От автора <Предисловие к сборнику «Бумеранг»>

Преодоление влияния допролетарской культуры далось мне не сразу. Пожалуй, оно вполне еще и не далось. Между нашей действительностью и тематикой многих моих произведений (а также их оформлением и самой трактовкой тем) был разрыв. Рост моего политического самосознания на протяжении ряда лет опережал мою литературную практику. Угол расхождения граней этого разрыва за последнее время начал, однако, уменьшатся. Это нетрудно усмотреть из настоящего сборника. Наличие в нем вещей, написанных в разные годы и расположенных в хронологическом порядке, должно дать представление о диалектике постепенного формирования моего мировоззрения и о влиянии этого формирования на мою литературную работу. Сопоставление различных частей этого сборника должно показать, что для советского писателя перестройка в сторону приближения к нашей действительности совершенно неизбежна, и, раз начавшись, она должна всё более и более приближать его работу к повседневным задачам нашего социалистического строительства. В этой связи сожалею о том, что не успел включить в настоящий сборник своего стихотворения «(Техника х Чутье)» и некоторых других вещей, написанных в последний период.

 

Бумеранг. Вторая книга стихов. М.: Федерация, 1932 <Содержание>

Бумеранг

I

Стриж

Дорога

Песок

Ярость предков

Пир Петра

Морская болезнь

Ворон

Урожай

«Муза»

Словарь и песня (см. «Тоскуя»)

Москва

Царская ссылка

II

Два вала

Горы

По следам весны

Экскурсия

Ахштарское ущелье

Стиль «a la brasse»

Мир

Свершитель треб

Обреченный (см. «Зверь»)

Косноязычье

Акробат

Ярославна

III

Ночь в Феодосии

Балаклава

Бахчисарай

Великий ветер

Гриф

Сфинксы

За окном

Убийство посла

Алай (см. «1914–1931»)

IV

Вуадиль

Фергана

План

 

Стенограмма речи М.А. Тарловского на 2-ом производственном совещании 20 апреля 1932 года [299]

Товарищи, Российская Ассоциация пролетарских писателей пригласила меня к участию в работах поэтического совещанию, так было сформулировано полученное мной письмо. Меня Ассоциация просила принять участие в работах совещания. Я думаю, что если бы она не обратилась ко мне с такой просьбой, то я обратился бы к ней с просьбой хотя бы разрешить мне присутствовать на заседаниях поэтического совещания, потому что я, как всякий, стоящий вне РАПП'а, с величайшим вниманием, вполне РАПП'ом заслуженным, присматриваюсь и прислушиваюсь ко всей его работе, чем дальше, тем больше.

Поскольку меня на совещание не только допустили, но и пригласили, я думал, что будет несомненно создана обстановка для работы спокойной, деловой благотворной.

Не думал я, что на мою творческую работу будет обращено внимание, я знал, что перед РАПП'ом очень много важных вопросов стоят в значительной мере еще не разрешенными, но, допуская мысль, что в какой-то мере моя работа будет затронута, я не думал, что, будучи затронутой, эта работа встретит большую поддержку, что очень мягко будут ее будут критиковать. Я знал, что критика будет жесткой и заслуженной, но никак не думал, что меня будут ругать великодержавной шовинистической сволочью. Не знал я вообще, что такие бранные слова будут употребляться на таком серьезном собрании (смех). Это по меньшей мере, мягко выражаясь, негостеприимно. (Смех). (Авербах: вот это, пожалуй, верно). Я попрошу принять во внимание реплику товарища Авербаха и зафиксировать ее в стенограмме.

Я — лингвист по образованию и привык разбираться в происхождении, в корнях происхождения, в подоплеке слов.

Слово «сволочь» я, например, не воспринимаю совсем как бранное (смех). Я всегда помню, что это слово образовано от глагола «своло чь» и что когда-то, в былые времена, оно совсем не было бранным, только означало пестроту. Если где-нибудь собиралось некоторое количество людей разного происхождения, из разных мест, то их называли «сволочью», от глагола «своло чь».

Так вот, если говорить уже о том, кто откуда «сволочен», кого откуда «сволокли», то думаю, что и меня и Авербаха и многих других сволокли из одной и той же интеллигентской прослойки, из одной и той же старой гимназии (с места: разные бывают интеллигенты).

У Авербаха в тысячу раз больше революционных заслуг, чем у меня (с места: стоит ли сравнивать). В корнях нашего социального происхождения приходится разбираться, если говорить о творческой тенденции, которая мной не преодолена, а Авербахом давным-давно и успешно преодолена. Об этом я считаю необходимым здесь сказать.

Так вот, я слушал творческий отчет Луговского, этот отчет было чрезвычайно интересно слушать, чрезвычайно радостно (с места: правильно), потому что мы помним, как он заявлял эпохе: «Возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед».

Мы видим, что эпоха взяла его и двинула «грохоча, вперед». Это очень важно и для Луговского и для членов других литературных организаций, которые нуждаются в переделке, подобно Луговскому. Всем, стоящим вне РАПП'а, нужно сказать такую вещь, но не у всех хватает на это смелости и у меня не хватило, потому что, если бы я сказал: «возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед», то РАПП сказал бы, может быть: «Пока овчинка выделки не стоит».

На это я РАПП'у бы ответил, что овчинка — вещь мертвая, а я — человек живой. Если эту овчинку не берут в переделку, она сама может попытаться себя переделать. И я пытаюсь себя переделать, пытаюсь перестраиваться. Одной ногой я еще вязну в прошлом, но с другой стороны уже, кажется, опираюсь на почву нашей эпохи, нашего настоящего дня. Нужно помочь мне вытянуть ногу из того, в чем она вязнет. Если мне товарищи не помогают, — их вина и мое несчастье. Но с этим несчастьем я мирюсь и продолжаю самостоятельно пытаться вытянуть ногу из прошлого (свою правую ногу — левой ногой я, по-моему, стою на должной почве). Мне товарищем Авербахом, одним из руководителей ФОСП'а, было брошено обвинение. О форме его я с т. Авербахом договорился. А о существе я должен сказать следующее. Я был обвинен в великодержавном шовинизме на основании строчек, взятых т. Авербахом из моего стихотворения «Фергана». Допускаю, что он всего стихотворения не читал (Авербах: нет, читал). Тогда плохо читали. Бывает, что у критика нет времени, слишком быстро прочтет. Я думаю, что если бы это стихотворение прочесть с такой же внимательностью, с какой были прочитаны и подвергнуты критике упомянутые строчки, то нельзя было бы так критиковать это стихотворение, и вот почему.

Это стихотворение представляет собой деловой отчет педагога, который был в Средней Азии на учительской работе. Я преподавал русский язык в Фергане. Надо сказать, что туда я поехал в значительной мере потому, что мне самому стало душно в том идеологическом коконе, которым я был обвернут, обволочен на протяжении многих лет, но который я старался прогрызть в обстановке напряженной работы. Эту работу, — я сейчас употреблю термин, который не отношу к себе, потому что это было бы нескромно, но этот термин вообще необходимо применить, говоря о тамошней работе, — эту работу я должен назвать героической, потому что всякий попадающий в обстановку Ферганской работы, особенно педагогической, волей-неволей чувствует себя обреченным поднимать невероятные тяжести, под грузом которых он иногда может сломиться и надломиться. Я ехал туда в 1930 году и чувствовал себя обратным тому, чем чувствует себя ударник, призываемый в литературу. Я чувствовал себя литератором, призываемым в ударничество, и, когда я туда приехал, мне пришлось работать в среднем по 15 часов в сутки, иногда больше, но никогда не меньше 15-ти. Работы было так много, что организм не выдержал, я заболел и должен был через полгода вернуться в Москву. Я думал, что другие найдутся для замены. Нет, не нашлись. Три человека из местной служилой братии были поставлены на ту работу, которую я один подымал. Стихотворение «Фергана» было напечатано в журнале «Новый мир» еще 7 месяцев тому назад. Когда в конце 1931 года журналу «Новый мир» перемывали косточки, об этом стихотворении не писали в отрицательном плане, не нашли там великодержавного шовинизма, и было бы странно искать. Ведь кто персонажи, кто действующие лица этого стихотворения, этой маленькой поэмы? — Узбеки, таджики, туркмены, казаки, которые совершенно почти не знают русского языка, которые не могут его не ломать, когда они ему учатся. И именно о такой учебно-производственной ломке языка я и говорю в стихотворении (Авербах: скажи о благородном тургеневском языке). Тоже скажу. Там говорится «себе на потребу ломает узбек благородный тургеневский русский язык». Опять напомню, что я лингвист по образованию и знаю великолепно, может быть, не хуже многих других, по специальности, по обязанностям знаю, что всякий язык, и в частности русский язык, неизбежно идет к своей ликвидации, к своему растворению в одном общечеловеческом социалистическом языке. Язык ломается непрестанно, ежеминутно. Тургеневский язык начал ломаться еще при Тургеневе. Язык «Отцов и детей» резко, значительно отличается от языка «Нови», т. е. сам Тургенев ломал тот могучий русский язык, которым он гордился, ломал в порядке строки. Это — диалектика языка.

Что касается эпитета «благородный», нужно напомнить, что этот термин умер в от же день, когда в нашей стране были уничтожены привилегии и сословия. И не могу я, как и другие, серьезно употреблять этот термин. Строчки, которые вызвали возмущение тов. Авербаха, были взяты исключительно в ироническом плане (голос: Это передергивание). Я утверждаю, что эти строчки были взяты в ироническом плане.

В той же книге «Бумеранг» есть стихотворение «План», глее я четко говорю: «Дух племен, и соки их, и речь — (и речь — подчеркиваю!) — всё идет в мартеновскую печь, всё должно одной струей протечь. Нас ведет планирующий гений через формулы соединений». Эти строки не только продуманы, они прочувствованы и они выстраданы на той работе, которую я вел в Средней Азии.

У нас была проведена среди учеников Высшего педагогического института Ферганы по вопросу о том, для чего им нужен русский язык. Отвечали по-разному. Одни говорили — нам нужен русский язык для того, чтобы лучше понимать Маркса, Энгельса, Ленина. В переводе на узбекский язык этих авторов еще не было. Другие говорили — нам русский язык нужен для того, чтобы лучше работать рука об руку с российским пролетариатом. По-моему, лучше всего ответил один киргиз, который сказал: «Русский язык нужен для того, чтобы помножить его на узбекский» (голос: лучше сказали первые). С точки зрения лингвистической это, конечно, верная формулировка, и не только лингвистической, но и политической, по-моему.

Теперь относительно той критики, которую я здесь слышал со стороны тов. Левина. Давайте сразу поставим точки над «и». Дело шло о Гумилеве. Надо открыто декларировать свое отношение к Гумилеву. Я никогда этого не делал. Я сейчас это сделаю. Никогда Гумилев непосредственно на меня не влиял. Я его воспринимал через посредство таких акмеистов, как Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Это первые акмеисты, с которыми я познакомился и которые сильно давили на меня на протяжении первых лет моей работы. Когда я познакомился с Гумилевым, я начал им увлекаться и увлекся им — совершенно открыто заявляю. Но в это время я был уже технически сложившимся человеком. Мне могут пришивать только техническую зависимость от Гумилева. Ни у кого не хватит материала для того, чтобы приписать мне идеологическую зависимость от Гумилева. Никогда я не мог идеологически зависеть от него. Не место и не время сейчас говорить, что представляю собой я, как гражданин, но если вы позволите, я такое заявление сделаю. Как гражданин, я никогда не мог бы включить сознательно ни в одну строку своих стихов ничего подобного тому, что представляет собой идеология Гумилева. Тов. Сурков, когда говорил о вступительным стихотворении к книге «Бумеранг», сказал: «Не надо ли искать в буквах “н.” и “г.” намека на инициалы одиозного поэта?» Думаю, в что это передержка, метафизика, метод, недостойный пролетарского критика. Если бы я назвал книгу «Лязг», «Мозг», «Вдрызг», то, может быть, сказали бы, что это — Зинаида Гиппиус…

Наконец, Сурков не был прав потому еще, что брал «н» и «г» раздельно. В Узбекистане эти «н» и «г» — слитны, и никак не разделяются.

В чем я представляю себе полемику с самим собой, что представляет собой отражение той ломки, которую я пережил, когда поехал на Восток и когда почувствовал, что мой материал не дает мне возможности начать перестраиваться творчески-литературно? Я не хотел бы спекулировать на отдельных замечаниях, которые были сделаны относительно меня одним человеком. Мягкий бас этого человека (я не желаю его называть) одной нотой кроет все баритоны и фальцеты всех литературных крикунов вместе взятых (а у нас есть такие крикуны). Я только прочту несколько строк, совершенно сознательно умалчивая о справедливой критике технических недостатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идеологически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. Он говорит об одном из моих стихотворений: «Никто не отметил того факта огически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. остатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идео, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии… Автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив».

Я это записываю в свой актив. Я принимаю критику технических недостатков вещи. Я признаю, что мне нужно много сделать для перестройки самого себя, и я надеюсь, что это будет сделано.

Относительно стихотворения «Революция», которое было квалифицировано Левиным как контр-революционное, я должен сказать, что оно было напечатано Безыменским в Октябрьской газете ФОСП, посвященной десятилетию Октября. Как будто его тогда никто не находил как контр-революционным и не мог бы найти. Левин является ленинградским критиком. А в Ленинграде многие критики рвали мне брюки. Геннадий Фиш так рвал мне брюки, что если бы он меня при этом укусил, то я поехал бы в Пастеровский институт делать прививку от бешенства (с места: так вы перестраивались). Я уважаю объективную критику, она мне очень помогает. Но иногда критика мешает: когда она необъективна, пристрастна, когда она выходит за рамки критики (с места: мы всегда классово пристрастны). Относительно стихотворения «Революция» я хотел сказать, что оно представляет собой механистический показ борьбы между барами и холопами. Причем там взят реквизит эпохи, даже двух эпох. Это стихотворение поставлено в разделе «Бутафория», и напрасно тов. Левин видит в этом обиду для революции. Это такое стихотворение, в котором действуют не лица, а предметы, в котором действует театральный реквизит и в котором может быть только бутафория. Я еще раз подчеркиваю, что там взято условное механистическое обобщение бар и холопов, причем господа играют в карты, а холопы врываются в их дом. Там употреблено выражение: холопы и скоты, документально заимствованное из эпохи Пугачева. Это не мое выражение, и напрасно Левин мне его приписывает. Холопы врываются в игральный зал, нарушают мирный ход винта, причем делают с канделябрами то, что сказано в стихотворении. Я думаю, что критики, подобные Левину, действуют не как те, кого вел за собой Пугачев, а как те, против кого вел их Пугачев (голос: безобразие!). Товарищи, очевидно, меня не поняли (Голоса: очень хорошо поняли! Вас словно из пробирки вытащили). Надо вам сказать напоследок, что будете ли вы мне помогать или нет, а перестраиваться я буду.

Верно. — М. Тарловский

Примечание к стенограмме

1) стр. 3 — теперь я вижу, что, выступая на производственном совещании поэтов РАПП'а, я зашел в своей самокритике дальше, чем это достойно писателя, твердо стоящего на платформе советской власти и активно сочувствующего социалистическому строительству. В своем самобичевании, на которое меня тогда толкнуло стремление найти с рапповскими руководителями общий язык, я договорился до того, что будто бы только одной ногой стою на почве современности. Это — клевета на самого себя. На почве нашей современности, нашей советской современности, я твердо стою и стоял обеими ногами. Это не значит, впрочем, что я свободен в моей литературной работе от некоторых недостатков.

2) стр. 7 — Во вступительном стихотворении к сборнику «Бумеранг» я произвожу филологический анализ слова «бумеранг» и указываю на то, что в его концовке звучит характерная для узбекского языка аффриката «нг», причем называю даже соответственное узбекское слово ating <часть текста неразборчива>

Говоря о том, что я увлекался стихами Гумилева, я допустил в своей самокритике ту же передержку, что и на с. 3: я увлекался его стихами не больше, чем стихами многих других поэтов, к тому же это было давно, и теперь стихи Гумилева сильно потускнели в моих глазах.

 

Открытое письмо в редакцию «Литературной газеты» [300]

Уважаемые товарищи!

Прошу напечатать следующее.

Считаю необходимым увеличить на одну единицу число примеров, свидетельствующих о том, как бывшие руководители бывшей российской Ассоциации пролетарских писателей осуществляли на практике ложный и многократно за последнее время осужденный «Правдой» и «Литературной газетой» лозунг «союзник или враг». В своей речи на последнем производственном совещании поэтов РАПП (17 апреля) Л. Авербах, процитировав из моего стихотворения «Фергана», помещенного в сборнике «Бумеранг» (а в свое время и в 9-й книге «Нового мира» за прошлый год), строчки, в которых я говорю о «тургеневском русском языке», обвинил меня в великодержавном шовинизме, совершенно умолчав о том, что всё стихотворение в целом представляет собою развернутый и правдивый показ торжества советской национальной политики на нашем Востоке и является попыткой подать в художественной форме отчет о моей культурнической работе с учащейся молодежью советского Востока. Л. Авербах сделал при этом вид, что не замечает иронического тембра приведенных им строк (иронического именно в отношении «тургеневского языка») и что в следующем за стихотворением «Фергана» стихотворении «План» совершенно недвусмысленно развиваются положения, прочно простроенные на основе ленинско-сталинского учения о национальной политике. В стихотворении «План» есть строк, неопровержимо свидетельствующие о том, что я не только не ратую за консервацию «тургеневского русского языка», но, наоборот, считаю неизбежным его слияние с языками других народов социалистической эпохи:

Дух племен, и соки их, и речь –

Всё идет в мартеновскую печь,

Всё должно одной струей протечь.

Нас ведет планирующий гений

Через формулы соединений.

На том же совещании моя литературная работа сделалась объектом критики со стороны А. Суркова и ленинградца Левина, критики, построенной на том же порочном методе выдергивания отдельных строчек, потасовки фактов, каббалистических поисков несуществующего и огульного охаивания, на основании отдельных недостатков всей работы писателя, твердо стоящего на платформе советской власти и активно сочувствующего социалистическому строительству.

20-го апреля на том же совещании я выступил с речью, сложившейся из элементов самозащиты, самокритики и личной полемики. Что касается самозащиты, то она была естественной и необходимой, так как ни объективно ни субъективно я не считал себя виновным в том, что мне пытались припаять упомянутые критики. Что касается второго элемента моей речи, самокритики, то она, будучи совершенно необходимой (моя работа страдала, а иногда страдает еще и теперь, несомненными идеологическими недостатками), оказалась, к сожалению, сильно скомканной из-за недостатка времени и бестактного поведения некоторых отдельных лиц. Что касается третьего элемента, личной полемики, то, хоть я и являюсь ее принципиальным противником, мне не удалось ее в данном случае избежать по причине той организационной травли, в атмосфере которой протекало мое выступление. Впрочем, эта полемика, несмотря на свою резкость, должна показаться нежным воркованием по сравнению с теми пулями, которые отливали по моему адресу Л. Авербах и некоторые ленинградские критики. После моей речи А. Селивановский выступил с клеветническим заявлением, которое он, пользуясь своим положением редактора, воспроизвел в «Литературной газете» от 23 апреля. Вот что сказал Селивановский: «У нас есть друзья. Но у нас есть и враги. Я думаю, что всем своим сегодняшним выступлением, как и всем (подчеркнуто мной. — М.Т.) своим творчеством, Марк Тарловский показал, что он принадлежит к последней категории».

Что касается напечатанного с благословения Селивановского в том же номере «Литературной газеты» утверждения о реакционности моего выступления, то о клеветническом характере этого утверждения предоставляю судить нынешней редакции «Литературной газеты» и горкому писателей, куда я одновременно с этим письмом и передаю точную и полную стенограмму моей речи на производственном совещании поэтов РАПП. Что же касается заушательской квалификации А. Селивановским всего моего творчества как враждебного, то здесь нужно поставить несколько недоуменных вопросов: неужели, если только Селивановский в данном случае прав, почти все наши литературные (и многие нелитературные) журналы и газеты могли на протяжении шести последних лет (не говоря уже о более раннем периоде — периоде моей газетной работы) систематически опубликовывать сотни образцов этого, по мнению Селивановского, «враждебного» творчества и печатать десятки более или менее благожелательных солидных критических высказываний об этом творчестве, наши издательства — выпускать эти образцы отдельными сборниками, а наши политические редактора — всё это, вместе взятое, разрешать к печати? Неужели все, кроме Селивановского, были одержимы «гнилым либерализмом за счет кровных интересов большевизма»? можно напомнить тому же Селивановскому, что и он и его соратники не только печатали образцы моего творчества в редактировавшихся ими органах, но и писали об этом творчестве в довольно сдержанных, а иногда и благожелательных тонах.

Конечно, всё это не снимает с повестки дня вопроса о моей дальнейшей творческой перестройке. Она совершенно необходима для меня, реальнейшим образом ощущающего себя подлинным советским писателем и еще не вполне преодолевшего в своей литературной работе отрицательные элементы влияния дореволюционной культуры. В меру отпущенных мне сил и возможностей, я намерен и впредь работать над этой перестройкой так, как уже работал над в течение двух последних лет, и даже не так, а лучше — в строгом соответствии с постановлением ЦК ВКП (б) о перестройке литературно-художественных организаций.

2-го июня 1932 Марк Тарловский

 

Из трех книг. Стихи. Библиотека «Огонек». 1933. <Состав> [301]

(Техника) х (Чутье)

Коломна

Машинист (см. «Ведущий»).

Средняя Азия

От взрыва до взрыва

Огонь

Пушка

Пифагорова теорема

Вуадиль

Фергана

План

 

Рождение Родины <Состав раздела 3> [302]

Сто тридцать седьмой (Из Яна Пулавы. <С немецкого>)

Поэту (<Из Одуора Моруо.> С якутского)

Калым (<Из Ахмеда Ерикеева.> С татарского)

Курак (<Из Рагим-Задэ.> С таджикского)

Вечер (Из С. Чиковани. <С грузинского>)

Звезды (Из Сулеймана Рустам-Заде. <С тюркского>)

Алазанский хлопок (<Из С. Чиковани>. С грузинского)

Туркестано-Сибирский путь (<Из Гафура Гуляма.> С узбекского)

Джантемир (<Из Уйгуна.> С узбекского)

Страна победителей (Из Тувфата Янаби. <С башкирского>)

 

Борение иронии <Состав> [303]

(звездочками обозначены необнаруженные стихотворения)

*1 — Геофизика (шутка).

*2 — Звезда (фантазия).

3 — Тысяча девятьсот двадцатый (проблема грядущего).

4 — Лирика дочери городничего (шутка).

5 — Локон (проблема грусти).

6 — Лицейская современность (стилизация).

7 — Последнее слово Герострата (проблема тщеславия).

8 — Папироса (стилизация).

9 — Случай на крыше (сказка).

10 — Генерал (эскиз).

*11 — Будущее (проблема смерти).

12 — Первый полет (очерк впечатлений).

13 — Обращение к Екатерине, с приложением проекта памятнику Петру I (проблема заказа).

14 — Дары Америки (легенда о сифилисе).

15 — Кровь и любовь (шутка).

*16 — От сглазу (письмо к больному).

17 — Колумбы любви (проблема «идеала»).

18 — Туннель (проблема знания).

19 — Кавказ (о борьбе с пошлостью).

20 — Молния (проблема стойкости).

21 — «Я был собой…» (проблема любви).

*22 — Лицо (легенда).

23 — У ворот Крыма (из истории).

24 — Ай-Петри и Карадаг (легенда).

25 — О скуке (шутка, но, м.б., и всерьез).

*26 — На открытие новой планеты (ироническая космогония).

*27 — «Посмотри на горы Ферганы…» (проблема ревности).

28 — Керченские косы (лирика исторического пейзажа).

29 — Об искусстве (проблема формы).

30 — «В ночном забытьи…» (о нечистой совести).

31 — Игра (о приспособленчестве)

32 — Два листа (агитационная шутка).*

*33 — Сон (на тему о том, можно ли воссоздать гения, да еще во сне).

*34 — Памяти друга (стилизация).

35 — Память (еще немного печали).

36 — «Но поговорим…» (проблема удачи).

37 — Утюг (лирика бытового предмета).

*38 — «В дни равноденствия…» (проблема очистительной бури).

39 — Триумфаторы (проблема славы).

*40 — Разговор в коммунальной квартире (проблема героического).

41 — Гавайские острова (о самопожертвовании).

*42 — О большой жизни (проблема бессмертия).

*43 — Кролик (подражание)

44 — Завоеватель (о Циолковском).

45 — Поезд Москва — Алма-Ата (о дружбе с братской республикой).

46 — Веселый странник (стихотворные мемуары).