Вернувшийся из районной больницы сосед рассказал много интересного. Например, что в район прилетели не то шведы, не то еще какие-то северные иностранцы («хрен их разберет») и стали «блатовать в баптизм или во чё там еще» — тоже «хрен их разберет». Сосед закурил. Говорил он в своей манере, путано, и все словечками. Главное, что я понял про «шведов», что они денежные («денег море») и что полем своей деятельности избрали больницу. Тактика следующая: сначала охмуряют наиболее подверженного всяким влияниям, какую-нибудь больную, потерянную женщину, а потом она уже сама действует, создает некое общество единомышленников, религиозную ячейку. Логика тоже простейшая: пошел к нам, молился с нами — вот и выздоровел, поправился. Поскольку в больнице чаще поправляются, то успех обеспечен самой жизнью.

Соседа тоже пытались приобщить, Библию дарили, звали на собрания, но он сторонился. Потом в столовой фотографировались общиной, звали остальных, соседа. Понятно, что фотография для отчета, а других звали для массовости, чтобы показать работу, а то денег не дадут. «Как глупо все это, как примитивно, — думалось, — и как действует на наших чудаков, которые всегда найдутся, и какое слабое имеет отношение к Богу!»

Неделю спустя ко мне зашел тоже прилетевший из больницы наш деревенский парень, Гена. Здоровый, рослый, крепкий, он все же лежал в больнице, болел «головой». В поселке про него говорили: «Пил бы больше — вообще бы голова отвалилась». Ко мне Гена заходил редко, обычно просить на опохмелку.

По стуку в дверь я знаю, кто идет. Стучали не так, как стучат мои друзья, и я заранее недоумевал: кого еще несет? Вошел Генка. Сейчас спросит: «Нет ли чего? Башка трещи». Или попросит: «полтинник заимообразно — на той неделе верну». Ясно, что не вернет, и придется либо дать, либо что-нибудь придумать, чтобы отказать, что довольно противно.

— Здорово, — сказал Генка, сняв шапку, и без проволочек продолжил: — Минька, помнишь, у тебя год назад порох, дробь и сапоги пропали? Это я украл. Ты извини меня.

И рассказал, как в больнице ему помогла новая вера выздороветь: «Помирал натурально, а тут как чудом выздоровел — и поверил». Братья по вере сказали, что делать дальше, что надо обойти всех, кого когда-то обидел, повиниться.

— Вот обежал уже полдеревни, список у меня, ты последний остался, — облегченно улыбался Генка. — Ладно, пошел я. Давай.

Дверь захлопнулась. Я ошарашено сидел, переваривая произошедшее. Вспоминал свое первое облегчение, что Генка пришел не на водку клянчить; свое удивление, свою даже радость за чужое раскаяние, ведь хорошо, когда человек так придет и честно покается. Хотя осадок нелепости все же был. Потом зашел к соседу.

— У тебя Генка был?

— Был. А у тебя?

— И у меня был. Дробь, порох, сапоги…

— Понял. А у меня двадцатка бензина. Из лодки слили прошлой осенью. Ты че сказал-то ему?

— Да ничего не сказал, простил.

— А я сказал: бензин вернешь — прощу.

Посидели, покачали головами.

Генка действительно тогда обошел со своим списком полдеревни, а вечером его облаял мой кобель, и соседи доложили, что он погрозился пристрелить его. Что еще? Пить он вроде не пьет, голова у него не болит, бензин соседу не вернул. И еще кличка у него новая в деревне: «Баптист».