченные губы на худом, бледноватом лице — все это делало ее похожей на черкешенку. Но фамилия у нее была чисто украинская, которую я не хочу называть. Короче, шансы Раисы на возврат меня в свое лоно таяли с каждым днем, как снег выпавший в нашу краснодарскую зиму.

Наши прощания у ее дома становились все горячее и горячее. Она не хотела меня отпускать без поцелуев и моих многократных заверений в том, что я ее люблю и не оставлю никогда. Она уходила в дом, а я еще долго стоял и смотрел, как она ходит по освещенной комнате. На обратный путь я тратил не больше получаса, проходя где-то три-четыре километра. Разгорелась нешуточная любовь. Она призналась родителям, что полюбила меня и рассказала им кто я такой. Родители выступили категорически против ее встреч со мной, и чтобы она не натворила каких-либо глупостей — спрятали ее паспорт после того, как она им пригрозила тайно со мной расписаться в ЗАГСе.

Все это она мне рассказала при очередной встрече. Видимо, она очень хотела выйти за меня замуж, поэтому мы стали искать какой-нибудь выход из ситуации. И тут она предложила:

— Давай я забеременею и им ничего не останется, как согласиться на наш брак.

— Девочка, как ты это себе представляешь? — удивленно спросил я.

— Ну, я же чувствую, что ты меня хочешь и я тебя хочу, даже очень…

— Лариса, тебе двадцать третий год, и ты понимаешь, что дети у меня не лежат в кармане. Они совсем в другом месте. Мне придется нарушить твою девственность…

Ну, просто смех и грех! В её характере уживались детская наивность с упрямством и огромной силой воли. В этом я убедился позже, а тогда я пообещал что-нибудь придумать, для осуществления ее идеи. В отношении Ларисы у меня были очень серьёзные намерения. Я видел ее в качестве жены, а не любовницы.

В тот памятный вечер шел небольшой снежок, было сыро, но не холодно. Мы подошли к ее калитке. Как всегда, стали целоваться и вошли в стадию неуправляемости своими чувствами, а я, к тому же еще, и в стадию неуправляемости своими руками. Открыли калитку и вошли во двор. В глубине двора была небольшая беседка. Там это и случилось. Нет, совсем не то, что вы все подумали. Этому не хватило какой-то доли секунды. Она вдруг потеряла сознание. Я едва успел подхватить ее. Сев на корточки, положил на свои колени. Быстро схватил горсть снега и стал растирать ее лицо и виски. Очнувшись, она начала рвать. Когда она пришла в себя, я спросил:

— Тебе было больно?

— Нет, скорее, наоборот, но дальше ничего не помню…

Тогда мы с ней подумали, что это последствия ее болезни сердца и очень расстроились. Решили продолжить только в более комфортных условиях. Шел домой в полном расстройстве. Наши отношения с Ларисой начали идти на убыль. Она считала, что ее болезнь сердца стала прогрессировать. Но через месяц сама подошла ко мне на работе и сказала, что была у врача и та, узнав при каких обстоятельствах был приступ (как она думала). Успокоила ее и сказала, что это был девичий оргазм. Так бывает у очень нервных особ. На ее факультете начались коллоквиумы, интенсивность занятий не позволяла ей со мной встречаться часто, да и у меня тоже начался аврал с контрольными — моими и Владлена. Но мы на работе успевали с ней поболтать и поцеловавшись наскоро, расходились по своим делам.

И тут, как говорил поэт-шестидесятник Юрий Влодов, «Прошла зима, настало лето — спасибо Партии за это!». Вызовы на сессию мы с Владленом получили и отправились грызть гранит науки в свои альма-матер. Все лекции по основным предметам были у меня записаны, несколько гуманитарных предметов вроде диамата и истмата (диалектический и исторический материализм) я надеялся за три дня до экзамена прочитать и выдать все на автомате, не особо вникая в суть предмета. Дни, когда читались в институте установочные лекции, я решил посвятить знакомству с ростовскими гитаристами.

Дела гитарные там, как и у нас в Краснодаре, чуть теплились. При заводе «Ростсельмаш» был единственный в городе кружок любителей гитары. Вел его гитарист по фамилии Бурмакин. Мужчина лет пятидесяти, сам играл не очень хорошо, но предмет знал и был музыкально образован. Мне пришлось играть на чужих гитарах (свою я на сессию не мог взять), но эффект я произвел хороший. Парни и девушки, обучавшиеся в кружке, сказали, что сюда иногда приходит Анатолий Барыленко, местная «звезда» гитары. Я попросил познакомить нас.

Оказалось, что он играл только те пьесы, в которых отсутствовали сложные ритмические рисунки, а Баха он вообще не играл. Мы с ним подружились. Впоследствии я видел его выступление по центральному телевидению в связи со смертью А. М. Иванова-Крамского. Анатолий был большим поклонником его таланта. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.

Сессию я сдал успешно. Получив методические задания по новым предметам, вернулся снова к работе. Первым делом, конечно, сходил к сыну, привез ему какие-то подарки. С Раисой мы долго сидели за столом. Она меня кормила своим борщом, рассказывала о сыне. Он ходит в садик. В комнате было очень уютно. Рая была мила, как никогда. И тут я не сдержал своего прежнего решения не реагировать на ее прелести. Во мне проснулся хищник, и я набросился на свою «жертву» со страстью молодого самца. Надо ли говорить о том, что сопротивления никакого не было, наоборот, этого момента, видимо, она ждала. К моему стыду, я совсем потерял голову и забыл все, что мне говорил Сергей Иванович. Никаких предохранительных мер я не предпринимал. На следующее утро, я как побитая собачонка, пришел в свою комнату мужского общежития. По случаю воскресного дня все были дома. С интересом поглядывали на меня.

— Ну, рассказывай, где был, — спросил Владлен.

Сергей Иванович, как всегда, попыхивая трубкой, заметил:

— А что тут спрашивать? Ясное дело, у жены.

— Когда будешь перебираться?

— Не знаю. Пока поживем с ней раздельно.

Через неделю я повторил свой визит к Рае. И снова точно так же нас захватила волна страсти. Но, как поется, «все как будто точно также, точно так же, но не так».. Рая это сразу же заметила.

— Что, боишься, забеременею?

— А то нет?

— Не бойся, я сама этого не хочу. Я чувствовала, что ты придешь, и начала принимать таблетки еще за неделю до твоего прихода. Я тебя не обманываю, можешь не волноваться. Даже если вдруг что получится, сделаю аборт.

Я Рае почему-то поверил. Вернулся в родные пенаты. Пошли обычные семейные будни. С Ларисой мы расстались как-то легко, без надрывающих душу объяснений. С женой мы опять работали в разные смены, чтобы кто-то из нас оставался с ребенком. На мою гитару Рая уже не реагировала болезненно. Играл, когда хотел. Осенью сходил в общежитие к Владлену и забрал его методички с учебниками для выполнения контрольных и курсовых работ. Он сменил уже трех невест, и неясно было, на какой сможет остановиться. Василий вернулся тоже к своей жене, и книжные полки в комнате заметно поредели. К Сергею Ивановичу стала приходить его сотрудница, и у них дело шло к женитьбе. Саня-плотник, новый наш жилец, смастерил отличный теннисный стол, который установили в вестибюле общежития, и теперь там с утра до позднего вечера раздавалось хлопанье шарика. Все повально увлеклись настольным теннисом. Я тоже не был исключением. Приходил к Владлену в гости и шел к теннисному столу на баталии. На заводских соревнованиях я и еще несколько человек из нашего общежития выполнили норму третьего разряда.

На лекциях в политехе мы с Ларисой вновь садились за один стол, впрочем, после лекций шли по своим домам в разные стороны. Она ни с кем из парней не встречалась. Даже одобрила мое возвращение в семью, но интуиция мне подсказывала, что этот мой вояж ее все же огорчил.

 

Как я сдавал политэкономию

Просто, сказка

В этот год зима на Кубани была довольно лютая. В феврале свирепствовали пыльные бури. Пыль проникала во все щели окон. Мы с сыном оклеили рамы бумажной лентой, и в комнате стало посвежее. Покормив и уложив сына в постель, садился за учебники. Приходила Рая с вечерней смены, мы ужинали и ложились в постель. Она сильно уставала на работе и тотчас засыпала. Я же всегда долго не засыпал, переваривая все прочитанное в учебниках, добиваясь не механического запоминания. а осмысленного понятия текста. Изучение политэкономии заканчивалось на третьем курсе. Рекомендовалось к этому еще прочитать два тома сочинения Маркса «Капитал». Я добросовестно штудировал учебники, но именно на политэкономии впервые, как говорят студенты, засыпался.

Получив в очередной раз вызов на сессию (и Владлен с моей помощью тоже), я как обычно, встречался с гитаристами, иногда прохлаждался на левом берегу Дона, купаясь в его тогда еще не загрязненных водах. Не особо напрягаясь в слушанье лекций местной профессуры, наша кубанская была не хуже, я пришел на последний экзамен именно по политэкономии с билетом в кармане на вечерний рейс автобуса Ростов—Краснодар. Профессор, а это была пожилая женщина, сухая, как вобла, и постоянно курившая сигарету, внимательно посмотрела на меня и говорит:

— А почему я вас не видела на моих лекциях и консультациях?

— Болел ангиной, — соврал я.

— Ангина — не такая уж серьезная болезнь, чтобы игнорировать мои лекции. — Берите билет.

Я вытянул билет, прочитал вопросы. Самый каверзный — «Расширенное воспроизводство в условиях социализма» — я знал хорошо. Стал отвечать.

— Так, а теперь слово в слово попрошу зачитать цитату Владимира Ильича Ленина о расширенном воспроизводстве. И подробнее о том, как Владимир Ильич углубил Маркса.

Чувствуя, что дело идет к провалу, я начал вспоминать, на какой это странице учебника, но безуспешно.

— Так, молодой человек, придете через неделю. К 12 часам дня я вас жду в кабинете политэкономии.

Билет на автобус пришлось сдать. Неделю жить впроголодь и почти без денег. Квартиру вместе со мной снимали еще два студента-старшекурсника.

— Плохи твои дела, — говорили они. — Над тобой нависла серьезная опасность. Многие из тех, кого она невзлюбила, экзамен сдать у нее не смогли. Как бы тебе не пришлось забирать свои документы в учебной части…

Я мобилизовал все свои способности в скорочтении. С утра до вечера перечитывал два тома учебника политэкономии, два тома «Капитала». Гонял себя по цитатам из сочинений Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса. Это сейчас мы знаем, что построение социализма в одной отдельно взятой стране — чушь собачья, а тогда это была догма. Утверждалось, что Ленин опроверг учение Маркса и доказал на примере России, что это возможно. Когда я пришел через неделю к 12 часам к кабинету политэкономии, профессорши там еще не было. Пришла она лишь через два часа. Во мне все кипело от негодования. Усевшись за стол и закинув ногу на ногу, достала сигарету. Она явно не хотела слушать бред моего воспаленного мозга.

— Ну-с, молодой человек, давайте зачетку. По выражению вашего лица вижу, что вы подготовились прекрасно. Ставлю вам удовлетворительно.

Не знаю, что заставило меня сдержаться, а характер у меня тогда был взрывной, но я безропотно подал ей зачетную книжку и, поблагодарив за такую «высокую» оценку моих знаний, уехал домой. Это происшествие с политэкономией научило меня уже на старших курсах в дальнейшем приспосабливаться. Я старался «засветиться» на консультациях и лекциях. Чтобы профессор запомнил меня, я задавал порой глупейшие вопросы, но эффект всегда был положительный, и я исчезал из института не только для встреч с гитаристами Ростова, но и для того чтобы поиграть в пляжный футбол на левом берегу Дона с местными фанатами, а их в городе было довольно много.

 

По накатанной колее

Затишье перед бурей

Прибыл на работу уже студентом четвертого курса. Там ничего не изменилось. Борьба за выполнение плана порой доходила до абсурда. Собранные на конвейере приборы должны проходить старение в специальных термошкафах чтобы снять нагрузки на молекулярном уровне с деталей измерительного механизма. Приборы в шкафах нагревают до определенной температуры, выдерживают сутки и только после этого градуируют на специальных установках. Но зачастую в последний день каждого месяца не прошедшие старение приборы градуировались и сдавались на склад готовой продукции. План выполнялся. Затем приборы в начале следующего месяца возвращались снова в цех и проходили окончательные операции. Но я подозревал, что не все такие приборы возвращались. Часть их отправлялась заказчикам без старения. Естественно, там они начинали показывать все, что угодно, только не фактические цифры. Возврат таких приборов назывался рекламацией.

Подошла осень. Начались занятия в политехническом институте. Но предметов, нужных мне, там не преподавали, и туда я уже не ходил. Ларису я видел в цехе, но подходить к ней не решался. Иногда здоровались по пути в заводскую столовую. Каждый раз сердце мое сжималось при виде такой знакомой мне фигурки. Когда я вспоминал наши прежние прогулки в небольшом скверике вблизи ее дома, в ушах моих звучал ее голос, и мне так хотелось подойти к ней, взять ее за руки и спросить: «Как живешь, мой дорогой человечек?».

Дома у меня было затишье, как оказалось, перед бурей. Сын пошел во второй класс. Учеба давалась ему с трудом. Мы с ним вместе преодолевали эти трудности. С Раей у нас особых нежностей не было. Сложились какие-то сугубо деловые отношения. Старался в меру возможностей помогать ей. Если она, к примеру, занималась приготовлением пищи, то я всегда мыл посуду, хотя толкаться среди женщин на общей кухне мне не очень нравилось. Сейчас трудно об этом говорить, но общих точек соприкосновения у нас с Раей кроме секса — не было. Хотя, сказать откровенно, это большой залог счастливой семейной жизни. Многие семьи разваливались именно по причине диссонанса в постели, хотя при этом частенько выдвигались причины совершенно иные. У нас здесь все было нормально. Но, видимо, сказывался разный уровень интеллектов. Однажды она мне сказала: «Лучше бы ты был трактористом, чем гитаристом». Я и сам иногда подумывал, что с каким-нибудь сельским механизатором она была бы во сто крат счастливее, чем со мной.

Зима 1969 года пролетела как-то очень быстро. Я уже не делал контрольных работ Владлену. Он остепенился и женился. Тогда пышных свадеб у нас в общежитии не делали. У Владлена из родственников был только отец, мать давно умерла. Собрались в общежитии в его комнате восемь человек после их регистрации и отметили это событие. Жена у него была очень красивая. По нынешним меркам, настоящая секс-бомба. Мы радовались и желали молодой семье счастья и долгих лет семейной жизни. После окончания института его назначили начальником заводской типографии. Жена родила ему дочь. Увы, долгих лет семейной жизни у него не получилось. В 50 лет он погиб под колесами грузовика прямо напротив проходной завода, выбежав в обеденный перерыв в промтоварный магазин.

Четвертый курс института я закончил без происшествий. Предметы были поближе к специальности, которой я обучался. К моему стыду, условия дальнейшей жизни для меня складывались так, что после получения диплома я и дня не работал по этой специальности.

Младшие мои братья, отслужив в армии, создали уже свои семьи.

Родные братья: Иван и Владимир

Средний жил в Оренбургской области и работал шофером, а младший до сих пор живет в Крыму. У обоих родилось по два сына. Среднему, Владимиру, внуков повидать не удалось — умер от рака горла, а у младшего, Ивана, полно внуков и еще, как говорится, не вечер. Он окончил мореходное училище и плавал на кораблях в загранрейсы. Сейчас на пенсии.

Сын мой окончил второй класс, и я начал делать попытки приобщить его к гитаре, но, видимо, он перенял у матери гены отвращения к инструменту и ни в какую не хотел заниматься, впрочем, мои гены любви к музыке он все же унаследовал. Он записался в школьный духовой оркестр и учился играть на кларнете.

И я думал: вот поучится, и отдам его в наше музучилище. С некоторыми педагогами музыкального училища я был знаком, а преподаватель народного отделения по классу домры Владимир Васильевич Карлашов даже организовывал мой концерт в училище. Когда понадобилось покупать кларнет сыну, то я по рекомендации одного из преподавателей купил хороший кларнет. И теперь из нашей комнаты частенько раздавались звуки не только гитары, но и кларнета. Правда, эти совместные экзерсисы продолжались недолго. Раина сестра стала жить с мужчиной, у которого была своя квартира, и она ушла к нему. А чтобы ее квартиру не обворовали, а скорее, чтобы не захватили соседи по коммуналке, она стала просить Раю пожить временно там, ибо была не совсем уверенна в своем гражданском браке. Но у нас ситуация была еще опасней. В любой момент комендант общежития мог к нам подселить кого угодно, вплоть до новой семьи, которых к этому времени в общежитиях было достаточно.

И тут Рая узнает о моем намерении поступить после защиты диплома в музыкальное училище. Это вызвало у нее нервный срыв. Она собрала вещи и вместе с сыном отправилась жить в квартиру сестры. В нашей квартире остался я один.

 

Да здравствует свобода!

Козни жены

Первые дни я радовался свободе, возможности играть на гитаре сколько захочу, но через пару недель загрустил. Рая иногда приходила и делала вид, что здесь живет, но вечерами уходила к себе. Со мной почти не разговаривала. Лежа в постели без жены, я думал о своей жизни. Мне хотелось женской ласки, хотелось чувствовать, что меня любят, понимают. Сам я к Рае уже не испытывал прежних чувств. И я не мог в эти минуты не вспомнить о Ларисе. Узнав расписание лекций в ее группе, я решил ее встретить после окончания занятий. Встреча не принесла мне никакой уверенности в возврате прежних отношений. И все же «надежды маленький оркестрик под управлением любви» заиграл в моей груди. Я стал регулярно встречать ее после лекций. Странное дело, Лариса меня не гнала от себя, более того, я замечал — выходя из двери института, она глазами искала меня. Я подходил к ней, мы садились в городской автобус, а затем шли к ее дому несколько кварталов. Она мне рассказала, что за эти два года у неё был парень. Обещал жениться, но обманул, сделав с ней то, что я в свое время — не успел. Я хотел спросить: «Сознание не теряла?» Но пожалел её самолюбие. У памятной калитки мы прощалась, и я пешком шел домой по вечерним улицам Краснодара.

Разговаривали ли мы с Ларисой о своих отношениях? Да, конечно. Она не верила моему рассказу о той ситуации, которая возникла у нас с Раей. Я старался ее убедить. И мне, как я думал, это удалось. Основным доводом было то, что с женой у меня дело шло к разрыву отношений. Разные у нас были менталитеты. С Ларисой же мы могли часами говорить о литературе, о просмотренных фильмах и самое главное, о музыке, которую она тоже безумно любила. Она даже ходила заниматься в детскую музыкальную школу, где училась игре на фортепиано. Но болезнь прервала эти занятия.

На работе у меня тоже было полно событий. Наш старший технолог Станислав Ростиславович успел за это время жениться, развестись, оставив бывшей жене дочь и квартиру. И что самое смешное, вновь женился на девушке, которая была на 18 лет его моложе. Она родила ему сына, но коллизии в его новой семье были куда драматичнее, чем в моей. В их однокомнатную квартиру, которую он получил после размена бывшей трехкомнатной, новая жена, с которой у него дело шло тоже к разводу, приводила своего кавалера, и они выпроваживали моего шефа на кухню, при этом изрядно его поколачивая.

Видя, что у меня по сравнению с ним дела идут не так уж и плохо, я особых попыток к сближению с женой не делал. Она тоже никаких попыток не делала. С Ларисой у меня состоялся очень откровенный разговор. Она видела в моем паспорте штамп о разводе, и когда я сказал, что хочу жениться на ней, поверила мне. Ее родители были вновь категорически против, но теперь Лариса не делала мне предложение: сделать ее беременной. Видимо, сильно обожглась на молоке… Если бы до этого у нас с нею дело дошло, ы бы пользовались презервативами.

Я освоил работу так, что иногда, даже не выходя на конвейер, приняв по телефону сигнал мастера участка о неполадке, мог определить ее причину и быстро указать способ ее устранения. Однако теперь потребность вновь и вновь видеть Ларису, толкала меня на необдуманные действия. Я зачастил на конвейер, подходя каждый раз к ее рабочему месту. Это, видимо, не осталось не замеченным подругами Раи, и они сделали свое черное дело. Она узнала о моей активности и предприняла меры. Как после узнал, она взяла сына и пошла к родителям Ларисы. Адрес ей подсказали те же подруги. Там она заявила, что их дочь уводит от нее мужа, вторгается в ее семью. Потребовала, чтобы Лариса прекратила встречи со мной. Я об этом ничего не знал. В одну из нерабочих суббот пришла Рая с сыном.

— Что это ты сияешь, как начищенный самовар? — спросил я.

— Скоро узнаешь. А сейчас собирай свои вещи, бери свою гитару и готовься уходить к своей Ларисе, — сказала она с довольно ехидной усмешкой.

— Ну, ты же знаешь, что родители ее меня не примут. А в общежитии Владлен уже не живет. Буду жить пока здесь.

Такой состоялся разговор. Слышу стук в дверь. О, ужас! Входят Лариса и ее родители. Чего только я не наслушался тогда от ее отца: «подлец» и «негодяй» были самыми мягкими выражениями в его гневной речи.

— Теперь я убедилась в том, что ты меня обманывал, будто вы живете раздельно, — тихо сказала Лариса, когда я вышел вслед за ней во двор общежития.

— Я тебя не обманывал. Действительно, это так и было, но сегодня она пришла.

— Не ври. И ко мне больше не подходи. Видеть тебя не хочу.

Так закончилось мое второе пришествие в любовь с Ларисой. Больше я ее не видел. Она уволилась с работы. С Раей у нас состоялся после этого визита серьезный разговор:

— Скажи, ты устроила эту комедию?

— Да!

— И зачем? Ты ведь сама ушла…

— А затем, что я сама с тобой жить не буду, но и тебе не дам жить с кем-то пока не получим квартиру…

— Ну, если так, то я отсюда никуда не уйду. Хочешь — уходи сама.

 

Встреча Нового года

Драма на веранде

Я не забыл свое обещание, данное ранее: рассказать о наших холостяцких похождениях с моим шефом по работе Станиславом Ростиславовичем. Мы сдружились на почве знания мной его родного языка. Вне работы я его называл Стасом, а он меня по имени. За пределами завода мы переходили с ним на мову «западенцев», которая была малопонятной не только для россиян, а даже для украинцев Юго-Востока страны из-за вкраплений польских, венгерских и румынских слов.

Наша технологическая группа была сильно возмущена, когда у нашего шефа появился солидный фонарь под глазом — результат домашней разборки с любовником жены. Пришлось нам моей тезкой (еще один технолог нашей группы) восстановить статус кво, и у любовника появились фонари под обоими глазами. Нам удалось выдворить охамевшую красотку, которая была лишь гражданской женой шефа, но претендовала на его квартиру.

Стас был абсолютной мямлей в делах семейных. С первой женой при разделе трехкомнатной квартиры, оставил ей двухкомнатную, себе — однокомнатную и теперь едва не лишился и этой. Мы оба с ним были холостяками с подмоченной репутацией, причем он подмочиться сумел дважды. Но, что интересно, у окружающих нас представительниц прекрасной половины человечества, подмочить его репутацию в третий раз, желающих было хоть отбавляй. По-прежнему, не обращая ни на что, ему «строили глазки» наши местные красотки в возрасте от восемнадцати и старше.

Шел конец декабря. Цех напряженно работал над выполнением не только месячного, но и годового планов. Мы не уходили с конвейеров и всячески содействовали этому, выполняя собственноручно самые трудоемкие операции. Я сидел за установкой градуировки приборов и конечно, между делом обсуждал с напарницей (эту операцию делают два человека) разные международные, заводские и цеховые новости. В напарницах у меня была наша цеховая спортсменка, мастер спорта по настольному теннису Валечка Н—ва. По возрасту она попадала в сферу моей досягаемости, будучи ровно на десять лет моложе, а то обстоятельство, что она, как и я, уже познала «радости и горести» семейной жизни, развязывало мне язык. Детей у нее не было. Хотя, если говорить откровенно, то мне с ней приятно было поболтать обо всем, но видов я на нее не делал никаких. Лариса меня покинула и уволилась с завода, жена тоже скрылась «в туманной дали». Мне нравилась другая, очень близкая по месту жительства, но такая далекая и неприступная. Она уехала в трудовой отпуск к родителям.

— Николай Трофимович, с кем собираетесь встретить Новый год? — спросила она у меня.

— Как всегда — с гитарой. А ты, наверное, хочешь, пригласить меня к себе?

— Собственно не я, а Серафима и не вас одного, а со Станиславом Ростиславовичем…

Серафима была ее подругой. Девица двадцати лет, такая вся из себя томная, мечтательная, говорившая всегда тихим голосом. На смотре художественной самодеятельности она читала стихи Блока и сорвала бурные, и очень продолжительные аплодисменты. Работала чертежницей на трафаретах.

— Здравствуйте вам. Ну, он в качестве кавалера, а я кого буду исполнять? Деда мороза?

— Вы будете исполнять моего возлюбленного, а Серафима давно влюблена в Станислава Ростиславовича и хочет с ним объясниться…

Когда я рассказал Стасу о приглашении нас на встречу Нового года в кругу молодых работниц нашего цеха, и что одна из них страстно мечтает с ним познакомиться, он, к моему удивлению, заинтересовался идеей. Спросил ее фамилию. Когда я назвал, то он сразу же восхищенно отреагировал: «Гарна барбурка» и согласился. С Валей я за территорией цеха был на «ты» и мы с ней вели себя очень развязно, даже могли порой позволить легкие объятия.

— Валечка, согласие получил. Обсудим детали, — сказал я после окончания рабочей смены в последний день старого года.

— Давай встретимся за три часа до Нового года. Мы выйдем к арочному подъезду дома и будем вас ожидать. Запиши адрес.

Я записывать не стал. Этот дом я знал. Он был угловым на пересечении улиц Мира и Комсомольской. Длинное двухэтажное строение с арочным входом во двор посредине. А во дворе — настоящий Шанхай. Чуть ли не одно на другом по обе стороны двора ютились одноэтажные строения. В глубине двора был общий туалет, к которому вела заасфальтированная дорожка. Первый этаж этого дома с фасада занимали разные конторы и какие-то организации, но второй был заселен жильцами. Вход туда был со стороны двора. Одна общая дверь с левой части от арки, другая с правой. Вход в квартиры по длинной веранде.

Где-то часов в восемь вечера я приоделся, купил цветы и пришел к Стасу. Тот собирался, но делал все очень вяло. Долго брился, примерял галстуки… Я поглядывал на часы и тут вспомнил, что спиртного ничего не купили. Зашли в магазин и купили пару плоских бутылок ликера Амаретто и бутылку шампанского. На часах было без пятнадцати девять! «Трамвай ползет, как черепаха, кондуктор спит, как бегемот…» Это было про нас. Прибыли к месту встречи с опозданием на тридцать минут. Естественно, нас уже никто не ожидал. В какую дверь идти? В левую или правую?

Стас повернул вправо.

А дальше все разворачивалось, как в рассказах Зощенко. Когда мы вошли в первую дверь, то попали в большой зал посреди которого стоял длинный стол. За ним сидело человек двадцать и пир уже шел, видимо, давно. Как я узнал после — это была свадьба. Сторона жениха не знала приглашенных со стороны невесты и, естественно — наоборот. Мы со Стасом ничего не подозревая, разделись в прихожей, свалив свою одежду на общую кучу. Вошли в зал.

— А вот еще гости подошли! Проходите, садитесь, места есть!

— Штрафную им за опоздание!

— Пей до дна, пей до дна! — скандировали сидящие за столом по обе стороны от нас.

Мы выпили по огромному бокалу какой-то жидкости, скорее всего, это был очень качественный самогон и на душе у меня стало тепло и весело. Я стал налегать на закуску и опорожнил тарелку с холодцом. Стас тоже что-то активно жевал. Тут начали поднимать тосты за родителей и мы, конечно, не могли не присоединиться. Но когда начали кричать: «Горько! Горько!» — я все понял.

— Стас, зупынысь. Тремай, кажу!..

Но Стасу уже было все равно где гулять. Тем более, что его одна рука уже лежала на плечах соседки, а вторая предлагала ей пить на брудершафт. А соседка и впрямь была что надо. Я бы от такой не отказался. Через час начались танцы на узком пятачке квартиры. Я со своей партнершей — девицей выше меня на голову, подтанцевался к Стасу и тихо говорю: «Давай сматываться, пока нас не разоблачили и не набили морды». Стас к битью морды относился очень неадекватно и тут же согласился.

— Мальчики, вы куда? — заволновалась его соседка, когда мы стали одеваться.

— Мы в туалет. Сейчас вернемся…

По пути в туалет нам повстречалась сильно подвыпившая пара. Я узнал Валю.

— Валечка, что же вы нас не встретили?..

— Мы вас ожидали, но вы так и не появились… Что же вы поздно пришли? До Нового года осталось тридцать минут…

— Лучше поздно, чем никогда, — сострил я.

Когда мы вошли в противоположную дверь от предыдущей, поднялись по лестнице на веранду, то в самом конце ее была еще одна дверь. Войдя в неё, я увидел зареванную Серафиму, сидевшую в одиночестве за накрытым столом.

— Я думала, что вы уже не придете, — радостно встретила она нас.

Валентина быстро спровадила своего молоденького партнера, и мы уселись за стол.

Спиртное благополучно сохранилось в наших карманах, а с цветами нам пришлось расстаться на свадьбе, но дамы на это внимания не обратили. Выпили за уходящий год. Встретили весело новый. Где-то через час моей Вале стало «кюхельбеккерно и тошно» … Я вывел её на улицу. Её совсем развезло. Пока она опорожнялась от выпитого и съеденного, мне захотелось спать.

Когда мы возвратились, то Серафима уже сидела на коленях Стаса и увертюра к соитию звучала для них полным ходом. Мы с Валей будучи равнодушными друг к другу, стали дремать на кушетке у двери. Но вдруг я услышал женский крик: «Ваня, ты посмотри, что делается на веранде! Он же Симочку насилует!..».

На веранде зажегся свет. Буквально влетел туда здоровенный мужик и кинулся к Стасу. А он одну штанину одел, а вторая свернулась и никак не хотела расправляться. Валя шепчет: «Беги!..» Я мигом выскочил в дверь, прихватив нашу со Стасом одежду. Оказавшись на улице, я не знал продолжения драмы, но через пару минут Стас кубарем скатился вниз по деревянной лестнице. Только благодаря тому, что он был в сильном подпитии, ничего не сломал себе. Трезвому такого падения без травм было бы не избежать. Из разбитой губы у него шла кровь. Оказался выбит передний зуб. Придя в себя, первое, что он сказал, прикладывая платок к ране: «Я ее не насиловал, она сама легла…». Было около трех часов ночи. Куда идти?.. И мы пошли на свадьбу.

— Мальчики, ну, где вы так долго бродили? — обрадовалась бывшая соседка Стаса, изрядно подвыпившая и готовая к продолжению пить с ним еще, хоть на брудершафт, хоть просто так.

— Бедненький мой, где ты так упал? — запричитала она, увидев рану на лице Стаса,¬ идем я обработаю ее перекисью. Я живу здесь рядом…

Больше Стаса в эту ночь и последующие два дня не видел. Зашел я в соседнюю комнату, где на раскинутых на полу матрасах уже спало человек пять. Прилег с краю и заснул сном праведника, не согрешившего ни с кем в эту праздничную ночь. К середине дня все опять сели за стол. Вечером пришел домой и стал готовиться к завтрашней работе. Тогда праздновали всего два дня. Стас пришел на работу свежий как огурчик. «Наверное, женюсь, — сообщил он мне, — така гарна кубита!»

Действительно, через месяц он женился. Мы все гуляли на его свадьбе. Повезло ему в любви… А если бы сломал себе шею, то могло бы повезти и в смерти. Я ещё пять лет работал на ЗИПе. У него родился сын… И жил Стас со своей супругой в любви и дружбе.

 

«Любовь нечаянно нагрянет…»

Когда ее активно ждешь

Раиса снова ушла жить в квартиру сестры, правда, но через полгода вернулась. Сестра со своим гражданским мужем уехала в загранкомандировку. За эти полгода ее отсутствия в моей жизни многое изменилось. Из хороших для меня событий было то, что я дал свой первый сольный концерт в городском Доме ученых. На доске объявлений висела огромная афиша примерно такого содержания: «Такого-то числа, в 19,00 состоится концерт гитариста-любителя, инженера-технолога завода ЗИП Н. Т. Таратухина. В программе произведения композиторов Х. Турины, Ф. Тарреги, Х. Малатса, М. Понсе, Э. Вилла-Лобоса, А. Иванова-Крамского. Вход свободный». Начинал я свое выступление и тогда, и впоследствии с сочинения Х. Турины «Фандангильо». Пока пальцы выплетали испанские кружева этой чудесной музыки, я успевал успокоиться, переставал думать о слушателях. Затем последовали аналогичные концерты в краевой библиотеке и Доме пионеров.

Слушателей всегда было очень много и мне было приятно играть перед благодарной публикой. Почему меня постоянно тянуло к публичным выступлениям? Может быть это пошло после пения песен на рынках Львова? Но, скорее всего, это началось у меня с той поры, когда я начал играть в футбол за сборную города, области и военного округа. Конечно, футбол того времени нельзя сравнить с нынешним. Сейчас футбол более скоростной и более прагматичный. Мы играли, если можно так сказать, в «романтический» футбол. Защитники не бросались в жутких подкатах в ноги нападающим, грозя их вырвать вместе с мячом, не перекатывали подолгу мяч друг другу, и тем более, считалось зазорным, отпасовывать мяч вратарю без всякой на то надобности. Только вперед! А для нападающих это была эра демонстрации своей техники. Меня пьянила атмосфера стадиона, возбуждали крики болельщиков. Я чувствовал себя артистом и мне порой доставалось от тренеров за излишнюю игру на публику. Я воображал себя тореадором на испанской корриде, когда владея мячом уходил от бросавшихся на меня противников… И вот теперь гитара позволила мне вновь окунуться в атмосферу общения с публикой.

Вскоре случилось и событие, которое окончательно поставило точку на моей семейной жизни с Раей. Когда она ушла, я просто отдыхал от женщин, которые окружали меня с утра до позднего вечера и на работе, и дома. Но тоску на меня по понятной причине наводили матери-одиночки. Их в нашем доме было три. А одна, ее звали Светлана, порой меня доводила, как говорится, до белого каления. Еще задолго до разлада моей семейной жизни, когда я заходил на общую кухню, она всячески старалась меня чем-нибудь зацепить.

— Терпеть не могу, когда мужики крутятся на кухне, заглядывая бабам под юбки.

— Света, не волнуйся, под твою не заглядываю. Там ничего оригинального нет.

Если признаться честно, то я сильно лукавил. Даже в домашнем халатике она выглядела очень изящно, и я с удовольствием заглянул бы ей под юбку. Какая-то непреодолимая сила влекла меня к ней. Красавицей она не была, обладала внешностью самой обыкновенной, но покоряла меня своей женственностью. А еще мне нравились ее руки, о таких Сергей Есенин сказал: «пара лебедей». Была она небольшого роста, довольно подвижная. Ее голову украшали шикарные волосы, а насмешливая улыбка красивых, но очень язвительных губ вызывала у меня сладостное желание чем-нибудь затронуть ее, зацепить. Она была разведена и имела дочь пяти лет, которую отдавала в круглосуточную группу садика, потому что работала в две смены мастером участка сборочного цеха. На завод она приехала по распределению после окончания института. Жила в отдельной небольшой комнатушке на двенадцати квадратных метрах. Дверь ее комнаты была рядом с моей. Двери наших комнат разделял стол вахтерши, работающей по совместительству уборщицей и поэтому часто отсутствовавшей на посту. Часто встречаясь со Светланой в комнатах общего пользования, мы обменивались колкостями, порой недвусмысленного содержания. И теперь, когда я остался в своей квартире один, я стал чаще искать встреч со Светланой.

Однажды нечаянно, а может быть и нет, когда она проходила по коридору мимо меня, наступил на ее тапок — она споткнулась, я поддержал ее и крепко прижал к себе. Всей своей душой я почувствовал, как она замерла, обнимая меня. В какую-то долю секунды между мной и ею, наверное, случился электрический разряд. Наши лица никогда еще так близко не находились, а ее глаза были рядом с моими. Она опомнилась первой и, придя в себя, выдала сполна все, что обо мне думает. Мне показалось что она говорит совсем не то. «Ругает, а прижимается все теснее», — подумал я тогда. Меня к ней тянуло со страшной силой какое-то чувство сладкой истомы. На работе мы часто встречались — она работала в смежном сборочном цехе мастером, и я находил всегда какой-нибудь предлог для непринужденного разговора о производственных делах. Но дома мы по-прежнему находились в словесной конфронтации.

Случилось так, что в один из вечеров я поужинал и пошел мыть посуду на кухню. Света что-то готовила, стоя у плиты. Теперешних смесителей раньше у нас не было, да они и не были нужны: вода в кране была только холодная. Испытывая желание чем-нибудь затронуть свою соседку, я повернул тарелку так, чтобы струя воды брызнула в ее сторону, но тарелка выскользнула из рук, упала на пол и разбилась. Конечно, Света тут же отреагировала.

— Сосед, что-то ты совсем ослабел, уже тарелку в руках не держишь. А жена тебя покинула не из-за твоей ли слабости в коленях?

Мы и раньше обменивались колкостями подобного рода, но тогда я, как рыба вытащенная из воды, беззвучно открывал и закрывал рот, не находя для ответа слов. Собрав осколки, я ушел в свою комнату. Конечно, я понимал, что ее распирало любопытство о причине моего одиночества, но сделала она это, на мой взгляд, не совсем корректно. Во мне все кипело от злости, и придя в себя, я захотел с ней «по-дружески» пообщаться. Но Светы на кухне уже не было. Дверь в ее комнату была приоткрыта, и я без стука вошел туда. Она стояла у зеркала и заплетала косу. В комнате горела ночная лампа, стоял полумрак. Я никогда не поднимал руку на женщину, но в этот момент мне захотелось сделать ей больно. Нет, не ударить — просто слегка потискать ее в своих объятьях. Я стремительно подошел к ней и взял за руку. То, что произошло дальше, совершенно меня обезоружило.

«Подожди, я дверь закрою», — сказала она как-то совсем мягко, по-домашнему, сказала так, как будто мы с ней уже живем давно и между нами мир и согласие. Закрыв дверь на ключ, она подошла и прижалась к моей груди, а ее руки сплелись на моей шее. Мне тогда было тридцать два года. Близость этой загадочной женщины мгновенно вызвала ответную реакцию у моего соскучившегося по интиму тела. Обхватив руками Свету, я рванул с ее плеч халатик, а под ним никакой другой одежды не было. После яростного, затяжного поцелуя, я уложил ее на кровать, и при полном согласии своей партнерши, стал доказывать, что у меня с «коленями» все в порядке. Кровать ужасно скрипела, но мне казалось, что мы, прижавшись друг к другу, катаемся на качелях: вверх— вниз, вверх—вниз… И все быстрее и быстрее… Но все в этом мире заканчивается… Расслабленный я улегся рядом с нею и первым подал голос.

— Светочка, прости… Я тебя очень люблю, но все случилось так неожиданно и грубо с моей стороны.

— Неожиданно? Это для тебя неожиданно, а я тебя ждала. Если бы ты сейчас не пришел ко мне, то я сама пришла бы к тебе… Милый, мне так приятна сейчас была твоя грубость…

И тут ее словно прорвало. Она стала сбивчиво рассказывать мне.

— Тебя полюбила давно… Когда слышала звуки твоей гитары, они были для меня сигналом, что ты сейчас дома. Я ждала, когда ты выйдешь из комнаты и старалась встретиться с тобой, увидеть тебя. Но ты всегда говорил мне одни гадости… Да, я тоже тебе дерзила, но как мне хотелось говорить тебе совсем другое, а не то, что слетало с моего глупого языка… Удивлялась, видя, как ты безропотно выслушиваешь брань жены… Помнишь, когда она выкидывала твои вещи из комнаты в коридор? Мне хотелось тогда все собрать и увести тебя к себе… А ты сидел в дальнем углу коридора, прижимая к себе гитару… Я плакала у себя в комнате от бессилия помочь тебе чем-нибудь. Твою музыку готова слушать бесконечно… Безумно хотела быть с тобой… Чувствовала, что и ты ко мне неравнодушен. И сейчас, когда ты остался один, злилась, видя твою нерешительность. Я умышленно оскорбляла твое мужское самолюбие… Прости меня, родной…

Руки у Светы были такими нежными, а волосы источали такой необыкновенный аромат и так сладко щекотали мое лицо… Её губы жадно искали мои, и когда находили, мне казалось, что она вливала в меня огненный напиток страсти. Прекрасная пора — молодость! И как прекрасен секс в обоюдной любви! Природа все сделала для продления рода человеческого. Каждый найдет свою пару для любви. Будь ты внешностью хоть Квазимодо, хоть Ален Делон, тебе в жизни встретится та, которая сведет с ума. И как жаль тех, кто губит себя наркотиками и алкоголем и совсем уж непонятным делом — однополой любовью!

Утром проснулся первым и долго лежал на спине боясь пошевелиться чтобы не потревожить сон Светы. Ее спокойное дыхание слышалось у самого моего сердца, а рука удерживала мое тело, видимо, чтобы, не дай Бог, не упал с узкой кровати, не рассчитанной на двоих. «А может быть, чтобы я тихо не убежал после всего произошедшего»? — Лезла в голову дурная мысль. Убегать мне совершенно не хотелось. Я лежал и смотрел на стены и потолок Светиной комнаты, ставшей мне такой родной и близкой. Свершилось то, о чем я даже не мечтал. Нет, конечно, мечтал, но не так. И вот теперь она моя. Кем она станет мне —любовницей или женой? От нее не уйду. А уходить на работу было надо. В коридоре были слышны голоса соседей, занимавших очередь на кухне к газовым плитам. У нас их было две с тремя конфорками и на всех не хватало.

Света проснулась, и мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни единого слова. Какие мысли проносились у нее в голове? Что мы сотворили? Мой поступок изменой жене назвать было нельзя — официально я с ней разведен, а физически мы с нею давно не жили. Но Свете, я это чувствовал, было как-то неловко. Как женщина, она была судьбой обижена — муж бросил ее с годовалой дочерью и ушел к другой. Теперь она в свою очередь, уводит из непонятно какой семьи мужчину. Уводит не из-за мести другой женщине, а по любви. Я не пытался что-то говорить на этот счет и свои мысли прервал самым банальным, что пришло в голову:

— Света, а не пора ли нам вставать?

— А как ты будешь сейчас выходить из квартиры? Соседи точно засекут тебя… Об этом я, конечно, не подумал. За себя не переживал. Боялся опорочить Свету. Кажется, еще Пушкин сказал, что «злые языки — страшнее пистолета…» Таких «языков» в нашем общежитии было предостаточно. Оделся. Света тоже набросила на плечи халат и вышла в коридор. Через пару минут возвратилась.

— Милый, полный провал. И соседки, и вахтерша тут. Что делать?

— Что-нибудь сейчас придумаем. Окно у нас зачем? Все будет, Света, абге махт, — вспомнил я немецкое.

Надо сказать, что в те годы на окна первых этажей жилых домов никому и в голову не приходило ставить металлические решетки. Окно ее квартиры открывалось вовнутрь и выход был найден без проблем.

А на дворе был месяц май. Деревья густой листвой закрывали мое «десантирование» на асфальт отмостки дома. За свою жизнь я впервые уходил от женщины «яко тать в ночи»… Правда, была уже не ночь, а всего семь часов утра.

Когда я вошел в дверь общежития, вахтерша Евдокия Петровна (мы звали ее баба Дуся) удивленно спросила: «Николай, а ты откуда»?

— Третья смена, баба Дуся, — бессовестно соврал я. Конечно, это была самая приятная «третья смена» в моей жизни.

— То-то я вижу: дверь в комнату не закрыл, радио орало всю ночь, — парировала баба Дуся.

 

«С любимыми не расставайтесь…»

Никогда

Я окончательно влюбился в Свету. То сладкое чувство истомы, которое я испытывал всякий раз при виде её, превратилось в страсть. У меня возникало желание видеть ее каждый день, брать ее за плечи, прижиматься к ее телу, слушать ее голос. Я испытывал величайшее наслаждение, когда она безропотно позволяла себя раздевать. Меня сильно возбуждали ее ласки, которые она сопровождала словами «милый», «родной», «любимый». Таких слов от Раисы никогда не слышал — эти слова Светы для меня были сладкой музыкой, они уносили меня в страну страстного безумия. Уходя от нее, я не мог прожить и минуты, чтобы не вспоминать о ней вновь и вновь. Попасть в ее комнату незамеченным вахтершей или соседями было иногда довольно сложно. Когда обстоятельства не позволяли мне входить к ней через дверь, то я приспособился проникать в ее объятья через окно, благо, что деревья, подступающие близко к дому, скрывали от посторонних глаз эту операцию. Все это напоминало известный шекспировский сюжет. Света любила поэзию, знала много стихов. Мы часто с ней дурачились, вплетая в стихи известных авторов свои выдумки. «Со мною вот, что происходит — ко мне в окно мой друг приходит», — начинала она… «И я в кромешной темноте набила шишку в суете», — продолжал я. Нам было весело. Мы радовались жизни даже в таких условиях. Правда, нас скоро вычислили. Выхожу из комнаты Светы и буквально сталкиваюсь с вахтершей.

— Николай, ты никак сошелся со Светкой?

— Да, вроде бы, баба Дуся.

— И правильно сделал. Она девка хорошая. Не то, что твоя Райка.

Скрываться далее не было смысла. И мы стали жить вместе в открытую. Она на выходные дни брала дочку из детсада, и мы ходили в кино, гуляли в парке. Завтракал и ужинал теперь я у неё. Бюджет у нас стал общий. Так длилось более двух месяцев. Она ни на чем не настаивала, ничего от меня не требовала, но когда заговорил о браке с нею, она задумалась.

— Ты хорошо подумал? У меня дочь. Жилья у нас нет. Где и как мы будем жить?

— Света, я стою в очереди на получение жилья от завода. Очередь уже подходит. Через два года дадут квартиру, а пока поживем у частников.

Она дала свое согласие. По сути дела, она уже была моей гражданской женой. Но стать законной супругой ей не довелось. Трагический случай оборвал ее короткую жизнь. Она не дожила двух недель до 27-летия. В свой трудовой отпуск она собралась в Рязанскую область проведать своих родителей. Я проводил ее с дочерью до вагона поезда. Там, на вокзале она мне загадочно сказала: «Приеду и что-то тебе расскажу…». Хотя и сам я уже догадывался, что она мне хотела сказать. Я неистово ее целовал на прощанье, не предполагая, что вижу Свету в последний раз. Вот уж, действительно: «…и каждый раз навек прощайтесь — когда уходите на миг…». Она в деревне отравилась грибами. Позже из письма ее матери узнал некоторые подробности. Света пошла проведать своих родственников. Поели грибов. И с нею вместе погибли еще двое — муж ее старшей сестры и племянница —девочка 13 лет. Трое суток врачи боролись за их жизни. Все было тщетно. Бледная поганка не оставляет никаких шансов своим жертвам. И еще мать сообщила мне, что Света была беременна. Таким образом, я потерял сразу двоих: и будущую жену, и будущего ребенка. Бывший муж Светы забрал свою дочь к себе, а Свету похоронили на родине. А я с тех пор грибы просто ненавижу. Когда весть о смерти Светы дошла до нас, то многие девчонки плакали. На стенде объявлений у проходного завода висела ее увеличенная фотография с сообщением о трагической гибели мастера цеха К…й Светланы Ивановны. Утром положил двадцать шесть алых роз у стенда, а к вечеру цветов там была огромная охапка. На заводе ее знали и любили. А я стоял у двери ее теперь совершенно пустой квартиры и рыдал.

Я не мог поверить, что больше не увижу ее лицо, не услышу ее голос. Казалось, что все это неправда, что произошла какая-то чудовищная ошибка, и она скоро придет и зажжет свет в своей квартире. В нашей квартире… Слезы лились по моим щекам. Я был очень подавлен, гитару в руки брал, но играть не мог, и невольно родились эти грустные стихи.

Прошло столько лет, а я до сих пор слышу ее голос, ее смех. А жизнь продолжалась… Отправив родителям Светы в багажном вагоне оставшиеся в квартире ее вещи, я находил утешение в игре на гитаре.

 

Прощай институт! Здравствуй, музучилище!

В Москве мне делать нечего

Вскоре вернулась Рая. Конечно, она была в курсе всех событий. Злорадствовать не стала, но от меня отдалилась окончательно. Любви к ней у меня тоже давно не было. Сыну я обрадовался, и мы даже стали разучивать дуэт, что-то из Кюфнера. Шестой, последний курс в моем институте был коротким. Было мало теории, студенты нашей группы, а их осталось всего 11 человек, обязаны были на своих предприятиях отработать по два месяца на вычислительных центрах в качестве стажеров. У нас на заводе был прекрасный вычислительный центр (ВЦ), где я и практиковался. На сессию мы прибыли в апреле. После сдачи теоретических дисциплин, нам предложили темы для дипломных работ, но можно было и самим выбирать тему, привязанную к своему предприятию. Я выбрал несложную. Меня познакомили с моим консультантом — инженером-программистом завода «Ростсельмаш». Для написания диплома студентам-заочникам было положено по закону четыре месяца. У нас это были май, июнь, июль и август. Меньше чем за месяц написал пояснительную записку к диплому, вычертил коммутационные схемы программ для табулятора и поехал в Ростов к своему консультанту. Хорошо посидели мы с ним в ресторане, после того как он написал замечательную рецензию на мою дипломную работу. И впереди у меня было целых три месяца выходных!

На работе я получил отпускные деньги и решил съездить в Москву: нужно было узнать о возможности заочного обучения в каком-либо училище. Ларичев посоветовал обратиться к В. В. Славскому — педагогу училища им. Октябрьской Революции. Что я и сделал. Когда пришел к нему в первый раз, то застал его около гаража, где он, весь в мазуте, чинил свой «Москвич», кажется четыреста третьей модели. Он был без протезов (ноги до колен у него были ампутированы), и меня поразила его инвалидность. На фотографиях я видел крепкого красивого мужчину, а сейчас… Поздоровались. Узнав, что я из Краснодара, он искренне обрадовался.

— Ты мой земляк, я тоже из Краснодарского края. Жил в Ейске. Какие у тебя дела в Москве?

Рассказал ему вкратце о своем намерении.

— Ну, хорошо. Подожди, я сейчас закрою гараж и пойдем ко мне.

Я предусмотрительно прихватил с собой пару десятков нашей кубанской таранки, пару бутылок пива и прочей закуски. В одной руке самодельный кейс с гитарой, в другой сумка с гостинцами, — так вошел в квартиру, в которой жил Славский. В пристегнутых протезах он уже не казался мне таким маленьким. Нас встретила его жена, совсем молодая женщина. Поздоровались, и она ушла в комнату. А мы с В.В. прошли в маленькую кухню. Сейчас не помню, но у него, кажется была обыкновенная «хрущевка». Сели. Я предложил ему послушать меня. «Фандангильо» Турины я играл тогда очень уверенно и перед ним не опозорился. А вот в «Испанской серенаде» Малатса дал небольшой сбой. Рука у меня правая устала таскать по Москве мой 10-килограммовый кейс. Но Владимир Владимирович даже не подал виду.

— Ну, знаешь, довольно неплохо. Где-то на уровне третьего курса училища. Для любителя — совсем даже прилично. У нас в училище нет заочного отделения. Приезжай, поступишь на очное.

— А где есть заочное?

— Кажется, в Гнесинке у Менро.

Посидели мы в тот раз хорошо. Он мне признался, что играть сейчас почти разучился.

— Я больше автомобилист, чем гитарист, — сказал он мне, — сегодня ко мне должен прийти мой ученик Петр Панин. Вот его послушай…

Действительно, через некоторое время зашел молодой парень, как мне показалось, мой ровесник. Познакомились. Он взял мою гитару. Долго подстраивал, а затем заиграл. Я сидел потрясенный, он играл что-то мне незнакомое, оказалось, свои сочинения, играл блестяще. Прослушав его около часа, я сказал:

— Ребята, я сбегаю за бутылкой. Мне в Москве делать нечего.

Они посмеялись моей шутке, но от предложения не отказались. Посиделки наши продлились долго, но я успел до закрытия метро к себе в гостиницу.

На следующий день собрался в Гнесинку. Я знал только адрес этого учебного заведения. Первый попавшийся прохожий подсказал, что надо пройти какие-то ворота (сейчас не помню названия) и сразу налево, в какой-то переулок. Поскольку я наивно предполагал, что это должны быть и в самом деле ворота, то после получаса ходьбы, понял, что заблудился. Ворот никаких не было. Но, к счастью, следующий прохожий оказался студентом этого училища и привел меня туда. На вахте узнал, в каком классе преподает Л. А. Менро, и робко постучал в дверь класса. Там было полно учеников, и у окна восседал довольно крупный рыжеватый мужчина. Понял, что это как раз и есть Лев Александрович. Когда рассказал о цели своего прибытия, он предложил мне поиграть своим ученикам, кажется, это был первый курс. Я исполнил свою программу. Меня никто не перебивал, но были аплодисменты, и я заметил, что аплодировал и сам Лев Александрович.

— Вам, молодой человек, надо учиться, — сказал он мне, — я преподаю семиструнную гитару, но есть у меня и ученики-шестиструнники. Подавайте документы и приезжайте через месяц.

Я еще не знал. что имеется существенное обстоятельство, не позволяющее мне поступить в какое-нибудь училище. О нем мне поведала Наталья Александровна Иванова-Крамская. Когда я пришел в училище при консерватории им. П.И Чайковского, она занималась в классе с каким-то студентом. Познакомились. После чего она попросила меня подождать, усадив на стул позади себя. Студент был очень эмоционален. Сейчас бы можно о нем сказать, что он закидывал голову и встряхивал шевелюрой не хуже Дмитрия Илларионова — выдающегося современного российского гитариста, который тогда еще даже не родился. Наталья просила студента быть поспокойней. Закончив занятия с учеником, она с интересом разглядывала мою гитару, взяла несколько аккордов и попросила меня поиграть. Я тогда только что разучил первую прелюдию Вилла-Лобоса, которая у меня получалась неплохо. Затем сыграл мазурку Ф. Тарреги.

— Николай, Вы владеете инструментом хорошо. У кого учились?

— У Евгения Ларичева.

— Он был у папы лучшим учеником. Хорошо, что Вы попали к нему. Но знаете, Вы сильно подражаете Андресу Сеговии. Побольше надо самостоятельности.

Узнав, что я хочу поступать в училище, она спросила:

— А какая у Вас подготовка?

— Никакой.

Услышав это, она меня очень расстроила:

— Без знания сольфеджио, без умения написать по нему на вступительных экзаменах диктант, у Вас нет никаких шансов на поступление.

Огорченный вернулся домой. В конце августа состоялась защита диплома в институте. Я защищался ровно семь минут. На красный диплом не вышел из-за злосчастного «удовлетворительно» по политэкономии.

Узнав, что в нашем музучилище открываются десятимесячные подготовительные курсы для поступления в училище, оформил документы и с сентября начал ходить заниматься. Занятия были три раза в неделю. Предметы как раз те, какие мне были нужны: основы музыкальной грамоты и, конечно же, сольфеджио. Последнее просто полюбил. Купил себе хроматический камертон, который позволял не только извлекать все ноты хроматического звукоряда, но и тонические трезвучия всех тональностей. Упражнялся с утра до вечера.

В нашем музучилище было очень многочисленное отделение народных инструментов, но гитару там не преподавали. Один из преподавателей, Владимир Васильевич Карлашов, вел класс домры, но гитару любил и часто просил меня поиграть ему, когда я приходил к нему в гости. А однажды предложил мне дать концерт в училище с целью заинтересовать руководство в открытии класса гитары. Такой концерт я провел с параллельной лекцией о происхождении гитары и о гитаристах мира.

В следующем учебном году в училище на отделении народных инструментов открылся класс гитары, где оказалось всего два ученика — я и мой большой друг Александр Ш. Сольфеджио оказалось очень интересным предметом. Я так его боялся, когда впервые увидел учебники, но, когда начал заниматься, просто полюбил этот предмет. Причем, даже на работе умудрялся часок-другой позаниматься. Укладывал учебник в верхний отдел стола и, разложив на столе для видимости техдокументацию и чертежи, беззвучно распевал номера из учебника, предварительно взяв нужную тональность по своему камертону.

Но с уроками по общему фортепиано у меня были большие проблемы. Нас с Александром определили в класс очень пожилой преподавательницы, которая вела уроки на дому. Мы приходили к ней и занимались с нею каждый индивидуально. Александр окончил детскую музыкальную школу и имел довольно приличную подготовку и по сольфеджио, и по фортепиано, но об этом умолчал. Он соврал учительнице, сказав, что играть не умеет. А мне врать не было нужды — я действительно никогда на фортепиано не играл. Наша бабулька первым делом приказала состричь ногти. Ее очень раздражал стук ногтей по клавишам. Для гитариста, играющего ногтями на нейлоновых струнах это невыполнимо.

— Сострижем только на левой, — дружно запротестовали мы, хотя на левой у нас они были и без того острижены очень коротко. Ногти-то у нас были большими только на правой.

Это была первая и последняя победа, во всяком случае моя, над преподавательницей. Александр выбился в ее любимцы, и она ставила его мне в пример.

— Николай, ну посмотрите: Саша моментально усвоил все мои задания. Уже играет этюды Черни, а вы никак не можете осилить Менуэт Баха ре — минор.

В конце концов, осилил этот Менуэт и этюды Черни, но далось мне это с превеликим усилием. В заводском Доме культуры я преподавал начальный курс игры на гитаре (за очень мизерную зарплату) и имел доступ к классам, в которых имелись фортепиано. В свободное от учеников время я часами упражнялся в игре на этом, как мне казалось, непреодолимом чудовище — фортепиано.

Все экзамены в музыкальном училище сдал на отлично, кроме фортепиано. Бабушка с большим натягом поставила мне удовлетворительно. Первый курс мы с Александром прошли довольно успешно. Все учащиеся народного отделения обязаны были играть в училищном оркестре народных инструментов. Я играл на трехструнной домре (альт с квартовым строем), а Александр — на балалаечном контрабасе. Мы считались учащимися заочного отделения, но по сути оно было вечернее. Дирижер училищного оркестра как-то сказал мне:

— Николай, а вы вполне смогли бы играть в любом профессиональном оркестре. Откуда у вас такая подготовка?

Ну, да! Так я ему и сказал… Это была тайна. Тогда я сказал, что играл в эстрадном квартете. Это было правдой. Но настоящую правду не знал никто. Дело в том, что мы с Карлашовым заключили тайный договор: он учит меня играть на домре, а я его — на гитаре. Не скрою, повозиться нам друг с другом пришлось серьезно. В свободное от уроков время мы закрывались в его классе и музицировали, а иногда я приходил к нему домой (он жил рядом со мною), и там нам уже никто не мешал. Он прекрасно играл на домре «Цыганские напевы» Сарасате, а я ему вторил на альте. Мы много играли вместе с ним из сочинений Будашкина, других композиторов. На гитарах мы тоже часто играли дуэтом. Общение с педагогом мне оказало неоценимую услугу: я стал понимать музыку глубже, а разные хитросплетения ритмов уже не приводили меня в ужас, как это было вначале. После года занятий Владимир Васильевич имел классическую постановку рук и довольно прилично играл на гитаре сочинения Ф. Тарреги, Ф. Сора, М. Каркасси и М. Джулиани, а пьесы Иванова-Крамского у него получались даже гораздо лучше, чем у меня. Еще бы! Человек имел высшее музыкальное образование!

А я стал еще и домристом-альтистом. Дирижер училищного оркестра, а это был декан отделения народных инструментов, часто приглашал меня поиграть в оркестре — даже и тогда, когда нас с Александром выперли из числа студентов. Оказывается, мы не имели по тем временам права учиться в среднем учебном заведении, уже имея высшее непрофильное образование (Александр имел диплом инженера-энергетика, а я — инженера-экономиста). Но класс гитары не прекратил свое существование. На следующий год в нем учились уже трое студентов. По большому счету, это были мои гитарные «внуки», потому, что их гитарного «отца» — преподавателя класса гитары Владимира Васильевича Карлашова, обучал я.

 

В поисках утраченного

«Кто горел, того не подожжёшь…»

Дома у меня был полный нейтралитет сторон. Комендант общежитий стал настойчиво требовать от всех семейных уходить из общежития. Семейных пар было десять. Наше положение с Раисой было самое шаткое: мы были разведены, и только моя дружба с комендантом не позволяла ему предпринять против нас решительные меры. В общем, Рая терпела мое соседство по необходимости, а я получил полную свободу — не оправдываться перед ней в поисках своего счастья. Мы договорились с ней, что до получения жилья не будем предпринимать никаких мер по нарушению видимости общей семьи. Получим квартиру и будем тогда ее делить. Так и жили. Очередь на получение жилья от завода стремительно продвигалась вперед. Завод строил несколько домов. Мы были уже седьмыми в двухтысячном списке нуждающихся.

Учеба в музучилище несколько притушила мое горе. Я меньше думал о Светлане вне общежития, но дома, каждый раз проходя мимо ее комнаты, где уже жила очередная молодая семья, снова вспоминал ее, и тоска охватывала меня с новой силой. «Первая любовь — еще не любовь» — совершенно правильные слова. У меня к ней была не первая любовь и, видимо, поэтому более сильная.

Здоровье мое начало давать сбои. Видимо, перенесенный стресс после гибели Светы сделал свое дело. Холостяцкая жизнь по сути продолжалась. Помимо болей в спине начал болеть еще и желудок. Врачи признали гастрит, но впоследствии выяснилось, что это была язва двенадцатиперстной кишки. При заводской столовой был диетзал, где больным работникам завода готовили диетические блюда. Туда вход был только по спецталонам. Получив такую книжицу талонов, я приобщился к большой группе страдающих болезнями желудочно-кишечного тракта (ЖКТ). Из получасового перерыва на обед половина уходила на стояние в очереди к раздаточному окну. В этой очереди я и познакомился с очередной своей женщиной.

Мне шел уже тридцать четвёртый год. Мысли о создании семьи приходили все чаще, тем более, что мои младшие братья уже имели детей и жили с женами, а я болтался в «невесомости». Двоюродные братья тоже имели свои семьи. Стал поглядывать на противоположный пол с практической точки зрения. Стоит ли говорить, что при своем опыте я не долго обхаживал свою новую избранницу. Через пару недель уже провожал ее после работы к большому частному дому, в котором она жила, а еще через неделю — лежал с нею на огромной кровати в ее небедно обставленной комнате. Как сейчас говорят, «переспали» мы с ней как-то буднично, без ярких впечатлений, ничем не удивив друг друга. Начались частые встречи с Валентиной — так звали мою новую пассию. Ее мать, дородная женщина лет пятидесяти, видя меня часто со своей дочерью, завела вскоре разговор о моих намерениях…

— Николай, видите соседний дом? Это дом моих родителей. Они умерли, а дом пустует. Если вы поженитесь, он будет ваш. Более того, я подарю вам на свадьбу «москвич» четыреста двенадцатой модели.

Узнав, что я живу в общежитии, она предложила перебраться к ним. А я не спешил. Она очень хотела для своей дочери непьющего, работящего мужа. Своего мужа у нее не было. Работала она заведующей какой-то крупной торговой базой. Они с дочерью не знали ни горя, ни забот. Но им позарез нужен был мужик в этих двух домах. Когда я выходил во двор их огромного приусадебного земельного участка, то ровные ряды виноградных шпалер (наследство деда) приводили меня в тихий ужас: здесь с утра до вечера надо копаться в земле, химикатами опрыскивать виноградники, выполнять много других работ по хозяйству, и тогда — прощай, гитара, прощай, музыка! Конечно, если бы у меня к Валентине было, то огромное чувство, какое испытывал к Свете, возможно, я бы постарался как-то совмещать хозяйственную деятельность со своей увлеченностью гитарой. Но этого чувства не было.

И я позорно сбежал, определившись на лечение в больницу. Валентина, правда, навестила меня в больнице, но я уверил ее, что состояние мое критическое, предстоит операция: то ли выживу, то ли отправлюсь в мир иной. В общем, дал понять, что толку от меня мало. Понятно, что если бы и она меня сильно любила, то сразу бы не отреклась от меня. Видимо, отсутствие глубоких чувств у заинтересованных сторон сыграло решающую роль в нашем разрыве отношений, а я был избавлен от какого-нибудь еще более изысканного вранья.