Стихотворения. Поэмы

Тарковский Арсений Александрович

Стихотворения

 

 

«Цветет и врастает в эфир…»

*

Цветет и врастает в эфир Звезды семигранный кристалл, Чтоб я этот призрачный мир В подъятых руках осязал. На пальцах летучий налет — Пространства святая вода, И острою льдинкой растет На длинной ладони звезда. Но мерно колышет эфир Созвездия тающих тел, Чтоб я этот призрачный мир В руках удержать не сумел.

 

«Летийский ветер веет надо мной…»

*

Летийский ветер веет надо мной Забвением и медленным блаженством. – Куда идти с такою немотой, С таким слепым, бесплодным совершенством. Изнемогая, мертвенный гранит Над мрачною водою холодеет. – Пора, мой друг. Печальный город спит, Редеет ночь и улицы пустеют; И – как тогда – сверкает голубой, Прозрачный лед. Январь и ожиданье, И над бессонной, медленной Невой Твоей звезды далекое мерцанье.

 

Музе

*

Что мне пропитанный полынью ветер. Что мне песок, впитавший за день солнце. Что в зеркале поющем голубая Двойная, отраженная звезда. Нет имени блаженнее: Мария, — Оно поет в волнах Архипелага, Оно звенит, как парус напряженный Семи рожденных небом островов. Ты сном была и музыкою стала, Стань именем и будь воспоминаньем И смуглою девической ладонью Коснись моих полуоткрытых глаз, — Чтоб я увидел золотое небо, Чтобы в расширенных зрачках любимой, Как в зеркалах, возникло отраженье Двойной звезды, ведущей корабли.

 

«Запамятовали, похоронили…»

*

Запамятовали, похоронили Широкий плёс и шорох тростника, И тонешь ты в озерном, нежном иле, Монашеская, тихая тоска. Что помню я? Но в полумрак вечерний Плывет заря, и сонные леса Еще хранят последний стих вечерний И хора медленные голоса. И снятся мне прозрачные соборы, — Отражены в озерах купола, И ткут серебряные переборы Волоколамские колокола.

 

«Ты горечью была, слепым…»

*

Ты горечью была, слепым, Упрямым ядрышком миндальным, Такою склянкою, таким Расчетом в зеркальце вокзальном, Чтобы раскрылся саквояж Большого детского вокзала, И ты воочью увидала И чемодан, и столик наш, Чтобы рассыпанный миндаль Возрос коричневою горкой, Или проникнул запах горький В буфетный, кукольный хрусталь, Чтобы, толкаясь и любя, Кружиться в зеркальце вокзальном, И было множество тебя, По каждой в ядрышке миндальном.

 

Хлеб

*

Кирпичные, тяжелые амбары Густым дыханьем напоили небо, Под броней медной напрягались двери, Не сдерживая гневного зерна. Оно вскипало грузным водопадом Под потолок, под балки, под просветы Распахнутых отдушин, и вздувались Беременные славою мешки. Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши, Как пыльные мешки, дышали жаром, И полновесным жиром наливался Сквозь душный полдень урожайный год. Так набухали трюмы пароходов, И грузчики бранились вперемешку С толпой наплывшей. Так переливалось Слепое солнце в масляной воде.

 

«Не уходи, огни купальской ночи…»

*

Не уходи, огни купальской ночи В неверном сердце накопили яд, А в лес пойдешь, и на тебя глядят Веселых ведьм украинские очи. Я трижды был пред миром виноват. Я слышал плач, но ты была невинна, Я говорил с тобою, Катерина, Как только перед смертью говорят. И видел я: встает из черных вод, Как папоротник, слабое сиянье, И ты идешь или плывешь в тумане, Или туман, как радуга, плывет. Я в третий раз тебя не удержал. И ты взлетала чайкою бездомной. Я запер дверь и слышал ветер темный И глиняные черепки считал.

 

Петр

*

Над мрачной рекой умирает гранит, Над медными львами не движется воздух, Твой город пустынен, твой город стоит На льду, в слюдяных, немигающих звездах. Ты в бронзу закован, и сердце под ней Не бьется, смирённое северным веком, — Здесь царствовал циркуль над грудой камней, И царский отвес не дружил с человеком. Гневливое море вставало и шло Медведицей пьяной в гранитные сети. Я понял, куда нас оно завело, Томление ночи, слепое столетье. Я видел: рука иностранца вела Коня под уздцы на скалу, и немела Простертая длань, и на плечи легла Тяжелая бронза, сковавшая тело. И море шумело и грызло гранит, И грабили волны подвалы предместий, И город был местью и гневом залит, И море три ночи взывало о мести. Я видел тебя и с тобой говорил, Вздымались копыта коня надо мною, Ты братствовал с тьмой и не бросил удил Над нищенским домом за темной Невою. И снова блуждал обезумевший век, И слушал с тревогой и непониманьем, Как в полночь с собой говорит человек И руки свои согревает дыханьем. И город на льду, как на звездах, стоит, И воздух звездою тяжелой сияет, И стынет над черной водою гранит, И полночь над площадью длань простирает.

 

Осень

*

Твое изумление, или твое Зияние гласных – какая награда За меркнущее бытие! И сколько дыханья легкого дня, И сколько высокого непониманья Таится в тебе для меня, Не осень, а голоса слабый испуг, Сияние гласных в открытом эфире — Что лед, ускользнувший из рук…

 

«Блеют овцы, суетится стадо…»

*

Блеют овцы, суетится стадо, Пробегают бешеные дни. Век безумствует. Повремени, Ни шуметь, ни причитать не надо. Есть еще в руках широкий бич, Все ворота наглухо закрыты, И колы глубоко в землю врыты, Чтоб овец привязывать и стричь.

 

Диккенс

*

Я виноват. О комнатное время, Домашний ветер, огонек в передней! Я сам к тебе зашел на огонек, Что с улицы, от снега, от костров, От холода… Я тихо дверь открыл. Куда как весело в печи трещало, Как запрещал сверчок из теплой щели Без спросу уходить, куда как Диккенс Был нежен с чайником. Я сел у печки, И таяли на рукавах моих Большие хлопья снега. Засыпая, Я слышал: чайник закипал, сверчок Трещал, и Диккенсу приснилось: вечер, И огонек в передней тает, – и Я вижу сон. Плывет, как дилижанс, Глухая ночь, и спит возница. Только — Поскрипывая и качаясь, мимо Еще недогоревших фонарей Плывет глухая полночь. Я вошел В переднюю, сквозь огонек, – и чайник Уже кипел, и я открыл глаза, И понял я: в моих больших ладонях Живет такая тишина, такое Запечное тепло, что в тесной щели Без устали трещит сверчок. А все же На волю всем захочется – и если Я виноват, что задремал у печки — Прости меня.

«Диккенс». Вариант стихотворения. Черновой автограф поэта

 

Макферсон

*

Это ветер ноябрьский бежит по моим волосам, Это девичьи пальцы дрожат в ослабевшей ладони. Я на полночь тебя променяю, за бурю отдам, За взлетающий плач и разорванный ветер погони. Над гранитом Шотландии стелется белый туман, И прибой нарастает, и синий огонь вдохновенья Заливает слепые глаза, и поет Оссиан Над кремневой землей отраженные в тучах сраженья. Падал щит опаленный. На шкуре медвежьей несли Грузный меч Эррагона, и, воду свинцовую роя, Меж кострами косматыми шли, накренясь, корабли По тяжелой воде над израненным телом героя. Неспокойное море, зачем оно бьется в груди? В горле соль клокотала. Ты видишь мои сновиденья? Где же арфа твоя, где твой голос? Скорей уведи, Уведи от огня, уведи от меня вдохновенье. Я за бурю тебя не отдам, – из разбуженных чащ Прорывается к югу распластанный ветер погони, Ветер мчится по скалам, – смотри на взлетающий плащ, Только девичьи пальцы остались в безумной ладони. Где же арфа твоя? Где же голос твой? Песню мою Эта буря догонит и руки ей молнией свяжет. Отомстит ей ноябрьской грозою. Но то, что пою, — До конца никогда не дослушивай: полночь доскажет.

 

Перед листопадом

*

Все разошлись. На прощанье осталась Оторопь желтой листвы за окном, Вот и осталась мне самая малость Шороха осени в доме моем. Выпало лето холодной иголкой Из онемелой руки тишины И запропало в потемках за полкой, За штукатуркой мышиной стены. Если считаться начнем, я не вправе Даже на этот пожар за окном. Верно, еще рассыпается гравий Под осторожным ее каблуком. Там, в заоконном тревожном покое, Вне моего бытия и жилья, В желтом, и синем, и красном – на что ей Память моя? Что ей память моя?

 

«Есть город, на реке стоит…»

*

Есть город, на реке стоит, Но рыбы нет в реке, И нищий дремлет на мосту С тарелочкой в руке. Кто по мосту ходил не раз, Тарелочку видал, Кто дал копейку, кто пятак, Кто ничего не дал. А как тарелочка поет, Качается, звенит, Рассказывает о себе, О нищем говорит. Не оловянная она, Не тяжела руке, Не глиняная, – упадет — Подпрыгнет налегке. Кто по мосту ходил не раз Не помнит ничего, Он город свой забыл, и мост, И нищего того. Но вспомнить я хочу себя, И город над рекой. Я вспомнить нищего хочу С протянутой рукой, — Когда хоть ветер говорил С тарелочкой живой… И этот город наяву Остался бы со мной.

 

Прохожий

*

Прохожему – какое дело, Что кто-то вслед за ним идет, Что мне толкаться надоело, Стучаться у чужих ворот? И никого не замечает, И белый хлеб в руках несет, С досужим ветерком играет, Стучится у моих ворот. Из дома девушка выходит, Подходит и глядит во тьму, В лицо ему фонарь наводит, Не хочет отворить ему. – Что, – скажет, – бродишь,                     колобродишь, Зачем еще приходишь к нам, Откуда, – скажет, – к нам                        приходишь Стучаться по ночам?

 

«Соберемся понемногу…»

*

Соберемся понемногу, Поцелуем мертвый лоб, Вместе выйдем на дорогу, Понесем сосновый гроб. Есть обычай: вдоль заборов И затворов на пути Без кадил, молитв и хоров Гроб по улицам нести. Я креста тебе не ставлю, Древних песен не пою, Не прославлю, не ославлю Душу бедную твою. Для чего мне теплить свечи, Петь у гроба твоего? Ты не слышишь нашей речи И не помнишь ничего. Только слышишь – легче дыма И безмолвней трав земных В холоде земли родимой Тяжесть нежных век своих.

 

«Мне было десять лет, когда песок…»

*

Мне было десять лет, когда песок Пришел в мой город на краю вселенной И вечной тягой мне на веки лег, Как солнце над сожженною Сиеной. Река скрывалась в городе степном, Поближе к чашке старика слепого, К зрачку, запорошенному песком, И пятиротой дудке тростниковой. Я долго жил и понял наконец, Что если детство до сих пор нетленно, То на мосту еще дудит игрец В дуду, как солнце на краю вселенной. Вот я смотрю из памяти моей, И пальцем я приподнимаю веко: Есть память – охранительница дней И память – предводительница века. Во все пять ртов поет его дуда, Я горло вытяну, а ей отвечу! И не песок пришел к нам в те года, А вышел я песку навстречу.

 

«Все ты ходишь в платье черном…»

*

Все ты ходишь в платье черном, Ночь пройдет, рассвета ждешь, Все не спишь в дому просторном, Точно в песенке живешь. Веет ветер колокольный В куполах ночных церквей, Пролетает сон безвольный Мимо горницы твоей. Хорошо в дому просторном — Ни зеркал, ни темноты, Вот и ходишь в платье черном И меня забыла ты. Сколько ты мне снов развяжешь, Только имя назови. Вспомнишь обо мне – покажешь Наяву глаза свои — Если ангелы летают В куполах ночных церквей, Если розы расцветают В темной горнице твоей.

 

«Под сердцем травы тяжелеют росинки…»

*

Под сердцем травы тяжелеют росинки, Ребенок идет босиком по тропинке, Несет землянику в открытой корзинке, А я на него из окошка смотрю, Как будто в корзинке несет он зарю. Когда бы ко мне побежала тропинка, Когда бы в руке закачалась корзинка, Не стал бы глядеть я на дом под горой, Не стал бы завидовать доле другой, Не стал бы совсем возвращаться домой.

 

Колыбель

*

Она: Что всю ночь не спишь, прохожий, Что бредешь – не добредешь, Говоришь одно и то же, Спать ребенку не даешь? Кто тебя еще услышит? Что тебе делить со мной? Он, как белый голубь, дышит В колыбели лубяной. Он: Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет. Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой? Нет у меня ничего, я все растерял по дороге; День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться. Она: Где криница – там водица, А криница на пути. Не могу я дать напиться, От ребенка отойти. Вот он веки опускает, И вечерний млечный хмель Обвивает, омывает И качает колыбель. Он: Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь — Свет вечерний, ковш кленовый, траву подорожник…

 

«Да не коснутся тьма и тлен…»

*

Да не коснутся тьма и тлен Июньской розы на окне, Да будет улица светла, Да будет мир благословен И благосклонна жизнь ко мне, Как столько лет назад была! Как столько лет назад, когда Едва открытые глаза Не понимали, как им быть, И в травы падала вода, И с ними первая гроза Еще училась говорить. Я в этот день увидел свет, Шумели ветви за окном, Качаясь в пузырях стекла, И стала на пороге лет С корзинами в руках и в дом, Смеясь, цветочница вошла. Отвесный дождь упал в траву, И снизу ласточка взвилась, И этот день был первым днем Из тех, что чудом наяву Светились, как шары, дробясь В росе на лепестке любом.

 

«Ничего на свете нет…»

*

Ничего на свете нет Сердцу темному родней, Чем летучий детский бред На пороге светлых дней. У меня звенит в ушах, Мир летит, а мне слышней Слабый шорох, легкий шаг, Голос тишины моей. Я входил в стеклянный дом С белой бабочкой в руке, Говорил я на чужом Непонятном языке. Бабочка лежит в снегу, Память бедную томит, Вспомнить слова не могу, Только звон в ушах стоит.

 

«Река Сугаклея уходит в камыш…»

*

Река Сугаклея уходит в камыш, Бумажный кораблик плывет по реке, Ребенок стоит на песке золотом, В руках его яблоко и стрекоза. Покрытое радужной сеткой крыло Звенит, и бумажный корабль на волнах Качается, ветер в песке шелестит, И все навсегда остается таким… А где стрекоза? Улетела. А где Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.

 

Медем

*

Музыке учился я когда-то, По складам лады перебирал, Мучился ребяческой сонатой, Никогда Ганона [10] не играл. С нотами я приходил по средам, — Поверну звоночек у дверей, И навстречу мне выходит Медем В бумазейной курточке своей. Неуклюж был великан лукавый: В темный сон рояля-старика Сверху вниз на полторы октавы По-медвежьи падала рука. И, клубясь в басах, летела свора, Шла охота в путаном лесу, Голоса охотничьего хора За ручьем качались на весу. Все кончалось шуткой по-немецки, Голубым прищуренным глазком, Сединой, остриженной по-детски, Говорком, скакавшим кувырком. И еще не догадавишсь, где я, Из лесу не выбравшись еще, Я урок ему играл, робея. Медем клал мне руку на плечо. Много было в заспанном рояле Белого и черного огня, Клавиши мне пальцы обжигали, И сердился Медем на меня. Поскучало детство, убежало. Если я в мой город попаду, Заблужусь в потемках у вокзала, Никуда дороги не найду. Почему ж идешь за мною следом, Детство, и не выступишь вперед? Или снова руку старый Медем Над клавиатурой занесет?

 

Дом

*

Юность я проморгал у судьбы на задворках, Есть такие дворы в городах — Подымают бугры в шелушащихся корках, Дышат охрой и дранку трясут в коробах. В дом вошел я как в зеркало, жил наизнанку, Будто сам городил колченогий забор, Стол поставил и дверь притворил спозаранку, Очутился в коробке, открытой во двор. Погоди, дай мне выбраться только отсюда, Надоест мне пластаться в окне на весу: Что мне делать? Глумись надо мною, покуда Все твои короба растрясу. Так себя самого я угрозами выдал. Ничего, мы еще за себя постоим. Старый дом за спиной набухает, как идол, Шелудивую глину трясут перед ним.

 

«Кто небо мое разглядит из окна…»

*

Кто небо мое разглядит из окна, Гвоздику мою уберет со стола? Теперь я твоя молодая жена, Я девочкой-молнией прежде была — И в поднятых пальцах моих не цветок, А промельк его и твое забытье, Не лист на стебле, а стрелы острие, А в левой – искомканный белый платок. Любила – в коленчатых травах сады, — Как дико и молодо сердце мое! На что же мне буря в стакане воды, На что мне твой дом и твое забытье? Вернись, я на волю смотрю из окна, Прости, я тебя призываю опять, Смотри, как взлетает и плещет она: Как мог я в стакане ее удержать?

 

«Если б, как прежде, я был горделив…»

*

Если б, как прежде, я был горделив, Я бы оставил тебя навсегда; Все, с чем расстаться нельзя ни за что, Все, с чем возиться не стоит труда, — Надвое царство мое разделив. Я бы сказал: – Ты уносишь с собой Сто обещаний, сто праздников, сто Слов. Это можешь с собой унести. Мне остается холодный рассвет, Сто запоздалых трамваев и сто Капель дождя на трамвайном пути, Сто переулков, сто улиц и сто Капель дождя, побежавших вослед.

 

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…»

*

Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке, Все никак не мог проститься и листок держал в руке. Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех, И на серые перчатки начал падать мокрый снег. Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег, Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок. И рассыпался неловкий, бестолковый разговор, Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор. Даже адрес потерял я, даже имя позабыл И потом любил другую, ту, что горше всех любил. А идешь – и капнет с крыши: дом и ниша у ворот, Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет? Есть особые ворота и особые дома, Есть особая примета, точно молодость сама.

«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…» Черновой автограф поэта

 

«– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало…»

*

– Здравствуй, – сказал я, а сердце упало, — Верно, и впрямь совершается чудо! — Смотрит, смеется: – Я прямо с вокзала, – Что ты! – сказал я. – Куда да откуда? Хоть бы открытку с дороги прислала. – Вот я приехала, разве не слышишь, Разве не видишь, я прямо с вокзала, Я на минутку к тебе забежала, А на открытке всего не напишешь. Думай и делай теперь что угодно, Я-то ведь рада, что стала свободной…

 

Град на Первой Мещанской

*

Бьют часы на башне, Подымается ветер, Прохожие – в парадные, Хлопают двери, По тротуару бегут босоножки, Дождь за ними гонится, Бьется сердце, Мешает платье, И розы намокли. Град       расшибается вдребезги                             над самой липой. Все же Понемногу отворяются окна, В серебряной чешуе мостовые, Дети грызут ледяные орехи.

 

Кузнечики

*

I

Тикают ходики, ветер горячий В полдень снует челноком по Москве, Люди бегут к поездам, а на даче Пляшут кузнечики в желтой траве. Кто не видал, как сухую солому Пилит кузнечик стальным терпугом? С каждой минутой по новому дому Спичечный город растет за бугром. Если бы мог я прийти на субботник, С ними бы стал городить городок, Я бы им строил, бетонщик и плотник, Каменщик, я бы им камень толок. Я бы точил топоры – я точильщик, Я бы ковать им помог – я кузнец, Кровельщик я, и стекольщик, и пильщик. Я бы им песню пропел, наконец.

II

Кузнечик на лугу стрекочет В своей защитной плащ-палатке, Не то кует, не то пророчит, Не то свой луг разрезать хочет На трехвершковые площадки, Не то он лугового бога На языке зеленом просит: – Дай мне пожить еще немного, Пока травы коса не косит!

 

Мельница в Даргавском ущелье

*

Все жужжит беспокойное веретено — То ли осы снуют, то ли гнется камыш, — Осетинская мельница мелет зерно, Ты в Даргавском ущелье стоишь. Там в плетеной корзине скрипят жернова, Колесо без оглядки бежит, как пришлось, И, в толченый хрусталь окунув рукава, Белый лебедь бросается вкось. Мне бы мельника встретить: он жил над рекой, Ни о чем не тужил и ходил по дворам, Он ходил – торговал нехорошей мукой, Горьковатой, с песком пополам.

 

Игнатьевский лес

*

Последних листьев жар сплошным самосожженьем Восходит на небо, и на пути твоем Весь этот лес живет таким же раздраженьем, Каким последний год и мы с тобой живем. В заплаканных глазах отражена дорога, Как в пойме сумрачной кусты отражены. Не привередничай, не угрожай, не трогай, Не задевай лесной наволгшей тишины. Ты можешь услыхать дыханье старой жизни: Осклизлые грибы в сырой траве растут, До самых сердцевин их проточили слизни, А кожу все-таки щекочет влажный зуд. Все наше прошлое похоже на угрозу — Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас! А небо ежится и держит клен, как розу, — Пусть жжет еще сильней! – почти у самых глаз.

 

Шотландская песня

*

Прощай, прощай, не скучай по мне, Я скоро соскучусь по дому. Ты верь: я любила тебя, а теперь Я буду верна другому. Идет на запад мой пароход, Мой город проходит мимо; Мой друг немолод, угрюм и ревнив, Глаза холоднее дыма. Пускай он ни слова не хочет сказать, Глаза холоднее дыма, Пускай вдали от родной земли Не буду я любима. На жизнь и на смерть я люблю его, Мне сладок ветер соленый. Прощай, прощай, мой туманный край, Мой берег зеленый. Прощай, прощай, не скучай по мне; Бессонный дом, прощай, — Далекие клены, родимый край, Прощай, мой берег зеленый.

 

Цейский ледник

*

Друг, за чашу благодарствуй, Небо я держу в руке, Горный воздух государства Пью на Цейском леднике. Здесь хранит сама природа Явный след былых времен — Девятнадцатого года Очистительный озон. А внизу из труб Садона Сизый тянется дымок, Чтоб меня во время о́но Этот холод не увлек. Там над крышами, как сетка, Дождик дышит и дрожит, И по нитке вагонетка Черной бусиной бежит. Я присутствую при встрече Двух времен и двух высот, И колючий снег на плечи Старый Цее мне кладет.

 

Приглашение в путешествие

*

Уезжаем, уезжаем, укладывай чемоданы, На тысячу рублей билетов я выстоял у судьбы, Мы посетим наконец мои отдаленные страны, Город Блаженное Детство и город Родные Гробы. Мы посетим, если хочешь, город Любовного Страха, Город Центифолию и город Рояль Раскрыт, Над каждым городом вьется бабочка милого праха. Но есть еще город Обид. Там у вокзала стоит бронепоезд в брезенте, И брат меня учит стрелять из лефоше. А в городе Музыки дети играют сонаты Клементи, И город покинут и чужд потрясенной душе. Ты угадаешь по влажной соли, Прочтешь по траве, что вдали, на краю земли, — Море за степями шумит на воле, И на рейде стоят корабли. И если хоть что-нибудь осуществимо Из моих обещаний, то я тебе подарю Город Море, и город Пароходного Дыма, И город Морскую Зарю. – Мне скучно в твоих городах, – ты скажешь. – Не знаю, Как я буду в городе Музыки жить, никого не любя, А морская заря и море, выгнутое по краю, — Синее море было моим без тебя.

 

Портрет

*

Никого со мною нет. На стене висит портрет. По слепым глазам старухи Ходят мухи,               мухи,                       мухи. – Хорошо ли, – говорю, — Под стеклом в твоем раю? По щеке сползает муха, Отвечает мне старуха: – А тебе в твоем дому Хорошо ли одному?

 

«Лучше я побуду в коридоре…»

*

Лучше я побуду в коридоре, — Что мне делать в комнате твоей? Пусть глядит неприбранное горе Из твоих незапертых дверей. Угол, где стояли чемоданы, Осторожной пылью занесло. День опустошенный, тюль туманный, Туалетное стекло. Будут гости – не подай и вида, Что ушла отсюда навсегда: Все уйдут – останется обида, Все пройдет – останется беда. Тихо-тихо, лишь настороженный Женский голос плачет за стеной, Дальний голос, голос раздраженный В нетерпенье плачет надо мной: – Никому на свете не завидуй, Я тебя забыла навсегда, Сердце есть – пускай сожжет обиду, Пусть в крови перегорит беда.

 

Петух

*

В жаркой женской постели я лежал в Симферополе, А луна раздувала белье во дворе. Напряглось петушиное горло, и крылья захлопали, Я ударил подушку и встал на заре. И, стуча по сырому булыжнику медными шпорами, С рыжим солнцем, прилипшим к его гребешку, По дворам, по заборам, – куда там! – на юг,                                                 над заборами Поскакало по улице «кукареку». Спи, раскинув блаженные руки. Пускай пересмешники Говорят, как я выпрыгнул вон из окна и сбивал на бегу С крыш – антенны и трубы, с деревьев – скворешники, И увидел я скалы вдали, на морском берегу. Тут я на гору стал, оглянулся и прыгнул – бегу                                                     над лощинами, Петуха не догонишь, а он от меня на вершок. – Упади! – говорю и схожу на песок. Небо крыльями                                                       бьет петушиными. Шпоры в горы! Горит золотой гребешок!

 

Дождь

*

Как я хочу вдохнуть в стихотворенье Весь этот мир, меняющий обличье: Травы неуловимое движенье, Мгновенное и смутное величье Деревьев, раздраженный и крылатый Сухой песок, щебечущий по-птичьи, — Весь этот мир, прекрасный и горбатый, Как дерево на берегу Ингула. Там я услышал первые раскаты Грозы. Она в бараний рог согнула Упрямый ствол, и я увидел крону — Зеленый слепок грозового гула. А дождь бежал по глиняному склону, Гонимый стрелами, ветвисторогий, Уже во всем подобный Актеону. У ног моих он пал на полдороге.

 

«Я так давно родился…»

*

Я так давно родился, Что слышу иногда, Как надо мной проходит Студеная вода. А я лежу на дне речном, И если песню петь — С травы начнем, песку зачерпнем И губ не разомкнем. Я так давно родился, Что говорить не могу, И город мне приснился На каменном берегу. А я лежу на дне речном И вижу из воды Далекий свет, высокий дом, Зеленый луч звезды. Я так давно родился, Что если ты придешь И руку положишь мне на глаза, То это будет ложь, А я тебя удержать не могу, И если ты уйдешь И я за тобой не пойду, как слепой, То это будет ложь.

 

25 июня 1935 года

*

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый, Но все мне кажется, что розы на окне, И не признательность, а чувство полной меры Бывает в этот день всегда присуще мне. А если я не прав, тогда скажи – на что же Мне тишина травы, и дружба рощ моих, И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий На объяснение в любви глухонемых?

 

«Кем налит был стакан до половины…»

*

Кем налит был стакан до половины И почему нет розы на столе? Не роза, нет! А этот след карминный, А этот слабый запах на стекле? К рассвету соскользнуло одеяло, И встала ты, когда весь мир затих, И в смутный час кувшин с водой искала, И побывала в комнатах моих. Не твой ли свет – игра воды в стакане? А на стекле остался легкий след, Как будто мало мне напоминаний О той заре, куда возврата нет. Ты в белом спишь, и ты, должно быть, рада, Сквозь явь и сон, как белый луч, скользя, Что о себе мне говорить не надо И ни о чем напоминать нельзя.

 

Колорадо

*

Какой ни мерещится сон, А все-таки сердце не радо, Пока не приснится каньон Далекой реки Колорадо. Мне глиняных этих колонн И каменных срывов не надо, А все же – приснись мне, каньон Реки Колорадо! Всегда обрывается он, Мой сон о реке Колорадо, Мне жаль, что прервался мой сон, Будить меня лучше не надо, Быть может, мне снится каньон. Подумаешь, тоже отрада — В младенчестве виденный сон — Глубокий безлюдный каньон Далекой реки Колорадо!

 

Чечененок

*

Протяни скорей ладошку, Чечененок-пастушок, И тебе дадут лепешку — Кукурузный катышок. Удивился мальчик бедный, Судомойкин старший сын: Слишком ярко в лампе медной Разгорелся керосин. Просто чудо, или это Керосинщик стал добрей? А на мальчике – надета Шапка в тысячу рублей. И в черкеске с газырями Медной лампы господин, Все стоит он пред глазами, Алладин мой, Алладин!

 

Сверчок

*

Если правду сказать,              я по крови – домашний сверчок, Заповедную песню              пою над печною золой, И один для меня              приготовит крутой кипяток, А другой для меня              приготовит шесток золотой. Путешественник вспомнит              мой голос в далеком краю, Даже если меня              променяет на знойных цикад. Сам не знаю, кто выстругал              бедную скрипку мою, Знаю только, что песнями              я, как цикада, богат. Сколько русских согласных              в полночном моем языке, Сколько я поговорок              сложил в коробок лубяной, Чтобы шарили дети              в моем лубяном коробке, В старой скрипке запечной              с единственной медной струной. Ты не слышишь меня,              голос мой – как часы за стеной, А прислушайся только —              и я поведу за собой, Я весь дом подыму:              просыпайтесь, я сторож ночной! И заречье твое              отзовется сигнальной трубой.

 

25 июня 1939 года

*

И страшно умереть, и жаль оставить Всю шушеру пленительную эту, Всю чепуху, столь милую поэту, Которую не удалось прославить. Я так любил домой прийти к рассвету И в полчаса все вещи переставить, Еще любил я белый подоконник, Цветок и воду, и стакан граненый, И небосвод голубизны зеленой, И то, что я – поэт и беззаконник. А если был июнь и день рожденья, Боготоворил я праздник суетливый, Стихи друзей и женщин поздравленья, Хрустальный смех и звон стекла счастливый, И завиток волос неповторимый, И этот поцелуй неотвратимый. Расставлено все в доме по-другому, Июнь пришел, я не томлюсь по дому, В котором жизнь меня терпенью учит, И кровь моя мутится в день рожденья, И тайная меня тревога мучит, — Что сделал я с высокою судьбою, О боже мой, что сделал я с собою!

 

«Стол накрыт на шестерых…»

*

Стол накрыт на шестерых, Розы да хрусталь, А среди гостей моих Горе да печаль. И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат. Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка. И вино звенит из тьмы, И поет стекло: «Как тебя любили мы, Сколько лет прошло!» Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она: – Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И поют из-под земли Наши голоса.

 

Ялик

*

Что ты бредишь, глазной хрусталик? Хоть бы сам себя поберег. Не качается лодочка-ялик, Не взлетает птица-нырок. Камыши полосы прибрежной Достаются на краткий срок. Что ты бродишь, неосторожный, Вдалеке от больших дорог? Все, что свято, все, что крылато, Все, что пело мне: «Добрый путь!» — Меркнет в желтом огне заката. Как ты смел туда заглянуть? Там ребенок пел загорелый, Не хотел возвращаться домой, И качался ялик твой белый С голубым флажком над кормой.

 

«Пес дворовый с улицы глядит в окошко…»

*

Пес дворовый с улицы глядит в окошко, — Ну и холод, ветер поземный, холод лютый! Дома печки натоплены, мурлычет кошка, Хорошо нам дома: сыты, одеты и обуты. Меху-то сколько, платков оренбургских, чулок да                                                          шалей, — Понапряли верблюжьего пуху, навязали фуфаек, Посидели возле печки, чаю попили, друг другу сказали: – Вот оно как ведется в декабре у хозяек! — Подумали, пса позвали: – Оставайся на́ ночь, Худо в тридцать градусов – неодету, необуту. С кошкой не ссорься, грейся у печки, Барбос Полканыч: В будке твоей собачьей хвост отморозишь в одну минуту.

 

Близость войны

*

Кто может умереть – умрет, Кто выживет – бессмертен будет, Пойдет греметь из рода в род, Его и правнук не осудит. На предпоследнюю войну Бок о бок с новыми друзьями Пойду в чужую сторону. Да будет память близких с нами! Счастливец, кто переживет Друзей и подвиг свой военный, Залечит раны и пойдет В последний бой со всей вселенной. И слава будет не слова, А свет для всех, но только проще, И эта жизнь – плакун-трава Пред той широкошумной рощей.

 

«С утра я тебя дожидался вчера…»

*

С утра я тебя дожидался вчера, Они догадались, что ты не придешь, Ты помнишь, какая погода была? Как в праздник! И я выходил без пальто. Сегодня пришла, и устроили нам Какой-то особенно пасмурный день, И дождь, и особенно поздний час, И капли бегут по холодным ветвям. Ни словом унять, ни платком утереть…

 

Марине Цветаевой

*

Все наяву связалось – воздух самый Вокруг тебя до самых звезд твоих, И поясок, и каждый твой упрямый Упругий шаг, и угловатый стих. Ты – не отпущенная на поруки, Вольна гореть и расточать вольна, Подумай только: не было разлуки, Смыкаются, как воды, времена. На радость – руку, на печаль, на годы! Смеженных крыл не размыкай опять: Тебе подвластны гибельные воды, Не надо снова их разъединять.

 

«Русь моя, Россия, дом, земля и матерь…»

*

Русь моя, Россия, дом, земля и матерь! Ты для новобрачного – свадебная скатерть, Для младенца – колыбель, для юного – хмель, Для скитальца – посох, пристань и постель, Для пахаря – поле, для рыбаря – море, Для друга – надежда, для недруга – горе, Для кормщика – парус, для воина – меч, Для книжника – книга, для пророка – речь, Для молотобойца – молот и сила, Для живых – отцовский кров, для мертвых – могила, Для сердца сыновьего – негасимый свет. Нет тебя прекрасней и желанней нет. Разве даром уголь твоего глагола Рдяным жаром вспыхнул под пятой монгола? Разве горький Игорь, смертью смерть поправ, Твой не красил кровью бебряный рукав? Разве киноварный плащ с плеча Рублева На ветру широком не полощет снова? Как душе – дыханье, руке – рукоять. Хоть бы в пропасть кинуться – тебя отстоять.

 

Памяти Марины Цветаевой

*

 

I. «Где твоя волна гремучая…»

Где твоя волна гремучая, Душный, черный, морской прибой, — Ты, крылатая, звезда падучая, Что ты сделала с собой? Как светилась ты, милостивица, Все раздаривая на пути. Встать бы, крикнуть бы, воспротивиться, Подхватить бы да унести — Не удержишь – и поздно каяться: Задыхаясь, идешь ко дну. – Так жемчужина опускается В заповедную глубину.

 

II. «Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина…»

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина, Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина, Как трубы ангелов над городом поют, И только горечью своей неисцелимой Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд, Как брали прах родной у стен Иерусалима Изгнанники, когда псалмы слагал Давид И враг шатры свои раскинул на Сионе. А у меня в ушах твой смертный зов стоит, За черным облаком твое крыло горит Огнем пророческим на диком небосклоне.

 

III. «Друзья, правдолюбцы, хозяева…»

Друзья, правдолюбцы, хозяева Продутых смертями времен, Что вам прочитала Цветаева, Придя со своих похорон? Присыпаны глиною волосы, И глины желтее рука, И стало так тихо, что голоса Не слышал я издалека. Быть может, его назначение Лишь в том, чтобы, встав на носки, Без роздыха взять ударение На горке нечетной строки. Какие над Камой последние Слова ей на память пришли В ту горькую, все еще летнюю, Горючую пору земли, Солдат на войну провожающей И вдо́вой, как ро́дная мать, Земли, у которой была еще Повадка чужих не ласкать? Всем клином, всей вашей державою Вы там, за последней чертой — Со всей вашей правдой неправою И праведной неправотой.

 

IV. Стирка белья

Марина стирает белье. В гордыне шипучую пену Рабочие руки ее Швыряют на голую стену. Белье выжимает. Окно — На улицу настежь, и платье Развешивает. Все равно, Пусть видят и это распятье. Гудит самолет за окном, По тазу расходится пена, Впервой надрывается днем Воздушной тревоги сирена. От серого платья в окне Темнеют четыре аршина До двери. Как в речке на дне — В зеленых потемках Марина. Два месяца ровно со лба Отбрасывать пряди упрямо, А дальше хозяйка – судьба, И переупрямит над Камой…

 

V. Как двадцать два года тому назад

И что ни человек, то смерть, и что ни Былинка, то в огонь и под каблук, Но мне и в этом скрежете и стоне Другая смерть слышнее всех разлук. Зачем – стрела – я не сгорел на лоне Пожарища? Зачем свой полукруг Не завершил? Зачем я на ладони Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг, Где божество мое, где ангел гнева И праведности? Справа кровь и слева Кровь. Но твоя, бескровная, стократ Смертельней.                     Я отброшен тетивою Войны, и глаз твоих я не закрою. И чем я виноват, чем виноват?

 

VI. Через двадцать два года

Не речи, —             нет, я не хочу Твоих сокровищ – клятв и плачей, — Пера я не переучу, — И горла не переиначу, — Не смелостью пред смертью, – ты Все замыслы довоплотила В свои тетради до черты, Где кончились твои чернила, — Не первородству, —                           я отдам Свое, чтобы тебе по праву На лишний день вручили там, В земле, – твою земную славу, — Не дерзости твоих страстей И не тому, что все едино, А только памяти твоей Из гроба научи, Марина! Как я боюсь тебя забыть И променять в одно мгновенье Прямую фосфорную нить На удвоенье, утроенье Рифм —             и в твоем стихотворенье Тебя опять похоронить.

 

Чистопольская тетрадь

*

 

I. «Льнут к Господнему порогу…»

 

Льнут к Господнему порогу Белоснежные крыле, Чуть воздушную тревогу Объявляют на земле. И когда душа стенает И дрожит людская плоть, В смертный город посылает Соглядатая Господь. И летит сквозь мрак проклятый, Сквозь лазурные лучи Невидимый соглядатай, Богом посланный в ночи. Не боится Божье диво Ни осады, ни пальбы, Ни безумной, красногривой Человеческой судьбы. Ангел видит нас, бездольных, До утра сошедших в ад, И в убежищах подпольных Очи ангела горят. Не дойдут мольбы до Бога, Сердце ангела – алмаз. Продолжается тревога, И Господь не слышит нас. Рассекает воздух душный, Не находит горних роз И не хочет равнодушный Божий ангел наших слез. Мы Господних роз не крали И в небесные врата Из зениток не стреляли. Мы – тщета и нищета — Только тем и виноваты, Что сошли в подпольный ад. А быть может, он, крылатый, Перед нами виноват?

 

II. «Беспомощней, суровее и суше…»

Беспомощней, суровее и суше Я духом стал под бременем несчастий. В последний раз ты говоришь о страсти, Не страсть, а скорбь терзает наши души. Пред дикими заклятьями кликуши Не вздрогнет мир, разорванный на части. Что стоит плач, что может звон запястий, Когда свистит загробный ветер в уши? В кромешном шуме рокового боя Не слышно клятв, и слово бесполезно. Я не бессмертен, ты, как тень, мгновенна. Нет больше ни приюта, ни покоя, Ни ангела над пропастью беззвездной. А ты одна, одна во всей вселенной.

 

III. «Вложи мне в руку Николин образок…»

Вложи мне в руку Николин образок, Унеси меня на морской песок, Покажи мне южный косой парусок. Горше горького моя беда, Слаще меда морская твоя вода. Уведи меня отсюда навсегда. Сонный осетр подо льдом стоит. Пальцы мне ломает смертный стыд. Нет на свете жестче прикамских обид. Я вошел бы в избу – нет сверчка в уголке, Я на лавку бы лег – нет иконки в руке, Я бы в Каму бросился, да лед на реке.

 

IV. Беженец

Не пожалела на дорогу соли, Так насолила, что свела с ума. Горишь, святая камская зима, А я живу один, как ветер в поле. Скупишься, мать, дала бы хлеба, что ли, Полны ядреным снегом закрома, Бери да ешь. Тяжка моя сума: Полпуда горя и ломоть недоли. Я ноги отморожу на ветру, Я беженец, я никому не нужен, Тебе-то все равно, а я умру. Что делать мне среди твоих жемчужин И кованного стужей серебра На дикой Каме, ночью, без костра?

 

V. «Дровяные, погонные возвожу алтари…»

Дровяные, погонные возвожу алтари. Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори. Все, чем татары хвастали, красавица, покажи, Наточенные ножи да затопленные баржи. Окаю, гибель кличу, баланду кипячу, Каторжную тачку, матерясь, качу, С возчиками, с грузчиками пью твое вино, По доске скрипучей сойду на черное дно. Кама, Кама, чем я плачу за твою ледяную парчу? Я за твою парчу верной смертью плачу.

 

VI. «Смерть на все накладывает лапу…»

Смерть на все накладывает лапу. Страшно мне на Чистополь взглянуть. Арестантов гонят по этапу. Жгучим снегом заметает путь. Дымом горьким ты глаза мне застишь, Дикой стужей веешь за спиной И в слезах распахиваешь настежь Двери Богом проклятой пивной. На окошках теплятся коптилки Мутные, блаженные твои. Что же на больничные носилки Сын твой не ложится в забытьи? В смертный час напомнишь ли о самой Светлой доле – и летишь опять, И о чем всю ночь поешь за Камой, Что конвойным хочешь рассказать?

 

VII. «Нестерпимо во гневе караешь, Господь…»

Нестерпимо во гневе караешь, Господь, Стыну я под дыханьем твоим, Ты людскую мою беззащитную плоть Рассекаешь мечом ледяным. Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит На закате Судного дня И целует в глаза, и в уши трубит, И снегами заносит меня. Я дышать не могу под твоей стопой, Я вином твоим пыточным пьян. Кто я, Господи Боже мой, перед тобой? Себастьян, твой слуга Себастьян.

 

VIII. «Упала, задохнулась на бегу…»

Упала, задохнулась на бегу, Огнем горит твой город златоглавый, А все платочек комкаешь кровавый, Все маешься, недужная, в снегу. Я не ревную к моему врагу, Я не страшусь твоей недоброй славы, Кляни меня, замучь, но – Боже правый! — Любить тебя в обиде не могу. Не птицелов раскидывает сети, Сетями воздух стал в твой смертный час, Нет для тебя живой воды на свете. Когда Господь от гибели не спас, Как я спасу, как полюблю – такую? О нет, очнись, я гибну и тоскую…

 

IX. «Вы нашей земли не считаете раем…»

Вы нашей земли не считаете раем, А краем пшеничным, чужим караваем, Штыком вы отрезали лучшую треть. Мы намертво знаем, за что умираем; Мы землю родную у вас отбираем, А вам – за ворованный хлеб умереть.

 

X. «Зову – не отзывается, крепко спит Марина…»

Зову – не отзывается, крепко спит Марина. Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина. Твоим бы именем назвать гиблое болото, Таким бы словом, как засовом, запирать ворота, Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых, Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах. А на кого дохнула ты холодом лютым? Кому была последним земным приютом? Чей слышала перед зарей возглас лебединый? Ты слышала последнее слово Марины. На гибельном ветру твоем я тоже стыну. Еловая, проклятая, отдай Марину!

 

«Когда возвратимся домой после этой неслыханной…»

*

Когда возвратимся домой после этой неслыханной                                                          бойни, Мы будем раздавлены странным внезапным покоем, Придется сидеть и гадать – отчего мы не стали                                                           спокойней? Куда уж там петь или плакать по мертвым героям. А наши красавицы жены привыкли                                          к военным изменам, Но будут нам любы от слез чуть припухшие веки, И если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном, Услышу неверную клятву: навеки, навеки!.. — Нет, места себе никогда и нигде не найду во вселенной. Я видел такое, что мне уже больше не надо Ни вашего мирного дела (а может быть, смерти                                                 мгновенной?), Ни вашего дома, ни вашего райского сада…

 

Белый день

*

Камень лежит у жасмина. Под этим камнем клад. Отец стоит на дорожке. Белый-белый день. В цвету серебристый тополь, Центифолия, а за ней — Вьющиеся розы, Молочная трава. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Вернуться туда невозможно И рассказать нельзя, Как был переполнен блаженством Этот райский сад.

 

«Немецкий автоматчик подстрелит на дороге…»

*

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге, Осколком ли фугаски перешибут мне ноги, В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка, Но все равно мне будет на этом фронте крышка. И буду я разутый, без имени и славы, Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

 

«Я много знал плохого и хорошего…»

*

Я много знал плохого и хорошего, Умел гореть, как воск, любить и петь, И наконец попал я в это крошево. Что я теперь? Голодной смерти снедь. Судьба права: не мне, из глины взятому, Бессмертное открыто бытие, Но – боже правый! – горько мне, крылатому, Надеяться на слепоту ее. Вы, пестуны мои неосторожные, Как вы меня забыть в беде могли? Спасибо вам за крылья ненадежные, За боль в плечах, за белизну в пыли, За то, что ни людского нет, ни птичьего Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь На островок рвануться, и достичь его, И отдышаться там, где вы спаслись.

 

«Чего ты не делала только…»

*

Чего ты не делала только,      чтоб видеться тайно со мною… Тебе не сиделось, должно быть,      за Камой, в дому невысоком, Ты по́д ноги стлалась травою,      уж так шелестела весною, Что боязно было: шагнешь —      и заденешь тебя ненароком. Кукушкой в лесу притаилась      и так куковала, что люди Завидовать стали: ну вот,      Ярославна твоя прилетела! И если я бабочку видел,      когда и подумать о чуде Безумием было, я знал:      ты взглянуть на меня захотела. А эти павлиньи глазки́ —      там лазори по капельке было На каждом крыле – и светились…      Я, может быть, со́ свету сгину, А ты не покинешь меня,      и твоя чудотворная сила Травою оденет, цветами подарит      и камень, и глину. И если к земле присмотреться,      чешуйки все в радугах. Надо Ослепнуть, чтоб имя твое      не прочесть на ступеньках и сводах Хоро́м этих нежно-зеленых.      Вот верности женской засада: Ты за́ ночь построила город      и мне приготовила отдых. А ива, что ты посадила      в краю, где вовек не бывала? Тебе до рожденья могли      терпеливые ветви присниться, Качалась она, подрастая,      и соки земли принимала. За ивой твоей довелось мне,      за ивой от смерти укрыться. С тех пор не дивлюсь я, что гибель      обходит меня стороною: Я должен ладью отыскать,      плыть и плыть и, замучась, причалить, Увидеть такою тебя,      чтобы вечно была ты со мною, И крыл твоих, глаз твоих,      рук – никогда не печалить. Приснись мне, приснись мне, приснись,      приснись мне еще хоть однажды. Война меня потчует солью,      а ты этой соли не трогай, Нет горечи горше, и горло мое      пересохло от жажды, Дай пить, напои меня, дай мне воды      хоть глоток, хоть немного.

 

«Если б ты написала сегодня письмо…»

*

Если б ты написала сегодня письмо, До меня бы оно долетело само, Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях, Без приписок и запаха роз на полях, Пусть без адреса, пусть без признаний твоих, Мимо всех почтальонов и почт полевых, Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, – все равно До меня бы само долетело оно. Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну Птичью строчку из гласных сюда, на войну. Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма, Ты меня и без писем сводила с ума, Стань на Запад лицом, через горы твои, Через сини моря иоа аои. Хоть мгновенье одно без пространств и времен, Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон, И, взлетая, дыханье на миг затаи — Через горы-моря иоа аои !

 

«Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед…»

*

Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед, Жил какой-то мальчик. Больше дома нет. Бомба в сто кило, земля черным-черна, Был дом, нету дома. Что делать, война! Куча серых тряпок, на ней самовар, Шкафчик, рядом лошадь, над лошадью пар. Вырастет на пустыре лебеда у стены. Здесь навсегда поселятся бедные духи войны. А то без них некому будет скулить по ночам, Свистеть да гулять по нетопленым печам.

 

«Стояла батарея за этим вот холмом…»

*

Стояла батарея за этим вот холмом Нам ничего не слышно, а здесь остался гром, Под этим снегом трупы еще лежат вокруг, И в воздухе морозном остались взмахи рук. Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают. Сегодня снова, снова убитые встают. Сейчас они услышат, как снегири поют.

 

Аэростаты воздушного заграждения

*

В Москве расплодились диковинные звери, слоны и киты воздушные. Их по ночам отпускают гулять на железных канатах, пасутся они над городом, едят что попало, днем на бульварах лежат, отдыхают, набив животы небесной травой, облаками и звездами, их стерегут девушки с противогазами, москвичи на них с уважением смотрят: – Экие звери: важеватые, толстые…

 

Ночной дождь

*

То были капли дождевые, Летящие из света в тень. По воле случая впервые Мы встретились в ненастный день, И только радуги в тумане Вокруг неярких фонарей Поведали тебе заране О близости любви моей, О том, что лето миновало, Что жизнь тревожна и светла, И как ты ни жила, но мало, Так мало на земле жила. Как слезы, капли дождевые Светились на лице твоем, А я еще не знал, какие Безумства мы переживем. Я голос твой далекий слышу, Друг другу нам нельзя помочь, И дождь всю ночь стучит о крышу, Как и тогда стучал всю ночь.

 

«Не стой тут…»

*

Не стой тут, Убьют! Воздух! Ложись! Проклятая жизнь! Милая жизнь! Странная, смутная жизнь! Дикая жизнь! Травы мои коленчатые, Мои луговые бабочки, Небо – все в облаках, городах, лагунах и парусных лодках. Дай мне еще подышать, Дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной, Хмельному от водки, С пистолетом в руках, Ждать танков немецких, Дай мне побыть хоть в этом окопе…

 

«На полоски несжатого хлеба…»

*

На полоски несжатого хлеба Золотые ладьи низошли. Как ты близко, закатное небо, От моей опаленной земли! Каждый парус твой розов и тонок, Отвори нам степные пути, Помоги от траншей и воронок До прохлады твоей добрести.

 

Проводы

*

Вытрет губы, наденет шинель И, не глядя, жену поцелует. А на улице ветер лютует, Он из сердца повыдует хмель. И потянется в город обоз, Не добудешь ста грамм по дороге, Только ветер бросается в ноги И глаза обжигает до слез. Был колхозником – станешь бойцом. Пусть о родине, вольной и древней, Мало песен сложили в деревне — Выйдешь в поле, и дело с концом. А на выезде плачет жена, Причитая и руки ломая, Словно черные кони Мамая Где-то близко, как в те времена, Мчатся, снежную пыль подымая, Ветер бьет, и звенят стремена.

 

«Ехал из Брянска в теплушке слепой…»

*

Ехал из Брянска в теплушке слепой, Ехал домой со своею судьбой. Что-то ему говорила она, Только и слов – слепота и война. Мол, хорошо, что незряч да убог, Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог. Немец не тронул, на что ты ему? Дай-ка на плечи надену суму, Ту ли худую, пустую суму, Дай-ка я веки тебе подыму. Ехал слепой со своею судьбой, Даром что слеп, а доволен собой.

 

«Хорошо мне в теплушке…»

*

Хорошо мне в теплушке, Тут бы век вековать, — Сумка вместо подушки, И на дождь наплевать. Мне бы ехать с бойцами, Грызть бы мне сухари, Петь да спать бы ночами От зари до зари, У вокзалов разбитых Брать крутой кипяток — Бездомовный напиток — В жестяной котелок. Мне б из этого рая Никуда не глядеть. С темнотой засыпая, Ничего не хотеть — Ни дороги попятной, Разоренной войной, Ни туда, ни обратно, Ни на фронт, ни домой, — Но торопит, рыдая, Песня стольких разлук, Жизнь моя кочевая, Твой скрежещущий стук.

 

«Четыре дня мне ехать до Москвы…»

*

Четыре дня мне ехать до Москвы. И дождь, и грязь, да поезжай в объезд, А там, в пучках измызганной травы, Торчит березовый немецкий крест. Судьба, куда ты немца занесла, Зачем его швырнула как мешок У старого орловского села, Что, может быть, он сам недавно жег? Так, через эти чуждые гробы, Колеса наши пролагают след. А что нет дела немцу до судьбы, То и судьбе до немца дела нет.

 

«Смятенье смутное мне приносят…»

*

Смятенье смутное мне приносят Горькие веянья весны. О, как томятся и воли просят Мои мучительные сны. Всю ночь, всю ночь голоса убитых, Плача, упрашивают из земли: «Помни кровь на конских копытах, Помни лица наши в пыли. Мы не запашем земли восточной, Глина лежит на глазах у нас. Кто нас омоет водой проточной, Кто нас оденет в твой светлый час? Только и властны над сонным слухом, — Если покажешь нам путь назад, — Мы прилетим тополевым пухом, Как беспокойные сны летят».

 

«Как золотая птичка…»

*

Как золотая птичка, Дрожит огонь впотьмах, В одну минуту спичка Сгорит в моих руках. Неверное такое, Навек родное мне, Сердечко голубое Живет в ее огне. И в этом зыбком свете, Пусть выпавшем из рук, Я по одной примете Узнаю все вокруг. Мне жалко, что ни свечки, Ни спичек больше нет, Что в дымные колечки Совьется желтый свет. Невесел и неярок, На самый краткий срок, Но будет мне подарок — Последний уголек. О, если б жар мгновенный, Что я в стихи вложил, Не меньше спички тленной Тебе на радость жил!

 

«Мне снится какое-то море…»

*

Мне снится какое-то море, Какой-то чужой пароход, И горе, какое-то горе Мне темное сердце гнетет. Далекие медные трубы На палубе нижней слышны Да скрежет, тяжелый и грубый, Запятнанной нефтью волны. И если заплачет сирена Среди расступившихся вод, Из этого странного плена Никто никогда не уйдет. Покоя не знающий странник, Кляну я чужой пароход, Я знаю, что это «Титаник» И что́ меня в плаванье ждет. Мне дико, что там, за кормою, Вдали, за холодной волной, Навеки покинутый мною, Остался мой город родной.

 

«Какие скорбные просторы…»

*

Какие скорбные просторы, Какие мокрые заборы И эта полунагота Деревьев, эта нищета, Когда уже скрывать не нужно Ни жалких слез, ни старых ран, Как будто в слабости недужной Всего желанней не обман, А мелкий дождь, сквозной туман И тленья вкрадчивый дурман. Деревья лгут. Зачем все это Оцепененье желтизны, Где столько воздуха и света Тебе напоминает сны, Когда ты падаешь и знаешь, Что это – смерть, и, пробудясь, Почти мгновенно забываешь С ночными призраками связь? Не верь деревьям. В эту пору Они – притворщики. Они Солгут, что твоему позору Их обнажение сродни, Что между сучьями нагими Есть руки слабые твои, Что и они могли бы ими Коснуться неба в забытьи, Но есть еще соблазн паденья На лоно матери-земли, И только смертного томленья Их листья не превозмогли. Не верь их нищему покою, Тебя обманывает он, Деревьям нужно быть с тобою — И взять тебя в свой зимний сон, Озябнуть у холодной дачи От поздних листьев до корней И лгать, что лед в крови горячей Тем сладостней, чем жить трудней.

 

Охота

*

Охота кончается. Меня затравили. Борзая висит у меня на бедре. Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки. Трублю. Подрезают мне сухожилья. В ухо тычут ружейным стволом. Падает на бок, цепляясь рогами за мокрые прутья. Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой. Черное, окостеневшее яблоко без отражений. Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…

 

Земля

*

За то, что на свете я жил неумело, За то, что не кривдой служил я тебе, За то, что имел небессмертное тело, Я дивной твоей сопричастен судьбе. К тебе, истомившись, потянутся руки С такой наболевшей любовью обнять, Я снова пойду за Великие Луки, Чтоб снова мне крестные муки принять. И грязь на дорогах твоих не сладима, И тощая глина твоя солона. Слезами солдатскими будешь хранима И вдовьей смертельною скорбью сильна.

 

«Тишь да гладь, да Божья благодать…»

*

Тишь да гладь, да Божья благодать, И не надо больше мне страдать. А с какой смертельною тоской Мне когда-то снился рай такой. Не пускают юнкерсов сюда, Я убит не буду никогда, Никогда я больше не убью, И спокойно я умру в раю. Хорошо и весело в раю. Что же здесь я песен не пою?

 

Полька

*

Все не спит палата госпитальная, Радио не выключай – и только, Тренькающая да беспечальная Раненым пришлась по вкусу полька. Наплевать, что ночь стоит за шторами, Что повязка на культе промокла, — Дребезжащий репродуктор шпорами Бьет без удержу в дверные стекла. Наплевать на уговоры нянины, Только б свет оставила в палате. И ногой здоровой каждый раненый Барабанит польку на кровати.

 

Слово

*

Слово только оболочка, Пленка, звук пустой, но в нем Бьется розовая точка, Странным светится огнем, Бьется жилка, вьется живчик, А тебе и дела нет, Что в сорочке твой счастливчик Появляется на свет. Власть от века есть у слова, И уж если ты поэт, И когда пути другого У тебя на свете нет, Не описывай заране Ни сражений, ни любви, Опасайся предсказаний, Смерти лучше не зови! Слово только оболочка, Пленка жребиев людских, На тебя любая строчка Точит нож в стихах твоих.

 

Памяти друзей

*

Их так немного было у меня, Все умерли, все умерли. Не знаю, Какому раю мог бы я доверить Последнее дыханье их. Не знаю, Какой земле доверить мог бы я Этот холодный прах. Одним огнем Нам опалило щеки. Мы делили Одну судьбу. Они достойней были И умерли, а я еще живу. Но я не стану их благодарить За дивный дар, мне выпавший на долю. Я не хотел столь дорогой ценой Купить его. Мне – их благодарить? Да разве я посмею им признаться, Что я дышу, и вдовы их глядят В глаза мои – пусть не в глаза, а мимо — Признаться им – без укоризны? Нет, Я вдов не очерню пред мертвецами, Вдова пройдет сторонкою и скажет… Им все равно, что скажут вдовы их. Благодарить за то, что я хотел бы На их могилы принести цветы В живых руках, дыша благоуханьем, За шагом шаг ступая по траве, По их траве, когда они лежат В сырой земле и двинуться не могут. Что двинуться? Когда их больше нет. Ни я, ни вы, никто не нужен им. А я без них – с кем буду хлеб делить, С кем буду пить вино в мой светлый день, Кому скажу: какой сегодня ветер, Как зелена трава и небо сине?

 

Бабочка в госпитальном саду

*

Из тени в свет перелетая, Она сама и тень и свет, Где родилась она такая, Почти лишенная примет? Она летает, приседая, Она, должно быть, из Китая, Здесь на нее похожих нет, Она из тех забытых лет, Где капля малая лазори Как море синее во взоре. Она клянется: навсегда! — Не держит слова никогда, Она едва до двух считает, Не понимает ничего, Из целой азбуки читает Две гласных буквы —                          А                          и                          О. А имя бабочки – рисунок, Нельзя произнести его, И для чего ей быть в покое? Она как зеркальце простое. Пожалуйста, не улетай, О госпожа моя, в Китай! Не надо, не ищи Китая, Из тени в свет перелетая. Душа, зачем тебе Китай? О госпожа моя цветная, Пожалуйста, не улетай!

 

Книга травы

*

О нет, я не город с кремлем над рекой, Я разве что герб городской. Не герб городской, а звезда над щитком На этом гербе городском. Не гостья небесная в черни воды, Я разве что имя звезды. Не голос, не платье на том берегу, Я только светиться могу. Не луч световой у тебя за спиной, Я – дом, разоренный войной. Не дом на высоком валу крепостном, Я – память о доме твоем. Не друг твой, судьбою ниспосланный друг, Я – выстрела дальнего звук. В приморскую степь я тебя уведу, На влажную землю паду, И стану я книгой младенческих трав, К родимому лону припав.

 

Звездный каталог

*

До сих пор мне было невдомек — Для чего мне звездный каталог? В каталоге десять миллионов Номеров небесных телефонов, Десять миллионов номеров Телефонов марев и миров, Полный свод свеченья и мерцанья, Список абонентов мирозданья. Я-то знаю, как зовут звезду, Я и телефон ее найду, Пережду я очередь земную, Поверну я азбуку стальную: – А-13-40-25. Я не знаю, где тебя искать. Запоет мембрана телефона: – Отвечает альфа Ориона. Я в дороге, я теперь звезда, Я тебя забыла навсегда. Я звезда – денницына сестрица, Я тебе не захочу присниться, До тебя мне дела больше нет. Позвони мне через триста лет.

 

Суббота, 21 июня

*

Пусть роют щели хоть под воскресенье. В моих руках надежда на спасенье. Как я хотел вернуться в до-войны, Предупредить, кого убить должны. Мне вон тому сказать необходимо: «Иди сюда, и смерть просвищет мимо». Я знаю час, когда начнут войну, Кто выживет, и кто умрет в плену, И кто из нас окажется героем, И кто расстрелян будет перед строем, И сам я видел вражеских солдат, Уже заполонивших Сталинград, И видел я, как русская пехота Штурмует Бранденбургские ворота. Что до врага, то все известно мне, Как ни одной разведке на войне. Я говорю – не слушают, не слышат, Несут цветы, субботним ветром дышат, Уходят, пропусков не выдают, В домашний возвращаются уют. И я уже не помню сам, откуда Пришел сюда и что случилось чудо. Я все забыл. В окне еще светло И накрест не заклеено стекло.

 

Страус в 1913 году

*

Показывали страуса в Пассаже. Холодная коробка магазина, И серый свет из-под стеклянной крыши, Да эта керосинка на прилавке — Он ко всему давным-давно привык. Нахохлившись, на сонные глаза Надвинул фиолетовые веки И посреди пустого помещенья, Не двигаясь, как чучело, стоял, Так утвердив негнущиеся ноги, Чтоб можно было, не меняя позы, Стоять хоть целый час, хоть целый день Без всякой мысли, без воспоминаний. И научился он небытию И ни на что не обращал вниманья — Толкнет его хозяин или нет, Засыплет корму или не засыплет, И если б даже захотел, не мог Из этого оцепененья выйти.

 

Дриада

*

Я говорю: Чем стала ты, сестра моя дриада, В гостеприимном городском раю? Кто отнял дикую вольность твою? Где же твои крыла, пленница сада? Дриада говорит : Ножницы в рощу принесла досада, И зависть выдала, в каком краю Скрывалась я. Ты видишь – я стою, Лира немая, музыке не рада. Не называй меня сестрой своей, Не выйду я из выгнутых ветвей, Не перейду в твое хромое тело, Не обопрусь на твои костыли. Ты не глотнешь от моего удела — Жить памятью о праздниках земли.

 

Дождь в Тбилиси

*

Мне твой город нерусский Все еще незнаком, — Клен под мелким дождем, Переулок твой узкий. Под холодным дождем Слишком яркие фары, Бесприютные пары В переулке твоем, По крутым тротуарам Бесконечный подъем. Затерялся твой дом В этом городе старом. Бесконечный подъем, Бесконечные спуски, Разговор не по-русски У меня за плечом. Сеет дождь из тумана, Капли падают с крыш. Ты, наверное, спишь, В белом спишь, Кетевана? В переулке твоем В этот час непогожий Я – случайный прохожий Под холодным дождем. В этот час непогожий, В час, покорный судьбе, На тоску по тебе Чем-то странно похожий.

 

«Тебе не наскучило каждому сниться…»

*

Тебе не наскучило каждому сниться, Кто с князем твоим горевал на войне, О чем же ты плачешь, княгиня зегзица, О чем ты поешь на кремлевской стене? Твой Игорь не умер в плену от печали, Погоне назло доконал он коня, А как мы рубились на темной Каяле, Твой князь на Каяле оставил меня. И впору бы мне тетивой удавиться, У каменной бабы воды попросить. О том ли в Путивле кукуешь, зегзица, Что некому раны мои остудить? Так долго я спал, что по русские очи С каленым железом пришла татарва, А смерть твоего кукованья короче, От крови моей почернела трава. Спасибо тебе, что стонала и пела. Я ветром иду по горячей золе, А ты разнеси мое смертное тело На сизом крыле по родимой земле.

 

Надпись на книге

*

Покинул я семью и теплый дом, И седины я принял ранний иней, И гласом вопиющего в пустыне Мой каждый стих звучал в краю родном. Как птица нищ и как Иаков хром, Я сам себе не изменил поныне, И мой язык стал языком гордыни И для других невнятным языком. И собственного плача или смеха Я слышу убывающее эхо, И – Боже правый! – разве я пою? И разве так все то, что было свято, Я подарил бы вам, как жизнь свою? А я горел, я жил и пел – когда-то.

 

Ночная работа

*

Свет зажгу, на чернильные пятна Погляжу и присяду к столу, — Пусть поет, как сверчок непонятно, Электрический счетчик в углу. Пусть голодные мыши скребутся, Словно шастать им некогда днем, И часы надо мною смеются На дотошном наречье своем, — Я возьмусь за работу ночную, И пускай их до белого дня Обнимаются напропалую, Пьют вино, кто моложе меня. Что мне в том? Непочатая глыба, На два века труда предо мной. Может, кто-нибудь скажет спасибо За постылый мой подвиг ночной.

 

«Идет кораблей станица…»

*

Идет кораблей станица, Просторна моя дорога, Заря моя, Заряница, Шатры Золотого Рога! И плакалось нам, и пелось, — Доплыли до середины — Куда мое море делось, Где парус мой лебединый? Довольно! В пучине южной Тони, заморское диво! Что темному сердцу нужно От памяти неправдивой?

 

«Порой по улице бредешь…»

*

Порой по улице бредешь — Нахлынет вдруг невесть откуда И по спине пройдет, как дрожь, Бессмысленная жажда чуда. Не то чтоб встал кентавр какой У магазина под часами, Не то чтоб на Серпуховской Открылось море с парусами, Не то чтоб захотеть – и ввысь Кометой взвиться над Москвою, Иль хоть по улице пройтись На полвершка над мостовою. Когда комета не взвилась, И это назовешь удачей. Жаль: у пространств иная связь, И времена живут иначе. На белом свете чуда нет, Есть только ожиданье чуда. На том и держится поэт, Что эта жажда ниоткуда. Она ждала тебя сто лет, Под фонарем изнемогая… Ты ею дорожи, поэт, Она – твоя Серпуховская. Твой город, и твоя земля, И невзлетевшая комета, И даже парус корабля, Сто лет, как сгинувший со света. Затем и на земле живем, Работаем и узнаем Друг друга по ее приметам, Что ей придется стать стихом, Когда и ты рожден поэтом.

 

Дума

*

И горько стало мне,            что жизнь моя прошла, Что ради замысла я потрудился мало, Но за меня добро вставало против зла, И правда за меня под кривдой умирала. Я не в младенчестве, а там,            где жизни ждал, В крови у пращуров,            у древних трав под спудом, И целью, и путем враждующих начал, Предметом спора их            я стал каким-то чудом. И если в дерево впивается пила, И око Божие затравленного зверя, Как мутная вода, подергивает мгла, И мается дитя, своим врачам не веря, И если изморозь ложится на хлеба, Тайга безбрежная пылает предо мною, Я не могу сказать, что такова судьба, И горько верить мне, что я тому виною. Когда была война, поистине, как ночь, Была моя душа.            Но – жертва всех сражений — Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь Душа, глотая смерть, – мой беззащитный гений. Все на земле живет порукой круговой, И если за меня спокон веков боролась Листва древесная —            я должен стать листвой, И каждому зерну подать я должен голос. Все на земле живет порукой круговой: Созвездье, и земля, и человек, и птица. А кто служил добру, летит вниз головой В их омут царственный            и смерти не боится. Он выплывет еще и сразу, как пловец, С такою влагою навеки породнится, Что он и сам сказать не сможет, наконец, Звезда он, иль земля, иль человек,            иль птица.

 

«Ты, что бабочкой черной и белой…»

*

Ты, что бабочкой черной и белой, Не по-нашему дико и смело И в мое залетела жилье, Не колдуй надо мной, не делай Горше горького сердце мое. Чернота, окрыленная светом, Та же черная верность обетам И платок, ниспадающий с плеч. А еще в трепетании этом Тот же яд и нерусская речь.

 

«Снова я на чужом языке…»

*

Снова я на чужом языке Пересуды какие-то слышу,— То ли это плоты на реке, То ли падают листья на крышу. Осень, видно, и впрямь хороша. То ли это она колобродит, То ли злая живая душа Разговоры с собою заводит, То ли сам я к себе не привык… Плыть бы мне до чужих понизовий, Петь бы мне, как поет плотовщик, — Побольней, потемней, победовей. На плоту натянуть дождевик, Петь бы, шапку надвинув на брови, Как поет на реке плотовщик О своей невозвратной любови.

 

Две лунные сказки

*

 

I. Луна в последней четверти

В последней четверти луна Не понапрасну мне видна. И желтовата и красна В последней четверти луна, И беспокойна и смутна: Земле принадлежит она. Смотрю в окно и узнаю В луне земную жизнь мою, И в смутном свете узнаю Слова, что на земле пою, И как на черепке стою, На срезанном ее краю. А что мне видно из окна? За крыши прячется луна. И потому, как дым, смутна, Что на ущерб идет она, И потому, что так темна, Влюбленным нравится луна.

 

II. Луна и коты

Прорвав насквозь лимонно-серый Опасный конус высоты, На лунных крышах, как химеры, Вопят гундосые коты. Из желобов ночное эхо Выталкивает на асфальт Их мефистофельского смеха Коленчатый и хриплый альт. И в это дикое искусство Влагает житель городской Свои предчувствия и чувства С оттенком зависти мужской. Он верит, что в природе ночи И тьмы лоскут, и сна глоток, Что ночь – его чернорабочий. А сам глядит на лунный рог, Где сходятся, как в средоточье, Котов египетские очи, И пьет бессонницы белок.

 

Дагестан

*

Я лежал на вершине горы, Я был окружен землей. Заколдованный край внизу Все цвета потерял, кроме двух: Светло-синий, Светло-коричневый там, где по            синему камню писало перо Азраила. Вкруг меня лежал Дагестан. Разве гадал я тогда, Что в последний раз Читаю арабские буквы на камнях            горделивой земли? Как я посмел променять на чет и            не́чет любови Разреженный воздух горы? Чтобы здесь В ложке плавить на желтом огне Дагестанское серебро? Петь: «Там я жил над ручьем, Мыл в ледяной воде Простую одежду мою»?

 

Пруд

*

Ровный белый небосвод, И на зелени прибрежной Белый сумрачный налет, Словно жребий неизбежный. Странный день пришел, когда С неподвижно-смутной ивой Неподвижная вода Спор заводит молчаливый. Так лежит в земле Давид, Перед скинией плясавший. Равнодушный слух томит Возглас, вчуже отзвучавший. Где веселье этих вод? В чем их смертная обида? Кто былую жизнь вернет Песнопению Давида? Как пред скинией, вчера Воды звонкие плясали, И пришла для них пора Успокоенной печали. Пруд уйдет из-под корней, Станет призраком былого, Но умрет еще скорей Наше творческое слово.

 

«Когда купальщица с тяжелою косой…»

*

Когда купальщица с тяжелою косой Выходит из воды, одна в полдневном зное, И прячется в тени, тогда ручей лесной В зеленых зеркальцах поет совсем иное. Над хрупкой чешуей светло-студеных вод Сторукий бог ручьев свои рога склоняет, И только стрекоза, как первый самолет, О новых временах напоминает.

 

«Огонь и трубы медные прошел…»

*

Огонь и трубы медные прошел, Всю землю взял, а снял так мало хлеба, Все небо взял, а что он взял от неба? Каких-то звезд бессмысленный глагол. Зол человек, несчастен, скуп и зол.

 

«Тянет железом, картофельной гнилью…»

*

Тянет железом, картофельной гнилью, Лагерной пылью и солью камсы. Где твое имечко, где твои крылья? Вий над Россией топорщит усы. Кто ты теперь? Ни креста, ни помина, Хлюпает плот на глубокой реке, Черное небо и мятая глина Непропеченной лепешки в руке. Он говорит: подымите мне веки! — Слободы метит железным перстом, Ржавую землю и ольхи-калеки Метит и морит великим постом. Он говорит: подымите мне веки! Как не поднять, пропадешь ни за грош. Дырбала – арбала – дырбала – арбала, Что он бормочет еще, не поймешь. Заживо вяжет узлом сухожилья, Режется в карты с таежной цингой, Стужей проносится по чернобылью, Свалит в овраг, и прощай, дорогой.

 

Ночной звонок

*

Зачем заковываешь на ночь По-каторжному дверь свою? Пока ты спишь, Иван Иваныч, Я у парадного стою. В резину черную обута, Ко мне идет убийца-ночь. И я звоню, ищу приюта, А ты не хочешь мне помочь. Закладываешь уши ватой И слышишь смутный звон сквозь сон. Пускай, мол, шебуршит, проклятый, Подумаешь – глагол времен! Не веришь в ад, не ищешь рая, А раз их нет – какой в них прок? Что скажешь, если запятнаю Своею кровью твой порог? Как в полдевятого на службу За тысячей своих рублей, Предав гражданство, братство, дружбу, Пойдешь по улице своей? Она от крови почернела, Крестом помечен каждый дом. Скажи: «А вам какое дело? Я крепкий сон добыл горбом».

 

Стихи в тетрадях

*

Мало ли на свете Мне давно чужого, — Не пред всем в ответе Музыка и слово. А напев случайный, А стихи – на что мне? Жить без глупой тайны Легче и бездомней. И какая малость От нее осталась, — Разве только жалость, Чтобы сердце сжалось, Да еще привычка Говорить с собою, Спор да перекличка Памяти с судьбою…

 

К тетради стихов

*

Прощай, тетрадь моя, подруга стольких лет; Ты для кого хранишь предчувствий жгучий след И этот странный свет, уже едва заметный, Горевший заревом над рифмою заветной? Пускай хоть век пройдет, и музыка страстей Под бомбы подведет играющих детей, — Быть может, выживет наследник нашей муки… А ты, печальница, дана мне на поруки. Твой собственник придет: он спит в моей крови, Из пепла города его благослови, Из груды кирпичей – свидетелей распада. И, право, нам других свидетелей не надо.

 

Отрывок

*

А все-таки жалко, что юность моя Меня заманила в чужие края, Что мать на перроне глаза вытирала, Что этого я не увижу вокзала, Что ветер зеленым флажком поиграл, Что города нет и разрушен вокзал. Отстроится город, но сердцу не надо Ни нового дома, ни нового сада, Ни рыцарей новых на дверцах печных. Что новые дети расскажут о них? И если мне комнаты матери жалко С горящей спиртовкой и пармской фиалкой, И если я помню тринадцатый год С предчувствием бедствий, нашествий, невзгод, Еще расплетенной косы беспорядок… Что горше неистовых детских догадок, Какие пророчества?                       Разве теперь, Давно уже сбившись со счета потерь, Кого-нибудь я заклинаю с такою Охрипшей, безудержной, детской тоскою, И кто-нибудь разве приходит во сне С таким беспредельным прощеньем ко мне? Все глуше становится мгла сновидений, Все реже грозят мне печальные тени, И совесть холодная день ото дня Все меньше и меньше терзает меня. Но те материнские нежные руки — Они бы простили мне крестные муки — Все чаще на плечи мои в забытьи Те руки ложатся, на плечи мои…

 

«Я боюсь, что слишком поздно…»

*

Я боюсь, что слишком поздно Стало сниться счастье мне. Я боюсь, что слишком поздно Потянулся я к беззвездной И чужой твоей стране. Мне-то ведомо, какою — Ночью темной, без огня, Мне-то ведомо, какою Неспокойной, молодою Ты бываешь без меня. Я-то знаю, как другие, В поздний час моей тоски, Я-то знаю, как другие Смотрят в эти роковые, Слишком темные зрачки. И в моей ночи ревнивой Каблучки твои стучат, И в моей ночи ревнивой Над тобою дышит диво — Первых оттепелей чад. Был и я когда-то молод. Ты пришла из тех ночей. Был и я когда-то молод, Мне понятен душный холод, Вешний лед в крови твоей.

 

«Смерть никто, канцеляристка, дура…»

*

Смерть никто, канцеляристка, дура, Выжига, обшарканный подол, У нее чертог – регистратура, Канцелярский стул – ее престол. На губах клиента стынет слово, Словно рыба разевает рот, Если смерть, товарищ Иванова, Арифмометр повернет, Подошьет под номер пламень плотский. Все, чем горько мучилась душа, Погашает росчерк идиотский Синего ее карандаша.

 

Верблюд

*

На длинных нерусских ногах Стоит, улыбаясь некстати, А шерсть у него на боках, Как вата в столетнем халате. Должно быть, молясь на восток, Кочевники перемудрили, В подшерсток втирали песок И ржавой колючкой кормили. Горбатую царскую плоть, Престол нищеты и терпенья Нещедрый пустынник-господь Слепил из отходов творенья. И в ноздри вложили замок, А в душу – печаль и величье, И, верно, с тех пор погремок На шее болтается птичьей. По Черным и Красным пескам, По дикому зною бродяжил, К чужим пристрастился тюкам, Копейки под старость не нажил. Привыкла верблюжья душа К пустыне, тюкам и побоям. А все-таки жизнь хороша, И мы в ней чего-нибудь стоим.

 

Портной из Львова, перелицовка и починка

(Октябрь, 1941)

*

С чемоданчиком картонным, Ластоногий, в котелке, По каким-то там перронам, С гнутой тросточкой в руке. Сумасшедший, безответный, Бедный житель городской, Одержимый безбилетной Иудейскою тоской. Не из Лодзи, так из Львова, Не в Казань, так на Уфу. – Это ж казнь, даю вам слово, Без фуфайки на фуфу! Колос недожатой нивы Под сверкающим серпом. Третьи сутки жгут архивы В этом городе чужом. А в вагонах – наркоматы, Места нет живой душе, Госпитальные халаты И японский атташе. Часовой стоит на страже, Начинается пальба, И на город черной пряжей Опускается судьба. Чудом сузилась жилетка, Пахнет снегом и огнем, И полна грудная клетка Царским траурным вином. Привкус меди, смерти, тлена У него на языке, Будто сам Давид из плена К небесам воззвал в тоске. На полу лежит в теплушке Без подушки, без пальто, Побирушка без полушки, Странник, беженец, никто. Он стоит над стылой Камой, Спит во гробе город Львов, Страждет сын Давида, самый Нищий из его сынов. Ел бы хлеб, да нету соли, Ел бы соль, да хлеба нет. Снег растает в чистом поле, Порастет полынью след.

 

«Невысокие, сырые…»

*

Невысокие, сырые Были комнаты в дому. Называть ее Марией Горько сердцу моему. Три окошка, три ступени, Темный дикий виноград. Бедной жизни бедный гений Из окошка смотрит в сад. И десятый вальс Шопена До конца не дозвучит, Свежескошенного сена Рядом струйка пробежит. Не забудешь? Не изменишь? Не расскажешь никому? А потом был продан «Рениш» [11] , Только шелк шумел в дому. Синий шелк простого платья, И душа еще была От последнего объятья Легче птичьего крыла. В листьях, за ночь облетевших, Невысокое крыльцо И на пальцах похудевших Бирюзовое кольцо. И горячечный румянец, Серо-синие глаза, И снежинок ранний танец, Почерневшая лоза. Шубку на плечи, смеется, Не наденет в рукава. Ветер дунет, снег взовьется… Вот и все, чем смерть жива.

 

«Мне странно, и душно, и томно…»

*

Мне странно, и душно, и томно, Мне больно, и кажется мне, Что стал я ладьей на огромной Бездомной и темной волне. И нет мне на свете причала, И мимо идут времена; До смерти меня укачала Чужая твоя глубина. И стоит ли помнить, что прежде, Когда еще молод я был, Я верил какой-то надежде И берег мой горько любил? Прилива бездушная сила Меня увела от земли, Чтоб соль мои плечи точила И весел моих не нашли. Так вот что я голосом крови В просторе твоем называл: Доверясь последней любови, Я привязь мою оборвал. И сам я не знаю, какие Мне чудятся связи твои С недоброй морскою стихией, Качающей наши ладьи. Качаясь, уходят под воду, Где рыбы чуть дышат на дне, Во мглу, в тишину, в несвободу, Любовью сужденную мне…

 

Кактус

*

Далеко, далеко, за полсвета От родимых долгот и широт, Допотопное чудище это У меня на окошке живет. Что ему до воклюзского лавра И персидских мучительниц-роз, Если он под пятой бронтозавра Ластовидной листвою оброс? Терпеливый приемыш чужбины, Доживая стотысячный век, Гонит он из тугой сердцевины Восковой криворукий побег. Жажда жизни кору пробивала, — Он живет во всю ширь своих плеч Той же силой, что нам даровала И в могилах звучащую речь.

 

«Жизнь меня к похоронам…»

*

Жизнь меня к похоронам Приучила понемногу. Соблюдаем, слава богу, Очередность по годам. Но ровесница моя, Спутница моя былая, Отошла, не соблюдая Зыбких правил бытия. Несколько никчемных роз Я принес на отпеванье, Ложное воспоминанье Вместе с розами принес. Будто мы невесть куда Едем с нею на трамвае, И нисходит дождевая Радуга на провода. И при желтых фонарях В семицветном оперенье Слезы счастья на мгновенье Загорятся на глазах, И щека еще влажна, И рука еще прохладна, И она еще так жадно В жизнь и счастье влюблена. В морге млечный свет лежит На серебряном глазете, И за эту смерть в ответе Совесть плачет и дрожит, Тщетно силясь хоть чуть-чуть Сдвинуть маску восковую И огласку роковую Жгучей солью захлестнуть.

 

Фонари

*

Мне запомнится таянье снега Этой горькой и ранней весной. Пьяный ветер, хлеставший с разбега По лицу ледяною крупой, Беспокойная близость природы, Разорвавшей свой белый покров, И косматые шумные воды Под железом угрюмых мостов. Что вы значили, что предвещали, Фонари под холодным дождем, И на город какие печали Вы наслали в безумье своем, И какою тревогою ранен, И обидой какой уязвлен Из-за ваших огней горожанин, И о чем сокрушается он? А быть может, он вместе со мною Исполняется той же тоски И следит за свинцовой волною, Под мостом обходящей быки? И его, как меня, обманули Вам подвластные тайные сны, Чтобы легче нам было в июле Отказаться от черной весны.

 

«Мне в черный день приснится…»

*

Мне в черный день приснится Высокая звезда, Глубокая криница, Студеная вода И крестики сирени В росе у самых глаз. Но больше нет ступени — И тени спрячут нас. И если вышли двое На волю из тюрьмы, То это мы с тобою, Одни на свете мы, И мы уже не дети, И разве я не прав, Когда всего на свете Светлее твой рукав. Что с нами ни случится, В мой самый черный день, Мне в черный день приснится Криница и сирень, И тонкое колечко, И твой простой наряд, И на мосту за речкой Колеса простучат. На свете все проходит, И даже эта ночь Проходит и уводит Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти Вернуть свою зарю? На собственное счастье Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? – Мария. — Отворишь дверь: – Кто там? — Ответа нет. Живые Не так приходят к нам, Их поступь тяжелее, И руки у живых Грубее и теплее Незримых рук твоих. – Где ты была? – Ответа Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой – это Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой, Где светится звезда, И кануло колечко В криницу навсегда.

 

Деревья

*

 

I. «Чем глуше крови страстный ропот…»

Чем глуше крови страстный ропот И верный кров тебе нужней, Тем больше ценишь трезвый опыт Спокойной зрелости своей. Оплакав молодые годы, Молочный брат листвы и трав, Глядишься в зеркало природы, В ее лице свое узнав. И собеседник и ровесник Деревьев полувековых, Ищи себя не в ранних песнях, А в росте и упорстве их. Им тяжко собственное бремя, Но с каждой новою весной В их жесткой сердцевине время За слоем отлагает слой. И крепнет их живая сила, Двоятся ветви их, деля Тот груз, которым одарила Своих питомцев мать-земля. О чем скорбя, в разгаре мая Вдоль исполинского ствола На крону смотришь, понимая, Что мысль взамену чувств пришла? О том ли, что в твоих созвучьях Отвердевает кровь твоя, Как в терпеливых этих сучьях Луч солнца и вода ручья?

 

II. «Державы птичьей нищеты…»

Державы птичьей нищеты, Ветров зеленые кочевья, Ветвями ищут высоты Слепорожденные деревья. Зато, как воины стройны, Очеловеченные нами, Стоят и соединены Земля и небо их стволами. С их плеч, когда зима придет, Слетит убранство золотое: Пусть отдохнет лесной народ, Накопит силы на покое. А листья – пусть лежат они Под снегом, ржавчина природы. Сквозь щели сломанной брони Живительные брызнут воды, И двинется весенний сок, И сквозь кору из черной раны Побега молодого рог Проглянет, нежный и багряный. И вот уже в сквозной листве Стоят округ земли прогретой И света ищут в синеве Еще, быть может, до рассвета. – Как будто горцы к нам пришли С оружием своим старинным На праздник матери-земли И станом стали по низинам. Созвучья струн волосяных Налетом птичьим зазвучали, И пляски ждут подруги их, Держа в точеных пальцах шали. Людская плоть в родстве с листвой, И мы чем выше, тем упорней: Древесные и наши корни Живут порукой круговой.

 

На берегу

*

Он у реки сидел на камыше, Накошенном крестьянами на крыши, И тихо было там, а на душе Еще того спокойнее и тише. И сапоги он скинул. И когда Он в воду ноги опустил, вода Заговорила с ним, не понимая, Что он не знает языка ее. Он думал, что вода – глухонемая, И бессловесно сонных рыб жилье, Что реют над водою коромысла И ловят комаров или слепней, Что хочешь мыться – мойся, хочешь – пей, И что в воде другого нету смысла. И вправду чуден был язык воды, Рассказ какой-то про одно и то же, На свет звезды, на беглый блеск слюды, На предсказание беды похожий. И что-то было в ней от детских лет, От непривычки мерить жизнь годами, И от того, чему названья нет, Что по ночам приходит перед снами, От грозного, как в ранние года, Растительного самоощущенья. Вот какова была в тот день вода И речь ее – без смысла и значенья.

 

«Мой город в ранах, от которых можно…»

*

Мой город в ранах, от которых можно Смежить в полете крылья и упасть, Почувствовав, насколько непреложна Видений ранних женственная власть. Не странно ли, что ты, мой ангел падший, Хранитель нежный, искуситель мой, Передо мной стоишь как брат мой младший Без серебристых крыльев за спиной Вдали от тополей пирамидальных, Не за моим, а за чужим окном, Под пеленой дождей твоих прощальных, Стоишь и просишь, но о чем? о чем?

 

«Позднее наследство…»

*

Позднее наследство, Призрак, звук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой. Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет. Здесь теперь другое Небо за окном — Дымно-голубое, С белым голубком. Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна, И, не узнавая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет.

 

«Я учился траве, раскрывая тетрадь…»

*

Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала как флейта звучать. Я ловил соответствия звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка – слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл. Я любил свой мучительный труд, эту кадку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове правда мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись. И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизил ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав.

 

«Ходить меня учила мать…»

*

Ходить меня учила мать. Вцепился я в подол, Не знал, с какой ноги начать, А все-таки пошел. Сад исходил я года в два И вдоль и поперек, И что расту я, как трава, Мне было невдомек — Не потому, что был я мал, А потому что все Росло, и город подрастал, Кружась, как колесо. Навстречу облака текли, Деревья и дома, Базарный пригород в пыли, Вокзал и степь сама. По Лилипутии своей Пошел я напролом, На сабли луговых людей Ступая босиком. Пока топтать мне довелось Ковыль да зеленя, Я понял, что земная ось Проходит сквозь меня.

 

Русалка

*

Западный ветер погнал облака. Забеспокоилась Клязьма-река. С первого августа дочке неможется, Вон как скукожилась черная кожица. Слушать не хочет ершей да плотвиц, Губ не синит и не красит ресниц. – Мама-река моя, я не упрямая, Что ж это с гребнем не сладит рука моя? Глянула в зеркало – я уж не та, Канула в омут моя красота. Замуж не вышла, детей не качала я, Так почему ж я такая усталая? Клонит ко сну меня, тянет ко дну, Вот я прилягу, вот я усну. – Свет мой, икринка, лягушечья спинушка, Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

 

Две японские сказки

*

 

I. Бедный рыбак

Я рыбак, а сети В море унесло. Мне теперь на свете Пусто и светло. И моя отрада В том, что от людей Ничего не надо Нищете моей. Мимо всей вселенной Я пойду, смиренный, Тихий и босой, За благословенной Утренней звездой.

 

II. Флейта

Мне послышался чей-то Затихающий зов, Бесприютная флейта Из-за гор и лесов. Наклоняется ива Над студеным ручьем, И ручей торопливо Говорит ни о чем, Осторожный и звонкий, Будто веретено, То всплывает в воронке, То уходит на дно.

 

Румпельштильцхен

*

Румпельштильцхен из сказки немецкой Говорил:          – Всех сокровищ на свете          Мне живое милей!          Мне живое милей!          Ждут подземные няньки,          А в детской —          Во какие кроты          Неземной красоты,          Но всегда не хватает детей! Обманула его королева И не выдала сына ему, И тогда Румпельштильцхен от гнева Прыгнул,          за ногу взялся, Дернул          и разорвался В отношении: два к одному. И над карликом дети смеются, И не жалко его никому, Так смеются, что плечи трясутся, Над его сумасшедшей тоской И над тем, что на две половинки — Каждой по рукаву и штанинке — Сам свое подземельное тельце Разорвал он своею рукой. Непрактичный и злобный какой!

 

«Я надену кольцо из железа…»

*

Я надену кольцо из железа, Подтяну поясок и пойду на восток. Бей, таежник, меня из обреза, Жахни в сердце, браток, положи под кусток. Схорони меня, друг, под осиной И лицо мне прикрой придорожной парчой. Чтобы пахло мне душной овчиной, Восковою свечой и медвежьей мочой. Сам себя потерял я в России, Вживе, как по суду, мимо дома бреду. В муравьиное царство Кощея Принесу, как приду, костяную дуду. То ли в песне достоинство наше, То ли в братстве с землей, то ли в смерти самой. Кривды-матушки голос монаший Зазвучит за спиной и пройдет стороной.

 

Анжело Секки

*

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья, Седой, полуслепой, полуживой, Один среди небесного сиянья, Стоит он с непокрытой головой. Дыханье Рима – как сухие травы. Привет тебе, последняя ступень! Судьба лукава, и цари не правы, А все-таки настал и этот день. От мерцовского экваториала Он старых рук не властен оторвать; Урания не станет, как бывало, В пустынной этой башне пировать. Глотая горький воздух, гладит Секки Давным-давно не чищенную медь. – Прекрасный друг, расстанемся навеки, Дай мне теперь спокойно умереть. Он сходит по ступеням обветшалым К небытию, во прах, на Страшный суд, И ласточки над экваториалом, Как вестницы забвения, снуют. Еще ребенком я оплакал эту Высокую, мне родственную тень, Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету, Благословить последнюю ступень.

 

Пауль Клее

*

Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами, Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне. Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды. Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне Проступили крылышко и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С Музой и знакомыми прощаться. Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней! Если б Клее был немного злее, Ангел смерти был бы натуральней. И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости! Но скажите мне: на что нам это? На погосте хуже, чем в музее, Где порой вы бродите, живые, И висят рядком картины Клее — Голубые, желтые, блажные…

 

Рифма

*

Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок «мама» говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры – хвать! и рифмами двоит. Сказать по правде, мы – уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство. Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье – допотопное шаманство. И, может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет, Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: – Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?

 

«Кухарка жирная у скаред…»

*

Кухарка жирная у скаред На сковородке мясо жарит, И приправляет чесноком, Шафраном, уксусом и перцем, И побирушку за окном Костит и проклинает с сердцем. А я бы тоже съел кусок, Погрыз бараний позвонок И, как хозяин, кружку пива Хватил и завалился спать: Кляните, мол, судите криво, Голодных сытым не понять. У, как я голодал мальчишкой! Тетрадь стихов таскал под мышкой, Баранку на два дня делил: Положишь на зубок ошибкой… И стал жильем певучих сил, Какой-то невесомой скрипкой. Сквозил я, как рыбачья сеть, И над землею мог висеть. Осенний дождь, двойник мой серый, Долдонил в уши свой рассказ, В облаву милиционеры Ходили сквозь меня не раз. А фонари в цветных размывах В тех переулках шелудивых, Где летом шагу не ступить, Чтобы влюбленных в подворотне Не всполошить!.. Я, может быть, Воров московских был бесплотней, Я в спальни тенью проникал, Летал, как пух из одеял, И молодости клясть не буду За росчерк звезд над головой, За глупое пристрастье к чуду И за карман дырявый свой.

 

Имена

*

А ну-ка, Македонца или Пушкина Попробуйте назвать не Александром, А как-нибудь иначе!                   Не пытайтесь. Еще Петру Великому придумайте Другое имя!                   Ничего не выйдет. Встречался вам когда-нибудь юродивый, Которого не называли Гришей? Нет, не встречался, если не соврать! И можно кожу заживо сорвать, Но имя к нам так крепко припечатано, Что силы нет переименовать, Хоть каждое затерто и захватано. У нас не зря про имя говорят: Оно — Ни дать ни взять родимое пятно. Недавно изобретена машинка: Приставят к человеку и – глядишь — Ушная мочка, малая морщинка, Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка, — Пищит, как бы комарик или мышь: – Иван!          – Семен!                   – Василий!                   – Худо, братцы, Чужая кожа пристает к носам. Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам.

 

Елена Молоховец

*

Где ты, писательница малосольная, Молоховец, холуйка малахольная, Блаженство десятипудовых туш Владетелей десяти тысяч душ? В каком раю? чистилище? мучилище? Костедробилище? А где твои лещи Со спаржей в зеве? раки бордолез? Омары Крез? имперский майонез? Кому ты с институтскими ужимками Советуешь стерляжьими отжимками Парадный опрозрачивать бульон, Чтоб золотым он стал, как миллион, Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали, Чем нынче наниматели обедали? Вот ты сидишь под ледяной скалой, Перед тобою ледяной налой, Ты вслух читаешь свой завет поваренный, Тобой хозяйкам молодым подаренный, И червь несытый у тебя в руке, В другой – твой череп мямлит в дуршлаге. Ночная тень, холодная, голодная, Полубайстрючка, полублагородная…

 

Юродивый в 1918 году

*

За квелую душу и мертвое царское тело Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой, Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:        – Ай, маменька,        тятенька,        бабенька,        гули-агу!        Дай Феде просвирку,        дай сирому Феде керенку,        дай, царь-государь,        импелай Николай,        на иконку!        Царица-лисица,        бух-бух,        помалей Алалей,        дай Феде цна-цна,        исцели,        не стрели,        Пантелей! Что дали ему Византии орлы золотые, И чем одарил его царский штандарт над Россией, Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский расстрел? Что слышал – то слушал, что слушал – понять не успел. Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей, И хлебную корочку гложет на белку похоже, И красногвардейцу все тычется плешью в сапог. А тот говорит:               – Не трясись, ешь спокойно, браток!

 

Малиновка

*

Душа и не глядит        на рифму конопляную, Сидит, не чистит перышек,        не продувает горла: Бывало, мол, и я        певала над поляною, Сегодня, мол, не в голосе,        в зобу дыханье сперло. Пускай душа чуть-чуть        распустится и сдвинется, Хоть на пятнадцать градусов,        и этого довольно, Чтобы вовсю пошла        свистать, как именинница, И стало ей, малиновке,        и весело и больно. Словарь у нас простой,        созвучья – из пословицы. Попробуйте подставьте ей        сиреневую ветку, Она с любым из вас        пошутит и условится И с собственной тетрадкою        пойдет послушно в клетку.

 

«Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…»

*

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был И что я презирал, ненавидел, любил. Начинается новая жизнь для меня, И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня. Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей, И уже, наконец, над собою стою, Отделяю постылую душу мою, В пустоте оставляю себя самого, Равнодушно смотрю на себя – на него. Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня, Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня, Сновидения ночи и бабочки дня, Здравствуй, всё без меня и вы все без меня! Я читаю страницы неписаных книг, Слышу круглого яблока круглый язык, Слышу белого облака белую речь, Но ни слова для вас не умею сберечь, Потому что сосудом скудельным я был И не знаю, зачем сам себя я разбил. Больше сферы подвижной в руке не держу И ни слова без слова я вам не скажу. А когда-то во мне находили слова Люди, рыбы и камни, листва и трава.

 

Новоселье

*

Исполнены дилювиальной веры В извечный быт у счастья под крылом, Они переезжали из пещеры В свой новый дом. Не странно ли? В квартире так недавно Царили кисть, линейка и алмаз, И с чистотою, нимфой богоравной, Бог пустоты здесь прятался от нас. Но четверо нечленов профсоюза — Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей — Контейнеры, трещавшие от груза. Внесли, бахвалясь алчностью своей. По-жречески приплясывая рьяно, С молитвенным заклятием «наддай!» Втащили Попокатепетль дивана, Малиновый, как первозданный рай, И, показав, на что они способны, Без помощи своих железных рук Вскочили на буфет пятиутробный И Афродиту подняли на крюк. Как нежный сгусток розового сала, Она плыла по морю одеял Туда, где люстра, как фазан, сияла И свет зари за шторой умирал. Четыре мужа, Анадиомене Воздав смущенно страстные хвалы, Ушли. Хозяйка, преклонив колени, Взялась за чемоданы и узлы. Хозяин расставлял фарфор. Не всякий Один сюжет ему придать бы мог: Здесь были:        свиньи,        чашки        и собаки,        Наполеон        и Китеж-городок. Он отыскал собранье сочинений Молоховец —        и в кабинет унес, И каждый том, который создал гений, Подставил, как Борей, под пылесос. Потом, на час покинув нашу эру И новый дом со всем своим добром, Вскочил в такси        и покатил в пещеру, Где ползал в детстве перед очагом. Там Пень стоял – дубовый, в три обхвата, Хранитель рода и Податель сил. О, как любил он этот Пень когда-то! И как берег! И как боготворил! И Пень теперь в гостиной, в сердцевине Диковинного капища вещей Гордится перед греческой богиней Неоспоримой древностью своей. Когда на праздник новоселья гости Сошлись и дом поставили вверх дном, Как древле – прадед,               мамонтовы кости На нем рубил хозяин топором!

 

Стань самим собой

*

Когда тебе придется туго, Найдешь и сто рублей и друга. Себя найти куда трудней, Чем друга или сто рублей. Ты вывернешься наизнанку, Себя обшаришь спозаранку, В одно смешаешь явь и сны, Увидишь мир со стороны. И все и всех найдешь в порядке. А ты – как ряженый на святки — Играешь в прятки сам с собой, С твоим искусством и судьбой. В чужом костюме ходит Гамлет И кое-что про что-то мямлит, — Он хочет Моиси играть, А не врагов отца карать. Из миллиона вероятий Тебе одно придется кстати, Но не дается, как назло, Твое заветное число. Загородил полнеба гений, Не по тебе его ступени, Но даже под его стопой Ты должен стать самим собой. Найдешь и у пророка слово, Но слово лучше у немого, И ярче краска у слепца, Когда отыскан угол зренья И ты при вспышке озаренья Собой угадан до конца.

 

Телефоны

*

Номера – имена телефонов Постигаются сразу, когда Каждой вести пугаешься, тронув Змеевидные их провода. Десять букв алфавита без смысла, Десять цифр из реестра судьбы Сочетаются в странные числа И гроба громоздят на горбы. Их щемящему ритму покорный, Начинаешь цвета различать, Может статься, зеленый и черный — В-1-27-45. И по номеру можно дознаться, Кто стоит на другой стороне, Если взять телефонные святцы И разгадку найти, как во сне. И особенно позднею ночью, В час, когда по ошибке звонят, Можно челюсть увидеть воочью, Подбирая число наугад.

 

Вещи

*

Все меньше тех вещей, среди которых Я в детстве жил, на свете остается. Где лампы-«молнии»? Где черный порох? Где черная вода со дна колодца? Где «Остров мертвых» в декадентской раме? Где плюшевые красные диваны? Где фотографии мужчин с усами? Где тростниковые аэропланы? Где Надсона чахоточный трехдольник, Визитки на красавцах-адвокатах, Пахучие калоши «Треугольник» И страусова нега плеч покатых? Где кудри символистов полупьяных? Где рослых футуристов затрапезы? Где лозунги на липах и каштанах, Бандитов сумасшедшие обрезы? Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»? Одно ушло, другое изменилось, И что не отделялось запятою, То запятой и смертью отделилось. Я сделал для грядущего так мало, Но только по грядущему тоскую И не желаю начинать сначала: Быть может, я работал не впустую. А где у новых спутников порука, Что мне принадлежат они по праву? Я посягаю на игрушки внука, Хлеб правнуков, праправнукову славу.

 

Фотография

*

В сердце дунет ветер тонкий, И летишь, летишь стремглав, А любовь на фотопленке Душу держит за рукав, У забвения, как птица, По зерну крадет – и что ж? Не пускает распылиться, Хоть и умер, а живешь — Не вовсю, а в сотой доле, Под сурдинку и во сне, Словно бродишь где-то в поле В запредельной стороне. Все, что мило, зримо, живо, Повторяет свой полет, Если ангел объектива Под крыло твой мир берет.

 

Конец навигации

*

В затонах остывают пароходы, Чернильные загустевают воды, Свинцовая темнеет белизна, И если впрямь земля болеет нами, То стала выздоравливать она — Такие звезды блещут над снегами, Такая наступила тишина, И – Боже мой! – из ледяного плена Едва звучит последняя сирена.

 

Балет

*

Пиликает скрипка, гудит барабан, И флейта свистит по-эльзасски, На сцену въезжает картонный рыдван С раскрашенной куклой из сказки. Оттуда ее вынимает партнер, Под ляжку подставив ей руку, И тащит силком на гостиничный двор К пиратам на верную муку. Те точат кинжалы, и крутят усы, И топают в такт каблуками, Карманные враз вынимают часы И дико сверкают белками, — Мол, резать пора! Но в клубничном трико, В своем лебедином крахмале, Над рампою прима взлетает легко, И что-то вибрирует в зале. Сценической чуши магический ток Находит, как свист соловьиный, И пробует волю твою на зубок Холодный расчет балерины. И весь этот пот, этот грим, этот клей, Смущавшие вкус твой и чувства, Уже завладели душою твоей. Так что же такое искусство? Наверное, будет угадана связь Меж сценой и Дантовым адом, Иначе откуда бы площадь взялась Со всей этой шушерой рядом?

 

Синицы

*

В снегу, под небом синим,        а меж ветвей – зеленым, Стояли мы и ждали        подарка на дорожке. Синицы полетели        с неизъяснимым звоном, Как в греческой кофейне        серебряные ложки. Могло бы показаться,        что там невесть откуда Идет морская синька        на белый камень мола, И вдруг из рук служанки        под стол летит посуда, И ложки подбирает,        бранясь, хозяин с пола.

 

«Мы шли босые, злые…»

*

Мы шли босые, злые, И, как под снег ракита, Ложилась мать Россия Под конские копыта. Стояли мы у стенки. Где холодом тянуло, Выкатывая зенки, Смотрели прямо в дуло. Кто знает щучье слово, Чтоб из земли солдата Не подымали снова, Убитого когда-то?

 

Петровские казни

*

Передо мною плаха На площади встает, Червонная рубаха Забыться не дает. По лугу волю славить С косой идет косарь. Идет Москву кровавить Московский государь. Стрельцы, гасите свечи! Вам, косарям, ворам, Ломать крутые плечи Идет последний срам. У, буркалы Петровы, Навыкате белки! Холстинные обновы. Сынки мои, сынки!

 

Из окна

*

Наверчены звездные линии На северном полюсе мира, И прямоугольная, синяя В окно мое вдвинута лира. А ниже – бульвары и здания В кристальном скрипичном напеве, — Как будущее, как сказание, Как Будда у матери в чреве.

 

Зимой

*

Куда ведет меня подруга — Моя судьба, моя судьба? Бредем, теряя кромку круга И спотыкаясь о гроба. Не видно месяца над нами, В сугробах вязнут костыли, И души белыми глазами Глядят вослед поверх земли. Ты помнишь ли, скажи, старуха, Как проходили мы с тобой Под этой каменной стеной Зимой студеной, в час ночной, Давным-давно, и так же глухо, Вполголоса и в четверть слуха, Гудело эхо за спиной?

 

«Над черно-сизой ямою…»

*

Над черно-сизой ямою И жухлым снегом в яме Заплакала душа моя Прощальными слезами. Со скрежетом подъемные Ворочаются краны И сыплют шлак в огромные Расхристанные раны. Губастые бульдозеры, Дрожа по-человечьи, Асфальтовое озеро Гребут себе под плечи. Безбровая, безвольная, Еще в родильной глине, Встает прямоугольная Бетонная богиня. Здесь будет сад с эстрадами Для скрипок и кларнетов, Цветной бассейн с наядами И музы для поэтов. А ты, душа-чердачница, О чем затосковала? Тебе ли, неудачница, Твоей удачи мало? Прощай, житье московское, Где ты любить училась, Петровско-Разумовское, Прощайте, ваша милость! Истцы, купцы, повытчики, И что в вас было б толку, Когда б не снег на ситчике, Накинутом на челку. Эх, маков цвет, мещанское Житьишко за заставой! Я по линейке странствую, И правый и неправый.

 

«На черной трубе погорелого дома…»

*

На черной трубе погорелого дома Орел отдыхает в безлюдной степи. Так вот что мне с детства так горько знакомо: Видение цезарианского Рима — Горбатый орел, и ни дома, ни дыма… А ты, мое сердце, и это стерпи.

 

Стихи из детской тетради

*

Почему захотелось мне снова, Как в далекие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды, Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам? Географию древнего мира На четверку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве. Надо мной не смеялись матросы. Я читал им:        «О, матерь Ахайя!» Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая. За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года. Значит, шел я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня еще сгинул со света. Босиком, но в буденновском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане. Ямб затасканный, рифма плохая — Только бредни, постылые бредни, И достойней:        «О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний…»

 

Бессонница

*

Мебель трескается по ночам. Где-то каплет из водопровода. От вседневного груза плечам В эту пору дается свобода, В эту пору даются вещам Бессловесные души людские. И слепые,        немые,               глухие Разбредаются по этажам. В эту пору часы городские Шлют секунды        туда               и сюда, И плетутся хромые,               кривые, Подымаются в лифте живые, Неживые               и полуживые, Ждут в потемках, где каплет вода, Вынимают из сумок стаканы И приплясывают, как цыганы, За дверями стоят, как беда, Сверла медленно вводят в затворы И сейчас оборвут провода. Но скорее они – кредиторы И пришли навсегда, навсегда, И счета принесли.               Невозможно Воду в ступе, не спавши, толочь, Невозможно заснуть, – так               тревожна Для покоя нам данная ночь.

 

Телец, Орион, Большой Пес

*

Могучая архитектура ночи! Рабочий ангел купол повернул, Вращающийся на древесных кронах, И обозначились между стволами Проемы черные, как в старой церкви, Забытой Богом и людьми.               Но там Взошли мои алмазные Плеяды. Семь струн привязывает к ним Сапфо И говорит:        «Взошли мои Плеяды,        А я одна в постели, я одна.        Одна в постели!»               Ниже и левей В горячем персиковом блеске встали, Как жертва у престола, золотые Рога Тельца        и глаз его, горящий Среди Гиад,        как Ветхого Завета Еще одна скрижаль. Проходит время, Но – что мне время? Я терпелив,        я подождать могу, Пока взойдет за жертвенным Тельцом Немыслимое чудо Ориона, Как бабочка безумная, с купелью В своих скрипучих проволочных лапках, Где были крещены Земля и Солнце. Я подожду,               пока в лучах стеклянных Сам Сириус —               с египетской, загробной,               собачьей головой — Взойдет. Мне раз еще увидеть суждено Сверкающее это полотенце, Божественную перемычку счастья, И что бы люди там ни говорили — Я доживу, переберу позвездно, Пересчитаю их по каталогу, Перечитаю их по книге ночи.

 

Затмение солнца. 1914

*

В то лето народное горе Надело железную цепь, И тлела по самое море Сухая и пыльная степь. И по́д вечер горькие дали, Как душная бабья душа, Багровой тревогой дышали И Бога хулили, греша. А утром в село на задворки Пришел дезертир босиком, В белесой своей гимнастерке, С голодным и темным лицом. И, словно из церкви икона, Смотрел он, как шел на ущерб По ржавому дну небосклона Алмазный сверкающий серп. Запомнил я взгляд без движенья, Совсем из державы иной, И понял печать отчужденья В глазах, обожженных войной. И стало темно. И в молчанье, Зеленом, глубоком как сон, Ушел он и мне на прощанье Оставил ружейный патрон. Но сразу, по первой примете, Узнать ослепительный свет… ………………………………… Как много я прожил на свете! Столетие! Тысячу лет!

 

Греческая кофейня

*

Где белый камень в диком блеске Глотает синьку вод морских, Грек Ламбринуди в красной феске Ждал посетителей своих. Они развешивали сети, Распутывали поплавки И, улыбаясь точно дети, Натягивали пиджаки. – Входите, дорогие гости, Сегодня кофе, как вино! — И долго в греческой кофейне Гремели кости Домино. А чашки разносила Зоя, И что-то нежное и злое Скрывала медленная речь, Как будто море кружевное Спадало с этих узких плеч.

 

«Я долго добивался…»

*

Я долго добивался, Чтоб из стихов своих Я сам не порывался Уйти, как лишний стих. Где свистуны свистели И щелкал щелкопер, Я сам свое веселье Отправил под топор. Быть может, идиотство Сполна платить судьбой За паспортное сходство Строки с самим собой. А все-таки уставлю Свои глаза на вас, Себя в живых оставлю Навек или на час. Оставлю в каждом звуке И в каждой запятой Натруженные руки И трезвый опыт свой. Вот почему без страха Смотрю себе вперед, Хоть рифма, точно плаха, Меня сама берет.

 

Четвертая палата

*

Девочке в сером халате, Аньке из детского дома, В женской четвертой палате Каждая малость знакома — Кружка и запах лекарства, Няньки дежурной указки И тридевятое царство — Пятна и трещины в краске. Будто синица из клетки, Глянет из-под одеяла: Не просыпались соседки, Утро еще не настало? Востренький нос, восковые Пальцы, льняная косица. Мимо проходят живые. – Что тебе, Анька? – Не спится. Ангел больничный за шторой Светит одеждой туманной. – Я за больной. – За которой? – Я за детдомовской Анной.

 

Лазурный луч

*

Сам не знаю, что со мною: И последыш и пророк, Что ни сбудется с землею Вижу вдоль и поперек. Кто у мачехи-Европы Молока не воровал? Мотоциклы, как циклопы, Заглотали перевал, Шелестящие машины Держат путь на океан, И горячий дух резины Дышит в пеших горожан. Слесаря, портные, прачки По шоссе, как муравьи, Катят каторжные тачки, Волокут узлы свои. Потеряла мать ребенка, Воздух ловит рыбьим ртом, А из рук торчит пеленка И бутылка с молоком. Паралитик на коляске Боком валится в кювет, Бельма вылезли из маски, Никому и дела нет. Спотыкается священник И бормочет: – Умер Бог, — Голубки бумажных денег Вылетают из-под ног. К пристаням нельзя пробиться, И Европа пред собой Смотрит, как самоубийца. Не мигая, на прибой. В океане по колена, Белый и большой, как бык, У причала роет пену, Накренясь, «трансатлантик». А еще одно мгновенье — И от Страшного суда, Как надежда на спасенье Он отвалит навсегда. По сто раз на дню, как брата, Распинали вы меня, Нет вам к прошлому возврата, Вам подземка не броня. Ууу-ла! Ууу-ла! — марсиане Воют на краю Земли, И лазурный луч в тумане Их треножники зажгли.

 

Иванова ива

*

Иван до войны проходил у ручья, Где выросла ива неведома чья. Не знали, зачем на ручей налегла, А это Иванова ива была. В своей плащ-палатке, убитый в бою, Иван возвратился под иву свою. Иванова ива, Иванова ива, Как белая лодка, плывет по ручью.

 

«Сирени вы, сирени…»

*

Сирени вы, сирени, И как вам не тяжел Застывший в трудном крене Альтовый гомон пчел? Осталось нетерпенье От юности моей В горячей вашей пене И в глубине теней. А как дохнет по пчелам И пробежит гроза И ситцевым подолом Ударит мне в глаза — Пойдет прохлада низом Траву в коленях гнуть, И дождь по гроздьям сизым Покатится, как ртуть. Под вечер – вёдро снова, И, верно, в том и суть, Чтоб хоть силком смычковый Лиловый гуд вернуть.

 

Посредине мира

*

Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд. Я между ними лег во весь свой рост — Два берега связующее море, Два космоса соединивший мост. Я Нестор, летописец мезозоя, Времен грядущих я Иеремия. Держа в руках часы и календарь, Я в будущее втянут, как Россия, И прошлое кляну, как нищий царь. Я больше мертвецов о смерти знаю, Я из живого самое живое. И – Боже мой! – какой-то мотылек, Как девочка, смеется надо мною, Как золотого шелка лоскуток.

 

Мотылек

*

Ходит мотылек По ступеням света, Будто кто зажег Мельтешенье это. Книжечку чудес На лугу открыли, Порошком небес Подсинили крылья. В чистом пузырьке Кровь другого мира Светится в брюшке Мотылька-лепира. Я бы мысль вложил В эту плоть, но трогать Мы не смеем жил Фараона с ноготь.

 

Ранняя весна

*

Эй, в черном ситчике, неряха городская, Ну, здравствуй, мать-весна! Ты вон теперь какая: Расселась – ноги вниз – на Каменном мосту И первых ласточек бросает в пустоту. Девчонки-писанки с короткими носами, Как на экваторе, толкутся под часами В древнеегипетских ребристых башмаках С цветами желтыми в русалочьих руках. Как не спешить туда взволнованным студентам, Французам в дудочках, с владимирским акцентом, Рабочим молодым, жрецам различных муз И ловким служащим, бежавшим брачных уз. Но дворник с номером косится исподлобья, Пока троллейбусы проходят, как надгробья, И я бегу в метро, где, у Москвы в плену, Огромный базилевс залег во всю длину. Там нет ни времени, ни смерти, ни апреля, Там дышит ровное забвение без хмеля, И ровное тепло подземных городов, И ровный узкий свист летучих поездов.

 

Малютка-жизнь

*

Я жизнь люблю и умереть боюсь. Взглянули бы, как я под током бьюсь И гнусь, как язь в руках у рыболова, Когда я перевоплощаюсь в слово. Но я не рыба и не рыболов. И я из обитателей углов, Похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду. Терзай меня – не изменюсь в лице. Жизнь хороша, особенно в конце, Хоть под дождем и без гроша в кармане, Хоть в Судный день – с иголкою в гортани. А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши, Возьми мои последние гроши, Не отпускай меня вниз головою В пространство мировое, шаровое!

 

Утро в Вене

*

Где ветер бросает ножи В стекло министерств и музеев, С насмешливым свистом стрижи Стригут комаров-ротозеев. Оттуда на город забот, Работ и вечерней зевоты, На роботов Моцарт ведет Свои насекомые ноты. Живи, дорогая свирель! Под праздник мы пол натирали, И в окна посыпался хмель — На каждого по сто спиралей. И если уж смысла искать В таком суматошном концерте, То молодость, правду сказать, Под старость опаснее смерти.

 

«Какое счастье у меня украли…»

*

 

I. Актер

Всё кончается, как по звонку, На убогой театральной сцене Дранкой вверх несут мою тоску — Душные лиловые сирени. Я стою хмелён и одинок, Будто нищий над своею шапкой, А моя любимая со щек Маков цвет стирает сальной тряпкой. Я искусство ваше презирал. С чем еще мне жизнь сравнить, скажите, Если кто-то роль мою сыграл На вертушке роковых событий? Где же ты, счастливый мой двойник? Ты, видать, увел меня с собою, Потому что здесь чужой старик Ссорится у зеркала с судьбою.

 

II. «Мне приснился Ереван, мне приснился Ереван…»

Мне приснился Ереван, мне приснился Ереван, И когда мне дали номер с Араратом за окном, Посмотрел я и подумал – что́ за город у армян С этим Ноевым ковчегом, синим шелковым огнем И водой водопроводной, как сопрано ледяной, И гортанной крупной речью, как священная скрижаль… В старый город Ереван ты приехала со мной. Поздно вспомнили о нем, больше ничего не жаль. Горький, детский, слезный рот. Здравствуй, купол золотой! Вот куда тебя ведет твой неровный легкий шаг. С нашим северным, сторожким придыханьем голос твой Ничего не говорит, это кровь шумит в ушах.

 

III. Темнеет

Какое счастье у меня украли! Когда бы ты пришла в тот страшный год, В орлянку бы тебя не проиграли, Души бы не пустили в оборот. Мне девочка с венгерскою шарманкой Поет с надсадной хрипотой о том, Как вывернуло время вверх изнанкой Твою судьбу под проливным дождем. И старческой рукою моет стекла Сентябрьский ветер, и уходит прочь, И челка у шарманщицы намокла, И вот уже у нас в предместье – ночь.

 

IV. «Вечерний, сизокрылый…»

Вечерний, сизокрылый, Благословенный свет! Я словно из могилы Смотрю тебе вослед. Благодарю за каждый Глоток воды живой, В часы последней жажды Подаренный тобой. За каждое движенье Твоих прохладных рук, За то, что утешенья Не нахожу вокруг. За то, что ты надежды Уводишь, уходя, И ткань твоей одежды Из ветра и дождя.

 

V. Оливы

Дорога ведет под обрыв, Где стала трава на колени И призраки диких олив, На камни рога положив, Застыли, как стадо оленей. Мне странно, что я еще жив Средь стольких могил и видений. Я сторож вечерних часов И серой листвы надо мною. Осеннее небо мой кров. Не помню я собственных снов И слез твоих поздних не стою. Давно у меня за спиною Задвинут железный засов. А где-то судьба моя прячет Ключи у степного костра, И спутник ее до утра В багровой рубахе маячит. Ключи она прячет и плачет О том, что ей песня сестра И в путь собираться пора. Седые оливы, рога мне Кладите на плечи теперь, Кладите рога, как на камни: Святой колыбелью была мне Земля похорон и потерь.

 

VI. Ко́ра

Когда я вечную разлуку Хлебну, как ледяную ртуть, Не уходи, но дай мне руку И проводи в последний путь. Постой у смертного порога До темноты, как луч дневной, Побудь со мной еще немного Хоть в трех аршинах надо мной. Ужасный рот царицы Коры Улыбкой привечает нас, И душу обнажают взоры Ее слепых загробных глаз.

 

VII. «Отнятая у меня, ночами…»

Отнятая у меня, ночами Плакавшая обо мне, в нестрогом Черном платье, с детскими плечами, Лучший дар, не возвращенный Богом, Заклинаю прошлым, настоящим, Крепчи спи, не всхлипывай спросонок, Не следи за мной зрачком косящим, Ангел, олененок, соколенок. Из камней Шумера, из пустыни Аравийской, из какого круга Памяти – в сиянии гордыни Горло мне захлестываешь туго? Я не знаю, где твоя держава, И не знаю, как сложить заклятье, Чтобы снова потерять мне право На твое дыханье, руки, платье.

 

Голуби

*

Семь голубей – семь дней недели Склевали корм и улетели, На смену этим голубям Другие прилетают к нам. Живем, считаем по семерке, В последней стае только пять, И наши старые задворки На небо жалко променять: Тут наши сизари воркуют, По кругу ходят и жалкуют, Асфальт крупитчатый клюют И на поминках дождик пьют.

 

Поэты

*

Мы звезды меняем на птичьи кларнеты И флейты, пока еще живы поэты, И флейты – на синие щетки цветов, Трещотки стрекоз и кнуты пастухов. Как странно подумать, что мы променяли На рифмы, в которых так много печали, На голос, в котором и присвист и жесть, Свою корневую, подземную честь. А вы нас любили, а вы нас хвалили, Так что ж вы лежите могила к могиле И молча плывете, в ладьях накренясь, Косарь, и псалтырщик, и плотничий князь?

 

Дом напротив

*

Ломали старый деревянный дом. Уехали жильцы со всем добром — С диванами, кастрюлями, цветами, Косыми зеркалами и котами. Старик взглянул на дом с грузовика, И время подхватило старика, И все осталось навсегда, как было. Но обнажились между тем стропила, Забрезжила в проемах без стекла Сухая пыль, и выступила мгла. Остались в доме сны, воспоминанья, Забытые надежды и желанья. Сруб разобрали, бревна увезли. Но ни на шаг от милой им земли Не отходили призраки былого, И про рябину песню пели снова, На свадьбах пили белое вино, Ходили на работу и в кино, Гробы на полотенцах выносили, И друг у друга денег в долг просили, И спали парами в пуховиках, И первенцев держали на руках, Пока железная десна машины Не выгрызла их шелудивой глины, Пока над ними кран, как буква «Г», Не повернулся на одной ноге.

 

«Пускай меня простит Винсент Ван-Гог…»

*

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог За то, что я помочь ему не мог, За то, что я травы ему под ноги Не постелил на выжженной дороге, За то, что я не развязал шнурков Его крестьянских пыльных башмаков, За то, что в зной не дал ему напиться, Не помешал в больнице застрелиться. Стою себе, а надо мной навис Закрученный, как пламя, кипарис. Лимонный крон и темно-голубое, — Без них не стал бы я самим собою; Унизил бы я собственную речь, Когда б чужую ношу сбросил с плеч. А эта грубость ангела, с какою Он свой мазок роднит с моей строкою, Ведет и вас через его зрачок Туда, где дышит звездами Ван-Гог.

 

Титания

*

Прямых стволов благословение И млечный пар над головой, И я ложусь в листву осеннюю, Дышу подспудицей грибной. Мне грешная моя, невинная Земля моя передает Свое терпенье муравьиное И душу крепкую, как йод. Кончаются мои скитания. Я в лабиринт корней войду И твой престол найду, Титания, В твоей державе пропаду. Что мне в моем погибшем имени? Твой ржавый лист – моя броня. Кляни меня, но не гони меня, Убей, но не гони меня.

 

Могила поэта

*

 

I. «За мертвым сиротливо и пугливо…»

За мертвым сиротливо и пугливо Душа тянулась из последних сил, Но мне была бессмертьем перспектива В минувшем исчезающих могил. Листва, трава – все было слишком живо, Как будто лупу кто-то положил На этот мир смущенного порыва, На эту сеть пульсирующих жил. Вернулся я домой, и вымыл руки, И лег, закрыв глаза. И в смутном звуке, Проникшем в комнату из-за окна, И в сумерках, нависших как в предгрозье, Без всякого бессмертья, в грубой прозе И наготе стояла смерть одна.

 

II. «Венков еловых птичьи лапки…»

Венков еловых птичьи лапки В снегу остались от живых. Твоя могила в белой шапке, Как царь, проходит мимо них, Туда, к распахнутым воротам, Где ты не прах, не человек, И в облаках за поворотом Восходит снежный твой ковчег. Не человек, а череп века. Его чело, язык и медь. Заката огненное веко Не может в небе догореть.

 

Серебряные руки

*

Девочка Серебряные Руки Заблудилась по́д вечер в лесу. В ста шагах разбойники от скуки Свистом держат птицу на весу. Кони спотыкаются лихие, Как бутылки, хлопает стрельба, Птичьи гнезда и сучки сухие Обирает поверху судьба. – Ой, березы, вы мои, березы, Вы мои пречистые ручьи, Расступитесь и омойте слезы, Расплетите косыньки мои, Приоденьте корнем и корою, Положите на свою кровать, Помешайте злобе и разбою Руки мои белые отнять!

 

Дерево Жанны

*

Мне говорят, а я уже не слышу, Что́ говорят. Моя душа к себе Прислушивается, как Жанна Д’Арк. Какие голоса тогда поют! И управлять я научился ими: То флейты вызываю, то фаготы, То арфы. Иногда я просыпаюсь, А все уже давным-давно звучит, И кажется – финал не за горами. Привет тебе, высокий ствол и ветви Упругие, с листвой зелено-ржавой, Таинственное дерево, откуда Ко мне слетает птица первой ноты. Но стоит взяться мне за карандаш, Чтоб записать словами гул литавров, Охотничьи сигналы духовых, Весенние размытые порывы Смычков, – я понимаю, что со мной: Душа к губам прикладывает палец — Молчи! Молчи!               И все, чем смерть жива И жизнь сложна, приобретает новый, Прозрачный, очевидный, как стекло, Внезапный смысл. И я молчу, но я Весь без остатка, весь как есть – в раструбе Воронки, полной утреннего шума. Вот почему, когда мы умираем, Оказывается, что ни полслова Не написали о себе самих, И то, что прежде нам казалось нами, Идет по кругу Спокойно, отчужденно, вне сравнений И нас уже в себе не заключает. Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна! Пусть коронован твой король, – какая Заслуга в том? Шумит волшебный дуб, И что-то голос говорит, а ты Огнем горишь в рубахе не по росту.

 

Поэт начала века

*

Твой каждый стих – как чаша яда, Как жизнь, спаленная грехом, И я дышу, хоть и не надо, Нельзя дышать твоим стихом. Ты бедный мальчик сумасшедший, С каких-то белых похорон На пиршество друзей приведший Колоколов прощальный звон. Прости меня, я, как в тумане, Приникну к твоему плащу И в черной выношенной ткани Такую стужу отыщу, Такой возврат невыносимый Смертельной юности моей, Что гул погибельной Цусимы Твоих созвучий не страшней. Тогда я простираю руки И путь держу на твой магнит, А на земле в последней муке Внизу —               душа моя скорбит…

 

Превращение

*

Я безупречно был вооружен, И понял я, что мне клинок не нужен, Что дудкой Марса я заворожен, И в боевых доспехах безоружен, Что с плеч моих плывет на землю гнет, Куда меня судьба ни повернет, Что тяжек я всей тяжестью земною, Как якорь, волочащийся по дну, И цепь разматывается за мною, А я себя матросам не верну… И пожелал я               легкости небесной, Сестры чудесной               поросли древесной. И – Бог свидетель – я открыл лицо, И ласточки снуют, как пальцы пряхи, Трава просовывает копьецо Сквозь каждое кольцо моей рубахи. Лежу, —        а жилы крепко сращены С хрящами придорожной бузины.

 

В дороге

*

Где черный ветер, как налетчик, Поет на языке блатном, Проходит путевой обходчик, Во всей степи один с огнем. Над полосою отчужденья Фонарь качается в руке, Как два крыла из сновиденья В средине ночи на реке. И в желтом колыбельном свете У мирозданья на краю Я по единственной примете Родную землю узнаю. Есть в рельсах железнодорожных Пророческий и смутный зов Благословенных, невозможных, Не спящих ночью городов. И осторожно, как художник, Следит проезжий за огнем, Покуда железнодорожник Не пропадет в краю степном.

 

Эсхил

*

В обнимку с молодостью, второпях Чурался я отцовского наследия И не приметил, как в моих стихах Свила гнездо Эсхилова трагедия. Почти касаясь клюва и когтей, Обманутый тысячелетней сказкою, С огнем и я играл, как Прометей, Пока не рухнул на́ гору кавказскую. Гонца богов, мальчишку, холуя, На крылышках снующего над сценою, – Смотри, – молю, – вот кровь и кость моя, Иди, возьми что хочешь, хоть вселенную! Никто из хора не спасет меня, Не крикнет: «Смилуйся или добей его!» И каждый стих, звучащий дольше дня, Живет все той же казнью Прометеевой.

 

«Вы, жившие на свете до меня…»

*

Вы, жившие на свете до меня, Моя броня и кровная родня От Алигьери до Скиапарелли, Спасибо вам, вы хорошо горели. А разве я не хорошо горю И разве равнодушием корю Вас, для кого я столько жил на свете, Трава и звезды, бабочки и дети? Мне шапку бы и пред тобою снять, Мой город —               весь как нотная тетрадь, Еще не тронутая вдохновеньем, Пока июль по каменным ступеням Литаврами не катится к реке, Пока перо не прикипит к руке…

 

Карловы Вары

*

Даже песня дается недаром, И уж если намучились мы, То какими дрожжами и жаром Здесь когда-то вздымало холмы? А холмам на широкую спину, Как в седло, посадили кремли И с ячменных полей десятину В добрый Пильзен варить повезли. Расцветай же, как лучшая роза В наилучшем трехмерном плену, Дорогая житейская проза, Воспитавшая эту страну. Пойте, честные чешские птицы, Пойте, птицы, пока по холмам Бродит грузный и розоволицый Старый Гёте, столь преданный вам.

 

Сократ

*

Я не хочу ни власти над людьми, Ни почестей, ни войн победоносных. Пусть я застыну, как смола на соснах, Но я не царь, я из другой семьи. Дано и вам, мою цикуту пьющим, Пригубить немоту и глухоту. Мне рубище раба не по хребту, Я не один, но мы еще в грядущем. Я плоть от вашей плоти, высота Всех гор земных и глубина морская. Как раковину мир переполняя, Шумит по-олимпийски пустота.

 

Ветер

*

Душа моя затосковала ночью. А я любил изорванную в клочья, Исхлестанную ветром темноту И звезды, брезжущие на лету Над мокрыми сентябрьскими садами, Как бабочки с незрячими глазами, И на цыганской масляной реке Шатучий мост, и женщину в платке, Спадавшем с плеч над медленной водою, И эти руки, как перед бедою. И кажется, она была жива, Жива, как прежде, но ее слова Из влажных «Л» теперь не означали Ни счастья, ни желаний, ни печали, И больше мысль не связывала их, Как повелось на свете у живых, Слова горели, как под ветром свечи, И гасли, словно ей легло на плечи Все горе всех времен. Мы рядом шли, Но этой горькой, как полынь, земли Она уже стопами не касалась И мне живою больше не казалась. Когда-то имя было у нее. Сентябрьский ветер и ко мне в жилье Врывается —               то лязгает замками, То волосы мне трогает руками. 1959

 

Комитас

*

Ничего душа не хочет И, не открывая глаз, В небо смотрит и бормочет, Как безумный Комитас. Медленно идут светила По спирали в вышине, Будто их заговорила Сила, спящая во мне. Вся в крови моя рубаха, Потому что и меня Обдувает ветром страха Стародавняя резня. И опять Айя-Софии Камень ходит предо мной, И земля ступни босые Обжигает мне золой. Лазарь вышел из гробницы, А ему и дела нет, Что летит в его глазницы Белый яблоневый цвет. До утра в гортани воздух Шелушится, как слюда, И стоит в багровых звездах Кривда Страшного суда.

 

Голуби на площади

*

Я не хуже, не лучше других, И на площадь хожу я со всеми Покупать конопляное семя И кормить голубей городских, Потому что я вылепил их, Потому что своими руками Глину мял я, как мертвые в яме, Потому что от ран штыковых Я без просыпу спал, как другие, В клейкой глине живее живых, Потому что из глины России Всем народом я вылепил их.

 

Песня под пулями

*

Мы крепко связаны разладом, Столетья нас не развели, Я волхв, ты волк, мы где-то рядом В текучем словаре земли. Держась бок о́ бок, как слепые, Руководимые судьбой, В бессмертном словаре России Мы оба смертники с тобой. У русской песни есть обычай По капле брать у крови в долг И стать твоей ночной добычей. На то и волхв, на то и волк. Снег, как на бойне, пахнет сладко, И ни звезды над степью нет. Да и тебе, старик, свинчаткой Еще перешибут хребет.

 

«Встали хлопцы золотые…»

*

Встали хлопцы золотые И покинули село, Порешили за кордоном Панну-лебедь добывать. Научи меня, Россия, Прядать ястребом в седло И в тулупчике казенном С Первой Конной бедовать. Ух, дороги столбовые, Кизяковый сладкий дым. Наши мазанки да срубы Колесом пошли на слом. Научи меня, Россия, Тем свистящим и взрывным, От которых ломит зубы И язык стоит колом. Здравствуй, Катенька-невеста, Степь родная без жилья! Верный конь, врагу не выдав, Душу выручил в бою. Посреди бойцов мне место, Встану в очередь и я. Пусть поет Денис Давыдов, Кончит песню – я спою. Буду акать, буду окать, Катю-степь возьму под локоть, Конь пойдет подковой цокать, Ёкать селезенкою. Научи меня, Россия, Лапать будяки степные И под выстрелы сухие Подходить сторонкою.

 

После войны

*

 

I. «Как дерево поверх лесной травы…»

Как дерево поверх лесной травы Распластывает листьев пятерню И, опираясь о кустарник, вкось, И вширь, и вверх распространяет ветви, Я вытянулся понемногу. Мышцы Набухли у меня, и раздалась Грудная клетка. Легкие мои Наполнил до мельчайших альвеол Колючий спирт из голубого кубка, И сердце взяло кровь из жил, и жилам Вернуло кровь, и снова взяло кровь, И было это как преображенье Простого счастья и простого горя В прелюдию и фугу для органа.

 

II. «Меня хватило бы на все живое…»

Меня хватило бы на все живое — И на растения, и на людей, В то время умиравших где-то рядом И где-то на другом конце земли В страданиях немыслимых, как Марсий, С которого содрали кожу. Я бы Ничуть не стал, отдав им жизнь, бедней Ни жизнью, ни самим собой, ни кровью, Но сам я стал как Марсий. Долго жил Среди живых, и сам я стал как Марсий.

 

III. «Бывает, в летнюю жару лежишь…»

Бывает, в летнюю жару лежишь И смотришь в небо, и горячий воздух Качается, как люлька, над тобой, И вдруг находишь странный угол чувств: Есть в этой люльке щель, и сквозь нее Проходит холод запредельный, будто Какая-то иголка ледяная…

 

IV. «Как дерево с подмытого обрыва…»

Как дерево с подмытого обрыва, Разбрызгивая землю над собой, Обрушивается корнями вверх, И быстрина перебирает ветви, Так мой двойник по быстрине иной Из будущего в прошлое уходит. Вослед себе я с высоты смотрю И за́ сердце хватаюсь. Кто мне дал Трепещущие ветви, мощный ствол И слабые, беспомощные корни? Тлетворна смерть, но жизнь еще тлетворней, И необуздан жизни произвол. Уходишь, Лазарь? Что же, уходи! Еще горит полнеба за спиною. Нет больше связи меж тобой и мною. Спи, жизнелюбец! Руки на груди Сложи и спи!

 

V. «Приди, возьми, мне ничего не надо…»

Приди, возьми, мне ничего не надо, Люблю – отдам и не люблю – отдам. Я заменить хочу тебя, но если Я говорю, что перейду в тебя, Не верь мне, бедное дитя, я лгу… О, эти руки с пальцами, как лозы, Открытые и влажные глаза, И раковины маленьких ушей, Как блюдца, полные любовной песни, И крылья, ветром выгнутые круто… Не верь мне, бедное дитя, я лгу, Я буду порываться, как казнимый, Но не могу я через отчужденье Переступить, и не могу твоим Крылом плеснуть, и не могу мизинцем Твоим коснуться глаз твоих, глазами Твоими посмотреть. Ты во сто крат Сильней меня, ты – песня о себе, А я – наместник дерева и Бога И осужден твоим судом за песню.

 

Ода

*

Мало мне воздуха, мало мне хлеба, Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч, В горло вобрать бы лучистое небо, Между двумя океанами лечь. Под ноги лечь у тебя на дороге Звездной песчинкою в звездный песок, Чтоб над тобою крылатые боги Перелетали с цветка на цветок. Ты бы могла появиться и раньше И приоткрыть мне твою высоту, Раньше могли бы твои великанши Книгу твою развернуть на лету, Раньше могла бы ты новое имя Мне подобрать на своем языке, — Вспыхнуть бы мне под стопами твоими И навсегда затеряться в песке.

 

Песня

*

Давно мои ранние годы прошли По самому краю, По самому краю родимой земли, По скошенной мяте, по синему раю, И я этот рай навсегда потеряю. Колышется ива на том берегу, Как белые руки. Пройти до конца по мосту не могу, Но лучшего имени влажные звуки На память я взял при последней разлуке. Стоит у излуки И моет в воде свои белые руки, А я перед ней в неоплатном долгу. Сказал бы я, кто на поёмном лугу, На том берегу За ивой стоит, как русалка над речкой, И с пальца на палец бросает колечко.

 

У лесника

*

В лесу потерял я ружье, Кусты разрывая плечами; Глаза мне ночное зверье Слепило своими свечами. Лесник меня прячет в избе, Сижу я за кружкою чая, И кажется мне, что к себе Попал я, по лесу блуждая. Открыла мне память моя Таинственный мир соответствий: И кружка, и стол, и скамья Такие же точно, как в детстве. Такие же двери у нас И стены такие же были. А он продолжает рассказ, Свои стародавние были. Цигарку свернет и в окно Моими посмотрит глазами. – Пускай их свистят. Все равно. У нас тут балуют ночами.

 

Загадка с разгадкой

*

Кто, еще прозрачный школьник, Учит Музу чепухе И торчит, как треугольник, На шатучем лопухе? Головастый внук Хирона, Полувсадник-полуконь, Кто из рук Анакреона Вынул скачущий огонь? Кто Державину докука, Хлебникову брат и друг, Взял из храма ультразвука Золотой зубчатый лук? Кто, коленчатый, зеленый Царь, циркач или божок, Для меня сберег каленый, Норовистый их смычок? Кто стрекочет, и пророчит, И антеннами усов Пятки времени щекочет, Как пружинками часов? Мой кузнечик, мой кузнечик, Герб державы луговой! Он и мне протянет глечик С ионийскою водой.

 

В музее

*

Это не мы, это они – ассирийцы, Жезл государственный бравшие крепко в клешни, Глинобородые боги-народоубийцы, В твердых одеждах цари, – это они! Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла, И невозможно пресытиться жизнью, когда В дыхало льву пернатые вогнаны сверла, В рабьих ноздрях – жесткий уксус царева суда. Я проклинаю тиару Шамшиадада, Я клинописной хвалы не пишу все равно, Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо, Если мне царские крылья разбить не дано. Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней, Чтобы заполнить глотающий кости провал. В башенном городе у ассирийцев на тризне Я хорошо бы с казненными попировал. Я проклинаю подошвы царских сандалий. Кто я – лев или раб, чтобы мышцы мои Без воздаянья в соленую землю втоптали Прямоугольные каменные муравьи?

 

Снежная ночь в Вене

*

Ты безумна, Изора, безумна и зла, Ты кому подарила свой перстень с отравой И за дверью трактирной тихонько ждала: Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой. Ах, Изора, глаза у тебя хороши И черней твоей черной и горькой души. Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро, Ничего, он сейчас задохнется, Изора. Так лети же, снегов не касаясь стопой: Есть кому еще уши залить глухотой И глаза слепотой, есть еще голодуха, Госпитальный фонарь и сиделка-старуха.

 

Переводчик

*

Шах с бараньей мордой – на троне. Самарканд – на шахской ладони. У подножья – лиса в чалме С тысячью двустиший в уме. Розы сахаринной породы, Соловьиная пахлава, Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Полуголый палач в застенке Воду пьет и таращит зенки. Все равно. Мертвеца в рядно Зашивают, пока темно. Спи без просыпу, царь природы, Где твой меч и твои права? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Да пребудет роза редифом, Да царит над голодным тифом И соленой паршой степей Лунный выкормыш – соловей. Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова. Зазубрил ли ты, переводчик, Арифметику парных строчек? Каково тебе по песку Волочить старуху-тоску? Ржа пустыни щепотью соды Ни жива шипит, ни мертва. Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова.

 

Земное

*

Когда б на роду мне написано было        Лежать в колыбели богов, Меня бы небесная мамка вспоила        Святым молоком облаков, И стал бы я богом ручья или сада,        Стерег бы хлеба и гроба, — Но я человек, мне бессмертья не надо:        Страшна неземная судьба. Спасибо, что губ не свела мне улыбка        Над солью и желчью земной. Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,        Не смейся, не пой надо мной.

 

Только грядущее

*

Рассчитанный на одного, как номер Гостиницы – с одним окном, с одной Кроватью и одним столом, я жил На белом свете, и моя душа Привыкла к телу моему. Бывало, В окно посмотрит, полежит в постели, К столу присядет – и скрипит пером, Творя свою нехитрую работу. А за окном ходили горожане, Грузовики трубили, дождь шумел, Посвистывали милиционеры, Всходило солнце – наступало утро, Всходили звезды – наступала ночь, И небо то светлело, то темнело. И город полюбил я, как приезжий, И полон был счастливых впечатлений, Я новое любил за новизну, А повседневное – за повседневность, И так как этот мир четырехмерен, Мне будущее приходилось впору. Но кончилось мое уединенье, В пятнадцатирублевый номер мой Еще один вселился постоялец, И новая душа плодиться стала, Как хромосома на стекле предметном. Я собственной томился теснотой, Хотя и раздвигался, будто город, И слободами громоздился.               Я Мост перекинул через речку.               Мне Рабочих не хватало. Мы пылили Цементом, грохотали кирпичом И кожу бугорчатую земли Бульдозерами до костей сдирали. Хвала тому, кто потерял себя! Хвала тебе, мой быт, лишенный быта! Хвала тебе, благословенный тензор, Хвала тебе, иных времен язык! Сто лет пройдет – нам не понять его, Я перед ним из «Слова о полку», Лежу себе, побитый татарвой: Нас тысяча на берегу Каялы, Копье торчит в траве,               а на копье Степной орел седые перья чистит.

 

К стихам

*

Стихи мои, птенцы, наследники, Душеприказчики, истцы, Молчальники и собеседники, Смиренники и гордецы! Я сам без роду и без племени И чудом вырос из-под рук, Едва меня лопата времени Швырнула на гончарный круг. Мне вытянули горло длинное, И выкруглили душу мне, И обозначили былинные Цветы и листья на спине, И я раздвинул жар березовый, Как заповедал Даниил, Благословил закал свой розовый, И как пророк заговорил. Скупой, охряной, неприкаянной Я долго был землей, а вы Упали мне на грудь нечаянно Из клювов птиц, из глаз травы.

 

Камень на пути

*

Пророческая власть поэта Бессильна там, где в свой рассказ По странной прихоти сюжета Судьба живьем вгоняет нас. Вначале мы предполагаем Какой-то взгляд со стороны На то, что адом или раем Считать для ясности должны. Потом, кончая со стихами, В последних четырех строках Мы у себя в застенке сами Себя свежуем второпях. Откуда наша власть? Откуда Все тот же камень на пути? Иль новый бог, творящий чудо, Не может сам себя спасти?

 

Рукопись

*

Я кончил книгу и поставил точку И рукопись перечитать не мог. Судьба моя сгорела между строк, Пока душа меняла оболочку. Так блудный сын срывает с плеч сорочку, Так соль морей и пыль земных дорог Благословляет и клянет пророк, На ангелов ходивший в одиночку. Я тот, кто жил во времена мои, Но не был мной. Я младший из семьи Людей и птиц, я пел со всеми вместе И не покину пиршества живых — Прямой гербовник их семейной чести, Прямой словарь их связей корневых.

 

Под прямым углом

*

Мы – только под прямым углом, Наперекор один другому, Как будто не привыкли к дому И в разных плоскостях живем, Друг друга потеряли в давке И порознь вышли с двух сторон, И бережно несем, как сон, Оконное стекло из лавки. Мы отражаем всё и вся И понимаем с полуслова, Но только не один другого, Жизнь, как стекло, в руках неся. Пока мы время тратим, споря На двух враждебных языках, По стенам катятся впотьмах Колеса радуг в коридоре.

 

Предупреждение

*

Еще в скорлупе мы висим на хвощах,        Мы – ранняя проба природы, У нас еще кровь не красна, и в хрящах        Шумят силурийские воды, Еще мы в пещере костра не зажгли        И мамонтов не рисовали, Ни белого неба, ни черной земли        Богами еще не назвали. А мы уже в горле у мира стоим        И бомбою мстим водородной Еще не рожденным потомкам своим        За собственный грех первородный. Ну что ж, флорентийские башни смахнем,        Развеем число Галилея И Моцарта флейту продуем огнем,        От первого тлена хмеля. Нам снится немая, как камень, земля        И небо, нагое без птицы, И море без рыбы и без корабля,        Сухие, пустые глазницы.

 

Руки

*

Взглянул я на руки свои Внимательно, как на чужие: Какие они корневые — Из крепкой рабочей семьи. Надежная старая стать Для дружеских твердых пожатий; Им плуга бы две рукояти, Буханку бы хлебную дать, Держать бы им сердце земли, Да все мы, видать, звездолюбцы, — И в небо мои пятизубцы Двумя якорями вросли. Так вот чем наш подвиг велик: Один и другой пятерик Свой труд принимают за благо, И древней атлантовой тягой К ступням прикипел материк.

 

Шекспир – Эсхил

*

Что́ трагедия Шекспира, Фортинбрасова труба, Если гасит факел пира Настоящая судьба, Разлучает с гордой речью Твой святой бескровный рот И прямую, человечью — Круче лука – спину гнет? А покуда сердце пило Зрелый хмель счастливых сил, Почему же ты Эсхила Помянуть стихом забыл? [12] Никакого Эльсинора, Сосны, сумерки да снег. Человека вместо хора Обступил двадцатый век. У Эсхила это было: Только правда и судьба Да скалистая могила Непокорного раба.

 

Степь

*

Земля сама себя глотает И, тычась в небо головой, Провалы памяти латает То человеком, то травой. Трава – под конскою подковой, Душа – в коробке костяной, И только слово, только слово В степи маячит под луной. А степь лежит, как Ниневия, И на курганах валуны Спят, как цари сторожевые, Опившись оловом луны. Последним умирает слово. Но небо движется, пока Сверло воды проходит снова Сквозь жесткий щит материка. Дохнет репейника ресница, Сверкнет кузнечика седло, Как радугу, степная птица Расчешет сонное крыло. И в сизом молоке по плечи Из рая выйдет в степь Адам И дар прямой разумной речи Вернет и птицам и камням, Любовный бред самосознанья Вдохнет, как душу, в корни трав, Трепещущие их названья Еще во сне пересоздав.

 

Зуммер

*

Я бессмертен, пока я не умер, И для тех, кто еще не рожден, Разрываю пространство, как зуммер Телефона грядущих времен. Так последний связист под обстрелом, От большого пути в стороне, Прикрывает расстрелянным телом Ящик свой на солдатском ремне. На снегу в затвердевшей шинели, Кулаки к подбородку прижав, Он лежит, как дитя в колыбели, Правотой несравненною прав. Где когда-то с боями прошли мы От большого пути в стороне, Разбегается неповторимый Терпкий звук на широкой волне. Это старая честь боевая Говорит: – Я земля. Я земля, — Под землей провода расправляя И корнями овсов шевеля.

 

Эвридика

*

У человека тело Одно, как одиночка. Душе осточертела Сплошная оболочка С ушами и глазами Величиной в пятак И кожей – шрам на шраме, Надетой на костяк. Летит сквозь роговицу В небесную криницу, На ледяную спицу, На птичью колесницу И слышит сквозь решетку Живой тюрьмы своей Лесов и нив трещотку, Трубу семи морей. Душе грешно без тела, Как телу без сорочки, — Ни помысла, ни дела, Ни замысла, ни строчки. Загадка без разгадки: Кто возвратится вспять, Сплясав на той площадке, Где некому плясать? И снится мне другая Душа, в другой одежде: Горит, перебегая От робости к надежде, Огнем, как спирт, без тени Уходит по земле, На память гроздь сирени Оставив на столе. Дитя, беги, не сетуй Над Эвридикой бедной И палочкой по свету Гони свой обруч медный, Пока хоть в четверть слуха В ответ на каждый шаг И весело и сухо Земля шумит в ушах.

 

«Как Иисус, распятый на кресте…»

*

Как Иисус, распятый на кресте, Зубец горы чернел на высоте Границы неба и приземной пыли, А солнце подымалось по кресту, И все мы, как на каменном плоту, По каменному океану плыли. Так снилось мне.               Среди каких степей, В какой стране, среди каких нагорий И чья душа, столь близкая моей, Несла свое слепительное горе? И от кого из пращуров своих Я получил наследство роковое — Шипы над перекладиной кривою, Лиловый блеск на скулах восковых И надпись над поникшей головою?

 

Чем пахнет снег

*

Был первый снег как первый смех И первые шаги ребенка. Глядишь – он выровнен, как мех, На елках, на березах снег, — Чем не снегуркина шубенка? И лунки – по одной на всех: Солонка или не солонка, Но только завтра, как на грех, Во всем преобразится снег. Зима висит на хвойных лапах, По-праздничному хороша, Арбузный гоголевский запах — Ее декабрьская душа. В бумажных колпаках и шляпах, Тряпье в чулане вороша, Усы наводят жженой пробкой, Румянец – свеклой; кто в очках, Кто скалку схватит впопыхах И в двери, с полною коробкой Огня бенгальского в руках. Факир, вампир, гусар с цыганкой, Коза в тулупе вверх изнанкой, С пеньковой бородой монах Гурьбой закладывают сани, Под хохот бьется бубенец, От ряженых воспоминаний Зима устанет наконец. И – никого, и столбик ртути На милость стужи сдастся днем, В малиновой и дымной смуте И мы пойдем своим путем, Почуем запах госпитальный Сплошного снежного пласта, Дыханье ступит, как хрустальный Морозный ангел, на уста. И только в марте потеплеет, И, как на карте, запестреет, Там косогор, там буерак, А там лозняк, а там овраг. Сойдешь с дороги – вязнут ноги, Передохни, когда не в спех, Постой немного при дороге: Весной бензином пахнет снег. Бензином пахнет снег у всех, В любом краю, но в Подмосковье Особенно, и пахнет кровью. Остался этот запах с тех Времен, когда сороковые По снегу в гору свой доспех Тащили годы чуть живые… Уходят души снеговые, И остается вместо вех Бензин, которым пахнет снег.

 

Степная дудка

*

 

I. «Жили, воевали, голодали…»

Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному. Я не живописец, мне детали Ни к чему, я лучше соль возьму. Из всего земного ширпотреба Только дудку мне и принесли: Мало взял я у земли для неба, Больше взял у неба для земли. Я из шапки вытряхнул светила, Выпустил я птиц из рукава. Обо мне земля давно забыла, Хоть моим рифмовником жива.

 

II. «На каждый звук есть эхо на земле…»

На каждый звук есть эхо на земле. У пастухов кипел кулеш в котле, Почесывались овцы рядом с нами И черными стучали башмачками. Что деньги мне? Что мне почет и честь В степи вечерней без конца и края? С Овидием хочу я брынзу есть И горевать на берегу Дуная, Не различать далеких голосов, Не ждать благословенных парусов.

 

III. «Где вьюгу на латынь…»

Где вьюгу на латынь Переводил Овидий, Я пил степную синь И суп варил из мидий. И мне огнем беды Дуду насквозь продуло, И потому лады Поют, как Мариула, И потому семья У нас не без урода, И хороша моя Дунайская свобода. Где грел он в холода Лепешку на ладони, Там южная звезда Стоит на небосклоне.

 

IV. «Земля неплодородная, степная…»

Земля неплодородная, степная, Горючая, но в ней для сердца есть Кузнечика скрипица костяная И кесарем униженная честь. А где мое грядущее? Бог весть. Изгнание чужое вспоминая, С Овидием и я за дестью десть Листал тетрадь на берегу Дуная. За желть и жёлчь любил я этот край И говорил: – Кузнечик мой, играй! — И говорил: – Семь лет пути до Рима! Теперь мне и до степи далеко. Живи хоть ты, глоток сухого дыма, Шалаш, кожух, овечье молоко.

 

Шиповник

*

Я завещаю вам шиповник, Весь полный света, как фонарь, Июньских бабочек письмовник, Задворков праздничный словарь. Едва калитку отворяли, В его корзине сам собой, Как струны в запертом рояле, Гудел и звякал разнобой. Там, по ступеням светотени, Прямыми крыльями стуча, Сновала радуга видений И вдоль и поперек луча. Был очевиден и понятен Пространства замкнутого шар — Сплетенье линий, лепет пятен, Мельканье брачущихся пар.

 

Сны

*

Садится ночь на подоконник, Очки железные надев, И длинный вавилонский сонник, Как жрец, читает нараспев. Уходят вверх ее ступени, Но нет перил над пустотой, Где судят тени, как на сцене, Иноязычный разум твой. Ни смысла, ни числа, ни меры. А судьи кто? И в чем твой грех? Мы вышли из одной пещеры, И клинопись одна на всех. Явь от потопа до Эвклида Мы досмотреть обречены. Отдай – что взял; что видел – выдай! Тебя зовут твои сыны. И ты на чьем-нибудь пороге Найдешь когда-нибудь приют, Пока быки бредут, как боги, Боками трутся на дороге И жвачку времени жуют.

 

Кузнец

*

Клянусь, мне столько лет, что наковальня И та не прослужила бы так долго, Куда уж там кувалде и мехам. Сам на себе я самого себя Самим собой ковал – и горн гашу, А все-таки работой недоволен: Тут на железе трещина, тут выгиб Не тот, тут – раковина, где должна бы Свистеть волшебной флейтой горловина. Не мастера ты выковал, кузнец, Кузнечика ты смастерил, а это И друг неверный, и плохой близнец, Ни хлеба от такого, ни совета. Что ж, топочи, железная нога! Железная не там открылась книга. Живи, браток, железным усом двигай! А мне наутро – новая туга…

 

Первые свидания

*

Свиданий наших каждое мгновенье, Мы праздновали, как богоявленье, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла. Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота, И, просыпаясь: «Будь благословенна!» — Я говорил и знал, что дерзновенно Мое благословенье: ты спала, И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола, И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла. А в хрустале пульсировали реки, Дымились горы, брезжили моря, И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне, И – Боже правый! – ты была моя. Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь, И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово ты раскрыло Свой новый смысл и означало: царь . На свете все преобразилось, даже Простые вещи – таз, кувшин, – когда Стояла между нами, как на страже, Слоистая и твердая вода. Нас повело неведомо куда. Пред нами расступались, как миражи, Построенные чудом города, Сама ложилась мята нам под ноги, И птицам с нами было по дороге, И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами… Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.

 

Поэт

*

Эту книгу мне когда-то В коридоре Госиздата Подарил один поэт; Книга порвана, измята, И в живых поэта нет. Говорили, что в обличье У поэта нечто птичье И египетские есть; Было нищее величье И задерганная честь. Как боялся он пространства Коридоров! Постоянства Кредиторов! Он, как дар, В диком приступе жеманства Принимал свой гонорар. Так елозит по экрану С реверансами, как спьяну, Старый клоун в котелке И, как трезвый, прячет рану Под жилеткой из пике. Оперенный рифмой парной, Кончен подвиг календарный, — Добрый путь тебе, прощай! Здравствуй, праздник гонорарный, Черный белый каравай! Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался, Встречных с лету брал в зажим, Одиночества боялся И стихи читал чужим. Так и надо жить поэту. Я и сам сную по свету, Одиночества боюсь, В сотый раз за книгу эту В одиночестве берусь. Там в стихах пейзажей мало, Только бестолочь вокзала И театра кутерьма, Только люди как попало. Рынок, очередь, тюрьма. Жизнь, должно быть, наболтала, Наплела судьба сама.

 

Словарь

*

Я ветвь меньшая от ствола России, Я плоть ее, и до листвы моей Доходят жилы, влажные, стальные, Льняные, кровяные, костяные, Прямые продолжения корней. Есть высоты властительная тяга, И потому бессмертен я, пока Течет по жилам – боль моя и благо — Ключей подземных ледяная влага, Все эР и эЛь святого языка. Я призван к жизни кровью всех рождений И всех смертей, я жил во времена, Когда народа безымянный гений Немую плоть предметов и явлений Одушевлял, даруя имена. Его словарь открыт во всю страницу, От облаков до глубины земной. — Разумной речи научить синицу И лист единый заронить в криницу, Зеленый, рдяный, ржавый, золотой…

 

«Мне опостылели слова, слова, слова…»

*

Мне опостылели слова, слова, слова, Я больше не могу превозносить права На речь разумную, когда всю ночь о крышу В отрепьях, как вдова, колотится листва. Оказывается, я просто плохо слышу И неразборчива ночная речь вдовства. Меж нами есть родство. Меж нами нет родства. И если я твержу деревьям сумасшедшим, Что у меня в росе по локоть рукава, То, кроме стона, им уже ответить нечем.

 

Граммофонная пластинка

*

 

I. «Июнь, июль пройди по рынку…»

Июнь, июль, пройди по рынку, Найди в палатке бой и лом И граммофонную пластинку Прогрей пожарче за стеклом, В трубу немую и кривую Пластмассу черную сверни, Расплавь дорожку звуковую И время дай остыть в тени. Поостеречься бы, да поздно: Я тоже под иглой пою И все подряд раздам позвездно, Что в кожу врезано мою.

 

II. «Я не пойду на первое свиданье…»

Я не пойду на первое свиданье, Ни в чем не стану подражать Монтану, Не зарыдаю гулко, как Шаляпин. Сказать – скажу: я полужил и полу – казалось – жил,               и сам себя прошляпил. Уймите, ради Бога, радиолу!

 

Полевой госпиталь

*

Стол повернули к свету. Я лежал Вниз головой, как мясо на весах, Душа моя на нитке колотилась, И видел я себя со стороны: Я без довесков был уравновешен Базарной жирной гирей.                      Это было Посередине снежного щита, Щербатого по западному краю, В кругу незамерзающих болот, Деревьев с перебитыми ногами И железнодорожных полустанков С расколотыми черепами, черных От снежных шапок, то двойных, а то Тройных.               В тот день остановилось время, Не шли часы, и души поездов По насыпям не пролетали больше Без фонарей, на серых ластах пара, И ни вороньих свадеб, ни метелей, Ни оттепелей не было в том лимбе, Где я лежал в позоре, в наготе, В крови своей, вне поля тяготенья Грядущего. Но сдвинулся и на оси пошел По кругу щит слепительного снега, И низко у меня над головой Семерка самолетов развернулась, И марля, как древесная кора, На теле затвердела, и бежала Чужая кровь из колбы в жилы мне, И я дышал, как рыба на песке, Глотая твердый, слюдяной, земной, Холодный и благословенный воздух. Мне губы обметало, и еще Меня поили с ложки, и еще Не мог я вспомнить, как меня зовут, Но ожил у меня на языке Псалом царя Давида.                      А потом И снег сошел, и ранняя весна На цыпочки привстала и деревья Окутала своим платком зеленым.

 

Весенняя пиковая дама

*

Зимний Германн поставил Жизнь на карту свою, — Мы играем без правил, Как в неравном бою. Тридцать первого марта Карты сами сдаем. Снега черная карта Бита красным тузом. Германн дернул за ворот И крючки оборвал, И свалился на город Воробьиный обвал, И ножи конькобежец Зашвырнул под кровать, Начал лед-громовержец На реке баловать. Охмелев от азарта, Мечет масти квартал, А игральные карты Сроду в руки не брал.

 

Дорога

*

Я вре́зался в возраст учета Не сдавшихся возрасту прав, Как в город из-за поворота Железнодорожный состав. Еще я в дымящихся звездах И чертополохе степей, И жаркой воронкою воздух Стекает по коже моей. Когда отдышаться сначала Не даст мне мое божество, Я так отойду от вокзала Уже без себя самого — Пойду под уклон за подмогой, Прямую сгибая в дугу, — И кто я пред этой дорогой? И чем похвалиться могу?

 

Надпись на книге

*

Ты ангел и дитя, ты первая страница, Ты катишь колесо прибоя пред собой — Волну вослед волне, и гонишь, как прибой, За часом новый час – часы, как часовщица. И все, что бодрствует, и все, что спит и снится, Слетается на пир зелено-голубой. А я клянусь тебе, что княжил над судьбой, И хоть поэтому ты не могла не сбыться. Я под твоей рукой, а под рукой моей Земля семи цветов и синь семи морей, И суток лучший час, и лучший месяц года, И лучшая пора бессонниц и забот — Спугнет тебя иль нет в час твоего прихода Касатки головокружительный полет.

 

Мщение Ахилла

*

Фиолетовой от зноя, Остывающей рукой Рану смертную потрогал Умирающий Патрокл, И последнее, что слышал, — Запредельный вой тетив, И последнее, что видел, — Пальцы склеивает кровь. Мертв лежит он в чистом поле, И Ахилл не пьет, не ест, И пока ломает руки, Щит кует ему Гефест. Равнодушно пьют герои Хмель времен и хмель могил, Мчит вокруг горящей Трои Тело Гектора Ахилл. Пожалел Ахилл Приама, И несет старик Приам Мимо дома, мимо храма Жертву мстительным богам. Не Ахилл разрушит Трою, И его лучистый щит Справедливою рукою Новый мститель сокрушит. И еще на город ляжет Семь пластов сухой земли, И стоит Ахилл по плечи В щебне, прахе и золе. Так не дай пролить мне крови, Чистой, грешной, дорогой, Чтобы клейкой красной глины В смертный час не мять рукой.

 

Поздняя зрелость

*

Не для того ли мне поздняя зрелость, Чтобы, за сердце схватившись, оплакать Каждого слова сентябрьскую спелость, Яблока тяжесть, шиповника мякоть, Над лесосекой тянувшийся порох, Сухость брусничной поляны, и ради Правды – вернуться к стихам, от которых Только помарки остались в тетради. Все, что собрали, сложили в корзины, И на мосту прогремела телега. Дай мне еще наклониться с вершины, Дай удержаться до первого снега.

 

«О, только бы привстать, опомниться, очнуться…»

*

О, только бы привстать, опомниться, очнуться И в самый трудный час благословить труды, Вспоившие луга, вскормившие сады, В последний раз глотнуть из выгнутого блюдца Листа ворсистого хрустальный мозг воды. Дай каплю мне одну, моя трава земная, Дай клятву мне взамен – принять в наследство речь, Гортанью разрастись и крови не беречь, Не помнить обо мне и, мой словарь ломая, Свой пересохший рот моим огнем обжечь.

 

До стихов

*

Когда, еще спросонок, тело Мне душу жгло, и предо мной Огнем вперед судьба летела Неопалимой купиной, — Свистели флейты ниоткуда, Кричали у меня в ушах Фанфары, и земного чуда Ходила сетка на смычках, И в каждом цвете, в каждом тоне Из тысяч радуг и ладов Окрестный мир стоял в короне Своих морей и городов. И странно: от всего живого Я принял только свет и звук, — Еще грядущее ни слова Не заронило в этот круг…

 

Жизнь, жизнь

*

 

I. «Предчувствиям не верю и примет…»

Предчувствиям не верю и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком.

 

II. «Живите в доме – и не рухнет дом…»

Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети И жены ваши за одним столом, — А стол один и прадеду и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Я каждый день минувшего, как крепью, Ключицами своими подпирал, Измерил время землемерной цепью И сквозь него прошел, как сквозь Урал.

 

III. «Я век себе по росту подбирал…»

Я век себе по росту подбирал. Мы шли на юг, держали пыль над степью; Бурьян чадил; кузнечик баловал, Подковы трогал усом, и пророчил, И гибелью грозил мне, как монах. Судьбу свою к седлу я приторочил; Я и сейчас, в грядущих временах, Как мальчик, привстаю на стременах. Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б ее летучая игла Меня, как нить, по свету не вела.

 

Ночь под первое июня

*

Пока еще последние колена Последних соловьев не отгремели И смутно брезжит у твоей постели Боярышника розовая пена, Пока ложится железнодорожный Мост, как самоубийца, под колеса И жизнь моя над черной рябью плеса Летит стремглав дорогой непроложной, Спи, как на сцене, на своей поляне, Спи, – эта ночь твоей любви короче, — Спи в сказке для детей, в ячейке ночи, Без имени в лесу воспоминаний. Так вот когда я стал самим собою, И что ни день – мне новый день дороже, Но что ни ночь – пристрастнее и строже Мой суд нетерпеливый над судьбою…

 

Явь и речь

*

Как зрение – сетчатке, голос – горлу, Число – рассудку, ранний трепет – сердцу, Я клятву дал вернуть мое искусство Его животворящему началу. Я гнул его, как лук, я тетивой Душил его – и клятвой пренебрег. Не я словарь по слову составлял, А он меня творил из красной глины; Не я пять чувств, как пятерню Фома, Вложил в зияющую рану мира, А рана мира облегла меня, И жизнь жива помимо нашей воли. Зачем учил я посох прямизне, Лук – кривизне и птицу – птичьей роще? Две кисти рук, вы на одной струне, О, явь и речь, зрачки расширьте мне, И причастите вашей царской мощи, И дайте мне остаться в стороне Свидетелем свободного полета Воздвигнутого чудом корабля, О, два крыла, две лопасти оплота, Надежного, как воздух и земля!

 

Новогодняя ночь

*

Я не буду спать Ночью новогодней, Новую тетрадь Я начну сегодня. Ради смысла дат И преображенья С головы до пят В плоть стихотворенья — Год переберу, Месяцы по строчке Передам перу До последней точки. Где оно – во мне Или за дверями, В яви или сне За семью морями, В пляске по снегам Белой круговерти, — Я не знаю сам, В чем мое бессмертье, Но из декабря Брошусь к вам, живущим Вне календаря, Наравне с грядущим. О, когда бы рук Мне достало на год Кончить новый круг! Строчки сами лягут…

 

Памяти А. А. Ахматовой

*

Все без нее не так. Приоткрывая, Откладываю в сторону тетрадь, И некому стихи мне прочитать; И рукопись похожа беловая На черновик. И первые ручьи Подтачивают снежный пласт, который Следы ее внимательного взора В начале марта затаил. Ничьи Теперь ее портреты: горбоносый Антиохийский профиль. Горький рот Среди живых подобий не найдет И не ответит больше на вопросы Полуулыбкой, для которой нет Ни зеркала земного, ни сравнений. Туман сквозит. Ни отзвука, ни тени, И смутно льется белый ровный свет.

 

«Я по каменной книге учу вневреме́нный язык…»

*

Я по каменной книге учу вневреме́нный язык, Меж двумя жерновами плыву, как зерно в камневерти, И уже я по горло в двухмерную плоскость проник, Мне хребет размололо на мельнице жизни и смерти. Что мне делать, о посох Исайи, с твоей прямизной? Тоньше волоса пленка без времени, верха и низа. А в пустыне народ на камнях собирался, и в зной Кожу мне холодила рогожная царская риза.

 

«Тогда еще не воевали с Германией…»

*

Тогда еще не воевали с Германией, Тринадцатый год был еще в середине, Неведеньем в доме болели, как манией, Как жаждой три пальмы в песчаной пустыне. У матери пахло спиртовкой, фиалкой, Лиловой накидкой в шкафу, на распялке; Все детство мое, по-блаженному жалкое, В горящей спиртовке и пармской фиалке. Зато у отца, как в Сибири у ссыльного, Был плед Гарибальди и Герцен под локтем. Ванилью тянуло от города пыльного, От пригорода – конским потом и дегтем. Казалось, что этого дома хозяева Навечно в своей довоенной Европе, Что не было, нет и не будет Сараева, И где они, эти мазурские топи?..

 

«Когда вступают в спор природа и словарь…»

*

Когда вступают в спор природа и словарь И слово силится отвлечься от явлений, Как слепок от лица, как цвет от светотени, — Я нищий или царь? Коса или косарь? Но миру своему я не дарил имен: Адам косил камыш, а я плету корзину. Коса, косарь и царь, я нищ наполовину, От самого себя еще не отделен.

 

Ночная бабочка «Мертвая голова»

*

Ходит Пиковая дама, Палец с головой Адама, Вверх и вниз под потолком, Стекол кожу неживую, Будто рану ножевую, Метит белым сквозняком. Треплет свечку, морщит пламя Знамя ночи вкось углами, Соглядай, часовой, Жироватый, суховатый… – Чур, щеки не припечатай, Чур, не трогать, я живой! Ночью все мы – на чужбине Под воронкой черно-синей, В царстве чуждых душ и тел, Днем – в родительском гнездовье Душным потом, красной кровью Ограничим свой предел.

 

«Третьи сутки дождь идет…»

*

Третьи сутки дождь идет, Ковыряет серый лед И вороне на березе Моет клюв и перья мнет (Дождь пройдет).               Недаром к прозе (Все проходит)                сердце льнет, К бедной прозе на березе, На реке и за рекой (Чуть не плача),               к бедной прозе На бумаге под рукой.

 

«Я в детстве заболел…»

*

              Я в детстве заболел От голода и страха. Корку с губ Сдерну – и губы облизну; запомнил Прохладный и солоноватый вкус. А все иду, а все иду, иду, Сижу на лестнице в парадном, греюсь, Иду себе в бреду, как под дуду За крысоловом в реку, сяду – греюсь На лестнице; и так знобит и эдак. А мать стоит, рукою манит, будто Невдалеке, а подойти нельзя: Чуть подойду – стоит в семи шагах, Рукою манит; подойду – стоит В семи шагах, рукою манит.                      Жарко Мне стало, расстегнул я ворот, лег, — Тут затрубили трубы, свет по векам Ударил, кони поскакали, мать Над мостовой летит, рукою манит — И улетела…               И теперь мне снится Под яблонями белая больница, И белая под горлом простыня, И белый доктор смотрит на меня, И белая в ногах стоит сестрица И крыльями поводит. И остались. А мать пришла, рукою поманила — И улетела…

 

Зима в детстве

*

 

I. «В желтой траве отплясали кузнечики…»

В желтой траве отплясали кузнечики, Мальчику на́ зиму кутают плечики, Рамы вставляют, летает снежок, Дунула вьюга в почтовый рожок. А за воротами шаркают пильщики, И ножи-ножницы точат точильщики, Сани скрипят, и снуют бубенцы, И по железу стучат кузнецы.

 

II. Мерещится веялка

А в доме у Тарковских Полным-полно приезжих, Гремят посудой, спорят, Не разбирают елки, И сыплются иголки В зеркальные скорлупки, Пол серебром посолен, А самый младший болен. На лбу компресс, на горле Компресс. Идут со свечкой. Малиной напоили? Малиной напоили. В углу зажгли лампадку, И веялку приносят, И ставят на площадку, И крутят рукоятку, И сыплются обрезки — Жестянки и железки. Вставай, пойдем по краю, Я все тебе прощаю. То по́д гору, то в гору Пойдем в другую пору По зимнему простору, Малиновому снегу.

 

Вторая ода

*

Подложи мне под голову руку И восставь меня, как до зари Подымала на счастье и муку, И опять к высоте привари, Чтобы пламя твое ледяное Синей солью стекало со лба И внизу, как с горы, предо мною Шевелились леса и хлеба, Чтобы кровь из-под стоп, как с предгорий, Жарким деревом вниз головой, Каждой веткой ударилась в море И несла корабли по кривой. Чтобы вызов твой ранний сначала Прозвучал и в горах не затих. Ты в созвездья других превращала. Я и сам из преданий твоих.

 

Ласточки

*

Летайте, ласточки, но в клювы не берите Ни пилки, ни сверла, не делайте открытий, Не подражайте нам; довольно и того, Что вы по-варварски свободно говорите, Что зоркие зрачки в почетной вашей свите И первой зелени святое торжество. Я в Грузии бывал, входил и я когда-то По щебню и траве в пустынный храм Баграта — В кувшин расколотый, и над жерлом его Висела ваша сеть. И Симон Чиковани (А я любил его, и мне он был как брат) Сказал, что на земле пред вами виноват — Забыл стихи сложить о легком вашем стане, Что в детстве здесь играл, что, может быть, Баграт И сам с ума сходил от ваших восклицаний. Я вместо Симона хвалу вам воздаю. Не подражайте нам, но только в том краю, Где Симон спит в земле, вы спойте, как в дурмане, На языке своем одну строку мою.

 

«И я ниоткуда…»

*

И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть, Державу природы Я должен рассечь На песню и воды, На сушу и речь. И, хлеба земного Отведав, прийти В свечении слова К началу пути. Я сын твой, отрада Твоя, Авраам, И жертвы не надо Моим временам, А сколько мне в чаше Обид и труда… И после сладчайшей Из чаш —               никуда?

 

Дом без жильцов

*

Дом без жильцов заснул и снов не видит, Его душа, безгрешна и пуста, В себя глядит закрытыми глазами, Но самое себя не сознает И дико вскидывается, когда Из крана бульба шлепнется на кухне. Водопровод молчит, и телефон Молчит.               Ну что же, спи спокойно, дом, Спи, кубатура-сирота! Вернутся Твои жильцы, и время в чем попало — В больших кувшинах, в синих ведрах, в банках Из-под компота – принесут, и окна Отворят, и продуют сквозняком. Часы стояли? Шли часы? Стояли. Вот мы и дома. Просыпайся, дом!

 

Первая гроза

*

Лиловая в Крыму и белая в Париже, В Москве моя весна скромней и сердцу ближе, Как девочка в слезах. А вор в дождевике Под дождь – из булочной с бумажкой в кулаке, Но там, где туфелькой скользнула изумрудной, Беречься ни к чему и плакать безрассудно. По лужам облака проходят косяком, Павлиньи радуги плывут под каблуком, И девочка бежит по гребню светотени (А это жизнь моя) в зеленом по колени, Авоськой машучи, по лестнице винтом, И город весь внизу, и гром – за нею в дом…

 

«Стихи попадают в печать…»

*

Стихи попадают в печать, И в точках, расставленных с толком, Себя невозможно признать Бессонниц моих кривотолкам. И это не книга моя, А в дальней дороге без весел Идет по стремнине ладья, Что сам я у пристани бросил. И нет ей опоры верней, Чем дружбы неведомой плечи. Минувшее ваше, как свечи, До встречи погашено в ней.

 

«Вот и лето прошло…»

*

Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало. Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло, Только этого мало. Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Все горело светло, Только этого мало. Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала, Мне и вправду везло. Только этого мало. Листьев не обожгло, Веток не обломало… День промыт, как стекло, Только этого мало.

 

«Мне бы только теперь до конца не раскрыться…»

*

Мне бы только теперь до конца не раскрыться, Не раздать бы всего, что напела мне птица, Белый день наболтал, наморгала звезда, Намигала вода, накислила кислица. На прожиток оставить себе навсегда Крепкий шарик в крови, полный света и чуда, А уж если дороги не будет назад, Так втянуться в него и не выйти оттуда, И – в аорту, неведомо чью, наугад.

 

«Мамка птичья и стрекозья…»

*

Мамка птичья и стрекозья, Помутнела синева, Душным воздухом предгрозья Дышит жухлая трава. По деревне ходит Каин, Стекла бьет и на расчет, Как работника хозяин, Брата младшего зовет. Духоту сшибает холод, По пшенице пляшет град. Видно, мир и вправду молод, Авель вправду виноват. Я гляжу из-под ладони На тебя, судьба моя, Не готовый к обороне, Будто в Книге Бытия.

 

«Пляшет перед звездами звезда…»

*

Пляшет перед звездами звезда, Пляшет колокольчиком вода, Пляшет шмель и в дудочку дудит, Пляшет перед скинией Давид. Плачет птица об одном крыле, Плачет погорелец на золе, Плачет мать над люлькою пустой, Плачет крепкий камень под пятой.

«Пляшет перед звездами звезда…» Автограф поэта

 

«Во вселенной наш разум счастливый…»

*

Во вселенной наш разум счастливый Ненадежное строит жилье, Люди, звезды и ангелы живы Шаровым натяженьем ее. Мы еще не зачали ребенка, А уже у него под ногой Никуда выгибается пленка На орбите его круговой.

 

«Наша кровь не ревнует по дому…»

*

Наша кровь не ревнует по дому, Но зияет в грядущем пробел, Потому что земное земному На земле полагает предел. Обезумевшей матери снится Верещанье четверки коней, Фаэтон, и его колесница, И багровые кубы камней.

 

«На пространство и время ладони…»

*

На пространство и время ладони Мы наложим еще с высоты, Но поймем, что в державной короне Драгоценней звезда нищеты, Нищеты, и тщеты, и заботы О нерадостном хлебе своем, И с чужими созвездьями счеты На земле материнской сведем.

 

«Струнам счет ведут на лире…»

*

Струнам счет ведут на лире Наши древние права, И всего дороже в мире Птицы, звезды и трава. До заката всем народом Лепят ласточки дворец, Перед солнечным восходом Наклоняет лук Стрелец, И в кувшинчик из живого Персефонина крыла Вынуть хлебец свой медовый Опускается пчела. Потаенный ларь природы Отмыкает нищий царь И крадет залог свободы Летних месяцев букварь. Дышит мята в каждом слове, И от головы до пят Шарики зеленой крови В капиллярах шебуршат.

 

Приазовье

*

На полустанке я вышел. Чугун отдыхал В крупных шарах маслянистого пара. Он был Царь ассирийский в клубящихся гроздьях кудрей. Степь отворилась, и в степь как воронкой ветров Душу втянуло мою. И уже за спиной Не было мазанок; лунные башни вокруг Зыблились и утверждались до края земли, Ночь разворачивала из проема в проем Твердое, плотно укатанное полотно. Юность моя отошла от меня, и мешок Сгорбил мне плечи. Ремни развязал я, и хлеб Солью посыпал, и степь накормил, а седьмой Долей насытил свою терпеливую плоть. Спал я, пока в изголовье моем остывал Пепел царей и рабов, и стояла в ногах Полная чаша свинцовой азовской слезы. Снилось мне все, что случится в грядущем со мной. Утром очнулся и землю землею назвал, Зною подставил еще неокрепшую грудь.

 

Памяти А. А. Ахматовой

*

 

I. «Стелил я снежную постель…»

Стелил я снежную постель, Луга и рощи обезглавил, К твоим ногам прильнуть заставил Сладчайший лавр, горчайший хмель. Но марта не сменил апрель На страже росписей и правил. Я памятник тебе поставил На самой слезной из земель. Под небом северным стою Пред белой, бедной, непокорной Твоею высотою горной И сам себя не узнаю, Один, один в рубахе черной В твоем грядущем, как в раю.

 

II. «Когда у Николы Морского…»

Когда у Николы Морского Лежала в цветах нищета, Смиренное чуждое слово Светилось темно и сурово На воске державного рта. Но смысл его был непонятен, А если понять – не сберечь, И был он, как небыль, невнятен И разве что – в трепете пятен Вокруг оплывающих свеч. И тень бездомовной гордыни По черному Невскому льду, По снежной Балтийской пустыне И по Адриатике синей Летела у всех на виду.

 

III. «Домой, домой, домой…»

Домой, домой, домой, Под сосны в Комарове… О, смертный ангел мой С венками в изголовье, В косынке кружевной, С крылами наготове! Как для деревьев снег, Так для земли не бремя Открытый твой ковчег, Плывущий перед всеми В твой двадцать первый век, Из времени во время. Последний луч несла Зима над головою, Как первый взмах крыла Из-под карельской хвои, И звезды ночь зажгла Над снежной синевою. И мы тебе всю ночь Бессмертье обещали, Просили нам помочь Покинуть дом печали, Всю ночь, всю ночь, всю ночь. И снова ночь в начале.

 

IV. «По льду́, по снегу́, по жасмину…»

По́ льду, по́ снегу, по жасмину, На ладони, снега бледней, Унесла в свою домовину Половину души, половину Лучшей песни, спетой о ней. Похвалам земным не доверясь, Довершив земной полукруг, Полупризнанная, как ересь, Через полог морозный, через Вихри света —               смотрит на юг. Что же видят незримые взоры Недоверчивых светлых глаз? Раздвигающиеся створы Верст и зим иль костер, который Заключает в объятья нас?

 

V. «Белые сосны…»

Белые сосны               поют: – Аминь! —               Мой голубь – твоя рука.               Горек мой хлеб,               мой голос – полынь,               дорога моя горька. В горле стоит               небесная синь —               твои ледяные А:               имя твое —               Ангел и Ханаан,               ты отъединена, Ты отчуждена,               пустыня пустынь,               пир, помянутый в пост,               за́ семь столетий               дошедший до глаз               фосфор последних звезд.

 

VI. «И эту тень я проводил в дорогу…»

И эту тень я проводил в дорогу Последнюю – к последнему порогу, И два крыла у тени за спиной, Как два луча, померкли понемногу. И год прошел по кругу стороной. Зима трубит из просеки лесной. Нестройным звоном отвечает рогу Карельских сосен морок слюдяной. Что, если память вне земных условий Бессильна день восстановить в ночи? Что, если тень, покинув землю, в слове Не пьет бессмертья?               Сердце, замолчи, Не лги, глотни еще немного крови, Благослови рассветные лучи.

 

Эребуни

*

Они хотели всем народом Распад могильный обмануть И араратским кислородом Продуть холма сухую грудь. Под спудом бусина синела, И в черноте черным-черно Чернело и окаменело В кувшине царское зерно. Кремля скалистые основы Уже до пят оголены. И в струнку стал кирпич сырцовый Подштукатуренной стены. А ласточки свой посвист длинный Натягивают на лету На подновленные руины Во всю их ширь и пустоту. Им только бы земля пестрела В последних числах ноября, И нет им никакого дела До пририсованного тела Давно истлевшего царя.

 

«Как сорок лет тому назад…»

*

Как сорок лет тому назад, Сердцебиение при звуке Шагов, и дом с окошком в сад, Свеча и близорукий взгляд, Не требующий ни поруки, Ни клятвы. В городе звонят. Светает. Дождь идет, и темный, Намокший дикий виноград К стене прижался, как бездомный, Как сорок лет тому назад.

 

«Как сорок лет тому назад…»

*

Как сорок лет тому назад Я вымок под дождем, я что-то Забыл, мне что-то говорят, Я виноват, тебя простят, И поезд в десять пятьдесят Выходит из-за поворота. В одиннадцать конец всему, Что будет сорок лет в грядущем Тянуться поездом идущим И окнами мелькать в дыму, Всему, что ты без слов сказала, Когда уже пошел состав. И чья-то юность, у вокзала От провожающих отстав, Домой по лужам как попало Плетется, прикусив рукав.

 

«Хвала измерившим высоты…»

*

Хвала измерившим высоты Небесных звезд и гор земных Глазам – за свет и слезы их! Рукам, уставшим от работы, За то, что ты, как два крыла, Руками их не отвела! Гортани и губам хвала За то, что трудно мне поется, Что голос мой и глух и груб, Когда из глубины колодца Наружу белый голубь рвется И разбивает грудь о сруб! Не белый голубь – только имя, Живому слуху чуждый лад, Звучащий крыльями твоими, Как сорок лет тому назад.

 

«Когда под соснами, как подневольный раб…»

*

Когда под соснами, как подневольный раб, Моя душа несла истерзанное тело, Еще навстречу мне земля стремглав летела И птицы прядали, заслышав конский храп. Иголки черные, и сосен чешуя, И брызжет из-под ног багровая брусника, И веки пальцами я раздираю дико, И тело хочет жить, и разве это – я? И разве это я ищу сгоревшим ртом Колен сухих корней, и как во время о́но, Земля глотает кровь, и сестры Фаэтона Преображаются и плачут янтарем.

 

Манекен

*

В мастерской живописца сидит манекен Деревянный, суставчатый, весь на шарнирах, Откровенный как правда, в зияющих дырах На местах сочленений локтей и колен. Пахнет пылью и тленом, пахнёт скипидаром, Живописец уже натянул полотно. Кем ты станешь, натурщик? Не все ли равно, Если ты неживой и позируешь даром. Ах, не все ли равно. Подмалевок лилов, Черный контур клубится под кистью шершавой. Кисть в союзе с кредитками, краска со славой. Нет для смежных искусств у поэзии слов. Кто хозяин твой? Гений? Бездарность? Халтурщик? Я молве-клеветнице его не предам, Потому что из глины был создан Адам. Ты – подобье Адама, бесплатный натурщик. Кто я сам, если плачут и ходят окрест На шарнирах и в дырах пространство и время, Многозвездный венец возлагают на темя И на слабые плечи пророческий крест?

 

Засуха

*

Земля зачерствела, как губы, Обметанные сыпняком, И засухи дымные трубы Беззвучно гудели кругом, И высохло русло речное, Вода из колодцев ушла. Навечно осталась от зноя В крови ледяная игла. Качается узкою лодкой И целится в сердце мое, Но, видно, дороги короткой Не может найти острие. Есть в круге грядущего мира Для засухи этой приют, Где души скитаются сиро И ложной надеждой живут.

 

«Мне другие мерещатся тени…»

*

Мне другие мерещатся тени, Мне другая поет нищета. Переплетчик забыл о шагрени, И красильщик не красит холста, И кузнечная музыка счетом На три четверти в три молотка Не проявится за поворотом Перед выездом из городка. За коклюшки свои кружевница Под окном не садится с утра, И лудильщик, цыганская птица, Не чадит кислотой у костра, Златобит молоток свой забросил, Златошвейная кончилась нить. Наблюдать умиранье ремесел Все равно, что себя хоронить. И уже электронная лира От своих программистов тайком Сочиняет стихи Кантемира, Чтобы собственным кончить стихом.

 

Зима в лесу

*

Свободы нет в природе, Ее соблазн исчез, Не надо на свободе Смущать ноябрьский лес. Застыли в смертном сраме Над собственной листвой Осины вверх ногами И в землю головой. В рубахе погорельца Идет мороз-Кащей, Прищелкивая тельца Опавших желудей. А дуб в кафтане рваном Стоит, на смерть готов, Как перед Иоанном Боярин Колычев. Прощай, велколепье Багряного плаща! Кленовое отрепье Слетело, трепеща, В кувшине кислорода Истлело на весу… Какая там свобода, Когда зима в лесу.

 

«Красный фонарик стоит на снегу…»

*

Красный фонарик стоит на снегу. Что-то я вспомнить его не могу. Может быть, это листок-сирота, Может быть, это обрывок бинта, Может быть, это на снежную ширь Вышел кружить красногрудый снегирь, Может быть, это морочит меня Дымный закат окаянного дня.

 

Мартовский снег

*

По такому белому снегу Белый ангел альфу-омегу Мог бы крыльями написать И лебяжью смертную негу Ниспослать мне как благодать. Но и в этом снежном застое Еле слышно о непокое Сосны черные говорят: Накипает под их корою Сумасшедший слезный разлад. Верхней ветви – семь верст до неба, Нищей птице – ни крошки хлеба, Сердцу – будто игла насквозь: Велика ли его потреба, Лишь бы небо впору пришлось. А по тем снегам из-за лога Наплывает гулом тревога, И чужда себе, предо мной Жизнь земная, моя дорога Бредит под своей сединой.

 

«И это снилось мне, и это снится мне…»

*

И это снилось мне, и это снится мне, И это мне еще когда-нибудь приснится, И повторится все, и все довоплотится, И вам приснитсся все, что видел я во сне. Там, в стороне от нас, от мира в стороне Волна идет вослед волне о берег биться, А на волне звезда, и человек, и птица, И явь, и сны, и смерть – волна вослед волне. Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду, Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду Один, как сирота, я сам себя кладу, Один, среди зеркал – в ограде отражений Морей и городов, лучащихся в чаду. И мать в слезах берет ребенка на колени.

 

«Я тень из тех теней, которые, однажды…»

*

Я тень из тех теней, которые, однажды Испив земной воды, не утолили жажды И возвращаются на свой кремнистый путь, Смущая сны живых, живой воды глотнуть. Как первая ладья из чрева океана, Как жертвенный кувшин выходит из кургана, Так я по лестнице взойду на ту ступень, Где будет ждать меня твоя живая тень. А если это ложь, а если это сказка, И если не лицо, а гипсовая маска Глядит из-под земли на каждого из нас Камнями жесткими своих бесслезных глаз?..

 

«С безымянного пальца кольцо…»

*

С безымянного пальца кольцо В третий раз поневоле скатилось, Из-под каменной маски светилось Искаженное горем лицо. Никому, никогда, ни при ком Ни слезы, средь людей как в пустыне, Одержимая вдовьей гордыней, Одиночества смертным грехом. Но стоит над могильным холмом Выше облака снежной колонной Царский голос ее, просветленный Одиночества смертным грехом. Отпусти же и мне этот грех. Отпусти, как тебе отпустили. Снег лежит у тебя на могиле. Снег слетает на землю при всех.

 

«В пятнах света, в путанице линий…»

*

В пятнах света, в путанице линий Я себя нашел, как брата брат: Шмель пирует в самой сердцевине Розы четырех координат. Я не знаю, кто я и откуда, Где зачат – в аду или в раю, Знаю только, что за это чудо Я свое бессмертье отдаю. Ничего не помнит об отчизне, Лепестки вселенной вороша, Пятая координата жизни — Самосознающая душа.

 

«Тот жил и умер, та жила…»

*

Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла. Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла. Поверх земли мятутся тени Сошедших в землю поколений; Им не уйти бы никуда Из наших рук от самосуда, Когда б такого же суда Не ждали мы невесть откуда.

 

Феофан Грек

*

Когда я видел воплощенный гул, И меловые крылья оживали, Открылось мне: я жизнь перешагнул, А подвиг мой еще на перевале. Мне до́лжно завещание могил, Зияющих, как ножевая рана, Свести к библейской резкости белил И подмастерьем стать у Феофана. Я по когтям узнал его: он лев, Он кость от кости собственной пустыни, И жажду я, и вижу сны, истлев На раскаленных углях благостыни. Я шесть веков дышу его огнем И ревностью шести веков изранен. – Придешь ли, милосердный самарянин, Повить меня твоим прохладным льном?

 

Жили-были

*

Вся Россия голодала, Чуть жила на холоду, Граммофоны, одеяла, Стулья, шапки, что попало На пшено и соль меняла В девятнадцатом году. Брата старшего убили, И отец уже ослеп, Все имущество спустили, Жили, как в пустой могиле, Жили-были, воду пили И пекли крапивный хлеб. Мать согнулась, постарела, Поседела в сорок лет И на худенькое тело Рвань по-нищенски надела; Ляжет спать – я то и дело: Дышит мама или нет? Гости что-то стали редки В девятнадцатом году. Сердобольные соседки Тоже, будто птицы в клетке На своей засохшей ветке, Жили у себя в аду. Но картошки гниловатой Нам соседка принесла И сказала:               – Как богато Жили нищие когда-то. Бог Россию виноватой Счел за Гришкины дела. Вечер был. Сказала:               – Ешьте! — Подала лепешки мать. Муза в розовой одежде, Не являвшаяся прежде, Вдруг предстала мне в надежде Не давать ночами спать. Первое стихотворенье Сочинял я, как в бреду: «Из картошки в воскресенье Мама испекла печенье!» Так познал я вдохновенье В девятнадцатом году.

 

Пушкинские эпиграфы

*

 

I. «Почему, скажи, сестрица…»

Почему, скажи, сестрица, Не из Божьего ковша, А из нашего напиться Захотела ты, душа? Человеческое тело Ненадежное жилье, Ты влетела слишком смело В сердце тесное мое. Тело может истомиться, Яду невзначай глотнуть, И потянешься, как птица, От меня в обратный путь. Но когда ты отзывалась На призывы бытия, Непосильной мне казалась Ноша бедная моя, — Может быть, и так случится, Что, закончив перелет, Будешь биться, биться, биться — И не отомкнут ворот. Пой о том, как ты земную Боль, и соль, и желчь пила, Как входила в плоть живую Смертоносная игла, Пой, бродяжка, пой, синица, Для которой корма нет, Пой, как саваном ложится Снег на яблоневый цвет, Как возвысилась пшеница, Да побил пшеницу град… Пой, хоть время прекратится, Пой, на то ты и певица, Пой, душа, тебя простят.

 

II. «Как тот Кавказский Пленник в яме…»

Как тот Кавказский Пленник в яме, Из глины нищеты моей И я неловкими руками Лепил свистульки для детей. Не испытав закала в печке, Должно быть, вскоре на куски Ломались козлики, овечки, Верблюдики и петушки. Бросали дети мне объедки, Искусство жалкое ценя, И в яму, как на зверя в клетке, Смотрели сверху на меня. Приспав сердечную тревогу, Я забывал, что пела мать, И научился понемногу Мне чуждый лепет понимать. Я смутно жил, но во спасенье Души, изнывшей в полусне, Как мимолетное виденье, Опять явилась муза мне, И лестницу мне опустила, И вывела на белый свет, И леность сердца мне простила, Пусть хоть теперь, на склоне лет.

 

III. «Разобрал головоломку…»

Разобрал головоломку — Не могу ее сложить. Подскажи хоть ты потомку Как на свете надо жить — Ради неба или ради Хлеба и тщеты земной, Ради сказанных в тетради Слов идущему за мной? Под окном – река забвенья, Испарения болот. Хмель чужого поколенья И тревожит, и влечет. Я кричу, а он не слышит, Жжет свечу до бела дня, Будто мне в ответ он пишет: «Что тревожишь ты меня?» Я не сто́ю ни полслова Из его черновика, Что ни слово – для другого, Через годы и века. Боже правый, неужели Вслед за ним пройду и я В жизнь из жизни мимо цели, Мимо смысла бытия?

 

IV. «В магазине меня обсчитали…»

В магазине меня обсчитали: Мой целковый кассирше нужней. Но каких несравнимых печалей Ни дарили мне в жизни моей: В снежном, полном веселости мире, Где алмазная светится высь, Прямо в грудь мне стреляли, как в тире, За душой, как за призом, гнались; Хорошо мне изранили тело И не взяли за то ни копья, Безвозмездно мне сердце изъела Драгоценная ревность моя; Клевета расстилала мне сети, Голубевшие, как бирюза, Наилучшие люди на свете С царской щедростью лгали в глаза. Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы Мне в моих сундуках не беречь. Не гадал мой даритель лукавый, Что вручил мне с подарками право На прямую свободную речь.

 

«Где целовали степь курганы…»

*

Где целовали степь курганы Лицом в траву, как горбуны, Где дробно били в барабаны И пыль клубили табуны, Где на рогах волы качали Степное солнце чумака, Где горькой патокой печали Чадил костер из кизяка, Где спали каменные бабы В календаре былых времен И по ночам сходились жабы К ногам их плоским на поклон, Там пробирался я к Азову: Подставил грудь под суховей, Босой, пошел на юг по зову Судьбы скитальческой своей, Топтал чабрец родного края И ночевал – не помню, где, Я жил, невольно подражая Григорию Сковороде, Я грыз его благословенный, Священный, каменный сухарь, Но по лицу моей вселенной Он до меня прошел, как царь; Пред ним прельстительные сети Меняли тщетно цвет на цвет. А я любил ячейки эти, Мне и теперь свободы нет. Не надивуюсь я величью Счастливых помыслов его. Но подари мне песню птичью И степь – не знаю для чего. Не для того ли, чтоб оттуда В свой час при свете поздних звезд, Благословив земное чудо, Вернуться на родной погост?

 

Григорий Сковорода

*

Не искал ни жилища, ни пищи, В ссоре с кривдой и с миром не в мире, Самый косноязычный и нищий Изо всех государей Псалтыри. Жил в сродстве горделивый смиренник С древней книгою книг, ибо это Правдолюбия истинный ценник И душа сотворенного света. Есть в природе притин своеволью: Степь течет оксамитом под ноги, Присыпает сивашскою солью Черствый хлеб на чумацкой дороге, Птицы молятся, верные вере, Тихо светят речистые речки. Домовитые малые звери По-над норами встали, как свечки. Но и сквозь обольщения мира, Из-за литер его Алфавита [13] Брезжит небо синее сапфира, Крыльям разума настежь открыто.

 

«Душу, вспыхнувшую на лету…»

*

Душу, вспыхнувшую на лету, Не увидели в комнате белой, Где в перстах милосердных колдуний Нежно теплилось детское тело. Дождь по саду прошел накануне, И просохнуть земля не успела; Столько было сирени в июне, Что сияние мира синело. И в июле, и в августе было Столько света в трех окнах, и цвета Столько в небо фонтанами било До конца первозданного лета, Что судьба моя и за могилой Днем творенья, как почва, прогрета.

 

«Просыпается тело…»

*

Просыпается тело, Напрягается слух. Ночь дошла до предела, Крикнул третий петух. Сел старик на кровати, Заскрипела кровать. Было так при Пилате. Что теперь вспоминать. И какая досада Сердце точит с утра? И на что это надо — Горевать за Петра? Кто всего мне дороже, Всех желаннее мне? В эту ночь – от кого же Я отрекся во сне? Крик идет петушиный В первой утренней мгле Через горы-долины По широкой земле.

 

«Был домик в три оконца…»

*

Был домик в три оконца В такой окрашен цвет, Что даже в спектре солнца Такого цвета нет. Он был еще спектральней, Зеленый до того, Что я в окошко спальни Молился на него. Я верил, что из рая, Как самый лучший сон, Оттенка не меняя, Переместился он. Поныне домик чудный, Чудесный и чудной, Зеленый, изумрудный, Стоит передо мной. И ставни затворяли, Но иногда и днем На чем-то в нем играли И что-то пели в нем, А ночью на крылечке Прощались, и впотьмах Затепливали свечки В бумажных фонарях.

 

«Еще в ушах стоит и гром и звон…»

*

Еще в ушах стоит и гром и звон: У, как трезвонил вагоновожатый! Туда ходил трамвай, и там была Неспешная и мелкая река — Вся в камыше и ряске.               Я и Валя Сидим верхом на пушках у ворот В Казенный сад, где двухсотлетний дуб, Мороженщики, будка с лимонадом И в синей раковине музыканты. Июнь сияет над Казенным садом. Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта Свистит, но слышно, как из-под подушки: В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты И в четверть сна, в одну восьмую жизни. Мы оба        (в летних шляпах на резинке, в сандалиях, в матросках с якорями) Еще не знаем, кто из нас в живых Останется, кого из нас убьют, О судьбах наших нет еще и речи, Нас дома ждет парное молоко. И бабочки садятся нам на плечи, И ласточки летают высоко.

 

«Ночью медленно время идет…»

*

Ночью медленно время идет. Завершается год високосный. Чуют жилами старые сосны Вешних смол коченеющий лед. Хватит мне повседневных забот, А другого мне счастья не надо. Я-то знаю: и там, за оградой, Чей-нибудь завершается год. Знаю: новая роща встает Там, где сосны кончаются наши. Тяжелы черно-белые чаши, Чуют жилами срок и черед.

 

«А все-таки я не истец…»

*

А все-таки я не истец, Меня и на земле кормили: – Налей ему прокисших щец, Остатки на помойку вылей. Всему свой срок и свой конец, А все-таки меня любили: Одна: – Прощай! – и под венец, Другая крепко спит в могиле. А третья у чужих сердец По малой капле слез и смеха Берет и складывает эхо, И я должник, а не истец.

 

Бобыль

*

Двор заполонила сорная, Безнадзорная, узорная, Подзаборная трава, Дышит мятой и паслёном, Шелком шитые зеленым Простирает рукава. На дворе трава некошена, С похорон гостей не прошено, И бобыль один в избе Под окошком с крестовиной, Заплетенным паутиной, Спит с цигаркой на губе, Видит сон про птицу райскую, Про свою вину хозяйскую Перед Богом и женой, Про невзбитую подушку, Непочатую чекушку И про тот платок цветной.

 

«Влажной землей из окна потянуло…»

*

Влажной землей из окна потянуло, Уксусной прелью хмельнее вина; Мать подошла и в окно заглянула, И потянуло землей из окна. – В зимней истоме у матери в доме Спи, как ржаное зерно в черноземе, И не заботься о смертном конце. – Без сновидений, как Лазарь во гробе, Спи до весны в материнской утробе, Выйдешь из гроба в зеленом венце.

 

«Меркнет зрение – сила моя…»

*

Меркнет зрение – сила моя, Два незримых алмазных копья; Глохнет слух, полный давнего грома И дыхания отчего дома; Жестких мышц ослабели узлы, Как на пашне седые волы; И не светятся больше ночами Два крыла у меня за плечами. Я свеча, я сгорел на пиру. Соберите мой воск поутру, И подскажет вам эта страница, Как вам плакать и чем вам гордиться, Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть, И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.

 

«Бабочки хохочут, как безумные…»

*

Бабочки хохочут, как безумные, Вьются хороводы милых дур По лазурному нагромождению Стереометрических фигур: Учит их всей этой математике Голенький и розовый амур. Хореографическим училищем, Карнавальным молодым вином Отдает июньская сумятица Бабочек, играющих огнем, Перебрасывающихся бисером Со своим крылатым вожаком. И уносит их ватагу школьную, Хрупкую, бездумную, безвольную, Ветер, в жизнь входящий напролом.

 

«Сколько листвы намело. Это легкие наших деревьев…»

*

Сколько листвы намело. Это легкие наших деревьев, Опустошенные, сплющенные пузыри кислорода, Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба, Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надежды На драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья, Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте, Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А дети Северных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь. Листья, братья мои, дайте знак, что через полгода Ваша зеленая смена оденет нагие деревья. Листья, братья мои, внушите мне полную веру В силы и зренье благое мое и мое осязанье, Листья, братья мои, укрепите меня в этой жизни, Листья, братья мои, на ветвях удержитесь до снега.

 

«В последний месяц осени…»

*

В последний месяц осени, На склоне Горчайшей жизни, Исполненный печали, Я вошел В безлиственный и безымянный лес. Он был по край омыт Молочно-белым Стеклом тумана. По седым ветвям Стекали слезы чистые, Какими Одни деревья плачут накануне Всеобесцвечивающей зимы. И тут случилось чудо: На закате Забрезжила из тучи синева, И яркий луч пробился, как в июне, Из дней грядущих в прошлое мое. И плакали деревья накануне Благих трудов и праздничных щедрот Счастливых бурь, клубящихся в лазури, И повели синицы хоровод, Как будто руки по клавиатуре Шли от земли до самых верхних нот.

 

«Зеленые рощи, зеленые рощи…»

*

Зеленые рощи, зеленые рощи, Вы горькие правнуки древних лесов, Я – брат ваш, лишенный наследственной мощи, От вас ухожу, задвигаю засов. А если я из дому вышел, уж верно С собою топор прихвачу, потому Что холодно было мне в яме пещерной И в городе я холодаю в дому. Едва проявляется день на востоке, Одетые в траурный чад площадей Напрасно вопят в мегафоны пророки О рощах-последышах, судьях людей. И смутно и боязно в роще беззвучной Творить ненавистное дело свое: Деревья – под корень, и ветви – поштучно… Мне каждая ветка – что в горло копье.

 

«Из просеки, лунным стеклом…»

*

Из просеки, лунным стеклом По самое горло залитой, Рулады свои напролом Катил соловей знаменитый. Он был и дитя, и поэт, И силы у вечера нету, Чтоб застить пленительный свет Такому большому поэту. Он пел, потому что не мог Не петь, потому что у крови Есть самоубийственный срок И страсть вне житейских условий. Покуда при поздней звезде Бродяжило по миру лихо, Спокойно в семейном гнезде Дремала его соловьиха.