Почему захотелось мне снова, Как в далекие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды, Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам? Географию древнего мира На четверку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве. Надо мной не смеялись матросы. Я читал им:    «О, матерь Ахайя!» Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая. За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года. Значит, шел я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня еще сгинул со света. Босиком, но в буденовском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане. Ямб затасканный, рифма плохая — Только бредни, постылые бредни, И достойней:    «О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний…»

И в этом стихотворении Тарковский отдает дань любимому с детства поэту — «кремнистый путь» у Лермонтова, «кремнистая дорога поэта» у Тарковского.

Буденовский шлем для пущей важности выдали двенадцатилетнему Асику в конторе газеты «Ремесленные Ведомости». Для заработка он должен был заставлять городских ремесленников подписываться на эту газету. На заработанные таким унизительным, «позорящим семью» (слова матери) способом деньги он купил себе ботинки.

«Плохая рифма» «матросы — папиросы» была придумана Асиком, когда он был еще совсем маленьким и дурачился, изобретая рифмованную чепуху:

Подойду я к дедушке моему матросу, Попрошу его перекувырнуться. Улыбнется дедушка, куря папиросу, Если только сможет улыбнуться.

* * *

Как поэзия, вошла в жизнь Тарковского и музыка.

«В детстве, когда жил в Елисаветграде (ныне Кировоград), я лет пять учился играть на фортепьяно. Учили меня отец и мать Нейгауза. Его мать была сердитой дамой — она подставляла под кисти, чтобы не опускал, остро отточенные карандаши. Я от нее убежал… Пианист из меня не получился, но что-то получилось, верно, другое… Музыка невероятно расширяет круг жизненных впечатлений. Музыка всегда потрясала и потрясает меня» [13] . «…Она говорит о самых таинственных движениях человеческого духа. Она самое загадочное из человеческих искусств» [14] .

После революции возобновились занятия в музыкальной школе, (теперь она называлась именем Робеспьера), откуда мальчик Тарковский был изгнан за то, что приходил на занятия босым.

Но с какой любовью вспоминал поэт занятия с Михаилом Петровичем Медемом, пианистом с консерваторским образованием, обрусевшим немецким бароном, бывшим предводителем дворянства в Елисаветграде. После революции он зарегистрировался на бирже труда как художник-музыкант. Это спасло Михаила Петровича от большевистских репрессий.