Предсказуемо, да? Вы “так и думали, что все они копают”? Ну да, копают. Что я могу поделать, если так оно и есть? Обманывать? Но разве я не предпреждал вас о сугубой правдивости этого повествования? А правдивость предполагает предсказуемость. И вообще, давайте не будем притворяться, ладно? Конец любой, даже самой запутанной истории прекрасно известен наперед. Родился — умер. Что может быть проще? Ан, нет… нам подавай непредсказуемость… Знаете, почему так? Потому, что неожиданность промежуточных пунктов создает иллюзию того, что и заранее известная конечная станция окажется в итоге иной. Вот ведь какое дело, печальное, прямо скажем. Печальное оттого, что иной конечная станция не оказывается никогда.

И тем не менее, я, может быть, и подыграл бы вам в этом — отчего бы не удружить хорошим людям? — но только не теперь и не здесь. Здесь не будет ни грамма… нет, все-таки выражение “ни грамма” является слишком жестоким… — ни грана иллюзорного вранья! Лишь истинная, кристалльная выдумка, лишь чистейшая правда, уж извините. Так что позвольте продолжать про туннели.

Я обещал не скрывать от вас ничего, включая свои сюжетные намерения. Вот и сейчас без колебаний открываю карты. На этом перекрестке можно, без всякого вреда для главной линии рассказа, проследовать по направлению, озаглавленному “Развилка 9: Эстер”. Альтернативный путь ведет в тупик. Привожу его тут по единственной причине: не люблю оставаться в долгу. А живой профессор Упыр — это, в некотором роде, долг.

Мерзость всегда наказуема, хотя многие испытывают серьезные сомнения в истинности этого простого утверждения. Из этих “многих” следует переубеждать только хороших. Ведь когда сомневаются сами мерзавцы — это даже полезно, ибо добавляет неожиданности к расплате и таким образом способствует усилению эффекта неминуемого наказания. Но сомнения хороших людей кажутся мне излишними.

В этом смысле спасение профессора Упыра, вынужденно предпринятое мною еще на Развилке номер 5, могло породить в нежных душах абсолютно неоправданное разочарование. Вот, мол, опять подлец ушел от заслуженной кары… Уверяю вас, нежные: нет! Никуда он не ушел. Он просто не заслужил такой легкой смерти, вот и все. Упыр умер иначе. Умер вот здесь, в нижевыстроенном тупике. Я выкопал этот тупик специально для профессора. Видите ли, я тоже немножко копаю… И поверьте, мерзавец получил по полной программе. По полной! А потому рекомендую вам сразу же, не заходя в карательный тупик, с легким сердцем отправляться на “Развилку 9: Эстер”.

Ну, а если кто хочет лично удостовериться, тогда пожалуйста… Хотя, по-моему, совершенно не обязательно углубляться в темный и грязный переулок для того, чтобы лишний раз убедиться в наличии там крыс и мусорных баков. Это предсказуемо еще больше, чем “все они копают” или “родился — умер”.

Развилка 9: тупик для Упыра

Бар “Бэк Юньон” помещался в темном портовом переулке, скорее, даже в тупике. На какие средства он существует, не знал никто; но всем было понятно, что уж никак не на деньги клиентов. Анархисты, являвшиеся его единственными посетителями, за выпивку не платили по идеологическим соображениям. Кое-какие догадки могли бы прийти в голову внимательному наблюдателю при взгляде на висевшие за стойкой дипломы с эмблемами Евросоюза, ЮНЕСКО, а также Международного фонда Борьбы за Мир и Демократию. Впрочем, внимательные наблюдатели в “Бэк Юньон” не заходили никогда.

Не существовало единого мнения и по поводу происхождения названия бара. Враги и завистники именовали его завсегдатаев “Союзом Задниц”, да и сами анархисты находили в странном имени, по меньшей мере, обидный намек на провинциальный характер организации. Утверждалось также, что в оригинале имелась в виду фамилия одного из отцов анархизма, что-то вроде Бэкъюнина, но ручаться за это не стал бы никто. Да и зачем ручаться? Кого волнует название?

— Главное, чтоб выпивку ставили, правда, Лео?

Малахольный Лео радостно кивнул и звякнул своим стаканом о подставленную карподкинскую кружку. Они сидели у стойки, спиной к необычно многолюдному залу. На этот вечер была назначена выплата поощрительных премий, и казначей организации уже обходил помещение, отслюнивая каждому соратнику по нескольку банкнот из толстой денежной пачки. Казначей отзывался на кличку Маркс, что, видимо, символизировало его близость к капиталу. Для предотвращения возможных революционных ситуаций за Марксом неотступно следовали два дюжих наемных охранника.

Подойдя к Карподкину и Лео, Маркс положил на стойку четыре бумажки, но отходить почему-то не спешил.

— Что-то мало бабла, — сказал Карподкин, пользуясь моментом.

Обычно спорить с Марксом было не только опасно, но и бесполезно. Однако на сей раз чуткий Карподкин уловил некую, пока еще не очень понятную возможность. У казначея явно назрел какой-то особый базар. Не зря же он стоит рядом, не уходит, поглаживает длинную окладистую бороду. А за базар нужно раскошеливаться, фраеров-то нету.

— Это почему же? — прищурился Маркс.

Охранники придвинулись поближе. Лео съежился.

— Ясен пень почему, — миролюбиво, но твердо отвечал Карподкин. — За участие сотня, так? Значит, за две демонстрации по двести на рыло, так? Бонус за камни — по двадцатке. Бонус за раскачивание забора — еще червонец. Плюс — менту по кумполу попали. А это уже полтинник. Итого, братишка Маркс, нам с Лео причитается пятьсот десять монет, как минимум. А ты четыреста ложишь.

Маркс улыбнулся.

— Грамотный ты больно, Карподкин. На анархиста не похож. Может, ты засланный мировым глобализмом?

— Да я тебе за такие слова… — вскинулся было Карподкин, но Лео умоляюще вцепился ему в плечо, зашептал на ухо.

— Не надо, что ты… зачем… четыреста тоже деньги…

— Вот что, ребята, — сказал Маркс, наклоняясь над стойкой. — Теперь серьезно. Дам я вам еще два раза по столько, не вопрос. Но нужно дело сделать. Вы ведь в Матароте живете?

— Ну? — насторожился Карподкин.

— Выходит, колледж Упыр должны знать… — Маркс посмотрел на часы. — Сейчас около шести. В десять оттуда забирают контейнер с гуманитарной помощью осажденному народу Полосы. От вас требуется совсем немного: присоединить к грузу еще и наш скромный вклад. Вот эту маленькую посылку для братьев-полостинцев.

Он кивнул одному из охранников и тот, сняв с плеча, осторожно опустил на стойку небольшой розовый рюкзачок, расшитый зверюшками и цветами.

— А что там? — спросил Лео, благоговейно трогая рюкзак.

— Детское питание, — ухмыльнулся Маркс. — Ну, так как? “Товар—деньги—товар” — слышали такое правило?

— Нам хватило бы просто “денег”, без всякого “товара”, — сказал Карподкин. — Сколько ты говорил? “Два раза по столько”? Это выходит полтора куска.

— Быстро же ты считать разучился! — изумился Маркс. — Вообще-то выходит восемьсот, но будь по-твоему. Главное, доставьте вовремя. И это… трясти рюкзачок не надо. И на пол не бросайте. Короче, без резких движений.

— Детское питание, значит… — покачал головой Карподкин. — Ага.

Казначей засмеялся.

— Ну и что? Даже метла, случается, стреляет, а уж детскому питанию сам черт велел сдетонировать. Так что вы уж поосторожнее, ладно?

Он положил деньги на стойку. Пересчитав, Карподкин кивнул.

— Кому передать?

— Ректору, профессору Упыру. Принесете прямо к нему в кабинет. Он будет ждать до половины десятого… — Маркс снова посмотрел на часы. — Советую поторопиться. Опоздаете — сами все съедите. Это я вам лично обещаю… с последующей детонацией.

Казначей неприятно хохотнул и отошел.

— О чем это он, а? — дернул друга за рукав обеспокоенный Лео.

— Не бери в голову, — сказал Карподкин. — Бабки хорошие. И дело простое: взял, передал и домой. Допивай и пошли.

Настроение было хуже некуда. Профессор Упыр в который уже раз за вечер достал из бара бутылку, плеснул виски в стакан, подумал и налил еще, втрое больше обычного. Чертовы обстрелы! Сам он ракет не боялся. Да и чего, спрашивается, бояться, если система оповещения предоставляет вполне достаточно времени, чтобы укрыться? Кому она страшна, эта дурацкая “усама”, больше похожая на хлопушку? Мины и то опаснее. Но мины до колледжа пока не долетают…

Он сделал большой глоток и с досадой покосился в окно, туда, где виднелась цепочка городских огней. На кой черт тогда власти города N. отменили занятия во всех школах и общеобразовательных учреждениях, включая и колледж Упыр? Выборы на носу, будь они прокляты… вот и отменили. Глядите, мол, как мы о детях заботимся… тьфу, лицемеры! А что учебный процесс срывается, так на это им, понятное дело, наплевать. Уже третья неделя пошла, третья!

И если бы только учебный процесс… Профессор с тоской посмотрел на стол для приема зачетов и экзаменов. Это ж сколько дней без зачета? Страдальчески морщась, он начал загибать пальцы. Восемнадцать! Восемнадцать дней воздержания! И сучка-секретарша тоже хороша: сбежала на больничный. Знала, гадина, что теперь ей придется за весь курс отдуваться, вот и сбежала. Уволить мерзавку. Пришить какую-нибудь аморалку и уволить. А потом сбить машиной и переехать — туда, сюда, туда, сюда… восемнадцать раз, за каждый потерянный день… сволочь…

Упыр сжал кулаки. В лунном свете поверхность экзаменационного стола отсвечивала белым, как ягодицы первокурсницы. Он вспомнил последний принятый зачет. Ох… слюна липкой струйкой стекла из профессорского рта на раскрытый перед ним роскошный ежедневник в кожаной с золотом обложке. Дерьмо!.. Ректор в отчаянии крутанул головой. Эдак и сбрендить можно. Хоть бы козу какую-нибудь, что ли… Жаль, в колледже нет животноводческого отделения. Надо бы завести специально для таких случаев. Чистеньких таких козочек, бее-е-е… бее-е-еленьких таких козочек… Упыр снова пустил слюну. Дерьмо!..

Он с размаху саданул кулаком по столу, и тут же, словно испугавшись, зазвонил телефон. Так. Ответить. Взять себя в руки и ответить. Солидно, бархатно, как всегда.

— Алло! Профессор Упыр слушает.

На другом конце провода, путая слова, запинался дежурный охранник.

— К господину ректору посетители, двое…

— По какому вопросу?

— Сейчас узнаю, господин ректор…

Упыр ждал, раздраженно прижав к уху трубку. Охранник стар и ни на что уже не годен. Надо будет обновить состав. Брать только молодых и гладких, женственных… милых… он поймал себя на том, что вот-вот опять обслюнится. Охранник вернулся к телефону.

— По вопросу гуманитарного груза, господин ректор.

— Пропустите.

Ну конечно. Он совсем забыл. А ведь друзья из посольства звонили всего час назад. Час назад! Вот что значит — голова не на месте… В приемной ждал отправки контейнер с гуманитарным грузом для осажденной Полосы: учебники, одеяла, конфеты, детские игрушки, письма сочувствующих и сопереживающих. Колледж Упыр отправлял такие контейнеры, как минимум, раз в месяц. Это эксклюзивное право представляло собой немалую привилегию, на выбивание которой профессор потратил немало времени и сил.

Зато теперь усилия окупались сторицей. К нему то и дело обращались за помощью важные, влиятельные персоны, от которых прямо или косвенно зависело получение европейских грантов, участие в международных проектах, приглашения на конгрессы и симпозиумы. Ну как откажешь такому человеку в ничтожной просьбе добавить в контейнер небольшой сверточек, ящичек, чемоданчик?

Здесь следует пояснить, что гуманитарная помощь из уважаемого колледжа Упыр проходила границу с Полосой без всякого досмотра. Эта деталь была оговорена профессором Упыром специально: ведь излишнее полицейско-пограничное рвение по отношению к контейнеру выглядело бы как проявление скандального недоверия, а то и как прямое ущемление университетских свобод.

Двое… интересно, какие они? Ректор захлопнул обслюнявленный ежедневник, вытер салфеткой стол. Хорошо бы, молоденькие. Девушки были бы лучше всего, но сойдут и мальчики… В дверь постучали.

— Войдите!

Вошли двое парней. Один — высокий, костистый, волосатый, сущая обезьяна. Зато второй — именно такой, как надо: нежный, застенчивый, беленький, как козочка. Профессор проглотил слюну, спросил отрывисто.

— Чем обязан, господа?

Высокий снял с плеча розовый школьный рюкзачок, осторожно поставил его на стул.

— Вот. Детское питание для гуманитарного груза… — он усмехнулся и добавил. — Просили быть с ним поаккуратнее.

Упыр пожал плечами.

— С детьми во всем нужно быть поаккуратнее. Присаживайтесь, господа.

— Спасибо, но нам пора, — покачал головой высокий. — Дела, знаете ли.

— Я кажусь вам человеком с большим количеством свободного времени? — насмешливо поинтересовался Упыр. — Нет, правда? И тем не менее, у меня всегда находится минутка-другая для рюмки хорошего коньяка. Найдется и у вас, не сомневаюсь. Ведь найдется?

Высокий замялся. “В точку! — подумал профессор. — Этот за хорошую дармовую выпивку удавится…”

— Ну, если минутка-другая…

— Вот и отлично. Простите, не расслышал ваших имен…

— Зовите меня Карподкин. А он — Лео.

— Очень приятно. Итак, присаживайтесь, господа… — профессор открыл створки бара. — Ай-я-яй! Как же это я…

С выражением очаровательного смущения на лице он обернулся к гостям.

— Можете себе представить, я совершенно безбожно оставил бутылку коньяка в машине. Специально привез из дома и забыл! Ну что за нелепость… Господин Карподкин, можно попросить вас о небольшом одолжении? — Упыр достал из ящика связку ключей. — Я ожидаю срочного звонка и потому не могу сам… Не будете ли так любезны спуститься и принести коньяк из моего “бьюика”? Это очень просто, уверяю вас. Вон он, на стоянке, подойдите сюда, из этого окна видно. Вон торчит, видите? Малиновый такой… Вы сразу увидите коробку, на переднем сиденье. Ну что, поможете?

Карподкин неуверенно пожал плечами. В профессорском напоре чувствовалось что-то неестественное. Пьян он, что ли? А впрочем, какая разница? Время, на самом деле, есть. Посмотрим, какую конину распивают высшие академические круги…

— Давайте, — он протянул руку за ключами.

— Ну, спасибо! Ну, удружили… — профессор потер руки и повернулся к Лео, примостившемуся на краешке дивана. — А я пока покажу вашему другу свой кабинет. Вот за этим столом я имею обыкновение принимать экзамены… Можно назвать его заслуженным. Подойдите, голубчик, посмотрите, это интересно. Но чего же вы ждете, господин Карподкин? Идите, идите…

Карподкин вышел, притворив за собой дверь.

— Голубчик… — хрипло сказал Упыр, кладя руку на плечо молодому анархисту.

Он облизнул пересохшие губы. Так… Пока этот жлоб найдет выход на стоянку… это не так уж и просто… но даже если найдет сразу, то все равно потеряет минут пять, как минимум. Потом в машине; коньяка там нет и в помине… Будет повсюду копаться своими грязными граблями… ну и черт с ним, лишь бы подольше. Потом назад. Как ни смотри, а десять минут есть. Хватит…

Дверь на улицу оказалась заперта. Карподкин подергал ее, постучал в расчете привлечь внимание охранника, поискал звонок — тщетно. Он попробовал ключи из профессорской связки — не подходили. Безуспешная суета с многочисленными ключами привела анархиста в раздражение. Что за дурацкая манера запирать двери? Поискать, что ли, другой выход? — Вот уж нет! Пускай чертов ректор сам вызывает своего сторожевого пса. Ишь ты, барин… нашел себе слугу… Карподкин никому никогда не прислуживал и не будет!

Он повернул назад. Уже в приемной Карподкин услышал доносившиеся из кабинета ректора странные неразборчивые звуки: одновременно грозное урчание и беспомощный писк, словно крупный хищник душил там маленького поросенка. Карподкин открыл дверь и остановился на пороге.

Прием зачета был в самом разгаре. Профессор Гамлиэль Упыр, запаленно дыша, нанизывал обезумевшего от ужаса и боли анархиста на возбужденный стержень своего неистового человеколюбия.

— Чи-тай!.. — рычал он.

— …высшая… ценность… — задушенно пищал Лео, елозя носом по экзаменационному столу.

— Что — “цен-ность”?! Читай!..

— Чее-е… — блеял несчастный.

— Чее-е… — ревел гуманист.

— …лове-е-ек…

— Человее-ек! — закатывая глаза, вторил Упыр.

Карподкин хладнокровно осмотрелся. Он еще раньше заприметил в углу кабинета элегантный поставец с полным набором клюшек для гольфа. Та, что потяжелее, должна была подойти. Карподкин никогда прежде не играл в гольф, но первый его удар получился на славу. Ректор колледжа Упыр рухнул, как подрубленный.

Всхлипывающий Лео остался лежать грудью на экзаменационно-пыточном столе. Губы анархиста беззвучно шевелились, как будто он продолжал изучать заповеди гуманизма по методике профессора Упыра.

— Эй, Лео! — позвал Карподкин. — Мне жаль тебя разочаровывать, но сеанс закончен. Я тебя сейчас трахать не собираюсь, так что надевай штаны. Быстрее. В десять придут за ящиком.

С заметным трудом выпрямившись, Лео натянул на себя брюки. Все еще всхлипывая, он обошел вокруг лежащего Упыра и с размаху пнул его в живот. Профессор дернулся.

— Он жив! — испуганно прошептал Лео.

— Сдохнет, не волнуйся, — пообещал Карподкин. — Давай-ка лучше подумаем, что теперь делать…

— Линять?

Карподкин хмыкнул.

— Не поможет. Охранник нас видел.

Лео кивнул. Его начала бить крупная дрожь.

— Тогда нам кранты. Через полчаса придут за ящиком и найдут…

— Стоп! — перебил Карподкин. — “За ящиком”! Вот оно! Ящик в приемной… ты видел, какой он большой? Как раз хватит для этого борова!..

Места в контейнере действительно хватило и для борова, и для рюкзачка, и для клюшки. Пришлось лишь немного утрамбовать учебники по античной истории полостинцев и вытряхнуть из коробок с надписью “Игрушки” патроны к автоматам Калашникова: россыпью получилось намного компактнее. Для пущей надежности бессознательному профессору заткнули рот, а тело щедро обмотали липкой лентой. Болты контейнера анархисты затягивали с несвойственным им рабочим усердием. Они как раз выходили из здания ректората, когда на территорию колледжа Упыр въехала машина с грузчиками.

Домой возвращались молча. На полевом проселке у самой окраины Матарота Лео робко тронул Карподкина за локоть.

— Карподкин, — сказал он. — Ты меня спас, Карподкин. Наверное, ты меня любишь.

— Чушь, — грубо отвечал Карподкин. — Мне на тебя наплевать. Вот профессор, тот тебя любил. Еще будешь вспоминать на старости, если доживешь.

— Тогда зачем…

— А вот затем! — Карподкин остановился и значительно поднял палец. — Затем, что мы, анархисты, допускаем только революционное насилие. А реакционное, наоборот, подавляем. Понял?

Лео неловко переступил с ноги на ногу. Воспоминания о профессоре Упыре жгли ему прямую кишку.

— Понял… А как отличить реакционное насилие от революционного?

— Ну ты совсем глупый, Лео, — сказал Карподкин. — Проще не бывает. Революционное — это когда насилуем мы, а реакционное — когда насилуют нас.

Профессор Гамлиэль Упыр очнулся в полной темноте. Он поморгал глазами для того, чтобы убедиться, что они открыты, попробовал пошевелиться и не смог. “Уж не умер ли я?” — подумал Упыр. Хотя нет, если бы умер, то не смог бы моргать. Научные факты упрямы. А может быть, это загробное бытие? Может быть, я ошибался, когда утверждал, что его нет? Я умер, но моргаю, следовательно, загробная жизнь существует. Неплохо… Надо бы опубликовать эту максиму… Но где? Разве что, в загробной жизни тоже издаются журналы и газеты. Ну, например, “Райские вести” или “Правда чистилища”, или “Огни ада”…

Профессор попытался припомнить последовательность событий, приведших его сюда. Ах, да… он принимал зачет… мм-м… принимал после долгого перерыва и с особенным удовольствием. Может быть, именно это и послужило причиной? Скажем, не выдержало сердце? Что ж, прекрасная смерть, преждевременная, но прекрасная… жаловаться не на что…

У него вдруг засвербило в носу; но что-то не позволяло чихнуть. Кляп! Ротовую полость целиком заполнял кляп — поганая, воняющая унитазом тряпка. Он был связан! Не мертв, а связан, заключен в темной глухой камере! Профессор отчаянно замычал. И сразу же, словно повернули какой-то страшный пыточный выключатель, вспыхнула невыносимая боль в районе затылка, загудели, заныли затекшие конечности, тысячи иголок впились в перекрученный позвоночник. Упыр снова замычал. Он едва дышал, рассудок помутился от ужаса и физических страданий, но профессор инстинктивно делал то, что был еще в состоянии делать, и это временно удерживало меркнущее сознание от полного помешательства.

Скосив глаза, он разглядел узкую полосочку света и уцепился за нее взглядом, как цепляется за спасательный круг утопающий, смытый волной со штормовой палубы. Что это за полоска? Щель под дверью? Но если есть дверь, то когда-нибудь ее откроют. Когда-нибудь, кто-нибудь, неважно кто… терпи, терпи, терпи… И он терпел, то соскальзывая в бессознательность, то снова выныривая — каждый раз с отчаянной надеждой на пробуждение от нереального кошмара, каждый раз приходя в безнадежное отчаяние от его кошмарной реальности.

Упыр потерял счет времени. Как долго продолжалась эта пытка? Вечность? Две вечности? Вечность вечностей?.. Когда он услышал шаги и голоса, то решил, что галлюцинирует, и это обрадовало его, потому что галлюцинации могли быть признаком приближающегося конца. Но сознание и на сей раз обмануло его, подсунув действительность вместо иллюзии. Застучали гаечные ключи, полоска света расширилась. “Я в гробу! — с заново вспыхнувшей надеждой подумал профессор. — Меня случайно похоронили и теперь, осознав ошибку, вынимают из гроба! Я спасен! Спасен!”

Чьи-то руки откинули крышку; на профессора удивленно смотрели бородатые люди в военной униформе. Наконец один из них хлопнул в ладоши и засмеялся.

— Ахру шармута, — сказал он. — Хру-хрюп-джания.

“Полостинцы, — понял Упыр. — Наверное, кладбищенские рабочие. Но что ж они меня не вынимают, подлецы?”

— Хруп! — скомандовал старший бородач, все еще улыбаясь.

Его товарищи склонились над профессором, ухватили его за руки — за ноги и, поднапрягшись, одним махом выбросили наружу, на пол. Это совсем не походило на деликатное изымание из гроба, не раз виденное профессором на картинах европейских художественных музеев. Его берегли не больше, чем мешок с дешевыми овощами. Упыр больно ударился спиной и застонал.

Но бородачи, казалось, утратили к нему интерес. Они горстями вытаскивали из гроба… погоди, погоди… из какого гроба?! Это был вовсе не гроб! Перед профессором, распростертым на земляном полу грязного щелястого сарая, стоял его собственный контейнер, знаменитая, святая, гуманитарная помощь колледжа Упыр осажденному народу Полосы! Ну да! А вон и учебник! Колупнув ногтем, бородач содрал с толстого учебника защитную целофановую пленку, раскрыл и тряхнул. На колени ему вывалился новенький, весь в масле, пистолет. Полосенок одобрительно хрюкнул.

“Ну вот, — подумал Упыр. — Должны быть довольны. Но почему они меня не развязывают?”

Он замычал громко и протестующе, как только мог. Старший бородач бросил на профессора насмешливый взгляд и что-то сказал. Другой, помоложе, оторвался от изучения содержимого розового рюкзачка, и подошел к Упыру. В руке он держал маленький кривой нож. В следующее мгновение профессор почувствовал, что путы ослабли. Его поставили на ноги. Упыр сам вытащил изо рта кляп и хотел что-то сказать, но язык пока отказывался шевелиться.

Впрочем, никто и не намеревался слушать его благодарственную речь: сильный толчок отбросил профессора к двери. Он едва успел подняться, как его снова толкнули, на этот раз наружу, на ослепительный свет утренней площади. Еще какое-то время он безуспешно пытался справиться с невидящими глазами, непослушным языком и повторными сильными толчками в спину. Затем толчки прекратились, и профессора оставили в покое. Упыр потер ладонями глаза, чтобы унять резь. Голова болела по-прежнему. Ничего, заживет. Он подвигал языком и губами… о, скоро и речь вернется.

Профессор осторожно приоткрыл веки. Он стоял посреди главной площади Хнун-Батума, окруженный тесным кольцом улыбающихся полосят. Один из них облизнулся и шагнул вперед, держа наготове маленький кривой нож, такой же, какой был у бородача в сарае. “Зачем нож? — подумал Упыр. — Я ведь уже развязан…”

Полосенок сделал рукой круговое движение и сразу же придвинулся вплотную. На губах у него играла блаженная улыбка. Профессор почувствовал жжение в области живота, но не придал этому особого значения. Куда важнее было понять, чего хочет от него полосенок с ножом. Продолжая улыбаться, тот сунул руку куда-то вниз и поднял на уровень профессорских глаз дымящуюся отвратительную сизую массу. Откуда она взялась? Прежде ничего такого здесь не было…

Полосенок отсек ножом кусок и бросил через плечо в толпу. Толпа взвыла. Полосенок отсек еще кусок и аккуратно положил себе на голову. По его улыбающемуся лицу текла кровь вперемежку с бурой слизью.

— Ха-ррюю… — прохрипел полосенок, закатывая глаза.

“А это ведь мои кишки…” — подумал профессор и упал.

Толпа набросилась на него, как стая ополоумевших людоедов. Замелькали ножи. Первые беженцы уже неслись в экстазе по улицам праздничного Хнун-Батума, завывая и потрясая профессорскими внутренностями, окровавленными кусками рук, ног, тела, а он все еще жил, как расчлененная лабораторная лягушка. Замирающие электрические сигналы продолжали змеиться в его развороченном мозгу и тогда, когда самый терпеливый, а значит, самый понимающий полостинец побежал на четвереньках с площади, унося в зубах верхнюю часть профессорской головы — самое последнее, что осталось.

А самой последней мыслью, вернее, даже не мыслью, а последней картинкой, возникшей и сразу угасшей в этой самой последней части покойного профессора Гамлиэля Упыра, был его большой кабинет и ровная поверхность экзаменационного стола в кабинете, и надпись на этом столе. Надпись гласила: “Человек — это звучит гордо!”

Развилка 9: Эстер

Когда Ами открыл глаза, она сидела на стуле возле постели и смотрела на него. Он натянул на голову одеяло.

— Не притворяйся, — сказала Эстер. — Ты уже не спишь.

— Я сплю, — сказал он. — И мне снится, что ты здесь. И я не собираюсь просыпаться.

— Ты врун, — сказала она. — Я еще с тобой разберусь, вот увидишь. Врун и притворщик.

— Ты не могла войти. Дверь заперта, — сказал он из-под одеяла.

— Врун, притворщик, да еще и дурак. Весь поселок знает, что запасной ключ у тебя под ковриком.

— Весь поселок одно, а ты — другое. Ты мне снишься. Ты мне снишься каждую ночь. И сейчас тоже.

— Ну, как знаешь. Тогда я пойду.

— Ну и иди. Во сне ты всегда уходишь.

Он услышал шелест ее одежды и сдернул с головы одеяло: неужели и в самом деле уходит? Стоя рядом с кроватью, Эстер стягивала с себя джинсы. Ами улыбнулся.

— Ты пойдешь по улице голышом?

— Ага, — Эстер сняла через голову свитер. — Я обычно так хожу. Неужели в твоих снах я всегда одетая?

— Во снах не видно деталей. Во снах ты похожа на облако.

— Вот тебе детали… — она расстегнула лифчик. — И вот…

— Иди скорее сюда, — сказал он, задыхаясь. — Там холодно.

Она скользнула к нему, прижалась одним длинным упругим прижатьем, холодным огнем бедер, податливой ровностью живота, нежной тяжестью груди… засыпала лавиной волос, одарила пьянящим дыханием, мягкой и требовательной покорностью губ, сладостью языка, мороком темнеющих, уплывающих, невидящих глаз.

— Ох…

— Эстер… — шепнул он, вмещая в это имя, в это слово весь мир, все миры, вселенную миров. — Эстер… Эстер…

Она снова выдохнула: “Ох…” — как будто сам голос его добавил еще больше пламени к пылающему у нее в животе пожару, содрогнулась от макушки до мизинцев ног, вцепилась то ли в свои, то ли в его плечи, вжала рот в рот, оторвалась, запрокинула голову: “Еще!.. еще!..”

— Эстер… Эстер… Эстер…

Снаружи взвыла сирена.

— Опять… — пробормотала Эстер в Амино плечо. — Уже пятая сегодня.

— А ты считаешь?

Они лежали рядом, бездвижные и расслабленные в вечернем полумраке спальни.

— Не-а… пусть летают. Все равно не убежать. Я ног не чувствую. Что ты со мной такое сделал?

— Еще посмотреть — кто с кем сделал, — улыбнулся он.

— Ну да. Это я тебя изнасиловала. Шош говорит, что я плохая. Что я тебя использую и брошу.

— А может, это я тебя брошу. Такого варианта твоя Шош не рассматривает?

Она приподнялась на локте.

— Вот именно! Скажи это ей, чтоб на меня бочку не катила. Она просто тебя не знает. А я знаю. Ты врун и притворщик, Ами Бергер. Ты врал мне все это время.

Ами похолодел. Неужели Эстер его раскусила? Может, Боаз проговорился? Или, что вероятнее, она поняла это сейчас, в процессе их самозабвенной любовной гимнастики? Что же делать? — Признавайся, что еще ты можешь сделать? Признавайся и моли о пощаде.

— Ну, что напрягся? — насмешливо осведомилась Эстер. — Это не то напряжение, которое мне нравится. Скажи что-нибудь.

— Извини, — вздохнул Ами. — Вообще-то я хотел тебе сам рассказать. Просто момент выбирал.

— Выбирал! Ты меня, наверное, за дуру считаешь, да?

— Эстер… — произнес он, втайне рассчитывая на недавний эффект этого слова.

Увы, на сей раз заклинание не подействовало.

— Вот тебе и “Эстер”! — воскликнула она возмущенно. — Если хочешь знать, я давно подозревала, что ты крутишь мне мозги с этой статистикой. Почти с самого начала. Уж больно старательно ты строил из себя идиота. Но, знаешь, для этого тебе вовсе не надо стараться. Просто будь самим собой и все!

“Боже, — понял Ами. — Она вовсе не о том. Не о ногах. Она всего лишь догадалась, что я придуривался с уроками статистики…”

— Ну что ты молчишь?

— А что тут говорить? Сдаюсь. Раскусила. Врун и притворщик. Признаюсь.

— Ага! Тогда слушай…

Но вместо того, чтобы слушать, он молча сграбастал ее в охапку, придавил, провел губами по губам.

— Ты что… — удивленно сказала она. — Ты что…

— Ты что-то говорила о напряжении, которое тебе нравится… — прошептал Ами. — Как насчет такого?

— Такого… такого… — в потемневших глазах уже поднимались знакомые тени. — Если ты еще раз мне соврешь… если еще хоть раз… хоть раз…

Глаза ее закрылись. “Вот и все, — подумал Ами, соскальзывая в круговорот нежного воронкообразного забытья. — Теперь признаваться нельзя. Все должно оставаться по-прежнему. По-прежнему… но это ведь так хорошо, когда по-прежнему… так хорошо…”

— Странно, — сказала она, одеваясь. — Шош не звонит. Меня весь день нету, а она не звонит.

— А куда она должна звонить?

Эстер пожала плечами.

— Туда, где я могу быть. Сначала тебе. Потом в бар. Потом Галит Маарави. Потом в полицию. В больницу. В морг.

— Я отключил телефон. Вчера, перед тем, как лег.

— Ты что?! Включи немедленно! А вдруг людям срочно что-то нужно? Они ведь не смогут дозвониться!

— Вот-вот. Из всех людских нужд меня сейчас интересуют только твои.

— Ами, перестань. Включи телефон!

Телефон зазвонил немедленно, словно переключение тумблера прорвало плотину.

— Вот видишь, — уныло сказал Ами и снял трубку. — Алло!

Это был профессор Серебряков. Он спешил доложить о результатах своего разговора с Давидом Хеном.

— Ами! Я весь день пытаюсь до вас дозвониться! Вы себе даже не представляете…

Ами устало потер лоб. Опять двадцать пять.

— Профессор, я уже говорил вам, что представляю.

— Нет! Такого вы и в самом деле не представляете! Нашего полку прибыло!

— Дайте угадать, — вздохнул Ами. — За Давидом тоже гоняется русская мафия?

— Нет! При чем тут русская мафия?

— Тогда индийская?

— Ами, прекратите насмешничать. Давид тоже копает!

Ами вытаращил глаза.

— Что?!

— Он тоже копает! Туннель! В Полосу! Вернее, к морю. Он объяснил мне, что они с Мали не могут без моря… Я, конечно, сразу же предложил ему нашу помощь…

— Нашу?

— Ну да. Вашу и мою. Ами, дорогой, это ведь нерационально: копать два туннеля, если можно сосредоточить все силы на одном. Вы согласны? Ами?

Ами покрутил головой.

— Мне нужно подумать, профессор. Я вам перезвоню…

Он положил трубку, но телефон тут же зазвонил снова. На определителе номера значился Боаз Сироткин. Ами выдернул провод из розетки.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила Эстер. — С профессором? С госпожой Эленой?

— Чушь какая-то! — сказал Ами. — Ты просто не поверишь. Не простое помешательство, а всеобщее. Вчера ко мне обратились за помощью Сироткины. Они роют туннель в Полосу, чтобы вернуть собаку, оставленную там три года назад во время депортации. Повторяю: туннель, собака, три года назад. При этом Боаз утверждает, что Хилик занят тем же самым, причем совершенно независимо от него. Что бы ты подумала?

— Не знаю.

— Я подумал, что Сироткины спятили. Но дома меня ждал Серебряков с похожей заморочкой. Он, представь себе, тоже копает! Им с госпожой Эленой иначе не спастись от мафии! Ну не бред ли? Но и это еще не все! Только что он сообщил мне, что сегодня утром открылся Давиду и при этом выяснилось новое любопытное обстоятельство: Хены давно уже роют свой туннель! К морю! Стосковались по Гоа!.. С ума сойти можно! Такое впечатление, что в этом сумасшедшем поселке копают все. Кроме нескольких нормальных людей, но эти нормальные в явном меньшинстве. Бред какой-то…

Эстер села рядом с Ами на кровать и взяла его за руку. Вид у нее был виноватый.

— Ами, милый…

— Что?.. — Ами Бергер смотрел на нее, не веря своим глазам. — Что?! Ты хочешь сказать, что и ты тоже?! Эстер!

Она торопливо кивнула и погладила его по плечу.

— Ты только не обижайся. Это не моя тайна, вот я тебе и не рассказывала. Но теперь, наверное, уже можно. Понимаешь, Галит Маарави… она ужасно несчастная… у нее Упыр зачет принимал и вообще… В общем, ей нужно помогать, а иначе она с катушек слетит, понимаешь? Ну вот. А у нее бзик такой: фильм про Полосу, что-то там про насилие и насильников. Вбила себе в голову, что обязана туда попасть и заснять. А как туда попасть? — Только туннелем.

— В самом деле… — горько усмехнулся Ами. — Только туннелем… А обычные пути ей в голову не приходили? Типа официальной просьбы, через блокпост, с журналистским удостоверением… или как это регулярно делают другие, нормальные люди?

— Но она-то ненормальная, Ами, как ты не понимаешь? Ей не Полоса нужна вовсе. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Чтобы выжить. Ей очень, очень плохо. А туннель дело долгое. На это и расчет. Год покопает, другой, а там и выздоровеет.

— Ну, а ты тут при чем?

— А мы с Шош так, на подхвате. Помогаем. Они там всей семьей копают, но у них ведь еще и пекарня… Шош говорит, что если мы сюда приехали помогать людям, то и должны помогать, а не морщить нос. Она говорит, что мы должны смотреть на этот туннель, как на психотерапию для Галит. Очень просто.

— Куда уж проще… Погоди, это что же получается? Что действительно копают все? Кроме… меня, анархистов и… и Меира-во-всем-мире?

Эстер покачала головой.

— Насчет Меира я не уверена. Он ведь уже несколько дней как переселился к Хилику Кофману. А если Хилик копает, то, значит…

— …значит, остаются одни анархисты, — заключил Ами. — Потому что я ведь тоже согласился помогать Сироткину… выходит, что и я… Бред! Сумасшедший дом! Все, кроме анархистов…

Эстер погладила его по руке.

— Да не расстраивайся ты так, милый. Ничего страшного не произошло. Наоборот, теперь мы все вместе. Меньше опасности несчастного случая или что кто-то донесет. Нужно просто организоваться. Хочешь, я поговорю с Шош? Она всех соберет… сядем, обсудим… ну?

— Кроме анархистов… — растерянно повторил он.

— Разумеется, — Эстер чмокнула его в щеку, словно ставя печать на подписанном соглашении. — Вот и хорошо. Я побежала, да? И попробуй только не скучать!

Простучали ее быстрые шаги на лестнице, вздохнула входная дверь, скрипнула калитка. Ами поднялся, уже привычно удивляясь покорной послушности ног, подошел к окну. Напротив мерцали редкие огоньки Хнун Батума, чуть светился дальний морской горизонт, где-то севернее выла сирена. Там, снаружи, все оставалось таким же, как прежде, как два дня назад, когда он стоял перед тем же окном, точнее, не стоял, а висел, тяжело опираясь на костыли — человек-черепаха, безногий инвалид, тихий, одинокий, никого не трогающий, никому не нужный, пестующий втихомолку свои небольшие, безнадежно неисполнимые мечты.

И вот… Он закрыл глаза, и на темном экране век бессвязными кинокадрами поплыли сменяющие друг друга картинки: полураскрытые, приближающиеся губы Эстер, несчастные лица Сироткиных, опрокинутая коляска, его собственные ноги, самостоятельно переступающие по грунтовке, заискивающий Серебряков, песок в шевелюре Давида, армейский джип и профиль живого Нево Шора, и снова Эстер, и ее задыхающийся шепот, и дальний собачий лай, и сирена, и взрыв, и ложь — невольная, но труднопоправимая, и пунктир тусклых лампочек, уходящих вглубь бесконечного туннеля, в смертельно опасную неизвестность, в сумасшедшие фантазии одержимых матаротских копателей.

В этом фильме все было ненормальным — все, от начала до конца, включая и само участие Ами Бергера. Разве он просился туда? Проходил кастинг? Покупал билет в кинозал? Нет. Он всего лишь случайно проезжал мимо в своей инвалидной коляске…

Ами вздохнул и открыл глаза. Чего уж теперь-то… Полистай-ка лучше, отставной сержант Бергер, свою старую записную книжку. Наверняка ведь кто-то из кровных братишек твоего бывшего саперного батальона еще тянет сверхсрочную лямку где-нибудь поблизости. Неужели не одолжит без лишних вопросов навигационный приборчик и еще кой-какого оборудования с армейского склада? Одолжит, куда он денется…