Погруженный в текст письма Гордона, Илюша не сразу разобрал свое имя и среагировал скорее на возмущенное шиканье библиотекаря. Дима Рознер звал его от двери, жестикулируя неумеренно даже по понятиям здешних мест, где разговор без помощи рук воспринимается как разновидность немоты. Илья вышел в коридор.

— Что случилось? Война?

— Хуже, — мрачно отвечал Рознер. — Влагалла накрылась.

— Пожар, что ли? Говорил я Леше: не выдыхай после глотка — спалишь помещение.

— Тебе все хиханьки, — сказал Димка осуждающе. — А я, между прочим, серьезен как никогда. Хозяин барака вернулся.

— Ого! Постой, он же вроде бы где-то на юге швармой торгует…

— Фалафелями, — поправил Рознер. — А впрочем, какая разница? Так и так распугали ракеты всю тамошнюю клиентуру. Вот и вспомнил человек о родном сарайчике. Короче, освобождаем помещение. Срок — до завтра.

— До завтра? Он что, подождать не может?

Димка фыркнул.

— Ну ты нахал, брат. Скажи спасибо, что он нас за бомжей принял, денег не требует. Завтра, и ни днем позже, пока не передумал. Если, конечно, мы не хотим иметь дело с десятком громил из семейства Абу-Хацера… В общем, давай, Илюха, ищи варианты. Срочно! Я побежал.

“Надо же, как это не вовремя… — думал Илья, глядя вслед уходящему Димке. — Только-только работа пошла… столько источников… переводы… Жаль отвлекаться на эту скучную чушь. Хотя, с другой стороны, Влагалла тоже себя изжила. Надоели бесконечные споры о преимуществах спирта перед “Голдом” и наоборот — причем не только тебе надоели, но и самим спорящим. И вообще… даже самые интересные люди со временем становятся невыносимо скучны. Так… Можно недельку-другую перекантоваться у Галей. Они будут только рады. Но снимать все равно надо. Деньги на счету еще есть, жаль — отдельную квартиру одному не потянуть. Нужно компаньона искать. Погоди, погоди… где-то я что-то такое видел, совсем недавно…”

Он покопался в кармане куртки и вытащил горсть всякой всячины, распавшейся на ладони причудливым сочетанием монет, скрепок, использованных батареек, клочков бумаги и таблеток от головной боли. Это? — Нет… Это? — Да, точно… хорошо, что не выкинул… так… “Требуется компаньон на съем квартиры”. Телефон. Рахель. Илья достал мобильник и набрал номер.

Дом на улице Афарсемон. Третий этаж. Дверь, звонок. Шлепанье босых ног по плиткам пола. На вид этой Рахели было, наверное, лет двадцать пять. Очень короткая стрижка — почти наголо. Блеклая длинная футболка на два размера больше, так что в вырез попеременно видны то одна, то другая ключица, круглое плечо и черная тоненькая лямка, ныряющая вниз, как колодезная цепь. Мятые застиранные шорты. Маленькие босые ступни — ну, их мы уже слышали…

— Здравствуйте, я Илья Доронин. Мы только что говорили по телефону…

Она подняла брови.

— Быстро вы. Такси? Машина?

— Что вы, какая машина… — поспешил опровергнуть Илюша. — Автобус сразу подошел.

Эта непонятная ему самому поспешность словно подразумевала, что обладание машиной или пользование таксомотором представляют собой если не уродство, то существенный недостаток. Видимо, Рахель в той или иной мере разделяла это мнение, потому что удовлетворенно кивнула. Они прошли в небольшую, стандартно обставленную гостиную: диван, кресло, журнальный столик, телевизор.

— Вот, — сказала девушка. — Мебель хозяйская. Кухня, ванная и две спальни. Хотите посмотреть счета?

Илья машинально взял в руки папку с аккуратно подшитыми счетами: свет, газ, вода, коммунальные налоги…

— Как у вас все… — он поискал слово. — Схвачено…

— Как? Схвачено? — переспросила Рахель и вдруг расхохоталась. Смех у нее был заливистый, высокий, как у детей. Илья смущенно ждал объяснения.

— Извините, — сказала она, все еще посмеиваясь. — Правду говоря, все обстоит ровно наоборот. Я ужасная балаганистка. Чемпионка мира по безалаберности. Постоянно забываю самые простые вещи. Ну и вот — приходится прибегать ко всяким хитростям вроде этой папки. Ловушка такая, на Рахель. Иначе бумажки обязательно теряются, а потом начинаются неприятности.

— Ну да. Кто ж не боится неприятностей.

Девушка отрицательно помотала головой.

— Я не боюсь. Времени жалко. У меня очень мало времени. Вы студент?

— Филолог. Ивритская литература. А вы?

— Учусь на биофаке. Ботаника. Можете зайти в комнату и вообще осмотреться. Если еще заинтересованы.

Неловко улыбаясь, Илья шагнул в коридор. Невелика квартирка, что и говорить. Комнатушка — метров двенадцать. Кровать и шкаф, ни стула, ни стола. Ни дна тебе, ни покрышки. А ты какую покрышку хотел? Атласный балдахин в стиле Людовика Пятнадцатого? Во Влагалле, небось, на полу спал, не жаловался…

Девица, похоже, ничего — не вредная. И счета все подшиты, порядок блюдет. Времени у нее нету, видите ли… Что за птица такая? Может, лесбиянка? Вообще-то геи кучкуются в Тель-Авиве. Там насчет ее ориентации даже сомневаться не приходилось бы: взять хоть эту стрижку налысо. Такие берут в свою квартиру мужика-компаньона в качестве прикрытия, родителям голову дурить: вот мол, живу с бой-френдом, вполне себе нормативно…

А что, версия вполне рабочая. Заодно и объясняет, почему комната еще не сдана. Смотри: девушек она брать не может — любимая подруга заревнует. Да и парня нужно найти такого, чтобы, во-первых, не приставал, а во-вторых, согласен был бы в случае чего предков динамить. Лучше всего для такой роли подходит гей, но геи, как уже сказано, в Иерусалиме не кучкуются. Проблема.

Ну и что? Ее проблема, не твоя. Тебе-то какая разница, с кем она спит — с папой римским или с мамой? — Да в общем-то, никакой разницы. Жалко просто: такая красивая девка… Илья вернулся в гостиную. Девушка ждала, стоя ровно на том же месте, где они прервали разговор. Ей шла даже эта дурацкая лысина, словно подчеркивающая трогательную линию затылка, правильный овал лица, полные губы, изысканный разрез серых задумчивых глаз.

— Мне подходит. Можно въехать сегодня же вечером?

Она снова расхохоталась.

— Вот так? Прямо сразу? А вдруг я не согласна? Может, вы мне не подходите…

“Ну вот, — подумал Илья. — Сейчас спросит, не гей ли я, и — все, пиши пропало”. Он вдруг ощутил разочарование, даже какую-то очень неприятную горечь, тем более удивительную, что заранее не строил никаких планов именно на эту квартиру. Может, представиться геем, а там посмотрим?

— Я тоже очень занят, — торопливо произнес он. — Учеба, работа, знаете ли. Все силы отнимает. Больше ни на что не остается, ни на что. Буквально. Прихожу поздно, ухожу рано. Но бесшумно. И не всегда. Я вам не помешаю, это точно. Зато помогу. Я руками что угодно умею — и электрик, и сантехник, и слесарь по особо важным поручениям. Могу компьютер починить. Готовить умею. А полы так и вовсе мою с раннего детства. Идеальный компаньон.

Рахель слушала, насмешливо прищурившись.

— Что ж… — она выдержала издевательски длинную паузу. — Действительно, звучит в высшей степени заманчиво. Хотя и не очень понятно, как можно использовать ваши разнообразнейшие способности в условиях вашей же тотальной усталости, бесшумности и постоянного отсутствия на месте.

Усевшись в кресло, Рахель принялась задумчиво покачивать ногой, словно ища решение трудной задачи. Круглые загорелые коленки, стремительный абрис длинных исцарапанных голеней, точеные лодыжки. Неужели выгонит? Илья сделал последнюю отчаянную попытку.

— Если вам нужны рекомендации с факультета…

— Нет, господин Доронин, — улыбнулась она. — Рекомендаций не требуется. Я вас знаю и так.

Новый взрыв хохота — уж больно глупо, наверное, выглядело его изумленное лицо. Илюша почувствовал досаду. Она явно любила посмеяться, эта Рахель. Прямо воплощенное жизнелюбие, черт бы ее подрал. Девушка сунула руку за кресло и вытащила широкополую соломенную шляпу.

— Так узнаёте?

Так?.. Ну конечно. Судя по шляпе, это была та самая девица с тяпкой, которую он не раз видел, проходя через ботанический сад университета.

— Шляпу — да, узнаю, — сухо сказал Илья. — Она у вас такая же смешливая, как и ее хозяйка?

Рахель примиряюще подняла руку.

— Не сердитесь, хорошо? Мы со шляпой смеемся, в основном, сами над собой. Или над ситуацией. Согласитесь, сопадение невероятное. Потому что, честно говоря, Илия, я знаю вас не только по ботаническому саду. Видите ли, мои родители очень дружны с семейством Галь. По-моему, у них даже были планы насчет нас с Лироном. Знаете, как это бывает у дружащих семьями: а хорошо бы нам их поженить… ну и так далее. А потом я не раз слышала о тебе от Роны.

— Ничего себе… — Илья сел на диван и потер лоб. — Почему ты сразу не сказала?

Она пожала плечами.

— Хотела убедиться.

— В чем?

— В том, что ты подходишь. Думаешь, до тебя мало народу здесь перебывало? Объявление в универе уже месяц как висит.

— И что же, подошел?

Вместо ответа Рахель указала на столик, где лежал ключ. Илюша поспешно сгреб его в ладонь.

— Так я приду чуть попозже, ладно? — сказал он, еще не веря, что все так быстро и хорошо устроилось. — У меня вещей немного, всего один рюкзак и коробка с книжками.

— Хозяин-барин… — она смотрела на него, чуть прищурив смеющиеся глаза и склонив голову набок. — Я освобожу тебе полку в холодильнике.

— Тогда до встречи!

Илья выскочил было из комнаты, но тут же вернулся.

— Слушай, а чем это я тебе так подошел, если не секрет?

Рахель молчала, покачивая ногой. “Могу поспорить — сейчас она скажет что-нибудь вроде того, что я не от мира сего, астронавт такой…” — подумал Илья. Девушка улыбнулась.

— Ну, во-первых, ты не от мира сего. Астронавт такой. А во-вторых, ты витаешь в правильном космосе. Точнее — в том же космосе, что и я. Согласись, это важное качество для компаньона…

Илья вприпрыжку сбежал по лестнице. Холодный воздух собачьим носом ткнулся в его разгоряченное лицо и отскочил, обжегшись. Ждать автобуса означало стоять, а стоять Илья не мог сейчас в принципе. Каждая молекула в нем пела и требовала движения, а потому малейшая остановка грозила немедленным распадом, разбегом, раскатом души и организма. Чему ты так радуешься, чувак? Ну, нашел комнату, дело немаловажное, но чтобы из-за этого пускаться в этакий галоп? Придержи лошадей…

Дорога с горы Гило неслась ему навстречу крутым спуском, стремительным, как линия ее исцарапанной голени. Где она так ухитрилась? — Ах да, в саду. Она ведь работает в саду. Ты десятки раз проходил мимо, даже не догадываясь заглянуть под огромную соломенную шляпу. Идиот… Впереди светились сероглазые огоньки Катамонов, в зыбких очертаниях ночных холмов то и дело назойливо проявлялись то коротко стриженный затылок, то ключица, то круглое плечо… или круглое колено? Пропал ты, Илюха, кранты. Приходи ко мне присниться и затылок, и ключица, и… что там дальше? Ах да: и жучок, и паучок, и медведица…

— Эй, она же лесбиянка, помнишь?

— Ну да, брось: лесбиянки такими глазами не смотрят.

— Откуда ты знаешь? Много ли ты знал лесбиянок?

Илья решил посчитать и не насчитал ни одной. Потом он попробовал припомнить, когда в последний раз бывал в таком взъерошенном состоянии и тоже не припомнил. Память наотрез отказывалась слушаться.

— А может, память как раз в полном порядке, а? Может, таким ты и не бывал еще никогда?

— Каким — таким?

— Ну, вот таким, воздушным, рабегающимся во все стороны каждой своей молекулой?

— Похоже — нет, не бывал.

— Даже с Леной?

— Даже с Леной…

Все время что-нибудь мешало, давило, отвлекало. Все время — с неполных восьми лет, с той страшной ночи на вибрирующей, вытряхивающей последние слезы вагонной полке, в обнимку с милосердной металлозубой смертью. Не каждому выпадает стать в таком возрасте настоящим главой семьи — со всеми проблемами, головной болью и ответственностью, связанными с этой нелегкой ролью.

Илюша отнюдь не рвался занять это место. Но кто-то ведь должен был заботиться о беспомощной матери, о крохотной Ирке, которая поначалу так упорно отказывалась спать, есть, жить, словно осознавала, навстречу какой реальности ее выдернули из материнского чрева. Ха! Мальчик прекрасно понимал ее протест: он и сам был бы не прочь убраться куда подальше — хоть в небытие, если уж бытие не предоставляет надежного убежища человеку, даже когда этот человек еще ребенок. Но он не мог! Не мог! Потому что на шее у него сидела семья.

Нельзя сказать, что эти обязанности оказались для Илюши чем-то принципиально новым: разве не он оставался в семье за старшего во время длительных отцовских отлучек? В общем и целом он прекрасно представлял себе объем и порядок действий. Неожиданности тоже не пугали его: уж если Илюша что и унаследовал от отца помимо поразительного внешнего сходства, так это непререкаемую уверенность в том, что не существует на земле такого дела, проблемы, задачи, с которой он не в состоянии справиться самостоятельно — стоит лишь хорошенько разобраться, вникнуть в принцип и поудобнее ухватиться.

Правда, в отличие от отца, Илюше приходилось справляться без помощников: мать решительно ни на что не годилась, особенно в первые месяцы после того, как окончательно поняла, что муж не вернется. Она почти перестала разговаривать; руки у нее опускались в самом буквальном смысле — ни с того ни с сего плетьми повисали вдоль тела, забывая, выпуская, роняя то, что держали мгновением раньше: ложку, книжку, кастрюлю, ребенка. И хотя Илюша придумал для матери несколько правил, достаточно простых, чтобы можно было требовать их беспрекословного соблюдения — например, не выходить из комнаты без его разрешения, пользоваться пластиковой посудой, кормить Ирку только в его присутствии — она постоянно забывала этот несложный кодекс. Илюша сердился, выговаривал нарушительнице. Мать вздыхала:

— Боже, какой ты стал зануда… — но, в общем, подчинялась.

Зануда… станешь тут занудой, когда нужно одновременно успеть и на мытье полов, и за детским питанием, и в магазин, и на кухню, где кипятятся пеленки, и в комнату, где орет некормленная сестра. Ирка, кстати, тоже получила свой свод законов, к которому, в противоположность матери, привыкла на удивление быстро.

Через полгода полегчало: мать немного отошла, перестала ронять вещи и временами даже улыбалась во время иркиного купания. Как раз в один из таких моментов отворилась дверь и вошел отец. Он совсем не изменился. Мать охнула и стала привставать.

— Сидите, — сказал отец. — Я за вещами.

И, пройдя к шкафу, принялся копаться в ящиках и на полках. Илюша выбежал на кухню и вернулся с ножом. Он не ожидал отцовского визита, а потому действовал непродуманно и в результате наделал ошибок. Во-первых, нож был большой и потому не слишком удобный. Во-вторых, Илюша ударил не снизу, а сверху, так что отец успел заметить и перехватить его движение. Мать снова охнула. Нож упал на пол. Упал и Илюша, отлетев от толчка в угол. Он не стал вскакивать сразу: неудачу следовало обдумать и выработать более надежный план действий. Может, попробовать топором?

— Звереныш, — сказал отец. — Тварь темная.

Рюкзак он унес еще прежде, а теперь взял большую коричневую сумку. Сумка быстро наполнилась, и отец стал оглядываться, ища другую, хотя должен был бы помнить, что других больших сумок у них нет. Довольная Ирка плескалась и гугукала в своей ванночке.

— Леша… — прошелестела мать.

— Ладно, — сказал отец, поднимая сумку. — Пока хватит.

На следующий день Илюша сменил личинку замка и добавил в кодекс новое правило: запирать дверь. Он также заточил несколько гвоздей-пятнашек, выдержал их на подоконнике, чтоб хорошенько заржавели, а потом спрятал в комнате, в разных местах. Теперь даже самое малое ранение в ногу должно было стоить врагу непременного заражения крови и очень мучительной смерти. Очень-очень мучительной. Так, вооруженный гвоздями, замком и планом, мальчик стал ждать следующего нападения.

Он ждал, не расслабляясь ни на минуту, даже во сне, ждал неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Он совершенствовал оружие, оттачивал план, а враг все медлил и не шел.

— Пока хватит, — сказал враг, уходя.

Надолго же ему хватило! Но эту пассивность нельзя было списать на трусость: Илюша слишком хорошо знал своего противника, чтобы тешить себя подобной иллюзией. Враг просто выбирал подходящий момент, а потому следовало поддерживать постоянную боеготовность.

Впрочем, жизнь состояла не из одного только этого напряженного ожидания. Мать, в общем, притихла, словно впала в вечную спячку, зато подрастала Ирка, каждым своим самостоятельным движением претендуя на независимость, пробуя на прочность частокол илюшиных правил, расшатывая заборы и нарушая границы. Это тоже требовало внимания, раздражало и отвлекало. В школу сестра пошла с радостью, удивившей Илюшу. Сам он это учреждение ненавидел еще со времен мытья коридоров, но знал его казенную, лицемерную, воняющую туалетом и хозяйственным мылом изнанку достаточно хорошо для того, чтобы успешно дурить систему, прямыми и обходными путями перепрыгивая из школы в школу, из класса в класс — вплоть до аттестата.

Весной 99-го у матери обнаружилась опухоль, и в комнату их вечной коммуналки задом наперед, как будто подчеркивая страх перед будущим, вползло неприятное слово “рак” — вползло и поселилось в каждом укромном уголке, рядом с проржавевшими насквозь гвоздями-пятнашками. Парадоксальным образом болезнь словно вдохнула жизнь в наташино равнодушное полумертвое бытие: мать встрепенулась, стала бегать по библиотекам, врачам, консультациям.

Илюша в то время неплохо зарабатывал сборкой игровых приставок и ремонтом компьютеров; этих денег с лихвой хватало на обычные расходы, но никак не на лечебные процедуры. Он перетер проблему с умными приятелями — те в один голос советовали уезжать: в Израиле медицина хорошая и дармовая, заодно и от армии закосишь… Мать встретила новый проект с небывалым воодушевлением, заговорила о втором рождении, обновлении, дополнительном шансе. Ей вдруг разом и до отвращения опостылела коммуналка, раскаленное петербургское лето, вонь мусорных баков во дворе, унылый телеящик, клешнястая смерть, поселившаяся за шкафом и под кроватью, а пуще всего — воздух несчастья, которым ей приходилось дышать вот уже почти десять лет, с отцовского ухода.

Кстати об отце: для оформления документов требовалась его подпись — согласие на вывоз детей. Впервые за эти годы Илья стал наводить справки — с тем же осторожным омерзением, с каким по острой необходимости просовывают руку в сырую вонючую нору. Наконец друг свел Илюшу с парнем, специализирующимся на постоянных поисках истины и себя в ней. На момент встречи поисковик пребывал в хипарях, но совсем незадолго до этого прошел через Игнатьича.

По его словам, Учитель здравствовал и процветал, а секта по-прежнему обладала устойчивым, хотя и не слишком большим ядром, причем упор в “воспитании Светом” делался теперь не на детей, а на молодых людей, преимущественно — девушек от восемнадцати и старше.

— Понимаешь, — говорил хипарь. — У Игнатьича сейчас теория, будто Свет приходит в мир только через новорожденных. А для этого телки нужны помоложе да поздоровее. Он их, значит, собирает, башку дурит, а потом подкладывает под особо светлых апостолов. Вернее, под апостола. Есть у него там один, особо елдастый осеменяка. Апостол Петр, блин. На тебя похож, только лысый.

— Фамилия? — похолодев, спросил Илюша.

— Вроде как Доронин, — отвечал хипарь. — Но я не уверен. Так это он тебе нужен? Родственник? Ну, чувак, этого так просто не застанешь. Его ведь от телки к телке водят, как быка-производителя. Согласно расписанию осеменения. Неплохая работка, а? Может, зря я оттуда свалил…

Илюша записал несколько телефонов. В противоположность мнению хипаря, найти апостола Петра Доронина не составило большого труда. Голос в трубке звучал до ужаса знакомо.

— Надо встретиться, — сказал Илюша.

— А с кем я разговариваю?

Илья откашлялся.

— Это Илья.

— Ага, — после секундной заминки произнес отец. — Не узнал. Хрипишь сильно. Простудился или просто волнуешься?

— Надо встретиться.

— Зачем? Пырять ножом станешь?

Илья объяснил.

— А какой мне резон подписывать? — усмехнулся отец. — У вас что — деньги есть?

Илюша вдруг разом успокоился. Торговаться он умел хорошо.

— Комната, — пояснил он. — Мы выписываемся, ты остаешься.

— Ага. Комната и тысяча баксов.

“Сволочь…” — подумал Илюша, но вслух согласился.

Встречу отец назначил в насквозь продуваемом пригороде, в одной из квартир-осеменявок. Был конец ноября, холодного и бесснежного. Разыскивая нужный дом, Илюша шел от метро по чавкающей грязи, старательно сосредоточившись на вопросе, отчего эта мерзость отказывается промерзать даже при такой минусовой температуре. Ответа не находилось, и слава Богу, потому что иначе пришлось бы думать о чем-то другом.

Отец оказался поразительно маленьким: Илюша помнил его великаном. Он действительно очень сильно облысел. Раздеваться Илья отказался. Прошли на кухню, он достал бумаги, показал:

— Подпиши здесь и здесь.

Отец взял ручку.

— Деньги принес?

— Принес.

— Покажи.

Илюша вынул пачку, дождался, пока отец подпишет, затем вернул деньги в карман, собрал документы и тогда уже с наслаждением ударил кулаком в лицо, похожее на ежедневное отражение в зеркале. Опрокинув табуретку, отец сел на пол между плитой и холодильником.

— Оставь деньги, — прохрипел он и завозился, пытаясь подняться. — Это не для меня.

В дверном проеме мелькнуло испуганное женское лицо. Илюша достал заранее припасенный газовый пистолет. На этот раз он пришел с планом.

— Видал? Сиди, не рыпайся, тварь темная. Бычара тупой. Жди, пока на случку позовут.

Горохом ссыпавшись по лестнице, Илья выскочил из подъезда. Ветер встретил его пощечиной; выставив вперед локоть для защиты от ударов ноября, он двинулся по чавкающей марсианской пустыне. О! Вот почему эта грязь не замерзает при минус семи: просто она не земная, а марсианская! Все прошло по плану, но радости от успешно проведенной операции не было и в помине. Наоборот — на сердце мерзила все та же марсианская мразь, а кулак горел, как оскверненный.

Он остановился, присел и сунул кисть руки в коричневую лужу с колкими айсбергами льдинок. Стало полегче. Из-за угла вывернулась навстречу высокая круглоголовая фигура в короткой куртке. Илья обернулся: сзади тоже чернел кто-то, пониже. Неужели по его душу? Спасибо тебе, папа… Выпрямившись, он сжал в кармане рукоятку газового пистолета. Бежать нельзя: догонят непременно, вдвоем, и тогда уже точно затопчут. Единственный шанс — ударить первым. Илья глубоко вдохнул и стартовал навстречу высокому — быстрыми мелкими шагами, ставя ноги пошире для пущей устойчивости.

Высокий приближался. В темноте Илюша видел лишь его силуэт. Вот он сделал движение, проверяя, застегнута ли куртка, поднял локти, натягивая на голову капюшон, затем еще что-то… что? Илья прибавил ходу, подавляя в себе желание оглянуться на второго: пусть высокий знает, что вся сила противника нацелена только на него. Теперь они шли, как два самолета на встречных курсах: кто не выдержит, дрогнет, отвернет?

Между ними оставалось не более десяти метров, когда противник вступил в световой круг фонаря, и Илюша увидел его лицо… лицо?.. — нет, не лицо!.. — марсианское рыло с вытаращенными кругляшами гипертрофированных гляделок, кабаньим пятаком вместо носа и гладкими бурыми щеками. Уже потом, снова и снова прокручивая этот эпизод в замедленной съемке памяти, Илья понял, что перед ним был всего-навсего человек в противогазе: нападавшие страховались против его газового пистолета или баллончика, или других подобных неожиданностей… — но тогда… тогда он был абсолютно уверен, что речь идет о самой что ни на есть дикой, гадкой, нечеловеческой, инопланетной мерзости, более чем естественной в этом гадком, нечеловеческом, инопланетном антураже спального петербургского пригорода, в этом мерзлом, пустынном, гнилом, ночном ноябре, сочащимся грязью, и смертью, и холодом.

Тогда он слишком испугался, чтобы планировать или анализировать свои действия. Он просто поднял вверх обе руки, стараясь казаться больше и, отчаянно воя, ринулся на прорыв — к жизни, к свету, к земному теплому бытию, к обновлению, о котором твердила мать, к возможности родиться еще раз — другим, веселым, здоровым и, главное — счастливым. Счастливым! Он так этого хотел, что неудержимостью своего порыва напоминал стадо перепуганных мамонтов.

Что-то звякнуло об асфальт — не то кастет, не то арматура; высокий марсианин отшатнулся, так и не сделав попытки ударить, перехватить, помешать. Оставив его за спиной, Илюша несся вперед, и радость закипала в его жилах, и станция метро вырастала перед ним, как первый вокзал на недлинном пути, где все остановки известны заранее, а конечная называется “Счастье”.

Улетали 31 декабря, под Новый год, Новый век, Новое тысячелетие. В этом тоже можно было усмотреть символ Большого обновления, тем более, что получилось так не специально, а из-за наличия свободных мест только на это число. В последнее время много говорили о “Баге-2000”, и нормальные люди предпочитали миновать ночь календарного перелома в благоразумном удалении от компьютеров, приборов, и уж тем более — самолетов.

В аэропорту, ожидая посадки, смотрели актуальную телевизионную дискуссию. Спорили два эксперта: первый, длинноволосый и в свитере, предсказывал, что назавтра мир проснется в руинах — если проснется вообще; второй, с квадратным лицом министро-депутата, снисходительно улыбаясь, уверял, что все под контролем, а потому не следует поддаваться панике. Мать тревожно поглядывала на Илюшу. Не то чтобы она верила первому эксперту — просто второй пугал ее гораздо больше. Ее историческая память говорила, что именно такие заверения всегда предшествуют самым разрушительным катаклизмам.

— Может, не полетим?

Сын укоризненно покачал головой:

— А как же второе рождение, мам? Ты что, хочешь вернуться туда?

Нет, туда матери не хотелось ни в коем случае. Ирка дернула ее за рукав.

— Ма! А куда деваются пассажиры, когда самолет разбивается? Прыгают с парашюта?

— С парашютом, — поправил Илья.

— Я не тебя спрашиваю, а маму!

Девчонка, чем старше, тем больше отбивалась от рук.

Полет прошел замечательно. Стюардессы разносили еду и напитки с таким видом, будто делали это в последний раз. Второй пилот расхаживал взад-вперед по полупустому салону и тревожно ощупывал взглядом лица пассажиров и багажные полки, словно ожидая, что отовсюду вот-вот начнут выскакивать взбунтовавшиеся электронные схемы и микропроцессоры. Он явно ощущал себя если не капитаном Гастелло, то по крайней мере его помощником.

Новый год встретили в израильском аэропорту. Там, видимо, тоже боялись катастроф, потому что заблаговременно отключили компьютеры, и Дорониным, в числе немногочисленных прочих, пришлось ждать несколько часов, пока соответствующие спецы не удостоверятся, что в их драгоценном хозяйстве и в мире вообще не сдвинулось ничего, кроме стрелки часов — да и та ровно настолько, насколько ей полагалось сдвинуться по ее привычному, раз и навсегда размеренному ходу.

Честно говоря, это смущало и в какой-то степени даже разочаровывало. Еще бы — столько ждали, столько готовились, а вышел совершеннейший пшик, обычный тик-так: езжайте дальше, господа пассажиры, оркестра не будет, да и где ему встать, оркестру, если платформы нету, да и откуда ей взяться, платформе, — здесь, в кустах посреди перегона?

— Гм… а как же тогда часовые стрелки, господин машинист? Полночь, век, миллениум?..

— Стрелки, господа, стрелками, а время, господа, — временем. Разные это вещи. Стрелки часов, действительно, ваши, а вот время — нет, извините.

— Это что же тогда получается: еще не доехали? Век вроде бы и не начался, да? Так вас следует понимать, господин машинист?

— Отчего же не начался, господа? Начался, давно начался. Вы просто не заметили, всего и делов. Не заметили. Не заметили. Не заметили… Ту-ту-у-у…

Новая жизнь навалилась новыми делами. А может, новыми были только дела? Черт его знает… известно, что большое количество новых дел легко принять за новую жизнь. Матери, во всяком случае, стало легче: болезнь стушевалась, спряталась, залегла. Ирка мгновенно обросла друзьями, целыми днями пропадала на улице, дома перешла на иврит, демонстрируя тем самым свое преимущество перед взрослыми, издеваясь над языковой беспомощностью матери, над тяжелым акцентом брата.

Кратчайший путь в местное общество лежал через армию: именно там максимально быстро приобретались знакомства, сленг, навыки и тот неопределимый словами базовый набор вкусов, привычек и мнений, лишь переварив который, можно было с полным правом почувствовать себя своим. Демобилизовавшись, Илья поступил в университет, дальновидно избрав будущей специальностью не модные, но иссушающие душу высокие технологии, а тривиальную, зато надежную механику.

На втором году армии у него появилась постоянная подруга Лена; вскоре они съехались с явным прицелом пожениться сразу после того, как Илья выйдет в инженеры с высокой зарплатой и гарантированным процветанием. Потом сразу планировались дети — как минимум, четверо. Будущее казалось расписанным на сто ходов вперед. Вот только была ли эта жизнь “новой” — в том смысле, на крыльях которого Илюша летел когда-то к светившейся вдали станции метро — своей первой остановке на пути к счастью? Летел, едва касаясь марсианской грязи, без руля и без ветрил, без правил и без оглядки?

Нет, следовало честно признать, что жил он, в общем, по-старому, хотя и в новых обстоятельствах. Изменился список дел, но суть их оставалась той же. К заботам о беспомощной матери и войнам со все более неуправляемой Иркой теперь добавилась еще и Лена. Впрочем, эта дополнительная ноша практически не чувствовалась: надежные рельсы жизненных правил, которые Илья начал прокладывать еще в восьмилетнем возрасте, могли перенести и не такие нагрузки.

Могли, и, конечно, перенесли бы… если бы все не обрушилось разом, как паучий домик в углу веранды от одного касания тряпки, взмаха метлы, нескольких капель дождя, легкого порыва ветра, дыхания первых холодов… Господи, да мало ли что в состоянии смахнуть тонкую паутинку, которая наверняка казалась ее создателю сплетением мощных тросов, прочной рельсовой конструкцией, основой основ?

Как выяснилось, рак не остался в прежнем марсианском мире, в комнате коммуналки, под шкафом и под кроватью, рядом с ржавыми гвоздями-пятнашками. Он долго прятался в материнском теле, готовился, собирал силы, шлифовал и оттачивал план, как в свое время это делал сам Илюша. Как и Илюша, он вернулся во всеоружии и атаковал так быстро и решительно, что, когда люди спохватились, было уже поздно.

Мать разрезали и зашили, признав неоперабельной; она умирала, исчезала прямо на глазах, как пятно от дыхания на холодном стекле. Уходила, наотрез отказываясь смириться с этим, хватаясь за самую малую надежду, за тень надежды, за рассказ о тени надежды, за намек на этот рассказ. По принятой здесь практике, ей сразу объявили приговор, но она так и не поверила в него — до самого конца. Вся ее недлинная бестолковая жизнь свидетельствовала о том, что чудесное спасение появляется непременно, откуда ни возьмись — как тогда, на черной наледи у площади Льва Толстого, как потом — снова и снова.

— Ведь случается, что и от такого выздоравливают, правда, доктор?

Врач врал, отводя глаза и неохотно пожимая плечами:

— Ну да, всякое бывает…

— Вот видите!

Этого пожатия плеч ей хватало на неделю:

— Илюша, доктор сказал, что я поправлюсь!

— Конечно, мама… конечно, поправишься…

Илья сидел у ее постели, не отходя. Он никогда не мог себе представить, до какой степени не может обходиться без постоянного материнского присутствия — если не физического, то мысленного, воображаемого — в виде заботы, планов на будущее, мелких и крупных поручений, досады за ее вечные промахи и нелепые потери. Вообще-то, эту зависимость можно было предположить заранее: все-таки он ходил за ней, как за малым ребенком, начиная со своего восьмилетнего возраста, а если считать отцовские отлучки, то еще и раньше — с четырех лет.

Рядом с умирающей Наташей он ощущал себя даже не сыном, а родителем, теряющим собственное дитя. По странному стечению обстоятельств так и не успев побыть ребенком, так и не успев толком осознать, что это значит — жить ради самого себя, он всегда жил ради кого-то другого — ради Ирки, ради Елены — но, в первую очередь, ради матери. Он элементарно боялся остаться без нее, остаться с пустотой, задохнуться в отсутствии смысла, как в отсутствии воздуха. Кто вокруг мог по-настоящему понять его горе и страх? Кто?

Уж во всяком случае не шестнадцатилетняя Ирка, с головой ушедшая в омут своих первых прыщавых любовей. Слава Богу, она хотя бы не попрекала Илью чрезмерным вниманием к умирающей, как это делала Лена. Будущая илюшина жена всегда чувствовала в Наташе соперницу, причем намного более сильную, чем она сама. Но невероятные, ни в какие ворота не лезущие масштабы привязанности Ильи к матери стали видны только в последние месяцы, когда та окончательно слегла.

Могла ли Лена с этим смириться? Наверное, могла — но не захотела. Выходя замуж, женщина рассчитывает получить все яблоко целиком, а не какую-то ущербную долю, огрызок, объедок. Конечно, в итоге ее желание исполняется далеко не всегда, но тем не менее, нет для женщины ничего унизительней, чем заранее, еще до свадьбы, отказаться от своих законных притязаний.

В данном случае не могла помочь даже неминуемая близкая смерть соперницы: Лена не сомневалась, что и мертвой свекровь никуда не денется, останется с сыном в его воспоминаниях, в его горе, будет тенью бродить по комнатам, заглядывать в шкафы и кастрюли, искать свои черты в пока еще не родившихся детях. Мужа следовало завоевать до ее смерти. Ведь нет ничего безнадежнее, чем сражение с мертвецами — хотя бы потому, что мертвецы, в отличие от живых, не совершают ошибок. Нет, нет — Наташу ни в коем случае нельзя было отпускать непобежденной.

Поначалу Лена сражалась в одиночку, но это лишь ухудшило ситуацию: погруженный в свое несчастье, Илья либо вообще не замечал те мелкие придирки, капризы и недовольные гримасы, которыми женщина обычно выражает свои самые серьезные претензии, либо наоборот, реагировал с неоправданным раздражением, хлопал дверью, уходил, отказывался вступать в разговор. Он словно перестал понимать язык, на котором она столь успешно общалась с ним прежде, язык, на котором она собиралась общаться с ним потом — после свадьбы и до конца жизни. Это все больше и больше походило на катастрофу.

В принципе, следовало признать поражение уже тогда, но Лена предпочла бросить в бой союзника: ребенка. О, сколько таких маленьких, ни в чем не повинных солдат ежедневно отправляется воевать на чужих, безнадежных и бесполезных войнах! Сколько их там калечится, гибнет, попадает в плен, пропадает без вести…

Лена тщательно спланировала начало кампании: выбрала редкий момент, когда Илья вернулся из больницы домой, надела заветное платье — чего он, впрочем, не заметил, приготовила его любимые спагетти, которые он вяло покрутил вилкой и отставил в сторону, поставила на стол бутылку хорошего красного — он даже не обратил внимания, что она налила только ему — так и тянул из бокала — молча, безразлично, явно не ощущая вкуса.

— Что ж ты мне не наливаешь? — с напряженной игривостью сказала она, устав ждать.

— Да, действительно… — Илья устало пожал плечами и потянулся за бутылкой.

Лена прикрыла бокал ладонью.

— А вот и нет! Мне теперь нельзя!

Она приняла загадочный вид. Сейчас он спросит, почему… А может, догадается сам…

— Ну как хочешь… — он вернул вино на стол и поднялся. — Извини, мне нужно немного поспать. Я пойду.

— Я беременна! — крикнула Лена ему в спину. — Слышишь? У нас будет ребенок! Я взяла очередь на ультразвук.

Он остановился. Нет, он не бросился к ней с поцелуями, не упал на колени, не прижался ухом, губами, сердцем к ее замечательному животу, в котором крохотной запятой зрело неимоверное чудо — их общий ребенок, их счастье и будущее, самое ценное, что только может быть в мире для них обоих. Он просто приостановился и слегка повернул голову — одну лишь голову.

— Что ты сказала?

— Ты слышал, — ответила она сквозь подступающие слезы.

— Да, слышал… — он немного помолчал, потер ладонью лоб. — Когда, ты говоришь, ультразвук? Хотя нет, напомни мне завтра: нужно проверить, не пересекается ли с мамиными процедурами… А сейчас извини, мне нужно поспать.

Лена не стала напоминать. Ультразвук она заменила абортом. Успешная, красивая и самостоятельная девушка имеет право рассчитывать на нечто большее, чем чужой огрызок, не так ли? Ее интерес к Илье умер сразу вслед за ребенком, незадолго до наташиной смерти. Впрочем, сообщать об этом Лена не стала, приберегла на потом. Безошибочная интуиция мести подсказывала ей, что так будет больнее.

Последние дни мать прожила на морфии, в наркотическом полубреду. Илюшу она принимала за отца, называла Лешей, и обижалась, что он не целует ее в губы.

— Ну погоди, Лешка, — говорила она, заговорщицки подмигивая. — Дай мне только поправиться, я тебя на части разорву. Закроемся в ванной. Ты только Ольге заранее скажи, чтобы не занимала. А Илюшке конструктор купим, ладно? Жаль, он еще маленький, в кино не отправить. А то можно было бы в комнате. А помнишь, как ты тогда поскользнулся?..

Мать принималась кхекать, что означало смех, и переходила на шепот, на совсем уже интимные вещи, слушать которые было бы естественно мужу, но мучительно и горько Илюше — не то сыну, не то отцу. Она поняла, что уходит, лишь за минуту до смерти, сказала, удивленно приподняв брови:

— Знаешь, Леша, по-моему, я умираю. Поцелуй меня, ну пожалуйста. Я тебя очень прошу.

Он наклонился и поцеловал мать в губы — за мужа. Не зря Ленка ревновала. Сын, муж и отец. Вот ведь какая странность.

На похоронах кроме Илюши была только Ирка с бой-френдом. Потом подошла Лена, и он вспомнил о ребенке, и спросил, как прошел ультразвук. Она подобралась, набирая в рот текст, многократно проговоренный и отрепетированный наедине с собой. В качестве наживки там фигурировал вопрос, вполне невинный, хотя и заданный саркастическим тоном.

— Почему это тебя интересует?

— Ну как… — неловко улыбнулся Илья, заглатывая крючок по самые кишки. — Отец все-таки.

— Отец? — повторила Лена и сощурилась, чтобы придать взгляду дополнительную фокусировку ненависти. — Никакой ты не отец, Илюшенька. Ты ублюдок, понял? Натуральный ублюдок. Ублюдки не должны иметь детей. Я сделала аборт. Будь здоров.

Оглушенный, Илья смотрел, как она, триумфально задрав голову с новой прической, пробирается на каблуках между могилами кибуцного кладбища, и думал, что когда-то уже слышал нечто подобное… ах, да… вспомнил.

— Илья! Эй, Илья…

Илья повернулся к Ирке и сразу понял, что у нее тоже есть что-то заготовленное. Вот ведь накинулись…

— Погоди, а? — попросил он. — Дай дух перевести.

— Нет уж, — твердо отвечала сестра. — И так сколько годила все эти месяцы. Я ухожу.

— Уходишь?

— К Эйтану. Жить. У его родителей большой дом, они не возражают.

— Ага… — тихо сказал Илюша, обращаясь больше к самому себе, чем к ней. — Я даже не спрашиваю почему. Потому что я не брат, а ублюдок, так? Не сын, не отец и не брат… что там еще? А! — И не муж. А уж кум, сват, деверь и свекор из меня и вовсе никакие…

Ирка смущенно шмыгнула носом, как делала всегда перед тем, как начать подлизываться.

— Что ты, Илюша… я разве… ну хочешь, я еще на месяц останусь? Или даже на два? — она оглянулась на своего любимого, настороженно выхаживавшего неподалеку, и сменила тон. — Просто я уже выросла, вот и все. Твои правила, конечно, очень хорошие, но они мне уже во где! Слышишь? Во где!

Она провела пальцем по горлу. Не понимавший по-русски бой-френд встрепенулся и на всякий случай сунул руку в карман. В его непростом квартале подобный жест трактовался не в смысле чрезмерной сытости, а как приглашение к поножовщине. Вот они, недоразумения культурного диалога…

— Что? — переспросила Ирка. — Что ты сказал?

Надо же. Оказывается, он произнес это вслух. Недоразумения диалога вообще. Илья повернулся спиной к недоумевающей сестре и направился к выходу с кладбища. Он шел, удивляясь действию земного притяжения: по логике вещей сейчас ему полагалось парить, как оторвавшемуся от связки воздушному шарику, как набитому ветром пластиковому пакету.

Всю сознательную жизнь — сколько помнил — он воспринимал себя не как самостоятельную отдельность, а лишь относительно других: был сыном своего отца, своей матери, братом сестры, будущим мужем своей подруги, будущим родителем своих детей. Именно объем связанных с этим забот заполнял его голову и грудь, именно тяжесть связанной с этим ответственности придавливала его к земле, придавала жизни устойчивость и смысл. Что, спрашивается, делать ему теперь — такому полому и невесомому?

Новая ситуация ставила под вопрос все, на что ни посмотри, — каждую мелочь, каждое решение, когда-то принадлежавшее к разряду важных, но сейчас уравненное в правах с мелочами — потому что расплылось и сгнило уже и само определение важности.

— Что теперь важно? Что нет? Зачем ты ждешь автобуса?

— Чтобы попасть домой.

— А зачем тебе домой? И почему ты живешь именно там, а не в другом месте, городе, стране, планете? Зачем вставать утром с постели? Зачем тащиться в универ? Зачем тебе эта “многообещающая” специальность? Много обещающая — что? И на хрена тебе сдались все эти обещания, данные когда-то тому — пропавшему, сдувшемуся, относительному человеку?

Он знал одно: теперь нужно выстраивать себя с самого начала, с нуля. Встать на что-нибудь базовое, наименее зыбкое, а дальше — по известному методу: распознать принцип действия, ухватиться поудобнее, и вперед… После недолгих поисков Илья обнаружил искомую базу в календаре — близился очередной день рождения Лирона. Визит к Галям пока еще оставался одним из незыблемых столпов этого мира. Илья взял большую коричневую сумку, открыл шкаф и принялся копаться в ящиках и на полках, попутно удивляясь неожиданному, все нарастающему чувству отвращения и страха.

— Страха? Но перед чем, Илюша?

— А может, не Илюша вовсе, а Леша?

Он подавил в себе острую потребность оглянуться. Откуда им было взяться там, за спиной, — испуганной женщине и мальчишке-зверенышу с большим кухонным ножом? — Неоткуда. Квартира и в самом деле была пуста. Заперев дверь, Илья бросил ключ в почтовый ящик. До конца аренды оставалось еще несколько месяцев, но возвращаться сюда он не собирался. С нуля, так с нуля.

А вдруг она все-таки… Ну кто теперь так наголо стрижется? Черт возьми, какой затылок, с ума сойти можно… Илья бегло взглянул на часы. Так, Димки еще нету, Леша Зак уже уехал… только с Борей и попрощаешься. Была Влагалла и нет Влагаллы. Конец эпохи… Да брось ты, какой конец? Это начало — самое что ни на есть расчудесное начало! Новый век, новая жизнь! Давай-ка, брат, вприпрыжку, вприпрыжку…