1. Лихорадочное вооружение Европы. Экстренный миллиардный кредит на военные нужды в Германии. Восстановление трехлетней военной службы во Франции
После всего сказанного в предшествующих главах, история последнего года европейского мира может быть изложена без особенно подробных объяснений, до такой степени каждый крупный факт последних месяцев перед началом войны логически вытекает из всей совокупности предшествующих обстоятельств. Единственным способом, который яснее всего может развернуть перед читателем цепь событий 1913 и первой половины 1914 г., является хронологически последовательный рассказ о том, как одна держава за другой окончательно вовлекались в это общее, все ускорявшееся течение, направлявшееся к водовороту. Паника и угрозы не приурочивались к определенному лагерю: оба лагеря в эти последние месяцы перед катастрофой почти одновременно и боялись и угрожали друг другу, угрожали из боязни быть опереженными. «Принципиальных» противников войны не было ни среди правительств Тройственного союза, ни среди правительств Антанты. Провал второй Гаагской конференции (1907 г.) на этот раз не привлек ничьего внимания: просто отбыли формальность, без которой как-то неудобно было обойтись. К 1912–1913 гг. о Гаагском трибунале говорили только с улыбкой. Сигнал к новым поспешным, панически быстрым вооружениям почти одновременно подали Германия и Франция. Уже в феврале 1913 г. усилились выступления немецких газет против Франции. Пуанкаре и стоявшее за ним правительство республики германская пресса обвиняла в том, что они собираются отменить изданный в 1905 г. закон о двухлетней воинской повинности и заменить его законом о трех годах обязательной военной службы. Действительно, Пуанкаре этого желал. Но в палате и в стране еще не была надлежащим образом подготовлена почва для восстановления этой тяжелой для всего населения меры. Эту почву и создало германское имперское правительство. Дело в том, что дружное выступление германской империалистской прессы знаменовало новое грандиозное мероприятие Германской империи по усилению своей сухопутной армии.
Германская армия на мирном положении, по утверждению экспертов Антанты, состояла в 1913 г. из 724 тысяч человек (официальные немецкие данные уменьшали эту цифру до 530 тысяч). Теперь было предположено увеличить армию минимально на 60 тысяч человек, максимально — на 140 тысяч человек, и германское правительство заявило рейхстагу о необходимости получить для немедленного осуществления этой реформы сверхсметную чрезвычайную расходную сумму в 1 миллиард марок. Чтобы получить эту сумму, требовался единовременный прибавочный подоходный налог в 10–15 % сверх обыкновенного, уже функционировавшего обычного подоходного налога (довольно высокого). Этот прибавочный, неожиданный налог для некоторых категорий плательщиков был равносилен конфискации части их достояния, так как уплатить новый налог из «доходов» они фактически не могли. Когда в начале марта (1913 г.) официозная газета «Norddeutsche Allgemeine Zeitung» возвестила об этом налоге для нужд новых чрезвычайных вооружений, то она прибавила, что Вильгельм II принял это решение «еще в январе». Французы сейчас же подхватили это сообщение и сочли его доказательством, что инициатива новых вооружений исходит от Германии, так как о переходе к трехлетней службе вместо двухлетней во Франции заговорили только в феврале. Но это уж было неважно. События развивались безостановочно и все в одном направлении.
7 апреля 1913 г. канцлер Бетман-Гольвег произнес в рейхстаге большую речь, вызвавшую тревогу в Европе. Было ясно, что Вильгельм II и канцлер знают о недовольстве в империалистских германских кругах ничтожными результатами официальной политики и что император желает отнять инициативу в руководстве наступательной внешней политикой у кронпринца и у стоящих за ним пангерманистов из среды крупных промышленников и финансистов. Видно было также, что Вильгельм и канцлер не хотят, чтобы время работало на Антанту, и начинают лелеять мысль о «предупредительной войне».
Бетман-Гольвег учел изменения на Балканском полуострове как обстоятельство, ухудшающее положение Германии; он коснулся опасной темы о вражде германцев и славян, о русском панславизме, о росте антигерманских настроений во Франции. Он прибавил: «Наша верность Австро-Венгрии идет дальше дипломатической поддержки». Германская патриотическая печать со своей стороны усиленно готовила почву для благополучного вотирования новых кредитов на вооружения и изо всех сил раздувала пограничный инцидент в Нанси, где немцы были избиты французами и полиция их не защитила. Инцидент уладился быстро, но несколько дней подряд пангерманская пресса требовала ультимативных нот Франции. Как раз в это же время (в середине апреля 1913 г.) Карл Либкнехт разоблачил прямые финансовые и политические связи, существовавшие между пангерманской печатью и фирмой Круппа, выделывавшей военное снаряжение (прежде всего артиллерию). Между прочим Либкнехт указал, что немецкие фирмы влияют даже на французскую шовинистическую прессу, чтобы иметь предлог ссылаться на французские угрозы.
То же самое явление неоднократно констатировали во Франции Жорес и другие лидеры социалистической партии, указывавшие на связь знаменитых оружейных заводов Шнейдер (в Крезо) с главными парижскими редакциями. Эти разоблачения не мешали газетам по-прежнему натравливать оба народа друг на друга.
В ответ на речь Бетман-Гольвега президент Французской республики Пуанкаре отправился (23 июня 1913 г.) в Лондон с торжественным визитом к английскому королю Георгу V. Этот визит и речи, которыми обменялись король и президент, должны были явиться демонстрацией неразрушимой прочности Антанты. В Германии была подхвачена загадочная статья газеты «Times», которая уже после визита Пуанкаре отзывалась о значении этого посещения как о самом важном по своим последствиям из всех официальных визитов, бывших в последнее время. Спустя несколько дней после визита Пуанкаре в Лондон германский рейхстаг принял в третьем чтении новый военный закон об увеличении армии и отпустил полностью все требовавшиеся правительством кредиты.
Правда, Шейдеман выступил от имени социал-демократической партии с протестом, пустил в ход несколько резких фраз и т. п., но все требования правительства прошли весьма гладко. В общем этот исключительный налог распространялся на средние и крупные доходы, а мелкие (до 5 тысяч марок в год) оставались от него свободны. Но представители крупного капитала на этот раз роптали мало (часть консерваторов с Гейдебрандтом во главе была исключением). Они, как и все, знали, что речь идет об усилении военной подготовки к тому предстоящему столкновению, которое они призывали всей душой. Мало того. Империалистская оппозиция, оппозиция справа, представителем которой был, между прочим, и упомянутый уже выше Пауль Лиман, подчеркивала, что это внезапное требование от народа прибавочного миллиарда, и как раз в год двадцатипятилетнего юбилея правления Вильгельма II, указывает на полную неудачу всей внешней политики царствования.
«Год юбилея — год жертв!» — восклицали они и указывали, что подобные жертвы требуются от народа только под влиянием крайней нужды и принуждения (die harteste Not und der ausserste Zwang). Вывод был один: немецкий народ принесет с готовностью эту жертву, если правительство пустит, наконец, в ход могучую армию, второй в мире флот, богатства страны, «патриотизм» всего населения, не исключая значительной части рабочего класса, чтобы разбить удушающую цепь, которой Антанта окружила Германию в Европе и вне Европы. Но эта громадная, беспрекословно принесенная жертва, этот миллиард сверх сметы (и сверх всяких предположений) на новые корпуса и новые орудия, эти настойчивые приглашения начать, «наконец», энергичную политику — все это ставило имперское правительство в трудное положение. Приходилось решать. А тут еще вторая балканская война, разразившаяся летом 1913 г., круто изменила к худшему положение Австрии (так как усилила Сербию, ослабила Болгарию, отбросила Румынию от Австрии и Германии к Антанте). Колебаниям Германии приходил конец.
Вопрос в правящих кругах Германии стоял так: кто главный враг в Антанте и против кого выгоднее выступить? Бетман-Гольвег, канцлер империи, определенно полагал, что главный враг — Россия и что война с Россией, даже если ей поможет Франция, несравненно легче и, главное, сулит больше положительных результатов, чем война с Англией. Морской министр, адмирал фон Тирпиц, напротив, считал необходимым по возможности щадить Россию и идти ей навстречу, а готовиться к войне, имея в виду прежде всего возможное столкновение с Англией. Остальные руководящие деятели примыкали большей частью (в 1913 г.) к воззрению Бетман-Гольвега. Победить Англию, т. е. разгромить английский флот, высадиться на английском берегу, идти на Лондон и тут потребовать выдачи английских колоний — это было больше патриотическим бредом, чем сколько-нибудь реальным планом, и фон Тирпиц, конечно, не это имел в виду. Он имел в виду создать такой флот, при существовании которого возможно было бы успешно выдерживать оборонительную войну в случае английского нападения. Так он заявлял. Но именно это делало его точку зрения неприемлемой.
Крупный капитал и все, что с ним было связано, требовали приобретений, нового «места под солнцем», «больше земли» («mehr Land»), как несколько позже назвал свой боевой памфлет воинствующий империалист Франц Гохштеттер. А получить это было возможно только от России и Франции. Собственно, от французской территории в Европе предполагалось (и в первый же год войны стало формальным требованием всех организаций промышленников) отторгнуть два округа французской Лотарингии — Брие и Лонгви, богатые рудой, сверх того потребовать выдачи колоний в Северной и Центральной Африке. От России можно было получить Курляндию и русскую часть Польши, а при более счастливом повороте еще Лифляндию и Эстляндию; кроме того, можно было потребовать у нее заключения нового, еще более благоприятного, торгового договора. Победа над Францией казалась нелегкой, но вполне возможной; победа над Россией — и легкой и несомненной. Канцлер Бетман-Гольвег не находил слов для выражения своей вражды и презрения к России и к ее силам. В подавляющем большинстве представители германской армии поддерживали его в этом. Германский главный штаб держал на русской границе весьма незначительную часть вооруженных сил Германии. Главные силы и средства сосредоточивались на западной границе империи. В Германии мало верили в возрождение русской армии после японской войны.
Впоследствии в Германии с раздражением спрашивали Бетман-Гольвега и других ответственных лиц: как им вообще пришло в голову так странно решать вопрос? Почему им показалось, что придется иметь дело не со всей Антантой, которую, несмотря ни на какие попытки, не удалось в течение десяти лет разъединить, а только с Россией и с Францией? На этот вопрос ни разу не было дано сколько-нибудь основательного ответа. И в самом дело, если дать ответ на этот вопрос было очень трудно даже в 1919 г. или в 1922 г., то понятно, что в 1913–1914 гг. ошибался в этом отношении не только Бетман-Гольвег, но и лица, располагавшие более сильными интеллектуальными средствами, чем этот исполнительный и по-своему добросовестный бюрократ.
Ни для кого не было тайной, что персидская революция и последовавшее по англо-русскому соглашению 31 августа 1907 г. разделение Персии на русскую, английскую и нейтральную полосы не внесли успокоения в персидские дела. В Германии с напряженным вниманием следили за постоянными перекорами и недоразумениями, происходившими в Персии между русскими и английскими чиновниками, а также между русскими чиновниками и английскими коммерсантами и промышленниками. Дело доходило уже до неприятной полемики между английскими и близкими к правительству русскими газетами.
Положение России в Персии вследствие географических условий было настолько выгоднее, чем положение Англии, что русское продвижение в Персии неминуемо должно было идти быстрее. Все это порождало некоторое раздражение в Англии. Правда, до настоящего охлаждения, до разрыва Антанты было еще очень далеко, но торопившимся публицистам империалистской прессы в Германии и, как потом оказалось, самому германскому правительству стала приходить в голову мысль, что Англия не пожелает помогать России в случае ее столкновения с Германией и Австрией, что времена Эдуарда VII миновали и что традиционная англо-русская вражда возобновится в скором времени. Усиленная и резкая брань русских крайних правых органов против Англии и Франции и их нескрываемое сочувствие Германии также производили свое впечатление.
Канцлер Бетман-Гольвег полагал, что настала пора энергично повести миролюбивую политику относительно Англии, в то же время деятельно готовить фронт против России и Франции. Эта «миролюбивая» политика должна была, по соображениям германской дипломатии, произвести тем больше впечатления, что Англия (тоже по соображениям германской дипломатии) находилась в 1913–1914 гг. накануне огромного рабочего движения с ясно выраженным революционным оттенком и одновременно накануне гражданской войны в Ирландии и, может быть, отпадения Ирландии от Британской империи. Неужели при этих тягостнейших обстоятельствах Англия выступит, когда ее никто не трогает и когда с ней хотят жить в мире, выступит, чтобы этим помочь России, явно желающей забрать, вопреки условию, всю Персию в свои руки? Может быть, этот момент, когда Англия и не захочет и не сможет выступить против Германии, больше и не повторится? Но если так, то преступно со стороны германского правительства терять этот момент, не использовать обстановку. Этот последний вывод делал уже не Бетман-Гольвег; его делали другие лица и в прессе и в ближайшем окружении императора.
Но долго ли Англия будет стоять в стороне от борьбы? Успеет ли Германия разгромить Францию, Германия и Австрия — Россию, пока Англия вмешается? Безусловно успеют, отвечал Мольтке-младший, племянник покойного фельдмаршала (победителя Франции в 1870–1871 гг.), тогда, в 1913–1914 гг., занимавший должность начальника главного штаба. За быструю победу над Россией и Францией ручался план Шлиффена, евангелие германской армии, благоговейным хранителем и исполнителем заветов которого желал быть Мольтке-младший.
План Шлиффена оказал такое могущественное, ни с чем несравнимое влияние на умы в Германии, начиная с ближайшего окружения императора и кончая Зюдекумом, Давидом, Франком и другими вождями правого крыла социал-демократии, что о нем даже в этом кратком изложении событий непременно следует сказать несколько слов. Еще тогда, когда подготовлялся франко-русский союз, т. е. за 23 года до описываемого времени, в германском главном штабе усиленно работали над планом войны на два фронта и уже тогда остановились на некоторых твердых положениях:
1) война должна быть непременно непродолжительной;
2) молниеносным ударом должно вывести из строя одного противника, направив на него все силы и предоставив пока другому противнику делать, что ему угодно;
3) выведя из строя одного противника, перебросить всю армию полностью против другого и также принудить его к миру.
В начале 1891 г. начальником штаба прусской армии был назначен граф Альфред фон Шлиффен. Вплоть до своей отставки, последовавшей 1 января 1906 г., генерал Шлиффен занимался составлением, уточнением и усовершенствованием плана войны Германии против союзных Франции и России. Приверженец наполеоновской стратегии так называемой борьбы на уничтожение противника, сторонник молниеносных и сокрушительных ударов, Шлиффен построил свой план с таким расчетом, что война должна окончиться в срок от 8 до 10 недель; в крайнем случае в этот срок должна определиться победа Германии. Мобилизационный план был разработан Шлиффеном и его помощниками с такой необычайной тщательностью, что передвижения отдельных частей и первоначальные действия предусматривались и определялись с точностью в некоторых случаях до часа. Все силы германской армии бросались на Францию, но не через эльзасскую и лотарингскую границы, а через Бельгию, так как в первом случае пришлось бы пробиваться сквозь ряд первоклассных французских крепостей, а идя через Бельгию, можно было проникнуть до Парижа через северную Францию, не встретив иных препятствий, кроме французской армии. Опрокинув французскую армию и войдя в Париж, немцы должны были заключить с французами мир или перемирие, первым условием которого являлся выход Франции из войны, и затем по внутренней германской высокоразвитой железнодорожной сети вся германская армия с возможной быстротой перебрасывалась к русской границе и вторгалась в Россию. Мир с Россией можно было бы заключить, заняв часть русской Полыни и часть Остзейского края. Углубляться в Россию не было бы надобности, так как предполагалось, что Россия, оставшись без французской помощи, не в состоянии будет продолжать войну.
Таков был в общих чертах план Шлиффена. Этот план составлялся в 1891–1900 гг., следовательно, без учета существования Антанты. Об Англии не было и речи. И хотя граф Шлиффен был еще начальником главного штаба 1 3/4 года после англо-французского соглашения и был еще жив, когда Россия вошла в Антанту (он умер лишь в январе 1913 г.), но он не внес соответствующих перемен в свой план. Его преемники тоже продолжали считаться только с Францией и Россией. Это странное на первый взгляд обстоятельство объясняется прежде всего тем, что война, согласно указанному плану, должна была закончиться в несколько недель, причем учитывалось то обстоятельство, что, так как у Англии настоящей большой сухопутной армии нет, то она и не успеет принять серьезное участие в борьбе; Франция и Россия заключат мир, а британская армия все еще будет только организовываться. Быстрота действий была безусловной предпосылкой у Шлиффена и его школы во всех их расчетах. Затяжка войны равнялась, по их убеждению, проигрышу всего дела.
Но тут нас пока интересует не действительная стратегическая ценность плана Шлиффена, а психическое действие, им оказанное. О деталях, конечно, никто, кроме секретного отделения главного штаба, ничего не знал, но основные черты плана были известны всем и в Германии и за ее пределами. И в Германии в этот план верили почти все, начиная от консерваторов и кончая социал-демократами. Критики и скептики, вроде Ганса Дельбрюка, были исключением. Дельбрюк впоследствии противополагал наполеоновской «Vernichtungs-Strategie» — «стратегии уничтожения» противника и молниеносных побед — другую стратегию, более подходящую для страны, окруженной врагами, которые могут и не заключить так быстро мир, как желательно, — «Ermattungs-Strategie» — «стратегию утомления», т. е. борьбу на истощение и утомление противника. Теоретики главного штаба возражали, что эта стратегия (Фридриха Великого в эпоху Семилетней войны) уже совершенно неприменима для Германии в настоящее время и что при затяжной войне погибнет прежде всего германская промышленность, а это предрешит фатальный исход всей борьбы. Указывалось, что не фридриховская, а именно наполеоновская стратегия, усвоенная фельдмаршалом Мольтке, дала в 1870–1871 гг. блестящую победу германской армии.
Больше всего из плана Шлиффена было известно и крепко запомнилось (даже в широчайших народных массах) одно: в несколько педель война будет окончена.
Эта мысль как бы загипнотизировала целые поколения. Несколько недель потрудиться — и победа одержана, громадные колонии отходят к Германии, обширные пахотные и богатые рудой земли переходят в самой Европе в ее обладание, одним ударом исправляется вековая несправедливость истории, и опоздавшая к разделу земного шара Германия получает лучшие части колониальной империи Франции. Россия становится прочно обеспеченным за Германией рынком сырья и сбыта, Балканский полуостров и Турция экономически подчиняются Германии, весь континент объединяется вокруг Германии в борьбе против англо-саксонского преобладания, против английского и американского капитала, германская промышленность возносится на небывалую высоту, германский рабочий класс занимает место английского и в свою очередь целиком почти превращается в «рабочую аристократию».
И все это достигается путем восьми недель, правда, напряженных усилий! Даже и денег тратить не придется: за все вознаградит французская контрибуция. Эти шлиффеновские восемь недель и придавали прежде всего столько силы, азарта и уверенности империалистам в их пропаганде; они же и увеличивали с каждым годом в рядах всех партий, в том числе и в рядах социал-демократии, число людей, которые привыкали с сочувствием прислушиваться к толкам об энергичной политике и к мечтам об отвоевании для Германской империи «места под солнцем».
Старый лидер социал-демократической фракции рейхстага, центральная фигура всех социал-демократических партейтагов чуть не с основания империи, Бебель, скончавшийся в августе 1913 г., говорил неоднократно, что в случае войны Германии с Россией он сам возьмет ружье на плечо и пойдет воевать, чтобы защитить родину от русского деспотизма. Эти слова с удовольствием цитировались в некрологах, посвященных ему во всей германской печати. Да и вообще самая идея войны с Россией всегда была популярна в социал-демократии; это было традицией, шедшей от далеких времен, от 1849 г., от похода Ридигера и Паскевича в Венгрию на усмирение венгерской революции. Это обстоятельство сильно облегчало позицию германского правительства в 1913–1914 гг.: ведь, как сказано, курс был взят именно на войну с Россией и с Францией, если она станет на сторону России, а об Англии как бы и речи не было. Франция же сама будет виновата в своей судьбе, раз она связала свою участь с русским царизмом и раз она сама замышляет нападение на Германию.
Было некоторое несоответствие, какая-то несвязанность между этой агитацией, направленной будто главным образом против России, и планом Шлиффена, основа которого заключается именно в молниеносном и первоначальном нападении на Францию, а еще точнее — на Бельгию и Францию, но вовсе не на Россию, до которой черед должен был дойти лишь на второй месяц войны. Было тоже неясно, почему надеются, что Англия не выступит, как бы миролюбиво с ней ни обращались, если будет нарушен нейтралитет Бельгии, что безусловно требовалось планом Шлиффена. Затем, было вовсе не доказано, что Франция, имея за собой Британскую империю, заключит так быстро мир, даже если Париж будет взят немцами, а не предпочтет драться дальше, уже после потери столицы. Но обо всем этом как-то мало думалось в 1913 г. и в первые месяцы 1914 г.: слишком уже быстро летело время и громоздились события. И в Германии и в других странах размышление начинало явственно уступать место воображению, увлечению, надеждам.
Ответ со стороны Франции на новые вооружения Германии последовал очень скоро. Президент Пуанкаре, получив точные сведения о готовящемся шаге германского правительства, сейчас же (4 марта 1913 г.) созвал в Елисейском дворце высший военный совет, который единогласно постановил вернуться к трехлетней воинской повинности, без всяких льгот для кого бы то ни было. Тотчас же после этого военный министр внес в парламент законопроект о трехлетней службе. Спустя несколько дней Пуанкаре написал Николаю II письмо (20 марта 1913 г.), в котором, между прочим, напоминал о необходимости «построить некоторые железные дороги на западной границе империи» и прибавлял: «Большое военное усилие, которое предполагает сделать французское правительство, чтобы сохранить равновесие европейских сил, делает особенно неотложным соответственные меры, относительно которых уговорились штабы обеих союзных стран». 21 марта 1913 г. министерство Бриана вышло в отставку (по вопросу внутренней политики), и образовалось министерство Барту — несколько правее Бриана. После долгого обсуждения в палате, продолжавшегося около 1 1/2 г месяцев, 19 июля 1913 г. большинством 339 голосов против 155 всеобщая трехлетняя воинская повинность была восстановлена.
Жорес и социалисты, лидером которых он был, долго, но безуспешно боролись против этого решения. Положение социалистов было трудное. На нескольких последних международных социалистических конгрессах германские делегаты весьма определенно дали понять, что они не выступят против своего правительства революционным образом, да и вообще никак не выступят в случае начала войны, хотя и не отказывались платонически протестовать против империализма и милитаризма. Жоресу это ставили на вид во французской палате и подрывали этим значение его борьбы против трехлетней службы в глазах радикальной партии, которая тоже с большой неохотой и далеко не дружно шла на восстановление трехлетней службы. С другой стороны, антимилитаристская пропаганда, довольно сильная во Франции еще в 1905–1910 гг., уже с 1911 г. (после агадирского инцидента) стала слабеть и в 1912–1913 гг. все шла на убыль. Ей также сильно вредила позиция социал-демократического большинства в Германии в вопросах войны и вообще международных отношений. Последовательная и энергичнейшая пропаганда в прессе, наиболее читаемой средней и мелкой французской буржуазией, но поддерживаемой крупными капиталистическими предприятиями, продолжала сеять панику в этих кругах и внушать им, что новое нападение Германии не за горами и что единственное спасение — держаться за Россию.
Колебания в средней и мелкой буржуазии, даже сравнительно «радикально» настроенной, получили свое яркое выражение на общем конгрессе партий радикалов и так называемых радикалов-социалистов в г. По, в середине октября 1913 г. Зная, что сам президент республики Пуанкаре ведет фактически всю внешнюю политику, что его демонстративные путешествия в Петербург и в Лондон и вообще все его выступления сильно способствовали сгущению атмосферы в Европе, конгресс радикалов и радикалов-социалистов вынес резолюцию, в которой осудил «попытки вести личную политику, опасные для престижа парламентских установлений». Но уже на следующий день конгресс перерешил и вотировал новую резолюцию, в которой говорилось, что конгресс вполне лоялен к верховному главе государства и ставит его особу выше партийных раздоров. А ведь конгресс выражал волю партий, составлявших большинство в палате.
При этих условиях Пуанкаре получил полную возможность и впредь неуклонно вести свою линию. Обе стороны как бы наперерыв помогали друг другу в деле военной агитации и национальной травли. Уже с осени 1913 г. стали поступать от французского посла в Берлине Жюля Камбона очень тревожные извещения о решительной перемене в Вильгельме II. Французское правительство через Извольского довело об этом до сведения Петербурга. Вот что сообщал туда Извольский 4 декабря 1913 г.: «Император Вильгельм, отличавшийся до сих пор лично весьма миролюбивыми чувствами по отношению к Франции и даже всегда мечтавший о сближении с ней, ныне начинает все более склоняться к мнению тех из его приближенных, по преимуществу военных, которые убеждены в неизбежности франко-германской войны и считают поэтому, что чем раньше вспыхнет эта война, тем будет выгоднее для Германии; по тем же сведениям, подобная эволюция в уме императора Вильгельма объясняется, между прочим, впечатлением, произведенным на него положением, запятым наследником германского престола, и опасением утратить свое обаяние среди германской армии и всех германских кругов». А демонстрации самого провокационного свойства со стороны кронпринца следовали в 1913–1914 гг. одна за другой.
Как раз за несколько дней до передачи австрийского ультиматума Сербии, уже в июле 1914 г., кронпринц допустил новую выходку с целью еще более обострить и без того напряженное положение. Тогда появилась как раз книга полковника Фробениуса «Роковой час империи», полная самых необузданных «пангерманских преувеличений» (взятые в кавычки слова принадлежат Бетман-Гольвегу) и довольно прозрачных угроз, направленных против держав Антанты. Кронпринц не замедлил обратиться к Фробениусу с горячими приветствиями и опубликовал эти приветствия.
Впечатление получилось очень сильное: в Англии, во Франции, в России демонстрация кронпринца истолкована была как прямая угроза немедленной войной. Канцлер Бетман-Гольвег был так раздражен этой выходкой (смешивавшей все карты германской политики и слишком явно открывавшей наступательные намерения), что не только имел серьезное объяснение с кронпринцем, но и формально пожаловался императору, указывая на впечатление, произведенное за границей. Вильгельм обратился немедленно к кронпринцу со строгим внушением и приказом воздерживаться «раз навсегда» от подобных выступлений, причем упомянул о данных раньше и нарушенных кронпринцем обещаниях. Но, конечно, все это должно было сильно влиять на Вильгельма, и именно в смысле усиления его воинственности.
Для обеих враждебных коалиций вопрос с конца 1913 г. собственно шел уже о том, что для кого выгодно: отложить выступление еще на некоторое время или ударить немедленно. Вопрос этот ставился, конечно, исключительно в плоскости военно-технических и финансовых выкладок: в смысле «принципиального» своего отношения к организации всемирного побоища как к подходящему способу разрешения назревших несогласий обе стороны вполне были похожи друг на друга. Но, как замечено выше, вся обстановка сложилась так, что соблазн поскорее начать» (losschlagen) должен был неминуемо охватить в 1913 г. (в конце его) или в 1914 г. именно Германию и Австрию, а не Антанту. Так сложилась дипломатическая обстановка. Если бы мир продержался, например, до 1916 или 1917 г., то есть все данные думать, что не Германия, а Антанта сочла бы для себя более целесообразным выступить первой. Мораль и человеколюбие дипломатов и правителей обеих враждебных политических комбинаций стояли на одинаковом уровне. Но то обстоятельство, что так случилось, что выступила именно Германия, повлекло за собой для Антанты, наряду с некоторыми (особенно вначале) большими невыгодами, один бесспорный выигрыш: Антанта поспешила занять позицию защищающегося. Мы увидим в дальнейшем, что этот выигрыш был во многих отношениях весьма реален.
Когда мы говорим об этом предмете уже здесь, в этой главе, еще не выходя пока из хронологических рамок 1913 г., мы этим не забегаем вперед. В самом конце этого года произошло событие, которое можно назвать первым ударом набатного колокола, первым сигналом: в декабре 1913 г. в Константинополь прибыл снабженный чрезвычайными полномочиями германский генерал Лиман фон Сандерс. Он явился для реорганизации турецких военных сил. Русскому правительству этим самым предоставлялось в гораздо более близком будущем, чем ему могло до тех пор казаться, решать вопрос: может ли и хочет ли оно вступить в войну с Германией, Австрией и Турцией.
2. Миссия генерала Лимана фон Сандерса
Нападение Италии в 1911–1912 гг., первая балканская война 1912–1913 гг. жестоко потрясли и расстроили все турецкое государственное здание и особенно жестоко отразились на армии. Правда, вторая балканская война (июль — август 1913 г.) была удачна для турок, и они успели отобрать у болгар Адрианополь и вернуть часть территории, но это, конечно, не доказывало боеспособности турецкой армии: ведь Болгарии приходилось сражаться одновременно против Сербии, Румынии, Греции, Турции, и турки почти не встретили сопротивления. Несмотря на эту «удачу» во второй балканской войне, Турция казалась после всех этих потрясений как бы снятой со счетов в качестве самостоятельной военной величины. В России так это и было учтено.
И вот, в октябре 1913 г., в Европе пронесся первый слух о том, что Германия берет в свои руки полную реорганизацию турецкой армии. Германский штаб создаст новую турецкую армию, совершенно ничем не отличающуюся от любой европейской, а германские оружейные заводы (с Круппом во главе) перевооружат эту армию. Финансировать дело будут германские же банки под залог новых концессий. Таковы были первые слухи. Ясно было, что:
1) германское правительство в спешном порядке создает себе нового союзника для предстоящей войны, вернее, создает себе дееспособного вассала, который будет крайне полезен отвлечением части русских сил в Закавказье;
2) Германия утверждается в самом Константинополе, где забирает в руки распоряжение военными силами столицы;
3) самая реформа эта для своего осуществления потребует целого ряда финансовых мер, которые еще более упрочат положение и расширят перспективы германского промышленного, торгового и банкового капитала в Малой Азии.
Общий вывод не подлежал никаким сомнениям: Турция превращается окончательно в экономическом отношении в прямое продолжение Германии и Австрии, а в политическом отношении — в авангард австро-германских сил на Востоке.
23 октября (ст. ст.) 1913 г. получены были уже первые официальные сведения с германской стороны. Германский посол Вангенгейм (в Константинополе) сообщил русскому послу Гирсу, что уже подписано ирадэ, дающее турецкому военному министру право заключить контракт с германской особой военной миссией, что во главе миссии станет германский дивизионный генерал Лиман фон Сандерс, который пригласит на турецкую службу 41 германского офицера, что они станут советниками турецкого штаба, начальниками всех военных школ, что будет образована особая дивизия (в столице), где все командные посты будут заняты немцами, что, вероятно, и во главе всего корпуса в столице будет стоять немец.
Из Петербурга тотчас же (25 октября) полетели первые протесты в Берлин, и уже 28 октября (ст. ст.) Сазонов дал знать в Берлин, что «немецкая военная миссия… не может не вызвать в русском общественном мнении сильного раздражения, и будет, конечно, истолкована как акт, явно недружелюбный к нам. В особенности же подчинение турецких войск в Константинополе германскому генералу должно возбудить в нас серьезные опасения и подозрения». Протесты не помогали. 14 ноября 1913 г. прибывший в Берлин Коковцов, председатель совета министров, имел аудиенцию у Вильгельма и тоже заявил протест как ему, так и канцлеру империи, Бетман-Гольвегу. Император отделался незначащими словами, хотя Коковцов многозначительно упомянул, что не только Россия, но Англия и Франция тоже встревожены. На это Вильгельм заявил, что Англия тоже прислала в Турцию своих морских инструкторов для флота, отказать же Турции в ее просьбе о сухопутных инструкторах он, Вильгельм, не мог, так как иначе Турция обратилась бы к другой державе. «Может быть, — прибавил Вильгельм, — для России и было бы выгодно, чтобы обучение турецких войск приняла на себя Франция, но для Германии такой поворот дела был бы слишком тяжелым нравственным поражением». Извольский тотчас же добился, чтобы французская дипломатия получила из Парижа инструкции и в Берлине, и в Константинополе, и в Петербурге всецело поддерживать русскую политику в вопросе о миссии Лимана фон Сандерса. Русские протесты после этого приняли еще более решительный характер, и Гирс указал Вангенгейму на «трудность для русских мириться с положением, при коем русское посольство находилось бы в столице, в которой было бы нечто вроде германского гарнизона».
Но на все протесты следовал с германской стороны отказ за отказом. Сазонов 15 ноября 1913 г. поставил вопрос ребром и потребовал, чтобы русский посол в Берлине Свербеев спросил канцлера, отдает ли он себе отчет, что дело идет о «характере наших дальнейших отношений как с Германией, так и с Турцией. Возможен ли будет дружественный обмен мнениями, поддерживавшийся свиданиями монархов, беседами государственных людей?» Сазонов тут взял уж такой тон, который прямо и в очень ускоренном темпе вел к войне. Англия в этот момент, как объяснено выше, воевать еще не хотела, а Пуанкаре вообще не хотел воевать из-за вопроса, в котором по существу Франция не была очень заинтересована: ведь даже часть тех крупнокапиталистических кругов французского общества, которые, вообще говоря, поддерживали антигерманскую политику Пуанкаре, была заинтересована в территориальном сохранении Турции, а вовсе не в разделе ее. Между тем протесты русского правительства оттого и были так резки и гневливы, что немецкий шаг сильно мешал всем проектам раздела Турции. Поэтому из Лондона было дано знать в Петербург, что статс-секретарь Грей и французский посол в Лондоне Поль Камбон считают «трудным» найти подходящие компенсации и что вообще «неприязненный тон русской печати, например «Нового времени», может привести к обратным результатам благодаря впечатлительности германского императора». В Петербурге поняли намек. Тон несколько изменился, война несколько отсрочилась. 26 ноября 1913 г. миссия Лимапа фон Сандерса была принята в прощальной аудиенции у Вильгельма, и спустя несколько дней прибыла в Константинополь. Коллективная резкая нота Антанты с протестом против немецкой миссии, затевавшаяся Сазоновым, не прошла, и Сазонов должен был 29 ноября дать знать Гирсу: «Ввиду перемены, происшедшей во взглядах сэра Эдуарда Грея на характер обращения трех держав к Порте, и необходимости для нас сообразовать наши выступления с той степенью поддержки, на которую мы можем рассчитывать со стороны наших друзей и союзников, мы вынуждены согласиться с предлагаемой Греем постановкой вопроса».
Грей и не хотел и не мог поступить иначе. Это был как раз момент жестокого обострения ирландского кризиса. Ольстерцы, с одной стороны, ирландцы — с другой, закупали и свозили оружие, составляли добровольческие дружины, производили их военное обучение. Правительство не хотело разоружить ольстерцев, которым оно само явно сочувствовало, и вместе с тем слишком несправедливо было разоружить при этом ирландцев, которые ведь на этот раз поднимались, чтобы защищать даруемую им самим английским правительством автономию от посягательств «бунтовщиков» ольстерцев. Положение запутывалось в неразрешимый клубок. В Англии не могло быть и речи о войне с Германией в этот момент из-за миссии Лимана фон Сандерса. «Прибывши в Лондон, — доносил русский посол Бенкендорф Сазонову 17/4 декабря 1913 г., — я нашел общественное внимание настолько поглощенным важными вопросами, поднятыми проектом ирландского гомруля, что всякий интерес к иностранным делам, по-видимому, совсем исчез». Да и во Франции министерство Гастона Думерга (сменившее 8 декабря 1913 г. кабинет Барту) несколько передвинуло руль внутренней политики влево, а во внешней решило держаться более примирительного тона. И хотя фактически президент республики Пуанкаре играл в иностранной политике решающую роль, но с этой переменой все-таки приходилось считаться.
И Сазонов и Извольский должны были, наконец, понять, что на этот раз Германия выиграла дело. До какой степени Вильгельм II был готов в этом деле идти на все, но не уступить ни в каком случае, явствует из слов, сказанных 30 декабря 1913 г. германским послом в Константинополе Вангенгеймом русскому послу в Берлине Свербееву (Вангенгейм прибыл в Берлин с докладом). Вангенгейм упомянул о том, что при сколько-нибудь серьезной уступке с немецкой стороны «германская печать подняла бы слишком большой шум, полный неуступчивости, и на ее стороне оказалась бы вся Германия». Положение, которое создалось бы таким образом, Вангенгейм приравнял даже к кандидатуре Гогенцоллерна в 1870 г. Другими словами, немецкий дипломат прямо грозил войной (он имел в виду, что франко-германская война 1870 г. началась по вопросу о кандидатуре принца Гогенцоллерна на испанский престол). Русское правительство, отступая по всей линии, просило лишь (устами Свербеева) «берлинский кабинет сделать, однако же, что-либо для успокоения нашего общественного мнения». Это «что-либо» и было сделано в виде чисто бумажного, формального «отчисления» Лимана фон Сандерса от командования I корпусом с переименованием его в маршалы турецкой армии и с назначением его генерал-инспектором всех турецких войск. Конечно, это было принято скорее за издевательство, чем за уступку. Русское министерство иностранных дел стало домогаться другой компенсации — именно, чтобы русский представитель был введен в состав Совета оттоманского долга. Но на это было заявлено, что Германия никогда на это не согласится, так как ее интересы почти равны интересам Франции, а введение русского представителя нарушит соотношение сил в Совете к ущербу Германии.
Так кончилось это дело. К войне оно пока не привело, но русско-германские отношения были испорчены вконец. Турция осталась за Германией и в экономическом, и в политическом отношениях. Германская печать громко ликовала, указывая, что, наконец, имперское правительство взялось за ум, заговорило так, как нужно говорить, имея за собой первую армию в мире, и выиграло дело. Не Россия и Англия, которые веками спорили из-за Константинополя, а Германия получила и его и всю Турцию «для мирной совместной работы вместе с турками и для общей с ними защиты» против русских покушений. Положено начало прочному заслону от России и в Малой Азии и на Балканах; царствуя в Константинополе, Германия будет царить и во всех балканских государствах. Сербия взята в тиски, сдавлена между Австрией и возрождающейся Турцией. На этот раз дипломатическая проба сил удалась, враг испугался и отступил пред военной пробой сил. Но нужно продолжать, нужно спешить, пока враг не оправился, пока он стеснен и затруднен. В таких настроениях часть влиятельнейших кругов германского общества встретила новый, 1914, год.
3. Настроения в русских дипломатических кругах. Вопрос о Константинополе и проливах
Не то, чтобы германская дипломатия опьянела от этого в самом деле очень крупного своего успеха, который сразу, казалось бы, поправил австро-германские дела, так серьезно скомпрометированные двумя балканскими войнами, — но теперь все уменьшавшимся численно элементам германских правящих кругов, которые еще пытались сопротивляться кронпринцу и главному штабу, было очень трудно отстаивать свои позиции.
Если Антанта так быстро примирилась с миссией Лимана фон Сандерса и всеми бесчисленными последствиями, которые с ней были сопряжены, то, значит, действительно она воевать в данный момент не в состоянии.
Этот вывод мотивировался так: Россия хочет воевать, но выступить одна не посмеет; Франция и Англия в данный момент и не хотят воевать и не могут; Англия же, вероятно, уже и впредь не захочет воевать на стороне России, даже когда будет в состоянии это сделать, чтобы не усиливать Россию, опять начинающую старое соперничество в Персии.
Наконец, после удачи с миссией Лимана фон Сандерса окончательно как будто заглохла всякая мысль о сколько-нибудь серьезном сопротивлении наступательному империализму со стороны социал-демократии, по крайней мере со стороны как президиума партии, так и большинства парламентской фракции. А только с этими двумя величинами в социал-демократии правительство и считалось.
Социал-демократическая фракция в 1913 г. в рейхстаге, правда, голосовала против экстренных требований имперского правительства насчет усиления армии, но, во-первых, это был чисто платонический жест, так как все равно прочное большинство в пользу проекта было в рейхстаге обеспечено; во-вторых, негласно, в комиссиях, фракция держала себя очень и очень мягко, когда обсуждался правительственный проект; в-третьих, наконец, на партейтаге в Йене (в том же 1913 г.) 336 голосов одобрило поведение парламентской фракции в этом вопросе, а 140 голосов осудило ее, и из этих 140 голосов многие нападали на поведение фракции, так сказать, не слева, а справа. Во всяком случае речи не было о принципиальном протесте против явно готовящейся войны. Роза Люксембург пробовала в прессе (в «Leipziger Volkszeitung») критиковать поведение фракции, но голос ее прозвучал одиноко и видимого влияния не имел.
А нота вражды не ко всей Антанте, но только к России, нота, звучавшая уже в 1913 г. и ставшая преобладающей в 1914 г., еще более облегчала и упрощала дело. Лозунг «борьба с царизмом» и лозунг «mehr Land» («больше земли») сближали самые разнородные элементы в эти первые месяцы 1914 г.
Ничто этому уже давно не противодействовало. Уже от Потсдамского свидания Вильгельма II с Николаем II и от происходивших там переговоров не очень многого ждали даже в самый момент свидания. Было известно, что Германия получила заверения, что ее экономические интересы в Персии не будут затронуты; было достигнуто принципиальное соглашение по вопросу о соединении Багдадской железной дороги с персидской железнодорожной сетью. Но все это как-то не успокаивало, и в 1911–1913 гг. никто уже о Потсдамском свидании не говорил и не думал.
Настроение вражды и подозрительности к русской политике все возрастало в Берлине. Это настроение могущественно поддерживалось и подкреплялось вестями, шедшими из России. До сих пор не написана систематическая и детальная история последних мирных месяцев, но уже теперь, на основании тех материалов, какие у нас есть, можно утверждать, что такая книга будет полна захватывающего общего социологического интереса, и, может быть, интереснее (и труднее) всего будет точно определить и уразуметь настроения правящих кругов в России в конце 1913 и в первой половине 1914 г. Мы тут не касаемся русской истории вовсе и о России теперь будем говорить, ограничиваясь исключительно тем, что решительно необходимо для установления логической связи в событиях, касающихся Западной Европы.
Та игра с огнем, которая тогда практиковалась в русской дипломатической деятельности, порождалась сложными и очень разнохарактерными причинами:
1. Русский торгово-промышленный капитал смотрел, со времен англо-русского соглашения 1907 г., на Персию как на доставшийся ему в прочное обладание рынок сбыта и (отчасти) рынок сырья. Русский ввоз в Персию был равен почти 50 % всего иностранного импорта в эту страну. Английская конкуренция была значительна, но с ней приходилось до поры, до времени мириться и считаться из-за общих выгод от существования Антанты; все же в 1912–1914 гг. появились, как было уже сказано, некоторые неприятные для обеих сторон перебои в англо-русских отношениях. Но примириться с нашествием германского капитала, который с каждым годом (особенно с 1909 г.), несмотря на все англо-русские «разделы сфер влияния», все решительнее вторгался и в русскую, и в нейтральную, и в английскую зону, и допустить, чтобы восточные ответвления Багдадской железной дороги вполне присоединили Персию к вассальным странам германского финансового капитала, — этого представители русской торговли и промышленности не желали ни в каком случае.
Далее. В Турецкой империи русские экономические интересы были далеко не так значительны, как в Персии; русский ввоз здесь был очень невелик, но здесь в агрессивных тенденциях, проявившихся в русских торгово-промышленных кругах, действовал тот же мотив, который встречается в колониальной политике более старых и развитых капиталистических держав: представлялось нужным и возможным в расчете на будущее постараться захватить в свое державное обладание новые рынки, в особенности географически такие близкие к России и связанные с ней, как Малая Азия. «Борьба за берега Черного моря!» — лозунг, появившийся в русской прессе именно в последние годы пред мировой войной. Этот лозунг должен был оживиться и показаться реальным именно после присоединения России к Антанте в 1907 г.: две великие державы, Франция и Англия, двести лет защищавшие Турцию от России, поднявшие в 1854–1855 гг. оружие против России, чтобы защитить Оттоманскую империю, теперь стали друзьями России. Кто же мог воспрепятствовать осуществлению этого лозунга?
Германия и Австрия. Против них и направилось нетерпеливое возбуждение прессы, близкой верхам торгово-промышленного класса. Этот класс в 1909, 1910 и следующих годах был в оппозиции правительственной внутренней политике по очень многим вопросам. П.П.Рябутлинский писал о «схватке купца Калашникова с опричником Кирибеевичем, которая начинается», но в смысле внешней политики купец Калашников все время только раззадоривал и подстрекал опричника Кирибеевича против Германии, Австрии и Турции, но нисколько его не удерживал. И чем больше приближался срок окончания действия русско-германского договора (заключенного в 1904 г.), тем резче и непримиримее делался тон этих кругов. От расторжения русско-германского договора, от «таможенной войны» обеих держав теряло русское сельское хозяйство, русское землевладение (лишаясь экспорта в Германию), но выигрывали промышленники, так как устранялся импорт в Россию германских фабрикатов. Что «таможенная война» очень приближает наступление также и другой войны, той самой, где дерутся не покровительственными тарифами, но пушками, это как-то перестало пугать воображение со времени присоединения России к Антанте.
2. В тех слоях высшего и среднего дворянства, которые окружали трон и из которых вербовали состав для замещения командующих постов в гражданском управлении и в армии, боролись два течения. Одно — воинствующе-националистическое, тоже имевшее в виду берега Черного моря, но при этом охотно-принимавшее славянофильскую форму, идеологию и фразеологию. Разрушение Австрии, освобождение «подъяремной Галиции» (и присоединение ее к России), освобождение в том же приблизительно смысле прочих австрийских славян, борьба славянства с германизмом, православный восьмиконечный крест на храме св. Софии в Константинополе, верховенство России на Балканском полуострове — вот идеи и мечты представителей этого течения. Шумные демонстративные славянские трапезы в Петербурге, горячая (и часто очень хорошо поставленная) пропаганда в распространенных газетах, поездки графа Бобринского по славянским владениям Австро-Венгрии с нескрываемыми агитационными целями — вот наиболее бросавшиеся в глаза проявления деятельности этой группы. В составе русских правящих сфер многие сочувствовали этому движению…
Поддержать шатавшееся с 1905 г. здание монархии, загладить память о маньчжурских поражениях, добиться удачной войной нового, громадного на этот раз расширения русской территории — это значило бы на неопределенный срок (так надеялись) отложить накопившиеся счеты с загнанной внутрь, примолкшей, но не умершей революцией. То, что не удалось в Маньчжурии, может удаться на Балканах, в Галиции, в Армении, потому что Англия и Франция будут рядом с Россией. Вражда к Германии и Австрии сближала представителей этого течения, сидевших часто в центре и на правой, но не на крайней правой стороне Государственной думы, с представителями либеральных настроений, отражавших отчасти вышеотмеченные стремления торгово-промышленных кругов. В правительстве это течение было представлено Извольским (сначала, в 1906–1910 гг., министром иностранных дел, потом — послом в Париже), Сазоновым, министром иностранных дел в 1910–1916 гг., великим князем Николаем Николаевичем, начальником главного штаба генералом Янушкевичем и целым рядом лиц, которые шумно действовали в прессе, на славянских банкетах в России и за границей. Агитационные поездки графа Бобринского в «подъяремную Галицию» истолковывались в Австрии как прямой вызов, но пользовались во влиятельных кругах в Петербурге и в Москве большим успехом.
На почве этих интересов и этих настроений вопрос о Константинополе и проливах опять (уже не впервые в истории русской дипломатии) выдвинулся понемногу на первый план. Еще в министерство Извольского нельзя было ставить его с очень большой четкостью и резкостью: слишком свежи были маньчжурские раны, слишком еще было мало уверенности в прочной победе над революцией, и Столыпин определенно не желал войны, высказывая убеждение, что война повлечет непременно новую (и, быть может, на этот раз победоносную) революцию. Но при Сазонове положение изменилось. Столыпина не стало, Коковцов, тоже решительный враг военных авантюр и воинственной политики, не имел никогда такого веса, да и такой энергии, как Столыпин; армия реорганизовывалась, и об этом очень много говорили, так что создавалось впечатление гораздо более яркое, чем могли ожидать сами деятели этого «возрождения русской армии», знавшие, до какой степени все же русская армия еще не готова к большой европейской войне; революционное движение не возобновлялось, и с каждым годом память о пронесшейся в 1905 г. буре тускнела; несколько последовательных урожаев отразились благоприятно на русских финансах. Все это облегчило Сазонову в Петербурге, Извольскому в Париже, Гартвигу в Белграде их дело. Уже в 1912–1913 гг. во время обеих балканских войн были позывы активно вмешаться в дело. Только нежелание Пуанкаре в Париже и Грея в Лондоне поддержать русскую политику на Балканах подействовало сдерживающим образом. В 1913 г. и в первые месяцы 1914 г. неоднократно в Петербурге ставился этот вопрос — о целях русской политики, — и на трех совещаниях Сазонов развивал идею, что близится срок, когда Россия должна заявить свои державные права на Константинополь и проливы.
Таким образом, это течение в правящих сферах Петербурга решительно торжествовало в 1912–1914 гг.
Второе течение в правительственных сферах было решительно враждебно этой воинственной политике. Во главе представителей этого второго течения стоял П.Н.Дурново, бывший министр внутренних дел в кабинете графа Витте в 1905–1906 гг., а после отставки — член Государственного совета. Во всех вопросах внутренней политики он был крайним реакционером и, например, в борьбе против революции считал возможными и допустимыми все без исключения средства. Приверженцами его взглядов на внешнюю политику среди правительственных лиц были — если вычесть Коковцова, Витте и немногих других — в подавляющем большинство случаев тоже самые крайние консерваторы, вроде Шванебаха. И это не было случайностью: для Дурново центром всех интересов было сохранение монархии в России по возможности в том виде, в каком она удержалась после подавления революционного движения 1905–1907 гг., и вообще внешняя политика его интересовала исключительно постольку, поскольку она могла либо поддержать, либо уничтожить русскую монархию. Тот же самый внутреннеполитический мотив являлся решающим и для его сторонников. Взгляды свои П.Н.Дурново изложил в особой записке, переданной им императору Николаю II в феврале 1914 г..
Отметим лишь самое главное из этого любопытного документа. Скептик и циник по природе, хорошо знавший и друзей и врагов, Дурново проявляет здесь большую проницательность. «Центральным фактором переживаемого нами периода, — пишет Дурново, — является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертелен для побежденной стороны. Слишком уж несовместимы интересы этих двух государств, и одновременное великодержавное их существование рано или поздно окажется невозможным». Но, по мнению Дурново, России не следует ни в коем случае принимать активного участия в этом столкновении: «Германия не отступит пред войной и, конечно, постарается даже ее вызвать, выбрав наиболее выгодный для себя момент. Главная тяжесть войны, несомненно, выпадет на нашу долю». Он предвидит, что, может быть, Италия, Румыния, Америка, Япония выступят также на стороне Антанты против Германии, по мы-то очень уж неподготовлены: недостаточность запасов, слабость промышленности, плохое оборудование железных дорог, мало артиллерии, мало пулеметов. Польшу Россия не удержит во время войны, и Польша вообще окажется очень неблагоприятным фактором в войне. Но допустив даже победу над Германией, Дурново не видит от нее особого прока. Познань и Восточная Пруссия населены враждебным России элементом, и нет смысла и выгоды отбирать их у Германии. Присоединение Галиции оживит украинский сепаратизм, который «может достичь совершенно неожиданных размеров». Открытие проливов! — Но его можно достичь легко и без войны. От разгрома Германии Россия экономически не выиграет, а проиграет, по мнению Дурново. Как бы удачно ни окончилась война, Россия окажется в колоссальной задолженности у союзников и нейтральных стран, а разоренная Германия, конечно, не в состоянии будет возместить расходов.
Но весь центр тяжести рассуждений Дурново лежит в последних страницах его записки, где он говорит о возможном поражении России. Подобно своему политическому антиподу Фридриху Энгельсу, Дурново тоже думает, что в нынешний исторический период страну, потерпевшую разгром, может постигнуть социальная революция. Мало того: Дурново думает, что даже в случае победы России — все равно в России возможна революция путем перенесения в Россию пожара из Германии (где-тоже в случае поражения он предвидит неминуемую революцию). «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедовают принцип бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое»… «За нашей оппозицией нет никого; у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему ненужных и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землей, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, а дальше этого его вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозбранно допустить агитацию в этом направлении, Россия неизбежно будет ввергнута в анархию»…
И затем Дурново снова настаивает, что даже если война для России будет победоносна, все-таки ей не миновать социалистического движения. Разница лишь в том, что в случае победоносного окончания войны движение будет подавлено, да и то «по крайней мере пока до нас не докатится волна германской социальной революции». «Но в случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения: сначала: черный передел, а за сим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившись к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей ее части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению». Вывод Дурново: необходимо поскорей расторгнуть союз с Англией и привлечь к франко-русскому союзу Германию.
Но Дурново оказался в меньшинстве. В русской прессе, не только правительственной, но и в некоторых органах либеральной печати, в Государственной думе, в главном штабе первое — воинственное — течение проявлялось с каждым месяцем все ярче. Конечно, целый ряд компетентных лиц знал о неготовности русской армии, о полном несоответствии своему назначению военного министра Сухомлинова и всего министерства, о безобразном хозяйничаньи безответственных элементов, о подозрительном окружении Сухомлинова, о невозможности даже предположительно назвать сколько-нибудь талантливого будущего главнокомандующего. Но обо всем этом и не все тогда знали в полной мере и просто не желали это продумать до конца. Существование Антанты гипнотизировало очень многих. Кто одолеет такую силу?
Совсем уже близкие и доверенные люди на верхах знали о 9-й конференции между начальниками штабов союзных армий Жилинским и Жоффром, происходившей в августе 1913 г., и в общих чертах знали также, что, ввиду увеличения германских военных сил по закону 1913 г., на Россию возлагается обязательство сконцентрировать свои силы так, чтобы уже на 16-й день после начала мобилизации вторгнуться в Восточную Пруссию «или идти на Берлин, взявши операционную линию к югу от этой провинции» (статья 3 протокола 9-й конференции). Кое-кому на верхах армии и в правительстве было известно также со времени этой секретной конференции, т. е. с августа 1913 г., а в Думе и в более широких кругах стало известно с первых месяцев 1914 г., что французы потребовали, во имя ускорения концентрации русских войск, проложения целого ряда новых железных дорог (удвоение линии Барановичи — Пенза — Ряжск — Смоленск, удвоение линии Ровно — Сарны — Барановичи, удвоение линии Лозовая — Полтава — Киев — Ковель, постройка двухколейного пути Рязань — Тула — Варшава. Еще до 9-й конференции, тоже по требованию французского штаба, был учетверен участок Жабинка — Брест-Литовск и построен двухколейный путь Брянск — Гомель — Лунинец — Жабинка). Наконец, Жилинский обязался пред Жоффром, что в Варшаве уже в мирное время будут значительно усилены войска для создания большей угрозы и привлечения к русской границе большего числа германских войск. Все это было, конечно, известно и в Германии: дело наблюдения за Петербургом было организовано в Берлине очень хорошо, да и положение вещей и обычаи и нравы в русском военном министерстве были таковы, что едва ли потребны были очень уж напряженные усилия, чтобы находиться в курсе русских военных секретов.
По заданиям, вытекавшим из решений 9-й военной конференции, выходило, что Россия и Франция выступят не так уж скоро; во всяком случае в 1914 г. они еще не могли быть готовы. И это обстоятельство тоже могло быть аргументом в пользу того мнения, что Германия сильно рискует, откладывая дело, так как время работает против нее. Если в самом деле русская концентрация и мобилизация ускорятся, — придется считаться с угрозой на восточной границе, настолько сильной и непосредственной, что нужно будет отказаться от сосредоточения всей своей армии в первые недели войны против одной Франции. А если так, — весь план Шлиффена рассеивался, как дым. Надо было решать и решать немедленно. «В это лето свершится судьба» (in diesem Sommer wird Schicksal), — недвусмысленно писал публицист Максимилиан Гарден весной 1914 г. Он был одним из тех, которые тогда больше всего подстрекали германское правительство к роковым решениям, дразнили Вильгельма его миролюбием, торопили события. После разгрома Германии и после революции это не помешало тому же Максимилиану Гардену выступить, как ни в чем не бывало, в позе карающего пророка, против низвергнутого Вильгельма и его генералов и против германского милитаризма.
Никогда так не были обострены отношения между Германией и Россией, как после утверждения в Константинополе миссии Лимана фон Сандерса; никогда такого раздражающего и воинственного тона не наблюдалось во влиятельной русской и германской печати.
Никогда за все свое царствование Вильгельм не был так близок к окончательному решению, как именно с конца 1913 и с первых месяцев 1914 г. И никогда в Петербурге так не шутили с огнем, как именно в эти месяцы
4. Напряженное состояние в Европе в первые месяцы 1914 г
Уже с весны 1913 г. французский посол в Берлине Жюль Камбон (брат лондонского посла Франции Поля Камбона) писал своему правительству весьма тревожные донесения. Празднование столетнего юбилея освобождения Германии от Наполеона (1813–1913) превращалось в непрерывную антифранцузскую демонстрацию, причем населению внушалось, что, может быть, опять скоро придется воевать с тем же наследственным врагом. Военный французский агент полковник Серрэ доносил, что германское правительство возмущено возвращением Франции к трехлетней воинской повинности и что в Германии считают это провокацией и грозят возмездием. Он настаивал, что «общественное мление» в Германии не простило императору его испуга и отступления в агадирском деле и что вторично так поступить императору уже не позволят.
6 мая 1913 г. Жюль Камбон уже определенно настаивает на неизбежности и близости нападения со стороны Германии и передает слова начальника штаба фон Мольтке: «Германия не может и не должна дать России времени для мобилизации… Нужно начать войну, не выжидая, чтобы круто раздавить всякое сопротивление». Наконец, в ноябре 1913 г. последовал многозначительный разговор в присутствии начальника германского штаба Мольтке между Вильгельмом и королем бельгийским Альбертом I. Альберт был очень взволнован тем, что услышал. Германский император заявил, что война с Францией неизбежна, что успех Германии в этой войне безусловно обеспечен. Мольтке, с своей стороны, сказал, что война не только неизбежна, но и необходима. Эта откровенность с бельгийским королем объяснялась, конечно, желанием позондировать почву: будет ли Бельгия сопротивляться, если немцы войдут в нее, направляясь, согласно плану Шлиффена, к северной незащищенной французской границе. Альберт немедленно дал знать об этом разговоре французскому правительству. Среди всех причин, которые все больше и больше гнали Вильгельма II к войне, была и еще одна, указанная выше; Жюль Камбон даже склонен в своих донесениях преувеличивать ее роль: Вильгельм II боялся все растущего влияния кронпринца, в котором пангерманисты и военные верхи видели истинного своего представителя. Это обстоятельство, личное, третьестепенное, совсем побочное, все же могло влиять в том смысле, что император нашел для себя целесообразным выступить открыто в роли воинственного политика.
По отзывам не только немецких, но и нейтральных и даже вражеских военных авторитетов, — сколько существует человечество, никогда еще на свете не было ни у кого такой могучей, с таким совершенством организованной, идеально снабженной, обученной и дееспособной армии, как немецкая весной 1914 г.
Выполнение плана Шлиффена, а следовательно, и победа через два месяца над Францией и Россией до концентрации последней своих сил казались несомненными. Все же следовало окончательно разрешить одно только сомнение: как поведет себя Англия? Выше я уже говорил о тех обстоятельствах, которые заставили германское правительство начать верить в эту изумительную фантазию: в английский нейтралитет. Тут прибавим лишь, что обстоятельства как бы умышленно складывались так, чтобы окончательно утвердить Вильгельма и Бетман-Гольвега в их гибельном заблуждении.
Весной 1914 г. сэр Эдуард Кэрсон, вождь ольстерцев, открыто стал готовиться к войне против трех католических провинций Ирландии. Вожди ирландцев (Редмонд, Диллон, Дьюлин) говорили все настойчивее, что они тоже не могут долее удерживать своих соотечественников от ответной мобилизации для предстоящей гражданской войны. Синнфейнеры приобретали в ирландском лагере огромное значение и оттесняли умеренных. И вот, 20 марта 1914 г. в Керро произошла знаменательная демонстрация: офицеры английского отряда, посланного, чтобы удержать ольстерцев, отказались повиноваться своему начальству. Другими словами, английская армия совершенно не сочувствовала будущей автономной Ирландии. За этими первыми офицерами последовали и другие. Правда, как сказано, этот «военный бунт» мало пугал правительство, некоторые члены которого даже прямо сочувствовали ольстерцам и вслух говорили об этом. Но парламентские бури, которые за этим последовали, были необычайно яростны. Не говоря уже о консерваторах, даже некоторая часть правительственной либеральной партии сочувствовала ольстерцам и снисходительно смотрела на ослушание офицеров. Между тем в Ирландии уже начались кровавые столкновения, и правительство не могло и не хотело их остановить, чтобы не нарываться снова на отказ идти против ольстерцев. «Что же удивительного, что германские агенты передавали, а германские государственные люди верили, что Англия парализована партийной распрей и идет к гражданской войне и что ее не следует принимать в расчет как фактор в европейской ситуации? Как могли они различить или измерить глубокие, невысказываемые соглашения, которые находились далеко под пеной, кипением и яростью бури», — пишет, вспоминая о весне и лете 1914 г., об этих ирландских событиях, первый лорд адмиралтейства в то время Уинстон Черчилль. Эти «глубокие невысказываемые соглашения» борющихся партий — консервативной и либеральной — именно и касались вопроса о сопротивлении германской политике. Ольстерцы тоже в этом не расходились с ирландцами умеренной фракции (Редмонда). Синнфейнеры расходились, но они были еще не так сильны в то время.
Так или иначе, значение этой англо-ирландской бури было в Германии очень сильно преувеличено. И любопытно, что германская дипломатия решила, чтобы уже окончательно успокоиться насчет Англии, применить по отношению к ней самый ласковый, самый предупредительный тон. Снова оживились и велись в самом дружеском тоне переговоры о полюбовном размежевании в Африке. Эта усиленная любезность Германии бросалась в глаза и была отмечена впоследствии членами тогдашнего британского правительства. В июне 1914 г. британская эскадра, побывавшая в Кронштадте, на обратном пути сделала визит германскому флоту в Киле и была принята с демонстративным дружелюбием. Шли банкеты, братанья между матросами и офицерами обоих флотов. Кильский канал только что был доведен после долгих работ до того, что мог пропускать сверхдредноуты, и это событие праздновалось флотами обеих величайших морских держав. Вильгельм II самолично явился, чтобы приветствовать английских моряков.
Резко вызывающая политика и тон по отношению к России и Франции в это самое время должны были еще больше оттенить внезапное и усиленное дружелюбие относительно Англии.
Правда, лорд Холдэн за несколько времени до войны сказал как-то германскому послу, — князю Лихновскому, что Англия ни в коем случае не потерпит разгрома Франции и окончательного установления гегемонии Германии на континенте. Об этом знал Вильгельм, знал, конечно, и канцлер Бетман-Гольвег. Но и тут план Шлиффена уничтожал всякие сомнения и колебания: чтобы вмешаться в войну и спасти Париж, Англия прежде всего должна создать боеспособную и громадную сухопутную армию, но это в восемь недель не делается, а через восемь недель все будет кончено, и английское вмешательство неминуемо запоздает и потеряет всякий смысл. А кроме того, и это самое важное, не таковы были обстоятельства в Англии, чтобы вмешаться. И не отвечала бы Англия любезностями на любезности, если бы она собиралась помочь России и Франции. На это довольно откровенно намекалось в Германии во время кильских торжеств.
В самый разгар этих празднеств Вильгельм II внезапно вернулся из Киля в Берлин: он получил телеграмму, извещавшую его о том, что сербские заговорщики убили в г. Сараево наследника австрийского престола Франца-Фердинанда и его жену.