ДНЕВНИК 1992. Р. ТЫНЕП

9 окт. Вчера выехал с Молчановского в пол-десятого, долго грел мотор факелом, чистил ото льда карбюратор. Тут как назло убежал Алтус и я был вне себя, потому что несло шугу, как говорится, "мятиком" по всей Бахте и впереди была полная неизвестность — какая вода в Тынепе и как подымать на этой лодке шиверу в устье.

Я пристал повыше, залез в гору и нашел Алтуса с Пулей, лающих на белку. Потный и злой, я вернулся с ними к лодке и поехал к Тынепу, причем поминутно глох мотор и я все собирался пристать и почистить его, но в очередной раз заведя, надеялся что больше он не заглохнет и ехал дальше. Когда мотор глохнет в шуге, ты как бы не замечаешь, что тебя мчит течением назад, лишь в небольших водяных окнах меж зеленых льдин видно дно с мелькающими рыжими камнями. Погода была ясная, голубое небо и северный ветер, дующий в лицо.

Алтуса я посадил в лодку, чтоб больше не убегал, а Пулю пустил по берегу. Сначала она бежала, а потом вдруг я потерял ее из виду и навсегда, потому что не было времени ее искать.

Я подъехал к Тынепу. Шивера кипит и впечетляет своей мощью, но воды мало. Я оставил на берегу большую часть груза и поднял шиверу, причем мотор опять заглох, правда в неопасном месте возле берега. Тут я ему от души почистил карбюратор и он больше не глох. Потом я часа полтора или два таскал груз и жалел, что разгрузился. На этой лодке очень плохо ездить по порогам. У нее тупая обрезанная корма и она не развивает скорости из-за того что мотор хватает воздух. Кроме того она короткая, вообще маленькая и поэтому все время оказывается перегруженной.

Наконец я загрузился где-то в пол-четвертого и поехал вверх и эти мелкие места до порога дали мне прикурить. Два или три раза пришлось тащить лодку. Потом я поднял порог и поехал уже веселее, вспоминая слова Толяна, что после порога "уже дома будешь". Правда, было все равно очень мелко и я то и дело хрустел по дну "защитой". Было холодно, на прямом плесе дул встречный ветер и я так закоченел, что у меня стало ломить спину. При этом я чувствовал, что можно еще сильнее замерзнуть и все равно ничего не произойдет.

Странными и красивыми показались эти красные яры в поворотах перед Островом. Странно возвращаться после разлуки в любимые места. Все думаешь о том, как же они без тебя все это время существуют и о том, что что-то теряешь, проводя жизнь не с ними. Видишь сдержанную гордость их одиночества и чувствуешь обиду в этих берегах, в неподвижных подробностях деревьев и камней…

Тут стал все больше задувать ветер и поклевываться снег. В избушке на Острове я грелся и пил чай. Вся эта дорога, ожидание на Холодном (где Бахта стояла, когда мы подъехали), гадания на снег или на дождь, изучение профилей на случай ранней зимы, все это подвымотало. На Острове отлегло. Шуги в Тынепе было тоже много, но она была более мелкая и мягкая. Не то что в Бахте. С Тынепа недалеко от устья было видно, как плывут по ней, словно лебеди большие белые льдины. Вспомнил я, как спешно сорвался утром Толян с Молчановского на Холодный, боясь что опять забьет льдом Ворота.

Сегодня утром шел снег, который, пока я ехал к Ручьям перешел в дождь, как бы размывая опасность того, что все опять станет. Воды в Тынепе мало, пришлось опять кое-где тащиться. Правда, была бы нормальная лодка — доехал бы так, не вылезая. Ну, Тынеп! Воды мало, а в шиверах течение бешеное. Особенно в Пороге. Там я тоже на всякий случай разгрузился, чтобы не искушать судьбу. Приехал под дождем, мокрый. К избушке заехал сверху, там был сплошной лед между берегом и островком, я полчаса или дольше его крушил, сломал лопасть у винта, залил сапоги, а потом выяснилось, что снизу можно было нормально проехать по промоине, не видной из-за островка.

Дождь, дождь, дождь. Вода подымается — радует. На стене связка ламповых стекол — как чурчхела.

10 окт. Дождь, дождь, дождь. Нашел катушку для спиннинга. Добыл на три заряда пять крохалей. Они сплавлялись вниз /я пошел было к лодке/ и зарулили к бережку, сидели там бедняги, причесывались… Я подкрался к ним тайком от Алтуса, пряча от него ружье. Когда выстрелил, думал, что убил только трех, остальных заметил потом, когда возвращался, поймав первого внизу в начале шиверы. Поймал ружьем, заливая сапоги. Был рад, что на первое время с едой.

Дождь. Как знакомо все это. Скорее бы мороз, зима, работа, а не эта езда по воде. Завтра надо ехать на Майгушашу. Вода прибывает. Да, в жизни все больше и больше забот, на красоту нет времени. Ее заслоняют, портят заботы. Читаю без интереса "Котлован" в журнале.

13 окт. Приехал с Майгушаши. Дождь. Там таскал груз по рыхлому снегу. Первую ночь спал, завесив дверной проем рубероидом. Потом сделал дверь из трех плах, выпиленных позапрошлой весной. Они так и стояли, как я их поставил, только просохшие и обветренные. Вчера вечером повалил снег, сегодня утром — опять дождь. Сегодня примчался сюда пулей, мокрый как мышь. Проскакал по трем порогам в считанные секунды, вспоминая, какой копоти они дали мне, когда подымался вверх с грузом. В главном длинном пороге я не мог поднять центральный слив, пришлось найти боковой. Длинная шивера ниже поражала тугой прозрачной водой и под ней — камнями в ярко-желтом мхе.

Сейчас я на Ручьях в большой избушке. Здесь всей душой и телом отдыхаю, даже неохота серьезно читать: и так отлично. Как-то отпустило: продукты на Майгушаше, завтра поеду на Остров снимать капканы. Ни о каком творчестве говорить пока не приходится, жду зимы, порядка, распорядка. Думал о том, что хочется чего-то сильного, вечного. Как хорошо в обжитых местах, на знакомой реке, в своей избушке! Оказалось, что я потерял /спутал/ день, завтра 14.

17 окт. А я считал, что 16. Спутало радио, передающее вчерашние программы. С утра был еще на Острове. Чистил карбюратор от льда, потом плюнул и поджег его, он сразу заработал. Минус десять. Очень высокая вода, как весной. Ехал вверх, не жалея мотора, заставляя его "орать", как гоночный в порогах, чтобы хоть как-то двигаться. Ехал вдоль берега, экономя бензин /бешеное течение/, по шуге, по весенней воде, вдоль снежных берегов. С лодки заметил на берегу в лесу соболя, он смешно скакал, подпрыгивая. Принял меры. Заколел как пес. Стал отниматься палец и пришлось прямо на ходу разуться и тереть его рукой всю дорогу. Сам над собой смеялся: все руки заняты, в одной румпель, в другой палец. Подо мной обледенелая деревянная лодка, а вокруг белая пена и зеленое крошево шуги. После чая сбегал в лес и добыл еще одного соболя, у него, правда был черный хвост. Слышал какую-то сову. У-у-у! У-у-у!

18 октября. Мороз. Ездил на ту сторону снимать капканы. Утром мотор так замерз, что пришлось разводить костер и жарить его, как барана. Добыл четырех Петек (глухарей). Первого стрелял и "испортил", он улетел куда-то с моей пулькой. Алтус вспугнул его на краю тундры. Глухарь меня не видел, взлетел, смешно хрюкая и, косясь на Алтуса, взгромоздился на листвень. Когда я возвращался — нашел его истекающим кровью на своей дороге далеко от этого места. Совпадение.

19 окт. Ветер.

22 окт. Сегодня утром мимо избушки пробежал Волк. Пришел сверху, увидел лодку, поднялся по ручью и "ушел в хребет". Сообщил Алтус, который скакал козлом, лаял, носился, озирался на хозяина и задирал ногу у каждого деревца. Ходил в сторону Майгушаши. Попало два соболя.

25 окт. Пришел с Майгушаши мокрый, как мышь. Абсолютно мокрый. С полными воды калошками бродней. У меня девять соболей. Волк опять тут. Гнал навстречу мне зайца, которого Алтус на свое счастье перехватил и угнал. Волк услышав нас свернул. Погода ноль градусов. Снего-дождь. Не устроить ли завтра выходной?

26 окт. Возможно настоящим писателем становятся, когда перестают существовать в настоящем, когда начинают творить из прошлого для будущего, когда невозможным становится жить настоящим, жить вне этого творчества. Сегодня О, снег, дождь, выходной, первый почти за три недели. Думал о противоречии между теплым нутром избушки, ее условными стенами, вещами, уютом и тем, что снаружи.

27 окт. Добыл норку. Сидела на елке над Алтусом. Минус 15, корка, она, видимо, не смогла занырнуть под снег. Ходил вниз. Добыл каждой твари по штуке: норку, белку, копалуху и соболя.

Ребенок недооценивает важность жизни родителей. Ему, как и всякому человеку, кажется, что самое главное это его жизнь, а что родители, которым уже какое-то огромное количество лет — это все прошлое. Ребенок только когда вырастет, догадается, что пока он рос, спал, играл, родители жили жизнь, веселились, плакали, пили, работали, проживали что-то смертельно важное и главное, проживали счастливую и горькую середину жизни. Но все важно. Все остается, не пропадает.

О шуге. В теплые дни — черная вода, штришки, плиточки, очень тонкие, все — серебро. В мороз река шероховатая, с зеленью.

Сегодня первый раз на лыжах. Снега мало. Корка. Собака бегает поверху.

1 ноября. Пришел сегодня с Майгушаши. Напугала и выгнала оттуда теплая погода, снег, задувший юг. Вывалило сантиметров 20. Утром, правда, уже дул запад, но я поспешил удалиться сюда. Был на голицах, а не на камусных. С утра сильно подлипало, тем более в гору. Возвращался за куском мыла /натирать лыжи/. А днем стало разъяснивать и сейчас 27 градусов. Как хорошо тут! Чем глубже в зиму — тем лучше настроение. Небо в звездах. Они поражают своим обилием, своим щедрым присутствием. Мигают. Дело ли двигается / у меня 18 соболей, сегодня добыл четырех/?

Стихов не пишу. Придумал, правда, кучу строк для цикла дольников о России. О болотах, звездах и бабушке… "Будто я до рожденья слышал замирающий крик желны".

Радует зимняя морозная застывшесть. Настороженный неделю назад капкан выглядит, как будто его насторожили час назад, все замерло, следы лыж вокруг, упавшая веточка. Радует, как попытка остановить время.

Когда уходил на Майгушашу, забыл вылить воду из ведра. Чувствовал, когда собирался, что что-то не так, а забыл. Вспомнил, когда подходя к избушке стал представлять, что буду сейчас делать, как пойду, к примеру, по воду. Очень расстроился, не столько из-за самого ведра /и в размороженном можно воды принести/, сколько из-за самой промашки, из-за непорядка. Была надежда, что его не успеет разорвать. Так и вышло. В ведре же подо льдом остался шар воды, как бы лежащий на дне. Ведро стояло на деревянном полу. Дерево и в мороз греет.

Может настроение к зиме улучшается, потому что отвыкаешь от людей, но вряд ли в этом дело. Накатывает ностальгия по виденному в тайге же, но в уюте прошлых лет. Радует уже виденное. То прохладное солнце в дымчато-серебрянных полосах облаков, то застывший лед на реке. Лед вообще радует. Упрощается дорога. Все близко и прямо. Ходить легко. За окном шумит шугой Тынеп. Это хорошо. Хорошо, когда вообще что-то происходит, воет ветер, идет дождь или снег, трещат дрова. Еще в зиме здорово — вспоминать о встречах с товарищами.

2 ноября. Утром 40 градусов. Днем 33, сейчас 40. Что будет к утру — сами понимаете. По радио обещали 48. Ходил в хребтик. Специальный хребтик за Порокой, где всегда добудешь соболя, если не ходить туда часто. Все утро стояла в тайге мертвая морозная тишина. Алтус плелся сзади. Я прошел далеко. Было скучно. Пришел в хребтик и сел пить чай у выворотня. Пошел обратно. И тут же свежий след соболя, который был немедленно добыт. Видел след россомахи.

Тынеп парит, шумит, выглядит жестоко, будто течет железо, течение быстрое, видно дно, камни с налипшей шугой взрезают воду, льдины со светлой обезвоженной шугой наверху. Окна черной воды, тут же берущейся салом.

А Алтус с утра не хотел идти впереди. Подымал прищемленные морозом лапы, но потом, как я и думал, разогрелся и делал все как надо.

Пар от воды на фоне леса светлый, на фоне неба темный, как дым. Вовремя я с Майгушаши убрался. Ночью выйдешь из избушки — пар темной птицей у лица.

4 ноября. Читал Пришвина. Пересказ Серой Совы — щемящая, немного сентиментальная история про то, как матерый охотник стал спасателем бобров. Взволновало, вспомнилось детское чтение книг про индейцев, сильнейшие переживания чувства тайны природы, тоски по скитаниям, по неизвестному, туманному,"индейца манит даль". "Трубные крики гусей" у С. Томпсона. Что-то в этом есть непостижимое и невыразимо тревожное. Кроме того проблема охоты с позиций гуманизма. Еще там описывается дом, который он построил в сосновом лесу на берегу озера, в котором они провели с женой и бобрами счастливое время. Потом они потеряли бобров, перебрались в другое место и он почему-то снова вернулся спустя годы на это озеро и увидел худую крышу, разрушение и запустение…

Снова думал о притягательности жилья в лесу, о красоте и значимости тех немногих вещей, которые висят на стенах, о силе всего этого, о том как много значит для человека вносимое им в дикую природу. И снова зыбкость и условность всего этого быта, когда на сотни километров вокруг дичь.

5 ноября. Билл Клинтон — новый президент Американских Штатов. Сегодня замутилось солнце, покатились лыжи, забегали Петьки с копалухами, то есть кончился мороз. Росомаха разорила два капкана. Тянет юго-восток. Вечер. Задумчивая лунная погода, двадцать градусов, легкий морок, звездочки, тени, свет в лесу, оленьи рога лиственниц.

8 ноября. Пришел сверху и принес несколько историй про глухарей. Невеселых, но интересных. Алтус давит их на лунках! Одного вытропил и поймал сразу, другого хватал несколько раз, причем тот пролетел после этого метров сто и только тогда упал. Оба Петьки молодые. Другого, третьего, Петьку, большого, я нашел на путике прямо возле капкана. Он был мертвый, чуть припорошенный снежком. Я думаю, он замерз в эти морозы, не сумев зарыться. Ведь была только небольшая корка и столько же снега на ней. Рядом с ним было подобие лунки, утоптпнный снег и помет. Жалко Петьку. Он полу-сидел полу-лежал, опустив крылья, немного вытянув ноги и очень грустно наклонив голову. Я его донес до избушки на руках, как ребенка: в полной поняге для него уже не было места.15 собираюсь на Холодный за Нордиком. Что взять: ножницы, веревку, шланг, бачок, отвертку.

11 ноября. События! Развернулись со стремительной неожиданностью. Пришел Толян, а я пошел в тайгу, задержался недалеко от избушки, выкуривая соболя и вдруг услышал крики и потом пальбу из ружья, что меня больше всего озадачило. Я думал, что в крайнем случае это сосед Боковиков, но никак не Толян, который должен по моему мнению стрекотать Бураном. Мы с Алтусом очень заволновались, все-таки месяц людей не видали, побежали вниз к Тынепу, к избушке и увидели лыжню, идущую снизу. Причем Алтус побежал почему-то по лыжне от избушки, что еще более сбило меня с толку. Потом я понял, что с Толяном он уже поздоровался и теперь интересуется, где его собаки, которые отстали от Толика по дороге. У избушки на снегу оставлены были лыжи, которые я почему-то не узнал и пока гадал на ходу, чьи это, вывалился Толик в свитере, улыбающийся, с какой-то прибауткой и это было чудо. Ощущение реальности сразу утратилось и началось кино. Оказалось, что Толян пригнал Нордик, что оставил его на пол-дороге, боясь что не хватит бензина. А стрелял он из моего ружья, которое висело на избушке. На Острове у Толяна оставалось полбутылки Рояля. Мы попили чаю с пряниками и покурили сигареты. Потом без остановки громко разговаривая и обгоняя друг друга покатились по залитому солнцем Тынепу к Нордику. Причем по дороге добыли песца, за которым Алтус полчаса гонялся вокруг кучки торосов с тупым цирковым усердием. Причем у обоих были одинаково высунуты языки.

Сегодня приехал с бензином с Молчановского, вкусивши сигарет и пряников. Опять странное ощущение, будто все нереально. Вот живешь один, трудно идет время и что-то застывает в сознании, а потом вдруг срывается и мчится куда-то безо всякого напряжения. Видел сон: медленная симфоническая музыка и маленький мальчик кружится под нее по темному льду, пытаясь /почему-то это очень нужно ему / пробить этот лед ботинком.

14 ноября. 25 градусов. Пока стоит хорошая погода — грань равновесья между севером и югом. Ездил вниз, переставлял, добыл одного в капкане, а другого нашел Алтус, и я подъехал прямо на Нордике. Так можно охотиться. Пешком я бы вряд ли все успел, я же снимал дорогу. Приехал от Пороки по Тынепу уже почти в темноте. Но не пишется. Что делать? Сегодня ходил пешком с облегчением, правда недалеко и возвращался вкруговую по нордиковой дороге. Ничего не попало, хотя и бегают. Вспоминал первые три года охоты, когда интересовали больше книги и свои стихи, чем охота. Помню ожидание осени, как праздника, ожидание состояния торжественной собранности, ожидание неизвестного, ведь еще не знаешь, куда поведет тебя крепнущая Муза. Или когда, быстро сделав все дела, придя в избушку, спешишь завалиться на нары под полку с книгами и не глядя нащупать корешок. А сейчас куча книг, правда книги взял, дурак, умные, суховатые, в которые погружаешься с трудом и напряжением.

Зима, черно-белые, облепленные снегом бочки. Ручей в кружеве льда /вокруг окна черной воды/. Сила и слабость. Сила, умения, воля, такое ощущение, что это с возрастом нарастает на душе, которая все равно при этом остается такой же, какой была в раннем детстве.

22 ноября. Ручка как застыла! Днем 35. Приехал с Майгушаши. Все думал утром: "Прохладно что-то". Особая светлая красота леса из-за кухты. Весь день от горизонта вверх нежный, яркий, желтый свет солнца. Очень красиво. Деревья. Все окрашено в невыразимо мягкие цвета. При этом мороз 40. Сзади на дороге дымится вспаханная гусеницей зеленая вода с рваным матовым краем. Хорошие я провел деньки на Майгушаше. Сейчас я подъезжаю прямо к избушке по сахарному снегу речки мимо острых елок на крутом берегу. Осенью чтобы пробраться от Тынепа к избушке надо было затратить чуть ли не час.

Когда от природы общительный человек загоняет себя в зиму и тайгу ему в некоторые минуты начинает дико хочется всей этой "тамошней" жизни. Но все равно тайга, свои заботы на первом месте. На них все держится. И вот, побродивши по всяким несусветным Майгушашам, приезжаешь на Ручьи, на базу. Здесь почти дом, радио, отдых. И рушится капканная жизнь и наваливается другая, где музыка, передача о Высоцком. Или новости — чума, пища, к которой приучают человека, чтобы он не принадлежал сам себе.

А заботы очень сильны. Насторожил дорогу, прошло время и уже надо лететь проверять, потому что бродит вся эта рубрика — песцы с росомахами — особенно по профилям и сжирают все, что попало. Стоял у меня на дороге один единственный очеп. Пошел я проверять. Гляжу — передо мной песец ее проверил. Иду и думаю":Лишь бы ничего не попало". И так получилось, что соболь влез в этот очеп и висел на безопасной высоте, как подарок, чуть припорошенный снегом, а снизу все было истоптано песцом. Я возликовал и стал срочно рубить очепы. Чувство заботы не дает расслабиться, сосредоточиться на чем-то другом, например на книгах или стихах. Лежишь на нарах с книгой и вдруг отводишь глаза, кладешь ее домиком на грудь и начинаешь подсчитывать где сколько стоит ловушек или сколько дней непроверена какая дорога.

Вчера на Майгушаше был крепкий денек. Я поехал на Нордике и поставил 20 капканов. Причем сначала часа полтора-два загонял Нордик в гору, /уже очень много снега/, а потом ехал, круша пихтушки и роя канаву, по солнцу в сторону Ручьев, но хребтом. Ехал редколесьем, потом переезжал ручей, где опять долго загонял Нордик в гору. Он зарывается, лыжи стоят на снегу, а гусеница дорывает до земли, так что летит мох. В избушку я вернулся часов в шесть с фарой. Заснул в 12, проснулся в 5 утра. Сбегал утром донасторожил оставшиеся пять капканов и уехал сюда, добрался махом, наверно за час. Этот день был одним из лучших.

Все время ищешь каких-то сочетаний, наложений, повторений. Больше всего нравится куда-нибудь подъезжать. И чтоб рядом еще что-то пело и звенело.

27 ноября. 25-ого приезжал Толян на рыжем Буране. Привез медвежьи котлеты и подкисшие пряники. Алтус порывался за ним убежать, но я его вернул. Он ко мне не подходил, не ел, глядел грустно на дорогу. Пока я занимался в избушке соболями он таки-убежал. Тут задул запад со снегом и потемнело. Я очень рассердился. Пришлось снова обуваться-одеваться и ехать на Остров. Там уже ни того ни другого не было. Пришлось ехать на Молчановский тайгой. Приехал туда в шесть. Фара осветила весело скачущего Алтуса. Ночью вызвездило, когда ехал сюда обратно, заколел как цуцик, без стекла все-таки. Все время останавливался и грел лицо-руки над вентилятором. Сейчас уже под 40. Как-то неспокойно на душе. Соболя не ловятся. Толян тоже на дом смотрит. Проверю все два раза и в деревню. Алтус, конечно, изумил: убежал, потому что собак не повидал — они на Молчановском оставались.

28 ноября. Есть, кажется, такая сказка: лежит куча драгоценностей, а человек не может ими воспользоваться, к ним прикоснуться. Похоже на жизнь.

По радио: учительница музыки с Дальнего Востока. Молодая, пишет вдобавок песни. Приходит к ней в школу поступать девочка, хочет учиться на домбре. Учительница спрашивает девочку: " Почему домброчка?" Ответ: " Раз иду по улице. Слышу из окна кто-то так хорошо играет"…

Журналистка: " Это конечно вы играли?" Учительница: "Да".

Звезды на небе почти не видны. Их замечаешь, когда смотришь между ними в темноту, когда переводишь взгляд на звезду, она прячется. Стоит чудо-погода: медленно падает кучум /кристаллики вымороженного воздуха/. Неповторимая выразительность молодого сказочного месяца в мутном ореоле, всплывающего откуда-то снизу леса, как со дна… Чуть тянет юг.

Поздравляю тебя, Миша с началом зимы. 1 декабря. Смешно слышать по радио про начало зимы, когда здесь уже месяц назад замерзали Петьки на морозе. Приехал с Майгушаши. Весь день, пока ходил на дорогу / впустую, так что зря тогда "горбатился" и Нордик гробил/ все думал: "Что-то прохладно". Сюда приехал около пяти часов. Уже конец сумерек, но еще как бы светловато. Приехал с фарой, все синее, сахарное, сочные тени. Взглянул на градусник — 42.

Утреннее морозное небо — смотреть страшно — настолько оно открыто холоду. Цвета сверху вниз: синий / на западе в темной части небо гуашевый/, голубой, чуть зеленый, желтый, оранжевый, розовый, лиловый. Небо разгорается с такой яркостью, прозрачностью, кристальностью! Мощь огня. Тонкие изогнутые ветки лиственниц видны очень отчетливо. С юго-востока тянет ветер и даже в лесу приходится ежиться. На востоке все разгорается что-то оранжевое. В Эвенкии минус 50, в Турухании 36–40, а я как раз посередине.

Если свершается чудо и тебе разрешается попросить у Бога все, что пожелаешь, то что же просить? Просить стоит конечно только чуда. То есть, помоги разрешить мои сомнения в том есть ли Бог и бессмертие души или нет. То есть как бы пусть это действительно будет так и больше мне ничего не надо. Выходит замкнутый круг: раз чудо уже есть и есть у кого о нем просить, то ничего уже и просить не надо.

5 декабря. Думал о том, как многим биологам на самом деле абсолютна безразлична природа, ее краски, запахи, вкус. Горизонт не шелохнется, солнце еле показывается, густо-оранжевое, налитое далеким пламенем. Лед с голубой порослью, с пушком инея.

6 декабря. Читаю Пришвина. Чудо. Спасибо Смирнову. Мне большая наука, как выращивать поэзию из "бесполезных" мелочей. Вчера был мороз, хоть и не сильный, градуса 43. А сегодня поутру на восходе не было 50, а стало теплеть и ползти к 40-ка. У горизонта за лесом потянулись сизые, лиловые тени. Задул ветер. К вечеру потих и вроде бы небо расчистилось. Но если внимательно посмотреть на северо-запад, заметны полосы. А сейчас вечером луна в тумане и к ней подплывает легчайшее крышышко ряби. 33 градуса. Завтра еду вверх.

Думал от том, что после Сибири никогда не приживусь я в местах своего детства, детства моих предков — в деревне на русском Севере, которая на самом-то деле гораздо роднее и пронзительнее всего того, что меня сейчас окружает. Но хозяйство там разрушено, кругом дороги, автобусы, грузовики, проблемы купить-достать, как в городе и никакой надежды на свои силы. Как в лесу, где все зависит от твоего трудолюбия, а не от настроения бухгалтера дровяной конторы. Но так волнуешься, когда вспоминаешь русскую печь, березовые дрова, налитые розовым и пепельным подушечки угольев, запахи детства, картошка в чугунке… Вспоминаются всякие сильные ощущения, зима, железная дорога, запах дыма, заиндевелый автобус, сумерки… Когда в чужом городе, деревне, все вокруг явное, выпуклое, не то что в своей, которую уже и не видишь со стороны. Вспоминается Кинешма, угольный дым, ночь, звезды, дрожащие огни, паровоз, заезжающий на разворотное колесо, бабушкины знакомые, бедность, гора с сеткой старых лип и дом под ними, книга Чехова на столе. Муж Бабушкиной старой знакомой — Владимир Ильич, небольшой, добрый и лысый. Рассказывал, как тонул. Ехали на грузовике по Волге и провалились. Он попал под лед и все не мог выбраться и я очень ясно представлял, как бился он своей лысой головой о лед. Или Ока, дождь, баржа с песком и буксир с большими иллюминаторами, обведенными красной краской, с деревянными поручнями. Или заповедно-тоскливые уголки детства в Москве, где реальность переходит в сон, канал какой-то за Повелецкой, а может и Яуза, а может вообще этого не было, старый катер… Как это все волнует ребенка! Представляю, как интересно рости в Петербурге, где столько набережных, пароходов, кораблей…

А разве не сильные впечатления от этих мест, от Сибири? Черно-лиловые кедры, оранжевая смола затесей, красный закат и даль в дымке… Читая "дневники-тетрадки" Пришвина разволновался, тоже так хочу, тоже много всего во мне, тоже все-таки неплохо пожил. Да еще скорая дорога домой волнует. Так ничего я и не написал, напридумывал кучу стихов ненаписанных, а тянет к прозе, "к бедной прозе на березе".

Сегодня шел вверх по Тынепу и далеко /300-400 м/ летела огромная сова /наверно бородатая неясыть/, я даже сначала подумал, что орлан. Летела станно и медленно, как во снах бывает, маша крыльями, и не так как все птицы, а наоборот, что-ли: больше маша вниз, а не вверх, и привставая на крыльях при каждом взмахе. Плелась за ней назойливая точка — кедровка. Красиво сова летела. А какой нежный, воздушный, объемный лес при луне! Луна в легком ореоле, деревья, облепленные снегом, белые колонны и от них прозрачно-голубые тени на снегу.

9 декабря. Завтра еду. Непривычно рано в этом году. Все. Естественно, нервничаю, плохо спал, хоть и на мягком сегодня /привез спальник с Майгушаши/. Сегодня добыл куропатку. Она белая — попасть трудно, но попал и она полетела на ту сторону Тынепа и шикарно чиркнулвсь в снег на берегу. Белая, чудного чистейшего цвета и капли алой крови… Погода сжалилась эти дни, 20–25, чуть ветерок с запада, ночью падает легчайший пушистый снежок из тонких палочек, припорашивает каждую ветку — до первого ветра. А завтра, похоже, опять мороз будет, ну и ладно!

 

ДНЕВНИК. ТЫНЕП

4 окт. Остров. Сегодня завернул северищще, да так, что ясно стало, кто хозяин. Сразу пар изо рта, из таза, из трубы дымина — все заскрипело, окрепло.

Приехал на деревянной лодке. По берегам листвяги глубочайше желтого цвета. Воды много. Шиверы кипят. На въезде в Тынеп синел вдали хребет с щеточкой остроконечных елей. Падал снег. Когда день за днем поднимаешься вверх по реке, перед сном в глазах все бежит навстречу вода, мырят камни и сливы. А когда спускаешься вниз, по-другому, карина медленно, вода плавно съезжает, облегая дно, камни.

Прозрачнейшая дымчатая-синяя вода, все задумчивое, и чиры (такая рыба) — молчаливые, мощные, горбатые, с дымчатыми спинами. Выйдешь из избушки, золото ее нутра выливается на снег, голову задрал — звезды, острие ели, и небо догорает. Берег тот белый и вода очень черная.

Шугует. Осветил фонариком Тынеп у берега, несется шуга мимо дна, на дне красная крошка, камни. Ходил настораживать в сторону Молчановского. Убил соболя и капалуху. Сразу все встало на места.

12 окт. "В глуши звучнее голос лирный" (Онегин, LV).

17 окт. Зверская верховка. Когда долго дует такой ветер, думается, что он хочет сделать какую-то работу, что-то задуть или передуть, или принести тепло, или холод, дождь или снег — перемену. И вроде, оправдывая это дело, терпишь. А на самом деле ему все равно, он мог сутки дуть, чуть начать потихать, а потом с тупой силой еще и задуть на несколько дней.

29 окт. Настало утро. 7 часов. Тихо. Лампа, свет, в избушке прибрано, все делаешь не спеша и хорошо, чтобы не испортить тишину и чистоту. Вчера вечером выходил, разъяснивало, голубой лунный свет, небо в ярких звездах и грядка несущихся с запада облаков. После хмари — небо как драгоценность. Снится мне куча всего. Даже странно просыпаться поутру одному, когда стольких людей видел.

30 окт. Капитально. Принес двух тех глухарей, что висели, добыл двух соболей и пару пальнух. Полна поняга, а с добычей и не тяжелая.

Думал о том: как написать чтобы связать в один узел — всю боль, надежду, скоротечность жизни. И как человек все мерит собой 25-летним, а отход, отклонение все считает ошибкой. И главное — это неумение, детское неумение людей жить на Земле, кустарность какая-то вопиющая среди машин и электричества. Все равно что, где-то на отличной речке вместо того, чтоб жить и радоваться, все вокруг гробить и друг с другом собачиться.

Ночь, морозец, звезды, в трубе гул, хруст, если с улицы, будто она расходится что-то гулко прожевывая.

Тынеп стал в повороте, а сейчас вроде сорвало. Бессилен описать, объяснить нечеловеческую прелесть всего окружающего. Этой наступающей зимы. Все нынче как-то просто, как бывает шумный, капризный человек вдруг заговорит простым тихим голосом.

Улыбка человека, который "все понимает". Что все? И есть ли это все? Но все равно греют такие люди, нужны они. А они бедные, как раз ничегошеньки и не понимают, оттого и улыбаются так грустно.

Иногда кажется, что именно здесь я говорю напрямую что ли с чем-то… таким что и нельзя назвать, и чувствую себя червем. Человеку нужно чувствовать себя червем.

Родное, русское, песни всякие, про купцов, разбойников, колокольчики. Все, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической, электронной. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих, к свету тянущихся, страдающих. Работа, азарт, машины, самолеты, дороги (а я дорогу люблю) и там нет ничего, ни "Колокольчика", ни "Чистого понедельника", ни меня-червя.

Как люблю я Красноярск, Красноярье, все До или (За) — Уралье, Дальний Восток, каждый голос из каждого города — мне родной. Как большинство людей живут без тайги?

Осадить, мягко, как в пухляк, осадить жизнь. Какая разница, где я? Это все Россия. Не разрываться душой, а везде быть — огромным и спокойным.

31 окт. Сегодня ходил в болотинную дорожку, добыл соболя, здоровенного желтого кота. Заснул часа в три.

На Ручьях в Луну. Редкие лиственницы, снег, Луна, есть в этом что-то ускользающее, одновременно и близкое и далекое. Я стал терпимей относиться к так называемой потере времени. Могу тупо лежать, ничего не читая, просто сидеть, слушать радио. Читаю который год все того же Пушкина. Приезжаю сюда и перечитываю "Капитанскую дочку" и т. д. Теперь привез еще Бунина, правда на Остров. Может его тоже поселить здесь?

2 ноября. Пойду на Майгушашу. Вспоминается, несется, столько всего хорошего. Начинаю читать "Визитные карточки". "Завернули ранние холода"… Прекрасно как! Пароход, да все… И вправду сколько в жизни всего крепкого! Красноярск, автовокзал, дороги. А все время гонит человека какое-то неустройство. Как ветер — из области повышенного давления в область пониженного, так и человека. Давление воспоминаний, горя, беспокойства… Вспоминаю — ни разу почти не был спокоен в дороге, ни разу. Раз, пожалуй, когда ехал в Овсянку. Один в каюте. В дождь. И потом Енисейск — падение, разочарование, от Енисея, Севера и простора, морского почти — к освещенному мертвым светом светофора перекрестку, запахам мокрого города. Да, вот эта тяга вечная. Тяга несобранной что ли жизни, когда все порозь. Не в один узел. Когда слишком многое любишь.

5 нбр. Пришел с Майгушаши. Нашел ту избушку, где раньше пилоты охотились, которая теперь моя. Иду-иду, глядь — жердушка, затеска, иду по ним, вот и Тынеп близко, вон береста драна, вон лабаз (медведь, правда, скинул), а вон избушка под горой внизу. Избушка, доложу я, добрая, доски на вертолете привезенные, не чета нам — летуны рубили, все привезено, стекло настоящее в окошке.

Когда шел туда с Ручьев, Петек-глухарей видел сразу четырех. Два на кедре, я их увидел сразу, сидят в разных позах неподвижно. Стало быть три недели топчу снег с полной понягой, все в результате насторожил. Все-таки великая вещь работа.

Все эти дни, конечно, никаких тебе строчек, планов проз, — только набить брюхо под вечер Петькой с рисом (удивляешься, сколько туда влезает, чашки три наверно и чай) — и на нары, притушив фитиль.

5 нбр. В чем же дело? Почему иногда так на охоте прохватывает чем-то, не знаю слова, основательным — нет, настоящим — нет, ладным — ближе, чем-то таким, что нравится, как ничто, и на чем все держится. Приводишь в порядок что-нибудь, носки ли, лыжи ли, или вот с дровами сегодня разобрался, набил полный угол, еще остались, хватит пока, потом печку затопил, она постепенно (дрова сыроватые) затрещала, пошло тепло, медленно, но до того хорошо.

Сон приснился про остяков. Некий Лешка. Он мажет огромный 1 на 4 метра кусок хлеба маслом на улице, готовится к какому-то празднику. Мы тоже попали за стол посреди лужайки.

Сейчас выходил. Разъяснило, холодает, завтра к дорожке. Идет человек в морозец по пухлому снегу, с понягой, поскрипывая юксами, идет себе в перевалочку, где, съезжая под горку, где перескакивая, перебираясь через лесины, будто дорога сама ведет его.

Утром вылез из спальника, на дворе — 30. Затопил, залез обратно, печка трещит, мороз по коже бежит от удовольствия. Окно синеет. Тихая тайна утра. Раньше жизнь казалась туманной светящейся уходящей вдаль и ввысь дорогой с тайной и наградой в конце. Потом случались люди, дороги, города и все казалось что впереди эта даль, дорога, а потом глядь назад — и ясно, что самое ценное — эти раз и навсегда данные города, люди, дороги.

В книгах прошлое людей имеет законченный и заведомо совершенный вид, а жизнь текуча, и переживая передрягу, не знаешь, не чувствуешь еще этой будущей законченности. Силен и спокоен тот, кто уже видит ее.

Белый иней на деревьях по свинцовому небу. Как все по осени особенно первобытно — грубо наколотые дрова вокруг печки, обледенелое парящее ведро.

6 нбр. Пришел с Ручьев. Бродь. Пошлялся еще по тайге зачем-то, хотел дорогу себе сделать с той стороны, но крутанул южнее и потом пришлось пробираться к Тынепу, хочется и хребтом насторожить и крюка не давать. По Тынепу хорошо идти, лед в пуху. Шел и радовался, погода хорошая, ясная, меньше 30-ти, а на Острове столько жито-пережито, и вот я сюда подхожу с тех верхних краев.

Сигаретки две оказались. Сигаретки выкурены, кофий попит, сухарики поджарены и съедены. Остался Бунин. Не съесть и не выкурить.

7нбр. Сегодня был хороший день. По-своему образцовый. Погода ясная, но не холодная, с далеким полосами облаков, с ясным небом и щедрым солнцем, с синим чистейшим снегом, со следом за лыжами, как на мороженом в блюде, таким осязательным, плотным, вкусным, будто снег — ценнейший прекраснейший материал, коему только нет применения.

Пришел, сходил по воду, по ледку твердому, к черному глазу, принес-поколол дровец, пожарил белого-белого рябчика. Так наелся с рисом, что чувствую: я во главе с головой — придаток к набитому брюху. Задул лампу (солярки мало), проспал до 9 часов. Читал Бунина.

9 нбр. Мороз, раздери его собаки, продолжается. Правда пробежали под вечер какие-то тучки-полосы, а сейчас опять чисто. Пришел на Остров, насторожил пару кулемок, пролубку утеплил, нагрел в тазу собачьем воды, сходил пешком по деревянной от мороза лыжне за пихточкой, да помыл "голова" и ноги попарил. Капитально. Пятки оказались розовыми.

Снилась всякая ерунда, то ли от жары (в печке березовая чурка разгорелась), будто я маленький сбился с дороги между каких-то деревень-лесов и или заснул или потерял сознание, и меня нашли с фонариком, очень неприятно, будто с того света вернули.

Об "осторожном дне": Сегодне все делано осторожно, чтобы что-то не вспугнуть, может быть полную тишину, и опять красота освещенных лампой (чистое стекло) мелко наколотых, стоящий вокруг печки дров, бродень починенный висит — вот где совершенство.

Думал о смысле существования, о тоске и творчестве, о красоте. Пусть будет себе краса, нечего мне от нее проку ждать, служи ей, да пиши о ней.

11 нбр. Пришел с Острова. Колотун. Сейчас 40, шестой час, окно пока не оттаяло, небо на западе в зелень. Уже за 40, печку топлю, сейчас набил как следует — окно оттает, 8 часов. Под впечатлением "Захара Воробьева". До чего чудо-писатель, кажется, он ближе всего к Тургеневу.

Ночь темна, безлунна, еще чернее от черного пара, который выдыхаешь, звезды горят и мрачно мигает огнем летящий на юг самолет. 43 на дворе. Все это надо будет куда-то приспособить: ночь, запах дыма и мороза. Люди, удивительно — куда ни прибудь — живут своими домами, идут темным вечером в тепло и в окнах неподвижно горит свет. В каждом городе, в каждой деревне сотни людей, стоит зайти в дом, и узнаешь, кого никогда не знал, жизнь придумает сразу что-то подробнейшее, о чем не подозревал, и эта неутомимость жизненной фантазии, как игра. Деревня, мимо проехал — и проехал. Заехал и узнал этого мужика, вроде Павлика, того, вроде дяди Васи.

14 нбр. Принес 1 соболя с двух дорог. Сегодня добыл молодого глухарька — какой вкусный, просто сил нет! И жареный и вареный.

15 нбр. Пришел с Чайного. И хрен с маслом добыл. Настроение было не фонтан, ходишь-ходишь, рвешь хрип — и все зря.

27 нбр. Ровно две недели как меня здесь не было. Я ушел на Остров, потом на Молчановский, волнуясь, потому что уже очень хотелось наконец увидеть Толяна, которого тогда не повидал. Прихожу — снег все присыпал. Думаю, ладно, будто и не прислушиваюсь, и не жду никого. Включил приемник погромче, на нары прилег, и вроде как грохот какой-то, вроде в приемнике, вдруг — нет, за дверью Нордик ревет (а Алтус на дороге остался, лаять некому). Выхожу — Толян, куржак в бороде, разворачивает Нордик за лыжи, Нордик длинный, весь в снегу, лыжи вдоль засунуты, в багажнике поняга. Толян говорит: " Сразу тебе задницу мылить? Ты к седьмому сюда собирался. Тут медведи повылезали и стали нашего брата-охотничка хряпать. Двух сх… — кали.

А медведь задрал одного наверху где-то и другого в Пакулихе. Напарник видит — не вернулся мужик (тот по дороге пошел). На следующий день искать побежал. Собака заорала, тут и медведь. Заклевал он его с тозки кое-как, подошел, а его напарник в снег закопанный лежит и рука рядом валяется. Снегов-то мало, а морозы стоят, вот медведи и повылезали. Н-да. А с соболями у всех беда, у Витьки вообще 4 штуки.

Левченко рассказывал по рации, как с головой искупался в Бедной. Устинова увезли в Туруханск — кровью закашлял. Тетю Шуру, тоже оказывается увезли. Осень.

Толян говорит сучке, когда он виляет хвостом и бьет по косяку: " — Избушку срубишь", а если наступит ей на лапу, а она взвизнет: " — Не ходи босиком". Однажды Таган лизнул на морозе сковородку, она прилипла к языку, а он завизжал и забегал с ней вокруг избушки, пришлось затащить его в избушку и поливать сковородку кипятком.

Поехали на Бедную за моим Нордиком и посылку взяли. Там китайская водяра-самогонка, пельмени и шаньги с морковью и черемухой.

Потом я поехал на Метео, потом на Ворота. До Ворот добирался целый день. В нарточке бензина бак здоровый от вездехода и канистра, и продукты, да шмотки, да приемник. В торосу кое-где снегу по пояс, об торос полоз у нарты лопнул на сгибе. Бензин бросил, продукты взял, добрался до избушки с фарой. В избушке нарточку затащил, оттаял, отвинтил обломок, а полоз дюралевый, дрели нет, прокопал дырки в нем топором, скрепил с полозом внахлест, а спереди дощечкой надставил. Хорошо в порядок приводить что-то, а не на нарах валяться.

На другой день, то есть, сегодня, залил бак, загрузил понягу и вперед. И вот я здесь. 12 градусов, и то хлеб. Чай с брусникой, хлебец, сухарики. Махрятина с Метео Генкина — дрянь преестественная. Да… Выезжаешь в темноте и приезжаешь в темноте.

28 нбр. Тепло кончается, это Таймыр поддавал пургой своей. Ясновато, звездочки, за 20, луна в кольце, крылышко ряби. Почему так нравится "работать" со снегом? Как хорошо он принимает форму — прокладывание дорог, огребание около избушки, даже лыжня, ведь дело самое безнадежное — снегопад и все прахом, не говоря уже о весне. Вот человек — любит все бесполезное.

Еще думал о том, что охота, промысел, хоть и называется словом "работа", на самом деле совсем что-то другое, что-то гораздо более сильное, сверхработа, запой какой-то. Ну какая это работа везти-корячиться груз по порогам или биться на снегоходе со снегом? Работа это что-то размеренное, с обеденным перерывом.

Портки, бродни с запахом выхлопа. Что-то если не то свирепое ли, не знаю какое в этом выхлопе, в скорости, в заиндевелом заднем фонаре, в рифленом следе.

Состояние тоски по всему, ясности, выпуклости, небывалой точности, какое и нужно, чтобы писать.

Что-то делать, что красиво, хоть и просто жизнь. Везти воду, например, в морозный день с ярким солнцем и синими торосами, когда плавленные сугробы отбрасывают длинные тени и бьет вбок белая струя выхлопа и слышно, как потрескивает, замерзая ведро. Или колоть дрова…

Отрезал газету для самокрутки, ножницами, лишнюю полоску небольшую, а она так странно, трепеща, медленно улетела вниз под стол.

Что есть счастье? Вдруг по радио раздастся мелодия и забрезжит что-то, не счастье, конечно, но что-то вроде его окрестностей. Жизнь среди природы может приблизить человека к счастью. Люди… Красоту, усталость, невзгоды надо делить с людьми.

Звон кустика, ветки о лезвие топора.

1 дек. Зима, значит. Приехал в Ворот с грузом. Ехал-ехал, доехал почти, в ручей стал сворачивать и крякнул хомутик нижнего крепления рулевой тяги. Повезло, что близко уже. Короче, возился, возился, руки все изрезал, они черные в копоти, кровь густая на Нордик капает, стоп, говорю, пошел в избушку. Утром Нордик пригнал, мотор снял, ключ подточил, гайки отвернул, хомутик кое-какой сделал из обода от бочки, мягкий правда, как масло, дырки топором вырубил, привинтил, а сверху проволокой закрутил толстой.

Глухарек с риском, чай с брусникой, а на ужин Лесков.

3 декабря. Хорошо подъезжать к засыпанной избушке после битвы с дорогой. А когда избушка мирная, свет лампы, приемник, жарится что-то — мне одному ни к чему этим наслаждаться, да и нельзя этого сделать. Все-таки порой не хватает второго человека и не в трудовые минуты, а в спокойные.

6 дек. Приехал с Майгушаши. Хороший день. Подмораживает 25. Звезды. Дорога хорошая, в воду не влезал нигде, у избушки там только дуром хватанул и то не видел в молоке бугра и ямки. Добыл 3 соболей там. Сегодня приехал сюда, привез ведро, глухаря мерзлого забрал, трубы, из чума войлок, Нордик как ишак навьюченный, из поняги лапа соболиная торчит.

7 дек. Остров. Приехал с Ручьев. Не был здесь кажется с 17 или 18-ого. Уходил через Молч., а приехал с Ручьев. Очень хорошо. Все засыпано. Как говорил Толян — люблю подходить к избушке, чтоб все засыпано было.

Слушал радио: там бузят, что-то передают, музыку какую-то из Лос-Анжелеса, говорят. Блин, думаю, Лос-тебе-Анжелес! Вышел — Нордик стоит в снежной пыли, я из него напильник принес.

9 дек. Мороз. Нордик поливал из чайника, чтоб завести. Ходил в сторону Молчановского к Толянову посланию. Короче, взбаломутила эта записка мою спокойную жизнь, а я вчера еще стих сочинял. В общем, мы собирались в деревню число 25 ехать. Я еще думал, дотерпит он или нет. А ему все надоело, соболей нет, "хандра заела", домой охота, давай, говорит, подваливай после 15-ого.

11 дек. Ручьи. Приехал с Острова. Утром заводил Нордик с трудом, еле с места сдвинул. Сюда приехал -44.

13 дек. Поймал я все-таки того бандита. Ну и великан! Влез нагло, прямо в ту жердушку, где в тот раз кедровку трепал. Алтус его узнал, врага старого, мерзлого хватанул, и все косился на него дорогой. Два года он ему душу мотал. Завтра буду собираться. Минус 25.

Январь, 18 числа. Пришел запускать, захлопывать капканы, значит. Почему поздно — после Нового года мороз прижал, до пятидесяти восьми. Потом поехали. Поломались Нордики. Пошел с Холодного, а мороз, на Метео переночевал, утром без двух пятьдесят. Да еще хиус, ветерок то есть, в морду. Дошел до Черных Ворот, ноги стало прихватывать, но не успело, зашевелил, так, пощипало слегка. Пока печку растоплял на Воротах, палец в бродне пыталось прихватить, но я быстро разулся и растер его. Потом пошел на Молчановский, потом тайгой на Остров, дошел хорошо, хоть и бродь. Пришел сюда, вроде и тепло, и пока нормально все, борщ сварил, избушка любимая, приемник.

21 янв. Пришел с Майгушаши. -22. Добыл там всего одного соболя.

И хоть охота нынче совсем хреновая, день все длинней, и в 9 уже сине, можно идти. Весной запахло, южный ветер и ясный денек после облачности, теплый, с щедро-синим небом. Блажь в воздухе. А утром вчера, когда шел хребтом все было совершенно синим, и кухта, и снег. Вечерами там на Майгушаше делать было нечего, смотрел на часы, торопил жизнь, спасался мыслями о прожитом, перебирал, будто ящички выдвигал из старинного комода, сколько всего! Писать надо. На Ручьи пришел, поднимался к избушке, радовался, отличное место и любимая избушка. Хорошо, когда стены желтые, для меня здесь дворец, все есть, приемник и прочее. Завтра проверю короткую дорожку, скину снег с крыши, уберу шмотки на лабаз и попробую рвануть на Остров. А там…

Не доходя до Майгушаши есть скалка у Тынепа, по ней течет вода струями, она замерзла голубыми прядями. Глянул на свою диковинную обмороженную рожу в зеркало — словно сбежал.

25 янв. Утро в деревне. Сажусь за "Лес". А вроде только из лесу.