I

С отменным щелчком Леон откупорил четвертую бутылку пива и разлил его по граненым стаканам.

По мере того, как город неохотно оживал, здесь заново открывались бакалеи, и становилось возможно употреблять что-то кроме больничных запасов. Впрочем, Леон не был уверен, что пиво и прилагающиеся к нему разносолы были результатом покупки, а не мародерства.

Легкий хмель пустил свои побеги у него в голове, и теперь разговор клеился легче.

— Слушай, конечно, я не буду говорить, мол, какого черта он поправляется. Он твой друг — да и вообще, это не по-человечески, — Леон отхлебнул из стакана. — Но просто я не понимаю, что она в нем нашла!.. Вот сколько можно вокруг него бегать?

Артур, его пивной собутыльник на этот вечер, усмехнулся и промолчал, посчитав этот вопрос риторическим.

— Она ведь даже — представляешь? — заставляла меня с ним сидеть! Господи… Да я в страшном сне представить такой злой иронии не мог. Я даже не знаю, что было ужасней — подтирать за ним (черт возьми!) или выслушивать его бредни о великой жертве или еще более величайшем предназначении.

— Только после трех стаканов дешевого пива человек может сначала вспомнить, что говорит о твоем друге, а потом начать поливать его грязью, — философски заметил Артур.

— Грязью? По-моему, я очень сдержано выражался. Грязью я поливаю по-другому.

— Ну, разумеется. Я вот только не очень понимаю, за что ты, собственно, так взъелся на него? Ну, помимо ревности, разумеется.

— Я думал, ты знаешь эту историю?

— Как он развел вас с Вренной? Да, разумеется. А ты бы предпочел, чтобы он действительно кого-то из вас убил?

Леона передернуло от снисходительности, сквозившей в голосе этого пижона. Он фыркнул:

— Дело же не в этом.

— А в чем же? — нелепо потягивая пивную пену с края стакана, Артур буравил его черными насмешливыми глазами.

— В том, что он заставил нас поверить в смерть друг друга, — с расстановкой раздраженно разжевал Леон. — Это ведь всё равно что он убил ее для меня, а меня — для нее, понимаешь? Мы абсолютно верили в то, что другого больше нет.

— Я понимаю.

— Пф, — он закатил глаза.

— Пять лет назад, — повествовательным тоном начал Артур, выжимая в осевшее пиво вялую четверть апельсина, — я во второй раз в жизни попал в клинику. Тебя кстати не напрягает общаться с психически неуравновешенным огненным магом? Так вот…

Леон, слышавший от Вренны про «огненную магию», про себя усмехнулся.

— …Дело было в том, что мне — вернее, нам: мне, моим товарищам и моей будущей жене — прислали фотографии и видеозапись. С казнью нашего общего друга. Отвратительно долгая казнь и отвратительно подробная запись с отвратительными комментариями и разглагольствованиями. Автор записи явно наслаждался происходящим — и автор записи явно был сестрой нашего друга. Впрочем, сводной. Никто из нас не усомнился в подлинности записи, и… мы очень горевали, конечно, и винили себя…

Я в ту пору был беглым психом (ничего не изменилось). А поскольку матушка моей невесты считала, что я свел ее дочь с пути истинного, и поскольку она обладала неплохими связями — охотились за мной довольно усердно. Поэтому стоило мне отвлечься на оплакивание друга, как сосредоточенность моя пала, и им удалось меня отловить.

Собственно, я не знаю, зачем рассказываю про психушку, невесту, тещу и прочих — суть, конечно, в той видеозаписи. В общем-то, я выбрался из клиники и пережил еще массу захватывающих приключений, а затем, недавно, несколько месяцев назад, я встретил того самого друга, чью смерть видел собственными глазами. И это была не галлюцинация, не призрак и даже не зомби. Живой и здоровый (ну почти) человек, который также пять лет назад получил всяческие свидетельства и доказательства моей и остальной компании смертей. Разница лишь в том, что незадолго до этого его сестра (та самая, которая сводная, она же единственная) позвонила ему и намекнула, что все фотографии нужно воспринимать как угрозу — серьезную угрозу, но не более того. Всё, что требуется от него, чтобы не допустить воплощения этих фотографий — не водиться с нами и поменьше выходить из дома — ну, может, что-то еще, я точно не знаю. Вот, а звали того нашего друга (и по сей день зовут) Джек Вентедель.

Минуту Леон молчал, переваривая.

— А тебе не приходило в голову, что он сам всё это подстроил? — наконец мрачно спросил он. — Иначе он мог бы позвонить вам, как-то дать знать, что он в порядке.

— А тебе не приходило в голову, что в вашем случае всё подстроила Вренна? — легко и с иронией парировал Артур.

— Ясно, — буркнул Леон.

— А не связался он с нами, я думаю, потому что ему вполне ясно пригрозили на этот счет.

Несколько минут они молча разглядывали стаканы, затем Леон долил в свой остатки пива из бутылки.

— На видео и фотографиях, как я понимаю, — констатировал он, — были другие люди, так. Плюс эффект Кулешова — ты видишь лицо одного человека, потом лежащего на земле каскадера — и думаешь, что на земле лежит тот первый.

— Ну да. Кого сейчас удивишь вымыслом на экране. Спецэффекты, всё такое.

Леон кивнул.

— Спецэффекты плюс эффект любительской камеры — вот и получается иллюзия достоверности, правдоподобный лохотрон.

Они оба хлебнули, и огненный маг довольно причмокнул от получившегося у него апельсинового пива.

— Я вот одного не понимаю, — продолжил Леон, — зачем якобы мучительная казнь, насмешки и комментарии?

— Ну вот этого я тебе уже не могу сказать, — пожал плечами Артур, вполне разделяя недоумение собеседника. — Может, это врожденная вентеделевская жестокость. А может, необходимое звено во всей цепочке, согласно женской логике его сестры. А может, у нее записей более гуманных убийств не было. А может, ей нужно было отчитываться перед старшими, а те давали дополнительные баллы за креативность и артистизм. Я понятия не имею, короче.

Леон невесело усмехнулся.

— И что, ты хочешь сказать, что питаешь к этой даме глубочайшее уважение и благодарность за то, что она никого из вас не убила?

Артур удивился.

— Э, я наверно ничего к ней не питаю — я и не видел ее никогда (ты, кстати, понял, что это мать Вренны?). Я хотел сказать, что это во многом объясняет поступок Джека.

— Мать Вренны? Но она говорила о матери как о милой домашней женщине, совершенно ассимилировавшейся в нормальном мире.

— Что ж, в тихом омуте.

Журналист заковыристо выругался, а волшебник рассмеялся.

— То есть, — продолжал Леон, — ты хочешь сказать, что этот великий страдалец просто повторял за старшей сестрой?

— Посмотрел бы я на тебя, если б тебя засунули в кристалл, — устало, но беззлобно фыркнул Артур.

— Посмотрел бы я на него, если б его потащили на чертову кухню и едва не разделали, — отрезал Леон с открытым раздражением.

— Уж ты бы посмотрел, не сомневаюсь, — Артур осушил стакан. — Я могу рассказать тебе свою версию его мотивов.

— Расскажи.

Артур вздохнул, предчувствуя споры.

— В основе три чувства: ревность, азарт и милосердие.

Он тут же продолжил со свежей энергией, не дав возмущенному Леону себя перебить:

— Ну, можно сказать, «страх мук совести». Вообще, любой порядочный поступок человека можно объяснить как «он боялся чувства вины». «Он вовсе не герой — он трус! Он спасал котят из огня из страха перед муками совести».

Леон рассмеялся, и Артур улыбнулся ему со снисходительной благосклонностью, но тут же спрятал это выражение за своей обычной философской улыбкой.

— Так вот. Скажем, ревность, азарт и совесть. С ревностью всё понятно, азарт тоже в основном уже обговорили — Джеку хотелось испытать свои способности к драматическим постановкам. А еще обойти сестру: ей удался обман за глаза, он же — провел вас напрямую, без помощи объектива. Совесть? С ней всё, в общем-то, тоже довольно просто: он не хотел быть виновным в смерти парня, в которого влюбилась его подопечная. Вот, в общем-то, и всё. Остаются разве что априорные факторы. Априори Вренна не должна была вступать с тобой в отношения, а Джек априори должен был за ней следить и контролировать это. Почему так — нужно спрашивать не у них, и уж тем более не у меня — а вообще непонятно у кого. Меня всегда поражала абсурдность и бестолковость их Правил. Но то, что они пытались их соблюдать — это понятно, это привычка и воспитание. Тут уж, знаешь… скажи спасибо, что Вренна тебя при первой встрече не убила.

Артур выдохнул, с сожалением посмотрел в пустой стакан и облизал пересохшие губы. Леон вызвался сходить еще за парой бутылок, но, едва выйдя в коридор и пройдя несколько метров, он остановился в задумчивости. В голове звучали обрывки фраз. Такой плотный поток важной, но субъективной информации выбил его из колеи. «И почему я не включил диктофон?» — сокрушенно думал он.

Собравшись с силами, он продолжил паломничество за пивом. Мать Вренны — садистка, вдохновлявшая Джека? Что же за грязь в голову лезет, фу. А ведь у нее маленькие дети… Как там Вренна говорила? Он припомнил имена и возраст ребятишек. И тут же перед ним всплыла рожица другого карапуза, а вместе с ним и женщины, баюкающей его на руках. Лени вновь застыл посреди коридора, невольно ежась от обуявшего его острого одиночества. Как давно он не видел их! А ведь она звонит ему, постоянно, а он!..

Он сел на подоконник и с горечью уставился в телефон.

Шесть пропущенных от жены, и это только за сегодня. Он звонил ей два дня назад, наплел что-то неправдоподобное и быстро повесил трубку. Так он делал последние недели. А она, по ту сторону связи — такая покорная, такая грустная, такая доверчивая…

Он смотрел на номер жены, на ее фотографию, и уже который раз почти нажимал кнопку вызова — но в последний момент останавливался, не зная, что сказать.

Мимо прошли двое человек из этой банды террористов-освободителей, подорвавших Замок, и перекинулись парой слов с ним. Леон усмехнулся им вслед. Из них получатся яркие типажи для заметки… Вообще, он попал в обстоятельства, необыкновенно удачные для журналиста. Риск окупился сполна. Это и нужно говорить жене — но если он так скажет, она будет корить его за безрассудство и безответственность и всё так же обижаться из-за его долгого отъезда. Что удивительно, за всё время его отношений с Вренной, она ни разу не заподозрила измену. Это вроде и радовало, и многократно всё упрощало, но вместе с тем заставляло его всё чаще чувствовать себя подлым обманщиком и терзаться по этому поводу.

Он должен вернуться к семье. Он должен уберечь иллюзии жены о его благоверности. Тем более что Вренна… в его голове мелькнуло несколько разрозненных, будоражащих кровь образов — «тем более что Вренна тоже замужем», — закончил мысленную фразу он.

«Нужно поговорить с ней. Прямо сейчас — пойти и…» Леон поник на подоконнике. Воображаемая Вренна хитро и маняще улыбнулась ему и опустила маленький подбородок на сложенные кисти. Он не хотел отступаться от нее. Он не мог полностью разобраться в своих чувствах, не мог понять, что именно привязывает его к этой девушке. Но необходимость отказаться от нее, уступить ее — приводила его в отчаянье.

Может, это просто ущемленная гордость, злая ревнивая горечь. Может, он и без паршивца-Джека оборвал бы эту связь через месяц или два — тем более что Вренна во многом оказалась не той, которую он помнил… но, черт возьми, как пустынно от этих мыслей на душе.

Но разве можно продолжать это? Она и не слышала о верности, он притворяется, что забыл таковую. Свободные отношения? Нет, это не для него.

Красочной карикатурой всплыла сцена их чертова поцелуя. Леон мучительно поморщился, потом вздохнул.

Может, в этом есть и плюс… Ему не придется бросать ее, одинокую и преданную, и страдать, вспоминая ее слезы. У нее есть он, и что бы за загадочные чувства их ни объединяли, сложно придумать более тесную связь…

Леон неохотно слез с подоконника. Нужно пойти к ней. Поговорить… Но сперва он должен сходить за пивом.

II

Ближе к зимним праздникам, Новому Году и Рождеству, Штаман-Рейн начал возрождаться. Сюда постепенно возвращались коренные семьи, привязанные к городу, в темных окнах появлялись огни, оживали некоторые магазины и муниципальные организации.

Утром 17-ого декабря меня вдруг осенило: а ведь Майя училась здесь, в Штаман-Рейне. Я не знаю, где именно располагался ее лицей… но к зиме кораблисты похищали людей уже по всему городу.

Я странно оледенела от этой мысли, медленно села в постели, взяла телефон. Почему я не вспоминала о ней ни разу с тех пор, как заново встретила Лени? Почему вспомнила сейчас?

Я покосилась на Лени. Он спал на боку, подмяв под себя одеяло, и тихо сопел.

Просмотрев список звонков в телефоне, я обнаружила, что наш последний контакт был больше трех месяцев назад… Бездушные цифры и буквы на экране почему-то угнетали меня и вселяли уверенность, что мрачное предчувствие, внезапно меня охватившее, окажется верным.

Я не знала, как это проверить. Ну, то есть, я позвоню ей, и она не возьмет трубку. И что? Это не даст мне никаких ответов. И то же самое, если телефон будет недоступен.

Я остановила громкий вздох, боясь разбудить Лени.

Я чувствовала себя виноватой в ее гибели. Это такая черная ирония. Я, физически убившая сотни человек без каких-либо эмоций и переживаний, теперь корю себя за смерть, к которой и отношения-то не имела. Вот что я могла сделать? Даже если бы мы созванивались каждый день — я ведь и не знала тогда, что в Штаман-рейне настолько опасно. И всё же я остро чувствовала, что подвела эту странную жизнерадостную девочку, что я была в ответе за нее — по крайней мере, в том, что касается Вентеделей и кораблистов, но я проявила, что называется, преступную халатность — попросту забыла об этой своей подопечной, и вот, что из этого вышло.

Я беззвучно выскользнула из-под одеяла, накинула какую-то одежду и вышла в коридор. Без какой-либо надежды я нажала кнопку вызова. Майя ответила на втором же гудке:

— О, привет! А я как раз на днях думала о тебе!

Я опешила от такого внезапного поворота событий и не сразу нашлась, что сказать. На каждое мое «Э-э…» Майя начинала безудержно тараторить, и в итоге (я сама не поняла, как так вышло) мы договорились встретиться в тот же день ранним вечером в «Сюрионе», там же, где виделись в последний раз.

Я попросила Славу подбросить меня ко входу в парк, и он охотно согласился.

— До сих пор не могу поверить, что всё благополучно закончилось, — признался он, пока мы ехали по белесым от снега улицам. — И, похоже, это ты опять всех спасла?

— Нет уж, — фыркнула я, покраснела и отвернулась. Он беззастенчиво со мной заигрывает, этот симпатичный мальчик со шрамом, сколько можно?

Зимин рассмеялся, и всю оставшуюся дорогу до «Сюриона» мы молчали, а я смотрела в окно и глупо улыбалась.

В назначенном месте под аркой покачивался в такт музыки силуэт в шубке. Я присмотрелась к ней из-за стекла автомобиля. Ровно подстриженные волосы, вылезая из-под шапки, симметрично обрамляют лицо, на руках перчатки, за спиной — маленький модный рюкзак. Что-то в ее образе неизменно вызывало умиление. Я вышла из машины, помахала Зимину и направилась к Майе, а за спиной зашуршали шины.

После бурных приветствий мы двинулись вглубь замершего, беззвучного, заснеженного парка аттракционов. В ответ на мои расспросы Майя рассказала, что ее лицей дважды переезжал за эту осень — всё дальше и дальше от Замка. Конечно, некоторые непоседы продолжали наведываться в город, но, после того как двое ушли и не вернулись, остальные ученики стали покладистей. Кое-кого родители забрали из интерната, но в основном жизнь и учеба внутри него мало изменились.

— Ты не представляешь, как там однообразно, как меня достали одни и те же стены, одни и те же лица!.. Я так рада была, когда ты позвонила!

Я улыбнулась. Она не знает, что такое однообразие и что значит «одни и те же стены».

— Слушай! — воскликнула Майя с новым приливом энергии. — А ты не знаешь, что там произошло? Ну, на этом вашем балу? Ты была там? А то у нас какие только слухи не ходят! Расскажи!

— Так вот зачем ты меня позвала! — рассмеялась я. — За новыми сплетнями?

— Вот еще, я вовсе не сплетница, — и мы обе расхохотались.

Мы провели вместе, замерзая и смеясь, несколько часов, и если в качестве исключения что-то говорила я, а не она, то это почти наверняка были колкости и остроты — но я насмехалась по привычке, а не со зла, и Майя с ловкостью дипломата переводило всё, балансирующее на грани обидного, в сферу уморительно-смешного.

Мы разошлись вечером, как-то автоматически пообещав друг другу «не теряться». Я решила добраться до больницы пешком, но, пока я возвращалась, с неба успела сойти последняя синева, и я долго заворожено блуждала по темным улицам, на которых лишь изредка встречались работающие фонари.

Едва я оказалась в стенах нашего текущего пристанища, как мой рот наполнился слюной от аппетитного сдобного аромата, витавшего в здании. Не раздеваясь, я отправилась в операционную, которую мы цинично переопределили в трапезную. На столе, где обычно режут и спасают, сейчас разложились картонные коробки с жирными пятнами и кусками пирога. Сидя на диване, притащенном сюда из рекреации, их жадно поглощали Лени, Хоньев, Якобс и Артур. При виде последнего я вспомнила странную просьбу Джека, и мне стало любопытно, что такого он хотел нам рассказать. Я взяла себе теплый кусочек из коробки, улыбнулась Лени и встретила его напряженный взгляд.

Он медленно поднялся с места, отложил еду, хотел что-то сказать — поперхнулся и закашлялся. Я нахмурилась. Он махнул мне рукой, и мы вместе вышли в коридор. Немного нервничая под его тяжелым взглядом, я, тем не менее, голодно жевала пирог.

— Нам надо поговорить, — серьезно произнес он.

Я вскинула брови. После встречи с Майей его угрюмая сосредоточенность казалась мне нелепой и комичной.

— Пойдем… куда-нибудь, — продолжил он.

Мы зашли в пустующую палату, Лени настоял, чтобы мы сели, наступила глупая тишина. Наконец, я расправилась с пирогом, облизала губы и пальцы и вопросительно уставилась на Лени.

— Я уезжаю к жене, — констатировал он, глядя мимо меня.

— О, — вырвалось у меня. Ощущение комичности пропало. — Э… Надолго?

— Навсегда.

— О.

Я непроизвольно сжала в ладонях металлический каркас кровати, на которой сидела. Меня захлестнула обида, мигом вспомнились десятки сладких моментов, и стало непонятно, неужели они дороги только мне.

— Но ты же говорил, что не любишь ее, — беспомощно сказала я.

— А ты говорила, что не любишь Джека.

— А я и не люблю, — возмутилась я.

— Ага, оно и видно, — фыркнул Лени.

Я подняла на него взгляд и холодно повела бровью.

— В смысле?

— Пф! То-то ты не отходила от его постели, пока он изрыгал эту склизкую хрень из всех отверстий.

— Лени, он был болен! Конечно, я должна была заботить о нем, он же не чужой мне человек, он… мой родственник. Да я всё детство прожила под его опекой!

— А говоришь, что не любишь.

Я была категорически не готова согласиться с таким определением своих чувств, но приказала себе не придираться к словам.

— Это же совсем другое, Лени.

Пока я подбирала в уме пример, с которым сравнить ситуацию, Лени одарил меня чугунным взглядом. Он выглядел настолько рассерженным и взрывоопасным, что я потеряла мысль.

— Я видел, как вы целовались, — он раздраженно поморщился. — И, пожалуйста, не надо сейчас придумывать никаких… идиотских отговорок и оправданий — довольно! Я достаточно в это верил.

Я сдержала вскипавшие на языке протесты и опустила голову. Всё правильно — мы совершенно добровольно и совершенно не по-родственному целовались — и, как выяснилось, на глазах у Лени. Это измена, и это понятный и достаточный повод для расставания.

— Ладно, — сказала я.

— Что «ладно»?

— Ты уезжаешь к жене. Ладно.

Он уставился на меня с неуместным недоумением — будто я сказала это безо всякого повода после прекрасной ночи любви. И словно чиркнул зажигалкой: с воем и клокотанием во мне поднялась бешеная волна злости и сарказма.

— А ты думал, я буду умолять тебя остаться? — фыркнула я.

Он смутился и нахмурился, а я усмехнулась, горько и зло, и покачала головой. Эта усмешка не сходила с моих губ почти до конца наших пререканий.

«Раз уж он озвучил свои претензии ко мне, то и я скажу всё, что наболело», — мысленно заявила я.

— Господи, Лени… Да тебе всё это только на руку. Ты… ушлый журналюга, вот и всё. Ты просто нагло воспользовался обстоятельствами, чтобы раздобыть «такой потрясающий» материал! И только не говори, что, вернувшись в Сплинт, ты спрячешь все эти чертовы интервью в ящик — и никто их никогда не увидит, — я покачала головой. — Господи, да ты даже из моей якобы смерти тогда сделал бизнес.

Все эти мысли томили меня уже не первый день, и теперь, дав им наконец свободу, я испытывала потрясающий драйв. Всё мое недовольство, все мои обиды, сознательно утопленные в бессознательном, выплескивались наружу, и я очищалась от их тяжелого и липкого давления.

— Ты знаешь, что это не я, что я этого не хотел, — тихо возразил он.

— Да, но и в тайне ты нашу историю не сохранил… — из меня вырвался прерывистый вздох, и я снова покачала головой. — А здесь? — продолжила атаку я. — Ты ведь только и занимаешься, что отсматриваешь свои видео, слушаешь диктофон и думаешь, кому бы это подороже продать.

— Вренна!..

— Да ты даже на секс оторваться не хотел! Мы ведь ни разу не переспали после чертова бала!

— Конечно, Вренна! Потому что ты всё время сидела со своим драгоценным Джеком! И испепеляла меня взглядом, стоило мне тебя хоть на секунду отвлечь!

— Он был болен! А ты даже не удосужился предложить помощь — пришлось тебя просить, когда я уже совсем падала с ног — и видел бы ты свое лицо! Хах, да ты и утешить меня ни разу не пытался — сидел, уткнувшись в свои записи. А когда я просила тебя поехать с ребятами искать врача? Нет, ты же писал статью!..

Я внезапно выдохлась. Бешеный поток слов оборвался, ярость сменилась опустошением, а мерзкая ухмылка наконец сползла с губ. На последних каплях горючего я слабо добавила:

— И скрывались мы с Джеком последние месяцы, потому что ты отдал наши фотографии своему издателю, а тот выложил их в интернет.

Без сил я понурилась на кровати. Лени смотрел на меня — на руки, колени, куда придется — с ноткой ужаса и никак не отводил взгляд.

— Прости, я не должна была всё этого говорить… — пробормотала я. — Ты… ты женат, у тебя ребенок… и ты возвращаешься в семью. Это нормально.

Я грустно тепло усмехнулась.

— И ты прости. Ты всё правильно говоришь… я и не понимал, как подло поступаю…

Весь его облик сквозил такой горечью и таким чувством вины, что мне захотелось обнять его и утешить, но я строго себя остановила и обхватила вместо этого саму себя.

— Ничего.

Он всё равно выглядел разбитым. Я помолчала, потом добавила с усмешкой:

— Я долго плакать не стану.

Эта фраза вызвала из памяти фантомные чувства, и, преодолев их, я грустно улыбнулась:

— Я тебя давно оплакала.

▪

Словно в тумане Леон вышел из комнаты, оставляя там Вренну. Мысли бесконтрольно метались по голове, но ни одна из них не успевала обратиться в слова. Ему было тоскливо, до умопомрачения, но он понимал, что это пройдет. Он много раз расставался с девушками, и все они достаточно быстро освобождали его разум. Его тревожил не факт расставания, а то, насколько надрывно оно произошло.

Он медленно побрел по коридору в свою палату — собирать немногочисленные пожитки. Если уж рвать — то всё разом. Завтра ему сложнее будет покинуть этот дом.

Он поднялся на четвертый этаж, почти достиг нужной двери, когда навстречу ему скользнул черный силуэт.

Джек шагнул из-за угла — стремительно, люто, словно кобра, прождавшая часы в засаде. Застигнутый врасплох, Леон инстинктивно отшатнулся — и врезался лопаткой в косяк. Холодный блеск в опущенной руке соперника приковал его взгляд к себе.

На несколько мгновений они так и замерли. Леон — спиной к стене, безоружный, с расширенными в испуге глазами. Джек — взвинченный, раскаленный, точно зверь наготове к прыжку.

Преодолев первый секундный ужас, Леон попытался оценить происходящее. Во-первых, надо уяснить: это яростное немигающее существо перед ним — не более чем простой человек, притом еще недавно бывший при смерти. Во-вторых… Но лезвие в пальцах Джека грозно блеснуло, и всё, что осталось Леону — предчувствовать пронзания своей плоти и вспышки боли от колотых ран. «Я могу еще сбежать!» — промелькнуло в мозгу, но он продолжал стоять, окаменевший.

Джек между тем воображал примерно то же самое: рывок — тонкий скальпель прорывает кишечник, вспарывает брюхо!..

Он сдерживал себя. Он слишком легко может убить мальчишку — и слишком долго может потом об этом жалеть.

Мальчишку?.. Нет, перед ним был человек лет тридцати, со зрелыми чертами, и даже с клоком седых волос слева над ухом. «Да как же?» — опешил Джек. Но это он, сомнений быть не могло, он узнал его. И он жаждал разлить его крови.

С каждой секундой промедления Джека, Леон набирался мужества и здравомыслия. Почти инфернальный дух, увидевшийся ему сначала, теперь постепенно обращался в его глазах всего лишь в несчастного безумца.

«Он не знает, что я уступил ему Вренну, — трезво сообщал рассудок, — он может успокоиться, если рассказать ему», — но Леон продолжал молчать.

Всё так же стоя у стены, он расправил плечи и ответил Джеку равным по уверенности взглядом, пытаясь надавить на него. Эта «дерзость» возымела обратный эффект — словно удар кнута, она только сильней раззадорила Джека. Он быстро перехватил оружие, сгруппировался и почти кинулся на противника — и вдруг — отвернулся.

Страстное желание насилия, ревнивая ненависть, зависть, азарт — всё играло в нём в пользу убийства, но был и еще один аргумент — здравый смысл. Та хладнокровная часть Джека, что обычно скрывалась в тени, но изредка, в критические моменты, всё же являлась, как благословение.

— Я очень хочу прикончить его, — констатировала она, — но Вренна узнает и никогда мне не простит. И даже если она не убьет меня из мести — я не буду знать, куда себя деть. Я не могу второй раз так ее ранить.

Он снова посмотрел на Леона — теперь со сдержанной неприязнью.

— Не видел Артура? — буднично бросил он и пояснил: — С бородкой такой.

— В «столовой»… — неуверенно откликнулся Леон, не совсем еще понимая, что произошло.

Джек кивнул и быстро пошел прочь, на ходу заматывая скальпель марлей, чтобы убрать в карман.

Вся эта сцена длилась буквально несколько секунд, и непосвященный наблюдатель увидел бы ее так: два человека столкнулись в коридоре, один из них вздрогнул от неожиданности, затем они странновато посмотрели друг на друга, обменялись бытовыми замечаниями и разошлись.