— Да это прямо Елисейские поля какие-то… Правда, Коля? Ты как — бывал на Елисейских полях?

Колька молча кивнул. Движение на Тель-Барухе своей интенсивностью и впрямь напоминало городские улицы в час пик. С той лишь разницей, что час пик в этом лабиринте холмов, мусорных куч и грунтовых дорожек, зажатых между морем и прибрежным шоссе, начинался много позже, с наступлением ночи. Машины медленной красноглазой колонной втягивались в темную равнину, рискуя увязнуть, съезжали с асфальта в боковые ответвления, переваливаясь на колдобинах, огибали поросшие невысоким кустарником кручи.

Там, в раздираемой хлестким светом фар темноте, ждали своих клиентов песчаные проститутки Тель-Баруха. Они выходили из-за кустов, вставали со сломанных пластиковых стульев, а то и просто с земли. Дрожащие огоньки их сигарет мерцали, собираясь в кучки, подобно светлякам. Автомобили останавливались, медленно опускалось стекло, и ярко накрашенный рот принимался вести многозначительные переговоры относительно состава и стоимости услуг.

Берл свернул на грунтовку и почти сразу же наткнулся на группу, состоящую из нескольких девушек. Одна из них, высокая блондинка, затянутая в сложную кожаную сбрую, подошла и наклонилась к окну, держа на отлете дымящуюся сигарету.

— Привет, — сказал Берл по-русски.

— Привет, — она улыбнулась одним ртом, без участия глаз. — Если вдвоем, то со скидкой.

— А если только спросить?

Блондинка хмыкнула и облокотилась на дверь, далеко оттопырив зад.

— Смотря какой вопрос…

Берл достал полусотенную бумажку.

— Вопрос простой, красивая. Нам нужна одна твоя коллега. Она тут давно, больше десяти лет. Ветеранка, из Волгограда.

— Из Волгограда? — глаза у девушки внезапно приобрели осмысленное выражение. — Дай подумать… ага…

Она ловко выхватила банкноту из Берловых пальцев.

— Знаю одну такую. Шалашовка двадцатишекелевая. Ее все «Родина-Мать» называют. Как напьется, так начинает памятник изображать. Умора. А вам она зачем? Таким хорошим мальчикам нужны хорошие девочки…

— В следующий раз, ладно? — Берл вынул еще одну банкноту. — А пока расскажи, где ее найти.

— Это не здесь, родной… — промурлыкала блондинка, обогатившись еще на пятьдесят шекелей. — Езжай отсюда на север, вон к той гостинице. Сразу, как проедешь ее, поворачивай вдоль моря. Там наш… ээ-э-э… филиал.

— В гостинице?

Девушка рассмеялась.

— В песочнице, дорогой, в песочнице. Справа от дороги там обычно сидит такая здоровенная мегера по прозвищу Танки. Вот у нее и спроси — скажи, мол, от Нюськи. Она поможет. Только много денег ей не давай, а то помрет от счастья… — она прощально шлепнула ладонью по капоту и выпрямилась. — Приезжайте еще. Я ведь языком не только молоть умею…

Здание гостиницы торчало на фоне темного моря, напоминая одинокого часового, поставленного городом на этом единственном во всей округе диком клочке берега. Поставленного, да так там и забытого. Справа простиралась обширная кочковатая площадка для парковки, а за ней тянулось пространство холмов и куч строительного мусора, поросшее низким кустарником, пустынным вереском и грехом. Такое же, как на Тель-Барухе, только еще грязнее, меньше, хуже и, видимо, дешевле. На краю площадки в огромном мягком кресле с лопнувшей обшивкой и торчащими во все стороны кусками пожелтевшего поролона восседала женщина устрашающих размеров. Издали и в темноте ее возраст еще мог сойти за предпенсионный.

— Посмотри, Коля, — сказал Берл не слишком уверенно. — По-моему, это и есть Танки… как ты думаешь?

Колька усмехнулся.

— Какая Танки? Это ж целый Титаник.

— Во-во… а говорили, что он, вроде как, утонул. Наврали людям в Голливуде… А может ее недавно со дна подняли? Смотри, какая замшелая…

Берл остановил машину метрах в двадцати от кресла.

— Может, ты с ней и поговоришь, а? — предложил он без особенной веры в успех. — А то все я отдуваюсь.

— Не могу, — непреклонно ответил Колька. — Я, как Чапаев, языков не знаю. Она ж нерусская, сразу видно.

— Трус… жалкий трус… — вздохнул Берл. — Ладно, черт с тобой.

Он вышел из машины и двинулся к проститутке. С каждым шагом ему становилось все страшнее. В момент, когда Берл оказался, наконец, на подходящем для вежливой беседы расстоянии, он твердо знал, что еще никогда в жизни ничего так не боялся. Женщина-гора весом не менее чем полтора центнера молча взирала на него, выпятив вперед гладко наштукатуренный подбородок. Ее прическа напоминала стаю галок в полете. Одежда была скупо представлена черной шелковой комбинацией и парой стоптанных шлепанец.

— Добрый вечер… — робко пролепетал Берл. — Вы, случаем, не Танки?

— А ты что, не видишь? — ответила Танки неожиданно тонким фальцетом и непринужденно закинула ногу за ногу, отчего комбинация задралась, демонстрируя намного больше, чем Берл был в состоянии вынести.

— Добрый вечер… — повторил он, делая шаг назад и неимоверным усилием воли удерживая себя от немедленного и позорного бегства. — Я от Нюськи…

— От Нюськи или от Письки — один хрен, — пропищала Танки, вынимая изо рта сигарету и наклоняясь вперед. — Такса на всех одна. Двадцатка за минет, полтинник за пистон. Да ты не бойся, сладенький, я не съем…

Она визгливо засмеялась, колыхаясь выпирающими квашнеобразными формами, причем потрясенному Берлу показалось, что задергался весь окружающий мир, в то время как Танки, наоборот, продолжает пребывать в состоянии устрашающего покоя, словно индийский бог Шива перед тем, как пуститься в свой разрушительный пляс. «А ну-ка, немедленно прекратить панику! — скомандовал сам себе Берл. — Спрашивай и уходи. Все просто. Все просто.»

— Все просто… — сказал он вслух по инерции. — Я от Нюськи. Мне нужна Родина-Мать. Срочно. Я заплачу…

Он выхватил из кармана припасенную двадцатку и протянул вперед.

— Мало! — огромная дебелая рука коброй мелькнула в воздухе, и двадцатка исчезла. — Я с тобой уже на тридцатку набазарила. Давай еще.

Берл послушно вынул новую банкноту, которую немедленно постигла судьба первой. «Она еще и фокусница, — подумал Берл. — Интересно, куда она их прячет? Карманов-то нет… в кресло, что ли?»

— Вот так-то лучше, — Танки улыбнулась, отчего штукатурка на ее лице пошла трещинами. — Подожди меня здесь, сладенький…

Она выпрастала себя из кресла, распрямилась и подошла к Берлу вплотную. Берл зажмурился. Он никогда еще не чувствовал себя таким маленьким, даже в детстве. Танки ласково погладила его по щеке.

— Красивый… — Танки повернулась и, двигаясь с неожиданной для ее веса ловкостью, исчезла в темноте.

«Как двадцатка,» — подумал Берл и облизнул пересохшие губы.

Колька ждал его в машине, немного сконфуженный от собственного малодушия.

— Ну как? — сочувственно спросил он.

— Сейчас приведет…

Они некоторое время сидели молча, глядя на пустое Танкино кресло, на светлеющие в темноте песчаные кручи и на проволочный забор вдоль обрыва, под которым угадывалось море.

Берл неловко поерзал на сиденье. Прошло уже несколько дней после разговора с Чико, а он все никак не мог собраться с духом, чтобы рассказать Кольке о гелиной беременности и о девочке, которую она родила в апреле 92-го в тюрьме Неве-Тирца. Просто не мог. Если уж его самого так поразило это неожиданное известие, то трудно было представить, каким потрясением оно могло стать для Кольки. Кроме того, Берл беспокоился не только за своего партнера, но и за других — того же Чико, например. Кто знает, в какие дикие формы выльется страшная энергия дополнительного удара, который он должен обрушить сейчас на Колькины плечи. Получалось, что Геля не просто уехала от него тогда, четырнадцать лет назад — она уехала, беременная его ребенком, уехала, зная об этой беременности и скрыв ее от него. Почему?

Берл снова беспокойно заерзал.

— Да не переживай ты так, Кацо, — добродушно сказал Колька. — Подумаешь, испугался… Ее бы любой испугался. У меня вон до сих пор сердце в пятках. Даже из кабины выйти не смог. Прямо чудо-юдо какое-то, а не баба.

«Чудо-юдо… — подумал Берл. — Сам-то ты тоже то еще чудо-юдо. Эх, если бы можно было не рассказывать…»

Но оттягивать дальше решительный момент не представлялось возможным. Так или иначе он все узнает от своей землячки… лучше уж предупредить заранее, сейчас, пока они вдвоем и ситуация более-менее под контролем, пока он чувствует себя должником, пока…

— Геля была беременной, Коля, — выпалил Берл. — Родила здесь девочку в апреле. Через пять месяцев после приезда.

— Девочку? — переспросил Колька.

На губах у него застыла все та же добродушная, немного смущенная усмешка, с которой он только что уговаривал Берла не слишком расстраиваться из-за забавной трусости, проявленной обоими перед лицом чудовищной Танки.

Берл вздохнул. Уж кому-кому, но ему, чья профессия, собственно говоря, и заключалась в том, чтобы наносить и получать удары, Колькино состояние было знакомо во всех деталях. Вот человек. Еще секундой ранее он занимался чем-то обычным, рутинным, пребывал в полурасслабленном состоянии покоя, полусна, сидел в кафе, прогуливался по набережной, лежал на траве, глядел в небо, плавал в море… и вдруг — удар. Сокрушительный, неожиданный, страшный — пулей, кулаком, чугунной многотонной гирей — прошибающий насквозь, достающий до сердца, потрясающий тело до последней клеточки и душу до последнего обрывка самого дальнего воспоминания — Удар!

В этом случае, если удар и впрямь очень силен, сознание просто отказывается принимать неприемлемую реальность. Не зря ведь она названа «неприемлемой», правда? Так ребенок закрывает глаза в наивной надежде на то, что несчастье исчезнет, сгинет, рассосется само собой, что надо лишь немножечко подождать… зато потом, открыв глаза, можно будет снова увидеть маму, море, небо, траву, набережную и кафе… — все, как прежде.

Так и получается, что ребра уже сломаны, пробитое сердце уже пропустило свой первый такт, а человек все еще хранит на лице тень прежней улыбки, еще несет ко рту чашку, еще вытягивается в прозрачной воде, еще делает шаг, намеченный им за мгновение до того, как произошло непоправимое… которое все-таки произошло, да-да, и нечего изображать из себя целку — открывай ворота, спотыкайся, тони, падай мертвым лицом в разливающийся по белоснежной скатерти кофе, уже не видя ни кофе, ни скатерти, ни моря, ни неба… ничего.

— Коля, ты это… полегче, ладно? — неловко сказал Берл и взял Кольку за руку. — Дело-то давнее… зато, смотри, у тебя, наверное, где-то дочка живет. Может, даже здесь. У меня вот нету, а у тебя есть. Мы ее найдем, ты не бойся. Обещаю, слышишь?

— Что? — переспросил Колька, отнимая у Берла свою руку и с удивленным выражением лица принимаясь рассматривать ее, как совершенно новый для него предмет. — Что ты сказал?

— Мы ее найдем, — повторил Берл.

— Нет, до этого. Ты что-то сказал до этого. Скажи это снова.

— Ты все расслышал правильно, — мягко возразил Берл. — Зачем тогда повторять? О! Смотри: идут. Йалла, выходим. Встречай землячку.

Он с облегчением вышел, оставляя Кольку наедине с его расколовшимся надвое миром. Танки ломилась на площадку сквозь низкий кустарник, пыхтя и шумя, словно дивизион лучших в мире пустынных бронемашин «Меркава». За ней поспешала другая женщина, казавшаяся ребенком на фоне огромной подруги. Дойдя до кресла, они разделились: Танки величественно заняла место на своем раздрыганном троне, а женщина продолжила движение в направлении Берла. Одетая в полунищенскую рвань, она выглядела лет на пятьдесят, может больше. Не доходя нескольких шагов до Берла, женщина остановилась и раскрыла объятия.

— Ну наконец-то! — воскликнула она на иврите. — Сто лет не видались! Почему раньше не заходил?

— Ээ-э… да как-то все не до того было… — отвечал по-русски слегка ошарашенный Берл. — А мы разве знакомы?

Женщина распахнула щербатый рот и сморщилась в гримасе, которая, видимо, должна была изображать приветливую улыбку.

— Сто процентов! Я уже всю страну перетрахала, и не по одному разу, — она продолжала говорить на иврите, причем акцент, если и был, то скорее иракский, как у Танки. — Но если ты еще не объят, то тем лучше. Новичкам — особые скидки. За мной, солдат! Родина-Мать зовет!

Два последних предложения она прокричала по-русски, и, притопнув выцветшими до белизны теннисными тапками, вскинула вверх правую руку с воображаемым мечом — в точности, как скульптура Родины-Матери на Мамаевом кургане. Тут только Берл понял, что Родина-Мать, по обыкновению, изрядно пьяна.

— И впрямь похоже… — сказал он с уважением. — А как тебя в детстве звали, мамаша? Не всегда же ты «каменным гостем» работала?

Но его уже никто не слушал. Родина-Мать вдруг резко уронила руки и теперь смотрела мимо Берла, сразу как будто сдувшись.

— Коля… — тихо произнесла она, обращаясь к неподвижному профилю, застывшему в открытом окне автомобиля. — Да ведь это же Коля Еремеев! Коля! Коленька!

Колька не реагировал. Берл подошел и открыл дверцу.

— Коля, выходи, неудобно. Земляки все-таки… четырнадцать лет не виделись. Поздоровайся с Родиной…

Колька послушно выбрался из машины и встал, опустив руки и слепо оглядываясь по сторонам. Женщина суетливо переминалась рядом, очевидно, решая, броситься ли сразу к нему на шею или немного повременить, и в итоге решила не бросаться вообще, застеснявшись собственной непотребности. Она осторожно взяла Кольку за плечи обеими руками и тихонько потрясла, повизгивая от избытка чувств, как собака, встречающая вернувшихся домой хозяев.

— Ты меня узнаешь, Коленька? Нет? Ну посмотри внимательней… нет? Это же я, Люся Маминова… Люся!.. неужели не помнишь?

Колька смотрел непонимающе, не узнавая, отворачивался.

— Я Люся! — настаивала женщина упавшим голосом. — Мы же сколько лет… в одной школе… как же ты… Люся…

Колька вдруг кивнул, будто что-то вспомнив.

— Дочка… — протянул он удивленно и в свою очередь положил руки на Люсины плечи. — Дочка. Как же так, Люся?

Женщина всхлипнула.

— Зачем ты так? — сказала она, высвобождаясь, чтобы вытереть слезы рукавом блузки. — Понятно, что дочка. Все мы дочки. А ты сам не сын? Я, если хочешь знать, матери деньги до самой ее смерти посылала. Мне себя упрекнуть не в чем, понял? На похороны не поехала, это да… не поехала… а куда мне такой — на похороны?..

Она пошатнулась, махнула рукой, и, размазывая по щекам слезы, двинулась назад, к Танке. Берл догнал ее, обнял за плечи.

— Погоди, Люся… Тут, понимаешь, такое дело. Он ведь вовсе не о том говорит. Не в себе он, понимаешь? Только сегодня узнал, что у Гельки ребенок был от него, вот и ходит, как мешком ударенный. Не обижайся, слышишь?

— Отстань! — с ревом отмахнулась от него женщина. — Отстань!.. на похороны… не поехала…

— Эй, ты, ма?ньяк! — Танки угрожающе привстала со своего кресла. — Оставь ее в покое!

Берл отпустил Люсю и беспомощно вздохнул. Он чувствовал себя полным идиотом в этой экзотической компании наштукатуренного чудовища, рыдающей шалашовки и оглушенного до бессознательного состояния Кольки. Вот ведь влип… что же делать-то? Пока Берл в растерянности топтался на месте, Люся добралась до Танки и до ее кресла. Продолжая всхлипывать, она опустилась на колени, запустила руку в раздрыганные поролоновые недра и, недолго покопавшись прямо под благосклонно взирающей на нее подругой, вытащила литровый пузырь дешевой водки. Со стороны могло показаться, что бутылка появилась не из кресла, а прямо из необъятного Танкиного зада. Все так же пошатываясь, Люся вернулась к машине.

— Закрой тачку и пойдем на берег. Поговорим, как люди…

Берл взял под руку безразличного Кольку. Следуя за Люсей, они пересекли площадку для парковки и двинулись вдоль обрыва по разбитой грунтовой дороге. Слева тянулся покосившийся проволочный забор; справа высились кучи строительного мусора. Дорога была густо усыпана сплющенными пластиковыми бутылками из-под напитков — словно листьями, опавшими с диковинных деревьев. Потом забор кончился, сменившись регулярно расставленными столбиками с надписью на четырех языках: «Спуск строго воспрещен!» Дойдя до одной такой надписи, Люся сунула бутылку подмышку и начала осторожно спускаться.

— Да отпусти ты меня, — сказал вдруг Колька. — Не рассыплюсь, не бойся.

Песок на пляже был мелким, мягким и приятно прохладным. Море сдержанно урчало мелкой волной, обозначая горизонт дальними огоньками грузовых судов и рыбацких лодок.

Женщина села прямо на песок, поставив бутылку между колен. Колька и Берл пристроились напротив.

— Ну что, ребятки, со свиданьицем… — Люся открутила пробку, сделала глоток и передала бутылку Берлу. — Сначала вы рассказывайте. Как меня нашли? Неужели какая-то из девочек вернулась?

— Никто не вернулся, — глухо ответил Колька, глядя в песок. — Никто.

Люся кивнула, ничуть не удивившись.

— Вот-вот. Тогда как?

— Через Рашида, — сказал Берл, морщась от отвратительного сивушного вкуса. — Коля, на-ка, подлечись… Он ведь потом тут нарисовался. Ты знала?

— Нет. Знала бы, нашла бы… — Люся хихикнула. — Ну теперь-то его, поди, уже никто не найдет?

— Вышли на Чико, — продолжил Берл, игнорируя Люсин вопрос. — От него — к тебе. Вот и все. Теперь твоя очередь. Где сейчас Геля?

Люся снова отхлебнула из горлышка, пожала плечами.

— Не знаю. Давно мы уже потерялись. Чико купил нас четырех: Гелю с Викой, меня и еще одну Люську. Тех, что остались у бедуинов, я с того дня не видала. Но они вас, наверное, и не интересуют. Кого они вообще интересуют? — она горько усмехнулась. — Интересуют, пока в них суют. Трудись, падла, пока передок не лопнет, а лопнул — подыхай на свалке. Теперь лежат, небось, где-нибудь в песках за Беер-Шевой…

— Слышь, Люся, я тебя здесь не оставлю, ты не сомневайся, — сказал Колька, глядя в сторону. — Ты мне только с Гелькой помоги.

— Да я ж вам говорю — не знаю. Когда тот маньяк Вику зарезал, нас сразу в полицию забрали — всех троих… потом в тюрягу, потом поселили в Тверии, типа, как свидетелей, до суда. Там и жили несколько месяцев, там она и родила.

— Родила… — эхом повторил Колька.

— Ага. Ты, значит, не знал… Да мы и сами не знали. Только тогда и открылось, когда живот вырос. Дура она, конечно. А кто не дура? Я что — не дура?.. — она забрала у Берла бутылку и сделала очередной глоток. — А у нее еще и шок был тяжелый. Так нам Сара объяснила. Они тут, чуть что, так в шок впадают. Для нас это обычная жизнь считается, а для них — шок.

— Сара? — переспросил Берл.

— Психолог. К ней от полиции психолога приставили, для душевной помощи. Звали ее Сара. Хорошая старушечка, из религиозных. К Гельке привязалась, все сидела с ней, разговоры разговаривала. Вернее, говорила-то она, а Гелька молчала, как пень. То есть совсем, глухо, ни слова. Иногда головой кивнет — и на том спасибо. И не только с Сарой, но и в полиции, и даже с нами… Разве что по ночам иногда речи толкала. Во сне, горячо так, быстро, ни черта не разберешь. Только так и знали, что не онемела, а просто говорить не хочет. Не хочет — что тут такого? Вот я — почему говорю? — Потому что хочу. А она не хотела, вот и все.

— Поэтому мы с Люськой к ней особо не приставали. А Сара — та все время кудахтала: шок да шок. А какой шок, ядрена курена? Жизнь это, мальчики, жисть-жистянка… Что-то вы совсем не пьете… или разучились? Когда-то ты, Коляша, таким бойцом был… — Люся присвистнула.

— Был… — эхом откликнулся Колька. — А как ее назвали?

— Кого?

— Ну… девочку… — последнее слово он выговорил с очевидным трудом.

— Догадайтесь с трех раз… — ухмыльнулась Люся.

— Вика, — сказал Берл, скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Конечно. Тогда-то, после родов, речь к ней и вернулась. Правда, односложно так: да, нет… спасибо, пожалуйста… пеленка, горшок… На суде она уже чего-то отвечала.

— А Сара? — спросил Берл. — Сара куда делась?

— Да никуда не делась. Продолжала на Гельке виснуть. Целыми днями вместе сидели. Правда, теперь все поменялось: говорила все больше Гелька — примерно, как во сне, быстро и неразборчиво, а бедняжка Сара слушала. Не знаю, чего она там понимала. У нее ведь русский смешной такой был, старорежимный. Вроде, родилась-то она в России, но уехала очень давно. Когда-то говорила, даже книжки читала, а потом забывать стала за ненадобностью. А как сюда в начале девяностых из Союза повалили, пришлось вспоминать. Вот она на Гельке и вспоминала.

— Что было на суде?

Люся пожала плечами.

— А ничего особенного. Всем все заранее ясно было. Маньяк вышел кругом виноват — зарезал Вику, напарника, а до Гельки не добрался. С его собственным ранением, правда, неувязка получалась. Сам себя он так пырнуть ну никак не мог. Да и вообще, на рукоятке Гелькины отпечатки нашли. В общем, я уж не помню, какую они там на следствии историю сочинили. Важно, что выходила наша Гелька чистой, как первый снег. Самооборона и так далее… — она покачала головой и развела руками. — Жертва насилия.

— Ее тоже… — начал Колька и остановился, не договорив.

— Изнасиловали? — продолжила за него Люся. — Нет. На Гельке не было ни царапинки. Кроме шока — ничего. Шок!..

Она цинично ухмыльнулась.

— Ты, я вижу, девушка недоверчивая, — заметил Берл. — А что говорила Геля на суде?

— А ничего! — Люся снова ухмыльнулась. — Шок, сами понимаете. За нее прокурор говорил. Так говорил, что все слезами заливались. В общем, не знаю, кто Гельку надоумил, но сыграла она, как по нотам.

— Дура ты, Люська, — глухо сказал Колька, вставая. — Дурой была, дурой и осталась.

— Куда уж мне до вас, умников, — сварливо отозвалась Люся. — Я в своей жизни еще никого не зарезала. И от мужа своего с ребенком в брюхе не сбегала.

Колька вздрогнул, как от удара, но промолчал.

— А дальше что было? После суда? — вмешался Берл, торопясь перевести разговор в более безопасное русло.

— Дальше — больше! — объявила Люся, пьяно взмахнув рукой. — Дальше разошлись наши пути. К нам-то с Люськой никто душевной помощи не приставлял. После суда… Мы, понимаешь ли, мил-человек, нужны были им до суда, во время суда и для суда. А после суда — пожалте туда… куда не ходят поезда…

Она хихикнула.

— Понимаешь, на Чико тоже хотели дело сшить, хотя он-то мужик хороший оказался. Долг наш простил, даже денег дал немного. А главное — свел со своими предыдущими девочками. Они-то к тому времени в местной жизни уже плавали, как рыбы в воде. Ну вот… к ним-то мы с Люськой и дернули, в Тель-Авив.

— А Геля?

— А Геля осталась в Тверии со своей Сарой. Дальше не пытайте, не знаю.

Колька покачал головой и медленно пошел к морю.

— Ты куда собрался, Коля? — забеспокоился Берл.

— Пойду поплаваю, — ответил тот, не оборачиваясь. — Не утоплюсь, не надейся.

— Всегда такой был, — сказала Люся. — Молчит, молчит, а потом вдруг раз… и сделает. Все-таки дура эта Гелька несусветная! От такого мужика сбежать… Ведь сколько лет прошло, а он до сих пор ее ищет. Это ж надо!

Колька разделся, вошел в воду и поплыл, мелькая плечами в темноте. «Вернется или нет?» — спросил сам себя Берл и затруднился с ответом. Люся молчала, пересыпая песок из ладони в ладонь. Из ночи, сопровождая позднего джоггера, выскочил молодой французский бульдожка, подбежал поближе, всем своим видом выражая дружелюбие и счастье жизни, слегка посомневался и наконец, отважившись, ткнулся Берлу одновременно в руки, в колени и в щеку мокрым щекочущим носом.

— Вернется, правда? — спросил его Берл и почесал мягкое заушье, отчего бульдожка самозабвенно запыхтел — видимо, в знак согласия.

— Эй, Кинг, ко мне! — позвал хозяин.

Бульдожка поднял на Берла извиняющийся взгляд: мол, да, конечно, дурацкое имя, но что поделаешь, разве с хозяином поспоришь?.. и потрусил дальше мелкой веселой рысцой, посовываясь вперед левым плечом.

— Осторожней с купанием! — крикнул джоггер на бегу, миновав кучку с Колькиной одеждой. — Сейчас много медуз… и течения…

Берл помахал в ответ. Медузы… течения… чему быть, того не миновать. Он не любил это древнее море. Оно принадлежало бездушным греческим героям и их завистливым богам. Оно было полно их мифическими чудовищами, обломками их трирем, его дно было усыпано их безглазыми черепами. Оно было частью чужой игры, это море — море-убийца, море-людоед. Вернется или нет?

— А куда он денется… — презрительно сказала Люся. — Вернется, как миленький. Он упрямый, Колька. Упрямее нет. Всегда такой был. Пока до конца не дойдет, не успокоится.

Они помолчали еще немного. Колька уже совсем скрылся из виду; темное море хрипело рядом, привычно и часто, как инсультный старик, облизывая береговую губу. Водка кончилась.

— Слушай, Люся, — виновато произнес Берл, не в силах более просто сидеть и ждать. — Наверное, я не в свое дело лезу, так что — не хочешь, не говори… почему вы тогда тут остались, после суда? Могли ведь вернуться: паспорта на руках, денег на билет вам Чико дал бы… а нет — всегда можно написать домой, объяснить…

— Вопрос хороший, молодец, — одобрила женщина, саркастически усмехаясь. — Главное, вовремя спросил… Понимаешь, если бы сразу после Викиной смерти, то наверняка бы вернулись, точно тебе говорю. Но когда началась вся эта мурыжина со следствием… Это же месяцы, парень, месяцы. День за днем, неделя за неделей. Сидишь себе в Тверии, на квартире, а вокруг… ну, ты Тверию знаешь, объяснять не надо: веселая жизнь, кафе, отели, Кинерет со сладкой водичкой, горы… красиво. Поневоле подумаешь: да как же возвращаться, ничего этого не попробовав? Тем более — дома не ждут. А уж без копейки, с поджатым хвостом — не ждут тем более. Мы ведь, чтобы уехать, в долги влезли, Рашид без денег не брал.

— Ну и, конечно, тот ад, который мы по дороге сюда прошли… неужели и это все впустую? Сначала ночевки на полу в Боснии, потом три дня блевотины в море… Ты бы видел тот баркас, куда нас затолкали! Меня тогда в первый раз стошнило еще у причала, от одной только вони тухлой рыбы в трюме, а потом-то уже выворачивало по полной программе, от качки. На берег нас сгрузили полумертвыми. Мы даже не спросили — где… думали — во Франции. Ха! Во Франции… Но даже, если бы и спросили, все равно никто бы не ответил. Люди дикие, черные… лопочут что-то непонятное, дергают, погоняют, как скот… я и не знала, что такие бывают.

— А самое страшное — это когда четверо суток в яме сидели, ждали, пока поведут через границу. Песчаная яма где-то в Синае, глубокая, чтобы не вылезти. Одно ведро на всех вместо туалета. Еду сверху бросали, как зверям — воду, лепешки. Вонь, голод, жажда, страх… Потом подняли веревками, повели. Пешком, парень, всю ночь. Вольтарен дали, чтоб мышцы не сводило, и вперед! Думала — помру, кроме темени в глазах, уже и не видела ничего. Потом — Викина смерть… молчащая Гелька с ребенком… пропавшие четыре подружки… и что же — все это зря, коту под хвост? Утереться и забыть?

— Когда еще до Тверии в Тирце сидели, там наших баб гужевалось около полусотни. И все думали о высылке, как о самом страшном, что только может случиться. Ты вот говоришь «паспорт на руках»… А они свои паспорта прятали куда подальше, а то и выкидывали, чтоб никто не узнал, кто они и из какой страны, понимаешь? Чтоб труднее было выслать. Зубами за Израиль держались… — Люся вздохнула, развела руками. — Это тоже влияет, разве нет? Если все вокруг мечтают остаться, а ты говоришь о том, как бы, наоборот, уехать, то поневоле почувствуешь себя дурой.

— А тут еще Чикины девчонки — те, что собственное дело в Тель-Авиве открыли. Они тогда еще по вызову работали. Веселые, уверенные, при деньгах, какие нам и не снились. По-местному балакают. Прикинуты — закачаешься… — Люся снова вздохнула. — Понимаешь?

— Нет, — сказал Берл. — Они сюда для того и ехали, чтобы проституцией заниматься. И те, что в Тирце — тоже. Но вы-то — нет. Вы другое дело. Вас обманули, похитили, вы хотели…

Он остановился, потому что Люся вдруг странно пискнула, прикрыв ладонью рот, несколько раз икнула, и наконец, не в силах больше сдерживаться, разразилась приступом истерического хохота.

— Что? — растерянно спросил Берл. — Что такое?..

Его недоумение повергло женщину в еще большее веселье; катаясь по песку, она замахала на Берла руками: мол, молчи, молчи, а то и вовсе помру…

Отсмеявшись, Люся села и вытерла слезы рукавом.

— Ой, насмешил… — пробормотала она. — Другое дело… Конечно, другое дело, парень… а как же… Ты не обращай на меня внимания, это я так… тебе не понять.

— Не понять? Чего не понять? Почему не понять?

— Отстань, — отмахнулась Люся. — Мужик ты. Мужику не понять…

— Конечно, не понять, — обиженно сказал Берл, делая широкий жест обеими руками, чтобы охватить сразу всю картину: и море, и песчаный пляж, и мусорные кучи наверху, и торчащее над обрывом здание гостиницы, и машины с Люсиными клиентами, и саму Люсю, пьяную и расхристанную шалашовку, обитательницу тель-авивского дна. — Этого никому не понять.

— Хм! — хмыкнула она. — Так это ж все не сразу, глупый ты человек. Сначала-то все было просто замечательно, лучше не придумаешь. Это сейчас я на гнилую картошку похожа. Коля рядом со мной за сына сойдет, а ведь я его на два года моложе. Удивился, а? Не вру, вот те честное проститутское слово. Да… а тогда я была хоть куда, красавица. Не такая, как Гелька, но с Гелькой вообще никакая бы не сравнялась…

— Ну вот… — Люся пересыпала песок из ладони в ладонь. — Стали мы работать впятером, по вызову. Триста долларов за раз и никаких налогов. Деньги мы с Люськой пересылали домой, иногда с письмами. Врали, конечно, безбожно. Мол, работаем экономками, живем в Нормандии, а точного адреса назвать не можем, чтобы, типа, иммиграционную полицию не наводить. Шло хорошо. Через два года решили так: поработаем еще с годик, но ударно, так, чтобы было с чем вернуться. Я меньше, чем о сотне кусков и думать не желала. Хотела, чтоб все путем — сменять дома квартиру, обставиться, выйти замуж, жить, как человек. Может, дело какое торговое открыть… ларек там, или что другое… с деньгами все можно.

— Подумали все вместе и решили открыть свой кабинет. Высокого класса, для богатых. А что — впятером нетрудно. Девчонки все были супер, жили, как сестры, душа в душу. Сняли виллу в хорошем районе, дали рекламу. Пошли клиенты. Эх, парень… сколько мы тогда капусты нарубили… тебе столько и не снилось. Работали и дома, и по вызовам. Как-то приезжаю я в съемный циммер. Приличное место, две комнаты, джакузи и все такое. Клиентов двое, платят заранее, как положено. Ну, раздеваюсь я догола… и тут, можешь представить, достают они свои полицейские значки. Агенты в штатском. Пройдемте, мол, госпожа шлюха, для проверки личности.

— И я, дура, иду. Мне бы немного пошуметь, покричать, внимание привлечь — чтоб хозяин циммера заметил, чтобы люди вокруг запомнили. Но я себе думала: а что мне полиция сделает? Документов нету, Тирца и так переполнена… Подержат ночь и отпустят, чай не впервой. А шуметь-то надо было и погромче. Потому что купленными эти менты оказались, бандитскими. А я оказалась дурой, потому что могла бы это понять без особого труда. Ведь обычные менты ни за что не стали бы ждать, пока я разденусь, а достали бы свои гребаные значки сразу после того, как я взяла бабло, понимаешь?

— Не врубилась вовремя — плати всю жизнь… Посадили они меня, молчаливую, в машину, да и отвезли прямиком в один из тех кабинетов, где девушек от цепи отстегивают только для того, чтобы под клиента подложить, а потом сразу опять пристегивают. Решетки на окнах, охрана, все, как надо… — Люся вздохнула и помолчала, покачивая головой. — Продали Люсеньку, парень, на мясо продали… менты поганые, сволочи… Что там я прошла, рассказывать не стану, а то блеванешь. За четыре с половиной месяца задолбали так, что я себя в зеркало узнавать перестала, еле ходила. Думала: все, помру… ан нет, не дал Господь.

— Взяли тех ментов с поличным. Не с продажей, а иначе: они по телефону своих друзей о полицейских рейдах предупреждали, ну и где-то прокололись, попали на прослушку. А потом и до моей пыточной камеры полиция добралась. Ну, я уже ученая была. Сразу сказала, что буду давать показания; они меня, конечно, тут же от остальных отделили, поселили в убежище, как тогда, в Тверии. Под охраной, но какая там охрана? Выбрала я удобный момент, да и сбежала. На иврите я уже тогда балакала, как на родном, так что проблем не возникло. Села в автобус на Тель-Авив. «Все, — думаю. — Хватит Бога испытывать. Сейчас доберусь до девчонок, заберу из сейфа свое бабло, паспорт и — домой, в Волгоград.» Денег моих в сейфе набиралось тонн на семьдесят, не меньше.

— Доехала я до нашей виллы. Вроде как и доехала, а найти ее никак не могу. Как же так, думаю, неужели я настолько все позабыла? Номер 25. Вот тут же она должна стоять, на этом самом месте, между номером 23 и номером 27… почему же ее нету? И откуда здесь, спрашивается, эта куча обгорелого мусора? Ах, парень… — Люся заплакала. — Короче, спалили наш домик. Не знаю, помнишь ли ты… говорят, об этом в газетах много писали. Он даже клиентом нашим не был — просто какой-то помешанный религиозный маньяк. Решил, что огнем изведет греховную скверну со Святой Земли. До нас он поджег несколько кабинетов около автовокзала, без жертв, все успели выскочить. Ну, полиция там его и ловила. А он сюда перешел, в наш район. И на этот раз зажег основательно, сволочь. Сгорели мои сестрички, живьем сгорели, все четыре. За что?!

Она всхлипнула.

— А вместе с сестричками и все остальное… Так и осталась я, парень, у разбитого корыта. Ни денег, ни документов, ни друзей, ничего… даже здоровья уже не было, чтобы сначала начать. Сунулась было в посольство родной державы. Отстояла очередь, так, мол, говорю, и так, помогите своей попавшей в беду гражданке, отправьте домой, не дайте погибнуть на чужбине. Паспорт мой утерян и денег нету, но я готова подписать что угодно — отдам, отработаю, только спасите…

— А там такое гладкое рыло сидит, пидор комсомольский.

«Ладно, — говорит. — Заполните бланк, пошлем запрос.»

Я говорю: «Запрос-то это хорошо, а когда ответ ожидается? Когда прийти? Послезавтра?»

Улыбается мне в лицо, сука: «Через полгода самое раннее. Тогда и приходите.»

«Как же так? — говорю. — Где же я эти полгода жить буду?»

«Не знаю, — отвечает. — У нас тут не общежитие. Следующий!»

Люся усмехнулась и пнула ногой пустую бутылку.

— Вот так я и оказалась на Тель-Барухе, парень. Сначала там, где молоденькие, а потом и здесь… Ну и, запила, это уж само собой. Теперь вот жду.

— Ждешь паспорта? — поразился Берл. — До сих пор? Он ведь сказал «полгода».

— Какого паспорта?.. — засмеялась Люся. — Смешной ты, парень. Смерти жду. Каждый чего-то ждет. Ты вот — Кольку, а я — смерть. Интересно, кто быстрее дождется?

Она поднялась на ноги, охнула, разгибая поясницу, потянулась и, не прощаясь, пошла назад, туда, где карабкалась на обрыв промытая зимними дождями тропинка. Берл остался один, ждать. Колька все не возвращался. Вернется ли?

Он отплыл от берега довольно далеко и лег на спину, стараясь не обращать внимания на любопытных медуз. Берег светился окнами тель-авивских небоскребов, фонарями дальней променады, красными огоньками антенн. Слева чернел длинный мол герцлийской марины. Колька гребанул и развернулся лицом к морю, к его молчаливой выжидающей темноте. Он специально избегал смотреть на опустевшее с некоторых пор небо. Все эти годы ночное небо было полно Гелькой, волокнистыми прядями ее волос, ее медленной улыбкой, ее ласковыми руками, кутающими младенца-луну в пушистые одеяльца облаков.

Все эти годы она ни разу не отказывала Кольке в чуде своего присутствия… в чуде… но чудеса тем и отличаются, что не могут длиться вечно. И вот они кончились. Кончились. Колька поднял глаза… пусто. Он вдруг понял, что плачет, и это было отчасти даже забавно, потому что плакать ему еще не приходилось никогда, исключая, наверное, раннее детство, которого Колька не помнил, а значит, его как бы и не существовало вовсе. Уж если плакать, то в море. Удобно и незаметно… и вода похожа, такая же соленая. Плакать и плавать в собственных слезах, как рыба. А может, рыбы не плачут? — Ну да, не плачут, скажешь тоже! Кто же тогда наплакал все это? Кот? Ясно, что рыбы…

Море мягко качало его на поверхности, ровное и теплое, как физиологический раствор. Оно будто ожидало следующего Колькиного шага. Но он и не думал никуда шагать. Просто некуда ему было шагать, вот что. Некуда.

Знать бы, почему? Почему все так обернулось? Почему она была такой послушной там, в небе над вышеградской стоянкой и стала такой неуступчивой здесь? Другое небо? — Глупости. Небо везде одно, на всю землю и на каждого человека. Возможно, он разгневал Гельку своей жестокой расправой с Рашидом? — Сначала он так и решил. Он даже мысленно поклялся ей, что больше никогда не совершит ничего подобного, что если и придется убить, то лишь в бою, лишь защищаясь от смертельной опасности. Поклялся и слово свое сдержал.

Вот только Гелю это не вернуло. Значит, причина была в чем-то другом. В чем же? Колька набрал слюны и плюнул небу в рябое от звезд лицо. Слезы все не кончались. Неудивительно, что моря такие большие. Медуза обожгла голень; Колька перевернулся на бок и медленно поплыл назад к берегу. Кончай блажить, парень… при чем здесь небо? Нашел, кого винить… Правда заключалась в другом. Правда, как всегда, была проста до тошноты.

Той, небесной Гельки просто не существовало… нет, не так — она, конечно же, существовала. Разве можно прожить десяток лет, питая душу чем-то нереальным, не существующим? Пища не может быть эфемерной — даже если это пища для сердца. Там, на вышеградской автостоянке, Гелька была для него не менее реальна, чем жены и любимые окружавших его людей. Не менее, а временами и более — разве редко выясняется, насколько эфемерна реальность? Сколько раз ему приходилось видеть, как человек живет в полной уверенности относительно устойчивости своего мира, своей семьи, своей любви… и вдруг — бац!.. все лопается, подобно воздушному шарику, исчезает в никуда, оказывается пшиком, иллюзией, паром над чайной чашкой… и вот уже нет ни любви, ни семьи, ни чашки, и мир смотрит чуждо и неприветливо, как хамоватый милиционер: «не стойте тут, гражданин, проходите, проходите…»

Что же было более реальным — эти эфемерные миры или его небесная Геля? Конечно, Геля. Она выдерживала испытание временем намного лучше, нисколько не изменяясь, послушная трепету Колькиной души, Колькиного сердца. Она говорила нужные слова, вовремя улыбалась, вовремя плакала. Она делала это на протяжении лет, с удивительным, точным и последовательным постоянством… и поэтому только дурак мог бы усомниться в ее непререкаемой реальности.

Он сам. Да-да, он сам. Он сам разрушил все это, сам лишил себя своего счастья… — счастья?.. — ну если не счастья, то покоя. Погнался за миражом, за второй, неведомой женщиной, как будто мало ему было одной. Идиот! Зачем? Как он сразу не подумал о том, что они не смогут существовать вместе? Вопрос стоял «либо-либо», именно так, и никак иначе. Та, вышеградская, небесная Гелька оказалась просто-напросто вытесненной этой второй, здешней, пока не очень-то реальной, но, тем не менее, уже успевшей оставить здесь множество живых реальных следов: могилу сестры, знакомых людей, страх одних, зависть других… и более всего — дочь.

Его дочь. Колька посмотрел на берег, пока еще далекий. Возможно, что где-то там, на этом самом берегу, ходит, смеется, дышит, говорит на чужом языке его дочь. Ей должно быть сейчас тринадцать. Он снова лег на спину: проклятый берег отказывался приближаться. Гостиница светилась правее, чем надо бы; значит, его отнесло в направлении мола… ничего, вот передохнем и тогда уже придется поработать по-настоящему.

Интересно, какая она, эта Вика? Наверняка, похожа на Гельку, а как же иначе. Что знает о нем и знает ли вообще? Колька вспомнил детей на «оранжевой» демонстрации в день своего приезда. Та девочка с волнистыми волосами вполне могла оказаться ею… не зря же он тогда обратил на нее внимание…

Неожиданно Кольку захлестнуло, он слегка хлебнул воды и завертелся, фыркая и откашливаясь. Видимо, начиналось волнение; волны уже не баюкали его, как прежде, а качали — размеренно и сильно, без улыбки. Все равно до настоящих волн было еще далековато… как и до берега. Ну и черт с ним, с берегом… надо что-то вспомнить… что-то очень важное, вдруг мелькнувшее у него в голове вот прямо сейчас… мелькнувшее и тут же спрятавшееся в беспорядочной суете образов. Погоди, с чего это началось? — Пока он лежал на спине, ничего еще не было, это точно. Значит, с волны. Нет, не с волны — с кашля, вот с чего. Именно с кашля. Он кашлянул еще раз, намеренно, чтобы помочь неуклюжей памяти, и вспомнил.

Они шли по улице с чудовищным названием Рабоче-Крестьянская — он и Гелька, и было это незадолго до ее отъезда, где-то в конце октября или немного раньше. Всю неделю до того они непрерывно ссорились, и теперь устали, выдохлись и шли молча, слабые и безразличные, как с большого похмелья. И тут ее стошнило, вдруг, ни с того ни с сего: подошла к урне и… И Колька пошутил, чтобы помочь ей сгладить неловкость: мол, ничего страшного, ты сработала вполне по рабоче-крестьянски… И она сказала сквозь кашель, что, наверное, это пирожки, которые они купили давеча с лотка, — вечно в них суют всякую гадость. И он все так же шутливо спросил:

— А может, ты просто беременна?..

А она ответила ему в тон:

— Ну да, вот еще… стала бы я тут рожать!

— А почему бы и нет? — спросил он все еще шутливо, но уже предчувствуя возвращение грозового фронта их ссор, который, оказывается, никуда не исчез, а висел все тут же, рядышком, оглядываться не надо. — Боишься, никто замуж не возьмет? Я возьму. Хоть сейчас. Любую возьму, без рук, без ног, какая будешь…

— Перестань, Коля, — сказала она устало. — Хватит, а? Сейчас ведь опять полаемся.

— Ну почему, почему, ты можешь мне объяснить? — он имел в виду, конечно же, ее приближающийся отъезд, но она не поняла и ответила ему про ребенка. Про ребенка, который был вовсе ни при чем — так тогда думал Колька, решивший, что она просто сбивает разговор в сторону, уходит, намеренно переводя стрелки.

— А что тут объяснять? — она взяла его за локоть и, развернув лицом к Рабоче-Крестьянской улице, широким жестом руки охватила всю ее безотрадную, безобразную тоску и скуку: забранные решетками ларьки, серые закопченные здания, грязь на мостовой, опрокинутый мусорный бак на тротуаре, злобных, заранее заряженных на драку прохожих, спешащих по своим делам, зажав в кулаке непременную бутылку пива. — Тебе нужно что-то объяснять? Зачем ему рождаться… сюда?!

Слово «сюда» она произнесла так, будто была на грани нового приступа тошноты. Колька с досадой пожал плечами.

— Да я не об этом…

— А я об этом!.. — перебила она, и ссора понеслась птицей-тройкой, вытаптывая души им обоим.

Вот именно. Именно об этом она и говорила тогда, понял? — Теперь-то понял… Луна насмешливо смотрела на него с пустого неба. На луну можно было бы завыть, но волчий лесной или степной вой не подходит к морю. К морю подходят слезы, и Колька снова заплакал от бессилия что-либо изменить и от собственной тогдашней глупости. Эх, если бы в тот осенний день он был немного повнимательнее, если бы он всего-навсего выслушал то, что говорилось ему открытым текстом! Но нет, он слушал и не слышал, как последний болван.

«Зачем ему рождаться сюда?» Разве в одном этом простом предложении не заключались все ответы и все причины? Разве сейчас эти четыре слова не пронзали его крест-накрест, как безжалостные спицы — подопытную лягушку? Почему же он не среагировал на них тогда, почему не почувствовал их непоправимой горечи, их убийственного яда? Почему не вспоминал о них все эти годы?

Да если бы даже и понял — что он мог сделать? Ничего — в точности, как он не может ничего сделать сейчас, распятый на словах, распростертый навзничь на тошнотворно раскачивающемся, слезном, тепловатом желе равнодушного моря. Потому что она была богиней, а кем был он? — Никем… хуже, чем никем — он был неотъемлемой частью того отвратного «сюда», такой же, неотличимой от «сюда» частью, как продуктовый ларек, сальный лоток с пирожками или бутылка пива в руке устремленного к опохмелке прохожего на Рабоче-Крестьянской улице. Он был там свой, как рыба в воде; то море состояло из его слез и из слез подобных ему, и поэтому он просто не видел, не мог понять его ужасающей мерзости.

Он не видел… видела Гелька. Конечно, она могла не думать о себе, могла беспечно дарить себя кому угодно, даже ему… но и это — до поры до времени, пока принадлежала только себе, себе одной. Ребенок в ее чреве менял все. Если бы она решила остаться, родить свою девочку «сюда», выронить ее из теплоты живота в холодную слякоть, в ларьковую грязь, в слитный пьяный гул, в беспросветную злобу заросших лабазами улиц… — разве простила бы она себе потом? Оттого и убегала, чего уж проще. Наугад, наудачу, не зная, что ее ждет, главное — убежать, оставить позади ненавистное «сюда», страшнее которого, как ей казалось, ничего нет и быть не может. Вот тебе и разгадка…

Накатила новая большая волна, накрыла с головой. Колька вынырнул, отплевываясь и кашляя, осмотрелся. Его еще немного отнесло, и теперь он дрейфовал почти на уровне мола. Берег казался совсем рядом, метрах в четырехстах, может, меньше. Колька прикинул: взять наискосок, чтобы выйти из воды там, где вошел, или двинуть напрямки к молу, а потом пройтись пешком? Второй вариант выглядел вернее всего — не потому, что кончились силы — просто надоело болтаться в воде. Да и Кацо наверняка уже беспокоится.

Он плыл кролем, время от времени приостанавливаясь, чтобы проверить, сколько еще осталось. Расстояние до мола сокращалась, хотя и намного медленней, чем рассчитывал Колька. Море словно играло с ним, тормозя, хватая за ноги и оттаскивая назад, в темное раскачивающееся пространство. Пришлось прибавить. Теперь он старался работать с максимально возможной скоростью. Впустую: берег почти не приближался, и Колька впервые подумал, что сил может не хватить.

Подумал и тут же одернул себя: глупости. Вода здесь держит замечательно, так что всегда можно передохнуть. Переохлаждение при такой температуре тоже не грозит. Сейчас ему мешает отлив, но отлив когда-нибудь кончится… максимум, подождем до утра. А пока… пока можно поискать течение с благоприятным направлением — не важно, куда — главное, чтобы к берегу, а не в открытое море, где, кстати, уже затевалось небольшое, но вполне ощутимое волнение.

Колька попробовал взять правее, в обход мола, но там было глухо: за несколько минут непрерывных усилий он не смог продвинуться ни на метр. Оставалось попробовать левую сторону, где мол поворачивал параллельно берегу, отгораживая от моря местный яхт-клуб. Колька тоже повернул вместе с ним и тут же обнаружил совсем рядом то, что искал — маленькое, но дружественное течение, ведущее прямо к берегу… вернее, не совсем к берегу, а к молу, но какая разница? Главное — ощутить наконец под ногами твердую почву.

Следуя течению, он опустил голову и на совесть отработал несколько длинных минут, с удовольствием чувствуя податливую помощь воды и собственную скорость. Еще немного… Колька приостановился, чтобы посмотреть и сердце его упало. Продвижение действительно было стремительным: он находился в каких-нибудь двадцати метрах от мола. Вернее, не от мола, а от неминуемой смерти. Волны, которые в открытом пространстве выглядели не такими уж и большими, здесь, казалось, приобретали стократное усиление, набрасываясь на камни с какой-то зверской, яростной силой, захлестывая вверх крутыми белыми дугами, плюясь пеной, ухая и рассыпаясь брызгами. Нечего было и думать о возможности, пройти через эту мясорубку, выбраться на мол невредимым. Да что там невредимым — живым… огромные бетонные надолбы ждали свою добычу, лоснясь от стекающей воды.

Он инстинктивно дернулся назад, сначала на спине, потом кролем… мол не отдалялся. То самое, «дружественное» течение, которое привело его сюда, теперь неумолимо подталкивало глупую жертву к смертоносным надолбам. Все силы его уходили на то, чтоб хотя бы оставаться на месте. Море заманило Кольку в ловушку; он был обречен. «Вот так и тонут,» — мелькнуло у него в голове. Сколько времени он еще сможет так продержаться, прежде чем превратиться в мертвый мясной мешок с торчащими обломками костей? Десять минут?.. Пятнадцать?.. Эх, Гелька, Гелька… Гелечка… похоже, так и не встретимся больше, ни с той, небесной, ни с этой, неизвестной. А может, небесная все-таки вернулась? Просто так, попрощаться?

Продолжая интенсивно работать руками и ногами, Колька перевернулся на спину. Зря. Небо было по-прежнему пусто. «Если уж сейчас не вернулась, значит, никогда не вернется…» — подумал он и сам удивился нелепости этого своего умозаключения. Как будто Гелькино небесное существование имело какой-то смысл для кого-нибудь, кроме него. Как будто ее мог увидеть еще кто-то… Глупости. Все это сейчас исчезнет. Все. И Гелька, и небо, и море, и надолбы, и гостиница на берегу, и Кацо рядом с гостиницей… Руки понемногу уставали. Еще немного. Колька не чувствовал страха. Теперь он знал разгадку, и если ценой этого знания была смерть, то так тому и быть, не жалко.

Он посмотрел на Луну, когда-то притворявшуюся Гелиным ребенком. Без Гельки она выглядела как-то сиротливо, неуместно. «Ты сейчас тоже исчезнешь,» — сказал ей Колька. Луна скривилась и что-то прокричала в ответ. «Кричи, не кричи — не поможет…» — злорадно сказал Колька, удивляясь про себя предсмертной разговорчивости обычно немого светила. Видимо, у него начинались глюки.

— Ля… Ряй! — прокричала Луна.

Дура. Колька посмотрел на мол, чтобы оценить, сколько ему еще осталось, и увидел Кацо. Тот прыгал, размахивал руками и что-то кричал. Он, а никакая не Луна… придет же в голову такая чушь. Колька приподнял голову, чтобы лучше слышать. Кацо тоже исчезнет.

— Коля! Ныряй! Ныряй! — вопил Кацо, перекрикивая море и делая волнообразное движение руками.

Нырять? Зачем? Разговаривать с галюцинациями было смешно, но еще смешнее было бы подчиняться их дурацким рекомендациям.

— Ныряй! Сволочь! Ныряй!

«Еще и обзывается, — подумал Колька. — Понятное дело: не хочет исчезать, хитрец…»

Он перевернулся бочонком и нырнул. Внизу было тихо, темно и полно светящихся бахромистых зонтиков медуз. Колька сделал сильный гребок и вдруг ощутил быстрый низовой поток, идущий в противоход верхнему. Вот оно что! У ловушки имелась задняя дверь! Еще не веря своему везению, Колька продвинулся по течению настолько далеко, насколько хватало воздуха. Вынырнув, он завертел головой, пытаясь определить свое новое местоположение… спасен! Он находился уже метрах в пятидесяти от мола. Верхнее течение еще сделало попытку вернуть его в мышеловку, но поздно: Колька уже знал секрет. Чудесное спасение прибавило ему сил. Чередуя ныряние и греблю поверху, он обогнул мол и поплыл к берегу. Злобное море разочарованно гудело под Колькиными руками. За долгие века оно научилось не расстраиваться от мелких неудач. Добыча всегда найдется… не здесь, не сейчас, так где-нибудь или когда-нибудь еще.

Когда Колька, шатаясь, вышел на берег около мола, Кацо уже ждал его там с одеждой.

— Набить бы тебе морду… — сказал он мечтательно. — Да ведь не поможет.

— Нет, не поможет, — подтвердил Колька, стуча зубами. Ему вдруг стало по-настоящему холодно — впервые за прошедшие недели.