В середине сентября мой сосед по традиции собрался в отпуск в горы. У него было ко мне несколько просьб. Странновато, необычно прозвучали просительные интонации в его мощных волевых устах. Как цветочки в жерле пушки. Валентин не привык ни у кого ничего просить — он ото всех требовал. Правда, по-хорошему.

Набивая рюкзак разным альпинистским снаряжением: клубками капроновых шнуров, низками разных клинышков, карабинчиков, ботинками с гусеничными протекторами, Валентин вежливо попросил, вернее, все-таки приказал аккуратно вынимать его почту, а затем, сердясь на себя, почти умоляюще добавил: «Гоняй Жучка». Это лающее созданьице на карикатурных ножках повадилось гадить на цветной коврик у его двери. И от такой мелкой пакости Валентин некрасиво сердился и по-базарному ругался с тетей Машей, хозяйкой карликового пинчера.

Сильному человеку, думал я, больше всего досаждают слабые существа, ибо мораль запрещает применять против них силу.

Каждое утро, в снег и дождь, ровно в половине седьмого Валентин в тренировочном костюме выходил на улицу и накручивал полагающиеся десять километров по маршруту четырнадцатого троллейбуса, делая поворот напротив Ботанического сада. Я иногда спрашивал, уж не держится ли он часом за провода. После пробежки шла зарядка с гантелями, холодный душ. В это время готовилась овсяная каша «Геркулес» — прекрасное средство против лишнего веса. За завтраком Валентин успевал проштудировать статью в кембриджском информационном вестнике. В половине девятого мы встречались у лифта.

Конечно, такие добьются всего. Такие нам нужны. Работал Валентин завлабом в каком-то институте. То ли органической, то ли неорганической химии. Я вначале недослышал, а потом переспрашивать было как-то неудобно. Судя по его прозрачным намекам, он разрабатывал один из аспектов важной темы в узкой области, которым, Валентин знал доподлинно, в мире занимались лишь четверо исследователей, причем он опережал всех. Все у него было «на мази», кислород ему никто не перекрывал, палок в колеса не вставлял — и он вот-вот должен был осуществить открытие, которое произведет фурор в этой области. Валентин в отличие от меня имел четкий перспективный и конкретный поквартальный план до конца жизни. По-моему, у него в комнате даже график висел, как на заводе.

Валентину уже исполнилось тридцать пять, однако он до сих пор не был женат. Когда к нему с этим приставали, шутил: «У меня единственная пассия — наука». При этих словах странная улыбка появлялась на его лице. Ее можно было понять так: кое-кто оставляет свое имя киндерам, а кое-кто и науке. Однажды я спросил, уж не мечтает ли он о мемориальной табличке на нашем доме. В ответ Валентин деланно засмеялся: «Почему бы и нет?» Его глаза остались холодными.

Наконец все вещи были упакованы, все ремешки и пряжечки на рюкзаке аккуратно застегнуты.

— Куда на этот раз? — поинтересовался я, нажимая коленом на спальный мешок, пока Валентин затягивал горловину.

— Кабардино-Балкария, турбаза «Голубые озера».

Честно говоря, не понимал я его увлечения. Ну, взобрался на высокую гору, ну, показал всему миру, что ты за фрукт. А что потом? А потом слезай. И дома поднимайся лифтом. И ни один человек от этой демонстрации мускулов и мужественности, кроме самого верхолаза, пользы не получит. А что уж говорить об общечеловеческом счастье. Какой же прок от этого чистого искусства? Конечно, я кое-что читал в популярных журналах о расширении горизонтов познания, о том, что круг изведанного окружает с каждым разом все более широкий круг неизведанного, об извечном стремлении человека к самопознанию и самопреодолению. Однако в голове упрямо вертелся чей-то вопрос: победа над собой — это победа или поражение? И виделась уставшая женщина в оранжевой жилетке, которая выворачивала ломом рельс, демонтируя историческую трамвайную колею на Владимирском спуске.

Валентин в который уже раз снисходительно выслушал все мои, вероятно, довольно ограниченные суждения, а потом ответил четкой формулой:

— Есть науки академические, а есть и прикладные. Кому-то нужно лезть и на бесплодную гору, чтобы увидеть путь впереди. Ты бы всех, дай тебе только волю, выгнал на уборку территории, а то сидят, понимаешь, в этих институтах, штаны протирают.

Все это я сознавал, но никак не мог постичь, для чего, рискуя талантом, лезть на скалы, вместо того чтобы вплотную заниматься академической наукой, которая, кстати сказать, тоже далеко оторвалась от грешной земли. Неужели абстрактное мышление требует абстрактной разрядки, действия? Разреженной атмосферы?

На это мое воинствующее невежество Валентин не стал отвечать, а пригласил выпить кофе. В его холостяцкой квартирке был образцовый порядок, а на кухне — особенный. Все щеточки, ершики, дуршлаги висели как на диаграмме. Плита своей белизной смахивала на операционный стол. Валентин заварил кофе в огнеупорной колбе с делениями, точно смешивая все ингредиенты. Получилось как раз по чашечке. Странно, но кофе был совершенно без запаха, как бумажные цветы.

Почему-то я подумал, что если бы при зарождении жизни на земле, в гигантской кухне природы, все элементы и минералы были разложены вот так аккуратно по полочкам, у природы ничего бы не получилось.

В этой стерильной чистоте было что-то нездоровое. И, как белковое тело, я ощущал себя инородным, лишним в стройной системе вещей. Когда я осторожно сыронизировал над этим, Валентин помолчал, подумал, а затем вывернул грязную гущу из колбы на чистый стол прямо передо мной.

— Так, по-твоему, лучше?

И так было плохо. Кто-то из древних сказал: все есть яд, все есть лекарство — дело в пропорции. Так вот, из моих наблюдений следовало, что этой золотой середины в ученой жизни Валентина не било.

Как и в моей. У меня, например, на поддоне газовой плиты — будто вековой культурный пласт. Можно проводить раскопки и изучать, что и когда варила жена. Вот свекольное пятно — это выплеснулся позавчерашний борщ. Вот коричневое, с крупинками — это от плова. Желтые пенистые разводы — это без конца выкипает молоко. Вот так мы и живем — варимся. От аванса до получки, от радости к печали, от весны до осени. А на ушах — яичная лапша.

И что тут лучше — сказать трудно. Что касается меня, то, по-моему, в аду побывать интереснее, чем в образцово-показательном раю. Там не сядь, тут не ляг.

Конечно, нельзя сказать, что Валентин совершенный сухарь. Нет, когда выпьет, становится и вовсе сентиментальным. Долгое время у него даже жила ворона с перебитым крылом, всюду, где только можно, гадила, случалось, на «Панасоник» и бесценные рукописи. Но Валентин стоически проявлял любовь к животным, ходил за птицей следом и подтирал тряпкой помет. Вообще, как мне казалось, все присущие человеку чувства у него были, только маршировали по его команде, как солдаты на плацу. Налево — есть налево. Стой, раз-два — и стоят, едят глазами начальство.

Бывали у него и девушки. Как правило — на выходной. Вечером он угощал их самодельными коктейлями и музыкой, а утром устраивал экзамен хозяйским способностям. В его ванной от крана тянулась полоса ржавчины, которая постоянно раздражала Валентина и которую не брала даже дьявольская «царская водка». Нервная, с болезненным слухом соседка жаловалась мне потом, что в ванной у Валентина опять кто-то рыдал.

Итак, Валентин взял рюкзак и поехал закалять свое мужество, а я остался вынимать его почту и гонять назойливого Жучка.

Собирались над городом в стаи осенние облачные дни и отлетали прочь, я регулярно вынимал из ящика «Химию и жизнь» и другую прессу, водил своих детишек в детский садик, таскал с базара авоськи с картошкой, изредка вырывался на футбол.

Через три недели я достал вместе с газетами письмо, к удивлению адресованное лично мне. Я узнал руку Валентина, его твердые, словно против ветра идущие буквы, однако штемпель был почему-то московский. Валентин сообщал, что сломал ногу и сейчас проходит курс лечения в ортопедическом научном центре, куда его устроила новая знакомая. Он давал понять, что подобную женщину встретил впервые в жизни. Она ничего не требует, ни на что не претендует и делает для него все. У нее умный не по годам мальчик, ходит в первый класс. Из множества недомолвок было ясно, что Валентин словно бы на что-то решается, на какой-то важный шаг в своей жизни. В конце письма он просил — как только раньше не догадался — спрятать коврик у нас, подальше от греха.

Мы с женой широко улыбнулись.

Еще через три недели прискакал на костыле и сам Валентин, закованный в гипс, как в свое время его ворона, однако совсем непохожий на себя. Какой-то просветленный, помолодевший, подобревший. Он даже по отношению к Жучку сменил гнев на милость. От него я услышал, что встречаются женщины, которые умеют быть тенью своего мужа, способствовать его титаническому подвижничеству, беря на себя все мелочи жизни. Что такие экземпляры встречаются одна на тысячу, но они, безусловно, есть. Есть! Есть! Теперь по утрам он вместо штудирования вестников слушал музыку, завтракал на пару с женским портретом, которого никому не показывал, и спускался вынимать почту сам.

Его рыжий чуб горел в эти дни пламенем невиданной свечи.

Я с моей любопытной, как и все женщины, женой вытягивал из Валентина подробности тайны Голубых озер. Он отвечал сначала неохотно, а потом разговорился, заново переживая фатальные события, и рассказал, как все это случилось. Там, в горах, он сделал открытие: отчаяннейший риск порой дает результаты более значительные, чем ползучая осада. Хотя и считал, что в науке это не метод..

…У Валентина было такое роскошное альпинистское снаряжение, которое он приобрел, будучи в научной командировке в Вене, как ни у кого в лагере. На Валентина таращились, как на снежного человека, которого в наших условиях быть не может. Многоголосое эхо «а-х-х-х» пронеслось над горами, когда он в своих ослепительных доспехах предстал перед прекрасным полом в столовой. В них он претендовал на почетное звание Снежного барса. В действительности же Валентин никогда не отваживался на маршруты более, чем средней сложности, и обкатывал австрийские штаны в баре.

Условия для этого были идеальными. Погода стояла нелетная. Ползли лохматые туманы, моросил дождь. Никто никуда не выбирался. И в этом тумане его, как яркую мишень, избрала для своих острот Марина, худощавая, хрупкая, словно тростинка, москвичка с удивительно самостоятельным мужским характером. Она насмешливо спрашивала у Валентина, что он в этом облачении собирается штурмовать — уж не высотный ли дом? Почему-то Марина весьма скептически относилась к мужчинам. Валентин в ответ поигрывал желваками, изображал на лице ухмылку и молчал. Марина каждый день находила его на вертящемся стульчике перед стойкой, подсаживалась в окружении подруг, лукаво смотрела поверх бокала зелеными глазами и предлагала пойти в связке с нею.

— Ваш вид будет укреплять мое мужество.

Валентин хмурился и готов, был грызть свой стакан зубами. Ну не мог же он ей сказать, что в горы ездит лишь для того, чтобы доказать свое превосходство именно в городе…

— Я бы с величайшим уважением относилась к тому, — смеялась Марина ему в лицо, — кто угостил бы меня форелью из-под Чертова моста.

Гнилой, ткни пальцем — рассыплется, Чертов мост был переброшен через гигантскую трещину в горах. В глубине тектонического скалистого каньона бился пенистый Терек с королевской рыбой — форелью. До нее было метров пятьсот свободного полета. Таких удочек не продавали. Поэтому рыбак должен был преодолеть угрюмые отвесные скалы, биясь о них сам, словно наживка — червяк. Один неверный шаг — и лишь косо торчащее деревце или случайная каменная полочка смогут задержать тело. Сейчас же риск был двойной. Горы затянуло кисельными жирными туманами. От этого скальная порода проявила свой подлый характер. Сланцы были словно намыленные, скользкие, предательские. Пропасть напоминала Валентину гигантскую ванну, до краев наполненную пеной.

Но дама требовала подвига. Валентин должен был доказать, что он мужчина. И однажды утром он отважился.

Сорвался Валентин всего в метрах ста от потока. И спасла его та самая случайная полочка. Вероятно, поэтому случайность любят больше, чем закономерность. Внизу, когда начало пробиваться солнце, он увидел зеленый водоворот, в котором плавала чья-то черная лохматая спина. Это должна была быть его спина. Однако в водовороте кружился раздутый архар. Валентин слабо застонал: «Ма-ма», но его никто не услышал. Его правая нога была сломана. Кое-как перевязав шарфом голень, Валентин начал ругать себя самыми последними словами. Дурак, нужно было лучше зафиксироваться, а еще лучше совсем сюда не лезть. Это все она, эта воинственная коза, нужно было стерпеть, и ничего не случилось бы. А теперь плакал отпуск. Придется вдыхать больничные запахи, и еще неизвестно, — может, хромать всю жизнь. На работе тем временем все пойдет под откос или, страшно подумать, еще и тему кому-нибудь передадут.

В том, что его найдут, Валентин не сомневался.

Тем временем в лагере и вправду подняли тревогу: Валентина впервые не было на завтраке. И уже готовились поисковые группы. Марина, бледная и испуганная, бегала между спасателями и дрожащим голосом повторяла: «Это я виновата… Я его толкнула на это…»

Несколько пробных спусков вдоль ущелья ничего не дали. К вечеру, после легкого прояснения, туман снова полез серыми клочьями в ущелье. Наступила ранняя ночь. Далеко в межгорье грознее заревел Терек, неся ледяную воду с глетчеров. Спасатели, уставшие и злые на потерявшегося «идиота», вынуждены были вернуться в лагерь. Марина хватала их за руки и говорила, что за ночь тело может унести в озеро.

Где-то в двенадцатом часу ночи Валентин в последний раз завыл, как одинокий волк, съел последний кусочек сахара и уснул. Ночью к нему трижды наведывалась суровая дама академического вида, тыкала пальцем в печенку и спрашивала: «А что ты сделал для бессмертия?» Это была сама Наука. Валентин стонал и отмахивался от нее диссертацией.

Проснулся он на рассвете. Какой-то камешек горошком прыгнул на террасу, следом за ним темная тень сползла прямо на Валентина.

— Живой?

Валентин слабо, словно герой на щите, улыбнулся.

— Слава тебе!.. — Марина с облегчением припала к его груди, послушала пульс, потерла его шершавую щеку, а потом крепко, не стыдясь, поцеловала в губы. Будто вдохнула в его тело свою душу. — Прости, если сможешь, я не хотела, я не думала, что ты серьезно…

И обессиленно, совсем по-детски заплакала:

— Прости, но теперь женщины просто вынуждены выталкивать мужчин из гнезда. Совершенно разучились летать…

Потом по-мужски высморкалась прямо в ущелье и деловито принялась готовить Валентина к подъему.

Несколько дней он лежал в лагере. Марина, колючая Марина, стала совсем другой. Она хлопотала над Валентином, снимая жар своей узкой прохладной ладошкой. Угадывала малейшее его желание. Стала ласковой, покорной, домашней, готовила на кухне омлеты и поддерживала, когда он прыгал к дощатой будке за изолятором. Ее загипсованный повелитель не верил глазам своим. Валентина впервые в жизни подхватила могучая мягкая волна нежности и понесла куда-то, даря желанный отдых законтролированному мозгу.

Рентген дал тревожные показатели, и Валентин заныл, что не хочет быть Байроном. Марина немедленно взяла билеты и заставила лететь вместе с нею в Москву, к своей тетке-ортопеду, которая лечила по методу Илизарова.

После курса лечения Валентин прожил несколько дней у Марины. Он нашел общий язык с Сережей, серьезным, недоверчивым мальчиком, похожим на Марину. Серж разбирал, развинчивал, разламывал все, что было для него загадкой: машинки, будильник, фен, кофемолку и подбирался к телевизору. Искал какой-то секрет, как все это действует. Вероятно, в его мозгу происходила возрастная перестройка, какой-то прыжок от созерцания к анализу, от собирательства к ремеслам, характерный для всего человечества. Жаль, что взрослые этого не понимают и порой отбивают у маленьких Ньютонов желание к дальнейшим экспериментам.

Валентин ломал голову над его домашними заданиями, отремонтировал ракетную установку, научил Сержа нескольким приемам самбо и разговаривал с ним на равных. Перед расставанием Серж повис у него на руке, потом полез за диван и принес свои самые дорогие сокровища, которые не показывал никому, даже матери. Там были: линзы, ножик, часовой механизм, несколько страшных жуков, марки и ветхий царский рубль. Марина сказала, что на него Серж когда-то собирался купить себе отца.

Такова в общих чертах была суть тайны Голубых озер. Возможно, некоторые технические подробности я передаю не совсем точно, но за самую суть ручаюсь.

Чистота в Валентиновой вылизанной квартире приобрела какой-то новый характер. Это была чистота накануне праздника. Марина обещала приехать на Новый год. Валентин, оседлав костыль, прыгал по комнате, таская за собой журнальный столик, которому никак не находилось места. Диван переехал под окно, а потом снова в нишу. На двери туалета он пристроил хромированные в лаборатории буковки «Туалет», а на ванной — «Ванна». Перекрасил в желтый веселый цвет панели на кухне. Позвал меня и заставил выполнять роль ватерпаса, когда вешал на стены метровые фотографии на тему: «Валентин и Париж», «Валентин и Кэмбридж». Потом поглубже спрятал фото типа «Валентин и гуси». Родом он был из села на Ворскле, но давно натурализовался в городе и не любил вспоминать о прошлом. Видно, намерения у него были серьезные.

Каждый день он получал от нее письма. Коротенькие, самоироничные писульки. Как, провожая сына в школу, не удержалась и, словно девочка, начала прыгать по меловым классикам. Как на днях проехала в метро свою остановку, потому что думала… О ком же это она думала? И опоздала на работу, но толстяк начальник, внимательно оглядев ее, только хмыкнул, а в конце дня осторожно спросил, что она делает вечером. У них холодища. И чем больше она думает, как бы у нее не покраснел нос, тем больше он синеет. А однажды у магазина «Океан» ей показалось, что она увидела его, Валентина, мужественную спину, которая, однако, тут же растаяла в воздухе.

Валентин летал на своем костыле, словно баба-яга на помеле, а утром просил меня забежать на почту и бросить ответ. Расспрашивал мою жену, правда ли есть в нем что-то такое, не верил ей и украдкой вертелся перед зеркалом. Он страшно запаниковал, весь почернел, когда один день не было письма. Зато на следующий — пришло два. Она жаловалась на свой аллергический румянец, который подруги называют девичьим, смеясь при этом прокуренными голосами. Они советовали ей писать через день, чтоб не очень задавался, но она не может. У нее, наверное, повышенное давление, потому что в ушах звенит, словно провода под напряжением. И никого не хочется видеть, всем отвечает невпопад, за что вызвала немилость начальства.

Валентин, разрабатывая у стены свою ногу, говорил об ответственности и о том, как непросто менять в таком возрасте привычки, что его пунктуальность может показаться кому-то занудливостью, и спрашивал, что я ему посоветую. Я отвечал, что в таких случаях каждый сам себе советчик.

В ее письмах появилась новая тема. Пусть он ничего такого не думает, она умеет уважать чужой образ жизни, ценит чужие привычки. Как и свои. Что никогда не променяет свою, добытую такой ценой независимость на кухонную дисциплину, и они останутся навсегда только добрыми друзьями. И это вполне приемлемый вариант.

Валентин дрожащими руками развертывал очередное письмо, с мукой в голосе говорил мне:

— Ты только подумай, что она пишет, — и прятал подбородок в грубый свитер.

Серж всем ее знакомым теперь с гордостью демонстрировал отремонтированную Валентином ракетную установку. При этом он говорил… Но что он говорил, она никому не расскажет. Между прочим, ее сынуля разобрал на диоды транзисторный приемник и заявил, что соберет из него робота, чтобы помогал маме.

Гипс сняли, и Валентин начал томиться в своей квартире, часто звонил в институт и интересовался, как продвигается работа, злился и проклинал свой бюллетень.

Марина сообщала, что ее мама тяжело заболела, внезапно теряет сознание от остеохондроза, поэтому и шагу без нее ступить не может, и ничто не помогает — даже «стекловидное тело». Серж за это время совершенно отбился от рук. А в конце замечала, что ее гнетут недобрые предчувствия, у нее депрессия, но размагничиваться нельзя, потому что она тут столп, опора. И как трудно порой бывает без близкого человека.

Валентин тихо паниковал от этой сумятицы чужих проблем и заметно погрустнел.

Потом Марина написала, что матери стало легче и они принялись менять однокомнатные, свою и мамину, квартиры на двухкомнатную — так будет удобнее. В Москве трескучие морозы, отопление в их доме работает плохо. Сын по ночам мерзнет, и она берет его к себе в постель. Писала, что напрасно он так настаивает на ее визите, и было бы лучше, чтобы эта романтическая история так и осталась красивым эпизодом, потому что будни такие серые, скучные, тоскливые, с пертусином и каплями в нос, с магазинными котлетами и молочными бутылками, и некогда поднять голову.

Наконец Валентин вышел на работу. По плану тему нужно было завершить в четвертом квартале, и он впрягся в дела, как вол. Ему крайне необходим был положительный результат, ибо от этого зависела его дальнейшая карьера, да и вся жизнь. А подчиненные в его отсутствие приучились трижды на день пить чай и даже сервиз для этого купили. Он задерживался в лаборатории допоздна. Обессиленный, выпотрошенный лихорадочной гонкой, домой приходил лишь ночевать, не имел ни минутки на почтовый роман и отвечал ей лишь изредка, по инерции.

Вскоре Валентин стал интересоваться, что мы делаем на Новый год. Говорил, что в компании встречать его веселее. Когда же моя жена по простоте душевной ляпнула, что это праздник семейный, он нахмурился и забормотал что-то невнятное.

Однако утром, в лифте, спросил меня, где можно приобрести раскладушку.

— У нас есть лишняя, — с облегчением ответил я.

Валентин потер виски и в троллейбусе рассказал мне страшный полусон, который привиделся ему, вероятно, от переутомления. Значит, пришел он после работы возбужденный, поужинал холодной картошкой, сел в кресло смотреть хоккей. И уснул.

— Проснулся где-то в третьем часу ночи, а телевизор светится и шипит. А с экрана на меня пристально смотрит женский глаз. Большущий глаз на весь экран. И что я ни захочу сделать, он видит и завораживает меня, словно руки пеленает. К чему бы это?

Я засмеялся и сказал, что такое бывает от одиночества, но он не поддержал мою шутку.

Накануне праздника Валентин ходил, словно выжатый, и делился с нами своими тревогами:

— Меня, возможно, не сегодня завтра пошлют в командировку или дежурить заставят, куранты стеречь. У нас с холостяками не церемонятся.

Мы успокаивали его, как могли, обещали снабдить пирогами и винегретом, приглашали не побрезговать нашей компанией. Валентин отказывался, деликатно нырял под канаты, уклоняясь от прямого ответа, но мы вырвали у него какое-то подобие согласия.

Утром тридцать первого он, переминаясь и пряча подбородок в воротник, вдруг сказал, что дал ей телеграмму. По синим кругам под глазами было видно, чего ему это стоило. Я не решился спросить — какую?

— Как ты думаешь, — подозрительно шепнул он мне в троллейбусе, — для чего она про обмен писала?

Рабочий день был короткий. По дороге домой я купил елочку и принялся дома наряжать ее. Дети радостно путались под ногами и активно мешали. Жена, раскрасневшись, хлопотала у плиты, где что-то без конца выкипало, сбегало, пригорало.

В семь часов вечера нам в дверь позвонил Валентин и оповестил оперным голосом, что она приехала и принимает душ.

— Ты хоть ванну не заставляй ее драить, — весело, не подумав, бросил я.

Валентин замялся и сказал, что, наверно, старый год они проводят вдвоем, а Новый встречать, возможно, придут к нам.

— Гостям всегда рады, — воскликнула моя домохозяйка, утирая руками в тесте пот со лба. Из дверей повеяло таким сложным букетом запахов, в которых без ста граммов не разберешься.

Валентин неуверенно поблагодарил и исчез. Они, как и обещали, явились после двенадцати.

На переносице Марины залегли упрямые морщинки, однако по виду она вовсе не была похожа на ту волевую, самостоятельную женщину, которой мы привыкли ее представлять. Милая, очень милая девушка с беззащитной улыбкой старалась держаться в тени, чувствуя себя непрошеной гостьей.

Моя жена сразу принялась угощать ее, накладывая в тарелку и того и этого, Марина смущенно говорила, что сидит на диете, но, стараясь не обидеть нас, по-птичьи клевала всякие салаты. Я для чего-то надел галстук и пиджак. Разговор не клеился. Мы включили «Голубой огонек» и смотрели, как жонглеры делают стойки на шатких пирамидах, крутят обручи, как галопируют на сцене народные ансамбли, которые были далеки от народа, потому что танцевали за плату, а народ танцует от души. Мы сидели словно в кинотеатре: все вместе и каждый отдельно. Наконец я не выдержал и провозгласил тост за новое счастье, обращаясь в основном к гостям. Валентин исподлобья, как-то затравленно зыркнул на меня, и они чокнулись.

Холодный хрустальный звон дал чуть слышную трещину. Я наступил на ногу жене — опять поставила на стол этот бокал?!

Валентин начал пить рюмку за рюмкой, провозглашал: «За новое счастье» — и чокался с диктором в телевизоре.

Марина вылепила из мякиша смешного ослика с длинными ушами и поставила перед Валентином. Моя жена поинтересовалась, как часто в Москве бывает рыба и какая. Потом я принялся крутить магнитофон, чтобы хоть как-то расшевелить свое сонное царство. Под африканские стоны и пришептывания Марина вдруг тряхнула длинными волосами:

— Приглашают мужчины…

И вытащила Валентина из-за стола. Он двигался, как манекен. А она с каждой минутой заводилась каким-то злым, отчаянным весельем.

— Присоединяйтесь, — кивнула она нам, остановилась на миг и небрежно выпила его рюмку.

Моя жена смущенно сняла передничек, и мы затоптались возле них. Я шепнул жене на ухо, что Марина мне понравилась, и она сказала в ответ, что Валентин сегодня какой-то не такой.

Потом Марина потащила Валентина на кухню курить, а мы с женой налегли на салаты и заговорщически перемаргивались на тишину за дверью. Я искренне желал Валентину счастья, которое само плыло ему в руки.

Однако каждый представляет его себе по-своему.

В третьем часу они поблагодарили за гостеприимство и пригласили нас к себе. Жена отказалась, а я пошел, — чувствовал, что им сейчас просто необходим кто-то третий, лишний. Изолятор. Они вели светский разговор со мною, смешным добродушным толстяком, при котором чувствовали себя защищенными правилами этикета. В этом приглушенном темном разговоре с молниями тревог я был как бы переводчиком с текста на подтекст, понятный только им. Он говорил: идет снег. Завтра, то есть сегодня, самолеты, вероятно, летать не будут, я рассудительно поддакивал, чтобы она не видела воочию утренний безлюдный аэропорт, морозные стекла и не ощущала свою ненужность. Он спрашивал ее, как мама, как идут дела с обменом, а она видела холодную синюю больничную палату, банку с куриным бульоном, пакет мерзлых яблок и покрасневшие мамины глаза: «Все бы ничего, доченька…» И все это у них сквозило в многоэтажном подтексте, где общий смысл залез на чердак и втянул за собой лестницу.

Я начинал понимать. Валентин не смел сказать всей горькой правды в лицо Марине. Не отваживался. Хотя уже трусливо убил ее в себе издали. Перелетные птицы конвертов давно опускались на лед. Теперь он шкодливо прятал пороховой нагар в глазах. Революция в убийстве свершилась после того, как от поединка на мечах, лицом к лицу, человечество перешло к огнестрельному оружию, когда жертву можно прикончить издали, из безопасного укрытия, самому ничем не рискуя. Например, с самолета. Но Валентин боялся признаться себе в этом.

Минут через пятнадцать я задремал, а когда раскрыл налитые свинцом веки, за окном начинал сереть новый день.

Марина нервно ходила по комнате, брала с книжной полки первый попавшийся томик, невидяще листала и швыряла на двуспальную неразостланную постель. Пепельница передо мной дышала сожженным домом, а полированный журнальный столик был весь засыпан пеплом. Глаза мои сами собой закрылись.

— …Трус, какой же ты трус, — с глубоким болезненным недоумением повторяла она. — Я бы все поняла. Только для чего ты до последнего дня писал мне такие письма? Почему не пристрелил сразу?

Валентин наклонялся, подбирая томик с постели, аккуратно ставил на место. Руки у него, должно быть, дрожали, опухшие пальцы не гнулись.

— Ты этого хотела. Я не мог тебя обидеть… — автоматически говорил Валентин и монотонно, в отчаянии шептал себе под нос что-то похожее на: «Я не успел, я ничего не успел».

— Прилетела. Легковерная дуреха. Последний шанс. Боже, как стыдно. — Она прикладывала руки к щекам, потом машинально раскрывала какой-то буклетик. — А ты знаешь, даже мой первоклассник спросил, скоро ли приедет «наш новый папка»?

— А как же твоя самостоятельность? — Валентин прятал подбородок в воротник и закрывал буклет, будто стараясь вернуть своей жизни заученный порядок.

— На нужно… Хотя бы сейчас. Ты, ты знаешь, каждая женщина… прежде всего только женщина. — Марина вертела в руках снятую с телевизора вазочку, не зная, куда ее приткнуть.

— Я не готов… еще. У меня тема горит. — На Валентина жаль было смотреть. Но вазочка с подоконника вновь вернулась на место.

Они совсем забыли обо мне. Валентин теперь был похож на уставшего льва, который долго готовился к прыжку, да так и просидел всю жизнь на месте, застыв в ожидании.

Марина смахивала пепел на пол, и дым был синий, как металлическая стружка. Валентин принес из кухни веник и совок и принялся заметать за нею следы.

— Чистюля. Супермен. Так мне и нужно. Захотела поверить. Получай. — Она глухо засмеялась. — А ты, оказывается, кисель. Облако в штанах. Баба ты, настоящая баба. Не мог обидеть…

Я решил не просыпаться, пока она не уедет. Резко хлопнула входная дверь. В прихожей испуганно зашелестели листки календаря — и все стихло.

В комнату вошел Валентин с будто наклеенной улыбкой и тусклым, угасшим голосом сказал:

— А ты знаешь, она сама отдраила ту ржавую полосу в ванне.

Призрачный свет вливался сквозь зашторенные окна. Валентинов огненный чуб прилип к черепу, открывая приметную залысину. И весь Валентин как-то набряк, оплыл, растекся, словно сгоревшая за ночь свеча.

С той поры прошло немногим больше года. Немало изменилось в нашей жизни. Я напечатал свою работу в толстом журнале, и она вызвала неожиданный резонанс. Меня заметили, к нам зачастили гости, мы подтянулись, стали делать зарядку.

А у Валентина все почему-то пошло вверх тормашками. Важная тема не вытанцовывалась. Не шла, как он говорил, реакция синтеза. И я подумал, что в этом, очевидно, есть какая-то высшая закономерность и справедливость. Как ни химичь, а существует, вероятно, неоткрытый еще элемент жизни — «Витум» где-то за номером 140 в таблице Менделеева, который и толкает вперед все развитие. И есть люди, которые носят его в себе. А бывают другие — у которых его нет.

Этот элемент был в Марине, потому что она героически боролась, даря миру новое — своего будущего основателя всеобщей теории всего на свете, аналитика Сержа, обрекая себя на прорастание, как зернышко, однако, и на возрождение в нем. Но его не было в Валентине — сильном мужчине, который должен был бы нести их обоих на себе ради жизни на земле, а избрал спокойный путь в никуда. Он был тупиком развития, наростом, генетическим мулом, наконец.

Валентин замкнулся в себе, стал редко заходить к нам. Я же время от времени заглядывал к нему. Как-то я увидел на телевизоре, под вазочкой, красивую вязаную салфетку ручной работы. Через месяц такие салфеточки были уже на всех полочках, что очень меня заинтриговало. Неужели в этой квартире появилась женская рука?

Еще через месяц я увидел у его двери аккуратный джутовый коврик, на который уже целился. Жучок. Я позвонил Валентину. За дверью зашаркали шлепанцы, послышался голос: «Кто?»

— Это я.

Валентин открыл дверь пошире, отступая в сторону. Последнее время он перестал делать пробежки, где-то доставал итальянские спагетти и научился ловко наматывать их на вилку. У него прорезался талант кулинара.

— А, ты?.. Заходи, — вяло произнес он, — я думал, кто-то чужой.

На кресле лежал наполовину связанный из пушистой закарпатской шерсти плед. Валентин согнал с него котенка, взял длинные спицы и уверенно принялся заканчивать очередной ряд петель. Выходило не хуже, чем у опытной вязальщицы.

— Ну ты даешь, — с уважением сказал я.

— Это от нервов… Знаешь, ни к черту в последнее время. — Валентин широко зевнул.

— В горы едешь?

— Нет, наверно, — Валентин надкусил бублик. — В этом году махну в Крым.

Он быстро, на глазах, начал толстеть. Макароны — ничего не попишешь. Волевой подбородок постепенно тонул в сытой трясине щек, утопал в воротнике, шея зарумянилась, округлилась. На атлетических мышцах нарастал жирок. Он приносил моей жене брюки и сорочки, и она распускала когда-то ею же сделанные складки.

Как-то в воскресенье, когда я нес полное ведро к мусоропроводу, мне навстречу вышла незнакомая полная женщина в цветастом переднике на располневших бедрах.

— Привет, что, не узнаешь? — пискляво спросила она.

— Валя, это ты? — удивился я и с пронизывающим страхом подумал: «Ну что же, ну что же это?»