Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,

средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.

Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,

от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.

Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,

где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.

Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,

что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.

Но правда в том, что правда - на войне: она звенит бейтарскими мечами,

над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!

Она и с Гиршем в дальней стороне,

и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…

В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,

и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.