Крис Кельвин устало брел вниз по склону, заросшему лесом. На нем был свитер и светлые брюки, перепачканные глиной. Он оглянулся. На дальнем пригорке, за деревьями, был виден отцовский дом, в котором он жил и работал все лето. Солнце еще не встало. Внизу, над озером, полосами стелился туман, и Крис входил в него постепенно, словно в воду.

В том месте, где была причалена лодка, туман был такой густой, что Крису пришлось почти на ощупь искать цепь, обернутую вокруг причального столбика. Он со звоном бросил конец цепи на нос и прыгнул в лодку. Лодка покачнулась. На корме лежал белый узелок и стояла бутылка вина. Крис почувствовал голод. Он развязал узелок, нашел в нем хлеб, помидоры и огурцы и принялся жадно есть, запивая вином из бутылки.

Когда лодка ткнулась в противоположный берег, Крис прыгнул прямо в мокрые от росы кусты и спугнул какую-то птицу. Крис чувствовал, что и от этого холодного утра, терпкого вина, и от этой шумно поднявшейся птицы он словно посвежел, и усталость от бессонной, проведенной за работой ночи, исчезла. Пробираясь по мокрым кустам, он оцарапал ладонь и, выдергивая колючки зубами, ощутил их горький привкус на губах.

За озером лежала, словно подернутая дымом, поляна. Крис вышел на ее середину, огляделся вокруг и глубоко, полной грудью, вздохнул. За деревьями на серебристом шоссе мелькнула сверкающая машина. Она ненадолго остановилась, пока приехавшие вышли, и почти бесшумно помчалась дальше, мелькая среди деревьев.

Когда Крис подходил к дому, отец его — высокий седой человек с длинными бакенбардами — обнимал очень загорелого старика в кожаной куртке. Рядом стоял мальчик лет шести и незаметно, прутиком, который держал за спиной, дразнил собаку. Крис хотел повернуть назад, но старик заметил его.

— Это Крис? — спросил он Кельвина-старшего.

Тот поднял голову.

— Крис! — позвал он. — Ты очень кстати. Это Бертон. Я тебе рассказывал. Мы вместе с ним летали еще на тех старушках, которые теперь можно увидеть только в музее. Верно, Анри? Я ему много о тебе рассказывал. Он гуляет каждое утро не меньше часа. Я ему запретил возвращаться раньше… Он много работает… Ночами сидит. Эти современные соляристы напоминают мне бухгалтеров, готовящих годовой отчет, — отец засмеялся.

— Наверное, поэтому они и загнали соляристику в тупик, — буркнул Бертон.

Крису не нравилось, когда его отец много, оживленно и невпопад говорил. Он подошел и протянул Бертону руку. Тот испытывающе и как-то настороженно посмотрел на Криса. Поздоровались.

— Крис ждал тебя с большим интересом, Анри, — сказал отец.

— Он хотел убежать, когда увидал меня, — ответил Бертон.

Кельвин-старший с недоумением посмотрел на Криса, потом на Бертона.

— Будет тебе, Анри, — оказал он. — Извини, но у тебя совершенно испортился характер с тех пор, с тех пор…. как с тобой поступили несправедливо. Да, я считаю, что с тобой поступили несправедливо! Это мое убеждение.

— Ты напрасно оправдываешься, Ник, — сказал Бертон. — Я понимаю Криса. У стариков, не видавших давно друг друга, встречи бывают удивительно шумные, — он обернулся к Крису. — Вы, верно, хотели прийти попозже, когда шум уляжется, а?

Крис неловко улыбнулся.

— Его можно понять, — сказал отец, — он действительно замотался, работал всю ночь.

— Вы биофизик? — спросил Бертон.

— Нет, психолог, — ответил Крис.

— Тем лучше, — сказал Бертон, — а о такой анекдотической личности в соляристике, как Анри Бертон, вы слыхали раньше?

— Анри, — сказал отец, — не сейчас и не здесь на пороге… Прими душ, отдохни.

— Нет, мне просто интересно, — сказал Бертон.

— Я изучал историю соляристики по учебнику Шеннона, — стараясь говорить как можно мягче, сказал Крис, — там несколько слов сказано и о вашей… э… э… э… гипотезе.

— Гипотезы бывают у кабинетных ученых, — неожиданно вспылив, возмутился Бертон, — а не у пилотов… Я все видел собственными глазами… Понимаете?.. И так ясно, как сейчас вижу вас.

— Что же вы там видели?

— Во всяком случае, то, что не вычитаешь из учебников Шеннона.

— Марта! — обернувшись к дому, крикнул отец.

На пороге показалась рыжеволосая женщина.

— Проводи гостей в их комнату. Отдохни, Анри.

Мальчик перестал дразнить собаку и с озорным интересом смотрел на своего деда. Бертон схватил его за руку и поднялся по ступеням вслед за Мартой. На пороге он остановился и крикнул Крису:

— Я знал вас вот таким, как мой внук, и у вас была дурная привычка забираться в малинник и совать малину в нос и в уши, только не в рот!

Мальчик засмеялся. Бертон сердито посмотрел на него и скрылся в доме. Внук отправился за ним следом.

Отец и сын некоторое время молчали.

— Ты должен его извинить, — оказал отец, — его биография сложилась не совсем удачно… Я прошу тебя побороть предубеждение, которое сейчас усилилось, очевидно, и отнестись к нему с вниманием.

— Отец, — сказал Крис, — через неделю я улетаю на пятнадцать лет… Может, даже на семнадцать. Мне хотелось бы провести эту неделю только с тобой.

— Дело не в том, что мы с Бертоном летали на допотопных ракетах, — помолчав, сказал отец. — В нашей молодости многое было другим… Еще были живы старики, которые помнили последние войны… Инвалиды и вдовы последних войн… Тебе не понять этого, но тогда еще по инерции существовал страх перед возможностью гибели нашей человеческой цивилизации. Хоть и тогда уже не было границ и исчезло социальное неравенство, мир уже был един, но инерция прошлого еще долго, подобно призраку, витала над нами. Я не согласен с Бертоном, он озлоблен и всюду видит козни… История с Бертоном — серьезная трагическая ошибка. Я уверен… почти. Может быть, здесь был ключ к разгадке тайн Соляриса, над которыми человечество бьется уже двести лет. В свое время я был вторым штурманом у Бертона. Ты не представляешь, что это за человек, Крис.

Пока отец говорил, Крис стоял и смотрел на него. Он слышал голос отца и думал о том, что отец уже стар и, может быть, не дождется его возвращения из экспедиции. Крис любил своего отца. Правда, с годами он на людях стал немного шумен и говорлив, но сейчас, накануне отъезда, это не имело значения. Нежное чувство к отцу овладело Крисом. Он наклонился и поцеловал его в плечо.

— Ты чего? — удивленно спросил отец.

— Я пойду к себе, — сказал Крис.

— Послушай, Крис, — окликнул он сына, когда тот уже поднимался на крыльцо. — Ты, кажется, взял с собой фотографию матери… Ту, которая висела у тебя в детской, над кроватью… Оставь ее, я привык к ней…

— Хорошо, — сказал Крис.

Он поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в детскую. Это была большая комната, где в углу, по прихоти отца, по-прежнему лежали старые игрушки Криса. Крис посмотрел на них, потом подошел к письменному столу, заваленному книгами, графиками, кассетами с микрофильмами, сел и раскрыл книгу. Но тут же встал, подошел к чемодану, достал оттуда небольшой портрет матери и повесил его на старое место. Maтери Криса на этом снимке было тридцать с небольшим. Это была женщина с открытым, несколько грубоватым лицом. Крис долго смотрел на нее, и ему вдруг показалось, что она тоже смотрит прямо ему в глаза, точно хочет что-то сказать. Он отвернулся и прикрыл руками усталые глаза.

Вечером Кельвин-старший сидел в саду за грубо сколоченным столом, накрытым к чаю под яблоней. Это было его любимое место. Около забора внук Бертона раскачивался на качелях. За ним с восторгом наблюдала маленькая соседская девочка с перепачканным малиной лицом. К Нику подошел Бертон. В летнем костюме он выглядел даже старше, но казался как-то спокойнее. Он сел в кресло рядом.

— Передай Крису, — тихо сказал Бертон, — что я погорячился… Я приношу извинения…

— Как мы постарели, Анри, — сказал Ник, — только сейчас, пожалуй, я это понял… Hy что ты извиняешься?…

Подбежали внук Бертона и соседская девочка. Шумно уселись, зацепив настольную лампу, которая, упав, однако не разбилась, а лишь издала легкий тревожный гудок. Кельвин-старший нагнулся, поднял ее и поставил на стол.

— Когда он летит? — спросил Бертон.

— Через неделю…

— Он понимает, что от его доклада многое зависит?.. Экипаж станции сообщает какие-то путаные данные. Если Крис подтвердит невозможность продолжать работу, станцию могут снять с орбиты Соляриса.

Подошла Марта, начала разливать чай.

— Крис это понимает, — тихо сказал Кельвин-старший.

— Попроси его посмотреть пленку того заседания, — шепотом сказал Бертон. — Я привез ее с собой… Собственно, ради этого я и приехал…

— Я поговорю с ним.

Подошел Крис и, поздоровавшись, уселся за стол.

Недавно прошел небольшой дождик, сильно пахло землей и молодой листвой. Бабочки и мошкара кружили вокруг настольной лампы, стоящей посреди стола, и, лишь приглядевшись, можно было заметить, что предмету, освещавшему стол мягким, ровным светом, только придан внешний вид старушки-лампы, а свет излучает его электронный сердечник. Пили чай молча, даже внук Бертона и соседская девочка, притихшие, с удивлением поглядывали на взрослых.

На другой день Крис с отцом сидели в гостиной. Ярко светило солнце. Бертон возился у портативного проектора. Затем Бертон подошел к окнам и задернул плотные шторы. В комнате стало темно, вспыхнул экран. В темноте Бертон сказал каким-то взволнованным, охрипшим голосом:

— Это заседание комиссии формально посвящено было моим показаниям по поводу катастрофы с этим идиотом Фехнером, но фактически речь шла о вещах гораздо более принципиальных и важных.

— Перестань, Анри, — сказал Кельвин-старший, — Фехнер был отличным физиком.

— Возможно, — крикнул Бертон, — но все равно ему следовало протирать штаны здесь, в аппарате Академии… Неужели он не понимал, что всякая неудача, даже мелкая ошибка, здесь, на Земле, превращается в повод для недругов соляристики?… Чтоб поставить на ней крест.

— Ты не прав, Анри. Тебя измучили личные обиды… Впрочем, мы мешаем Крису смотреть.

Между тем на экране появилось изображение одного из холлов Института Планет, почти не изменившийся за тридцать пять лет и хорошо знакомый Крису.

Комиссия заседала за подковообразным столом под длинной вереницей портретов ученых-соляристов. Встал председатель комиссии.

— Это Шеннон, — раздался в темноте голос Бертона.

«Мы решили провести заседание комиссии не в одном из закрытых кабинетов, как было задумано, а в этом зале, — говорил Шеннон. — На этом настаивал коллега Трахье, и я с ним согласился. Мы, соляристы-ортодоксы, любим этот зал, где было принято немало своевременных разумных решений, лишенных эмоциональной взволнованности».

Шеннон говорил благодушно и спокойно.

— Это Трахье, — объяснял Бертон, указывая на экран, — теоретик… Профессор физики и математики… Профессор Мессенджер… Вот тот, справа… Ну, дальше тут идет довольно скучный кусок демонстрации взаимной вежливости и хорошего воспитания… Мы его пропустим. Теперь вот отсюда…

Бертон снова включил проектор:

«…В то время, когда произошли интересующие нас события, — продолжал Шеннон, — экспедицию возглавлял профессор Тимолис. Прошу вас, коллега».

Поднялся Тимолис:

«На двадцать первый день высадки нашей экспедиции радиобиолог Каруччи и физик Фехнер проводили исследовательский полет над океаном Соляриса на глиссере, передвигавшемся на подушке сжатого воздуха. Когда через 16 часов они не вернулись, мы объявили тревогу. По несчастному стечению обстоятельств, радиосвязь в тот день не действовала. Причиной было большое пятно на красном солнце…»

— Ну, это явная чепуха! — сказал Бертон от проектора. — Возможно, что и неумышленная. Впрочем, не буду мешать…

«…В довершение всего, перед заходом красного солнца сгустился туман, и поиски пришлось прекратить, — продолжал Тимолис с экрана, — и только когда спасательные группы возвращались на базу, одна из них наткнулась на пропавший аэробиль. Двигатели работали, и совершенно исправная машина висела над волнами. В кабине находился только Каруччи. Он был без сознания. К сожалению, Каруччи до сих пор находится в госпитале, и мы лишены возможности выслушать его непосредственно…»

— Он был уже тогда вполне здоров, — огрызнулся из темноты Бертон.

— Анри! — повернулся к нему Кельвин-старший.

Постепенно Криса начали раздражать комментарии Бертона, тем более что происходящее на экране все больше его заинтересовывало.

«…Как долго продолжались поиски тела Фехнера? — опросил Тимолиса кто-то из членов комиссии. — Ведь в специальном комбинезоне оно должно было плавать на поверхности».

«Поиски, к сожалению, пришлось прекратить, — ответил Тимолис. — Тщательное исследование тысяч квадратных километров ничего не дало, тем более что океан постоянно покрыт туманом, что ограничивало наши возможности. До сумерек (я возвращаюсь к предшествующим событиям) вернулись все спасательные аппараты, за исключением грузового вертолета, на котором вылетел пилот Анри Бертон…».

Кельвин-старший повернулся к Бертону, как бы желая предупредить его реакцию.

— Я молчу, Ник, — сказал Бертон. — Молчу…

«…Анри Бертон вернулся через час после наступления темноты. Выбравшись из вертолета, он бросился бежать. Он был в состоянии нервного шока. Когда его поймали, он кричал и плакал, как ребенок. Вы понимаете, что для мужчины, имеющего за плечами 17 лет космических полетов, иногда в тяжелейших условиях, это было поразительно. Через два дня он оправился, но даже ни на минуту не выходил из корабля и старался не подходить к окну, из которого открывался вид на океан. Потом он писал нам из клиники, что хочет сделать заявление, в котором речь пойдет о деле чрезвычайной важности и которое, по его словам, способно решить судьбу соляристики. Теперь самое время передать слово самому Бертону, я полагаю».

Из-за стола встал коренастый черноволосый мужчина. Это был молодой Бертон. Таким, каким он был 30 лет тому назад. Некоторое время он просматривал записи в блокноте.

Бертон-старик, сидя в кресле, напряженно подался вперед.

«Когда я впервые спустился до 300 метров, — обращаясь к комиссии, начал молодой Бертон с экрана, — стало трудно удерживать высоту, так как поднялся порывистый ветер. Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении и поэтому некоторое время, минут 10–15, не выглядывал из кабины. Из-за этого я, против своего желания, вошел в туман».

«Это был обычный туман?» — спросил кто-то из членов комиссии.

Пилот повернулся к спрашивающему и несколько секунд сосредоточенно разглядывал его.

— Нет! — повернувшись к Крису, вдруг громко и язвительно объявил старик-Бертон. — Это был не простой туман!

«Нет, — сказал с экрана Бертон-пилот. — Это не был обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная. И очень липкая. Она затянула все стекла. Из-за сопротивления, которое оказывал этот туман, у меня упали обороты, и я начал терять высоту. Тогда я спустился совсем низко и, боясь зацепить за волны, дал полный газ. Машина держала высоту, но вверх не шла. Солнце я не видел, но в его направлении туман светился красным. Через полчаса мне удалось выскочить на открытое пространство, почти круглое, диаметром в несколько сот метров. В это время я заметил перемену в состоянии океана. Волны почти исчезли, а поверхностный слой стал полупрозрачным с замутнениями, которые постепенно исчезали. В глубине же громоздился желтый ил, он тонкими полосами поднимался вверх и, когда всплывал, то блестел, как стеклянный, потом начинал бурлить и пениться, а затем твердел и напоминал очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил или слизь собирались в большие комки, похожие на цветную капусту, и постепенно формировали разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана и поэтому пришлось несколько минут рулями и оборотами бороться с этим движением. Когда я снова посмотрел вниз, то увидел подо мной что-то, что напоминало сад…»

Легкий шум прошел по залу заседаний. Трахье что-то шепотом говорил Шеннону.

Профессор Мессенджер постучал по столу костяшками пальцев.

«Прошу внимания, — сказал Шеннон. — Продолжайте, пожалуйста», — повернулся он к Бертону.

Пилот боролся с охватившим его волнением.

— Как — сад? — Крис с удивлением повернулся к старику.

Тот был настолько взволнован, что только махнул рукой в сторону экрана.

«Да, сад, — сказал молодой Бертон ровным голосом, — я видел карликовые деревья и живые изгороди, акации и дорожки, все это было из той же субстанции, которая уже затвердела, как желтоватый гипс. Поверхность сильно блестела».

«Эти деревья и растения, которые вы видели, были с листьями?» — спросил Шеннон.

«Нет, — ответил Бертон, — это была как бы модель сада, но в натуральную величину. Потом все это начало трескаться, ломаться. Из расщелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал. Часть стекла, а часть оставалась, и все начало бурлить еще сильнее, покрывалось пеной, и ничего, кроме нее, я уже не видел».

«Вы совершенно уверены, — спросил Трахье, — что то, что вы увидели, напоминало сад и ничто другое?»

«Да, — ответил Бертон, — я заметил там разные детали. Помню, например, в одном месте стояли какие-то квадратные коробки. Позднее мне пришло голову, что это была пасека. Да вы и сами можете убедиться — я время от времени включал кинокамеру и все, что я видел, до и потом, должно быть зафиксировано на пленку…»

«Тогда я предлагаю прервать разговоры и посмотреть на все это собственными глазами. Никто не возражает? Тогда я попрошу вас показать нам ее, эту пленку», — снова обратился Шеннон к секретарю.

«Можно начинать, — ответил тот. — У нас все готово».

Крис взглянул на Бертона. Тот поймал его взгляд и опустил голову.

В зале совещания погас свет. На экране, расположенном перед креслами, в которых расположились члены комиссии, возникло смутное изображение. Что-то клубилось, похожее на туман, кадр сменился — на экране возникло нерезкое изображение каких-то трещин, змеящихся по желтому фону. Постепенно все становилось все более и более расплывчатым. Нерезкие кадры, на которых ничего нельзя было разглядеть, мелькали на экране. Затем пленка кончилась. Вспыхнул свет.

«Ну… и… это все?» — спросил Тимолис с экрана. Секретарь позвонил в проекционную.

«Все, больше нет ничего…» — ответил он и положил трубку на место.

«А почему все снято вне фокуса? Мы ничего не поняли», — сказал Шеннон.

«Это туман, о котором я говорил вам. Он, очевидно, затянул оптику. Наводка на фокус в аппаратуре автоматическая».

Старик-Бертон, казалось, был вновь потрясен неудачей, которая постигла его 30 лет назад.

Он встал и вышел из комнаты.

«Ну, хорошо. Оставим это. Вы нам говорили о пасеке, — сказал Tpaхье. — Вам показалось что то, что вы видели, было похоже на пасеку. Это пришло вам в голову потом? Не в тот момент, когда вы ее видели?»

«Нет, — ответил Бертон, — потому что все это было как бы из гипса. Я видел и другие вещи».

«Какие вещи?» — быстро спросил Шеннон.

«Я не могу сказать, какие, — как-то медленно, мучительно морща лоб, сказал Бертон, — так как не успел их хорошенько рассмотреть. Мне показалось, что под некоторыми кустами лежали какие-то орудия, они были продолговатой формы, как бы гипсовые отливки небольших садовых машин. Но в этом я полностью не уверен, а в том — да».

«Вы не подумали, — негромко спросил Тимолис, — что это могла быть галлюцинация?»

«Нет, — спокойно сказал Бертон, — о галлюцинациях я не думал, потому что чувствовал себя хорошо, а также потому, что в жизни никогда ничего подобного не видел».

Вошел Бертон; подойдя к проектору, выключил его и стал перематывать пленку.

— Тут довольно бессмысленный кусок, — сказал он, — демонстрация вялости мышления… Неприятно смотреть… Вот отсюда, пожалуй, — он снова включил аппарат.

«…Когда я поднялся до 300 метров, — продолжал молодой Бертон,  — туман подо мной был испещрен дырками, как сыр. Одни из этих дыр были пусты — я видел, как в них волнуется океан, а в других что-то клубилось. Я спустился в одно из этих отверстий и увидел в нем плавающий предмет. Он был светлым, почти белым. И мне показалось, что это комбинезон Фехнера, тем более что формой он напоминал человека. Я резко развернул машину — боялся, что могу пролететь это место и потерять его. В это время фигура слегка приподнялась, словно она плавала или стояла по пояс в волне. Я спешил и опустился так низко, что почувствовал удар обо что-то мягкое, возможно, о гребень волны. Этот человек был без комбинезона и двигался».

— Человек? — спросил одновременно Шеннон с экрана и Крис.

— Да, — твердо ответили оба Бертона.

«Видели ли вы его лицо?» — спросил Тимолис.

«Да».

— Кто это был? — спросил Крис.

«Это был ребенок», — ответил ученым молодой Бертон.

«Какой ребенок? — мягко спросил Шеннон. — Вы раньше его видели?»

«Нет, никогда. Во всяком случае, не помню этого. Как только я приблизился (меня отделяло от него метров сорок — может быть, немного больше), я заметил в нем что-то нехорошее».

— В каком смысле? — не выдержал Крис.

Старик-Бертон промолчал.

«Сначала я не знал, что это, — тихо сказал молодой Бертон, — только немного погодя понял, что он был необыкновенно большим, гигантским. Это еще слабо сказано. Он был, пожалуй, высотой метра четыре. Когда я ударился о волну, его лицо находилось немного выше моего, хотя я сидел в кабине, то есть находился на высоте трех метров от поверхности океана».

— Если он был таким большим, — сказал Крис, — почему вы решили, что это ребенок?

— Потому что, — ответил старик-Бертон, — это был очень маленький ребенок.

— Нелогично, — сказал Крис.

— Я видел его лицо, Крис.

«Он показался мне совсем младенцем, — продолжал Бертон с экрана. — Наверное, ему было около двух или трех лет. У него были черные волосы и голубые глаза… огромные», — Бертон нервно мял пальцами листы блокнота. Потом поднял руку к горлу и резко расстегнул ворот, так что отлетела пуговица.

«Вы нездоровы? — спросил Шеннон. — В таком случае, мы перенесем заседание комиссии».

«Нет, — сказал Бертон. — Я продолжу… Он был голый, совершенно голый, как новорожденный. И мокрый, вернее, скользкий. Кожа у него блестела. Это зрелище подействовало на меня ужасно. Я видел его слишком четко. Он поднимался и опускался на волне, но независимо от этого еще и двигался. Это было омерзительно», — Бертон произнес это, содрогнувшись.

Старик-Бертон резко встал и выключил аппарат. Некоторое время все трое молчали.

— Он открывал и закрывал рот и совершал разные движения. Омерзительно! Это были не его движения… — сказал, наконец, старик с отвращением.

— Как, то есть? — спросил Крис.

— Как будто бы кто-то его изучал.

— Я не совсем понимаю…

— Не знаю, удастся ли мне… У меня было такое впечатление… Его движения были неестественны…

— Вы хотите сказать, что руки у него двигались так, как не могут двигаться человеческие руки из-за ограничения подвижности в суставах? — спросил Крис.

— Нет, совсем не то. Но его движения не имели никакого смысла. Каждое движение, в общем, что-то значит.

— Но движения младенца не должны что-либо значить.

— Движения младенца беспорядочны, — сказал Бертон, — а те были… они были методичны… Они проделывались по очереди, группами и сериями… Как будто бы кто-то хотел выяснить, что этот ребенок способен делать руками, а что — торсом и ртом. Хуже всего было с лицом… Оно было, пожалуй… Оно было живым, но не человеческим… Впрочем, давайте посмотрим дальше… Тут много неприятного, мы это пропустим.

Снова вспыхнул экран.

«Это все, что вы видели?» — спросил Трахье.

«Нет, но остальное я не помню ясно. Возможно, доза оказалась для меня слишком большой, мозг мой как бы закупорился. У меня дрожали руки, так что я не мог держать как следует штурвал».

«Это были признаки отравления, Бертон», — сказал профессор Трахье.

«Возможно», — ответил Бертон. Он выглядел очень усталым, струйки пота текли по его измученному лицу, движения стали вялыми и тяжелыми. В зале поднялся шум.

—  Опять чепуха, — сказал старик-Бертон. — Я промотаю немного.

Шеннон, держа бумаги несколько на отлете, читал заключение комиссии: «Принимая все это во внимание, комиссия пришла к убеждению, что сообщенные Бертоном сведения представляют собой содержание галлюцинаторного комплекса, вызванного влиянием атмосферы планеты, с симптомами помрачения, которым способствовало возбуждение ассоциативных зон коры головного мозга, и что этим сведениям ничего или почти ничего в действительности не соответствует».

«Простите, — перебил Бертон, — что значит „ничего или почти ничего“? Насколько оно велико?»

«Я еще не кончил, — мягко сказал Шеннон, — отдельно запротоколировано особое мнение доктора физики Mecсенджера, который заявил, что рассказанное Бертоном могло, по его мнению, происходить в действительности и нуждается в добросовестном изучении. Это все».

«Я повторяю свой вопрос, — негромко сказал Бертон, но так, что все посмотрели в его сторону, — ведь я все это видел собственными глазами», — он встал с места.

Встал старик-Бертон со своего кресла.

«Разрешите, — сказал Трахье. Он встал и взглянул на золотые карманные часы. — Каждой науке, — сказал он, — всегда сопутствует какая-нибудь псевдонаука, ее дикое преломление в интеллектах определенного типа. Астрономия имеет своего карикатуриста в астрологии, химия — в алхимии. Понятно, что рождение соляристики сопровождается взрывом подобных мыслей-чудовищ».

Он сел. Встал профессор Мессенджер. «Я придерживаюсь на этот счет иного мнения, — сказал он. — Мы стоим на пороге величайшего открытия, и мне бы не хотелось, чтобы на наше влияние оказал влияние тот факт, что к открытию пришел человек безо всякой ученой степени, хотя не один исследователь мог бы позавидовать этому пилоту, его присутствию духа и таланту наблюдателя. И потом, мне кажется, что в свете последних сведений мы не имеем никакого нравственного права прекращать исследования».

Встал Шеннон. «Я хорошо понимаю, — сказал он, — чувства профессора Мессенджера. Но давайте оглянемся на пройденный путь. Соляристика топчется на том самом месте, откуда мы начали восемьдесят четыре года назад. Точнее, ситуация теперь гораздо хуже, потому что труды всех этих лет оказались напрасными. То, что мы знаем, относится лишь к области отрицания. Гора эмпирически приобретенных фактов, которые не втискиваются в рамки любых концепций».

— Точно в таком же положении мы находимся и сейчас. Соляристика вырождается, — сказал Крис, глядя на экран.

«Океан, этот огромный жидкий мозг, не обладает никакой нервной системой — ни клетками, ни структурами, напоминающими белок. Он не реагирует на раздражение, даже на наимощнейшее. Так, он игнорировал катастрофу второй экспедиции Гезе, которая рухнула на поверхность планеты, уничтожив взрывом атомных двигателей плазму океана в полтора километра диаметром».

«Но осталась еще возможность воздействовать на поверхность океана излучением», — сказал один из членов комиссии.

«Это значило бы, — сказал Шеннон, — уничтожить то, чего мы сейчас не в состоянии понять. Да, не в состоянии понять, независимо от наших усилий и способностей. Мы должны будем задать себе вопрос: не слишком ли поспешно человечество взвалило на себя этот непосильный груз, в то время как на Земле и в околоземном пространстве скопилось огромное число еще не решенных проблем, требующих сил, средств, таланта?»

«Но ведь речь идёт о вещах гораздо больших, чем изучение соляристической цивилизации, — сказал Мессенджер. — Речь идет о границах человеческого познания. Не кажется ли вам, что, искусственно устанавливая такие границы, мы тем самым наносим удар по идее безграничности мышления и, ограничивая движение вперед, способствуем движению назад?»

«Я, все-таки, еще раз повторяю вопрос, — сказал Бертон, совершенно безучастно слушавший возникшую полемику, — я повторяю: что значит „сообщенные мною сведения почти ничему не соответствуют“? Ведь я все это видел вот этими глазами! Что значит — почти?!» — последнее он выкрикнул.

«„Почти ничему“, — мягко сказал Шеннон, — означает, что какие-то реальные явления могли, все же, вызвать ваши галлюцинации, Бертон. Самый нормальный человек может во время ветреной погоды принять качающийся куст за какое-то существо. Что же говорить о чужой планете, да еще когда мозг наблюдателя находится под воздействием яда? В этом нет для вас ничего оскорбительного, Бертон».

Бертон некоторое время сидел молча. Потом он встал.

«Мои мысли извращены, — сказал он почти торжественно. — Я вовсе не сторонник познания любой ценой… Только тогда познание необходимо и истинно, когда оно опирается на нравственность…»

«Вы ошибаетесь, Бертон, — мягко сказал Шеннон, — ошибаетесь. Познание само по себе вненравственно. Вы смешиваете понятия… Нравственным или безнравственным достижения науки делает человек. Вспомните середину XX века. Я имею в виду Хиросиму…»

«Мне хотелось бы узнать, — перебил его Бертон, — какие последствия будет иметь особое мнение профессора Мессенджера?»

«Практически никаких, — сказал Шеннон. — Это значит, что исследования в этом направлении проводиться не будут».

«В связи с этим, — сказал Бертон, — я хочу сделать заявление. Комиссия оскорбила не меня, я здесь не в счет, а дух экспедиции. Вы оскорбляете и предаете забвению могилы великих соляристов. Вы губите усилия предшествующих поколений, которые…»

Старик-Бертон выключил проектор.

— И так далее, — заключил он. — Теперь считается хорошим тоном хохотать при упоминании о рапорте Бертона.

— А что профессор…

— Мессенджер? — подсказал Кельвин-старший.

— Это был единственный здравомыслящий человек из этой команды.

— Но ведь, насколько я помню, его вмешательство, действительно, не имело никаких последствий, — сказал Крис.

— Я произвожу впечатление человека ненормального? — Бертон, засунув руки в карманы, остановился перед Крисом и вопросительно смотрел на него сверху вниз. Крис неловко усмехнулся.

— Перестань говорить глупости, Анри, — буркнул Кельвин-старший.

— Ну так вот, последствия были. Мессенджер заинтересовался погибшим Фехнером. Оказалось, что тот оставил сиротой своего сына. Ушел из семьи. Мы вместе с ним ездили к вдове Фехнера, и я своими глазами видел малыша, — Бертон взял из вазы с фруктами грушу, сел в кресло и впился в нее зубами. Сок брызнул ему на рубашку.

— Hy и что? — не понял Крис.

— А то, молодой человек, что ребенок этот ничем не отличался от того, которого я видел тогда на Солярисе. Правда, он не был четырехметровым.

Некоторое время все молчали, понимая, очевидно, что объяснение подошло к самой сути. Крис с досадой думал о необходимости объяснений по поводу новых и чем-то привлекательных, но странных и попахивающих шумными сенсациями и фантастикой сведений в столь неподходящий, сложный и напряженный предстартовый период. Наконец, Кельвин-старший сказал:

— Может быть, выйдем на свежий воздух?

Они вышли в сад. Светила луна. Из открытых окон кухни слышно было позвякивание автомата, моющего посуду. Марта готовила ужин.

— Ник, — сказал Бертон, — если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с твоим сыном наедине. У меня от тебя никаких тайн нет, просто мне хочется, чтоб в случае неудачи я не выглядел в твоих глазах смешным… в очередной раз, — он обернулся к Крису. — Если вы захотите высказать свое мнение по поводу виденного, я буду в конце аллеи… Возле ионизатора, — Бертон повернулся и быстрыми шагами направился вглубь сада.

— Какой-то нелепый человек, — с неприязнью сказал отцу Крис.

— Ты несправедлив к нему, Крис, — сказал отец. — И, в конце концов, тут дело не в Бертоне. Неужели тебе как психологу не кажется, что все это заслуживает внимания?

— Не знаю, не знаю, — сказал Крис.

Он направился к аллее, по которой ушел Бертон.

— Крис! — окликнул его отец. — Прошу тебя… помягче.

Бертон ждал, нервно прохаживаясь у расположенной среди деревьев установки по ионизации воздуха, которая работала с тихим шорохом и пощелкиванием, освещая Бертона голубоватыми вспышками.

— Вот и хорошо, — искренно обрадовавшись, сказал Бертон. — Я думал, что вы не придете.

— Простите, — сказал Крис, — но я хотел бы вначале поговорить об азбучных истинах… Единственное, чем я занимаюсь вот уже сколько времени, это попытка упорядочить ту гору знаний, домыслов, гипотез, теорий, в которых мы увязли по уши. Поймите меня правильно… Космическая наука полна тайн, бездонных вселенских глубин, и этим она сродни искусству… А искусство не может быть без вымысла… И в искусстве вымысел особенно искренний. Мне кажется, что соляристика зашла в тупик именно из-за обилия мыслей, которые могли бы украсить произведения искусства, но чужды науке… Задача ученых — добиться истины, пусть грубой и не всегда красивой.

— Ценой свертывания работ? — тяжело дыша, спросил Бертон.

— На это могут дать ответ лишь точные исследования, а не эмоции, — ответил Крис.

— Понятно, — сказал Бертон. — Считайте, в таком случае, что мы поговорили.

Он пошел прочь, но потом остановился и крикнул:

— Только учтите, что на Солярисе вы ничего не найдете нового! И ничего, кроме того, что я вам рассказал, не взволнует вас до глубины души, до самого сердца… Человеку нужно только человеческое… Все остальное ему чуждо…

— Вы ошибаетесь, — сухо сказал Крис. — Человек — часть всемирного разума, а значит, возможности его практически безграничны… Разумеется, в идеале.

Бертон хотел что-то ответить, но махнул рукой и ушел.

Сад окутали сумерки. Внук Бертона подошел к обрыву и долго смотрел на подымающийся над озером туман, на круглые верхушки деревьев, выступающих из него, как копны сена. Было тихо. В кустах пискнула какая-то птица, устраиваясь на ночь. Мальчик подошел к раскидистой яблоне. Подняв с земли палку, он размахнулся и швырнул ее в густую листву. Сверху с глухим стуком упало несколько яблок. Он поднял одно и, вытерев о курточку, откусил. Яблоко было кислое. Мальчик поморщился.

Зажглись первые звезды. Вокруг лежал тихий таинственный мир, полный нерешенных загадок.

Ник Кельвин стоял у крыльца и ждал. Послышались быстрые шаги. По одному лишь виду Бертона он понял, что дела неважные.

— Вы повздорили, Анри? — спросил Ник Кельвин с тревогой.

— Я немедленно уезжаю, — возбужденно сказал Бертон. — Дик, ты где? — окликнул он внука. — Собирайся, мы уезжаем!

— Но что произошло? — спросил Ник.

— Твой Крис, — крикнул Бертон, — его духовные отцы, все эти Шенноны, Тимолисы… Он не солярист, он бухгалтер… Это ты верно заметил…

— Анри, — строго сказал Ник, — я к тебе всегда хорошо относился, но… Не стоит так отзываться о моем сыне.

— Вот и отлично, — зло сказал Бертон. — Мы знаем друг друга сорок лет. Должно же это когда-нибудь кончиться!.. Дик! — снова позвал он мальчика, — пойдем, переоденемся в дорогу…

Кельвин-старший пошел вглубь аллеи и встретил Криса, который сидел на скамейке.

— Что случилось? — спросил отец.

— Когда я прилечу через пятнадцать лет, здесь, наверное многое изменится, в этом саду… — тихо сказал Крис.

Отец уселся рядом на скамейку. Потрескивал ионизатор.

Звезды поблескивали сквозь ветви.

Крис, стоя на корточках посреди комнаты, собирал чемодан. В комнате царил хаос. Ящики стола были выдвинуты, а некоторые даже вынуты, на полу валялись бумаги, какие-то бланки, книги. Крис встал, затем вынул небольшой металлический ящичек и начал набивать его чем-то, специально приготовленным в ведерке. Это была обыкновенная земля и, почему-то стыдясь немного своего поступка, Крис подошел, чтобы запереть дверь.

— Крис! — окликнула его снизу Марта. — Тут о тебе говорят и о Солярисе. Пойди сюда… Специальная программа…

Чтоб не обидеть Марту, Крис сошел вниз и остановился перед большим телевизором.

— По теории Гамова — Шепли, — говорил один из научных обозревателей всемирной программы «Космос», — жизнь на планетах двойных звезд невозможна… Планета Солярис обращается вокруг двух солнц — красного и голубого. По всем расчетам, планета должна была неуклонно приближаться к своему красному солнцу и через пятьсот тысяч лет упасть на него, вызвав серьезную катастрофу. Но скоро стало ясно, что орбита не подвергается ожидаемым изменениям…

На экране возникли залитые голубым светом причудливо изгибающиеся волны плазмы, в которых покачивался какой-то предмет — очевидно, исследовательская капсула.

— Это был первый этап в истории исследования Соляриса, — продолжал диктор. — Второй этап начался…

Раздался протяжный сигнал.

— Отец! — крикнул Крис. — Будь добр, подойди к видеофону… Если это из редакции, меня нет дома.

Ник Кельвин вышел из своей комнаты, подошел к видеофону и нажал кнопку. Засветившийся экран был пуст.

— Я слушаю вас, — крикнул Ник в микрофон.

Экран по-прежнему был пуст и молчал. Ник пожал плечами, выключил видеофон и вернулся к себе.

— Кто это? — спросил Крис.

— Видно, ошиблись, — ответил отец.

—…Проведенное таким образом исследование, — продолжал диктор-обозреватель, — подтвердило предположение ученых о том, что океан, целиком покрывающий всю планету Солярис, является органическим веществом…

Залитый багрянцем туман заполнял экран, и на его фоне выделялся лишь отдельными зеркальными отблесками гигантский колосс наподобие цветка, поднимающийся в том месте, где плазма сливалась с небом и вставало красное солнце.

—…Иными словами, — продолжал обозреватель, — океан считают живым организмом. Правда, одни ученые считают его организмом весьма примитивным, чем-то вроде чудовищно разросшейся живой клетки. Другие же, напротив, считают его высокоорганизованной органической структурой. И, наконец, имеются третьи, которые даже наделяют океан разумом, не приспосабливающимся к условиям среды, но сразу ставшим ее хозяином.

…На экране появились внутренние отсеки станции — спутника Соляриса. Экипаж станции — кибернетик Снаут, физики Сарториус и Гибарян, мелькнул и Крис Кельвин, но в земном костюме, дающий интервью журналистам.

— Планета Солярис наделена жизнью, — говорил обозреватель, — но имеет только одного жителя и этот житель — океан… Вот почему мы придаем такое большое значение экспедиции, уже несколько лет находящейся на станции — спутнике Соляриса, а также предстоящему через неделю вылету к станции опытного ученого, психолога доктора Кельвина. Ответить хотя бы на часть загадок, которые уже двести лет задает человечеству эта беспокойная планета…

Один за другим мелькали кадры с изображением станции Солярис, соляристические пейзажи, причудливые образования его океана, сверкающие в резком свете голубого солнца, схемы, фотографии, снова океан…

Вновь раздался гудок видеофона. Кельвин-старший подошел и включил экран. На экране возникли Бертон и Дик, его внук.

— Я звоню из города, — медленно сказал Бертон. — Я звонил уже раз, но не решился говорить… Мне кажется, во всем виноват я сам… Я не о том говорил с Крисом. Сейчас не важно, что искать на Солярисе… Человеческое или всемирное… Просто надо искать… и тут мы союзники… Я верю в это… Скажи Крису, когда он столкнется с этим… C этим странным, с тем, о чем я говорил… Пусть вспомнит о моих наблюдениях… Сейчас перед стартом не надо ему помнить, но там пусть вспомнит… Я желаю ему… Я хочу верить в успех.

— Хорошо, Анри, — тихо сказал Ник, — я передам это Крису.

Бертон немного постоял, глядя на Ника, потом толкнул дверь кабины и вышел на улицу.

Огромный город двадцать первого века жил и дышал, словно единый организм. Вокруг по движущимся тротуарам неслись толпы, но впечатления тесноты не было. Громоздились причудливой формы дома-небоскребы, но они не заслоняли неба и, несмотря на высоту, казались легкими и ажурными. Разнообразный транспорт плыл, летел, катился, скользил вокруг, но во всем этом чувствовался строгий порядок, словно управляли этим движением из единого центра.

Бертон и внук встали на движущийся тротуар и вскоре пропали в толпе.

В саду, среди деревьев, горел костер. Перед Крисом на земле лежал ворох бумаг, накопившихся за всю его жизнь. Фотокарточки, какие-то грамоты еще школьных времен, черновики, студенческие конспекты, которые он принес сюда, чтобы сжечь. Он бегло, в последний раз, просматривал бумаги и бросал их в огонь. Когда он швырнул в костер очередную кипу бумаг, из них выпала фотокарточка и сразу же вспыхнула. Крис быстро схватил ее, ожег при этом палец, погасил огонь. Обгорел лишь край пластмассовой рамки. На фотографии была изображена девушка лет двадцати. Поджав ноги, она сидит в кресле и расчесывает длинные золотистые волосы, сияющие в солнечном свете, падающем из окна. Крис некоторое время разглядывал ее, затем хотел снова бросить в костер, но, вдруг увидев идущего к нему по аллее отца, так и остался с обгоревшей фотографией в руках.

— Это лишние бумаги, — сказал Крис. — То, что надо сохранить — там, в моей комнате.

— Хорошо, — сказал отец. — В случае чего, я попрошу присмотреть за ними… Что-нибудь придумаем.

Крис Кельвин посмотрел на отца и понял, что отец говорит о том, о чем Крис часто думал последнее время: отец уже стар, а он, Крис, улетает на пятнадцать лет.

— Странное у меня чувство, — сказал Крис. — Обычно дети больше привязываются к матери. К отцу должно быть больше почтения, но меньше любви.

— Чудак ты, — сказал отец, — накануне вылета не стоит острить. У нас, летчиков, это плохая примета.

Крис был благодарен отцу за то, что он перевел этот разговор в шутку, потому что чувствовал, как спазма сжимает ему горло.

— Ну, ну, Крис, — сказал отец.

Крис улыбнулся, взглянул на фотографию, которую держал в руке.

— Спасибо, — помолчав, сказал Крис.

— За что?

— За то, что ты не затеял разговор о Хари… Я нашел это в старых бумагах, — сказал Крис и издали показал отцу карточку в обгоревшей рамке.

— Пора, Крис, — сказал Моддард, — «Прометей» у Соляриса, через пятнадцать минут будем на орбите.

Кельвин бросил в брезентовый мешок несколько свертков.

— Здесь у меня две бутылки джина для Снаута и для Гибаряна лаваш и зелень, — продолжал Моддард от двери. — Он мне говорил как-то, что если уж ему суждено погибнуть, то от того только, что его лишат армянской травы этой.

В кабину вошел доктор, держа в руке шприц с клочком ваты на кончике иглы.

— Давайте, Кельвин.

Крис подошел к стене, на которой висели три мужских фотографии, и оголил плечо. Пока доктор делал ему укол, он внимательно их рассматривал.

— Снаут, Гибарян… Сарториус. Так? — спросил он.

— Вот именно, — ответил Моддард, — Сарториуса узнаешь? Он здесь в очках. Хотя ведь там их только трое. Разберетесь. Ну, Гибаряна ты и так знаешь.

— Не перебей бутылки, — сказал Плаут из коридора.

— Они там уж два года никого не видали — с ума сойдут от радости. В прошлый раз, когда вот он прилетел на Солярис, на станцию, они прямо ревели от счастья, когда тот вышел из ракеты. А потом банкет устроили со свечами. Я прямо ошалел от жалости, когда он мне рассказывал.

— Ничего смешного, — обиделся Плаут, — три года в консервной банке, над этим проклятым Солярисом. Заплачешь!

— План станции ты теперь знаешь, — сказал Моддард.

— Да его там встретят.

— Пошли, Крис. Подарки не забудь.

По металлическим ступенькам он спустился внутрь контейнера и вставил наконечник шланга в штуцер. Скафандр раздулся, теперь Кельвин не мог сделать ни малейшего движения. Подняв глаза, он увидел сквозь выпуклое стекло стены колодца и выше — лицо склонившегося над ним Моддарда. Потом лицо исчезло и стало темно. Послышался свист электромоторов.

— Готов, Кельвин? — раздалось в наушниках.

— Готов, Моддард.

— Не беспокойся ни о чем. Если замотает при посадке или со связью что-нибудь, станция тебя примет автоматически, — сказал Моддард. — Счастливого пути! Привет нашим! Да, чуть не забыл! Передай Гибаряну, что его жена вернулась с Центавра, радио было!

— Это я помню.

Наверху что-то заскрежетало, и контейнер вздрогнул.

— Когда старт? — спросил Кельвин.

— Уже летишь, Крис. Будь здоров!

Против его лица открылась широкая щель, через которую были видны звезды. Замелькала искрящаяся пыль. Стало жарко. Контейнер взревел раз, другой, корпус его начал вибрировать. Светящийся зеленоватый контур универсального указателя стал размазываться. Смотровое окно наполнял красный свет.

— Станция Солярис! — сказал Кельвин. — Станция Солярис! Сделайте что-нибудь! Кажется, я теряю стабилизацию. Станция Солярис, тут Кельвин. Прием.

Он прозевал появление планеты. Теперь она распростерлась под ним — огромная, плоская. Закрыв глаза, Кельвин чувствовал, что падает. В наушниках залпами повторялся треск атмосферных разрядов. Их фоном был шум, глубокий и низкий, словно голос самой планеты.

Внезапно сквозь шумы и треск он услышал далекий голос:

— Станция Солярис — Кельвину, станция Солярис — Кельвину! Все в порядке. Вы под автоматическим контролем станции. Станция Солярис — Кельвину. Подготовиться к посадке в момент ноль. Внимание, начинаем: 250, 249, 248…

Огромное кольцо, очерченное вокруг контейнера солнцем, вдруг встало на дыбы вместе с равниной, летящей навстречу. На встающей стеной поверхности планеты Кельвин, борясь с головокружением, увидел бело-зеленые шахматные квадратики — опознавательный знак станции. Уже было видно, что шахматное поле нарисовано на серебристо-сияющем корпусе с выступающими глазами радаров. Станция висела над поверхностью планеты, волоча по чернильно-черному фону свою тень. Кельвин заметил подернутые дымкой лениво перекатывающиеся фиолетовые волны океана. Мимо смотрового окна скользнули тучи, отделились тросы и кольца парашюта — мелькнуло его белое полотно и, прихваченное ветром, понеслось над волнами. Контейнер рухнул вниз. Последнее, что видел Кельвин, были решетчатые катапульты и ажурные зеркала гигантского радиотелескопа.

Что-то остановило контейнер, раздался пронзительный скрежет стали.

— Станция Солярис. Ноль-ноль. Посадка окончена. Конец, — услышал Кельвин мертвый голос автомата.

Появилась зеленая надпись «КОНЕЦ», стенки контейнера разошлись, Кельвина подтолкнуло в спину и, чтобы не упасть, он сделал шаг вперед. C тихим шипеньем воздух покинул оболочку скафандра.

Кельвин стоял под огромной серебристой воронкой. Вентиляторы урчали, втягивая остатки атмосферы планеты. Наружная обшивка контейнера обгорела и стала ржаво-коричневой. Наступила полная тишина.

Он сделал несколько шагов по наклону. Неоновая стрела указывала на бесшумно движущийся ленточный транспортер.

В нишах коридора возвышались груды баллонов для сжатых газов, контейнеров, кольцевых парашютов. Все это было свалено в беспорядке, как попало. Это удивило и насторожило Кельвина.

Транспортер кончился у круглого расширенного коридора. Здесь господствовал еще больший беспорядок. Из-под груды жестяных банок растекалась лужа маслянистой жидкости. В разные стороны шли следы ботинок, четко отпечатывавшиеся в ней. Здесь же валялись витки перфорационной ленты, гниющие объедки и прочий мусор.

Крис некоторое время стоял, настороженно прислушиваясь. Затем он прыгнул через лужу и заметил, что одна из ближайших дверей приоткрыта. Помедлив, он вошел туда.

Полукруглая комната имела очень большое панорамное окно. В стенах было много открытых шкафчиков. Их заполняли инструменты, склянки, книги.

В кресле у стола сидел усталый седой человек. Перед ним стоял на столике микроскоп.

— Доктор Снаут? — сказал Крис.

Снаут вздрогнул. В руках он держал пластмассовую грушу, из которых пьют на космических кораблях, лишенных искусственной гравитации. Груша выпала из рук Снаута и запрыгала по полу, как мячик.

— Я Крис Кельвин, психолог, — раздраженно сказал Крис.

Судя по всему, никто и не думал его встречать.

— Вы получили радиограмму?

— Да, да, конечно, — словно выходя из шокового состояния, прошептал Снаут и, внезапно кинувшись, обхватил Криса. Кельвину стало неприятно, ему показалось, что Снаут не столько обнимает, сколько ощупывает его. Он попытался оттолкнуть Снаута, но тот прижимался все сильней, словно испуганный ребенок.

— Послушайте, — растерянно говорил Крис, — что с вами, Снаут? Вы больны?

Он все еще держал Криса в объятиях, и Крис, наконец, мягко, но сильно взял его руки и отстранился.

— Простите, — сказал Снаут.

Ему было неловко.

— Простите, — повторил он.

— Где Гибарян? — спросил Кельвин. — Где Сарториус?

— Сарториус у себя, а Гибарян умер, — сказал Снаут. Он наклонился и поднял пластмассовую грушу.

— Как — умер?

— Самоубийство…

— Но позвольте, — сказал Крис, — я знал Гибаряна, это был жизнерадостный человек. Он никогда…

— Он все время находился в состоянии глубокой депрессии, — прервал его Снаут, — с тех пор…. как у нас начались эти… беспорядки. Вот что, отдохните, примите ванну, занимайте любую комнату и через час приходите.

— Я хотел бы встретиться с Сарториусом, — сказал Крис.

— Попозже, — сказал Снаут, — тем более что он вряд ли отопрет. Он наверху, в лаборатории.

— Доктор Снаут, — сказал Крис, — я никогда не встречался с вами, но знаю вас… по рассказам… Я понимаю, что произошло нечто чрезвычайное. И, может быть….

И вдруг Крис заметил, что Снаут не слушает его, а с беспокойством смотрит куда-то в угол, за шкаф.

— Доктор Кельвин, — сказал он, — приходите через час, прошу вас, — добавил он внезапно каким-то другим тоном. — Идите, отдохните.

— Хорошо, — сказал Крис, — я приду через час.

— Послушайте, — окликнул его Снаут, — если увидите нечто необычное, старайтесь… держите себя в руках.

— Что увижу?

— Неважно. Главное, помните: вы должны быть готовы… Знаете, лучше приходите вечером или ночью. Или нет, приходите, когда наступит голубой день, — он устало провел ладонью по лицу.

Круглый коридор был пуст.

Кельвин осторожно приоткрыл одну из дверей. Комната была похожа на корабельную каюту. Выпуклое окно глядело в океан, который жирно блестел под солнцем. Здесь было все то же: книги, шкафчики с реактивами. В углу стоял шкаф с открытыми дверцами. В нем были комбинезоны, рабочие халаты, противорадиационные сапоги и висело несколько аппаратов с масками.

Крис защелкнул дверной замок и, оглянувшись, подтянул несколько тяжелых ящиков, забаррикадировав ими дверь. Он едва стоял на ногах от растерянности и нервного напряжения.

Потом Крис отодвинул шкаф: за ним открылась в нише миниатюрная ванна. Вода принесла облегчение. Вытершись насухо, он взял в шкафу легкий тренировочный костюм.

Постепенно Крис начал успокаиваться. Он сел в кресло, чтобы несколько упорядочить мысли. Вдруг что-то вспыхнуло. Крис вздрогнул, потом улыбнулся — зажегся свет. Какой-то элемент среагировал на наступающие сумерки. Но теперь Крис уже не мог сосредоточиться, а сидел с колотящимся сердцем, и ему казалось, что чей-то тяжелый, неподвижный взгляд упирается ему в спину. Не выдержав, Крис резко обернулся. Сзади никого не было.

Шторы на круглом окне были отдернуты. Крис подошел к окну. Темнота смотрела на него — бесформенная, безглазая, не имеющая границ. Ее не освещала ни одна звезда. Крис торопливо задернул шторы и вышел в коридор.

Снаружи проникал плач ветра. На двери, почти у самого пола, прикрепленная пластырем, висела прямоугольная карточка. Кельвин нагнулся и прочитал:

ЧЕЛОВЕК

Кельвин тихо, словно скрываясь от невидимого наблюдателя, нажал ручку двери с табличкой «Д-Р ГИБАРЯН».

Это была большая комната с высоким панорамным окном. Вдоль стен тянулись полки и стеллажи. Содержимое их, беспорядочно вываленное на пол, громоздилось между креслами. Растерзанные книги были залиты жидкостями из разных колб и бутылок. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой лампой на выдвижном кронштейне, рядом валялась табуретка, две ножки которой были всажены в наполовину выдвинутый ящик бюро.

Кабина выглядела, словно после погрома. Кельвин осторожно подошел к шкафу и заглянул внутрь. Одежда была скомкана и втиснута в один угол, как будто в шкафу кто-то прятался. Узкое зеркало на его внутренней створке отражало часть комнаты. Кельвин углом глаза заметил какое-то движение, резко обернулся, но тут же понял, что это его собственное отражение.

Заметив выдвинутый на середину стола кинопроектор, стоявший напротив экрана, наглухо укрепленного на противоположной стене, Кельвин подошел к окну и почти машинально нажал кнопку включения. Тут же погас свет, и на окна со звоном наползли светонепроницаемые жалюзи. Сначала экран светился ярким пульсирующим светом, затем резко потемнел, и на нем возникло изображение небритого осунувшегося человека.

Кельвин вздрогнул. Это был Гибарян. Тот некоторое время сидел, опустив взгляд в блокнот, который держал в руках, и молчал. Затем откашлялся и, подняв голову, посмотрел прямо в глаза Кельвину. Это был взгляд смертельно уставшего, замученного человека.

— Привет, Крис, — начал он хрипло. — У меня есть еще немного времени, и я должен тебе кое-что рассказать и предупредить кое о чем… (Пауза). Сейчас ты уже на станции и знаешь, наверное, что со мной произошло. Если нет, то Снаут или Сарториус тебе расскажут… Что со мной случилось — неважно. Вернее, этого не расскажешь. Я боюсь, что то, что случилось со мной — только начало. Я бы не хотел, конечно, но это может случиться и с тобой, и со всеми остальными. Здесь теперь это может произойти с каждым, наверное. Только не думай, что я сошел с ума. Я в здравом уме, Крис, поверь мне. Ты ведь меня знаешь. Если успею, я расскажу, почему я это сделал (он оглянулся через плечо куда-то в глубину комнаты). Я говорю тебе все это для того только, что если это с тобой случится, тоже знай, что это не безумие. Это главное… (Гибарян испуганно оглянулся и торопливо продолжал). Что касается… дальнейших исследований, я склоняюсь к предложению Сарториуса подвергнуть плазму океана жесткому рентгеновскому излучению. Я знаю, что это запрещено, но другого выхода нет — мы… вы только завязнете. Сарториус в курсе дела, Снаут тоже. Может быть это сдвинет все с мертвой точки. Не брыкайся — другого выхода нет,  Крис. Если…

Вдруг в коридоре раздался звон. Будто кто-то споткнулся о пустую жестянку. Кельвин выключил проектор. Вспыхнул свет. Из коридора отчетливо слышался звук шагов. В два прыжка Кельвин оказался у двери. Шаги замедлились. Тот, кто шел, остановился у дверей. Ручка тихонько повернулась. Не раздумывая, инстинктивно, Кельвин схватил ее и задержал. Нажим не усиливался, но и не ослабевал. Тот, с другой стороны, старался делать все так же бесшумно, как и Кельвин. Потом Кельвин почувствовал, что ручка ослабла, и услышал легкий шорох — тот уходил.

Он поспешно подошел к столу и вынул из проектора подающую кассету с недосмотренной записью. Пленку пришлось оборвать.

Крис вышел в коридор и стал подниматься на второй этаж. На ступеньках алюминиевой лесенки лежали пятна света.

В широком низком коридоре наверху дул слабый ветерок. Дверь главной лаборатории представляла собой толстую плиту шероховатого стекла, вставленного в металлическую раму. Изнутри стекло было заслонено чем-то темным.

Крис постучал. Внутри царила тишина.

— Доктор Сарториус! — крикнул Крис. — Я Кельвин, я прилетел два часа назад…

Несколько раз что-то лязгнуло, будто кто-то укладывал металлические инструменты на стеклянный стол. Вдруг раздался звук мелких шагов, будто бегал ребенок, и одновременно несколько быстрых, размашистых шагов.

— Доктор Сарториус, — преодолевая слабость и взяв себя в руки, сказал Крис, — поймите мое положение. Я попал в какое-то дурацкое положение. И поэтому вынужден действовать не совсем обычными средствами. Если вы не откроете, я применю взрывчатку.

За дверью послышался шум борьбы.

Гибкая тень упала на матовую плиту.

— Я открою, — сказал изнутри Сарториус, — но вы должны обещать мне, что не войдете. Я сам выйду.

— Хорошо, — сказал Крис.

Дверь приоткрылась, и Сарториус протиснулся в коридор. У него было измученное лицо, напряженный лоб. Умные глаза смотрели на Криса с какой-то печальной снисходительностью.

— Снаут сообщил мне о вашем прибытии, — сказал Сарториус. — Здравствуйте.

Он протянул руку, и Крис ощутил твердое пожатие его костлявой ладони.

— Откровенно говоря, — сказал Сарториус, — я не очень обрадовался вашему появлению. Новый человек в подобной ситуации внесет дополнительные трудности. Впрочем, по профессии вы — психолог. Это несколько обнадеживает. Психологи, как правило, лишены болезненного воображения. Вы знаете эту историю с Гибаряном?

— Это ужасно, — сказал Крис, — я еще не знаю подробностей. Он умер.

— Дело не в том, — сказал Сарториус, — умереть может каждый из нас, но он завещал отправить себя на Землю, чтобы быть похороненным там. Это достойно поэта-романтика, но не ученого. Разве космос — плохая могила для него? И Гибаряну захотелось в чернозем… к червям… Я хотел пренебречь этим, но Снаут настоял… Он — талантливый кибернетик, но в нем слишком много сентиментального малодушия.

— Доктор Сарториус, — сказал Крис, — я не хотел этого касаться, но, мне кажется, я действительно буду вам мешать. Не знаю, почему, вы пока не сделали мне ничего дурного, но вы мне неприятны.

— Это неважно, мы связаны общей судьбой, — сказал Сарториус, — вот о чем надо думать здесь, на станции. Нас было трое с Гибаряном. Теперь нас снова трое.

Крис внимательно посмотрел ему в лицо.

— Вы когда-нибудь слыхали о Бертоне? — спросил вдруг Крис.

— Это пилот, который…

— Да. Он участвовал в поисках Фехнера.

— Фехнер умер великолепно, — сказал Сарториус, — а Гибарян струсил.

— Не надо плохо говорить об этом человеке, — сказал Крис. — Не надо вообще плохо говорить о мертвых.

— Вы не о том думаете, — сказал Сарториус, — надо думать лишь о долге.

— Перед кем? — спросил Крис.

— Перед истиной.

— Значит, перед людьми.

— Вы не там ищете истину, — сказал Сарториус.

— Понятно, — сказал Крис, — мне будет скучно с вами встречаться.

— Вы ошибаетесь, — мягко сказал Сарториус.

Неожиданно Крис заметил, что дверь за спиной Сарториуса вздрагивает, а тот прижимает ее спиной.

— Вас… вас… ваша поза нелепа! — чувствуя растущий испуг и поглядывая на вздрагивающую дверь, крикнул вдруг Крис. — Ваше так называемое мужество бесчеловечно, слышите, вы?! — Крис сам не понял, как потерял самообладание. Все пережитое разом навалилось на него.

В это мгновение дверь приоткрылась и, как показалось Крису, кто-то маленький выглянул оттуда.

Сарториус нагнулся, и в лице его не было ни страха, ни злобы. Это было твердое лицо исследователя. Он сильно толкнул этого маленького внутрь и сухо сказал:

— Уходите. Я забочусь исключительно о вашей психике. Вы, как я понял, излишне поэтичны… Вам надо привыкнуть. Свяжемся по радио.

Он вежливо поклонился и захлопнул дверь.

Крис спустился вниз. Розовая занавеска в конце коридора пылала, как будто бы подожженная сверху. Пламя гигантского пожара занимало треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к станции. Это был рассвет. После двухчасовой ночи всходило второе, голубое, солнце планеты. Все изменилось вокруг. Все, что имело красный оттенок, поблекло: все белые, желтые, зеленые предметы, наоборот, стали резче и, казалось, излучали собственный свет.

Неожиданно в глубине коридора послышались шаги. Кто-то шел босиком, как ему показалось. Крис замер. Это была девочка лет 12-ти, в короткой юбочке, рыжеволосая, стройная…

C похолодевшей грудью смотрел на нее Крис.

Она прошла совсем рядом, так что Крису пришлось прижаться к стене. Лишь когда она скрылась за углом, Крис ощутил твердость в ногах. Он пошел, покачиваясь и держась за обшивку.

Дверь радиорубки была распахнута. Снаут сидел в кресле, закрыв глаза. Крис подошел и уселся рядом.

— Попробуйте позавтракать, — сказал Снаут, — иногда это успокаивает.

Он подошел к холодильнику и достал холодное консервированное мясо.

Крис съел все мясо, потом отдельно начал есть хлеб, запивая все это вином и консервированным молоком. Насытившись, он также сел, откинувшись в кресле и вытянув ноги.

— Я разговаривал с Сарториусом, — сказал Крис после некоторой паузы. — По-моему, это паршивый тип.

— Он очень талантливый ученый, — сказал Снаут, — пожалуй, последний из больших соляристов.

— Вы знаете, я немного болен, — вдруг сказал Крис и посмотрел на Снаута.

— Вы абсолютно здоровы, — сказал Снаут. — Вы просто невнимательны к советам и переутомлены. Примите снотворное и лягте пораньше.

— Вы добрый человек, Снаут, — сказал Крис, — для кибернетика это еще большее неудобство, чем для психолога. Доброта — это, все-таки, хлябь, зыбкость.

— Не говорите глупостей, — сказал Снаут.

— Все-таки, жаль — сказал Крис, — что мы не встретились с вами раньше. Там, на Земле.

— Идите спать, — сказал Снаут. — Спокойной ночи.

Крис быстро заснул.

Комната была наполнена угрюмым красным сиянием. Напротив кровати, в кресле, освещенная красным солнцем, сидела женщина в белом платье, расчесывала длинные золотистые волосы и неподвижно смотрела на него из-под черных ресниц. Это была Хари. Она сложила губы так, словно собиралась свистнуть, но улыбки в ее глазах не было.

Кельвину было страшно.

— И долго ты намерена так сидеть?

Хари продолжала внимательно смотреть на него. В какое-то мгновение ему показалось, что она подмигнула.

Кельвин откинулся на подушку и закрыл лицо простыней. Скрипнула кровать.

Хари уже сидела рядом с ним и глядела ему в глаза. 

— Что?.. Крис… Что это было? Мне было так больно.

Он улыбнулся.

Хари тоже улыбнулась и наклонилась над ним. Он стал целовать ее. Хари легла рядом с ним.

Он испуганно вскочил и сел на кровати.

— Чего ты хочешь? — хрипло спросил Кельвин. — Откуда ты взялась?

Она улыбнулась и открыла глаза.

— Не знаю. А что?

— Тебя кто-нибудь видел?

— Не-не знаю. Пришла и все. Разве это так важно, Крис? — она нахмурилась.

— Но ведь… Хари, ведь, — он наклонился и приподнял короткий рукав ее платья. Над похожей на цветок меткой от прививки оспы краснел след укола.

Хари положила на его ладонь холодную гладкую щеку.

— Хари, — прошептал Кельвин, — это невозможно. Откуда ты узнала, где я?

Один глаз ее на миг открылся и закрылся снова.

— Не знаю… Ты спал, когда я вошла, и не проснулся. Мне не хотелось тебя будить.

— Ты была внизу?

— Я убежала оттуда, там холодно.

— Где?

— Как хорошо! — сказала она тихо и закрыла глаза.

Он дотронулся до ее ноги. Она вздрогнула, ее темные губы набухли от беззвучного смеха.

— Пусти, Крис. Щекотно…

Кельвин сидел над ней и не шевелился. Ему стало ясно, что все, что происходит сейчас в этой комнате — не сон.

— Где твои вещи? — только чтобы что-нибудь спросить, сказал он чужим голосом.

— Вещи?

— У тебя что… только это платье?

Она встала, обвела комнату ищущим взглядом и с удивлением повернулась к Кельвину.

— Не знаю, — сказала она беспомощно. — Может быть, в шкафу? — добавила она, приоткрыв дверцу.

— Нет, там нет, — ответил Кельвин, подошел к умывальнику, взял электробритву и начал бриться, стараясь не становиться спиной к Хари. Она ходила по кабине, заглядывала во все углы, вытряхнула из брезентового мешка Кельвина все вещи.

В руках ее оказалась фотография в полированной рамке.

— Кто это? — спросила она ревниво.

Подойдя к Кельвину, она увидела в зеркале свое лицо и некоторое время с недоумением изучала себя.

— Крис, это я… — сказала она удивленно.

— Конечно, а кто же еще?

— Знаешь, — сказала она, — у меня такое ощущение, что я как будто что-то забыла… Я была больна?

— Пожалуй… Ты действительно некоторое время болела.

— A-а… Тогда, может быть, поэтому?

Она подошла, положила ладони ему на грудь и спросила:

— Ты меня любишь?

Он отошел к зеркалу, положил бритву на полку и пробормотал:

— Ну что ты говоришь глупости, Хари? Как будто не знаешь. Ты знаешь, я сейчас уйду ненадолго, подожди меня, ладно? А может быть, ты есть хочешь?

— Есть?… Нет. А ты надолго?

— Может быть, на час… Как получится.

— Я с тобой тогда.

— Нет, нет, Хари, я скоро приду.

— Нет!

— Это что такое? Почему?

— Не знаю… Не могу… — сказала она совсем тихо.

— Почему?!

— Не знаю… Мне кажется, что я должна тебя… все время видеть.

— Что ты — ребенок, что ли? Мне работать нужно, Хари!

Над полкой в стене находилась маленькая аптечка. Он отыскал банку со снотворным и бросил в стакан несколько таблеток. Растворив лекарство в теплой воде, он протянул ей стакан:

— Сердишься?

Она вопросительно посмотрела на Кельвина.

— Выпей.

— А что это?

— Выпей. Надо, надо… Снотворное.

Хари послушно выпила.

Кельвин вернулся к постели. Хари подошла следом и легла, положив голову ему на колено. Волосы упали ей на лицо и щекотали Кельвину руку. Он неподвижно сидел, прислонившись к книжным полкам.

За окном медленно вздымались красные волны океана.

Хари мерно дышала, как спящий человек. Пробормотала что-то, будто во сне.

— Что ты говоришь? — спросил он.

Она не отвечала.

— Поспи, поспи…

Он осторожно приподнял ее голову, свободной рукой придвинул подушку. Вдруг она, не открывая глаз, схватила его за волосы и разразилась громким смехом.

Кельвин испугался.

— Ты что? Спи! Почему ты не спишь?

— Спать? Я не хочу…

— Почему?

—  Не знаю… Не хочу.

В ее словах звучало непритворное удивление.

— Я веду себя, как дура, да? А ты тоже хорош. Сидишь, надутый, как Снаут.

— Как кто?!

— Как Снаут...

— Снаут?!. А откуда ты его… — Кельвин резко встал с кровати. — Мне пора идти, Хари. Если хочешь, пойдем вместе.

Она вскочила.

— В платье ты не сможешь надеть комбинезон, сними, — сказал он, роясь в шкафу.

Она стала стягивать с себя платье. Вывернула его наизнанку, но не могла расстегнуть ворот и жалобно позвала Кельвина:

— Крис, я запуталась…

Крис подошел помочь ей. Но тут выяснилась поразительная вещь: платье нельзя было снять, у него не было никакой застежки. Пуговицы на спине были только украшением! Хари смущенно улыбнулась из-под платья. Кельвин взял скальпель и разрезал ворот.

— Полетим? И ты тоже? — допытывалась она, когда они покидали комнату.

— Погоди, — сказал Кельвин, выглядывая в коридор. — Ладно, пошли.

В коридоре он обогнал Хари и свернул за угол на несколько секунд раньше нее. Задыхаясь, она догнала его и испуганно схватила за руку:

— Ой, Крис, не убегай от меня!

Она тяжело дышала и с испугом глядела на Кельвина.

— Куда я убегаю? Что с тобой?

Хари следила за тем, как Кельвин на электрической тележке выкатил небольшую грузовую ракету на круглую плоскость стартового диска. Когда после включения главной цепи загорелись сигнальные лампочки, он вылез из тесной кабины и указал на нее Хари.

— Влезай!

— А ты?

— А я — за тобой. Мне нужно закрыть люк.

Она забралась в ракету, и Кельвин, засунув голову внутрь, крикнул:

— Ну, как? Все в порядке? Удобно?

— Да… Иди скорей, Крис.

Он откачнулся назад и с размаху захлопнул люк. Двумя движениями вбил обе задвижки до упора и стал ключом доворачивать болты.

Неожиданно Кельвин почувствовал, что металлические стойки, в которых торчала ракета, слегка дрожат.

Когда он отошел на несколько шагов и взглянул на ракету, он увидел такое, отчего его ноги стали непослушными, как деревяшки. Ракета ходила ходуном, подбрасываемая сериями падающих изнутри ударов, но каких ударов! Отражения ламп в полированной поверхности ракеты переливались и плясали. Широко расставленные опоры конструкции вибрировали, как струны.

Он затянул последний болт, отшвырнул ключ и соскочил с лесенки. Шпильки амортизаторов плясали в своих гнездах. Бронированная оболочка теряла свой монолитный блеск. Подскочив к пульту дистанционного управления, он толкнул вверх рычаги запуска реактора и связи. И тогда из репродуктора вырвался пронзительный не то визг, не то свист, совершенно не похожий на человеческий голос: «Кри-и-ис! Кри-и-ис! Кри-и-ис!!!..»

Со стартовой площадки под воронкой клубами взлетела пыль, ее сменил сноп искр, и все звуки покрыл высокий протяжный гул. Ракета поднялась на трех языках пламени, которые сразу же слились в одну огненную колонну, и вырвалась сквозь воронку выбрасывателя. Заслонки тотчас же закрылись, компрессоры начали продувать воздухом помещение, в котором клубился едкий дым.

Со скрученными обгоревшими волосами Кельвин судорожно хватал воздух ртом.

Кельвин открыл двери своей кабины, наполненной красным светом заката.

Торопливо подошел к окну, выдвинул из глубины стола проектор, вставил в него недосмотренную кассету с видеозаписью и щелкнул выключателем. Свет погас, на окна наползли жалюзи. На экране возникло измученное лицо Гибаряна.

— О… Все равно меня не поймут, — продолжал он. — Они думают, что я сошел с ума.

Он испуганно посмотрел куда-то в сторону, мимо объектива, и замахал руками. Лицо его исказилось. Потом торопливо привстал и на мгновенье вышел из кадра. Когда он вернулся на место, в руке его был стакан с молоком.

— Как в доме отдыха, — виновато сказал он и, отхлебнув из стакана, продолжал. — Видишь ли, Крис, как это все ни дико, я сделаю это, потому что боюсь, что они войдут сюда. Я имею в виду Снаута и Сарториуса. Они сами не знают, что делают. Мне стыдно, Крис. Я не могу…

Раздался стук в дверь и крик. В первую минуту Кельвин решил, что стучат к нему. Но потом понял, что стук доносится из динамика проектора.

— Открой! — слышался голос Снаута. — Слышишь, Гибарян?! Открой! Перестань глупить! Это мы — Сарториус и я, Снаут! Мы хотим тебе помочь!

— Они хотят мне помочь! — сокрушенно вздохнул Гибарян и, взяв со стола шприц, встал во весь рост. — Прощай, Крис… — стук в дверь и уговоры из коридора не прекращались.

— Сейчас! — крикнул Гибарян. — Сейчас, не стучите!

Шум прекратился.

— Запомни, Крис, это не безумие.

Он некоторое время смотрел прямо в объектив.

— Я так хотел, чтобы ты скорее прилетел, Крис… Ну… я пошел…

Он вышел из кадра. Пленка кончилась. Со скрипом поднялись жалюзи. Кельвин некоторое время тупо смотрел на пустой экран.

Дверь медленно приоткрылась. На пороге появился Снаут. Кельвин вздрогнул.

— Хоть бы постучал, — буркнул он.

— Прости, — сказал Снаут. — Мне показалось, что здесь кто-то разговаривает.

— Тем более…

Снаут внимательно посмотрел на Криса, подошел к аптечке и начал молча обрабатывать его ожоги на щеках и виске.

— Что это было? — морщась от боли, спросил Крис, будучи почему-то уверен, что Снаут знает или догадывается обо всем, что с ним произошло.

— Не знаю, — сказал Снаут. — Мы ведь с тобой ученые, а не поэты. Впрочем, кое-что нам удалось определить… Кто приходил?

— Девушка, — сказал Крис. — Она умерла…. убила себя десять лет назад. Из-за меня…

— Материализация наиболее устойчивых и сокровенных участков памяти, — сказал Снаут, — но это лишь гипотеза… Субъективно они — люди… Они совершенно не отдают себе отчета в своем происхождении… Как ее звали?

— Хари, — сказал Крис.

— То, что ты видел — материализация твоего представления о ней.

— Моих воспоминаний? — быстро спросил Крис. — Моя больная совесть…

— Это не научный термин, — поморщился Снаут. — Все началось после того, как мы провели эксперимент с рентгеном. Воздействовали на поверхность океана сильным пучком рентгеновских лучей… Ты сядь…

Он помог Крису сесть на койку.

— Но ведь воздействие рентгеном… — начал Крис.

— Мы переступили запрет, — перебил Снаут. — Сколько лет безуспешных попыток контакта… Это предложил Сарториус. Но я и Гибарян его поддержали… Особенно Гибарян. C ним первым и началось.

— Но это безнравственно!

— Сарториус настоял. Он сказал, что это крайняя ситуация.

Крис прилег, вытянул ноги, чувствуя безразличие к собственным страхам. Снаут сидел рядом.

— Может быть, океан ответил на излучение каким-либо другим излучением. Может быть, прозондировал им наши мозги и извлек из них какие-то островки психики.

— Она вернется? — глядя в потолок, спросил Крис.

— Вернется и не вернется. Вернется такая же. Попросту не будет ничего знать. Не будет знать, как ты вел себя, чтобы избавиться от нее.

— Хари-два? — сказал Крис.

— Да, — сказал Снаут, — возможно бесконечное число двойников, это установлено.

— Но почему ты меня не предупредил? — раздраженно сказал Крис.

— Это было бы то же самое, как если бы написать об этом в научном альманахе по соляристике, — сказал Снаут.

— Послушай, — привстав на локте, сказал Крис, — речь идет о ликвидации станции. Я, собственно за этим и послан. Если я представлю отчет, ты подпишешь его?

— Тебе надо как можно скорее включиться в исследования, — уклончиво ответил Снаут. — Эпоха героической борьбы, смелых экспедиций кончается. Наступает время будничной, незаметной работы.

Комнату наполняла темнота.

— Ночь — лучшее время суток здесь, — сказал Крис, — темнота чем-то напоминает Землю.

— Надо прикрепить к вентилятору полоски бумаги — ночью это напоминает шорох листьев в ненастную погоду.

Снаут взял со стола лист бумаги и принялся возиться у вентилятора. Потом нажал кнопку. Бумага зашелестела и, действительно, нечто похожее на шорох листьев наполнило комнату.

— Словно осенью, — тихо сказал Крис, — или ненастным летом.

— Это изобретение Гибаряна, — сказал Снаут. — Просто, как все гениальное. Я принял сразу. Сарториус издевался над нами, но у него тоже есть такая штука. Он прячет ее в шкафу.

— Скоро взойдет голубое солнце, — сказал Крис. — Какая здесь короткая ночь!

— Два часа, — сказал Снаут. — Терпеть не могу голубой день. Он меня раздражает.

Он пошел к двери.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал он. — Приходи потом в библиотеку. Там, на столе, я оставил тебе список книг, которые надо прочесть в первую очередь.

Скрипнула дверь. Крис полежал некоторое время, откинувшись на подушку. Потом закрыл глаза и задремал. Послышался шорох и тихий скрип.

— Это ты, Снаут? — спросил Крис. — Блокнот забыл? Он на столе.

— Крис, — донесся тихий голос, почти шепот. — Ты здесь? Так темно!

Крис помедлил, разглядывая неясную в темноте фигуру.

— Иди сюда, — тихо сказал он, — не бойся…