Карты на стол

В предчувствия, особенно дурные, лондонский коммерсант Элмер Тилл старался не верить. Тем не менее беспокойство охватило этого в меру современного, в меру консервативного британца, когда на столе задребезжал телефон. В трубке раздался голос Винифред — секретаря директора фирмы «Кресси», в которой Тилл служил коммивояжером.

— Мистер Тэнклесс хочет тебя видеть, Элли. Сейчас. Немедленно.

Винифред добавила еще несколько довольно интимных слов, смысл которых был понятен только ей и Элмеру. Кроликом — «банни» — Винифред называла его с того самого вечера, когда он допоздна задержался в конторе, а она спустилась к нему, чтобы напечатать какую-то «мемо».

Поднимаясь в лифте, Тилл мысленно перебирал последние данные о реализации продукции. Дела в его экспортном отделе шли неплохо. Но он чувствовал себя не совсем уверенно. Начинала заметно сказываться западногерманская конкуренция, и Элмеру приходилось не раз выступать с предложениями о новых льготах и скидках для клиентов. А совет директоров не любит не только такие предложения, но и их авторов.

Пройдя мимо упруго выпрямившейся на стуле Винифред, одетой в пронзительные фиолетовые цвета, и улыбнувшись ей, Элмер вошел в кабинет.

Тэнклесс беззвучно шагал по толстому — от стены до стены — ковру. Его лицо было покрыто мелкой рябью улыбки. Слабо коснулся он холодной кистью мясистой руки Элмера. Голый шар черепа был обрамлен желтоватой сединой. Из-за восковых ушей она торчала редкими острыми пучками.

«Птица-секретарь», — невольно подумал Элмер. В прошлое воскресенье он видел ее в Лондонском зоопарке, гуляя с сыном.

Сравнение помогло Элмеру улыбнуться директору. Мысленно он выверял улыбку, изгоняя из нее всякое подобие иронии. Улыбка должна была быть открытой, почтительной и в то же время сочувственной. Тэнклесс страдал язвой желудка, но скрывал мучительную болезнь, не желая уходить в отставку.

Ровно через десять секунд Элмер окончательно понял, что опасаться ему нечего. Он изобразил на лице самую боевую из тех улыбок, которые не раз тщательно репетировал дома перед зеркалом.

— Рад, рад, Элмер, — отрывисто бросил Тэнклесс. — Вы умеете ладить с клиентами. Последняя ваша операция с этими, как их…

— Вычислителями, — подсказал Тилл.

— Ну вот, эта сделка оказалась на редкость удачной.

Элмер смиренно промычал, что для обожаемой фирмы он готов трудиться день и ночь. Мнение мистера Тэнклесса для него весьма лестно. Оно обязывает его еще больше…

Когда Тилл поднял взор от затейливого рисунка старомодного хоросана, кожа на лице Тэнклесса была туго натянута.

— Знаю, знаю, Элмер. Вы преданный работник. Но сейчас у меня к вам есть особое дело… Познакомьтесь с мистером Партли. Он отвечает за безопасность нашей фирмы.

Человечек в обвисшем, словно снятом с чужого плеча, костюме, сидевший до этого на диване, встал, протянул руку. Ладонь была холодной и влажной, что, по мнению знатоков, свидетельствует о слабости характера.

— Рад вас видеть, мистер Тилл, — механически повторял Партли. Тилл понял: собеседник не молод, а его нервная система неуравновешенна. Выражение лица у него было то просительное, то подозрительное, то угрожающее.

Беспокойство, испытываемое Тиллом, нарастало.

— Мы призваны охранять не только технические секреты фирмы, мистер Тилл, — начал Партли без предисловий. — Наше дело — безопасность в самом широком смысле. Понимаете? Самом широком.

Тилл догадывался, что такое «безопасность в широком смысле». Видя, куда гнет Партли, он оглянулся на усевшегося за стол Тэнклесса. Но тот склонился над бумагами, то ли от боли в желудке, то ли из желания сделать вид, что он полностью выключился из разговора.

Партли отступил к дивану, жестом указывая Тиллу место рядом. Элмер опустился на кончик дивана, слишком мягкого для делового кабинета.

Откинувшись, Партли вытянул ноги в кричаще-пестрых аргайлских носках.

— Вы работаете с польскими заказчиками, мистер Тилл, — начал Партли, продолжая обшаривать взором слегка вытянутое, в меру упитанное лицо Тилла с щегольскими, коротко подстриженными рыжеватыми усиками.

— Не пытаются ли они выведать у вас секреты фирмы? Или, может быть, посетить заводы, которые выполняют особые заказы правительства ее величества? Пытаются?

— Нет, — ответил Тилл, сразу же сообразив, о чем идет речь. — Конечно, они задают немало вопросов о том оборудовании, которое мы им предлагаем. Но их интересуют эксплуатационные качества машин, а не технология их производства.

«Вот оно в чем дело, — думал Тилл. — А я-то удивлялся: заказчики здесь уже третий день, а вокруг них еще никто не увивается».

— Каково ваше мнение о Войцеховском?.. — Партли назвал фамилию руководителя польской закупочной группы.

— Он великолепно знает дело, — отвечал Тилл, делая вид, что не понимает, куда гнет его собеседник. — Прекрасно образован.

Партли разочарованно поднял бесцветные мутно-серые глаза.

— Меня, собственно, интересует не только и не столько это, — начал он.

С шумом хлопнув ящиком, Тэнклесс встал со своего вращающегося, обитого темно-вишневой кожей кресла с пружинящей спинкой и мягкими массивными подлокотниками.

— Прекрасно, джентльмены, — проскрипел он. — Вы уже не только познакомились, но и, видимо, поняли друг друга. Я хочу сказать вам несколько слов, Тилл.

Мистер Партли представляет те органы британского государственного организма, которым поручено ограждать высшие интересы страны. Поэтому сотрудничество с ним, лояльное выполнение его пожеланий — это не частное одолжение, но служение государству. Людям, которые добиваются серьезных достижений в этой области, никогда не приходится задумываться над состоянием их дел — они процветают.

Вы, Тилл, — бесстрастно, словно автомат, продолжал Тэнклесс, — показали некую весьма, впрочем, слабую и относительную способность сближаться с людьми, завоевывать их расположение. Это очень важное, очень нужное качество. Его надо развивать и всячески использовать в интересах не только фирмы, но и государства. И если вы сумеете делать это достаточно энергично, ваше будущее обеспечено.

Произнося последнюю фразу, Тэнклесс выпрямился. «Птица-секретарь», — снова пронеслось в голове у Тилла. Но, странно, сейчас в этом сравнении не было уже ничего иронического.

— Вы меня поняли, Тилл? — заключил Тэнклесс.

Разумеется, Тилл отлично понял своего шефа. Но разве он не делает все, что может, чтобы интересы фирмы и государства обеспечивались наилучшим образом? Сделки, заключенные им в Польше, одобрены правлением.

— Это очень хорошо, Тилл, — протянул Тэнклесс. — Но этого недостаточно. Партли, впрочем, разъяснит вам все…

Партли поднял на Тилла свои бегающие глаза.

— Нам, мистер Тилл, нужны подробные списки всех лиц, с которыми вы ведете дела, входите в контакт или просто встречаетесь во время ваших поездок в страны Восточной Европы, и особенно в Советскую Россию.

Нас интересует буквально все об этих людях. Их происхождение, биография, образование. Умны эти люди или глупы? Скромны или тщеславны? Довольны ли своим положением? Достаточно ли им их жалованья? Есть ли у них другие источники заработка или доходов? Любят кутнуть? Увлекаются женщинами? Есть ли у них семья? Какая? Как обстоят дела в семье? Все ли здоровы? Нет ли больных — особенно тяжелыми болезнями, для которых требуются новые «чудо-препараты»?

Главное — узнать их политические настроения. Человек, даже не ненавидящий свой политический строй, а просто недовольный им, — это находка. Активный противник режима — сущий клад.

Тот, кто любит засиживаться в ресторанах, в обществе сговорчивых дам, как правило, нуждается в деньгах. Это тоже представляет интерес для нас. Словом, при изучении «перспективных» людей нужно знать о них мельчайшие детали, в том числе и все их пороки. Только такие данные позволяют нам составить точное представление о слабостях этих людей. Знание их слабостей — это наша сила. Запомните, Тилл! Их пороки — наша сила!

Тилл глядел на собеседника широко раскрытыми глазами. Он, разумеется, знал от коллег и особенно от многоопытного тестя, что пути тех, кто работает в экспортной торговле, рано или поздно перекрещиваются с липкими нитями паутины британской разведки. Но он никогда не думал, что все это произойдет вот так, обыденно, в этом кабинете. Элмер понимал, что отказ от сотрудничества с ревнителями «высших интересов» государства равносилен деловому самоубийству. Теперь он даже был, пожалуй, рад: открываются дополнительные возможности для развития его карьеры. Да, разумеется, он, Тилл, согласен помогать британской разведке.

— Я готов делать все для мистера Партли и для тех уважаемых кругов, которые он представляет, — помпезно произнес Тилл.

— Мы в этом не сомневались, — столь же церемонно ответил Партли, вставая и протягивая Тиллу влажную вялую руку. — Я прошу вас составить нам подробные справки — по указанному мною плану — на всех людей, с которыми вы вели дела во время вашей поездки в Варшаву.

— Великолепно, сэр! — вскричал Тэнклесс, не сводивший все это время взора со своего коммивояжера. — Прекрасно! Я рад, что вы поладили…

— Разумеется, мистер Тилл, — поспешно добавил Партли, — наши отношения следует сохранять в самой глубокой тайне. Не советуйтесь ни с кем, даже с женой. Вы знаете, жены не проявляют в подобных делах должной смелости.

— Жена ничего не узнает о наших отношениях, мистер Партли, — заверил Тилл. — Я, конечно, не доктор Джекил и не мистер Хайд, но есть ряд аспектов моей жизни, о которых жена ничего не знает.

Растянув в улыбке дряблое лицо, Тэнклесс пожал руки обоим и начал подталкивать их к выходной двери. Попрощавшись с Партли, он задержал на несколько минут Тилла. А когда тот вышел в приемную, там не было никого, кроме Винифред. Гибко изогнув талию, она стояла около стола. Нижняя губа ее была капризно оттопырена.

— Сегодня ты тоже не сможешь отвезти меня домой, Элли?

— Сегодня могу, — ответил Тилл.

Жена отправилась с сыном к деду, и он мог приехать домой попозже.

— Прекрасно, — оживилась Винни. — Через четверть часа внизу, у твоей машины? Да?

— Да, — ответил Тилл, выходя из приемной.

Винни! С нею было связано, пожалуй, больше неприятностей, чем радости.

Гарриет, спокойная, удобная, выгодная жена Тилла, — они были женаты уже двенадцать лет — догадывалась о его связи с Винифред, хотя Тилл действовал очень осторожно. Она начала красить волосы персидской хной, нос ее стал еще острее. Сидя в конторе, Элмер слышал ее голос в трубке телефона три-четыре раза в день. Зная, что Тилл очень любит сына, она извещала его по телефону о его делах — какой балл мальчик получил в школе, как прошел очередной диктант. Тилл принял меры. Он прекратил встречи с Винни («временно» — объяснил он ей), стал внимательнее к жене.

Видя, как заискивает перед ней муж, Гарриет наконец решилась. В мягкий предрождественский вечер, убирая елку для Эндрю, она вдруг опустилась на ослабевшие ноги, села на пол и тихо заплакала.

Лицо Элмера болезненно сморщилось. К счастью, Гарриет заранее продумала всю сцену до мельчайших деталей. Да, ей все известно. Нет, она не собирается устраивать скандала. Но больше так она не может. Элли должен сделать выбор — если ему дорог сын, семья, он должен бросить «эту ужасную»… «эту ужасную»… Он должен уйти из «Кресси». Она поможет ему создать собственное дело. Она уже говорила с папой. Он даст деньги — пять, может быть, восемь тысяч фунтов. Элли создаст собственную контору. Дядя Иеремия поможет обзавестись клиентурой. На экспорте сейчас неплохо зарабатывают.

Расчет Гарриет оправдался. Нет, Элмер не собирается ломать семью. Да, он может дать клятвенное обещание «бросить эту ужасную». Отныне все будет хорошо.

Это было полгода назад. А через три месяца он снова пал. Однажды вечером Винифред, утешившаяся было с долговязым Дереком из отдела рекламаций, зашла поздно вечером в кабинет к Тиллу, и все завертелось сначала. Сегодняшнее предложение Винни удивило Элмера. Из утренней газеты он знал, что Дерек вернулся в Лондон из длительной командировки. Казалось бы, надобность в нем, Элмере, не так уж велика. Тем не менее Винни приглашает его к себе, домой.

Обо всем этом Элмер размышлял, въезжая в тихий, скромный пригород Лондона, в котором жила Винни, молчаливо сидевшая рядом с ним. На заднем сиденье небольшого «остина» лежал большой пакет с джином, вермутом и даже — Элмер решил сегодня раскошелиться — канадским виски.

— Машину лучше поставить в гараж, — выдохнула Винни озабоченно. — Ты ведь сможешь побыть у меня подольше?

— Смогу. До утра, — весело ответил Элмер, не заметив гримаски недовольства, проскользнувшей по лицу Винифред.

Винифред открыла легкие, старинной работы ворота из плетеного железа, отперла гараж. Немало различных марок машин находило здесь ночной приют. Еще недавно среди них преобладали фешенебельные спортивные и полуспортивные модели. Но годы шли, и теперь сюда наведывались лишь скромные «остины», английские «форды» и импортные «фольксвагены» пожилых, не очень удачливых бизнесменов.

Закончен легкий ужин. После ужина в голосе Винифред, лениво мурлыкавшей весь вечер, зазвучали твердые нотки.

— О чем говорил с тобой Партли? — спросила она, напряженно всматриваясь в узоры обоев на стене.

— Ни о чем… кхм… То есть у нас был деловой разговор.

— Он надавал тебе всяких поручений, связанных с твоей поездкой в Польшу?

— Да… то есть нет. Откуда ты знаешь?

— Можешь не отвечать. Меня интересует только твое отношение к этому поручению…

Тилл понял: на интимном уровне проверяется его отношение к разговору, состоявшемуся в кабинете Тэнклесса.

— Поручение будет выполнено…

— Но ты сделаешь это нехотя? Скрепя сердце?

— Видишь ли… — Элмер встал. Неуклюжий в костюме, он был просто смешон в пижаме. «Герой-любовник», — пренебрежительно подумала Винифред. Она едва не расхохоталась, видя его торжественную позу. Но момент был слишком напряженным — она внимательно следила за лицом Тилла, пряча глаза в тени, закрывая невольную улыбку бокалом. — Мы все должны служить короне. Это высшая честь для британца. И конечно, я сделаю все…

— Меня не интересуют детали. Я хочу знать, сумеешь ли ты оказаться достойным…

— Сумею, — уверенно начал Тилл, становясь на колени перед тахтой, на которой сидела Винни. Раздался приглушенный звонок телефона. Винифред сняла трубку, в которой зарокотал — Тилл был готов поклясться в этом — гортанный голос Дерека.

Лицо молча слушавшей Винни просветлело.

— Да, я смогу приехать. Сейчас, — отвечала она, избегая настойчивого взора Элмера. — Нет, не надо, меня подвезут. Если это нужно — я готова.

Винифред встала с тахты. Оглядев себя в зеркале, она вырвала руку из цепких пальцев Тилла, вытолкала его в коридор крохотной однокомнатной квартиры и принялась приводить себя в порядок. Пока она плескалась в ванной и причесывалась, Тилл, одетый, расслабленно сидел на кухне и тянул виски, дожевывая сырой ростбиф. «Сволочь, — думал он мрачно. — Блудливая сука».

Потом Винифред вышла на кухню — еще более обольстительная, чем прежде. Сумрачно и нарочито замедленно, чувствуя, что пьян, Тилл вывел машину из гаража. Винифред, болтавшая без умолку, пару раз положила руку в перчатке на его плечо. Но Тилл был неутешен. «Сука! — думал он. — Сволочь!»

Высадив Винни у одного из ресторанов в Сохо, Элмер отправился домой. Было уже десять часов вечера. Долго заводил машину в гараж, стараясь не оцарапать бока. Открыв дверь ключом, вошел в переднюю. В дверях столовой стояла Гарриет.

— Эндрю заболел, — сказала она. — Пришлось вернуться.

Жена подошла к нему.

— Опять от тебя пахнет этой… этой… — прошипела она.

— Что ты, Гарриет? Мы были у Парсонса. Его жена, шутя, побрызгала меня своими новыми духами.

— Парсонс звонил час назад. Спрашивал тебя…

Ну и не везет ему сегодня! Сперва Партли, потом эта… теперь Гарриет. Краем глаза он следил за женой. Но та была спокойна. Войдя за ним в столовую, она села на диван. Элмер молча уселся за стол.

— Нам надо поговорить, Элли. Окончательно. Ты не настолько пьян, чтобы этот разговор отложить. Я давно уехала бы к папе, если бы не Энди. Мальчику нужен отец. Поэтому: либо я уезжаю, либо ты принимаешь мои условия.

— Какие?

— Ты уходишь из «Кресси». Папа помогает тебе создать собственное дело. Ты никогда больше не увидишь эту… Еще одна встреча с ней, и я начинаю бракоразводный процесс.

— Мы ведь договорились, Гарриет. Я честно выполняю свою часть сделки, — не очень уверенно начал Тилл.

— Не надо так говорить… — голос Гарриет дрогнул. Она поднесла платок к носу. — Это моя последняя попытка спасти семью для Эндрю. На большее меня не хватит.

— Условия приняты. Но если бы ты знала, Гарриет, — протянул Элмер устало. — Если бы ты знала…

Тиллу было искренне жаль себя. Нет, она так и не узнает, на какие жертвы, на какой риск идет он ради семьи, ради нее и Энди. Опустив голову на руки, он зарыдал пьяными слезами. Гарриет сидела выпрямившись, глядя прямо перед собой. Лицо ее было бесстрастным.

Только на следующий день, трясясь в автобусе по дороге на работу, Элмер Тилл сообразил, что, собственно говоря, дело, за которое он вчера взялся с такой легкостью, ничего хорошего ему не сулит. Тилл знал нескольких коммерсантов, которым содружество с Интеллидженс сервис принесло очень большие неприятности. Вспоминая все новые случаи, Тилл испытывал все большее беспокойство. Приехав в «Кресси» и поднявшись в свою комнату, он был близок к панике. Нет, нет. Он наплюет на этого паршивого Партли. Пусть интересы короны продвигают вперед люди, которым положено делать это в силу их профессии, должности, чинов и званий. Он, Элмер Тилл, — человек маленький. Он и без того достаточно вертится ради сравнительно скромных доходов, которые ему удается вышибить из этой злосчастной «Кресси». Знаем мы эти обещания, которые расточал вчера Партли. На банковских счетах главных акционеров фирмы появятся новые тысячи фунтов, а ему, Элмеру Тиллу, придется гнить в тюрьме где-нибудь в чужой стране. Не будет этого! У него семья, сын. В конце концов, заработать на жизнь можно и сидя дома, в тихой, древней, сентиментальной Англии.

Заработать? Элмер вспомнил, как спился, задавленный безработицей, Уиллард Кэрти. Никто ничего толком не знал, но Тилл несколько раз видел Кэрти с Партли. Затем Уилла уволили. Восемь месяцев не мог найти работы он, знающий инженер, с его опытом запутанных экспортных операций. Сам Тилл не видел Кэрти — он боялся встретиться с человеком, убитым жизнью: он должен был бы помочь ему. А помочь Кэрти было нельзя. Теперь Тилл знал: партли не прощают тех, кто отказывается подчиниться их злой воле.

…В этот вечер Элмер Тилл сидел в своей собственной конторе. Да, ему удалось создать скромную, но вполне рентабельную экспортную фирму: помог богатый тесть. Гарриет немного успокоилась, разговоры о разводе прекратились. Можно подумать и о себе.

Как бы отвечая на его мысли, на столе мягко проурчал приглушенный баззер телефона.

— Слушаю — механически ответил Элмер, сняв трубку и услыхав в ней свое имя.

— Элли, — замурлыкала в трубке Винифред. — Как можно так опаздывать? Жду тебя два часа, а от тебя ни звука. Мог бы позвонить…

По капризному тону Винни Элмер понял, что этот никчемный красавец Дерек из «Кресси» уже сидит у нее на диване в носках, сбросив с длинных ног узкие итальянские ботинки и посасывая «виски-саур».

— Если ты не приедешь сейчас же, я отправлюсь в Сохо, — модулировал капризный голос.

Тилл знал эти низкие горловые ноты. Они означали, что Винни уже не в платье, а в прозрачном легком халате. Она только что приняла душ и свежа той восхитительной свежестью, из-за которой Тилл поставил под угрозу свой двенадцатилетний — такой выгодный — союз с Гарриет.

Гарриет! Мысленному взору Элмера предстала сухая, жилистая шея супруги. Он стиснул телефонную трубку.

— Я не могу приехать сегодня, — стараясь сдержаться, бросил он. — До свидания, дорогая.

«Дрянь, — бормотал он расслабленно, доставая сигарету. — Блудливая дрянь».

Мягко хлопнула дверь. Тилл поднял глаза. В кабинете стоял Партли. Он вошел без стука. Вечер летел к дьяволу. К чертям собачьим.

Со времени последней встречи с Партли прошло более полугода. Не вставая из-за стола и не отвечая на негромкое «Хэлло, Тилл. Рад вас видеть», Элмер с ненавистью уставился на мятое лицо Партли.

Не снимая пальто, Партли опустился в кресло. Не спрашивая разрешения, с расчетливой неторопливостью закурил.

— Вы хотели избежать встречи со мной, Тилл? — спросил Партли негромко. — У вас есть для этого какие-либо мотивы?

— У меня были другие планы на сегодняшний вечер, — сухо ответил Элмер.

Партли, выпустив изо рта неожиданно красивое колечко, закрыл безгубый рот, наблюдая, как поднимается к потолку медленно изгибающийся жгутик синего дыма.

— Если вы, Тилл, — жестко начал он, — хотите, чтобы ваш новорожденный бизнес не скончался, не успев окрепнуть, вы должны быть значительно любезнее с нами.

— С кем это с «вами»? — наступательно начал Тилл, решив раз и навсегда выяснить отношения.

— С людьми, отвечающими за безопасность международной коммерции. С теми, для кого интересы империи не ограничены парламентом и министерством иностранных дел. Мы называем себя джентльменами государства. И мы намерены оставаться ими, разразись на земле ад или потоп. Ваша обязанность, ваш долг — помогать нам. Активно, с умом, сметкой. С воображением, наконец!

Удивленный этим довольно связным монологом, Тилл смотрел на Партли. Мятое лицо говорившего отвердело, словно высохшая глина. В голосе звучал металл. Глаза, мутные и вялые, теперь блестели. Тилл ощутил нечто вроде раскаяния, скорее даже страха перед этим человеком.

— Я делаю все, что вы от меня требуете, мистер Партли, — просительно заговорил он.

— То немногое, что вы «делаете», Тилл, делается на редкость плохо и небрежно. В прошлый раз вы просидели в Москве целых три недели, а вернувшись, смогли назвать нам лишь одного представителя советского министерства экспортной торговли, с которым вы вели переговоры. Не сумели даже выяснить, есть ли у него семья, какая, сколько детей. Пьет ли он? Играет ли в карты?

— Он был очень любезен, но ни словом ни обмолвился о семье… — в голосе Тилла звучали извиняющиеся нотки.

— Никто не говорит о семье в служебном кабинете. Вы приглашали его в ресторан?

— Он был настолько официален, что я опасался получить отказ.

— Тогда надо было найти другого. Неужели из всех, с кем вы встречались, не нашлось ни одного любителя поужинать в «Метрополе»?

— Я не ставил своей задачей…

— Мы ставим это вашей задачей…

Тилл был подавлен. Видя, что сопротивление сломлено, Партли резко изменил тактику.

— А между тем какие перед вами открываются возможности, — заговорил он мягко, почти вкрадчиво. — Мы можем обеспечить вам прекрасную клиентуру. У нас немало друзей в высших кругах. Вы можете стать крупным бизнесменом, удвоить, утроить доход. Неужели вы не хотите сменить свой скромный «остин» на «роллс-ройс»? Тогда зачем же вы пустились в коммерцию? Коммерсант, который не стремится всегда быть крупнее и крупнее, это не коммерсант, а недоразумение. Вы — недоразумение, Тилл? — с неожиданным напряжением во всей фигуре наклонился вперед в кресле Партли.

— Нет. Разумеется, нет. Откуда вы взяли? — испуганно вскинулся Тилл.

— Имейте в виду, — почти не скрывая торжества при виде этой откровенной паники, продолжал Партли, — если вы и на этот раз попробуете отделаться пустяками, «Элмер Тилл лимитед» зачахнет. Мы вас раздавим!

Тилл угодливо наклонился вперед, всем своим существом выражая страстное желание быть полезным. Быстро сменялась гамма настроений. Сопротивление уступило место преданности. Преданность — готовности.

Партли встал, неторопливо подошел к столу, уселся в кресло, предупредительно освобожденное Тиллом, вынул из бумажника небольшую мелко исписанную бумажку. Властным жестом указал Тиллу на кресло напротив стола. Тилл покорно сел.

— Когда вы выезжаете в Москву? — жестко спросил он.

— В пятницу, — прозвучал ответ. — Билет на ТУ-104 уже заказан.

— Ну так вот. В московском аэропорту вас встретит наш человек. Кличка — Бой. Вот его фотография.

Тилл всматривался в фотокарточку. От напряжения у него, казалось, шевелились уши. Угодливо кивая головой, он ловил слова, вылетавшие из узкой щели рта Партли. Черт с ней, Винни. Дьявол с ним, с этим Дереком. Есть дела поважнее. И — что главное — прибыльнее.

 

Миссионер измены

Мохнатые верхушки сосен. Тонкие ниточки рельсов. Букашки автомобилей на темном асфальте. Кирпичные постройки с приземистой силосной башней. Весеннее поле, задумчивое, сосредоточенное. Земля, раскрывшаяся навстречу солнцу.

Сверху земля выглядела как и в Шропшире. Не было только межей, тонкими швами перерезающих луга. Глядя вниз, Элмер ощущал смутное чувство виновности перед этой землей, словно потягивающейся в парной весенней дымке. И — страх. Мутный, темный, он ползал где-то в глубинах его сознания, словно ночной туман.

«Откуда он, этот страх?» — думал Тилл. И тут же вспомнил:

Бой! Он должен встретить его. Наверное, торчит уже в вестибюле аэропорта. Смотрит сквозь стеклянные стены, нервно жует губами. Черт бы его побрал, этого Боя. Неужели в Москве не бывает автомобильных катастроф? Наконец, он мог бы заболеть и умереть.

Самолет коснулся бетона, слегка подрагивая, помчался по посадочной полосе. Тилл торопливо вынул из кармана темные очки. Он чувствовал: без этого камуфляжа у него не хватит решимости взглянуть в глаза русским пограничникам. А они вот-вот войдут в самолет.

Тилл уже бывал в Москве. Тогда он еще только начинал свою коммерческую карьеру. Разные чувства испытывали иностранцы, впервые оказавшиеся в советской столице. Одни встречали Москву радостно, рассматривали ее увлажнившимся взором. Другие с трудом прятали холодное любопытство искушенных глобтроттеров. Третьи проявляли искренний интерес, четвертые либо не скрывали раздражение и злобу, либо наспех прикрывали их неискренней механической улыбкой. Но никто не оставался равнодушным. Ибо за коротким словом «Москва» скрывалось что-то огромное, небывалое, невиданное.

Тилл вспомнил: тогда он ожидал увидеть на московской земле людей высоких, словно вытесанных из камня, величественных, но грубых, как скульптуры Торвальдсена, медлительных в словах, неторопливых в движениях. Он очень удивился, увидев, что девушка в изящном синем полуформенном пальто, стоявшая у подножья трапа, была невысокой и очень стройной. Из-под пилотки выбивалась прядь великолепных, не оскверненных краской волос цвета плавленого золота. Лицо, подернутое персиковым пушком, было трогательно нежным. Но больше всего его поразили глаза. Спокойные и внимательные, дружелюбные, но независимые. В них было столько человеческого достоинства, такая уверенность в жизни, в друзьях, в людях, что Тилл испытал чувство, очень похожее на зависть.

«Они, наверное, не знают бессонницы», — подумал он тогда.

Разумеется, Тилл понимал, что и в Москве люди не только рождаются, растут и крепнут, но и страдают от недугов, умирают. Но, будучи наблюдательным от природы человеком, он быстро убедился, что эти люди обладают самым драгоценным здоровьем — здоровьем помыслов, повседневных дел, немудреных и мудрейших, простых и величественных, обыденных и небывалых.

Тилл помнит, как однажды в московском трамвае наблюдал за вагоновожатой — юной красавицей в скромном ситцевом платье. Решительно и уверенно орудовала она контроллером и пневматическим тормозом, сдержанно отдувавшимся сжатым воздухом. Пропустила зеленый свет светофора, поджидая старуху, ковылявшую к двери. Открыв боковое стекло, беззлобно ругнула шофера грузовика, едва не ободравшего бок ее новенького вагона. Легко избавилась от подвыпившего москвича, просунувшего было голову в ее крохотную кабинку. Во время одного из заторов взглянула в зеркальце, осмотрелась, поправила волосы, удовлетворенно улыбнулась самой себе.

— В Лондоне такая уже давно была бы на Ноттинг Хилл или в Сохо, — буркнул сопровождавший Тилла дипломат, заметив, как Элмер смотрит на девушку.

Дипломат неплохо знал русский язык. Но он весьма неохотно отвечал на расспросы Элмера, всем своим видом показывая: ему непонятно, почему, собственно, все это так интересует лондонца.

Вспоминая теперь об этих эпизодах, Тилл неожиданно для себя почувствовал, что боится этих людей, страшится их пристальных, дружественных, но зорких и внимательных взоров. Стащив с верхней сетки туго набитый портфель, он поправил темные очки, словно опасаясь, что они упадут, оставив его один на один со спокойным, проницательным взглядом советского пограничника.

И когда в окне самолета, подрулившего почти вплотную к зданию аэропорта, Тилл увидел обвисшие, как у бульдога, щеки и прищуренные глаза Боя, он почти с ненавистью оглядел его сутуловатую фигуру.

С трапа Тилл спускался одним из последних. Завидев его, Бой бросился вперед. Пожимая мясистую руку Элмера холодными пальцами, лопоча на деревянном английском языке, мелко кланяясь, он старался вырвать портфель из рук прибывшего. Удивленно подняла брови молодая стюардесса, видевшая эту необычную сцену.

Ожидая окончания паспортных формальностей, они уселись в вестибюле, напротив стеклянной витрины «Березки», заставленной румяными матрешками и палехскими шкатулками. По одутловатым щекам Боя стлался нервный румянец.

— Так вы говорите, погода в Лондоне еще сырая? — повторил он. Не слушая ответа, шарил глазами по вестибюлю. Увидев пограничников с паспортами в руках, Бой вскочил с кресла, засеменил навстречу молодому офицеру в зеленой фуражке.

Офицер роздал паспорта. Завладев наконец портфелем приехавшего, Бой повел его к автомобилю, стоявшему в самом углу стоянки, недалеко от ворот.

Из машины выскочил ее хозяин — плотный смуглый автолюбитель с откормленным лицом себялюбивого человека. Он предупредительно открыл заднюю дверцу. Протянутую руку Тилла пожал с почтительной осторожностью.

Подвести Боя и его иноземного гостя с аэродрома автолюбитель напросился сам. Он буквально навязался в извозчики, узнав, что Бой встречает «друга Советского Союза, видного гуманиста и философа». Услужливость автолюбителя как нельзя больше устраивала шпиона.

Сидя за рулем «волги», автокучер пытался уловить что-либо из разговора, происходившего за его спиной. Но он не мог разобрать ни единого слова. Тилл говорил негромко, глотая многие звуки. А разговор в машине шел напряженный.

— Ваши друзья шлют вам большой привет, — закуривая сигарету, сказал Тилл. — Они очень рассчитывают на вашу помощь.

— Делаю все для расширения возможностей, — осклабился Бой. — Кое-чем смогу порадовать уже сегодня. — Он слегка дотронулся до бокового кармана своего пиджака.

Глядя в окно, Тилл видел: утробно рыча, разворачивают глинистый грунт бульдозеры, прокладывая трассу новой дороги. Нестройным лесом торчат над крышами телевизионные антенны. Промелькнули светлые корпуса какого-то завода. Машина вышла к стальной арке моста, ажурно изогнувшейся через канал. Открылся вид на многочисленные стройки — их бетонные корпуса дружески подпирали металлические плечи кранов.

Разговор явно не клеился. В машине царило напряженное молчание. У Тилла, вертевшего головой, начинала болеть шея. Бой смотрел на знакомый пейзаж чужим взором, глазами врага, злобного и ненавидящего.

Поглядывая искоса на своего соседа, Тилл почуял, какие мысли терзали его.

— Ваши друзья все время думают о вас, — заговорил он вполголоса. — Мне поручено передать вам, что изучаются несколько вариантов вашего (он чуть не сказал «побега»)… перехода к нам на случай, если вам не удастся снова выехать в командировку за границу.

— Надо еще здесь поработать, — пробормотал собеседник.

Вдруг Бой сжал локоть Тилла, показывая глазами на водителя. Взор англичанина, направившийся туда же, окаменел. К машине, стоявшей у самого тротуара перед светофором, направлялся неторопливым шагом милиционер. Лицо у него было сосредоточенное, даже угрюмое.

Кровь отлила от лица Элмера, щеки его посерели. Приоткрыв рот, он с ужасом взглянул на Боя. У того на виске мелко пульсировала жилка.

Перекинувшись к правому окну, водитель с игривой угодливостью крикнул:

— Чем порадуете, товарищ старшина? Вроде едем правильно, по науке.

Милиционер подошел к окну, за которым сидел Бой, и показал пальцем куда-то на переднее крыло.

— Вмятину надо выправить. Нельзя так ездить по городу.

Пытаясь опустить стекло, Бой слабо царапал негнущимися пальцами обивку дверцы. Теперь кровь отхлынула от щек, на неестественно побелевшем носу выступила сетка синих жилок. Из пересохшего горла вырывалось какое-то карканье. Он взглянул на Тилла. Тот расслабленно шаркал ногами, пытаясь приподняться на сиденье.

Не столько слухом, сколько интуицией Бой уловил наконец смысл ситуации. «Не здесь. Не сейчас», — понял он.

— Трэффик коп (уличный полицейский), — прохрипел Бой, отжимая локтем вниз руку англичанина, чтобы тот не впал в панику. — Петти трэффик оффенс (мелкое нарушение правил).

Милиционер махнул рукой, отпуская машину. Тилл расслабленно улыбнулся, вытащил из бокового кармана плоскую стеклянную фляжку. Он отвернул колпачок, глотнул несколько раз, передал своему спутнику.

— Не терпится, — осклабился водитель. — Рано начинаете.

— За встречу! — Голос Боя уже немного окреп. — Дал бы и тебе, да нельзя. В гостинице получишь цельную.

— Железно!.. — осклабился водитель, включая указатель поворота.

В номере, едва поставив чемодан приехавшего, Бой опустился в кресло, стараясь унять противную дрожь в коленях. Тилл налил в стакан виски, подал гостю. Затем Бой достал из кармана толстый пакет, оклеенный липкой шотландской лентой, передал Тиллу. Тот бережно уложил пакет во внутренний карман пиджака, застегнул карман на пуговку. Вынул толстый, размером с книгу сверток, передал шпиону. Нетвердой рукой спрятал Бой сверток подальше.

Беседуя о пустяках, допили бутылку. Распрощались, условившись встретиться завтра в учреждении, с которым вел дела своей фирмы Тилл и где работал Бой.

Дома Бой развернул пакет. И побледнел: кроме инструктивного письма, отпечатанного на машинке, в свертке в отдельном пакете лежали советские деньги.

«Тэээк-ссс, — злобно пронеслось в мозгу шпиона. — Хотите покупать по частям — за наличный расчет. Если что случится — мы, дескать, ни при чем. Наше дело купеческое: нам принесли — мы заплатили. Нет, голубчики, от меня по дешевке не откупитесь. Я не ларечник какой-нибудь, что торгует на десятку в день. Платить мне будете по большому счету. Валютой. И тогда, когда я к вам пожалую за расчетом».

Несмотря на некоторую туповатость, Бой в основном правильно понял расчет своих хозяев. Они довольно точно оценили материалы, переданные им ранее через Тилла. Ничего особенного эти материалы не представляли. Кое-что, особенно данные о старых советских ракетах, уже было известно английской разведке. Некоторые данные о партийно-политических делах представляли весьма ограниченный интерес. Услуги изменника оплачивались — на первый раз — по несколько повышенному тарифу. Но можно быть уверенным: как только Бой перестанет быть полезным его хозяевам, они, не задумываясь, предоставят его собственной судьбе, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Смутно догадываясь об этой тактике, Бой решил сразу же дать понять англичанам — если хотите вести дела, соблюдайте уговор: расчет в валюте после побега за кордон. Не удастся выехать за пределы Союза — обеспечивайте побег, даже если для этого придется прислать подлодку или самолет. Нет, эти деньги он не возьмет. Завтра же вернет их Тиллу. Теперь — письмо.

«Дорогой друг, — писали шпиону его лондонские хозяева. — Мы были очень рады получить ваши письма: они оказались очень ценными для нас. Разумеется, нас интересуют более современные данные, но мы понимаем, что это — лишь начало. Мы уверены, что по мере расширения круга ваших связей вы будете добывать все более важные сведения. Поэтому не затягивайте с возобновлением ваших знакомств среди старших военных, о которых вы говорили нам в свое время.

Посылаем вам немного денег для поддержания этих знакомств на том уровне, на котором они дают полезные нам результаты. Что касается этих результатов, то, не затягивая с ними, не торопитесь и не форсируйте там, где получается не сразу.

Сейчас нас очень интересует личный состав командования Московской зоны ПВО, если можно, с адресами. У вас их можно раздобыть за несколько копеек в справочных киосках. Если вам удастся сфотографировать пропуска в высшие военные учреждения — присылайте фотокадры. Наш общий друг передаст вам резервный фотоаппарат «Минокс» и новые пленки. Он же свяжет вас с людьми, которые будут постоянно поддерживать с вами связь на месте».

Далее следовали подробные наставления по технике шпионской связи. Завершалось письмо выражением надежды на встречу в Лондоне.

Прочитав письмо, шпион несколько успокоился: «Ждут встречи в Лондоне». Нет, видимо, его не собираются бросать на произвол судьбы. Придется деньги взять. Пригодятся. А там — видно будет.

 

Дом на набережной

Встреча Тилла с одним из представителей Сикрет интеллидженс сервис в посольстве была обставлена довольно хитро. Она происходила не в служебном кабинете второго секретаря Роберта Грайпсхолма, а в посольском клубе, где Грайпсхолм состоял чем-то вроде президента.

Увидев вошедшего, Грайпсхолм прибавил громкости в радиоприемнике, стоявшем рядом с его столом, запер дверь, поздоровался с Тиллом, указал ему место на диване. Продолжая болтать о пустяках, Тилл передал Грайпсхолму пакет, полученный им от Боя. Шевеля короткими усиками, второй секретарь тщательно осмотрел упаковку, подошел к сейфу, положил в него пакет, ключ спрятал в карман. Подошел к Тиллу, сунул ему бумажку, пожал руку, отпер дверь. Тилл уложил белый листок в бумажник.

— Вы правы, в этом наше несчастье… Хотя у вас, дипломатов, времени тоже в обрез. Так вы думаете, что сегодня ничего интересного в клубе не будет? Тогда, может быть, есть билет в оперу? Есть? Сколько же он стоит? Бесплатно? Великолепно. Спасибо.

Тилл вышел из кабинета президента клуба и направился… вы правы, читатель, в туалетную комнату. Развернув записку, прочитал:

«Завтра в три часа дня приходите по адресу: Кутузовский проспект, дом 8, кв. 37, третий подъезд. Дверь будет приоткрыта. Получите материалы для друга. Назначьте с ним обед в четыре часа».

Вечер Тилл провел в оперном театре, сверкавшем сдержанной солидностью отделки. Голоса были хорошие, оркестр превосходный, художник блеснул не только талантом, но и свойственным русским размахом. Тилл почти забыл, что приехал в этот город с тяжелым камнем за пазухой. А когда вспомнил об этом, старался не думать: все-таки он был не профессиональный шпион, а бизнесмен. Где-то в глубинах его души беспокойно шевелилось время от времени что-то вроде совести. Точнее, пожалуй, страх.

Встреча — легальная — Тилла с Боем состоялась на следующий день в два часа дня в его служебном кабинете в одном из государственных технических комитетов, где Бой занимал средний по своему значению пост. Здесь он представлял собой воплощение сухой официальности. Встречать Тилла вниз, в холл, он послал одного из переводчиков. Когда тот привел коммерсанта в кабинет, Бой, обладавший немалым искусством перевоплощения, сдержанно поздоровался, выйдя из-за стола на середину комнаты. Затем снова уселся за стол, указав Тиллу место за «совещательным» столиком, примыкавшим вплотную к письменному столу. Усадил напротив коммерсанта переводчика, поручив ему делать заметки для докладной записки руководству об этом визите.

Тилл еле сдерживал смех, глядя, как важничает человек, которого он мог бы сбить с ног буквально одним словом, одним намеком. Шпион важно перекладывал с места на место бумаги, надувал отвисшие щеки, с значительным видом молчал, перед тем как ответить на вопрос собеседника, хотя вопрос был пустяковый. Элмер понимал: Бой играет на «публику», скорее даже на «галерку», то есть на переводчика, которого он стремился буквально подавить своей важностью, содержательностью своих суждений, сдержанностью и солидностью.

Беседа закончилась сравнительно быстро. Тилл интересовался составом научно-технической делегации, которая должна была выехать вскоре в Англию в ответ на недавний визит в СССР группы британских инженеров и коммерсантов. Он записал пожелания делегации в отношении маршрута и объектов, которые они хотели бы осмотреть в Англии. На все эти вопросы ему были даны подробные ответы. Тилл обещал выяснить, чем он может помочь в организации поездки и т. п.

Во время беседы Бой, оставив гостя с переводчиком, зашел к своему непосредственному начальнику. Кратко рассказал о визите гостя. А затем, в соответствии с обычной служебной практикой, спросил:

— Как вы думаете, стоит пойти с ним пообедать в ресторан?

— Вряд ли. Да и зачем, собственно? Еще подумает, что мы добиваемся через него каких-то привилегий. Он ведь еще здесь пробудет некоторое время?

— Да, с неделю. У него дела в министерстве внешней торговли.

— Ну вот видите. Кончится визит — тогда и покормим его обедом.

Из кабинета Бой вышел раздосадованный. Его обед с Тиллом должен был состояться именно сегодня. Он был совершенно уверен в том, что эта, вторая, встреча с коммерсантом будет ему разрешена. Придется идти на риск — шпионом теперь владела чужая воля. Он был подвластен и должен был покоряться, чего бы это ему ни стоило.

К концу беседы Бой, надеясь, что обойдется без обеда, услал под каким-то предлогом из комнаты переводчика.

— Нам придется с вами сегодня пообедать вместе, — по-хозяйски распорядился Тилл. — Я принесу вам кое-что.

— Не могу, — ответил Вой. — По глупости спросил разрешение у начальника, а он не разрешил. Говорил — устроим обед в конце вашего визита.

«Дудки, — подумал Тилл. — Придешь сегодня, как миленький». Он не хотел целые сутки носить с собой какие-то материалы для Боя, которые должен был передать ему Грайпсхолм. Уж он-то знал, в какие неприятности могли впутать его эти материалы.

— Это совершенно необходимо, — сказал он мягко. Но в глазах его Бой прочитал: это — приказ…

— Хорошо, — быстро, опасаясь, что войдет переводчик, ответил Бой. — Когда? Где?

— В четыре часа. Где-нибудь недалеко от вас.

— Ресторан «Пекин» знаете?

— Да…

— В четыре часа. Буду ждать вас в вестибюле… Ну так вот, господин Тилл. Надеюсь, что вы, как добропорядочный коммерсант, поможете нам с организацией этой поездки.

В комнату входил переводчик.

Церемонно, официально, суховато попрощался шпион со своим хозяином. Тот важно вышел из кабинета, солидно спустился с лестницы, подозвал такси.

— Кутузофски проспект, — бросил он шоферу.

Машина помчалась.

Ровно в три часа дня Тилл, отдуваясь, поднялся на четвертый этаж новенького дома — не хотел садиться в лифт, чтобы лифтерша не заметила, куда он поднялся. Дверь нужной ему квартиры была приоткрыта. Не ожидая стука, распахнул ее Грайпсхолм. Приложив палец к губам, приказал молчать, ввел в кухню с плотной, но пропускающей свет портьерой. Уселся за стол, на котором лежала коробка недорогих советских конфет и небольшой пакет с фотоаппаратом «Минокс» и пленкой к нему. Грайпсхолм передал Тиллу листок бумаги. На нем было написано:

«В коробке — фотокарточки моей жены Анны, с которой он должен встречаться теперь не чаще раза в месяц. Первая встреча, главным образом для взаимного опознавания, обусловлена в письме, лежащем в коробке. Там же — предложения о дальнейших встречах. Если у него есть другие идеи относительно места и порядка встреч, пусть изложит их в письме, которое передаст при первом контакте. Фотокарточки вы должны возвратить мне. Понятно?»

«Понятно, — написал Тилл. — Когда я могу уехать в Лондон?»

«Ваша миссия будет сегодня закончена. Но уезжать слишком быстро нельзя: можно вызвать подозрения. Тогда начнут изучать всех ваших знакомых. А таких — не много? Верно?»

«Верно, — ответил Тилл. — Придется подождать несколько дней».

В комнате слышалось лишь сосредоточенное сопение Тилла и шуршание шариковых ручек по бумаге.

«Как идут ваши переговоры с министерством внешней торговли?» — писал Грайпсхолм.

«Более или менее успешно. Хочу взять у них поручение на сделки для оформления их через советское торгпредство в Лондоне».

«Как они смотрят на эту идею?»

«Пока — прохладно. Не верят, видимо, что я могу обеспечить что-либо существенное».

«Мы вам поможем через Лондон. Можете обещать им, что обеспечите размещение какого-нибудь их трудного заказа. Но не зарывайтесь».

«Олл райт! Дня четыре еще протяну здесь. Билет буду заказывать завтра».

«Желаю успеха. Сообщите, как пройдет передача Бою коробки. Будьте осторожны».

Так закончилась эта «беседа», во время которой шпион-«дипломат» и его связник не произнесли ни слова. Грайпсхолм встал, высунул голову за наружную дверь, осмотрелся. На площадке не было никого. Спрятав коробку и пакет, Тилл осторожно спустился вниз. Сонная лифтерша, вязавшая что-то круглое, шерстяное, пушистое, даже не взглянула на него.

Пешком дошел Тилл до гостиницы, принял душ, положив пакет перед зеркалом в ванной, переменил рубашку, повязал новый галстук и отправился в ресторан.

Когда обед подходил к концу, Бой и Тилл встали из-за стола, нетвердым шагом направились в туалетную комнату. В туалете Тилл достал фотографию Анны. Бой смотрел с минуту на фото. Обратно, к столу, пакет нес уже Бой.

То ли от доброй русской водки, то ли от сознания, что его опасная миссия наконец выполнена, но к концу обеда Тилл развеселился. Он острил, заглядывался на дам, сидевших за соседним столиком. Встревоженный этой небезопасной развязностью, Бой поспешил расплатиться.

Выйдя из ресторана, повернули на Садовую. И тут Бою, возможно спьяну, показалось, что за ними следят. Как и вчера, по дороге с аэродрома, свинцовым страхом налились колени. Рванулся судорожно в какой-то двор, торопливо попрощался с Тиллом, вышел через другие ворота. Никого. Нет, видно, ошибся. Шагал, ища глазами такси, чувствуя, как холодными струйками ползет по лбу липкий пот.

Через несколько дней Тилл улетел в Париж, увозя с собой льстивое письмо Боя, начинающееся словами: «Дорогие сэры!..» Шпион униженно благодарил за деньги, обещал приложить все усилия, чтобы выполнить полученные задания. Сообщал, что добивается командировки на предстоящую советскую выставку в Париже. Просил о личной встрече там, если этот его план осуществится.

 

Вашингтонские «пивовары»

…«Туманное дно» (Фогги боттом) Вашингтона. Неподалеку от массивного корпуса государственного департамента, у длинной высокой ограды из проволочной сетки, увенчанной тремя рядами колючей проволоки, останавливается туристский автобус. За оградой — группа зданий из темно-красного кирпича. Вдалеке — высокие средневековые башни старого пивного завода.

Гид, сидящий впереди, рядом с шофером, подносит ко рту небольшой микрофон:

— А здесь, джентльмены, работают наши шпионы. Для отвода глаз на вывеске написано, что тут располагается типография государственного департамента. Но мы-то знаем, кто здесь находится. Си-Ай-Эй! (Центральное разведывательное управление — ЦРУ.)

Си-Ай-Эй! — торжественно повторил гид.

— Вон там, — гид ткнул рукой в сторону главного здания, — находится кабинет директора Си-Ай-Эй достопочтенного Аллена Уэлша Даллеса. Это наш «мастер спай» (главный шпион).

Вам хотелось бы узнать, что здесь делают, джентльмены? Да? Мне тоже…

Взревев моторами, автобус тронулся. Заговорщически подмигнув пассажирам, гид прицепил микрофон крючком к широкому кожаному поясу. Туристы-провинциалы вытягивали шеи в сторону проволочной ограды.

В этот день и в этот час в кирпично-красном здании дирекции ЦРУ, по улице Е-стрит, № 2430, Норт-уэст, заседал под председательством «мастер спая» так называемый совещательный разведывательный комитет, состоящий из представителей всех разведывательных служб Америки. Как всегда, в такой день все двери были заперты и забаррикадированы. В здание никого не впускали и не выпускали из него.

Территориальная близость ЦРУ к государственному департаменту была отнюдь не случайной. Слишком часто консульская и дипломатическая служба Америки служит ширмой, прикрытием для американской разведки. Слишком часто агенты ЦРУ выезжают в иностранные государства с дипломатическими паспортами.

Возглавляемый директором ЦРУ совещательный разведывательный комитет состоит из представителей всех разведок — военной, морской, авиационной, внешнеполитической, Национального агентства безопасности, разведывательной службы государственной тайной полиции — ФБР и всех контрразведок. На таких заседаниях обычно присутствуют руководители разведывательных ведомств — комитет утверждает так называемую государственную разведывательную сводку. В ней обобщена вся разведывательная информация за истекшую неделю. Сводка представляется Белому дому утром в четверг, накануне заседания кабинета.

Проект сводки, розданный в начале заседания, уже согласован. Сведения, содержавшиеся в ней, весьма неутешительны для присутствующих. Революционный режим на Кубе укрепляется, оказывая все большее влияние на настроения в Латинской Америке. В Советском Союзе благополучно завершена стройка новой гигантской электростанции на Волге. Движение в африканских странах за государственную независимость нарастает с такой силой, что, как сообщило в секретном меморандуме британское правительство, оно вынуждено отказаться от тактики проволочек и в ближайшее время освобождает еще несколько стран Африки. Франции становится все труднее удерживать свои позиции в Алжире. В ближайшие месяцы ей придется признать алжирский Фронт национального освобождения и начать с ним переговоры о предоставлении Алжиру независимости. Сколько ни затягивай эти переговоры, в конце концов Франции придется уйти из Алжира.

С небольшими исправлениями проект сводки, подготовленный заместителем директора ЦРУ генералом Кэбеллом, утвержден. Подписав сводку, Даллес вынул изо рта изгрызенный мундштук трубки.

— А теперь, господа, поговорим вот о чем. Имеются данные о том, что подготовка к запуску в Советском Союзе космонавта на орбиту вокруг Земли продолжается успешно. Имеются неподтвержденные данные о том, что система обеспечения внутрикабинного режима требует небольших доделок. Видимо, поэтому первый полет человека в космос отложен русскими на весну — скорее всего на начало апреля.

Мы отстаем от русских примерно на год, — продолжал Даллес. — Кроме того, они планируют полный орбитальный полет. А мы сможем лишь подпрыгнуть в космос миль на триста. По мнению специалистов, полную орбиту наш космонавт сможет описать вокруг Земли лишь через год.

Следовало бы поэтому… — Даллес глубоко затянулся трубкой, — сорвать подготовку полета. Есть ли у нас какие-либо возможности для этого?

— Что вы имеете в виду? — отрывисто спросил начальник военной разведки генерал Катлер.

— Все, что хотите, — бросил Даллес. — Взрыв ракеты. Уничтожение стартового устройства. И мало ли что еще…

— Это было бы неплохо, — несколько язвительно заметил генерал. — Но пока удалось лишь установить — с помощью радара из Пакистана — местонахождение космодрома в Байконуре. Мы не знаем, где тренируются космонавты, сколько их, кто они. Нам не известно имя главного конструктора ракет и космической капсулы. Мы не знаем, где они производятся, какой научный институт работает над ними.

— Да, — заметил начальник военно-морской разведки адмирал Киллэндкат. — После того как русские «расшифровали», осудили и расстреляли полковника Зебровского, наши возможности в этой области оказались сведенными почти к нулю.

— И тем не менее, господа, нужно попытаться что-нибудь сделать, — продолжал Даллес. — Надо находить новых людей. Неужели нельзя купить ни одного русского за несколько тысяч долларов? В средствах мы не стеснены.

— Трудно, очень трудно привлечь хотя бы одного человека, — заговорил заместитель директора ФБР Долсон. — Наших людей в Москве мало, очень мало. Поэтому я не стал бы сейчас поручать кому-нибудь из них диверсионные операции. Единственная надежда — забросить в Россию наших людей отсюда. Но их берут там почти сразу же. Кроме того, их практически невозможно «подключить» к нужным объектам. Они не выдержат той Тщательной проверки, которой подвергаются у русских все сколько-нибудь сомнительные люди в таких учреждениях. Надо стараться привлечь новых людей. Из тех, кто давно работает в таких учреждениях, числится на хорошем счету.

— Дело это сложное и долгое, — выдохнул генерал Катлер. — Таких людей надо изучать, ощупывать, тщательно выискивать их слабые стороны. На это уходят годы.

— Я попрошу вас, — сказал в заключение Даллес, — просмотреть все архивы военных и послевоенных лет — нет ли в них каких-либо зацепок, какого-нибудь неиспользованного нами человека. Инструкции нашим людям в Москву уже посланы: усилить поиск.

Директор встал, показывая, что совещание закончилось.

Попрощавшись с участниками совещания, директор взглянул на часы, вызвал офицера безопасности. Под пристальным взором директора тот собрал в металлический портфель все, что лежало на столе. Директор запечатал портфель личной печатью, прошел с офицером в «комнату сейфов», в которой сидели три автоматчика. Здесь его портфель был уложен в массивный сейф с комбинацией, составленной из только ему известного цифрового набора. Закрыв сейф и повернув несколько раз диск, директор вернулся в кабинет, надел пальто и, выйдя из здания, уселся в большой черный лимузин.

— Домой, — бросил он молчаливому шоферу атлетического сложения. Помимо жалованья, Даллес платил ему дополнительно двойную сумму из личных средств. Расход оправдывался: шофер-телохранитель уже два раза спасал жизнь директора, когда на того набрасывались — в первом случае брат, а во втором — отец молодых людей, погибших во время диверсионных операций ЦРУ в джунглях Южного Вьетнама.

Машина мягко остановилась у почти сплошь увитого плющом дома в Джоржтауне — чопорном районе Вашингтона, в котором находится университет иезуитов. Пока шеф разведки отыскивал ключ и затем открывал им сложнейший замок, шофер, сидя в машине, внимательно оглядывал улицу, заложив руку под мышку, где в кобуре хранился тщательно пристрелянный пистолет. И только когда босс скрылся за металлической дверью, он медленно развернул машину.

Пока директор раздевался в передней, на легкий стук двери вышла его жена Анна Кловер — стареющая женщина с постным лицом миссионерши из армии спасения. Директор вопросительно поглядел на нее — появление жены означало, что его ожидает гость.

— Да, он уже здесь, — ответила она негромко. — Я отпустила Джесси. Горничная часто получала по вечерам внеочередные отпуска. К хозяину приезжали таинственные люди, многие из них плохо говорили по-английски. Их встречала Анна Кловер. Гости принимали ее иногда за горничную, и она не пыталась рассеивать их заблуждения.

Гость сидел в гостиной у лампы-торшера, читал боннскую «Генерал анцейгер». Увидев хозяина, он встал, обнял его за талию. Видно было, что дружеские отношения между ними установились давно.

— Хаййя, Аллен, — пробасил гость. — Чего это ты так задержался сегодня?

— Хаййя, Ферди, — не ответил на его вопрос хозяин. — Пьем, как всегда? — спросил он.

— Как всегда, — ответил гость, ничуть не обижаясь на то, что его вопрос остался без ответа.

Даллес кивнул жене, бесшумно появившейся на пороге. Открыв дверцу холодильника, замаскированного под старинный секретер, она вынула оттуда бутылку дорогого французского коньяка, флягу виски «Джонни Уокер», вазу с кубиками льда, две бутылки с содовой. Все это она молча поставила на столик перед диваном, добавила два высоких стакана и бесшумно вышла.

— Еще один из наших поднялся на высокие горизонты в Бонне, — сказал гость, показывая на обведенную им карандашом заметку в «Генерал анцейгер».

— Пришлось мне повозиться с этим, — пробурчал Аллен Даллес, наливая себе и гостю «хайболл». — Старик уперся и не хотел его назначать: у него были другие виды на этот пост. Пришлось кое-что ему напомнить. Подписал назначение, скрежеща зубами.

— Аллен, — начал гость, допивая коктейль. — Наши боннские друзья требуют активизации наших усилий на главном направлении.

— Подожди, — проворчал Даллес. — Пройдем в кабинет.

На этот раз в стаканы налили чистый коньяк. Оба отправились в кабинет, уставленный старинной английской мебелью. Сиденья кресел были из старой, отполированной тысячами брюк бычьей кожи, под толстой крышкой стола не было ящиков.

Тщательно заперев дверь, Аллен опустил плотную штору из цветастой дамасской ткани. И только после этого, усевшись за столом напротив Фердинанда Габерхардта, вопросительно взглянул на него.

— Приехал Кениг. Позавчера явился ко мне в Вестчестер. Говорит: в Кельне, а это значит в Бонне, недовольны темпами подготовки к передаче ядерного оружия федеративной республике. Там считают, что при нынешних темпах они получат его не раньше чем в семьдесят пятом году.

— А им разве не известна позиция России в этом вопросе? — язвительно ответил Даллес. — Если бы дело зависело только от нас, они уже давно получили бы его.

— Они хотят иметь бомбу. Одна только перспектива появления бомбы у французов, говорят они, подрывает их позиции в Западной Европе.

— Потерпят. Необходимо время, терпение, искусство, чтобы открыть нашим друзьям доступ к этому оружию без катастрофических потрясений.

— Аллен, они нажимают. Мне кажется, они теряют терпение. Кениг недвусмысленно намекнул, что дальнейшие проволочки могут вызвать неприятности для тебя.

— Они должны понимать, что возможности у меня теперь уже не те, что были прежде. После смерти Фостера все это весьма не просто. Гертер, сменивший Фостера, продолжает двигаться в том же общем направлении. Но я не могу решительно требовать от него чего-либо. Мое вмешательство может лишь повредить делу. Ведь Гертер — человек Морганов. А Морганы ставят не на немцев, а на англичан.

— Но есть высшие интересы.

— «Высшие интересы!» — передразнил его Даллес. — Плевать он хотел на высшие интересы.

— Но можно ведь повлиять непосредственно на президента. Генерал не так уже плохо относится к нашим друзьям с Рейна.

— Не только неплохо. Он поддерживал Фостера, когда тот втаскивал Западную Германию в НАТО. Он держит этого старого упрямого осла Аденауэра на его канцлерском посту, хотя ему ничего не стоило бы отправить его подстригать розы на своей вилле.

— Кто помнит о прежних благодеяниях? Кроме того, они считают, что ты и Фостер лишь оплачиваете ваши старые долги… Ведь вы не сумели предотвратить вступление Америки в войну на стороне Англии и России.

— Пусть благодарят за это своего Адольфа. Это он закусил удила и понес под гору… Мы сделали все, что могли, и немного сверх того. Ты это прекрасно помнишь, Ферди.

— То, что мне передал Кениг, напоминало ультиматум, Аллен, — нахмурившись, тихо сказал Фердинанд. — Они называли даже срок: начало нового года. Видимо, придется найти какой-то подход к президенту.

— Президент ничего не станет делать сейчас. Через полтора месяца выборы. Положение в нашей партии тяжелое. Никсон оказался весьма непопулярным кандидатом. Генерал-президент пальцем не шевельнет сейчас, опасаясь перевернуть лодку. Если Никсон победит, то после выборов можно будет попробовать. Во всяком случае, до февраля о какой-либо активности в этом направлении не может быть и речи. Придется тебе растолковать все это Кенигу.

— Попробую, — мрачно протянул Габерхардт. — Но это будет не легко…

Помолчали, допивая мелкими глотками коньяк.

— Да, — вспомнил Габерхардт. — Просили передать тебе вот это. — Он вынул конверт. — Тут речь идет об одном русском, служившем в Восточном Берлине. Нашим друзьям удалось подобрать к нему отмычку — у него была любовница в Западном Берлине, и они засняли довольно вульгарный фильм… с натуры. Англичане пронюхали об этом, выкрали фильм и негатив и, видимо, использовали этого русского сами. Сейчас он как будто уехал в Москву…

Даллес взял конверт, по старой привычке тщательно осмотрел его, отрезал ножницами кромку, вытащил плотный пакетик серовато-голубой бумаги. Пробежав глазами первую страницу, положил бумагу в конверт, опустил конверт в карман. Негромко, вполголоса продолжал беседу с Габерхардтом, пока за дверью не раздался голос Анны Кловер, звавшей к обеду…

На следующий день с Вашингтонского аэродрома в Лондон в рейсовом самолете вылетел заместитель директора ЦРУ Патрик Фитцпатрик. Его сопровождал полковник Паттерсон. Летели инкогнито. В списке пассажиров они значились как Л. Дж. Смут и П. Т. Уайз. Усевшись в кресло, Фитцпатрик устроил поудобнее ногу, которую он слегка волочил, развернул пачку газет на испанском языке. Паттерсон, сидевший рядом с проходом, сразу же задремал.

На Лондонском аэродроме их встречал главный резидент ЦРУ в Лондоне Макдаффи — худощавый американец ирландского происхождения, недолюбливающий англичан. Он сам отвез приехавших в отель «Кларидж» — мрачноватый с виду комплекс примыкающих друг к другу зданий. Здесь останавливаются коронованные особы, голливудские кинозвезды и великосветские авантюристы.

В тот же вечер в номере Фитцпатрика состоялся легкий, но изысканный ужин на две персоны. Начался он несколько необычно. Встретив гостя, выхоленного, седого, с апоплексическим цветом лица, Фитцпатрик после приветствий сразу же заметил:

— Я надеюсь, сегодня беседа будет идти без записи?..

— Разумеется, дорогой Патрик…

— Прошлый раз я уже слышал это «разумеется». А затем мне досталось от президента за оказанный на вас нажим. В качестве доказательства фигурировала запись нашего с вами разговора.

— Честное слово джентльмена, Патрик, на этот раз записи не будет.

— Да, сэр Лэсли, на этот раз записи действительно не будет, — Когда лакей вышел из комнаты, Фитцпатрик запер за ним дверь, поставил на стол четыре метронома, настроил их на малый период колебания и запустил так, что щелчки следовали один за другим почти с равномерными — весьма небольшими интервалами.

— Мы с вами профессионалы, сэр Лэсли, — извиняющимся тоном произнес Фитцпатрик. — Нам нечего стесняться друг друга. Надеюсь, вы меня понимаете.

Сэр Лэсли — это был начальник имперской разведывательной службы, известной под довольно туманным названием Интеллидженс сервис, — молча поджал фиолетовые губы, всем своим видом показывая, что он понимает, но не извиняет.

Начался долгий, весьма профессиональный разговор. Говорили об общем «потенциальном противнике», о том, что в рамках НАТО не налаживается координация разведывательной деятельности. Фитцпатрик жаловался, что особенно «близко к жилетке» держат свои карты французы.

— Фактически мы оплачиваем их грязную войну в Алжире. А они платят нам черной неблагодарностью. Я просил их передать нам одного из старых и очень опытных агентов в Москве. Отказались. А вскоре этого агента взяли чекисты. Французам не удалось использовать всех его возможностей. Мы готовим сейчас доклад для совета НАТО обо всех неурядицах в координации разведывательной деятельности партнеров по НАТО. Надеюсь, вы поддержите нас…

Сэр Лэсли промычал что-то в высшей степени неопределенное. А когда Фитцпатрик недовольно поднял на него брови, он сказал, ловко раскрывая панцирь омара:

— Вся беда в том, дорогой Патрик, что вы представляете себе партнерство несколько односторонне. Что касается французов, то я боюсь, что им кое-что известно о вашем сугубо неофициальном флирте с их генералами в Алжире.

«Откуда ты знаешь?» — укоризненно вопрошал немой взор Фитцпатрика. Настала его очередь поджать высыхающие губы.

«Хорошо же, — думал он. — Сейчас я тебе преподнесу пилюлю».

— Лэсли, — сказал он бодрым тоном, прикидываясь слегка захмелевшим от небольшого бокала превосходного французского сотерна. — Шеф поручил мне настойчиво — я повторяю: настойчиво — просить вас об одном одолжении.

Сэр Лэсли выжидательно поднял брови. Наслаждаясь эффектом, Фитцпатрик не торопился взорвать бомбу. Налил вина в бокал, посмотрел через него на свет, медленно смакуя, спустил несколько капель в горло, вытер губы салфеткой. Затем опустил глаза в тарелку. Он напоминал кота, готовящегося сожрать канарейку.

— Вам удалось перехватить в Западном Берлине у немцев русского майора…

Сэр Лэсли был слишком искушен, чтобы задавать наивные вопросы: «Откуда вы узнали? Кто вам сказал?» Он знал наперечет всех людей в своей системе, тайно связанных с ЦРУ. Никто из них не знал о русском — об этом он позаботился лично. Иногда он даже подкладывал поблизости от них кое-какие «документы», которые он хотел довести до сведения своих братьев-врагов из ЦРУ. Сэр Лэсли мог в полчаса избавиться от этих людей. Но это было бы неразумно: ЦРУ все равно купило бы себе новых. Сэру Лэсли пришлось бы тратить время и силы на то, чтобы обнаружить этих людей. С нынешними было проще и спокойнее — он знал их слабости и уже подготовил все для того, чтобы при необходимости быстро расправиться с ними.

Сэр Лэсли сразу же понял, что «выдача» американцам русского — дело немцев. Запираться было бессмысленно.

— Этот человек не станет работать для вас. Он нужен нам. Очень нужен.

— А вы позвольте нам войти с ним в контакт. Тогда посмотрим, захочет ли он работать для нас.

— Нет, Патрик, я этого не позволю. Джентльменское соглашение — не перехватывать друг у друга людей — должно соблюдаться. Иначе все сорвется с якорей, и кто знает, чем все это может кончиться…

— Но ведь вы перехватили его у немцев…

— Не думаю, чтобы они сумели его закрепить за собой. Ведь он дрался с ними в войне. Другое дело — мы, бывшие союзники в войне.

— Лэсли, вы должны поделиться с нами этим человеком.

Сэр Лэсли промолчал, явно показывая, что он хотел бы прекратить обсуждение этого вопроса. Но через некоторое время Фитцпатрик вернулся к неприятной для его гостя теме.

— Мне не хотелось бы, сэр Лэсли, прибегать к «силовым приемам». Нам ведь ничего не стоит просто перевербовать этого русского, отобрать его у вас, запретить ему сотрудничать с вами.

Сэр Лэсли понял, что дело проиграно. От этих проклятых американцев не отвяжешься. Придется уступить.

— Хорошо, — сказал он. — Вам будет предоставлена возможность войти с ним в контакт. Скоро он должен приехать на пару недель в Париж. Наши люди познакомят его с вашими представителями. Делать это на месте, в Москве, — опасно. Вы ведь знаете русских…

— Ну вот и прекрасно. Я поручу Макдаффи вести это дело здесь с вами и в Париже.

— Разумеется, вы не должны препятствовать его сотрудничеству с нами, Патрик…

— О’кей. Условие принимается. Выпьем за успех этого двойного предприятия.

Фитцпатрик налил в тоненькие рюмки дорогой коньяк, остановил надоевшие метрономы, убрал их в шкаф. Вызвал лакея. Когда тот принес кофе, за столом мирно сидели два слегка раскрасневшихся старика, мирно беседуя о гекзаметре Клопштока. Никто не подумал бы, взглянув на них, что меньше всего на свете их интересовал сейчас этот гекзаметр.

 

Хвост и зубы старой лисы

— Состряпано это внешне весьма хитроумно, но по существу примитивно. Не случайно британскую разведывательную службу Сикрет интеллидженс сервис называют «старой лисой». Лиса действительно стареет. Она еще довольно изобретательна. Но уловки ее весьма однообразны. И это позволяет нам с вами, Николай Михайлович, разобраться в ее ужимках и прыжках.

— Разберемся, товарищ генерал. Судя по тем материалам, которые имеются у нас, схема тут довольно нехитрая. Крупнейший советский специалист, доктор технических наук — назовем его Синельников — едет в одну из нейтральных стран, многим обязанной нашей Родине. Его принимают со всем радушием, показывают интересную научно-техническую новинку, которой нейтралы готовы поделиться с нами. Но они очень не хотели бы, чтобы об этой новинке узнали их старые заклятые «друзья» — англичане или американцы. И вот, вскоре после того как советский специалист уезжает домой, в Советский Союз, в третьей — тоже нейтральной — стране в одном из журналов появляется подробное описание этой новинки. Журнал довольно непрозрачно кивает в нашу сторону — дескать, подробности стали известны из советского источника. Это намек на нашего специалиста. Противники дружбы с нами в нейтральной стране немедленно поднимают шум, осуждая сторонников сближения с нами. А британские конкуренты наших нейтральных друзей, пользуясь тем, что секрет уже раскрыт, могут теперь использовать его для конкурентного наступления на наших друзей на внешнем рынке. Эффект — двойной: посеяны семена недоверия к нам в нейтральной стране. Наши противники усилили свою активность. Хозяева старой лисы получили возможность подставить ножку нашим друзьям на внешнем рынке.

— Да, схему вы изобразили совершенно правильно. Налицо, таким образом, не очень тонкая, даже топорная провокация. Британские разведчики работают несколько тоньше своих американских братьев-врагов. Но тут, несомненно, еще один замысел. Предпринята попытка бросить тень подозрения на уважаемого человека — Синельникова. Лиса явно предполагала, что мы, не разобравшись как следует, лишим его доверия и, может быть, даже отстраним от тех важных работ, которые он ведет в своем институте. Тем самым выгода, барыш для лисы был бы утроен…

— Но, может быть, Синельников действительно проговорился? Не по злому умыслу, а просто потому, что, как человек порядочный, он привык верить в порядочность людей, с которыми имеет дело.

— Нет, полковник, это исключено. Синельников не говорил на эту важную тему с англичанами. Им пришлось принять специальные меры к тому, чтобы бросить тень на Синельникова. Один из них приглашал его на ужин, когда тот был в дружественной стране. А там этого англичанина знают как прожженного агента старой лисы. Затем, вскоре после возвращения доктора Синельникова из этой страны, англичане опубликовали в ней сообщения, что Синельников приглашен в Лондон научно-техническим обществом. А провокационная статья в третьей стране была напечатана через неделю после отъезда Синельникова из Лондона. Удалось установить, что статью эту журналу подсунули люди старой лисы.

— Но, может быть, товарищ генерал, Синельников все-таки сболтнул что-нибудь? Без злого умысла. Просто — вырвалось слово.

— Нет, полковник. Еще в Лондоне Синельников сообщил посольству, что один из принимающих его «техников» вел с ним весьма подозрительные разговоры, прощупывая политические настроения ученого. Намекал, что с его знаниями и талантом он мог бы иметь на Западе капитал… Синельников дал достойный отпор негодяю; до открытой попытки завербовать ученого дело не дошло. Но старая лиса явно пытается отомстить советскому патриоту. Они, разумеется, знают, что сейчас у нас не тридцать седьмой год. Но на всякий случай решили попробовать — авось клюнет. Синельников рассказал об этом в своей партийной организации, и та подтвердила свое полное доверие ему. Ведь он старый коммунист.

— Но ведь англичане могли и сами раздобыть секрет наших друзей-нейтралов…

— Могли. Агентуры у них достаточно. Следовательно, «местное» происхождение этой истории отнюдь нельзя считать исключенным. Но, может быть, дело обстоит и хуже. Возможно, сведения добыты здесь, у нас. Поэтому-то я и вызвал вас сегодня. Нужно изучить все потенциальные каналы, по которым чужой секрет мог просочиться к агентам лисы. Посмотрите повнимательнее на людей, знавших об этом секрете, на их связи с иностранными визитерами.

— Будет сделано, товарищ генерал. Разрешите вопрос? В Научно-техническом комитете знали об этом секрете?

— Знали. Но все, кому он известен, предупреждены, что секрет этот следует особо охранять.

Вернувшись от генерала, полковник Борисов долго сидел в своем кабинете, перебирая в уме детали закончившегося разговора, делая заметки в записной книжке. Половину следующего дня он совещался с майором Кривоносом и капитаном Стебленко. Разрабатывались первые наметки операции против рыжей британской лисы.

«Двойная провокация против доктора Синельникова — скрытая в нейтральной стране и открытая в Лондоне — была, по-видимому, нацелена не только в этого честного ученого, — размышлял Борисов. — Меняя направление, лиса махнула рыжим хвостом в сторону, пытаясь направить нас по ложному следу. Говоря более современным языком, «самолет» британской разведки, идя на «глубинное» задание, сбросил алюминиевую фольгу, создавая электронные помехи. Чекистский радар должен найти противника, не дать ему дойти до цели».

— Что удалось узнать нового, Владимир Васильевич? — неожиданно спросил полковник Кривоноса.

— Не много. Работник технического комитета, принимающий сейчас британского коммерсанта, обедал с ним в ресторане «Пекин», несмотря на то что его начальник не советовал ему делать этого, рекомендовал отложить обеденную церемонию до завершения визита.

— А кто его видел там?

— Один из сослуживцев обедал там со своими друзьями.

— Может быть, это просто недисциплинированный человек, не желающий прислушиваться к советам и указаниям начальства?

— Не думаю. Бывший офицер. Демобилизовался по сокращению армии. Воевал на фронте, имеет боевые ордена.

— Вряд ли тут есть какой-либо криминал.

— Есть одна деталь — небольшая, но существенная. Его начальник, случайно узнав о том, что его рекомендацией пренебрегли, принялся выяснять подробности. «Виновник» начисто отрицал, что встречался в этот вечер с англичанином.

— А может быть, сослуживец ошибся? Спьяну это бывает.

— Не пьет он — у него как раз язва разыгралась. Бедняге пришлось сидеть весь вечер на рыбе и овощах. Да и человек он честный. Вряд ли стал бы оговаривать товарища.

— А где этот англичанин сейчас?

— Улетел в Лондон.

— Придется им заняться. Посмотреть, что за коммерсант. Познакомимся поближе и с этим любителем обедов.

— Он служил три года в Берлине — в нашем военном учреждении. В прошлом году выезжал с научно-технической делегацией в Лондон.

— Отзывы о его работе?

— По Лондону — положительные. Что касается его пребывания в Берлине, то тут есть одно обстоятельство…

— Какое?

— Генерал, возглавлявший его учреждение, высказал о нем весьма отрицательное мнение. Причем не только устно, но и в письменной характеристике, которую он переслал командованию в Москву. Из-за этой характеристики его, собственно, и демобилизовали из армии. Помогли ему фронтовые друзья. Он убедил их в том, что мнение генерала — результат козней не в меру ревнивой жены. Генерал, подписавший характеристику, был другом ее покойного отца. Все это сочли результатом семейной распри. На военной службе его восстановить не удалось. На новой работе ему, как имеющему опыт работы за рубежом, поручили вести дела с представителями иностранных фирм и организаций, приезжающих в Москву. Человек прилично зарабатывает. Дома как будто у него все в порядке. Жена теперь не жалуется. Словом, видимо, он извлек уроки из всех этих неприятностей.

Нелегкая задача стояла перед тремя советскими чекистами — Борисовым, Кривоносом, Стебленко. Среди тысяч честных советских людей предстояло найти человека, пошедшего на черное дело измены, предательства своего народа, своей семьи, своих детей. Человек этот — если он существовал в природе — понимал, разумеется, на какое чудовищное преступление он решился. Конечно же он был полон решимости скрывать черное свое ремесло от света дневного, от глаз не только ничего не подозревающих друзей — если они у него были — и знакомых, но и от специалистов своего дела — чекистов, обладающих огромным опытом, до тонкости знающих повадки врага, изучивших воровские повадки не только британской разведки, но и всех ее союзников.

Чекисты знали: агент иностранной разведки в Москве, предатель, перешедший на чужую сторону, явление столь редкое, что старая лиса воспользуется своим опытом, всей своей изобретательностью, чтобы оградить его от провала. Вот с чем вступали они в поединок. Вот что должны были победить, не могли не победить.

Задача была из трудных. Требовалось не только раскрыть врага, сорвать с него маску, но и представить советскому суду веские, неопровержимые доказательства его преступной деятельности. И это было едва ли не самым сложным. В Англии, например, на основании так называемого закона об «официальных секретах» человека могут упрятать в тюрьму только за то, что тот взял в руки без разрешения документы, представляющие собой «собственность правительства» и содержащие «официальные секреты». В Советском Союзе для обвинения в шпионаже необходимо установить, что материалы, представляющие собой военную или научно-техническую государственную тайну, были фактически переданы иностранной державе. Иначе говоря, если хваленое британское правосудие может послать человека в тюрьму лишь за преступное намерение, то советский суд карает за конкретные, доказанные деяния.

Четко, безошибочно развертывалась сложная, тонкая система чекистского поиска. Не слепого, не наугад ведущегося, но тщательно продуманного, глубоко логичного. Когда-нибудь, когда не будет уже в мире британских старых лис и американских концернов диверсий и шпионажа, эта строго научная и весьма эффективная система может быть показана где-нибудь в музее истории борьбы народов с силами зла и разрушения.

Одно можно и нужно сказать: всегда большую помощь чекистам оказывают люди. Простые — но далеко не простоватые — советские люди, их чувство справедливости, их благородное возмущение злом, коварством, подлостью врага. Советские люди, хозяева своей жизни, своей судьбы, зорко, бдительно следят за тем, чтобы не могли преуспевать в нашей жизни, безнаказанно творить свое черное дело люди, вознамерившиеся отнять у них счастье жить по-новому. Их суд, суровый, взыскательный, нелицеприятный, но справедливый, часто определяет направление поиска, помогает вести его по настоящему, а не ложному следу. Стократ подтверждено жизнью: враг может долго обманывать одного человека, он может некоторое время обманывать многих. Но ему не удастся долгое время обманывать всех.

* * *

Из Москвы Элмер Тилл улетел в состоянии откровенной паники. Трусливая дрожь, охватившая Боя в тот вечер, когда он вышел со своим гостем из «Пекина», передалась и Элмеру. В последние дни перед отъездом он почти не выходил из гостиницы, поминутно озирался, все время ожидая легкого прикосновения к плечу. Случайный сосед в ресторане, каждый встречный на улице казался ему представителем службы советской безопасности, о которой он читал так много устрашающего. С того момента, как ему снова вручили паспорт — книжицу в темной коже с «двухспальным английским левою», прошла вечность. Тиллу казалось, что вот-вот сейчас, сию минуту, к нему подойдут пограничники в зеленых фуражках, станут по бокам — и тогда…

Но этого не произошло. Когда ТУ-104 поднялся в воздух, Тилл все еще опасался, что огромную птицу посадят где-нибудь недалеко от границы. Раскроются двери, и пограничники с невозмутимыми лицами выведут его навстречу тюремному фургону.

Самолет пришел в Париж без посадки. Выполнив мелочные, раздражающие таможенные формальности на аэродроме Ле Бурже, Тилл прошел мимо полицейских в синих пелеринках и жестких цилиндрических каскетках с длинным козырьком, нанял такси. Приехал в гостиницу, заказал ужин с бутылкой коньяка, выпил ее всю сам, один.

Ночью проснулся, крича подхватился с кровати — ему снилось, что спит он на тюремной койке. И только увидев под зеленоватым светом ночника мягкий «обюссон» на полу, нервное мигание световой рекламы за окном, понял, что он если и не дома, то в безопасности. Заснул, словно в черный колодец провалился.

Утром, стоя под освежающим душем, Тилл постепенно взвинчивал себя, стараясь вызвать чувство ярости, которое помогло бы ему принять соблазнительное решение — послать ко всем чертям Партли и его «фирму», как называют в Англии Интеллидженс сервис все, кто имеет несчастье соприкасаться с этой шпионской службой. Позавтракав в ресторане отеля, он поднялся в номер, заказал по телефону Лондон. После многословных, но довольно кисло-сладких (со стороны Тилла) приветствий жена сообщила ему, что дела фирмы требуют его выезда в Амстердам. Выяснив подробности и обменявшись парой фраз с сыном, Тилл заказал другой лондонский номер, который дал ему для связи в подобных случаях Партли. Элмеру повезло: Партли оказался на месте. Долго, обиняком, намеками выспрашивал он Тилла о Бое, не проронив, однако, ни слова ни о чем, что уже знали в британском посольстве. Когда Тилл сказал ему, что Бой должен вскоре, быть может на днях, приехать в Париж на открывавшуюся во французской столице выставку, Партли, явно недовольный сухими отрывистыми ответами Тилла, приказал ему оставаться в Париже, ждать Боя и дальнейших приказаний. Тут-то Тилла и взорвало.

— Через полчаса я вылетаю в Амстердам, а оттуда домой, в Лондон, — сухо отрезал он.

— Вам прика… предложено оставаться в Париже, Элмер, — почти не сдерживая ярости, бросил в телефон Партли.

— А я плевал на ваше «предложение», — заорал Тилл. — И вообще, вам следует знать, что я прекращаю всякие отношения с вами.

Голос Партли приобрел неожиданно бархатные тембровые оттенки. Он понял, что собеседник взволнован. А в этом случае надо не обострять, а ослаблять напряжение момента.

— Ну, ну, ну, мистер Тилл. Не так категорично. Мы с вами еще подумаем обо всем этом.

— Я уже все обдумал, — отрезал Тилл. — И пусть я разорюсь…

— Когда вы собираетесь лететь в Амстердам? Надолго?

— Самолетом. В 14.35. На три дня.

— Где вы собираетесь остановиться?

Тилл назвал несколько старомодный, но вполне комфортабельный амстердамский отель.

— Прекрасно, — гудел Партли. — Там и встретимся. Буду ждать вас на месте.

Когда Тилл входил в вестибюль несколько патриархального отеля, Партли уже сидел в далеком углу, жевал сигару.

— Пообедаем, в номере, — осклабившись, предложил Партли, резко встряхнув руку приехавшего.

Зарегистрировавшись, Элмер поднялся с Партли в номер. Пока он принимал душ, Партли по телефону заказал обед.

— Почему три прибора? — спросил Тилл, когда лакей вкатил на высоком столике-тележке обед.

— Сейчас к нам придет мой хороший друг. Надеюсь, вы не откажетесь от его общества. Весьма достойный человек.

«Весьма достойный человек» — Партли вызвал его по телефону, когда лакей, откупорив вино, вышел из номера, — назвался Кингом, хотя ему больше подходил бы другой псевдоним — «бутчер», то есть мясник. Густая сетка красных жилок застыла на его щеках затейливым рисунком. Он крепко сжал руку Тилла, впиваясь в него несколько расширенными зрачками.

— Кинг, — повторил он, — Арчибальд Кинг. Рад вас видеть, Тилл. Я слыхал о вас много хорошего.

— Самое хорошее вы услышите от меня сейчас, — начал было Тилл.

Но Кинг мягко взял его за талию:

— О делах после. Начнем с главного. Вы, вероятно, проголодались…

И он усадил Тилла за стол.

За обедом говорили о Лондоне, летних морских купаньях в Брайтоне и прочих приятных материях. Затем, включив радиоприемник, Кинг спросил:

— Как вы нашли нашего общего друга?

— Это не «наш общий друг», — почти грубо ответил Тилл, — он ваш друг. И я надеюсь, что отныне он даже — не мой знакомый.

Кинг строго вскинул взор на Тилла. Но тот закусил удила. Унижение пережитого страха клокотало сейчас в этом мелком буржуа, воспитанном на традиционных британских иллюзиях «достоинства личности», «независимости», «чести», «свободы жизненного выбора» и т. п.

— То, что я пережил там… — Тилл махнул рукой на восток, — убедило меня, что с этим надо кончать. Да, да, кончать. Я не поеду больше в Москву. Я не буду помогать вам в этом грязном деле. Я сделал достаточно и теперь умываю руки. Продолжайте сами.

— Дело идет о высших интересах короны, Тилл, — нахмурясь, прервал его Кинг. — И я не понимаю, как вы можете так легкомысленно отклонять предложенную вам честь стать важным звеном такого исключительно важного дела. Я могу сказать вам, не открывая никакой тайны, что такого дела не было уже давно.

Но Тилла несло.

— У меня сын, — почти орал он. — У меня бизнес, серьезное коммерческое дело. Я не хочу, чтобы все это летело прахом. Я сделал все, что мог. Больше того, я сделал больше, чем мог. Я прошу, я требую, наконец, оставить меня в покое.

— На чем основано ваше коммерческое дело, Тилл? — отрывисто бросил Кинг.

— Вы знаете на чем. На экспортной торговле.

— Кто помог вам отсрочить выплату ссуды, полученной в банке? Ведь вы пропустили все сроки, и банк мог наложить арест на все имущество фирмы. А затем продать вас с молотка.

— Вы… вы не сделаете этого. Да, вы мне помогли в банке. Но я связал вас с Боем. Этого, как вы сами говорили, больше чем достаточно.

— Мы сделаем это, Тилл. Мы пустим вас с молотка, разорим ваш паршивый бизнес. Мы не позволим вам работать даже клерком: вы не найдете работы ни в одном из государственных или местных органов. Мы найдем способ устранить вас с любого частного предприятия. Вы не сможете работать нигде — разве только грузчиком в Лондонском порту. Но там очень опасно работать. Вы знаете статистику несчастных случаев в доках? Каждый год там находят пять-шесть трупов, которые никто не может даже опознать. Вы ведь не хотите, чтобы вас не смогли даже опознать?..

Потрясенный прямой угрозой, Тилл молчал. Нет, этого не может быть. Кинг, вероятно, шутит. Но он не шутил, этот человек с лицом мясника. Не шутил и Партли, рассматривавший узор на скатерти. Элмер начал понимать: пути к отступлению нет. Надо идти до конца, надеясь на удачу. Может быть, бог смилуется. Может быть, опасность пронесется мимо него, Тилла.

— Расставим все точки над «и», — холодно заключил Кинг. — Если русские поймают вас — вам по их законам грозит не более чем десяток лет тюрьмы. А если вы самовольно выйдете из игры раньше времени — вы будете разорены, а затем — но не прежде — уничтожены. Вы коммерсант, Тилл. Выбирайте. Вы знаете закон наименьшего риска.

В комнате воцарилась тишина: шумная радиопередача внезапно закончилась, и в приемнике тихо, жалобно пищала морзянка. Казалось, это скулит жалкий, раздавленный Тилл. За окном негромко шумел большой ленивый город. В комнате, где сидели трое, незримо витал темный, мрачный призрак. Выбора не было.

— Что я должен делать? — спросил потрясенный Тилл.

— Прежде всего успокоиться. Бой приедет в Париж не раньше чем через неделю. Возвращайтесь туда, ждите его. Через три дня я приеду к вам, и мы разработаем программу действий в отношении этого Боя. Возникло одно непредвиденное обстоятельство.

Бунт на коленях был сломлен. Тилл знал: придется тянуть лямку. Молча, покорно слушал он сухую, отрывистую речь Кинга.

 

Вкус яда

Лежа поздним дождливым утром в постели, пытаясь унять противную похмельную дрожь, он вспомнил — живо, ярко, словно это было только вчера…

…Удар грома, сухо рассыпавшийся где-то рядом, застал майора Плахина под полосатым полотняным навесом, спущенным над витриной небольшого западноберлинского кабачка, недалеко от площади Ам Цоо. Рядом с Плахиным выросла стройная женская фигура. Из-под капюшона выбивалась прядь волос цвета липового меда. Неяркое освещение бросало причудливые тени на лица. Плахин отвернулся.

— Предложили бы закурить, — томно протянула фигура.

Плахин вынул пачку сигарет, зажег спичку. Поднося сигарету к огню, женщина сжала его руку горячими влажными ладонями. Плахин почувствовал прикосновение дерзкого вызывающего тела.

Зашли в кабачок. В темном углу кабаре мокрые пряди волос, прилипшие ко лбу, казались бронзовыми. Подвижный насмешливый рот улыбался — загадочно, казалось Плахину. Голос случайной знакомой был глуховатый, волнующий. Плахин пил дорогой французский коньяк, срывающимся полушепотом нес несусветную чушь, не замечая иронической усмешки в подведенных темных глазах собеседницы.

Из кабачка уехали поздно. В однокомнатной квартире в Целлендорфе Плахин оказался глубокой ночью.

Ушел перед рассветом. По пустынным улицам брел до линии метро Крумме Лянке — Фридриххайн. Вышел на станции Тельманплац, в такси добрался домой.

Жена не спала. Тревожно вскинула на него глаза. Избегая ее взгляда, Плахин нарочито долго раскуривал папиросу. Устало растянулся на диване, шумно вздохнул.

«Натворил дел», — вяло, без всякой злобы на себя думал Плахин. В размышлениях его не было ни искренности, ни самоосуждения. Если бы он хотел быть честным с самим собой, ему пришлось бы признаться, что на ночные приключения он пошел вполне сознательно — для того, собственно, и ездил без разрешения командования в Западный Берлин. Само «приключение» не вызывало раскаяния, только вороватую опаску — не узнали бы товарищи, не проболталась бы жена. Для нее и бормотал, закуривая папироску:

— Работа проклятая. Всю ночь в городе проболтался. Ни сна, ни отдыха.

Жена — Плахин это знал по ее поведению в прошлом — не звонила к нему на работу в одно из военных представительств, где работал Олег. Про себя решила: все равно придется со всем этим кончать, поговорим обо всем дома. Немного уже осталось. Клавдии было известно, что через полгода Олег будет переведен домой, в Союз.

Довольный тем, что жена не затевает неприятного разговора, Плахин встал, прошел в ванную благоустроенной квартиры, принял холодный душ. Отправился на работу. Клавдия стояла у окна, глядела на его сутуловатую фигуру, утиный толстый нос. Невеселые мысли бродили в ее голове. Нелегко было ей поступиться честью, гордостью жены, женщины. Поступилась. Думала — ради их Аленки. Три годика ей. Вон, проснулась, сидит в кроватке, сонная, пухлая, тянется к матери.

Три раза выезжал Плахин без разрешения в Западный Берлин. С Хильдой встречался у нее дома. Ездил днем, домой возвращался засветло. Последний раз приехал внезапно, столкнулся у Хильды с каким-то ее «другом». Видя, что русский начинает привязываться к ней, Хильда, капризно растягивая слова, запретила ему приходить без предварительного уведомления. Договорились о связи: на какой адрес присылать письма, где получать ответ.

В тот вечер Плахин мчался в Целлендорф, как на крыльях. Три недели умолял Хильду о встрече. Только вчера получил до востребования письмо, в котором было назначено долгожданное свидание.

«В конце концов, — думал Плахин, глядя в окно такси, — Хильда, конечно, по-своему честный человек. Никогда меня ни о чем не расспрашивает, не интересуется моими делами. Не так уж страшен черт, как его малюют. Вовсе не обязательно, чтобы все одинокие женщины были связаны с иностранными разведками. Хильда — просто баба. Неплохая. Не очень дешевая. Так, пожалуй, даже удобнее. В этой «любви» за наличный расчет есть, пожалуй, и свои преимущества. Люди не лицемерят. Все до предела просто. Мне нужна Хильда. Хильде нужны марки. Хорошо еще, что не требует долларов», — усмехнулся майор.

На нервный нетерпеливый звонок Хильда отозвалась сразу же. Попросила подождать минутку. Дверь открыла не в халатике, как всегда, а в строгом черном костюме. В полутемной комнате Плахин разглядел три мужских силуэта. Быстрым шагом, молча Хильда прошла в ванную. Один из силуэтов встал у двери, отрезая путь к отступлению. Второй подошел к окну, слегка отодвинул занавеску. Третий продолжал сидеть в кресле. Тот, кто открыл занавеску, подошел к серванту, налил большой фужер коньяку, повернулся к пришедшему.

— Здравствуйте, господин майор. Не хотите ли выпить? Легче будет разговаривать.

— Что?.. Что это такое? — дрожащим, неуверенным голосом произнес Плахин.

Сидевший в кресле спокойно вскинул глаза, внимательно смотрел на Плахина из-под жиденьких рыжих бровей. Голос Плахина сразу же показал: этот не будет сопротивляться, не бросится в драку, не попытается вырваться. По гладкому выбритому лицу рыжебрового промелькнула удовлетворенная усмешка. Он энергично встал, шагнул навстречу Плахину.

— Рад познакомиться с вами, господин майор. Вы, вероятно, уже догадались, что мы представляем британские военные власти. Нам очень хотелось бы поговорить с вами по душам. Это, впрочем, в ваших же интересах.

Плахин растерянно молчал. Рыжебровый показал на второе кресло.

— Да вы садитесь, пожалуйста, — продолжал он на довольно приличном русском языке. — Наша беседа отнимет у вас некоторое время. Стоять — неудобно.

Верзила у двери не спускал глаз с рук Плахина. Тот, что стоял с коньяком, подошел к столу, поставил бокал. Рыжебровый не отводил внимательного взора от растерянного, бледнеющего лица Плахина, его нервно бегающих глаз.

— Мне кажется, господин Плахин, что нам удастся найти с вами общий язык. Садитесь, пожалуйста, выпейте.

Рыжебровый взял со стола предупредительно налитую для него крохотную рюмку коньяку, жестом указал Плахину на бокал. Расплескивая коричневую жидкость, Плахин выпил. Видя, что «разговор» налаживается, рыжебровый показал помощнику глазами на ванную. Тот постучал в дверь. Оттуда сразу же появилась Хильда, быстрым шагом пересекла комнату, вышла в дверь, вежливо открытую для нее третьим участником этой почти немой сцены.

— Фрейлен Хильда вернется через час, — сказал рыжебровый. — Вам придется подождать, — скривил он в подобие улыбки тонкие губы.

— Что вы от меня хотите? — хриплым срывающимся голосом выдохнул Плахин, хотя он отлично понимал, чего хотят от него эти люди.

— Ничего особенного. Только вашей дружбы и лояльности — хочу сказать… верности, — не сразу нашел рыжебровый нужное русское слово.

— А почему вы решили, что я должен быть верен вам? — вяло спросил Плахин.

— Да потому, что, если вы откажете нам в вашей дружбе, у вас будут большие, огромные неприятности. Мы хотим спасти вас от них. Только и всего, — улыбнулся рыжебровый.

— Буду откровенен, — продолжал он. — Ваша неосторожность позволила западногерманской разведке создать некоторые довольно-таки любопытные документы. Они хотели использовать их в своих собственных интересах. Но мы решили, что им не следует позволять этого. Мы не разрешили им шантажировать вас. Посмотрите, от чего мы вас избавили… Тут у нас есть небольшой кинофильм, хроникальный сюжет, так сказать. Показать вам его на экране? Или вы предпочитаете ознакомиться с ним индивидуально?

— Не надо экрана, — прохрипел Плахин.

Тот, кто наливал коньяк, подкатил к креслу Плахина невысокий столик. На столике стоял какой-то черный аппарат. К нему, как к настольной лампе, тянулся электрический провод.

— Смотрите, — жестом показал на аппарат рыжебровый.

Плахин прильнул к небольшому, как в бинокле, объективу. Рыжебровый нажал какую-то кнопку. В объективе вспыхнул свет. Перед Плахиным замелькали кадры кинофильма, снятого здесь, в этой комнате. Колени его задрожали, в горле пересохло. Он почти терял сознание.

— Но как… как вы сняли? — почти беззвучно прошептал Плахин.

— Когда нужно, мы снимаем и в абсолютной темноте, — почти весело ответил рыжебровый.

— Дайте коньяку, — Плахин оттолкнул столик.

Проекционный аппарат глухо упал на ковер. Лампочка в аппарате погасла.

— Коньяк получите, когда наша беседа будет закончена. — Рыжебровый опасался, что Плахин, напившись, свалится с ног.

— Вы, конечно, представляете себе, какое впечатление подобный кинофильм мог бы произвести на ваше командование? — вкрадчиво продолжал он.

— Что я должен делать? — прохрипел Плахин.

— Ну, вот мы с вами и поладили, — встрепенулся рыжебровый.

Он что-то повелительно сказал по-английски верзиле, стоявшему у дверей. Тот покорно вышел из комнаты. Помощник рыжебрового запер за ним дверь, опустил ключ в карман, подошел к единственному в комнате окну, встал у подоконника. Это была ненужная предосторожность: Плахин, и не думал выбрасываться из окна. Не из того теста был сделан. Рыжебровый пересел за стол, жестом показал Плахину место напротив себя. Вынул толстую, в черном кожаном переплете, тетрадь, развернул на середине, начал разговор, делая непрерывно пометки.

— Когда вы возвращаетесь в Москву?

— Через два месяца — в октябре.

— Вам известно, куда вас назначат?

— Пока нет. Но у жены есть родственники… Похлопочу через них.

— Нам хотелось бы, чтобы вы работали в центральном военном аппарате. Вы, конечно, понимаете почему?

— Понимаю.

— В местных военных округах вы тоже будете представлять для нас известную ценность. Но центральный аппарат — о-о-о! — это было бы очень хорошо… Как у вас с английским языком?

— Неважно. Только начинаю.

— Займитесь всерьез. На связь с вами в Москве могут приходить люди, плохо знающие русский.

— Займусь, — с ученической покорностью ответил Плахин.

— У вас будет возможность в остающиеся два месяца встретиться с нами два, три раза часа на два каждый раз?

— Думаю, что смогу. Постараюсь!

— Вам придется изучить некоторые виды связи. Мы сделаем все, чтобы оградить вас от провала. Для этого нужно, чтобы вы владели теми видами связи, которые мы вам предложим. Мы хотим, чтобы вы работали с нами долго и плодотворно. Это в наших интересах, да и в ваших. В случае успеха мы найдем способы и возможности хорошо вознаградить вас, сделать вашу жизнь легкой и приятной. Судя по тому, что вы говорили фрейлен Хильде, вы хотели бы поселиться в нашей стране или где-нибудь в другом месте в Западной Европе. Кстати, этот ваш разговор, как и некоторые другие беседы с фрейлен, записан на пленку. Хотите прослушать?

— Нннет… Не надо.

— Тогда продолжим. Вы хорошо знаете Москву?

— Нет… Жил в Москве недолго. Некогда было ее рассматривать.

— К следующему разу мы разработаем различные варианты связи. А пока, я думаю, довольно. Кстати, этот наш с вами разговор тоже записан. Как видите, отступать вам некуда…

Рыжебровый, внимательно рассматривавший Плахина, улыбнулся:

— Поэтому, я думаю, вы не будете возражать против небольшой формальности.

И рыжебровый продиктовал Плахину письменное обязательство сотрудничать с органами английской военной разведки. Нет, не дрогнуло перо изменника. Не думал он в эту минуту ни о Родине, ни о дочери, ни о жене, ни о матери. Перед ним маячили смеющиеся глаза Хильды, ее механически тренированное тело, бездумное выхоленное лицо. Что ж, он поработает со своими новыми коллегами. Деньги не пахнут? Ерунда — пахнут. И очень неплохо. Он, Олег Плахин, любит деньги. Эти синие, оранжевые, красные, фиолетовые бумажки делают такими доступными и податливыми всех этих хильд.

— Давайте же, наконец, познакомимся, — воскликнул рыжебровый, аккуратно пряча в бумажник подписку Плахина. — Подполковник Дэтэридж, — протянул он руку Плахину.

— Капитан Макнэйб, — показал он на своего помощника… — Что ж, главное сделано. Мы рады, господин майор, вашему разумному решению. Оно избавило вас, да и нас тоже, от излишних и ненужных хлопот. О времени и месте следующей встречи договоримся позже. Для вашего удобства мы организуем ее где-нибудь в Восточной Германии. Время вам сообщит человек, который передаст привет от меня и капитана. А теперь — выпьем, господа. За успех нашего предприятия. За господина Плахина!

Большая бутылка французского коньяка была вскоре опустошена, главным образом усилиями Плахина. Подполковник встал, начал прощаться.

— До скорой встречи, господин Плахин. Вы останетесь здесь? Прислать вам фрейлен Хильду?

Плахин молчал. Голова у него шла кругом. Слишком много коньяка. Слишком много «сильных ощущений».

То, что произошло в Целлендорфе, было подготовлено всеми тремя годами пребывания Плахина за границей. Неискренний, завистливый, он был, в сущности, весьма посредственным работником. Но когда его скромная, порой неудовлетворительная деятельность вызывала критику со стороны начальства, он обижался, считая это результатом козней его «соперников», преисполнившихся намерения подставить ему ножку, подсидеть. Приходя домой в такие дни, он долго и нудно жаловался жене, обливал в своих рассказах грязью более «удачливых», как ему казалось, а в действительности более талантливых, более способных и более энергичных, инициативных, чем он, товарищей по работе.

Жена, спокойный и уравновешенный человек, для которого отнюдь не секретом были недостатки мужа, урезонивала Олега, мягко указывала на его упущения, недоделки по службе. В таких случаях Плахин начинал упрекать жену, кричал, что и ее подкупили его «враги». Он измучен, ему буквально деваться некуда. На работе кругом — бездарности и завистники, только тем и занимаются, что оговаривают его перед начальством. Заодно с его врагами и жена.

— Хоть домой не приходи! — красный, возбужденный, кричал Плахин.

Клавдия замолкала, пристально глядя на него большими серыми глазами. Все больше раскрывался ей неприглядный облик мужа. От этого было грустно. Очень хотелось поговорить с отцом — умным, вдумчивым и мягким с дочерью отставным генералом. Как он видел и понимал людей! Как страдал — молча, невысказанно, — когда внешне эффектный, но внутренне пустой Олег вскружил ей голову. Плахин понимал: старик раскусил его. Неуютно поеживался под его пристальным взглядом, сидя у них за стаканом чая. На Клавдии женился тайком, воровски, боясь, что отец ее отговорит. Взял отпуск, заставил Клавдию уйти с работы — она была библиотекарем в офицерском клубе, — улетел с ней в Сочи. Оттуда телеграммой сообщили отцу: «Поженились с Олегом, прости, пожелай счастья». Отец ответил: «Будь счастлива, поздравляю Олега. Обнимаю. Отец». Вечером, сидя с бывшим адъютантом, распил генерал за счастье дочери бутылку «Двина». С трудом подавлял в душе горечь и тревогу.

Да, очень нужно было бы Клавдии повидаться с отцом, поговорить, посоветоваться. Умел он находить простые, ясные и справедливые, именно справедливые, решения сложных и запутанных проблем. Но отца не было — перед отъездом в Берлин ездила Клавдия на его могилу со скромным гранитным надгробьем. Положила цветы у подножья небольшого обелиска — строгого, прямого, каким был отец. Долго сидела у изголовья.

После смерти тестя Олег, побаивавшийся старика, повел себя развязнее, перестал сдерживаться. То тут, то там проскальзывали неприглядные стороны его натуры — скупой, мелочной, жадной. Он долго надоедал одному из влиятельных приятелей тестя, пока тот не рекомендовал его в одно из заграничных военных учреждений в демократическом секторе Берлина. Плахин собрал прекрасные характеристики. Изворотливый проныра, он умел вовремя выпить с кем надо, польстить нужному человеку, услужить, угодить. Знакомых и друзей выбирал с разбором — это были «нужные люди», с весом, влиянием. С такими держался умно, строго, сторожко. Притворялся замученным работой, но ни на что не претендующим, этаким безвестным работягой, для которого слава, признание — мираж, дым. Нет, он работает только для великого дела, не заботясь о том, поймут ли и оценят ли это сослуживцы.

Были сомнения у некоторых членов партийного бюро, обсуждавших рекомендацию Плахину на заграничную работу. Перед решающим обсуждением раздалось несколько телефонных звонков.

Люди, знавшие Плахина, выражали серьезные сомнения в том, что ему можно доверить такое ответственное дело. Но к их соображениям не стали прислушиваться. Ведь его рекомендовали такие люди, что можно было полагать — человек надежный. Хамоват с товарищами по работе, с подчиненными? Болеет человек за дело, оттого и покрикивает. Не хочет вести большую партийную работу? А когда домой уходит? Каждый день час-два задерживается на работе. Да и с семьей… Тесть недавно умер, жена рожать собирается… Партийную работу он вел на фронте, командуя артиллерийской частью. В общем, можно человека посылать. Не подкачает…

В Берлине Плахин сразу же устроил дома вечеринку для «нужных людей». Походя, бросил пару-другую таких имен, что начальство про себя отметило: этот, видать, вхож… Правда, званием не вышел. Да ведь всякое бывает.

Окончив работу, бегал Плахин по городу, скупал у разоренных войной «бывших людей» по дешевке хрусталь и фарфор. Попав в Западный Берлин, Плахин не поехал на рабочие окраины, туда, где была нужда, нехватка, где не остыло еще горе, принесенное войной. Его тянуло в районы дорогих ресторанов и фешенебельных магазинов.

— Живут, сволочи, — завистливо бормотал он, разглядывая нейлоновое белье, сверхмодную обувь, элегантное пальто. Вид этого, подчас довольно затейливого, барахла вызывал у него острую зависть к тем, кто его покупает. Плахин видел этих людей, хотя их было сравнительно немного: разбогатевшие на сомнительных послевоенных махинациях, они разъезжали в сверкающих лаком дорогих «мерседесах» с трехконечными звездами на радиаторе. Несколько раз, без разрешения командования, выезжал он в Западный Берлин. Бродил по Кюрфюрстендамму, словно ища чего-то. Встреча с Хильдой завершила преступный поиск.

…Границу проезжали на рассвете. В холодноватом осеннем воздухе красновато поблескивал под первыми солнечными лучами начищенный штык пограничника на высокой сторожевой башне в Бресте. Радостно, взволнованно махали ему из вагонных окон люди, возвращающиеся на Родину, стосковавшиеся по ее росистым лугам. Преисполненный важности своего долга, улыбался пограничник сдержанно, солидно, понимающе наблюдая это движение искренних хороших чувств. И только одна пара глаз, расширенных, темных, не улыбалась. Тяжелым кирпичом ударил Плахина в грудь мутный клубящийся страх — холодное сверкание солдатского штыка напоминало ему о возмездии. Отвернулся предатель от окна, вошел в купе — беременная, усталая, беззвучно дышала в последнем утреннем сне жена. Звякая горлышком бутылки о стакан, налил водки, роняя крупные капли на расписную немецкую пижаму, жадно выпил. Налил еще. Влез на верхнюю полку, чувствуя, как охватывает сознание водочный жар, лежал, проклиная день и час, когда, движимый грязным, похотливым любопытством, бродил по Западному Берлину. Не заснул, нет — потерял сознание. Летел в черную воющую мглу. Оранжевыми вспышками взрывались в ней огненные шары. Свистящими вихрями мчались раскаленные кометы.

Отгулял Плахин, что было положено в отпуске, удобно расположился в квартире покойного тестя, выписал из Новочеркасска мать. И тут дошел до него тревожный слух: похоже — увольняют его в запас, в счет миллиона с лишним, на которые сокращаются вооруженные силы. Похолодел Плахин — вдруг чего заподозрили? Затащил в «Арагви» знакомого кадровика. После великолепного сациви из индейки, обильно сдобренного коньяком, тот проговорился — есть на Плахина бумага из Берлина. В общем, отрицательная аттестация. А таких увольняют в запас в первую очередь.

«Клавкина работа, — решил Плахин. — Накапала, дура… — с ненавистью думал он. — Теперь расхлебывай…»

Вечером, услав дочь с бабкой гулять, устроил Плахин жене безобразный скандал. Разбил несколько дешевых тарелок. Изругал самым диким образом. Но не тронул: знал — хуже будет.

Рыдала Клавдия в голос. На следующий день созвонилась с одним из друзей отца, поехала к его милой, отзывчивой жене, просила помочь.

А Плахин тем временем нажимал на все педали. Возил в рестораны то одного, то другого из бывших сослуживцев. Вспоминал фронтовые дни и дела, горько жаловался на завистников, уговаривал посодействовать.

Посодействовали. В запас не уволили, послали на работу в Свердловск. Просидел там год. Выпивал с теми, кто званием постарше. Клавдия наезжала с новорожденной дочерью, привозила из Москвы дорогие подарки для начальства. Словом, показал себя рубахой-парнем. И когда пришел из Москвы запрос о нем — ответ был самым положительным. Скоро уехал майор в столицу, оставив в большом уральском городе заплаканную студентку.

 

«Американцы в Париже»

Павильон гудел голосами. Сквозь мерное звучание дикторского текста у демонстрационных стендов прорывались удивленные, восторженные восклицания: «Трэ зэнтересан!», «Регарде ву!», «Манифик!», «Колоссаль!»

Плахин хмуро стоял у красивой, величественной композиции, отражающей завоевание космоса советскими людьми. Подошел взволнованный пожилой парижанин.

— Этто удивительно хорошо, — медленно проговорил он, глядя в бегающие глаза Плахина. — Я рад, что пришел сюда, мсье… — И парижанин медленно двинулся дальше.

Сухонькая белесая старушка в черном платке остановилась перед громадным панно, показывающим первых космонавтов Земли.

— Миленький! — на чистейшем русском языке слабым голосом тянула она, слегка задыхаясь то ли от жары, то ли от наплыва чувств. — Каких богатырей вскормила земля русская! Полвека живу здесь, а все домой тянет, в Россию. Видно, умереть мне здесь. А сердце мое там, на родной земле.

Старушка обессиленно всхлипнула. Плахин отвернулся. И тут же увидел Тилла — медленно переходил тот от стенда к стенду. Англичанин поймал взгляд Плахина, дождался, когда от него отошла старушка, не торопясь, побрел к выходу. У киоска с прохладительными напитками ткнулся в хвост очереди. Улучив момент, тихо сказал Плахину, вставшему позади:

— Сегодня в семь вечера, в саду Тюильри у бассейна. Придете?

— Приду, — выдохнул Плахин.

Тут же отправился в город.

На явку опоздал. К бассейну с крупными, словно карпы, золотыми рыбками он подошел, когда Тилл уже полчаса фланировал по боковой аллейке.

— В посольстве задержали, — извиняющимся тоном объяснил он, подойдя к англичанину. — Еле вырвался. И такси, как назло, не попадалось. От Рю де Гренель пришлось идти пешком.

Вышли из сада, прошли немного по набережной. У моста через Сену, напротив Кэ д’Орсей, Тилл остановился.

— Идите прямо туда, — показал он через мост. — На том берегу вас ждут старые знакомые.

Осень щедро золотила парижские каштаны. У гранитного парапета Сены в выцветших потертых пиджаках стояли старики с потухшими глазами. Забросив удочку в мертвые темные воды реки, они часами ждали удачи. Самое удивительное: в этой насыщенной ядовитыми городскими стоками воде все еще попадались рыбешки. А бесплатный ужин для одинокого ослабевшего старика — это событие.

Перейдя мост, Плахин никого не увидел. Остановился в нерешительности. Машина, стоявшая в ста метрах от моста, тронулась, подъехала к Плахину. В открытом окне Плахин увидел знакомое лицо — с английским разведчиком Пайлом они встречались в Лондоне. Пайл открыл ему дверцу. Ехали недолго. Вновь пересекли мост, выехали на площадь Этуаль, оттуда, минуя Триумфальную арку, доехали до авеню маршала Фоша. Здесь, в одной из боковых улиц, застроенных богатыми виллами, окруженными зеленью, машина въехала в открывшиеся перед ней ворота, подползла к скрытому деревьями старомодному особняку. Мягко светились на втором этаже окна. В холле, украшенном охотничьими трофеями, приехавших встретил другой — тоже знакомый Плахину — разведчик, его кличка была Брилье. Широко осклабившись в фальшивой улыбке, он резко тряхнул руку шпиона. Пайл куда-то исчез. Брилье подвел Плахина к двери, они вошли в небольшую столовую с темными деревянными панелями и традиционными натюрмортами в тяжелых рамах. Плахин невольно задержал взор на голове убитого оленя, изображенного на одном из натюрмортов. Прикушен мертвый язык, тускло поблескивает невидящий глаз. Чудилась в нем нехорошая, злая усмешка. У окна столовой стоял третий лондонский знакомый Плахина — он знал его под кличкой Смадж. Смадж (из английской разведки) хорошо говорил по-русски.

Пока здоровались, появился Пайл. Втроем уселись за пустой стол. Смадж отпустил по адресу все еще озиравшегося Плахина несколько мелких любезностей. Затем начал что-то вроде резюме его деятельности.

— Материалы, присланные вами, в основном важны и интересны. Но ценность их не одинакова. Обзор оборонительного ракетного вооружения, составленный вами, интереса не представляет: эти ракеты уже устарели. Кроме того, за пределами вашей страны они известны. Весьма важны для нас сведения, содержащиеся в сфотографированных вами научно-технических материалах вашего комитета. Эту работу надо продолжать и расширять. Имейте в виду: мы рассчитываем получать от вас главным образом фотокопии документов — отчеты, доклады, программы, планы.

Сейчас, когда вы вышли уже на нормальный режим работы, следует подумать о постепенном расширении диапазона вашей деятельности. Съемку материалов научно-технического комитета надо продолжать. Но все же главный объект вашего внимания — вооруженные силы. Вам следует возобновить старые знакомства, особенно с теми, кто за эти годы продвинулся вперед на важные посты.

— Кое-что уже сделано, — самодовольно усмехнулся шпион.

— Что именно?

— Возобновил старые отношения с генералом Квашниным. Позвонил домой его жене — я ей когда-то обувь заграничную доставал. «Что это вы, — говорю, — Мария Семеновна, загордились? Как в большие начальницы вышли, так и знать никого не хотите? Зазнались?» И что бы вы думали? Пригласила с женой на чай. Принес я с собой две бутылочки коньяку, разумеется «Двин». Тут ошибки быть не могло — генерал это любит. И что же? Очень даже ему это понравилось. Просил заходить запросто.

— Что-нибудь интересное рассказал?

— Нет пока… Но я его растормошу. Проговорится…

— Очень хорошо. Но самое главное — попробуйте найти кого-нибудь из работников высшего партийного аппарата.

— Невозможно. Есть у меня один на примете, в обкоме нашем когда-то работал. Кремень! Придешь к нему — чаем угощает, о театре, музыке, книгах может говорить до утра. А вот о секретах партийных — ни звука.

— Да, мы знаем людей этого типа. Но вы продолжайте попытки. Может быть, и там удастся отыскать слабое звено. В институтах ракетной промышленности у вас кто-нибудь есть?

— Есть наметки… Но пока ничего определенного.

— После военного направления это для нас — самое важное.

Долго продолжался шпионский инструктаж. Наконец Смадж встал.

— На следующих встречах мы будем отрабатывать технику связи, — заключил он. — А сейчас вам надо кое с кем познакомиться.

Пайл вышел из комнаты, через минуту вернулся с двоими. Один — невысокий, упитанный, в мягком дорогом спортивном пиджаке, был явно лицом высокопоставленным, судя по тому, как держал себя с ним его спутник — высокий худой американец в военной форме и подполковничьих погонах.

— Познакомьтесь, господин Плахин, с нашими американскими друзьями, — произнес Смадж.

Невысокий буркнул что-то себе под нос, протягивая руку Плахину, так и не расслышавшему его имени. Худощавый назвался отчетливее: «Петерсон».

Уселись за стол, Смадж и невысокий напротив Плахина. Невысокий вынул сигарету, закурил от зажигалки, предупредительно поднесенной ему подполковником.

— Мы очень рады познакомиться с вами, мистер Плахин, — начал невысокий по-английски. Подполковник переводил на довольно хороший русский язык. — Мы знаем, что вы активно сотрудничаете с нашими британскими коллегами, и надеемся установить с вами прочный деловой контакт.

Плахин надулся. Его одутловатые щеки свисали на челюсти, словно тесто. Нос-сапожок полез еще выше, напоминая известный карикатурный персонаж.

— Ничего не имею против, — важно произнес шпион. — Я даже пытался в свое время установить контакт с вашими людьми в Москве. Но из этого ничего не получилось.

— Да, да, да, мы помним… Конечно. Письмо, переданное вами нашим людям у американского клуба в Москве, было настолько необычным, я бы сказал, невероятным, что мы просто не поверили…

Невысокий не сразу понял, что фактически назвал Плахина чудовищем, небывалым в советских условиях. Шпион сверкнул глазами, надул щеки, выпрямился на стуле.

— Мы поняли, разумеется, что это было прекрасное, благородное намерение, — поправил оплошность своего шефа Петерсон.

— И когда мы узнали, что вы так хорошо работаете с нашими британскими коллегами, мы поняли, насколько неразумна — в данном случае — была наша чрезмерная осторожность…

Мы просто не знали как следует вас, ваших прекрасных побуждений… — благодарно взглянул на своего помощника шеф. Видимо, он понимал — хотя и не говорил — по-русски.

Шпион важно молчал. Но ему не терпелось перейти к конкретным проблемам. «Сколько? — думал он про себя, глядя на туповатое лицо невысокого. — Сколько вы будете мне платить? В рублях? Долларах?» Невысокий, видимо, понял, что пора переходить к делу.

— Мы хотим предложить вам по окончании вашей работы в Москве американское гражданство, службу в военном учреждении — консультантом по русским вооруженным силам. Для вас будет установлен особый оклад — две тысячи долларов в месяц. За время вашего пребывания в Москве — тысячу долларов и тысячу рублей — новых, разумеется.

— А когда вы разрешите мне покинуть Москву?

— Вы, разумеется, понимаете, мистер Плахин, что мы хотим использовать все ваши возможности. Судя по всему, вам доверяют, вы вне подозрений, занимаете хороший пост. У вас есть все возможности для того, чтобы обеспечить нас нужными сведениями.

Англичане сидели молча. Вытянувшись, с постными лицами, вслушивались в происходивший перед ними торг. Им не хотелось, конечно, терять своего шпиона. Инструкции, которые были даны им руководством Сикрет интеллидженс сервис, сводились к следующему, согласиться на работу Плахина по «совместительству» — на американцев, но ни в коем случае не позволить им оттирать его от СИС. У англичан было немало возможностей напакостить американцам в случае, если те попытаются монополизировать «их человека».

Было ясно: продавшись однажды, шпион, подобно блуднице, готов продаваться несчетное число раз. Видя это, американцы перешли на второстепенные материи, явно откладывая обсуждение деталей до следующего раза, когда они смогут поговорить с Плахиным без британских свидетелей. Новые хозяева расспрашивали своего наемника, успел ли он посмотреть Париж, побывал ли в «Фоли бержер» и других полуприличных, а то и вовсе неприличных заведениях. Пошло звучали шуточки, нехороший смех. Вскоре разговор иссяк — ни одна из сторон, ни американская, ни английская, явно не хотела раскрывать подробностей своих отношений с дважды шпионом. Встали из-за стола. Лакей-аннамит вкатил в комнату на колесиках высокий столик, уставленный разнокалиберными бутылками с разномастными напитками. Коктейли не создали, однако, нужного настроения. Поэтому ужинали по-русски — за столом, пили коньяк, джин, виски, водку. Условившись о следующей встрече, англичане уехали, сухо поджав губы: подчиняемся насилию, но не одобряем.

Американцы повезли Плахина в какой-то фешенебельный ночной «клуб». Пили в отдельном кабинете. Когда напились, на столе танцевала нагая тучноватая блондинка. Попойка закончилась самым гнусным распутством. В гостиницу «Лютеция» на бульваре Распай американцы привезли Плахина в два часа ночи.

За две с небольшим недели Плахин встречался с американцами три раза, с англичанами — два, разумеется отдельно. Отрабатывали технику связи. Плахин учился работать с приставкой к радиоприемнику, превращающей сигналы Морзе в цифры. Приставку американцы обещали передать Плахину в Москве: везти ее с собой было опасно. Приступил к изучению одностороннего передатчика для быстрого посыла зашифрованного сообщения в эфир с помощью особого приспособления, передававшего страницу текста за полторы секунды. Разучивал правила условной связи, пользование безличными средствами связи — тайниками и т. п.

#img_6.jpeg

Последнюю встречу и англичане, и американцы посвятили формальностям. Шпион подписал новые обязательства своим хозяевам. Примерил полковничьи мундиры — на одной квартире английский, на другой — американский. Его сфотографировали в этих мундирах. («Увидишь ты этот мундир, как свои уши», — пробормотал про себя Петерсон, давая выход презрению к этому человеку.) Петерсон был разведчиком до мозга костей. Но он имел понятие о профессиональной чести офицера, и, может быть, в нем заговорили остатки простой человеческой порядочности. Он видел русских в действии — на советско-германском фронте — и не мог не восхищаться тогда их огромным мужеством, небывалым героизмом, стойкостью, всепобеждающей идейной силой, напоминавшей ему, религиозному человеку, фанатизм первых христиан. Многое нравилось ему в этих людях. Перевод на «русское направление» в ЦРУ его огорчил. Довольный тем, что ему представилась выгодная в служебном отношении возможность использовать русского, Петерсон в то же время глубоко презирал это двуногое.

Чтобы успокоить Плахина, Петерсон и его шеф приняли от него авансом заявление на имя американского правительства с просьбой о предоставлении убежища. На последней встрече Плахину подробно рассказали, как предполагается организовать его побег. Разработаны были условия контакта шпиона с представителями американской разведки в Москве.

Когда, простившись с новыми хозяевами, Плахин ушел, Петерсон спросил шефа:

— Неужели мы действительно пойдем на такие хлопоты, чтобы вытащить этого типа в безопасное для него место?

Улыбка Авгура медленно разлилась по лицу шефа.

— Нам надо как можно быстрее и как можно полнее использовать все его возможности, — ответил он. — Неужели вы думаете, Ник, что русские дадут ему долго резвиться? Считайте его «сваренным гусем», или же я не знаю русскую контрразведку. Надо его использовать быстрее и полнее. Вряд ли он сможет реализовать свои доллары. Но рублей пока не жалейте. Он не должен знать, что в свое время мы спишем его со счетов.

В последние дни на встречах с Плахиным англичане уговаривали его плюнуть на американцев, американцы — бросить к черту англичан. Конкуренты поносили друг друга, пугали шпиона тем, что его провалят на связи и т. п. Американцы даже обещали в следующий его приезд в Лондон или Париж свозить его на самолете в Вашингтон, представить президенту. Ухаживали за шпионом, как за куртизанкой, не дешевой, но доступной.

 

Странная спекуляция

Нельзя сказать, чтобы генерал, вызвавший к себе полковника Борисова, был в хорошем настроении. Скорей наоборот. Он ходил по кабинету мимо полковника, которого только что усадил в глубокое кожаное кресло, и размышлял вслух. Иногда он останавливался перед полковником, и тому стоило большого труда не подняться из кресла — генерал уже отразил несколько подобных попыток. Стоя перед Борисовым, генерал медленно говорил, словно профессор, выверяющий доказательство сложной теоремы.

— В эфир он не выходит, но инструкции принимает регулярно, по расписанию. Ему уже передано пять инструктивных радиограмм. Передача ведется из американского разведывательного центра во Франкфурте-на-Майне. Можно, таким образом, заключить, что агентурная связь поддерживается и иными средствами — скорее всего на месте и вероятнее всего — в Москве. Таким образом, вам и вашей оперативной группе придется эту шпионскую иголку искать в огромном стоге сена. Найдете? — несколько неожиданно заключил генерал.

— Найдем, товарищ генерал, — ответил Борисов вставая.

— Судя по тому, что инструкции передаются таким способом, человек этот очень важен для них — они явно не хотят ставить его под угрозу разоблачения на лишней связи. Задания и общие указания они передают ему радиошифровками. Таким образом, число встреч с представителями их разведки сокращено по крайней мере вдвое, если не больше. Тем самым вдвое сокращена и возможность для нас засечь шпиона на нелегальном контакте. Кроме того — и вы должны иметь это в виду, — контакт может быть и легальным. При современной технике, когда под обыкновенной точкой, нанесенной на пишущей машинке, можно уместить целое донесение, задача ваша — не из легких. Что ж, тем почетнее задание.

— Задание будет выполнено, товарищ генерал, — негромко произнес полковник.

— Оно должно быть выполнено, Николай Михайлович, — задумчиво сказал генерал. — И чем скорей, тем лучше. Если американцы пошли на такую связь, значит, речь идет о важном агенте. Это не Купец с его антисоветскими анекдотами. Хотя и тот мог немало навредить, если бы ему удалось как следует подобраться к профессору Михайлову. Как вы помните на примере Купца, быстрота необходима здесь как воздух.

— Да, тут есть над чем поломать головы…

— Именно головы. С вами будет работать майор Кривонос. Вы с ним как будто сработались на деле Уотсона.

— Это очень способный человек. Работать с ним легко и даже приятно.

— Вот и хорошо. Укомплектуйте группу, состав представьте на утверждение мне. Подключите нескольких молодых работников — надо их приучать к серьезным делам. Докладывать мне будете два раза в неделю. Если, разумеется, не возникнет какая-нибудь срочная необходимость.

На следующий день — это было воскресенье — по одному из подмосковных шоссе рано утром резво катился скромный «москвич», взятый с вечера напрокат в одной из автобаз Моссовета. В пассажире не сразу можно было бы угадать полковника органов государственной безопасности Борисова — в старой, видавшей виды шляпе, потертой туристской брезентовой куртке и грубых, но ладных для таких поездок брюках. Так же скромно был одет и майор Кривонос. Серенький деловитый «москвич» он вел так, как если бы под капотом этой машины бились и рвались вперед сто троек — триста механических лошадей. Майору доводилось мчаться и на таких. Сейчас вполне устраивал и «москвич».

— Как бы там ни было, — продолжал разговор Николай Михайлович, — случай этот все-таки довольно стандартный. «Объект» еще явно не имеет достаточного опыта шпионской работы — несколько раз инструктивная передача для него была повторена. Кроме того, скорость передачи была, видимо по его просьбе, несколько замедлена. Значит, это не заброшенный агент — тех обычно готовят солидно и выбрасывают сюда уже с крепкой подготовкой. Они испытывают трудности, когда «вживаются» на месте, у нас. Но радиосвязь у них, как правило, идет нормально.

— Стало быть, «объект» был подготовлен наскоро, может быть, даже здесь, в Союзе. Хотя скорее всего — во время работы за границей. Вербовка, видимо, состоялась в последние месяцы пребывания, — готовили явно наспех. Курс обучения, наверно, еще только заканчивается, так сказать, «заочно».

— Но теперь, Николай Михайлович, подготовка, видимо, закончена. Скорость передачи достигла стандарта — 75 групп в минуту. — Кривонос плавно обошел могучий самосвал, натужно поднимавшийся в гору. — Стало быть, закончена подготовка, сдан и, видимо, выдержан экзамен.

— Вряд ли, — задумчиво произнес Борисов, закуривая. — Если «объект» так туго усваивал «программу», значит, он уже не молод. А если не молод, он не мог быстро перейти от весьма посредственной работы к таким успехам. Тут, видно, что-то другое…

— Что же?

— Не знаю. Может быть… По некоторым данным, одна из западных радиофирм изобрела недавно довольно интересную приставку к радиоприемникам. Приставка эта превращает сигналы азбуки Морзе в условные цифры. Человеку, ведущему прием, остается лишь записывать цифры, не расшифровывая точки и тире… Может быть, наш бездарный «объект» получил от своих хозяев такую приставку? И теперь передачи ведутся с обычной скоростью?..

— Приставка! — воскликнул Кривонос. — Приставка! Вот оно что! Приставка!

— Что с вами, Владимир Васильевич? — удивился Борисов. — Какая муха вас укусила?

— Сейчас доложу, товарищ полковник, — возбужденно твердил Кривонос.

Он вывел машину на обочину дороги, свернул в лес, остановился на прелестной лужайке, освещенной ранними лучами осеннего солнца.

— Пройдемся немного, Николай Михайлович, — предложил он. — Сейчас я вам все расскажу.

Улыбаясь, Борисов вышел из машины. Под ногами мягко шуршали тронутые росой первые золотые листья осени. Чудесные запахи леса витали в воздухе, напоенном утренней свежестью. Звонко тенькала синичка. Торопливо выстукивал дятел. Вдалеке раздавался еле слышный шум электрички. Хорошо, невыразимо хорошо было этим утром в осеннем подмосковном лесу.

— Вчера вечером в комитет вызвали уполномоченного угрозыска, представившего на днях в свой МУР интересную докладную записку, — начал Кривонос. — Я читал эту записку вчера утром и уже хотел рассказать о ней вам, когда товарищи, у которых эта записка находится на исполнении, сообщили мне, что вызывают уполномоченного для личной беседы. Видимо, по его докладу будет начато отдельное дело. Чтобы подготовить проект приказа, нужны были некоторые дополнительные детали. Так как вас в это время уже не было, заместитель начальника управления вызвал на встречу меня.

— Кто он, этот уполномоченный?

— Молодой парень, юрист. Окончил Казанский университет. Говорит, когда узнал, что направляют его в Главное управление по охране общественного порядка, чуть не рехнулся от досады. Но оказался умницей. Раскрыл несколько больших дел. Республиканское министерство перевело его в Москву. Теперь он работает в МУРе.

— Неплохая практика для юриста…

— Да, говорит, что теперь он относится к своей работе совсем по-другому. Собирает материал, готовит интересную книгу. Уверен, что с преступностью можно быстро покончить. Очень интересный тип работника. Для буржуазного сыщика-детектива главное — это мэнхант — охота за человеком, совершившим преступление. А наш ищет корни преступности, чтобы оборвать их и уничтожить. Работает вдумчиво. У него есть редкое качество. Помните, Томас Альва Эдиссон сказал о Шекспире: «Как жаль, что он не интересовался техникой… Из него вышел бы великий изобретатель. Ведь Шекспир обладал поразительной способностью проникать в сущность вещей». Этим качеством — пока еще, правда, не очень развитым, — проникать в сущность вещей — обладает, судя по всему, и этот парень.

— Как его фамилия?

— Иванцов. Вадим Иванцов…

— Молодец. Познакомьтесь с ним поближе. Нам нужны люди из такого материала. Ну, так что же он рассказал?

— Сейчас он работает над разоблачением сложной шайки грабителей-интеллигентов. Есть в ней, по его словам, почти талантливые люди, но талант их болезненно искривлен. Есть забулдыги, но есть и такие, за которых стоит бороться. Шайка эта недавно ограбила квартиру композитора Т. Среди награбленного — импортный портативный радиоприемник типа «Зенит».

— Так. И что же?

— В прошлое воскресенье Иванцов вместо отдыха отправился к комиссионному радиомагазину на Смоленской — может быть, попадется что-нибудь. В 12 часов 25 минут к магазину подошел человек, явный иностранец, хотя, как оказалось, он неплохо говорил по-русски. Держит в руках портативный «Зенит». Подошел Иванцов, видит, приемник обшит темно-синей кожей. А тот, что пропал, был черный. Стало быть, ясно — вещь не та. Но Вадиму показалось странным — пришел человек вроде вещь продавать, спрашивают у него цену, а он только головой качает. Минут через пять подошел к нему один — одет тоже во все заграничное. Перебросились они несколькими словами, направились в соседний переулок. Иванцов — за ними. Перешел на противоположную сторону, вошел в подъезд. Подъезд темный, не видно, если из него наблюдать. Этот, что пришел; все оглядывается по сторонам, боится, чтобы его за таким делом не застукали. «Сделка» закончилась молниеносно. Пришедший взял приемник. А «продавец» вынул еще из кармана какой-то темный ящичек, видно к приемнику. Ящичек тоже отдал. И тут же они разошлись — почти разбежались — в разные стороны.

— Как? Разве он не уплатил за приемник деньги? — спросил Борисов.

— В том-то и дело, что это была не продажа, а передача. Деньгами в этой сделке и не пахло.

— Но, может быть, покупатель отдал деньги незаметно?

— Иванцов заснял фильм, Николай Михайлович. К сожалению, на ленте виден только «продавец». Им оказался второй секретарь американского посольства Корбелли. А вот «покупатель» так ни разу и не повернулся лицом к объективу, хотя бы в профиль. Все в стену смотрел.

— Иванцов описал его внешность? Проследил, куда отправился «покупатель»?

— Тут он сделал ошибку — не обратил внимания на то, что деньги не были переданы. Он счел эту подозрительную передачу обыкновенной спекуляцией, на которую так падки иные иностранцы. Поэтому он и решил, что важнее «засечь» «продавца». От магазина тот отправился прямо в посольство на улице Чайковского. А «покупатель» исчез бесследно.

— Та-ак, Владимир Васильевич. Видимо, и у вас есть способность «проникать в сущность вещей». Где сейчас кинолента этого юного дарования?

— В МУРе. Они отпечатают для нас один экземпляр. Я уже договорился.

— Вы сможете раздобыть этот фильм, чтобы я мог его посмотреть?

— Сегодня?

— Сейчас. Как только доберемся до города.

— Смогу. Позвоню Иванцову домой — у меня есть его телефон. Если он дома, он сможет организовать. В МУРе есть воскресный дежурный.

— Ну-с, так вот, уважаемый Владимир Васильевич. Сейчас мы с вами едем к ближайшему телефону. Вы разыскиваете Иванцова, он созванивается с дежурным своего МУРа. Если просмотр организовать можно, тогда вы, рассчитав время, вызываете из управления машину к прокатному пункту. Мы возвращаемся, сдаем наш великолепный «москвич» и едем смотреть иванцовский фильм.

— Но, Николай Михайлович… А как же мотыль? Высохнет ведь.

— Выполняйте, товарищ майор, — с шутливой строгостью ответил Николай Михайлович. — Высыпьте мотыля в аквариум вашего сына.

— Нельзя, Николай Михайлович. И потом — дело ведь, собственно, не в мотыле…

— А в чем?

— В вас. Доктор сказал, что вам надо минимум раз в неделю бывать на воздухе, часов по шесть — восемь кряду. Посмотрим фильм завтра?

— Я сказал: выполняйте, товарищ Владимир Васильевич.

Борисов умел облекать свои приказания в такую форму, на которую просто невозможно было обидеться. Но и не выполнить приказ было нельзя.

Подавив вздох сожаления — пропала рыбалка, — Кривонос направился к «москвичу». Через несколько минут серенькая машина, развернувшись, резво помчалась по шоссе к Москве. Николай Михайлович сосредоточенно молчал, размышляя над чем-то. В багажнике тоскливо погромыхивало пустое ведерко, взятое для рыбы. Уныло шевелились в деревянной коробочке темно-коралловые личинки мотыля. А сотни полторы окуней так и не узнали, что избегнули в тот день самой печальной участи.

 

В беличьем колесе

Мария Петровна Ролик слыла в своем институте эталоном добродетели. Довольно миловидная, но сдержанная и даже сухая, она напоминала собой миниатюрную счетно-аналитическую машину. Безошибочно определяла, кому следует улыбнуться при встрече, на кого нахмуриться, с кем можно две-три минуты приятно и даже остроумно поболтать, кому — сухо кивнуть головой. Дело в том, что Мария Петровна была очень близка к директору института, любившему в минуту душевной слабости пооткровенничать с молчаливой и замкнутой с виду институтской дамой.

Ролик очень дорожила своей репутацией «правильного товарища». Она добилась отчисления из института и перевода на завод серийного производства молодой, очень способной научной работницы, живой, энергичной и (что окончательно решило дело) очень привлекательной. Открытый, смелый взгляд косо поставленных глаз, искренний, жизнерадостный смех (слишком часто, по мнению Марии Петровны, раздавался он в комнате, где она сидела) Светланы располагали к себе всех. Работала Светлана вдумчиво, забирала глубоко. На ее счету уже было несколько небольших, но существенных открытий. Но главное — люди верили в ее искренность. К ней шли советоваться девушки по своим житейским — чаще всего сердечным — делам, ей поверяли свои огорчения немолодые отцы семейства. Один из них несколько лет провожал ее в метро домой, счастливый двумя десятками минут общения с этим, видимо, дорогим ему человеком. Светлана, зная, чем вызвано это робкое внимание к ней, не хотела, чтобы развивалось ненужное ей глухое чувство. Но отказать человеку в этой небольшой радости у нее не хватало духу.

Первой узнала об этом Мария Петровна Ролик. Она заметила «виновников» на одной из станций. За ее узеньким лобиком что-то сухо щелкнуло, оставив в мозгу четкую засечку. Через пару недель Мария Петровна узнала: во время одного из творческих научных споров Светлана проговорилась — слушатели узнали нечто такое, что знать им было не положено. Молодой женщине указали на ее оплошность. С ней поговорил парторг — Светлана была еще комсомолкой. Руководству института было рекомендовано оставить ее на работе, сделав надлежащее внушение и объявив, разумеется, выговор.

Об этом немедленно пронюхала вездесущая Мария Петровна. Симулируя «благородное негодование», она явилась к директору и убедила его в том, что прощать такое прегрешение нельзя.

— Подумайте, что может быть с вами, со всем коллективом, если что-нибудь случится? — ворковала Мария Петровна.

— Но ведь руководство лаборатории считает ее ценным работником и ходатайствует об оставлении ее на работе. Партийная организация не против этого.

— Не знаю, Петр Вениаминович. Вам, конечно, видней. Но я на вашем месте ее не оставила бы. Я бы надежно оградила себя от всяких неприятных возможностей. Знаете, всякое бывает.

И Петр Вениаминович «оградился». Светлану перевели на завод, и вскоре в институте ее вспоминал только робкий воздыхатель, лишившийся едва ли не последней радости в своей крайне неудачной личной жизни.

Мария Петровна позаботилась о том, чтобы слухи о ее решающей роли в этом деле распространились по институту. Теперь ее побаивались. А она купалась в лучах сомнительной славы.

Вскоре после этого в жизни Марии Петровны произошло весьма значительное, по ее мнению, событие. Ее муж — серьезный работник — уехал на несколько месяцев в Сибирь. Несмотря на свой прославленный аскетизм, Мария Петровна скучала. Среди ее «полезных знакомых» была красавица Галя — заведующая секцией знаменитого в Москве комиссионного магазина. Зашла как-то к ней в воскресенье Мария Петровна (ей было обещано: первый же плащ «болонью» «придержат» для нее). Плаща не было: не приносили на комиссию. Поболтали. Выяснилось, что вечером Галя идет в компанию — будут ужинать в ресторане. Пригласила Марию Петровну. Подумала та, подумала — рискованно. Но уж очень просила Галя — хотелось ей прихвастнуть «культурной» знакомой. И Ролик — уверенная в себе — согласилась.

Вечером в ее квартире раздался телефонный звонок. Подвыпившая (по голосу чувствовалось) Галя приглашала в ресторан-поплавок у набережной Центрального парка. Мария Петровна, красиво причесанная, с накрашенными ногтями, одетая, ждала звонка. Через полчаса она присоединилась к компании.

Душой полупьяного общества был высокий мужчина с лихорадочно блестевшими глазами. Говорил он не очень правильно, с дубовой вычурностью, свойственной людям глубоко неинтеллигентным, но тянувшимся к внешней «культуре» и показной обходительности. Зато одет он был в тонкий летний костюм темно-фиолетового оттенка. Костюм сидел на нем как перчатка, скрашивая его неприятное лицо с отвисшими щеками и носом-сапожком. Неестественно громко смеясь своими примитивным остротам, рассказывал он, как в театре-кабаре «Фоли бержер» танцуют нагие красавицы, с каким вкусом поставлены там пантомимы на мифические, сюжеты.

— Париж! Ах, Париж! — заныл сидевший рядом с Марией Петровной высокий жилистый («Искусствовед Фиалковский», — представился он новой гостье) человек с голым черепом и коротко подбритыми усами под вытянутым носом. — Везет же людям, — продолжал он, обращаясь к Марии Петровне. — За границу ездит. На выставках пропадает. В «Гранд опера» ходит запросто. А мы? Э-э-эх…

Душа общества пронзительно — так показалось Марии Петровне — взглянул на нее. Сердце ее ухнуло.

— За границу, запросто, — шептал ей «искусствовед Фиалковский». — Доверенный человек. Тонкая штучка… А «тонкая штучка», выкрикивая что-то пьяным голосом, стаскивал с ноги красавицы не первой уже свежести светлую туфлю с потемневшей на пятке от пота стелькой. Высоко подняв туфлю над головой, он упоенно орал:

— О, женщины! Ничтожество вам имя, сказал поэт. И все же царствуете над нами. Управляете. Все, что мы делаем, — для вас. Во имя вас, женщины…

Пьяной неверной рукой, разбрызгивая, налил в туфель прохладного янтарного шампанского, поднес задник ко рту, начал пить. Сидевший за соседним столиком пожилой мужчина, не выдержав, сплюнул. Мария Петровна была потрясена. От ее внешнего аскетизма, прикрывавшего, надо сказать, довольно заурядную чувственность, не осталось и следа. «Какой мужчина! — думала она, глядя на Плахина. — Какой мужчина!» Глаза ее, блестевшие от рюмки коньяку (Мария Петровна пила только сорокаградусное), не отрывались от Плахина. А тот, поцеловав раскрасневшуюся Галю, встал, подошел к Марии Петровне, впился в нее лихорадочным взором. «Искусствоведу» невидимо показал глазом — «иди на мое место». Тот послушно вскочил. Плахин тяжело опустился рядом с Марией Петровной.

— Вот так отдыхаем. «Снимаем остаточное напряжение», — балагурил он. — Работа у нас чертовская. Ну и бывает, знаете, подурим немного. Но народ мы хороший…

Мария Петровна отвечала невпопад, смятенно — чувствовала: перед ней человек не обычный. В Лондон, Париж ездит, видно, облечен доверием. Плахин долго рассказывал ей, как кормят в Лондоне, как пьют в Париже. А когда обронил фразу, из которой стало ясно, что работает он в НТК, Мария Петровна беззвучно ахнула — ее институт был подчинен этому комитету. Заручиться знакомством с таким человеком она мечтала уже давно. Этому она может сказать, что работает в таком-то почтовом ящике. Плахин встрепенулся — за этим ящиком он охотился уже несколько месяцев… Бывают, оказывается, и у шпионов удачи. Притворяясь вконец опьяневшим, он принялся бормотать пошлые комплименты своей собеседнице, жать ей под столом ногу. Мария Петровна краснела, но не от стыда, а от возбуждения — она принадлежала к тем, внешне холодным женщинам, которых приводят в состояние высшей любовной готовности чины, звания, так сказать, эполеты и аксельбанты высокого общественного положения. Этим она напоминала дореволюционную кухарку, из тех, что влюблялись в жандармов и пожарных.

Другой собутыльник Плахина — молодой мордастый человечек с юмористической фамилией Талмудовский — подсел к Гале, что-то ей нашептывая. Плахин не обращал на них никакого внимания. Не допив кофе, те вскоре ушли. Незаметно, бесшумно и бездымно исчез «искусствовед»: он опасался, что придется участвовать в оплате счета. А Мария Петровна все сидела, глядя в туманящиеся глаза Плахина, слушая его почти бессвязную, лихорадочную, напряженную болтовню.

…Дома при свете небольшого ночника она долго разглядывала мятое, опухающее от алкоголя лицо своего нового случайного любовника. Смотреть было буквально не на что. По хорошенькому лицу Марии Петровны промелькнула гримаска. Но зато это был нужный, очень нужный человек. Заполучить такую «руку» в комитете?! О, на это была способна далеко не каждая женщина в их институте. Собственно, никто из них, кроме Марии Петровны, этого не хотел и об этом не думал. Ведь это были простые, честные, человечные женщины. А Мария Петровна была дама «себе на уме». На мелком, птичьем, мещанском умишке.

Плахину ничего не стоило закрепить эту связь. Приезжал к ней поздно ночью, пил, долго шептался. Мария Петровна рассказывала ему все институтские новости в расчете на то, что через Олю — как она называла своего нового любовника — все это дойдет «куда нужно». Ее враги в институте (она сама их придумала), которых она так ловко, как ей казалось, оговаривала, будут теперь посрамлены. Так с помощью «правильной женщины» американская и английская разведки вскоре узнали многое, слишком многое, о людях института. «Оля» был достаточно осторожен, чтобы не выпытывать у Марии Петровны научно-технические секреты, да она и знала их не много. На первое время для него и его хозяев было достаточно того, что выбалтывала «правильная женщина» по своей доброй воле. С ее помощью они изучали самое важное — людей, делающих большое, важное дело, до зарезу интересующее американскую и британскую разведки. Мария Петровна оказалась если и не очень приятным, то полезным приобретением для Плахина.

Но главные усилия, по приказу своих хозяев, шпион обратил теперь на сбор сведений о вооруженных силах, И тут главным его оружием был коньяк с лимоном. За сытным ужином, после второй или третьей бутылки, старые знакомые Плахина — военные — иногда начинали болтать такое, что не следовало бы, как говорил фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, знать даже их шляпам (в ресторан они шли, разумеется, в штатском). К счастью, сведения, которые они выбалтывали, были неконкретными, приблизительными. Но они наводили иностранную разведку на след, ориентировали ее шпионский поиск.

К концу лета Плахин напал буквально на золотую жилу. Один из его знакомых, считавший шпиона человеком со связями, рассказал, что в Москву приехала довольно соблазнительная дамочка лет около тридцати похлопотать, чтобы ее мужа, инженер-капитана, перевели из «ужасно скучного места» куда-нибудь поближе к Москве, где у нее было много таких друзей и близких родственников, с которыми она не могла жить в разлуке. В прохладе загородного ресторана Плахин наговорил скучающей мещаночке «сорок три короба». Затем, сказав жене, что едет в срочную командировку, отправился с ней на теплоходе в воскресную поездку по каналу Москва — Волга. Ехали в одной отдельной каюте. Покладистая мещанка была уверена, что протекции нового знакомого «со связями», не скупившегося, кстати сказать, на хвастливые обещания, окажется достаточно для того, чтобы вырвать ее из скуки скромного военного городка. Шпион выудил из этой благонамеренной обывательницы немало важных для его хозяев, хотя и весьма общих, сведений о секретнейшем военном центре.

Американские хозяева одобрили инициативу своего агента. Плахину передали директиву — о переводе ее мужа не хлопотать, отправить к нему жену, чтобы через два-три месяца она вернулась за новыми обещаниями, привезла новые сведения.

 

Круг замыкается

Полковник Николай Михайлович Борисов грипповал — в ушах слегка шумело, отяжелели ноги, дыхание участилось. Первым это его состояние заметил лейтенант Вишняков. Но ему было приказано об этом не распространяться — теперь Борисов ни на шаг не мог отойти от своего стола: опасный сговор должен быть сорван.

Закончив просмотр последних донесений, Борисов широким глотком отпил из высокого стакана холодный крепкий чай, откинулся на спинку кресла. За окном неумолчно шумел огромный город. Мысленным взором полковник окидывал знакомые улицы, площади, сотни тысяч светящихся окон. Под тысячами крыш пульсирует, играет всеми красками жизнь. Склонились над своими тетрадями школьники-«первачки». Преисполненные сознания важности своего дела, тщательно выводят они круглые буковки. Стараются, высовывают розовые, порой выпачканные чернилами языки, сопят, отдуваются, любуются сделанным.

На кухнях хлопочут, готовя ужин, матери. На диванах с «Известиями» (удачливые) или «Вечерней Москвой» (менее удачливые) в руках лежат в ожидании вечернего чая отцы. Пенсионеры в очках строго, придирчиво вчитываются в страницы «За рубежом», изучая позиции американских политических деятелей. Мчатся по улицам машины. Настраивают скрипки в ожидании дирижера оркестранты в театре. Сухо шелестят по проводам щетки все более редких троллейбусов.

То в доме на одной из гранитных набережных столицы, то в служебном кабинете научно-технического комитета, то в одном из многочисленных ресторанов столицы лихорадочным черным сгустком напряженно затаилась под толстой черепной коробкой злая воля преступника. Не волнуют его прекрасные картины родного города. Что ему до вихрастых, белобрысых круглых голов с оттопыренными ушами над красными пионерскими галстуками? Что ему до спокойствия стариков, умиротворенной радости пожилых матерей, видящих, как развивается, растет, шагает вперед, в будущее жизнь, которую они выносили, вынянчили.

Родина дала этому человеку все: образование, хорошую работу, квартиру, высокий заработок, все возможности для того, чтобы пользоваться благами современной культуры. Но, ставши свиньей, которой мало места у корыта, которая хочет влезть в него с ногами, напакостить, забрать, захапать, захватить все, все сожрать, никому ничего не оставить, человек этот пошел на самое страшное. Он начал торговать — в розницу, кусками — безопасностью советских людей, спокойствием матерей (в том числе и своей собственной), жизнью детей (в том числе и своих). Ведь, разразись война, сведения, переданные Плахиным его американским хозяевам, позволили бы им умножить и без того немалые жертвы, без которых, конечно, не обошлось бы. Тупой, эгоистичный себялюбец, нежно влюбленный в свою шкуру, он был бесконечно равнодушен даже к самым близким ему людям — матери, жене, детям. Он хотел только одного — денег, грязных, запретных удовольствий, которые доставляют деньги там, на чужой стороне. Неумный, недалекий, ограниченный мерзавец мнил себя гением преступного беспутства. Глупый и даже не изобретательный, он считал, что всех обманул, всех обвел вокруг пальца, укрылся от всех взоров. Как он ошибался!

И пока еще ходил он по московской земле, не мог позволить себе грипповать Борисов, не могли спать его друзья и помощники, ни минуты покоя не знал генерал, вместе со всем чекистским коллективом отвечающий перед партией, народом, правительством за то, чтобы не могла творить безнаказанно свое черное, страшное дело измена.

Снова и снова перебирал в уме полковник Борисов детали долгого чекистского поиска своего коллектива. Приближалась к концу, к неотвратимой развязке сложная, тонкая работа по разоблачению и ликвидации шпионского гнезда. Совещания группы Борисова теперь напоминали нечто среднее между разбором крупного военного учения и генеральной репетицией шекспировского спектакля. Каждому участнику предстояло сыграть в нем свою определенную, четко обусловленную роль и именно в тот момент, когда это предусмотрено генеральным планом — «сценарием». Ни раньше и не позже. В совещаниях этих участвовали лишь руководящие работники группы. Многочисленные исполнители докладывали о выполнении поручений отдельно, в индивидуальном порядке.

Как раз в тот момент, когда Плахин, по требованию своих американских и английских хозяев, усиливал шпионский поиск в военном направлении, невидимая умелая рука начала бесшумно обрывать завязываемые им нити, подменяя их искусственными, ложными. Были предупреждены крупные военные, к которым подбирался шпион. Не отпугивая его, они в то же время проявляли всю необходимую осторожность. Лишь два довольно высокопоставленных генерала отказывались верить чекистам, считая их предупреждения проявлением чрезмерной подозрительности. В свое время они поплатились за легкомыслие, слепую доверчивость. Урок, полученный впоследствии этими людьми, показал им, как вредна, как недопустима заносчивость, сколь неоправданной оказалась их самоуверенность.

Чувствуя, как пульсирует на лбу напряженная жилка, Борисов поднял трубку телефона. Майор Кривонос!

— Заходите, Владимир Васильевич, — сказал полковник. — Вы мне как раз и нужны.

Через несколько минут коллеги неторопливо обсуждали материалы последних дней. Они настолько сработались, что без лишних объяснений понимали друг друга, зачастую с полуслова, с одного намека.

Нередко им в голову одновременно приходила одна и та же мысль, одно и то же открытие.

Углубленную беседу прервало появление капитана Стебленко.

— Приставку к транзисторному приемнику получил Плахин, — возбужденно заговорил он, затворяя за собой дверь.

— Уж и Плахин. Это что, гениальная догадка? Интуиция? — спросил полковник, еле скрывая напряжение.

— Нет, товарищ полковник, — радостно отчеканил Стебленко. — Есть документы…

— Какие?

— Во-первых, фотография Плахина со спины в том самом костюме, в котором он был, когда получал приставку от Корбелли у комиссионного радиомагазина на Смоленской. Во-вторых, только что получена запись интересного разговора одного из наших добрых друзей с матерью подозреваемого. Вот эта запись, — протянул он полковнику несколько исписанных страничек.

Полковник уже рассматривал фотографии, увеличенные до таких размеров, что они еле помещались в стандартной канцелярской папке (сколько их уже накопилось в деле шпиона!).

— Костюм, видимо, побывал в чистке: исчезло легкое пятно на левой лопатке. Материал тот же — американский из дорогих — дакрон с козьей шерстью. Сшит, видимо, в магазине братьев Брукс на Мэдисон авеню Нью-Йорка. Сделано по мерке, доставлено с оказией или диппочтой. Пуговица на рукаве пришита не крестиком, как это делают в Европе, а параллельными стежками. Похоже, очень похоже, капитан. Поздравляю.

— Редко он носит этот костюм, сукин сын, — удовлетворенно пробормотал капитан. — А что вы скажете по этому поводу, товарищ полковник? — сказал он, видя, что Борисов углубился в чтение бумаги, принесенной Стебленко.

Это была запись разговора, которые часто ведут между собой пожилые люди, сидя в московских скверах или палисадниках, пока их внучата мирно возятся в песочке.

— Гражданка Плахина рассказывала мне, какой интересный транзисторный приемник привез из-за границы ее сын. Однажды она сама видела, как он подключал к приемнику какую-то коробочку. В окошечке у коробочки появились цифры, а сын их быстро записывал. Он ей объяснил, что это у них такая учеба — наша радиостанция передает для любителей, а те потом отсылают выполненные задания ДОСААФу.

— Да, «совпадений» накопилось больше чем достаточно. У нас таких приставок для транзисторных приемников не продают, Владимир Васильевич? — обратился полковник к майору Кривоносу, рассматривавшему снимки, принесенные Стебленко.

— Нет, Николай Михайлович. Не продают.

— Ну что ж, товарищи, круг, как видите, смыкается. Надо вести дело к завершению. Нельзя больше позволять преступнику оставаться на свободе. Надо быстрее заканчивать изучение его американских связей. Кроме того, тут есть еще одно обстоятельство…

И полковник принялся излагать своим помощникам особое обстоятельство, требовавшее быстрого завершения работ.

 

Последние метры

Неотвратимо замыкался стальной круг. Обратный отсчет продолжался со всей неумолимостью.

Вернувшись из Парижа, Плахин на первом же приеме в посольстве встретился с Корбелли. Сошелся устный пароль-диалог: «Как вам понравилось в Москве?» — «О, очень понравилось». — «У вас есть здесь друзья?» — «Пока еще нет. Но я оставил двух хороших приятелей в Париже». — «Кто-нибудь из наших общих знакомых?» — «Да, конечно. Из виллы на авеню маршала Фоша. Оба они шлют вам большой-большой привет и желают доброго здоровья». Сошелся и условный признак — прищепка для галстука у Корбелли с дешевыми красными камешками-гвоздями на медной подковке.

Болтали о пустяках, тревожно кося глазами по сторонам. Затем условились о месте и времени встречи для передачи шпиону приставки к транзистору.

Мортон О’Хара Корбелли был выходцем из итало-ирландской семьи. Предки отца приехали в свое время в Америку из Генуи, гонимые бичом безработицы. Предки матери покинули полтора столетия назад Белфаст, проклиная англичан. Ни те, ни другие не смогли за эти полтора века составить себе хотя бы небольшое состояние. Но и те, и другие были набожны до чрезвычайности.

Воспитанием Мортона в детстве занималась католическая церковная школа. А когда было закончено школьное образование, местный епископ выхлопотал ему какую-то церковную вакансию для бесплатного обучения в иезуитском Джорджтаунском университете в Вашингтоне.

Уже на втором курсе Мортон, неплохой атлет, ощутил на себе пристальное внимание ассистента профессора международного права, высокого и жилистого, типичного американского «рэнджера» — предшественника нынешних «зеленых беретов» — специальных сил, подготавливаемых в Форте Брагге. По субботам ассистент профессора мистер Марч Рамуэлл брал Мортона с собой в байдарочные походы.

Долгими осенними ночами при неровном свете костра он подолгу рассказывал ему о деятельности диверсионных групп, с которыми во время войны нередко высаживался и сам Рамуэлл. Молодого человека, осмотрительного и недоверчивого, как ирландец, но временами воспламеняющегося, как итальянец, захватывала романтика этих приключений. Рамуэлл обильно сдабривал их многими вымышленными подробностями, почерпнутыми из детективных романов, которые не читал Мортон. Однажды вечером после очередного рассказа юноша мечтательно бросил:

— Интересно, как это люди попадают на такую работу?

Рамуэлл замер, словно пойнтер в стойке. Грубый, словно из дуба рубленный, профиль четко вырисовывался на фоне красного колеблющегося огня.

— А вас это в самом деле интересует? — спросил он напряженно.

— Не знаю еще, получилось бы у меня или нет. Но попробовать хотелось бы.

— Тут нельзя «пробовать», — ответил Рамуэлл. — Это надо решать для себя однажды и на всю жизнь. Дело это очень серьезное.

Мортон молчал. Рамуэлл ждал этого разговора. Он уже давно установил, что рослый студент отвечает основным стандартам американской шпионско-разведывательной службы. Сдержан, молчалив, в меру умен, в меру глуп. Осторожен, но когда нужно, решителен. Не трус, но и не безрассуден. Словом, это был тот материал, из которого ЦРУ готовит свои кадры.

На следующее утро Рамуэлл возобновил разговор, ради которого он, собственно, и таскался все это время со своим воспитанником по невысоким горам Катоктина. Да, он, Мортон, обдумал все, что говорил ему мистер Рамуэлл. Он понимает всю серьезность этого дела. Да, он хотел бы посвятить себя разведывательной деятельности. Нет, он не передумает. Он готов встретиться с представителями ЦРУ для вполне серьезных разговоров.

Первым из этих представителей оказался мистер Рамуэлл. Он был одним из тех работников ЦРУ, что имеются в каждом более или менее крупном американском университете и во многих колледжах. Их задача — подбирать из огромной массы сырого человеческого материала людей, способных изучить и, что важнее, при необходимости применить 32 способа убить человека голыми руками.

Мортон О’Хара Корбелли и был таким человеком. Уже с третьего курса, одновременно с занятиями в университете, он начал углубленную подготовку в одной из мелких секретных школ ЦРУ, разбросанных во многих американских городах и за границей. И хотя, закончив университет и получив звание бакалавра наук, Мортон был еще формально новичком в государственном департаменте, он тем не менее уже завершил солидный курс подготовки к роли разведчика ЦРУ.

Не удивительно поэтому, что в государственном департаменте в Вашингтоне он пробыл всего лишь год, изучая формальные обязанности дипломата. Его сразу же отправили третьим секретарем в одну из ближневосточных стран. А когда в этой стране провалился заговор против ее демократического правительства и стала известна роль Корбелли, ему пришлось перевестись оттуда. Его направили вторым секретарем в посольство в Москве.

Центральное разведывательное управление стало для Мортона отцом и матерью. Вскоре после того как была официально закреплена его работа в кадрах ЦРУ, ему подобрали (и через Рамуэлла представили) жену, тоже кадровую работницу концерна шпионажа. В меру привлекательная, в меру состоятельная любительница приключений не очень нравилась Мортону. Но он понимал, что эта жена нужна для карьеры. И брак по расчету ЦРУ состоялся. В Москву Мортон приехал уже с двумя детьми — шестилетним Патриком и восьмилетней Марсией.

Уже к концу первого года его службы в Москве Мортон Корбелли был на лучшем счету. Не поддавался обаянию Москвы. Регулярно ездил на церковные службы в католическую церковь дипломатического корпуса на Малой Лубянке. Активно помогал резиденту ЦРУ, занимавшему пост советника посольства, выживать из посольства тех дипломатов — а таких было немало, — кто не хотел служить орудием раздора между двумя великими державами, кто не мог кривить душой, а порой и просто выдумывать различные антирусские, антисоветские небылицы, которые так любят в ЦРУ и в редакциях кое-каких американских газет. Словом, Корбелли был, по мнению резидента, идеальным типом исполнителя-связника, которому можно было доверить такого ценного агента, как Плахин.

На первой же нелегальной встрече Корбелли передал кроме радиоприемника (этого не заметил глазастый Иванцов и не запечатлела его кинокамера) шифрблокноты и расписание работы американской радиостанции во Франкфурте-на-Майне. Сидя после полуночи дома, в туалетной комнате, Плахин принимал инструкции-задания западногерманского центра ЦРУ. При встрече с Корбелли передавал ему письма, в которых просил ускорить переброску его за кордон. Через две недели получил ответ по радио:

«Ваши материалы становятся все менее интересными. Примите меры к получению аутентичной информации о новейших ракетах. Продолжайте поиски материалов о дислокации ракетных станций. Для выполнения нами договоренности вашем переходе и службе у нас вы сделали еще недостаточно».

Приняв и расшифровав сообщение, шпион читал и перечитывал эти холодные циничные строки, и у него холодело внутри. Много и безобразно пил он в компании мордастого автолюбителя и длинноногого лысеющего «искусствоведа». Долго думал, не спал ночами. Наконец решился.

Выпив для храбрости коньяку, явился — без приглашения — на дипломатический прием в доме на Софийской набережной. Пришел попозже, когда тесные мрачновато-элегантные комнаты были уже забиты гостями. Долго толкался среди подвыпивших дипломатов, пока не увидел в углу балконного зала Анну Грайпсхолм. Разведчица беседовала с каким-то восточным дипломатом, замаслившимися глазами оглаживая его могучую фигуру. Увлеченная флиртом, она не заметила старавшегося попасться ей на глаза Плахина. Тому пришлось толкнуть ее, чтобы она обернулась, увидела горящие глаза, бледное одутловатое лицо, неопрятно всклокоченные волосы. Вид агента встревожил и даже напугал ее. «Подождите, — скомандовала она ему глазами. — Сейчас освобожусь». Но Плахин продолжал топтаться рядом. Наскоро попрощавшись с «роскошным мужчиной», Анна прошла в коридор, направилась к дамскому туалету. Ослепленный гнавшим его страхом, Плахин чуть не ворвался вслед за ней. Остановился у самой двери. Отколов прикрепленное под платьем письмо-инструкцию для шпиона, Анна сразу же вышла. Плахин стоял тут же, молча, тревожно пожирая ее глазами. Оглянувшись, она сунула ему в руку крохотный пакетик. Шпион протянул ей конверт с письмом. Взяв его, разведчица вернулась в комнату, играющую столь существенную роль в британском шпионском бизнесе. А Плахин поплелся в комнаты, где еще шумели редеющие кучки подвыпивших гостей.

«Дорогие друзья, — писал своим английским хозяевам шпион. — Вокруг меня смыкается кольцо. Работать становится все труднее. Боюсь, что уже скоро я утрачу всякую полезность для вас. То, что я сделал для вас и для американских друзей, дает мне право рассчитывать на вашу благосклонную помощь и поддержку. Прошу вас продумать и подготовить в ближайшее время конкретный план моего скорого выхода за границу. Мне уже не удалось попасть в состав последней делегации, хотя прежде меня обычно включали в такие делегации их руководителем. Может быть, все это случайность. Но я вынужден считать это следствием подозрений, которые, возможно, вызваны мною у наших властей. Многие из тех, кто раньше запросто встречались со мной, теперь под разными предлогами избегают встреч. Материалы, которые мне раньше ничего не стоило получать, теперь таинственным образом исчезают чуть ли не из-под рук. Прошу вас: во имя того, что мне удалось сделать для вас, примите меры к моему спасению. Все чаще охватывает меня мысль о возможном, может быть неизбежном, провале, и я содрогаюсь, думая о том, чем все это может кончиться для меня. Умоляю, спасите меня. Не только во имя гуманности. Во имя моей преданности вам».

После встречи с Анной Плахин зашел в одну из комнат, где на столе стояли разноцветные бутылки, налил стакан джина, залпом выпил. Сбежал по лестнице, взял из рук английского служителя пальто, вышел из подъезда, окликнул такси.

— На вокзал, — прохрипел он водителю.

— Какой? — спросил водитель, включая счетчик.

— Любой… Ну, Казанский…

Доехав до Казанского вокзала, пассажир расплатился, вышел из машины, тут же уселся в другое такси. Эта машина пошла в Замоскворечье. На одной из тихих, чудом сохранившихся в Москве улиц он поднялся на второй этаж видавшего виды дома, позвонил.

Дверь открыла неопрятная старуха. Окинула недоброжелательным взором приехавшего, молча повернулась, шаркая шлепанцами, поплелась в свою комнату.

— Валька! — каркнула она куда-то в темноту. — Энтот твой приехал. В шляпе!

Открылась одна из дверей, приглушенный абажуром апельсиновый свет упал на стертый пол коридора. В дверях стояла невысокая пухловатая искусственная блондинка с красивым, но вульгарным лицом. Руки с только что накрашенными ногтями она держала на отлете.

— К тебе, — выдохнул Плахин. — Вот деньги. Посылай за коньяком.

— Выпьем! — радостно взвизгнула синтетическая девица. — Теть Мань, одевайся. Трешник заработаешь.

— Трешник, трешник… — заскрипело откуда-то из темных недр квартиры. — Замуж бы выходила, чем с шляпами энтими валандаться.

Плахин не слышал укоризненного скрипения старухи. Войдя в душную комнату, он повалился на рытый бархат дивана.

Пьяный, обессиленный, грязный физически и еще больше духовно, притащился в ту ночь домой Плахин. Осторожно открыл ключом дверь, пробормотал что-то невнятное матери, вышедшей из комнатки рядом с кухней, где она спала с двенадцатилетней внучкой. Пока старуха стелила сыну в столовой на диване, он прошел в ее комнату. Дочь спала, положив ладонь под раскрасневшуюся щеку.

Покачиваясь, стоял над ней Плахин. Стараясь не дышать в лицо ребенка зловонным перегаром, нагнулся, холодными, словно черствый блин, губами прикоснулся к нежной коже, рухнул на задрожавшие, обессиленные страхом колени.

— Доченька! — икнул, захлюпал, засипел почти в ухо спящей. — Девонька моя! Что же это я наделал?!

— Известно что, — сердито зашептала вошедшая мать. — Напился! Иди, иди, разбудишь…

Если бы знала она, если бы могла видеть в этот предрассветный час то страшное, темное, преступное, что змеилось в заполненной спиртными парами черепной коробке сына!

Панически трусливое, униженное письмо Плахина в Лондоне получили через несколько дней. Его доставила из Москвы британская дипломатическая почта. Письмо обсуждалось на нескольких совещаниях в Сикрет интеллидженс сервис. Решено было попытаться взвалить хлопоты по «эвакуации» агента на американцев.

Через день в одном из скромных загородных ресторанчиков под Лондоном встретились представители американо-английского шпионского консорциума. То, что внешне выглядело как не очень фешенебельный обед, в действительности представляло собой важное — для Плахина — совещание. Британскую сторону представляли Арчибальд Кинг и Смадж, американскую — главный резидент ЦРУ в Лондоне Макдаффи и известный нам по Парижу Петерсон.

— О посылке в советские воды за Боем подводной лодки флота ее величества не может быть и речи, — холодно цедил Кинг. — И не только из-за ограниченности наших материальных ресурсов. А просто потому, что для этого нет решительно никаких возможностей. Другое дело — вы, господа, — неискренне, одними губами, улыбнулся он американцам. — При ваших возможностях…

— Не так уж велики они, эти возможности, — пробормотал Макдаффи, дожевывая ростбиф.

— Ваши корабли заходят в турецкие порты на Черном море, — улыбнулся Кинг. — Мы стараемся не посылать туда наши, чтобы не мешать вам. Ну что вам стоит отправить за ним какую-нибудь из ваших подводных лодок?

— Русские держат их все под самым тщательным наблюдением. Подобраться к их берегам практически невозможно.

— Но ведь вы обещали ему… даже нелегальный полет из Парижа в Вашингтон для личного представления если не президенту, то директору ЦРУ.

— Мало ли что мы кому обещаем! — раздраженно ответил Макдаффи. Доел полусырой ростбиф, выпил большую, колоколом, рюмку неразбавленного джина. Крякнул. — Думаю, что этот наш Бой дожигает свои последние недели, если не дни на свободе. О какой-либо авантюре для его спасения не может быть и речи. Мы не можем сейчас рисковать опасным инцидентом с русскими. Пусть этот… Плакин… сам пробирается к границе…

— Вы же знаете, Макдаффи, что перейти русскую границу не могут даже опытнейшие диверсанты, — сказал Кинг. — Это удается разве что одному из десяти. Да и то если он из сопредельной с Россией страны, знает границу как свои пять пальцев и если мама родила его в нейлоновой сорочке. Видимо, в конечном счете Боя придется списать со счетов, удовольствовавшись тем не очень многим, что он нам дал. Но если мы просто бросим его на произвол судьбы, это окажет деморализующее влияние на тех, кого нам, быть может, удастся завербовать в будущем. Поэтому надо симулировать активнейшее участие в его судьбе, изобразить этакую, знаете, «лихорадочную активность». Пусть думает, что мы принимаем все меры к тому, чтобы спасти, уберечь его от удара, который, видимо, готовят ему на площади Дзержинского.

— Вы не чужды предусмотрительности, Кинг, — одобрительно пыхнул сигарой Макдаффи. — Что же, мы пошлем ему фальшивый паспорт и деньги на случай, если ему придется бежать из Москвы и скрываться в своей стране.

— Передайте еще и пистолет, — улыбнулся Кинг. — Может быть, он догадается застрелиться до ареста. Тогда все упростится до крайности.

— Хорошо бы, — мрачно ухмыльнулся Макдаффи.

О деталях договорились быстро. Снова вступила в действие туалетная комната американского посольства. В ней Корбелли передал трясущемуся Бою деньги, паспорт, пистолет. Пистолет Плахин не взял — бросил в бачок унитаза, на котором Корбелли, вошедший первым, оставил ему объемистый пакет. Стреляться шпион и не думал. Знал он также, что никакой пистолет не поможет ему спастись от ареста, если на его след напали чекисты.

Тревожные дни изматывали шпиона. Видя явный подвох, он принял «ответные меры». Долго бродила в установленный день Анна Грайпсхолм у комиссионного художественного магазина на Арбате, ожидая, как было условлено, шпиона. Плахин не пришел. Через руководителя британской технической делегации письмом уведомил англичан: личные встречи он прекращает во избежание провала. Переходит на тайники. Это было равносильно отказу работать на англичан — тайники Плахин обусловил только с американцами. На них теперь делал ставку шпион. А круг смыкался все теснее.

Американская разведка почти полностью оттерла от Плахина своих британских «братьев-врагов». Понимая, что он не сможет долго продержаться, американские хозяева торопили Плахина, выжимали из него все, что удавалось. Передав шпиону фальшивый паспорт и крупную сумму советской валюты, показывая ему при каждой встрече выписки из крупного долларового счета, заведенного на его имя в швейцарском банке, они держали его под действием наркотика, имя которому — стяжательство, алчность. Это, собственно, и «держало в куче» Плахина, уже готового сорваться в истерический припадок от постоянно нарастающего напряжения, вечно подвыпившего, дергающегося, взвинченного.

Дело Плахина подходило к концу. Уже было собрано достаточно материала для того, чтобы арестовать его по подозрению в шпионаже. Важные улики мог дать обыск на дому. Наконец, была надежда, что в одной из социалистических стран появится с очередной коммивояжерской разведывательной миссией Элмер Тилл — живое вещественное доказательство. Медлить дальше было нельзя. Генерал — руководитель одного из главных управлений в системе, охраняющей безопасность социалистического государства, отдал приказ об аресте Плахина, получив на это санкцию заместителя Генерального прокурора СССР. Генерал лично докладывал в прокуратуре все материалы дела.

Когда полковник Борисов, сообщив своей группе об этом приказе, принялся готовить его выполнение, неожиданно заговорил капитан Стебленко.

— Товарищ полковник. Поведение Плахина свидетельствует о том, что он переживает острый моральный кризис…

— Трусит, мерзавец, — отозвался лейтенант Вишняков. — Никакого кризиса он не переживает. Боится, что схватят его…

— Подождите, Вишняков. Что вы предлагаете, товарищ Стебленко?

— Мне кажется, товарищ полковник, он сам может прийти с повинной. Подумать только, воевал, пять орденов у него, командовал крупным подразделением. Неужели нет у него хотя бы остатков чести, совести… Думаю, придет.

— Это что, ваша догадка?

— Есть кое-какие данные. Вчера ночью у него была сильнейшая истерика, закончившаяся спазмом сердечных сосудов. Вызывали «неотложку», делали укол. Я думаю, он накануне какого-то важного решения.

— Может быть, — раздумчиво проговорил полковник. — А может быть, и нет. Как ваше мнение, Владимир Васильевич? — обратился он к майору Кривоносу, молча слушавшему беседу.

— Думаю, что можно дать ему отсрочку. Не больше чем на сорок восемь часов. При самом тщательном надзоре за ним.

— Хорошо, — заключил полковник. — Иду к генералу за разрешением. Попросим у него эти сорок восемь часов.

От генерала Борисов вернулся через полчаса.

— Разрешил. Под нашу ответственность. Сорок восемь часов. Ордер на арест уже выписан. Прокурор подписал. Но помните, за эти сорок восемь часов он ни на минуту не должен ускользать от ваших глаз. Если в это время состоится его встреча с кем-либо из его английских или американских хозяев — брать на месте всех. «Клиентов» Плахина потом придется, конечно, отпустить. Как-никак дипломаты.

Словно чувствовал Плахин, что живет эти часы по особому счету. Не спал всю ночь на пятницу. Пойти признаться? Кончить все это? Сознаться, что он шпион? Рассказать все? Нет, нет, нет! Что же делать? Бежать? Куда? С таким паспортом, какой ему прислали, его задержат при первой же проверке документов.

Утром выпил полстакана водки, ушел, пока жена была еще в магазине. Медленно шел пешком от станции метро «Проспект Маркса» по левой стороне улицы Горького. Как было условлено с его хозяевами, он всегда ровно без десяти девять переходил улицу Огарева у Центрального телеграфа. Прошел мимо магазина ковров и… замер. Навстречу медленно полз, словно волочась лакированным брюхом по асфальту, посольский «форд». За рулем сидел Корбелли в черных очках. Почти с ненавистью глянул на него Плахин. Тот, заметив его взгляд, держа левой рукой руль, правой поправил воротничок, словно он ему был тесен. Это был условный знак — сегодня будет заряжен тайник.

Вечером Плахин неотрывно сидел дома за столом, в котором были оборудованы шпионские тайники. Зазвонил телефон. Снял трубку, назвался: «Плахин слушает». В ответ кто-то трижды подул в трубку. Это был сигнал: тайник заряжен.

Плахин знал: в тайнике будут деньги, не менее тысячи новых рублей. И он решил никуда не ходить. Потом, когда-нибудь после, он еще раз обдумает эту идею. А пока чего, собственно, ему бояться? Слежки за ним нет. Чтобы арестовать человека, нужны доказательства. Не так-то это просто. Крутану рулетку еще разок, думал Плахин. Пока все мне удавалось. Удастся и на этот раз. Плахин — он ершистый. Голыми руками его не возьмешь.

Улыбаясь, вышел к жене:

— Понимаешь, вызывают. Приехали иностранные гости, надо посидеть с ними вечером в ресторане. Неудобно оставлять их одних. Все-таки мы с ними дела ведем.

Знала жена — лжет. Не поднимая головы, кивнула. Молча подняла глаза дочь, долгим темным взором хмуро проводила отца.

Пить начали в ресторане. Потом поехали к Гальке в новую однокомнатную квартиру, ее помог купить в кооперативе Плахин. Остался у нее до утра. Проснулся поздно. Стоял не менее получаса под душем. Пил крепкий чай, огуречный рассол. На работу позвонил — задерживаюсь с гостями, буду в час дня. Не протрезвившись как следует, вышел, взял такси, поехал к Ленинским горам. Вышел на гранитной террасе напротив университета.

В этот мягкий осенний день Москва лежала в излучине реки, спокойная, ласковая, в нежной синей дымке. Стоя на парапете, Плахин увидел ее всю. Задержался на минуту, скользнул по ней взором, бегло, воровато. И сразу же принялся искать условные знаки. Возможно, не торопился бы так, знай он, что видит мать городов советских вот так, целиком, в последний раз в своей жизни. Истекал сорок пятый час отсрочки, предоставленной ему на площади Дзержинского.

Но Плахин не думал сейчас ни о чем. Он искал условный знак. Вот он — меловая черта на древесном стволе. Так. Ясно. Сойдя на покрытый деревьями склон, Плахин дошел до условленного места — старой деревянной лестницы, сел на нее, распустил плащ, словно курица крылья. Через прорезь внутри кармана плаща просунул руку под ступеньку, нащупал металлический цилиндр диаметром с бутылку-четвертинку, но длиннее. Есть. Осторожно втянул руку в карман, положил контейнер в карман пиджака. Оглянулся — никого. Посидел, ощущая тошнотное покалывание страха в груди. Лениво встал, поплелся обратно. Долго стоял, ожидая автобуса. Поехал к центру.

— Товарищ полковник, — докладывал в это время по радиотелефону майор Кривонос. — «Объект» взял контейнер из тайника, направляется в центр. Куда — неизвестно. Следуем за ним.

— Если едет к нам — не мешайте. Если к себе на работу или еще куда-нибудь — в здание не допускайте. Берите на улице.

Из автобуса Плахин вышел у Каменного моста и зашагал вдоль массивной чугунной решетки.

Осенний ветерок разогнал облака, выглянуло солнце. Его луч скользнул по вызолоченному куполу высокой белой колокольни, забился, затрепетал в алом знамени, струившемся над Большим Кремлевским дворцом.

Словно ударило Плахина. Остановился. Вцепился в балюстраду побелевшими пальцами. Едва ли не в первый раз, глядя на знамя, почувствовал особенно остро меру своей подлости, измены, предательства.

Вспомнил Плахин войну. Полуразваленный снарядным разрывом блиндаж. На дне блиндажа — солдат. Его тихий прерывистый шепот:

— Умираю? Да? Ребята, умираю?

Нет. Он, Плахин, не умрет. Не должен умереть. Он будет жить. Станет изворотливым, хитрым, осторожным, как мышь. Зароется в землю. И его не поймают. Не всех же, наверное, ловят.

Надо торопить боссов с «эвакуацией». А тогда — «до свидания, мама»… Мама? Ну и что же? Теперь ее не тронут. Не те времена. Ну, поплачет малость. Боссы найдут способ переправить ей деньги. Не возьмет от сына-изменника? Ну, это уже ее дело. Как знает.

Успокаивая себя, Плахин шел вдоль Манежной площади. Не ощущал ни укоров совести, ни раскаяния, ни даже страха. Был уверен: все обойдется.

 

На пороге возмездия

Бухгалтер Приокского совнархоза Алексей Семенович Бухвостов немного боялся Москвы — она казалась ему чересчур шумной, слишком оживленной, Вот и сегодня — идет он из гостиницы, любуется людьми. Любит их Алексей Семенович, знает и понимает. Хорошо, ох как хорошо в этот солнечный субботний день! Порядка бы только побольше — и все было бы отлично. А то вон, суется старушка на мостовую в неположенном месте, а там — мать моя, мамочка — сплошными вереницами мчат автомобили. Куда же ты, милая? Или тебе жить надоело? Неужели не интересно тебе дождаться первого нашего полета на Луну? Фу, какая упрямая.

Миновал Алексей Семенович величественное здание Московского Совета, приподнятое, подтянутое, красивое. За ним — домина новый, гранитом нешлифованным облицован — красота первозданная. Улицу вывели под аркой. Хорошо. Только вот бывают и тут непорядки. Вон человек идет, не молодой уже, за сорок. Одет прилично, плащ на нем заграничный, а на ногах не тверд. День хотя и субботний, но до конца работы еще два часа, а он вроде как бы уже «выпитый». Да и глаза какие-то у него оглашенные. Словно бы сумасшедшие.

Э-э-э, да что это, что это такое? Опять, глядишь, непорядок. Подходят к этому трое, окружают. Один что-то говорит им. А ну, скорей туда.

Алексей Семенович не слышал, как произнес полковник Борисов негромкую фразу, гранитной горой обрушившуюся на шпиона.

— Вы арестованы, гражданин Плахин.

Двое схватили шпиона за руки. Он не вырывался. Колени у него подогнулись. Двоим пришлось даже поддерживать его.

— Непорядок! — решает Бухвостов. — За что человека так? Хватают запросто, будто он преступник какой.

Сверкнув лаком, бесшумно останавливается большая солидная черная машина. Настежь открылась дверца, двое втолкнули в нее «выпитого», нога его безвольно зацепилась было за порог. И только по тому, как быстро уселись в машину остальные, как плавно подошла с какой-то тигриной грацией вторая машина, как легко и быстро сел в нее пожилой участник операции, говоривший что-то подвыпившему, по тому, на какой скорости рванули обе машины, как развернулись они в проезд Художественного театра, понял Алексей Семенович: произошло что-то важное, значительное.

Да важное ли? Так ли уж значителен был этот слизняк, в буквальном смысле слова наложивший в штаны тут же, в машине? Разве важна, разве значительна соринка, хотя бы и очень грязная, в могучем потоке? Мелькнула и исчезла. Важно, отвратительно, чудовищно было то, чего он хотел, чему он способствовал, из-за чего продался порочным, безнравственным людям, задумавшим злое, черное дело против народов.

Смахнули слизняка с гранита, не осталось от него следа. Идут по улице люди. Шагает не все еще понявшая добрая душа — бухгалтер Приокского совнархоза Алексей Семенович Бухвостов. Идет, грациозно покачиваясь, стройная красавица, расцветающая счастьем разделенной любви. Шагает молодой воин — решительный, отважный. Идет паренек — большелобый, суровый глубокой серьезностью юности, отягощенной пониманием всей важности и ответственности своей жизненной миссии. Направляется к Кремлю высокий, выпрямленный гордостью за прожитое старик, подпрыгивает курносая девчушка со смешными косичками. Никто из них не знает: только что стерли с городского тротуара гнусную, зловонную тварь…

Шагайте, люди, в добром вашем стремительном походе. Будьте покойны. Никому не остановить вашего широкого размашистого шага. Невидимые бои продолжаются. Чекисты не дремлют. Они готовы отразить любой удар врага, обезвредить любую гадину. Чекистам помогает народ — источник их силы и непобедимости.