Во мне живет глухое беспокойство Древесных крон, не спящих по ночам, Я, как стихи, предсказываю свойства, Присущие и людям и вещам. Затем, что я дышал, как дышит слово, Я эхом был среди учеников, Был отголоском голоса чужого, Затерянного в хоре голосов. Мир, словно мальчик семилетний, гибок; Цвела гроза, — он, как дитя, затих, Но вороха наследственных ошибок В те дни лежали на руках моих. Вся жизнь моя пришла и стала рядом, Как будто вправду много лет прошло, И мне чужим, зеленоватым взглядом Ответило зеркальное стекло. Я вздрагивал при каждом лживом звуке, Я думал: дай мне руки опростать. И, просыпаясь, высвободил руки, Чтоб научиться говорить опять. Пугаясь, я ощупывал предметы Тела медуз в мерцающей воде, Древесный корень, музыкой согретый, И мрамор, запрокинутый к звезде. И я учился говорить, как в детстве, Своим косноязычием томим. А если дети вспомнят о наследстве, Все, что имею, оставляю им.

И каждый вспомнит светлый город детства, Аул в горах, станицу над рекой, Где от отцов мы приняли в наследство Любовь к земле, навеки дорогой. Где матери у наших колыбелей Ночей не спали, где учились мы, Где первым вдохновением кипели Над книгой наши юные умы. Где в первый раз любили мы, не смея Признаться в том, где мы росли в борьбе, Где мы клялись пред совестью своею В ненарушимой верности тебе… Шумят деревья городской аллеи, Как факелы зеленого огня. Я их отдам, они тебе нужнее, Приди, возьми деревья у меня. Приди, возьми весь город мой, он будет Твоим — и ты заснешь в траве моей. Свист ласточек моих тебя разбудит, Я их отдам, они тебе нужней. Все, чем я жил за столько лет отсюда, За столько верст от памяти твоей, Ты вызовешь, не совершая чуда, Не прерывая сговора теней. Я первый гость в день твоего рожденья, И мне дано с тобою жить вдвоем, Входить в твои ночные сновиденья И отражаться в зеркале твоем.

Как паутина тянется остаток Всего, что мне казалось дорогим, И страшно мне, что мнимый отпечаток Оставлю я наследникам своим. И, может быть, играющие дети, И обо мне припомнив на лету, Не отличат бессвязных междометий От слов, обозначавших слепоту. Я не был слеп. Я видел все, что было, Что стало жизнью сверстников моих, Что время подписью своей скрепило И пронесло у сонных глаз слепых. Я видел все, что стало видно зрячим, Как свет зари сквозь переплет ветвей. Возьми ж и горечь, что напрасно прячем От наших дочерей и сыновей.

Так я учился говорить сначала, И трудный дар я принял в грозный год, Когда любовь мне щеки обжигала И смертный к сердцу прижимала лед. И ревность припадала к изголовью И на ухо шептала мне: — Смотри, Пока ты спишь, затравленный любовью, Погасли городские фонари. Я, верная, глаза тебе открою: Тебя освобождая навсегда, На простынях, под розовой зарею, Лежит твоя последняя звезда… И я бежал от моего порога Туда, где свет в лицо наотмашь бьет, По городу гнала меня тревога — И я увидел молний переплет. Они летели стаей лебединой, Я не считал, их было больше ста, Летели вдаль над площадью пустынной, В их клювах колыхалась высота. Так медленно летели, что казалось, — Пусть новый день горит у самых глаз, — Как эта горечь навсегда осталась, Их отблески останутся у нас. Возьми же их, они тебе нужнее, Пусть их коснется детская рука, И ревности коснись еще нежнее, Чтобы любовь была тебе легка.

И небо просинело, оживая, И стала опускаться высота, И под колеса первого трамвая Легли торцы высокого моста. И в час, когда твой город исполинский Весь в зелени восходит на заре, — Лежишь, дитя, в утробе материнской В полупрозрачном нежном пузыре. И, может быть, ты ничего не видишь, Но солнце проплывает над тобой…