Новоявленский постучал в мою дверь в одиннадцатом часу утра, и мы спустились позавтракать в одной из окрестных кафешек. Вид у моего спутника был не слишком здоровый: землистый цвет лица, круги под глазами.

— Плохо спали, Константин Викентьевич?

Он кивнул:

— Да, не очень. Я позвонил Биляку и принял его условия.

— Верное решение, — одобрила я. — Мне вообще кажется, что вы слишком трагически воспринимаете ситуацию. В Вене у него не будет армии, а с небольшим количеством врагов мы вполне управимся втроем.

— Втроем?

— Ну да. Вы, я и мое, как вы выразились, высокопрофессиональное умение…

Полковник не оценил шутку.

— Значит, так, Саша. Биляк подготовит документы завтра к полудню. Ты должна будешь выехать заранее, отдельно от меня. После этого он освободит Крауса и посадит его на самолет. Я выезжаю несколько часов спустя — после того, как получаю подтверждение, что твой жених приземлился в Пулково. Встречаемся в Вене. Есть вопросы?

— Есть, — кивнула я. — Зачем такие сложности? Почему я должна выезжать отдельно от вас?

— Это не сложности, — с ноткой раздражения ответил Новоявленский. — Просто меры предосторожности с обеих сторон. Биляк боится, что после освобождения Крауса я откажусь ехать в Австрию; с другой стороны, существует опасность, что он не выполнит своего обещания, если мы окажемся в Вене прежде, чем твой жених сядет в самолет. А предложенная схема нейтрализует оба эти опасения. Биляк уверен, что ты для меня в любом случае дороже, чем безвестный пражский студент. Что скажешь?

Я обдумала его слова. Вряд ли полковник станет меня обманывать. В конце концов, Сатек действительно сам по себе не представлял никакой ценности ни для него, ни для Биляка. Мой ранний выезд был в этой ситуации всего лишь обменом малостоящего заложника на более дорогого.

— Скажу, что согласна. Спасибо, Константин Викентьевич. Знаю, что это решение далось вам нелегко.

Он вздохнул.

— Да уж… Допивай свой кофе. Скоро придут фотографировать нас на чешский дипломатический паспорт.

Я отхлебнула из чашки.

— Константин Викентьевич…

— Да?

— А какая там будет фамилия?

— Где?

— Ну, на этом фальшивом паспорте.

— Какая тебе разница? — сморщился полковник. — Пусть хоть горшком назовут…

— А можно попросить, чтобы фамилия была Краус? Александра Краус. Это ведь возможно?

Новоявленский фыркнул:

— Ну ты даешь, Александра! Что за девчоночьи штучки? Зачем? Ну что тебе это даст? Чешские паспорта нужны нам максимум на сутки. Если ты думаешь, что сможешь сохранить это в качестве сувенира, то ошибаешься. Всё потом пойдет в огонь, и я лично за этим прослежу.

Я скорчила умоляющую мину:

— Ну пожалуйста, Константин Викентьевич… Сама не знаю, почему, но очень хочется. Если нет никакой разницы, то почему бы так и не сделать?

Он сердито махнул рукой:

— А, ладно, черт с тобой! Пусть будет Краус! Уж делать глупости, так до конца…

Машина пришла за мной на следующий день после полудня: настоящий лимузин со звездой на капоте, водителем в фуражке и еще одним сопровождающим — веселым мордастым парнем примерно моего возраста. Я уезжала налегке, с дамской сумочкой — чемодан Новоявленский приказал оставить в гостинице, потому что по плану мы должны были вернуться туда уже следующим вечером — или максимум еще через сутки. В сумочке лежали дипломатический паспорт Чехословацкой Социалистической Республики на имя Александры Краусовой и две двадцатидолларовые банкноты, которые полковник сунул мне при расставании «на всякий случай». Мы распрощались в гостиничном холле. Новоявленский бодрился, но это не слишком у него получалось.

— Скоро увидимся, Саша, не переживай, — сказал он, успокаивая скорее себя, чем меня. — Я попросил Биляка, чтобы он дал тебе в спутники русскоязычного сотрудника, который позаботится обо всем. Если придется общаться с австрийскими пограничниками, говори только по-английски. Они могут разве что спросить о цели поездки, да и то вряд ли — обладателям дипломатических паспортов не задают вопросов. Но если все-таки спросят, скажешь — бизнес…

— Не волнуйтесь, Константин Викентьевич, все будет хорошо… — Я подавила в себе внезапное желание обнять полковника. — Обещаю вам.

Новоявленский печально кивнул.

В лимузин я садилась с императорским понтом: шофер по стойке «смирно», сопровождающий — в поклоне у распахнутой дверцы. Пространство внутри напоминало вагонное купе. Мой спутник тоже сел сзади и захлопнул дверь.

— Ну что, давай знакомиться? — сказал он, без обиняков переходя на «ты». — Я — Саша. Так и зови, без церемоний.

«Лучше бы все-таки с церемониями, — подумала я. — Но черт с тобой, не ссориться же с самого начала. Нам еще вместе ехать часа четыре…»

Я усмехнулась, принимая предложенный тон.

— Что ж, давай так. Я — тоже Саша.

— Тезка! — восхитился он. — Везет мне, тезка!

Автомобиль плавно тронулся с места.

— Везет? Почему же?

Саша развел руками:

— Знала бы ты, как иногда хочется поговорить по-русски. Тут это редко получается. Чурки, что с них возьмешь, — по-нашему не разумеют. А кто худо-бедно разумеет, тот не хочет. Не любят, сволочи, нашего брата. Чехи, австрияки, немцы… Лопочут на своей тарабарщине, поневоле приходится по-ихне-му. Даже я вот наловчился. А мне еще училка английского в школе говорила: у тебя, Вострецов, способности к языкам — ноль без палочки! Ее бы сюда, дуру, поглядел бы я на ейную палочку!

Он рассмеялся и откинул крышку ящика между сиденьями. В полумраке салона вспыхнул свет, заиграл на гранях бокалов, на стекле бутылок. Бар! Настоящий бар внутри машины!

— Угощайся, тезка. Все на халяву, счет не выставят, не боись. Чего тебе налить — шампусика? Или чего покрепче?

— Рановато для «покрепче», — солидно ответила я. — Сок там есть? Апельсиновый?

— Как скажешь, красивая… — Он ловко выудил из бара нужную бутылку. — Вот ведь брусчатка хренова, и не налить спокойно. Ничего, сейчас на асфальт выйдем. Дороги тут хорошие, не Афган какой-нибудь…

Парень налил мне стакан сока, а себе плеснул приличную порцию виски.

— Ну, будем!

Мы чокнулись и выпили. Лимузин вырулил на широкое шоссе и уверенно набрал скорость.

— Как ты сюда попал-то? — спросила я.

Он пожал плечами:

— Как и ты. Ты вот с боссом ездишь, так?

Я подумала и кивнула:

— Так

— Вот и я с боссом. Сначала рулил, а теперь вот еще… — Саша помялся. — Поручения всякие… Рулить-то я хорошо умею, даже слишком. Хотя прав нет и не было никогда.

— Это как же?

— Да вот так Я ж с колхоза, с Новгородской области. Есть там такой… Дворищи называется. Ничего название, а, тезка? — Он допил виски и сразу плеснул еще. — Там за руль сызмальства садятся. Грузовики, трактора… Мужики-то все пьяные еще с утра, вот мальцы и изгаляются, как бог на душу положит. Бывает, и машину угробит, и сам угробится, а всем плевать. Дворищи…

Парень помолчал, глядя в окно и явно видя там что-то отличное от ухоженных чешских полей. Я ждала продолжения.

— Ну вот… — сказал он. — Случай такой, судьба. Я уже на дембеле ошивался, под Душанбе, ждал поезда на Москву. Комроты вызвал. Прихожу, а у него как раз этот сидит, мой будущий босс, Вацлав который.

— Биляк? — уточнила я.

— Он самый. Комроты мне: вот, говорит, Вострецов, товарищ из братской соцстраны. Спрашивает, есть ли у меня отчаянные водилы, которые еще и стрелять умеют. Вот я, говорит, о тебе и вспомнил. Хочешь поработать? Заграница, прибарахлишься, деньжат накопишь… А что делать-то, говорю, какая работа? А комроты: а тебе не все ли равно? Ну, я и прикинул, тезка: мне и впрямь ведь все равно. На хрена мне эти Дворищи обос… ну, понимаешь, что я хочу сказать.

Я молча кивнула. Еще бы не понимать.

Саша задумчиво покачал головой:

— Я еще спросил, мол, как же без языков-то? У меня, говорю, способности к языкам ноль без палочки. Туг уже Вацлав ответил. Ты, говорит, со мной будешь ездить, а я русский знаю. Мне, говорит, как раз такой водитель сейчас нужен — чтобы только по-русски кумекал… Вот так я здесь и оказался, тезка. Думал — три-четыре месяца покантуюсь, прибарахлюсь — и домой, в Россию. Ан вот — задержался, скоро два года будет… Ничего, если я закурю? Ты не боись, тут вентиляция хорошая.

— Кури, — разрешила я. — Значит, все-таки, домой, в Дворищи?

— Не, в какие Дворищи? — возмутился он. — В Москву, в Питер, в Свердловск… В городах я везде пригожусь. А Дворищи, мать их… что меня там ждет? У меня, тезка, и нет никого. Был когда-то дружок один, еще с учебки. Вадька такой. Был да сплыл. Эх… давай-ка еще по разику!

— Ну, налей тогда и мне. Там белое сухое есть?

— Всё есть… — Саша протянул мне стакан. — Нас с этим Вадькой вместе чморили. Полгода в учебке, полгода в Афгане. Афган, тезка, это ад. Жратва паршивая, потому что воруют по-черному. Медицины — считай, что и нет. Попал на дизентерию — хоть все кишки высри, никто не поможет. Командиры — говно, трусы и сволочи. Наркота повсюду, и не трава даже — трава вовсе не в счет. Героин. В тылу торгуют всем, чем придется. Камешки, героин тот же. В цин-новый гроб запаяют заместо трупа и вперед, получателям…

Он говорил и говорил, без остановки — наверно, оттого, что слишком долго не находил собеседника, да и выпивка тоже развязывала язык. Я уже и не рада была такому попутчику: лучше четыре часа провести в полном молчании, чем выслушивать подобные истории. Мне не хотелось об этом знать — просто не хотелось. Мои ровесники — те, что попали в армию, — демобилизовались как раз накануне войны, так что никто из одноклассников или однокурсников не мог рассказать ни о чем похожем на то, о чем говорил сейчас Саша. И хорошо, что так; я никогда не лезла в политику, никогда. Где этот ужасный Афган — и где я? На разных полюсах, если не дальше…

— Ладно, оставь, Саша, — сказала я. — Не будем о грустном.

Он не услышал.

— А бьют — как там бьют! Вадьку избили в первый же день… — Саша скрипнул зубами. — До полусмерти. А я не вступился, испугался. Был там такой дед Степаненко, сержант, здоровущий, как трактор. Кто, говорит, у него кореш? Что, нету кореша у чела? Ну, говорю, я его кореш. Хорошо, говорит Степаненко. Подними его на ноги и деритесь, вы двое, между собой. И чтобы до крови! Зачем, говорю, он же мой кореш… Дерись, а то хуже будет! Ну и постучали мы с Вадькой друг друга по мордам. Потом-то я понял зачем: для прикрытия. Если один молодой избит, то это избиение, дедовщина, старослужащим выговор. А если двое молодых подрались, то это не ЧП, а так, ерунда, наряды…

Мой сопровождающий выпил залпом и налил еще.

— Он уши коллекционировал, этот Степаненко. Едем на броне, встречаем караван ихний, останавливаем. Обыскать! Нашли ружье — кончаем всех. Ослов тоже. Чтоб ни одной живой души не осталось. А потом Степаненко вынимает свой ножик — и ну уши резать. Человечьи — ослиные-то больно габаритные… ха-ха… Специально носил с собой — складной такой ножик, с кривым лезвием, маленький, острый, как бритва… — Он мельком взглянул на меня и пояснил: — Штык-нож, который на автомате, хрен наточишь, им только колоть. На уши не годится, ровненько не отрежешь.

— Хватит, Саша, — попросила я. — Довольно.

Он ухмыльнулся, невысокий русоволосый мордастый крепыш. Теперь, когда Саша впервые за все это время смотрел мне прямо в глаза, я поняла, что в его взгляде есть что-то рысье. Я видела рысь в зоопарке и на картинках, но мне совсем не улыбалось встретиться с нею в лесу.

— Довольно? — переспросил он. — Не нравится, а, тезка? Что вы вообще знаете… чистенько живете, как на Марсе.

— Ты уверен, что на Марсе живут чистенько? — шутливо возразила я в надежде сменить тему.

Саша пожал плечами.

— Ничего не знаете, ничего… — Он снова плеснул себе виски. — Взять того же Степаненко. Он ведь потом героя получил, во как! Посмертно, за проявленную в бою воинскую доблесть. А было-то как? Он да другой дед, Мешков его фамилия, по бабам соскучились. Взяли нас с Вадькой — и в горы, вчетвером.

Они там заранее кишлак присмотрели. Одно слово кишлак — четыре дувала всего. Вывели местных, отобрали двух телок помоложе и почище, а остальных — в расход, в коллекцию ушей. Поставили нас с Вадькой на стреме, а сами с девками в дувал, на мягкие ковры. Вадька постоял-постоял, а потом, смотрю, тоже в дувал пошел. Ты, говорю, куда, Вадя? Зачем? Не зли дедов зря. Они закончат, потом наша очередь. А он будто и не слышит вовсе. Зашел, а потом бам!.. бам!.. — одиночные. Выходит Вадя, автомат на плече, штык в крови. Ты что, говорю, наделал? Вбегаю в дувал: лежат Мешков и Степаненко, оба голышом, оба мертвее мертвого, у одного в шее дырка от штыка, у другого полголовы снесло. Выбегаю к Ваде, а Вади-то и нет. Ушел Вадя мой…

— Куда ушел? — спросила я, превозмогая отвращение.

Саша снова пожал плечами.

— А куда там можно было уйти? К духам. К ним и ушел. Сейчас, верно, стоит где-нибудь в Карачи на карачках задом кверху, поет про аллах-ахбар. Он ушел, а я вот не смог. Спрятался там же в камнях и ждал, пока наша «вертушка» не прилетела.

— А девушки?

— Какие девушки? — удивился он.

— Ну, те, которых они насиловали…

— А, эти… — Саша пожевал губами. — А черт их знает. Я на них и не смотрел даже. Как вышел и Вади не увидел, так сразу гранату в дувал забросил, на всякий случай. Чтоб уж точно никого не осталось… Когда никого не остается, можно придумать все что угодно. Вот отцы-командиры и придумали: легенду про бой с многократно превосходящими силами противника и про геройскую гибель десантников Мешкова и Степаненко. А про нас с Вадей вовсе не упоминали. Комроты меня сразу к себе вызвал. Я, говорит, в роте тебя оставить не могу, потому как деды убьют. Легенда, говорит, легендой, но то, что там реально произошло, любой опытный курок понял бы с полувзгляда. Они и поняли.

Саша снова закурил и тоскливо посмотрел в окно. Судя по дорожным щитам, мы подъезжали к городу под названием Брно.

— Ну и что же мне теперь делать, спрашиваю. Не знаю, говорит. Если, говорит, в тыл тебя списать, то слухи и там догонят. Хочешь в водилы? Месяц поездишь, уважение заработаешь… — Саша усмехнулся. — А водилы, тезка, в Афгане гибнут самыми первыми. Солдатня-то все-таки под броней сидит, а шофер у каждого снайпера на виду. А тех, кто цистерны с горючкой возит, и вовсе «факелами» зовут — сгорают только так… Всё ясно, думаю. Прямо в роте меня пристрелить слишком хлопотно — расследование будет, вопросы, суета разная. Куда легче в водилы записать — конец тот же, зато и взятки гладки… Ну а что делать-то? К духам убегать вроде как поздно, да и страшно. A-а, думаю, хрен с вами, сволочами! Чему быть, того не миновать! Давай-ка, выпей еще…

Я заставила себя чокнуться с ним еще раз.

— И что ты думаешь? — Он приоткрыл окно, чтобы выбросить окурок. — Сколько, ты думаешь, я отъездил? Пять месяцев, как одну копеечку! Пять месяцев в Афгане на цистерне! Да за это надо пять Золотых Звезд давать — по Звезде за месяц! A-а, да что там говорить… Разве ж вы чего понимаете…

Мой спутник откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. За окном мелькали красивые домики, и аккуратно, как по линеечке, расчерченные прямоугольники полей. Справа на пригорке раскинулся небольшой пригожий городок; закатное солнце медленно опускалось на серый штык-нож колокольни. Штык-ножом уши ровненько не отрежешь… Верить ли тому, что наплел мне этот невысокий мордаш с рысьими глазами? Действительно ли всё это случилось с ним самим или передано со вторых, третьих, десятых рук? Да и было ли это вообще?

А, собственно, какая разница? Важно, что он ведет себя так, будто это чистая правда. Значит, его рассказ уже превратился в факт, даже если и был выдумкой — полной или в тех или иных деталях. «Какие девушки?.. А, эти… черт их знает…» Он сам и есть тот Степаненко, и Мешков, и Вадя. Убийца с рысьими глазами и рысьей душой… — а то и вовсе без души. Не киллер с пропеллером — настоящий убийца, убивающий не потому, что нужно, а потому, что можно. Страшный зверь, гуляющий на воле среди ничего не подозревающих людей. Биляк наверняка доволен таким исполнителем. Кстати, чем занимался этот «товарищ из братской страны» на советской военной базе под Душанбе? Приехал забрать награбленные в Афгане камешки? А может, он и был одним из «получателей» цинковых гробов с белым порошком?

К пограничному пункту мы подъехали, когда уже начало темнеть. Шофер забрал у нас с Сашей паспорта, ушел и вернулся с офицером. Тот попросил открыть окно лимузина, вгляделся в наши лица и козырнул — нам даже не пришлось выходить. Судя по тому, как пограничник хлопнул нашего водителя по плечу, это была далеко не первая их встреча. Австрийцы уделили нам еще меньше внимания — как видно, здесь хорошо знали и машину, и ее шофера.

— Чуешь, как гладко поехали? — сказал Саша несколько минут спустя. — Австрийское шоссе — это тебе не у чехов.

Я пожала плечами, потому что не ощутила особой разницы. Куда больше меня интересовал вопрос, почему мы свернули с автострады на хоть и гладкую, но явно второстепенную дорогу.

— Разве мы не должны ехать в Вену?

Саша безразлично качнул головой:

— Мой тебе совет, тезка: езжай, куда везут, и не задавай лишних вопросов. Лично я так и поступаю. У Йозефа инструкции от босса, он и банкует.

— У какого Йозефа?

— У водилы нашего, у кого же еще. Только не пытайся спрашивать у него — он по-русски ни бельмеса. И по-чешски тоже. Только дойч и инглиш — чурка, короче говоря.

Похоже, Биляк весьма предусмотрительно подбирал кадры, заведомо ограничивая возможности общения помощников между собой: каждый здесь понимал лишь в той области, которая была ему предназначена… Зато сам босс наверняка говорил на всех языках. Мы миновали очередной небольшой городок. На его окраине светилась неоновая вывеска: бокал и крутобедрая красавица верхом на стрелке. Лимузин замедлил ход и взял влево по указателю.

— Реет, — проговорил, не оборачиваясь, Йозеф. — Митинг.

Это были первые слова, произнесенные им за всю поездку.

— Вот видишь, — оптимистически подхватил Саша. — Реет — это отдых. Отдохнем и дальше поедем. Вот только при чем тут митинг? Не, ну чурки, одно слово — чурки…

Подъездная аллея закончилась просторной площадкой, обрамленной высокими, ровно подстриженными кустами. Автомобиль обогнул расположенный посередке пруд с фонтаном и остановился у входа в красивое трехэтажное здание с двумя флигелями по обе его стороны. Мы вышли. Йозеф не стал глушить мотор — за рулем его сменил немедленно подскочивший ливрейный молодец.

Швейцар в цилиндре отворил дверь, и девятый вал оглушительно тяжелого рока тут же накатил на мои бедные уши. О где ты, где ты, Степаненко? Отрежь их поскорее, а то ведь можно помереть от этого грохота…

Йозеф знаком пригласил нас следовать за ним. Мы спустились на лифте и, пройдя небольшим коридором, очутились в комнате с крашеными стенами и простой канцелярской мебелью: столом, стульями, диванчиком… На столе, к моей радости, стоял телефон. Значит, Новоявленский сможет позвонить сюда, после того как убедится, что с Сатеком все в порядке. Если, конечно, ему удастся уговорить Биляка. В этом случае полковнику даже не понадобится пересекать границу: я уничтожу его врага на расстоянии. Внезапный инфаркт будет очень кстати… Главное — знать, что мой любимый в безопасности.

Я напрягла свои знания в английском:

— Йозеф, могу я воспользоваться этим телефоном для связи с моим боссом? Он просил позвонить ему, когда я прибуду на место.

Шофер изумленно поднял брови: по-моему, он удивился бы меньше при виде внезапно заговорившей лошади.

— У госпожи есть его номер?

— Нет, — призналась я. — Но ваш босс наверняка знает, как это сделать.

Йозеф подумал и кивнул:

— Я постараюсь узнать. Выпьете пока чаю? Кофе?

— Чай, спасибо…

Он вышел и вернулся минут десять спустя с чайником, стаканами и пирожными на подносе.

— Так что с телефоном, Йозеф?

— После чая, — улыбнувшись, ответил он.

Что ж, после, так после… Пирожные выглядели восхитительно. Я бросила чайный пакетик в стакан, налила кипяток — не слишком, впрочем, горячий и отхлебнула. Саша подошел поближе. Он и Йозеф смотрели на меня во все глаза.

— Что случилось, Саша? Налить тебе тоже?

Я сделала второй глоток и вдруг поняла, что ноги меня не держат. Кто-то — видимо, Саша, — поддержал меня сзади. Расплывшееся в улыбке лицо шофера вдруг расплылось еще больше и отделилось от туловища. «Это ж прямо чеширский кот какой-то, а не Йозеф», — успела подумать я и потеряла сознание.

Потом до моего слуха донесся мелодичный звон — что-то очень домашнее и успокаивающее. Сильно болела голова — так, что казалось опасным открывать глаза: а вдруг туда пролезет еще худшая боль… Наверно, это мама помешивает ложечкой в стакане. Сейчас скажет: «Сашенька, выпей чаю с малиной… Это помогает…» Оптальгинчика бы, мамуля, оптальгинчика! Черт, в последний раз голова болела так после «ерша», налитого мне… как ее?.. — Анжеликой?.. нет, Сильвией!.. — налитого мне Сильвией у пивного ларька возле площади Тургенева… или Некрасова?.. черт, ни фига не помню… Но уж точно не Салтыкова-Щедрина — двойную фамилию я бы не забыла.

Я осторожно приоткрыла левый глаз, но почему-то увидела не край своей кровати и не полу маминого халата, а зеленую крашеную стену. Что за ерунда? Где это я? Ладно, придется открыть оба глаза и, возможно, даже повернуть голову… Укрытая своей… то есть не своей, а казенной гэбэшной дубленкой, я лежала на узеньком диванчике — из тех, какие ставят в коридорах присутственных мест. А в пяти метрах от меня сидел за конторским столом мордастый крепыш и мирно помешивал ложечкой в стакане.

— Ну чё, тезка, очухалась? — весело спросил он, стрельнув в мою сторону рысьими глазами.

Тут-то я всё и вспомнила — по этим рысьим глазам. Интересно, надолго ли они меня отключили? Сжав зубы, я попробовала сесть — это удалось только со второй попытки.

— Эк тебя колбасит! — восхитился Саша. — Хорош был чаек, правда? Надо бы когда-нибудь и мне попробовать. Вообще-то, после него обычно не просыпаются, но с тобой еще босс чего-то перетереть хочет. Ты уж извини, он у нас любопытный. Но не расстраивайся — это быстро. На пару вопросиков ответишь, а потом можешь спать сколько угодно. Я тебя сам уложу, обещаю.

Он говорил с той же жизнерадостной интонацией, с какой еще недавно предлагал мне выпить в салоне лимузина. Только на этот раз я не стала ничего отвечать. Зачем? С шестерками не разговаривают — их сбрасывают в «бито» и переходят к тузам. Я тебя сама уложу, обещаю. Но не сейчас. Сейчас есть дела поважнее. Так и не дождавшись моей реакции, Саша снял трубку телефона.

— Алло. Да. То есть йя. Ну, в общем, зови босса. Босса, чурка, босса!

Ну вот, кажется, начинается. Я села поудобнее и поправила волосы. Боль понемногу отступала, подавленная серьезностью момента. В коридоре послышались шаги. Дверь открылась, и вошел Биляк.

— Доброе утро, пани Саша. Или вы хотите, чтобы я называл вас пани Краусова, по паспорту?

Утро?! Неужели уже утро? Но где тогда полковник? И какое сегодня число? Вчера было тринадцатое февраля. Значит, сегодня четырнадцатое?

— Я хочу видеть Константина Викентьевича, — сказала я вслух.

Биляк улыбнулся:

— Всему свое время, Саша. Вас непременно отведут к нему. А пока, если не возражаете, я хотел бы расспросить вас кое о чем. Чрезвычайно хотел бы.

— Возражаю.

— Ну и возражайте себе на здоровье! — рассмеялся Биляк — А я все равно спрошу. Видите ли, Саша, я тут хозяин — в этой комнате и в этой ситуации. А хозяин имеет право вести себя по-хозяйски. Имеет или не имеет?

Я молчала, упрямо уставившись в стену. Моей первой задачей было выяснить ситуацию с Сатеком. Свободен ли он? Улетел ли он из Праги? Приземлился ли в Питере?

— Ты бы лучше отвечала, а то ведь я могу и невежливо попросить, — угрожающе проговорил мой мордастый тезка.

Биляк укоризненно покачал головой:

— Ну зачем ты так, Александр? Пани Краусова нам охотно все расскажет сама, правда, пани?

Я молчала.

— Меня, собственно, интересует вот какой вопрос, — продолжил он. — Вы уж простите, Саша, но с самого начала я не придавал вам никакого значения. Ну, секретарша, ну помощница. Пожилые начальники чрезвычайно часто ездят в командировки с молодыми… э-э… помощницами, которые помогают… э-э… снять напряжение рабочих будней. Вот и вас я считал за такую… ну, понятно. Представьте себе мое недоумение, когда выяснилось, что товарищ генерал явно не связан с вами отношениями такого рода. Два отдельных номера в гостинице — и ладно бы еще два номера, — но еще и полное отсутствие постельных забав! А мы-то, дурачки, установили там несколько скрытых камер! Думали посмотреть интересное кино — и на тебе! — как говорят в ваших сельских клубах, «кина не будет»! Такие расходы, и всё впустую!

— Вы чрезвычайно хорошо знаете русский, — заметила я.

— Ну, слава богу! — воскликнул Биляк. — А я уже опасался, что вы онемели… Отчего бы мне не знать русский, дорогая Саша, если я родился в Сибири? Да-да, не удивляйтесь, такая вот судьба. Впрочем, мы ведь не обо мне, а о вас. Итак, вы генералу Новоявленскому не любовница. Тогда кто? Почему он привез сюда именно вас? Если хотите знать, мне не очень понятно, как он вообще отважился сюда приехать!

— Куда «сюда»? Он в Австрии? В Вене? Повторяю, я хочу видеть Константина Викентьевича.

Мне было крайне важно выяснить, где сейчас находится полковник. Если он еще в Праге, то и Са-тек еще в тюрьме. Но если Новоявленский уже здесь, значит, Биляк выполнил свою часть договора, и тогда я тоже могу приступить к выполнению своей… Биляк вгляделся в меня и снова покачал головой:

— Я же сказал — всему свое время. А пока вернемся к нашей теме. Со стороны генерала было чрезвычайно неосмотрительно соглашаться на мои условия. И тем не менее он приехал. Приехал ради какого-то ничтожного аспиранта, не нужного ему никоим боком. Ведь этот Сатурнин Краус никто, я специально проверил. Парень чист, как снег в Антарктиде. И тут… — Биляк торжественно воздел указательный палец, — тут вы сами подсказали мне ответ. Знаете как? Просьбой о фамилии в паспорте! Тут только я и понял, что паренек нужен вовсе не генералу, а вам! Что и генерал приехал сюда ради вас! Что вовсе не Саша Романова сопровождает Новоявленского в качестве незначительной личности, а он сопровождает Сашу Романову! Отсюда — вопрос.

Он наклонился и уперся глазами в мое лицо.

— Отсюда вопрос: это кто же она такая, эта Саша Романова, если рядом с ней даже генерал Новоявленский выглядит чрезвычайно незначительной фигурой? А? Говорите!

До этого Биляк говорил негромко, вкрадчиво, но последнее слово он неожиданно проорал так, что я вздрогнула.

— Говорите!

Я наконец подняла голову и уставилась прямиком в его серые глаза — глаза мошенника и манипулятора. Сколько таких вот биляков уже пытались переглядеть меня подобным образом! И всегда, всегда это кончалось одинаково: изначальные уверенность и превосходство секунду-другую спустя сменялись в их взгляде недоумением, а затем страхом — даже не страхом, а каким-то первобытным ужасом, параличом кролика перед удавом. Меня и саму немало интересовало, что же такое они там видели…

Биляк моргнул и отвел глаза. Ну вот, и этот тоже.

— Ну что? Чрезвычайно? — тихо спросила я. — Я так и думала. Повторю, если вы не поняли: я хочу видеть Константина Викентьевича. Немедленно, сейчас же. А потом все остальное, обещаю вам.

Он выпрямился и несколько раз прошелся по комнате из конца в конец. Рысьи глаза моего тезки следили за хозяином с пристальной готовностью бойцового пса, ждущего команду «фас!».

— Что ж. — Биляк потер руки. — Если обещаете, то так тому и быть. Константин Викентьевич находится здесь, неподалеку. Мы с Александром охотно проводим вас к нему… Александр!

Я чуть не вскрикнула от радости. Новоявленский здесь! Значит, Сатек уже в Питере, на Крюковом канале!

Герой-афганец подхватил меня под локоть, и мы вышли из комнаты. Биляк последовал за нами. Пройдя по коридору, Саша остановился перед одной из дверей.

— Заходи!

Новоявленский, опустив голову, сидел на стуле посреди комнаты — точно такой же, в какой меньше минуты назад допрашивали меня.

— Константин Викентьевич, слава богу, вы здесь! — приветствовала его я. — А я уже начала волноваться… Константин Викентьевич!

— Он не ответит, — хихикнул Саша. — Кислороду не хватает…

Я бросилась к полковнику. Новоявленский был мертв — привязан к стулу и мертв. Синяки на лице, красная полоса на горле, вываленный наружу язык, выпученные от последнего усилия глаза… — такие же я видела когда-то на снимках по делу маньяка из Сосновки. Бедный, бедный Константин Викентьевич… Он ведь предчувствовал это… Он предчувствовал, а я отмахивалась: не бойтесь, мол, со мной вам ничего не страшно, уж я-то вас в обиду не дам. И вот — не дала. И вот — защитила. Мне вдруг захотелось взвыть по-волчьему.

— Вы сами хотели это увидеть, — сказал за моей спиной Биляк — Товарищ генерал почему-то думал, что я стану с ним торговаться. Кого-нибудь другого я бы действительно попробовал перекупить. Но это не тот случай, увы. Жаль, чрезвычайно жаль… Александр, где твой… э-э… инструмент? Покажи его пани Краусовой… Пани Краусова вряд ли захочет разделить судьбу своего партнера. Не так ли, Саша?

Я обернулась. Они стояли у двери: Биляк чуть впереди, с выражением фальшивого сожаления на лице; за ним — мой тезка, герой афганских дорог и дувалов. В руках Саша держал свой «инструмент» гарроту: шнурок с двумя маленькими металлическими ручками на концах. Держал — и многозначительно поигрывал, то натягивая, то ослабляя шнур. При натяжении гаррота издавала низкий звук, как контрабасная струна. Видимо, Константин Викентьевич был убит именно этой пакостью. Я посмотрела Биляку в глаза.

— Сдохни, сволочь! Сдохни!

Он удивленно поднял брови, но тут Саша ловким движением накинул ему на шею свою удавку. Биляк был выше своего прислужника, так что убийце пришлось навалить его на себя. С минуту они кружили по комнате, хрипя и судорожно переступая с места на место, как одно четвероногое животное. Биляк боролся изо всех сил — пытался достать Сашу руками, хватался за шнур, затем начал шарить под пиджаком и достал-таки пистолет, но так и не успел им воспользоваться. Убийца поднажал еще немного; Биляк опустил руки, вывалил язык, в последний раз напрягся и ослаб, обвис безжизненным мешком.

Я подобрала пистолет; это был чешский браунинг двойного действия, укороченный патрон, калибр девять миллиметров. Вполне сойдет. «Но, если надо, выстрелю в упор», как пел покойный Высоцкий. Как раз тот самый случай…

— Опусти, что ты его держишь?

Мой тезка продолжал держать на груди бездыханное тело босса. На лице Саши было написано полнейшее недоумение, как будто он смотрел на себя со стороны и не верил тому, что видел.

— Опусти!

Он медленно подчинился. Труп Биляка осел на пол, неестественно вывернув конечности. Я дважды нажала на спусковой крючок — всё как учили. Два выстрела в упор, в грудь. С двух метров не промахнешься.

— Лучше бы ты оставался в своих Дворищах… или как там?.. Грязищах?

Саша выдул ртом кровавый пузырь и не ответил. Я выстрелила еще один раз — в лоб, тщательно обтерла браунинг полой Билякова пиджака и оставила оружие на полу.

— Прощайте, Константин Викентьевич. Не поминайте лихом…

Коридор был по-прежнему пуст. Второй подземный этаж… — если здесь никого нет, то вряд ли наверху кто-то мог услышать выстрелы. Браунинг не так уж и гремит. Я зашла за своей дубленкой. Сумочка лежала там же, на столе; теперь в ней был только дипломатический чешский паспорт с моей фотографией на имя Александры Краусовой. Доллары исчезли — ах, Саша-Саша, экий ты был проказник…

Лифт поднял меня на нулевой этаж — у нас бы его назвали первым. В вестибюле горничная в передничке пылесосила ковер. Величественный швейцар отворил мне входную дверь, я кивнула и вышла. Снаружи сияло прекрасное зимнее утро — судя по солнцу, позднее, ближе к полудню. Часов на руке у меня не было: как говорил покойный Новоявленский, носить дешевые часы мне не дозволяет легенда, а дорогие — бюджет отдела.

Куда теперь? Прежде всего — не «куда», а «откуда»: отсюда, и побыстрее, пока не хватились. Швейцар равнодушно взирал на меня из-за стеклянной стены. Ну конечно, дама просто решила подышать свежим воздухом… Я прогулочной походкой обогнула пруд, вышла на подъездную аллею, столь же неторопливо добрела до поворота и только тогда, оказавшись вне зоны видимости из окон дома, пустилась бегом. Бежать на стильных каблуках было сущим мучением; к счастью, аллея оказалась короче, чем я думала. Вот и шоссе… Я перевела дух и повернула направо — туда, где виднелись окраинные домики небольшого городка. На дорожном щите я прочла его название, тут же, впрочем, вылетевшее из головы, — что-то длиннющее, немецкое, заканчивающееся на «бах»…

Очень кстати, что и говорить: бах! Ба-бах! — по башке — получи и распишись… Я заставляла себя не думать пока ни о чем, а сосредоточиться на ходьбе. Главной задачей сейчас было как можно скорее уйти от возможного преследования. Увы, ситуация не предполагала богатого выбора вариантов бегства. Единственное, что я могла сделать в тот момент, — это попробовать смешаться с людьми или хотя бы выбраться из статуса одинокого пешехода на открытом всем взглядам пригородном шоссе.

Домики вдоль обеих обочин мало-помалу подросли, появились витрины магазинов… вот и первая улочка… я свернула с шоссе и вздохнула с облегчением. Теперь уже не так страшно, теперь меня вполне можно принять за обычную прохожую. Беготня и быстрая ходьба в не слишком подходящей для этого обуви не прошли даром — я сильно натерла ногу, по-настоящему ощутив это только сейчас, когда напряжение немного спало. Сесть бы где-нибудь в кафе, отдохнуть, перекусить… Ага, как же, сядешь тут в кафе без копейки денег…

При первой же мысли о еде у меня подвело живот. Еще бы — я ничего не ела вот уже целые сутки. Все сильней и сильней хромая, я ковыляла в сторону центра: там наверняка должен быть какой-нибудь сквер, а в сквере скамейки. Улочка стала брусчатой, а затем уперлась в автоматический шлагбаум со знаком пешеходной зоны. Это и было сердце городка, цель моего перехода: широкая улица с нарядными трех-четырехэтажными домами, черными коваными фонарями и голыми деревцами в кадках. Между кадками — о радость! — стояли скамьи с поручнем посередке — на случай, если какому-нибудь утомленному чужеземцу придет в голову вопиюще нелепая идея лечь и вытянуть ноги.

Я добрела до ближайшей скамьи, рухнула на нее и осмотрелась. Вокруг цвела и пахла местная неторопливая и, видимо, очень надежная, хорошо устроенная жизнь. Цвела буквально: буйством зелени и бутонов в витрине цветочного магазина — и цвела фигурально: краснощекими, пышущими здоровьем аборигенами и разноцветными фасадами их безупречно выкрашенных домов. А пахла… ох, о запахах лучше не говорить вовсе — во всяком случае, не на пустой голодный желудок. Эта чертова местная жисть-жистянка пахла чудесной сдобой из булочной слева, и копчеными колбасами из бакалеи справа, и заморскими специями из лавочки чуть подальше, и жареным мясом из гостеприимно распахнутой двери ресторана…

А прямо напротив, в огромном окне магазина электроники работали… сколько же их?.. — раз, два… — восемь!.. — работали сразу восемь цветных телевизоров, и каждый из них показывал ровно одно и то же: парадный строй солдат, усиленно тянущих вперед гусино-церемониальный сапог, карабины с примкнутым штык-ножом, которым, как известно, неудобно отрезать уши, бронетранспортер и орудийный лафет с чьим-то гробом.

«Здорово маршируют, фашисты проклятые, — подумала я. — Похороны у них, понимаете ли, у бесов. Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?»

Но тут на экране мелькнули смутно знакомые лица, и я поняла: никакие это не немцы и никакой это не домовой, не говоря уж о ведьме! Это хоронят невинно убиенного мною генсека! Трансляция из Москвы, с Красной площади!

И на меня одним ударом — бах! — обрушилась такая чернущая неподъемная тоска, что я едва не сплющилась под ее неимоверной тяжестью. Мне вдруг остро, непереносимо, до боли захотелось туда, к себе, в Россию — лучше бы уж сразу в Питер, на Крюков канал, но в крайнем случае можно даже и в эту чертову Москву, откуда транслируют. Она, хоть и чертова, но все же своя, знакомая, родная. И генсек этот тоже был свой, родной, хотя и домовой… да пусть даже будет домовой, пусть!.. — уж не мне нос воротить: сама-то ведьма ведьмой…

Там у меня мой город с ужасным климатом, дождями и наводнениями, зато почти без солнца — город, любимый не любовью даже, а тоской, что намного острее; там у меня мама, там у меня ближайшая подруга-секретарша по кличке Бима, презирающая кобелей и готовая отдать весь мир за пару сосисок; там у меня — вся жизнь, всё мое прошлое и настоящее, там у меня Сатек — всё мое будущее… А что у меня тут? А тут, в этой проклятой дыре с неведомым названием Бах-тарарах, нету ни грамма моего — ну просто ни единой граммулечки. Сквозь слезы я смотрела на аккуратные, добросовестно разукрашенные домики и в упор не понимала, как они могли так нравиться мне в Праге? Как могли нравиться мне эти люди вокруг? Что в этом такого сказочно-праздничного, кроме обертки с надписью на чужом языке?

Выть. Мне хотелось выть, но я не могла позволить себе даже этого. Одна-одинешенька, без гроша в кармане, без друзей и знакомых, с фальшивым паспортом на чужое имя, безъязыкая и беспомощная — я не могла позволить себе ничего, вообще ничего! Но главное: я не могла позволить себе вернуться домой — даже если бы такая возможность вдруг открылась прямо здесь и сейчас.

Полковник погиб, а значит, содержимое его сейфа выйдет наружу не сегодня, так завтра. Без сомнения, мерзкий Биляк заготовил соответствующую легенду, объясняющую смерть Новоявленского, а заодно и мою. Не знаю, что в этой легенде фигурирует: контрабанда, игорные долги, наркотики или разврат… а может, и все это вместе, чего скупиться!.. — но одно можно сказать с полной уверенностью: там будет достаточно грязи для того, чтобы гарантированно утопить нас обоих. И улики из сейфа лягут на этот грязевой омут с естественностью последнего комка. Не стоит обольщаться и насчет тюрьмы: такие дела у нас не доводят до суда — полковник предупреждал меня об этом еще в самом начале. Дома меня ждет только смерть, быстрая и неминуемая смерть — и ничего, кроме смерти…

Конечно, ни в коем случае нельзя было переться в эту проклятую Австрию! Полковник знал, что говорил. Если бы я только прислушалась тогда к голосу разума, все повернулось бы иначе. Я покончила бы с Биляком, мы спокойно вернулись бы в Питер, а потом Новоявленский выручил бы моего любимого каким-нибудь другим способом. Он ведь никогда не обманывал меня, этот мой седовласый партнер… Но нет! Нет! Мне понадобилась Луна с неба прямо сейчас — вынь да положь! Дура несчастная! Вообразила себя невесть кем, чуть ли не императрицей! Киллером с пропеллером на мотороллере! Да какая из меня императрица?.. В лучшем случае — «императорка», как называл меня Сатек… Ну вот, я уже думаю о нем в прошедшем времени…

А что касается киллера с пропеллером, то нужно взглянуть правде в глаза: я пока еще жива только благодаря нелепой случайности. По логике вещей, мой труп должен был лежать сейчас в подвале рядом с трупом Константина Викентьевича. Не зря ведь мой тезка-афганец сказал, что обычно после того чая, который налил мне Йозеф, не просыпаются. Меня спас мой дурацкий каприз — желание назваться пани Краусовой. Он-то и возбудил любопытство Биляка: мне оставили жизнь лишь для того, чтобы позднее допросить. По сути, фамилия Сатека сохранила мне жизнь… Вот только надолго ли?

Сколько времени мне удастся еще просидеть здесь, прежде чем меня найдут — час? Два? Вполне возможно, что преследователи уже смотрят на меня от столиков того вон кафе, из витрины той вон лавки, из-за того вон угла… Давайте, ребята, подходите — по одному или группой, мне все равно терять уже нечего. Все равно подыхать, так хоть позабавимся напоследок. Я огляделась внимательней, стараясь уловить признаки слежки, с которыми меня знакомили на базе. Нет, вроде ничего. «Ну да, понятно, ускоренный курс», — сказал бы сейчас полковник Ох, Константин Викентьевич, Константин Викентьевич… простите меня, дуру глупую…

Вообще-то всё правильно: инструктор говорил, что слежку намного легче обнаружить в движении. Если бы еще так не болела нога… Я поднялась со скамьи и, чуть-чуть пройдя, свернула в ближайший переулок, потом еще раз и еще… Это были зады пешеходного центра, изнанка красивых фасадов: узенькие проходы, некрашеные двери, мусорные баки… Покопаться, что ли, в поисках хлебной корки? Я уже совсем было собралась откинуть крышку бака, но тут одна из дверей распахнулась и передо мной оказалась темноволосая девушка в рабочем комбинезоне. Она смерила меня сочувственным взглядом и что-то спросила.

— Извините, не понимаю, — ответила я по-английски.

Девушка кивнула, вынула из кармашка сложенный вчетверо листок бумаги и протянула мне. Я послушно взяла листок, но развернуть не успела, потому что сзади кто-то накинул мне на голову мешок В ноздри ударил острый запах хлороформа, я подумала: «Вот и все, Саша, отпрыгалась… Это уже точно конец…» — и уплыла в неведомые дали.

Теряя сознание, я не рассчитывала — и, возможно, не очень-то и хотела обрести его снова. Поэтому первым моим чувством после того, как я пришла в себя, было удивление: как, еще жива?

Я сидела, связанная, на стуле, а рядом ходили и разговаривали какие-то люди, не видные мне из-за мешка на голове.

«Ничего-ничего, ребята, — мстительно подумала я. — Когда-нибудь вы снимете этот мешок, и я торжественно обещаю вам не пожалеть никого, кто попадется мне на глаза. Я жутко голодна, но все равно сначала перебью вас всех до одного и только потом поищу чего-нибудь съестного. Уж если конец, так пусть хоть будет на сытый желудок..»

При мысли о еде я проглотила слюну и, видимо, качнула головой, потому что ко мне сразу же подошел один из моих похитителей. Я услышала, как он придвинул стул и сел напротив, коснувшись своими коленями моих. Давай-давай, парень. Ты будешь у меня первым…

— Сейчас я сниму с вашей головы мешок, — негромко сказал он, — и очень прошу выслушать меня, прежде чем приступать к тому, что вы задумали. Договорились?

Мне оставалось только кивнуть. Откуда этот идиот мог знать, что я задумала? Славный сюрприз получится…

Похититель сдернул мешок, и я невольно зажмурилась от яркого света. Когда я снова открыла глаза, на меня смотрел мужчина лет сорока пяти с темными кудрявыми волосами без признаков седины. Лицо его сразу показалось мне смутно знакомым.

— Привет, Саша, — проговорил он, улыбаясь. — Давненько же мы с тобой не виделись. Ну да ничего, давай знакомиться заново. Меня зовут Марк Кушнир, и я твой отец.

Бывают удары настолько сильные, что их просто не чувствуешь — наверно, для этого в голове есть такие специальные предохранители, которые вовремя перегорают, спасая нас от внезапного безумия. Вот и у меня, видимо, что-то перегорело, поскольку я не почувствовала в тот момент ровным счетом ничего. Я разглядывала сидевшего передо мной мужчину и не знала, что думать. Единственное, в чем можно было не сомневаться, так это в том, что до конца еще очень и очень далеко. То, что происходило со мной, напоминало вовсе не конец, а, напротив, начало — начало какого-то нового и совершенно неожиданного этапа в моей сумасшедшей жизни. Пропеллер на мотороллере продолжал крутиться, хотя и неизвестно как, зачем и в какую сторону…

Бейт-Арье

2015