Первый, настоящий, взаправдашний… — это он, Любимый. К нему-то она и спешит сейчас, увязая в сухой коричневой каше ленинградского снега, грязно-песочного, ядовито-соленого, скользя по черной ноздреватой наледи-нелюди. Хотя какая же она нелюдь, если несет Аньку прямиком к нему? В этом направлении даже наледь — друг, помощник и сестра.

Первый, настоящий, взаправдашний… — так Аньке кажется каждый раз, когда она влюбляется. А может, и не кажется, может, так оно и есть. Ведь иначе нет смысла влюбляться, разве не так? Поэтому Любимый у Аньки всегда один, хотя имена у него бывают разные. Этого она нашла под кустом, буквально, самым натуральным образом. Дело было этой осенью в колхозе.

Принцип зарабатывания отгулов в отделе победившего коммунизма оказался точно таким же, как в режимном «Аметисте»: потом и кровью. Вот только за «пот» в «Бытовухе» платят намного щедрей, чем в королевстве франкенштейнов. На первый взгляд, это выглядит парадоксом: ведь, по сравнению с зажатыми в тисках режима страдальцами из «Аметиста», сотрудники Проектно-конструкторского Бюро Бытовой Электротехники располагают намного большей свободой, а значит, и ценить ее должны существенно ниже. Тем не менее дело обстоит ровно наоборот: там, где начальство режимной конторы отделывалось одним отгулом, дирекция «Бытовухи» вынуждена платить двумя, а то и тремя. Но даже так найти желающих отнюдь не просто. В случае совсем уж вопиющего дефицита добровольцев Мама-Нина зовет на помощь Робертино, и тот произносит одну из своих зажигательных речей.

— Видите ли, чуваки и чувихи, — тихо и раздумчиво начинает он, — человек — странное существо. Чем он свободней, тем выше ценит свое время, каким бы бесполезным оно ни было. Я еще могу понять того, кто использует лишний час для изготовления «Джоконды», пусть даже и копии. Но чем дорог этот час бесполезному тунеядцу, который всю жизнь плюет в потолок? Отчего он скорее застрелится, чем согласится сменить это неблаговидное занятие на братскую помощь колхозу или на солидарность с работниками овощебазы? Оттого, дорогие мои, что, согласно второму закону Шпрыгина, мера сознательности несознательного работника обратно пропорциональна степени его свободы. Но мы-то с вами сознательные, не так ли? Мы-то хотим по-прежнему жить при коммунизме в своем отдельно взятом отделе! А потому, мать вашу так, я настоятельно предлагаю всем незамедлительно оторвать задницы от стульев и подойти к Маме-Нине на предмет сугубо добровольной записи на овощебазу! Отдел, слушай мою команду! Всем встать! Правое плечо вперед! Шагом марш!

Последние команды Робертино выкрикивает уже в полный голос, и редко когда его пламенный клич остается без ответа. Одну лишь Аньку Соболеву уговаривать не приходится: чтобы заработать дополнительные шесть недель, ей так или иначе нужно брать всё, что дают. Поэтому она постоянно пребывает в первых рядах добровольцев, заранее готовая откликнуться на любой призыв, чреватый желанными отгулами.

Их главными источниками служат колхоз и овощебаза. Есть еще и народная дружина, хотя там, как правило, бывает неслабая конкуренция, потому что прогуляться вечерком по улице куда приятней, чем горбатиться над контейнером с гнилой свеклой. Кроме этого, дважды в год, в ноябре и в мае, можно заработать отгул за пронос портрета на праздничной демонстрации. Анька старается не упускать ни одной возможности из этого разнообразного набора. Если сравнивать с «Аметистом», то налицо явные изменения к лучшему — хотя бы потому, что на новом месте ей удается проливать существенно меньше крови, обходясь преимущественно «потом». Но зато уж «пот» ради двухмесячного летнего отпуска приходится лить ручьями. В отделе Анькина «отгульная обсессия» является предметом вечных насмешек.

Например, Робертино нет-нет да и скажет что-нибудь вроде:

— Соболева, там надо с моста прыгнуть. Пять отгулов дают.

— Пять отгулов? — изумленно повторяет Анька, явно взвешивая предложение самым серьезным образом. — А с какого моста?

И лишь потом, разглядев шутку, начинает смеяться вместе со всеми. Ведь действительно смешно.

За выход на овощебазу дают больше всего, но там и работа адова, в холоде, на сквозняке. Чуть не убережешься — готово, пневмония. Редко когда попадаешь на что-нибудь человеческое, вроде помидоров или винограда. Все больше полусгнивший картофель или отвратительная капуста в предпоследней стадии разложения. Предполагается, что из этого хлюпающего болотного месива можно выудить годный к употреблению кочашок или клубень. Как же, держи карман шире. Здоровой капусты здесь не бывает в принципе, исключая разве что саму Аньку, которая и впрямь напоминает кочан, столько на ней поддето рубашек, свитеров, шарфов и шерстяных платков.

Слинять с базы некуда, проходная наглухо закрыта, хамоватые местные надсмотрщицы разве что кнутом не погоняют. Единственная отрада — обеденный перерыв. Все отдельские охотники за отгулами собираются в самом теплом месте, сваливают в общую кучу принесенные из дома бутерброды и отправляют двух гонцов к заветной дыре в заборе, который разделяет овощебазу и территорию соседнего винно-коньячного заводика. Коньяком там вряд ли можно разжиться, но коньяка никто и не просит. Дыра невелика — аккурат в размер трехлитровой банки. Ее, родимую, туда и суют вкупе с мятым трудовым рублем. И минуту спустя получают назад ту же самую банку, но уже не пустую, а наполненную восхитительно дешевым вермутом. В обычное время этот напиток не годится даже на покраску забора, но в условиях овощебазы он кажется нектаром богов.

Гонцы возвращаются с победой, и начинается поиск стаканов. Это самая веселая часть трапезы. Кто-то предлагает лить в горсть, кто-то хочет пить прямо из банки, а кто-то третий кричит, что теперь фиг он пожертвует кружку-крышку от термоса, потому что в прошлый раз вермут оставил на ней несмываемый налет, который впоследствии напрочь разъел не только термос, но и стол, на котором стоял термос, и пол, на котором стоял стол, и бетонные перекрытия на три этажа вниз. И все хохочут, как сумасшедшие.

Удивительно, правда? Если оглядеться вокруг, то вряд ли можно обнаружить хотя бы одну причину для радости. Вот кучка продрогших людей примостилась на досках между бараками — скорчившись, втянув голову в плечи, безуспешно пытаясь согреть озябшие руки в карманах и под мышками. Их пригнали сюда силой, их удерживают здесь помимо воли. Под ногами — чавкающая слякоть гнили, сверху — серая тоскливая хмарь, то и дело истекающая противной ледяной моросью. Дышать им приходится нестерпимой вонью разложения — вонью, к которой они настолько принюхались, что уже и не чувствуют ее. И вот — на тебе, хохочут, радуются жизни!

Радуются, потому что внутри барака еще хуже, потому что оставлена позади бо́льшая часть этого бесконечного мучительного дня, потому что скоро можно будет уйти домой, унося с собой два вожделенных отгула и краденый огурец в кармане, потому что шутка хороша, а люди все свои, потому что за этой серой дождливой мокротой, говорят, есть солнце, потому что, как ни крути, когда-нибудь наступит лето, потому что рядышком под грудой ломаных поддонов нашлась грязная, но целая баночка из-под майонеза. Баночку кое-как отмывают и пускают по кругу.

— Вот что интересно, — сделав большой глоток, говорит Робертино. Он успел подзаправиться еще задолго до обеда, причем подзаправиться хорошо, основательно. — У нас, куда ни придешь с бутылкой — хоть в лес, хоть в филармонию, — везде и всегда можно найти стакан. Если, конечно, хорошо искать и не сдаваться, как советовал писатель Николай Островский.

— Во-первых, никакой это не Островский, — откликается Валерка Филатов, любитель точности. — Это девиз из книжки Каверина «Два капитана», но принадлежит он английскому поэту лорду Теннисону. А, во-вторых, там сказано: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

— Не Островский? — Шпрыгин пожимает плечами с притворным смущением. — Ну, неважно. Так или иначе, все мы вышли из шинели Николая Островского. А что касается «бороться», то я разве спорю? Иногда приходится и побороться. Особенно когда на стакан претендует еще одна компания. Потому что обычно этот стакан один-одинешенек. А вот насчет теннисного лорда… — тут ты, Валерка, загнул. Откуда англичанину знать про русские граненые стаканы — в крайнем случае, баночки из-под майонеза, — которые припрятаны под каждым кустом нашей великой Отчизны, хоть в сибирской тайге, хоть на Красной площади? Может ли какой-то занюханный английский лорд понять и оценить такую заботу о простом советском человеке? Ведь почему, как поется в песне, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей? Потому, что он точно знает: под каждым кустом непременно найдется стакан!

— Доиграешься ты, Роберт… — говорит Машка Минина, принимая баночку из рук Аньки.

— Не, я долгоиграющий… — мотает головой Робертино. — Кто-нибудь еще будет? Или я допиваю?

— А тебе не хватит?..

Нет, не хватит. Шпрыгину редко когда хватает. Он пьет, как Атос, не пьянея, а только последовательно меняет цвет лица с серого на красный, на розовый и, наконец, на мертвенно-бледный. Пьет и говорит — чем пьяней, тем многословней. Временами его действительно начинает заносить не в ту степь. В такие моменты Машка Минина обычно качает головой:

— Доиграешься, Роберт, ох, доиграешься…

А ему чихать, мелет и мелет языком. Одно слово — Робертино.

Как все-таки здорово пьется это мерзкое нездоровое пойло, насквозь проедающее бетонные перекрытия многоэтажных зданий! Ну и пусть себе проедает — люди между бараками сделаны не из какого-то там бетона. Нет, все они ладно скроены и крепко сшиты из натуральной, стойкой, беспримесно советской человечины! Таким нипочем ни снег, ни ветер, ни звезд ночной полет! Главное, чтоб по голове давало, а уж эту-то функцию плодово-ягодный вермут выполняет лучше десятикилограммовой кувалды.

Оставшиеся три часа проводишь, будто летаешь верхом на кочерге под заросшими плесенью барачными стропилами. Вроде и холод уже не так холодит, и овощная слякоть не так досаждает, и надсмотрщица не так достает. Плевать. На все плевать, вот так-то, девоньки. Это полезное настроение следует сохранять до самого дома, особенно в автобусе, где другие пассажиры дружно воротят нос и стараются отодвинуться подальше от жуткой гнилостной вони, которая въелась не только в каждый капустный лист твоих свитеров, рубашек, шарфов, но и во все поры твоего измученного затекшего тела. Станцуем, красивая?

А тебе пле-вать. Пле-вать. Ничего, перетопчутся. Да и воняет от тебя не только гнилой капустой, но и классово близким рабоче-крестьянским перегаром, то есть принципиально законным запашком конца рабочего дня. От проклятого вермута ноет, раскалывается башка. Пришла домой — и сразу в ванную, сдирать с себя гадкие капустные листья, проверять — не подгнила ли ты сама?.. все ли там в порядке? Ну, слава богу, если судить по зеркалу, то видимых повреждений нет: вот она, грудь, по-прежнему высока и задорна; вот он, живот, плоский и гладкий, будто и не рожала; вот они, бедра… а ну-ка, качнем туда-обратно… — да нет, всё вроде тип-топ, всё на месте. Похоже, мать, ты по-прежнему женщина, даже после такого дня. А то, что под глазами круги, и сами глаза никак не собираются в кучу — так это дело временное, горячей ванной поправимое.

И ванна действительно помогает, а за нею — бульончик, чаек, телевизор и прочее трали-вали. Когда приходит пора укладывать Павлика, свет очей, чувствуешь себя уже почти человеком. Впрочем, получив материнский поцелуй на ночь, мальчик недовольно морщится:

— Мама, чем от тебя так пахнет?

— Спи, зайчик, спи. Это ненадолго, скоро пройдет…

Что и говорить, овощебаза — удовольствие не для слабаков. Одно дело — разбрасываться красивыми лозунгами, как это делают некоторые английские лорды — не будем указывать пальцем. И совсем-совсем другое — тащить на своем собственном горбу эту ношу, эту тушу, эту чашу. Это вам, сэр, не в теннисе мячики перекидывать, тут сила духа нужна.

Зато колхоз — совершенно другой коленкор. Вернее, учитывая сельскохозяйственный характер обоих явлений, совсем другая петрушка. Это Анька поняла в свой первый же выезд. Двухнедельная смена отдела победившего коммунизма выпадала обычно на конец сентября. Группа Зуопалайнена выезжала почти в полном составе, причем прикрывать тылы на работе всякий раз оставляли самого группенфюрера, а также несчастного Борю Штарка, несостоявшегося отъезжанта.

— Пойми, Борис, — вполне резонно заметила по этому поводу Машка Минина, — не могут ведь все выезжать, кто-то должен и оставаться. Сначала выезжаем мы, а остаешься ты. Потом уедешь ты, а останемся мы. Всё справедливо.

Машка имеет заслуженную репутацию главной специалистки по колхозу, она и научила Аньку всем нехитрым премудростям. В большой рюкзак вставляются два-три вложенных друг в друга эмалированных ведра; на оставшееся свободное место рассовываются прочие вещи — белье, свитера, шерстяные носки, простыни и несколько наволочек. Наверх привязывается телогрейка и пара высоких резиновых сапог. В дополнение к рюкзаку берется плетеная корзина или даже две. В корзины Машка рекомендует складывать «что-нибудь приличное», типа красивых туфель на каблуках, косметики и вечернего платья. В самый первый Анькин выезд, отвечая на недоуменный вопрос, как все это может понадобиться на колхозном поле, Минина усмехнулась:

— Сама увидишь, что сейчас-то рассказывать…

Колхоз находится далеко, за Тихвином, в болотистой местности, поросшей северным невысоким и неухоженным лесом. Сорок лет назад там шли бои и полегло немало народу — и сутулых пожилых ополченцев, и статных молодых сибиряков. Именно этим фактором Машка объясняет высокую урожайность здешних грибных и клюквенных угодий.

Ехать можно от проходной корпуса ЗПС на заводском автобусе, который придается колхозному десанту в качестве главного транспортного средства, а можно из дома, своим ходом, в темных скрипучих вагонах поезда-подкидыша районного значения, который, похоже, и сам недоумевает, почему его, старика, до сих пор не отправили на заслуженный покой. Он и идет соответственно, по-стариковски — вернее, не идет, а тащится, пыхтя и спотыкаясь на рельсовых стыках. Тем не менее многие выбирают именно второй путь — уж больно тоскливо трястись полдня в дышащем на ладан «пазике», чьи рессоры, однажды не оправившиеся от потрясения на рытвинах колхозных грунтовок, давно уже плевать хотели на всех и всяческих пассажиров.

Поэтому обычно автобус везет только вещи в сопровождении Валерки Филатова, который придается шоферу Николаю еще и на случай возможной поломки. Остальные едут налегке по железной дороге, с пересадкой: сначала электричкой до узловой станции, а потом уже тихоходным стариком-подкидышем. Встречаются всей компанией на вокзале и с удобствами рассаживаются в вагоне электрички — утром в направлении от города поезда уходят полупустыми. Кто-то достает карты, и начинается азартная игра в подкидного дурака пара на пару с выбыванием. Пока что это не слишком отличается от коллективного выезда за город.

Однако на узловой все вдруг меняется самым кардинальным образом. По сути, электричка представляет собой продолжение города, его щупальце, вытянутое вовне, в направлении таких же больших городов, ярко освещенных станций, скорых и курьерских поездов с удобными купе, чайком в тонкостенном стакане и Спасской башней Кремля на подстаканнике. А вот подкидыш, в отличие от всего этого, уходит вбок, в темь и плоть неведомого пространства, которому, кажется, и дела нет ни до городов, ни до электричек, ни до сети магистральных дорог, наброшенной на его ощетинившуюся колючим ельником спину. По крайней мере, так кажется Аньке.

Там идет совсем другая жизнь — вернее, не идет, а тащится, наподобие спотыкающегося подкидыша. Другим выглядит все: станции на ветке районного значения, люди на выщербленных деревянных скамьях, их корзины, мешки и узлы, ничуть не напоминающие чемоданы, сумки и рюкзаки магистралей. Это кажется слегка нереальным, как будто перед Анькиными глазами крутят фильм о годах разрухи и войны с непременными мешочниками в засаленных пиджаках и торговками в платках, завязанных крест-накрест — верхнем, шерстяном, и торчащим из-под него нижнем, ситцевым. Впрочем, наверно, и она видится им столь же нереальным персонажем — из тех, что населяют телевизор или экран сельского клуба.

За мутными окнами тянется однообразная череда больного на вид редколесья и болотистых низин; вдоль одноколейки уныло торчат покосившиеся телеграфные столбы. И славно думать, что все это не твое, что пройдут всего две недели, и ты вернешься в свой обжитой мир — мир электричек и магистралей, мир наледи-нелюди и уютной проходной, где восседает милейший товарыш Иван Денисович. Ты вернешься, а эти платки и пиджаки останутся здесь, в своей медленной, непонятной, неприветливой жизни, останутся станцевать по своим допотопным станциям и одноколейкам районного значения.

Со станции притихшую компанию забирает все тот же шофер Николай с «пазиком», уже успевший добраться сюда по шоссе, выгрузить вещи и загрузить внутрь полбутылки бормотухи.

— А вот прокачу! — весело говорит он, усаживаясь за руль и врубая передачу. — С ветерком! Держись, интеллигенция! Тут вам не там!

— Не надо с ветерком… — успевает попросить Мама-Нина, прежде чем подскочить до «пазикова» потолка на первой же колдобине. — Николай, притормози… Николай!

Увы, в колхозе на Николая не действуют ни уговоры, ни угрозы. Утром ли — с похмелья, вечером ли — в подпитии, он всякий раз превращает любую, даже самую короткую поездку в безумный аттракцион. Изувеченный «пазик» тоже рад выместить на пассажирах свое отвращение к местным колдобинам, выплеснуть накопившуюся злость умирающей подвески, безнадежное отчаяние лопнувших рессор. В этом смысле шофер и его машина составляют дружный дуэт, вернее, единое существо, крепко спаянное одной целью: продемонстрировать городским интеллигентам, что «тут вам не там». Робертино придумал для этого кентавра подходящее имя Пазолай.

Кажется, для Пазолая нет большего удовольствия, чем, внезапно взбрыкнув на удобной выбоине, отправить своих ездоков в неуправляемый полет к потолку. А если еще сразу после этого резко вильнуть в сторону, лишив несчастных даже относительно мягкой посадки, то получается вообще полный кайф. Единственную досадную помеху для потехи представляют поручни, дающие пассажирам некоторый шанс покинуть автобус без новой шишки или ссадины. Похоже, Пазолай всерьез взвешивал возможность демонтировать вредные железяки, однако в итоге отказался от этой идеи ввиду излишней трудоемкости работ.

Кстати, о работах. Согласно небогатому Анькиному опыту, у любой государственной работы есть две необходимые составляющие: предполагаемая и главная. К примеру, на «Аметисте» соблюдение строжайшего режима было главным занятием, а разработка систем военной электроники — всего лишь предполагаемым. Или в нынешней конторе — здесь предполагается производство схем для бытовых приборов, в то время как на практике все занимаются утилизацией свободного времени, то есть превращением его в болтовню, курение, обмен вещами, опытом и выкройками, а также в массу других, в разной степени полезных и утомительных дел.

Тот же принцип распространяется и на временные работы. Скажем, считается, что на овощебазе сотрудники «Бытовухи» помогают благородному делу зимнего хранения овощей. Однако реально главным содержанием овощебазных часов является пытка — настоящая садистская пытка, тем более обидная, что ее смысла и причины не понимает никто из истязаемых. Конечно, пытка оплачивается отгулами, но неприятный осадок, тем не менее, остается. Добро бы еще жучили за какие-то действительные прегрешения или пусть даже по оговору… — но вот так, вдруг, без всякого объяснения? Неприятно, что и говорить. То ли дело народная дружина, провозглашенной целью которой считается соблюдение порядка на улицах, а главной — прогулка с приятелями по вечерней ленинградской погодке…

С этой точки зрения колхоз ничем не отличается от других рабочих мест. Предполагаемой функцией городских помощников заявлена мелиорация, вернее, один из последних ее этапов, когда требуется подчистить от немногих оставшихся коряг уже осушенную и освобожденную от пней и валежника территорию бывшего болота. Как говорит Робертино, работа чистая, интеллигентная. По полю медленно движется трактор, таща за собой длинную металлическую штуковину, почему-то именуемую «лавой» — это нечто среднее между гигантскими санями и огромным поддоном. Вслед за лавой, увязая в мягкой почве и отмахиваясь от комаров, следуют чумазые горожане, колхозный десант. Их черные от торфяной грязи лица прочерчены светлыми полосками пота, что и впрямь напоминает боевую раскраску десантника-спецназовца. Из торфа тут и там торчат небольшие коряги, обломки веток и выкорчеванных корней. Десантники наклоняются, поднимают корягу, бросают ее на лаву, идут дальше. И так семь часов подряд с получасовым перерывом на обед. Это в теории.

На практике же, как и в случаях «Аметиста», «Бытовухи», овощебазы, народной дружины и прочего всего, дело обстоит совершенно иначе. На поле работников отдела победившего коммунизма доставляет боевой автокентавр Пазолай. Потирая свежеушибленные места, десантники спрыгивают на торф, где их уже с нетерпением поджидает знакомый тракторист, тезка шофера Николая. За глаза, по аналогии с коллегой и просто чтобы лучше различать, его зовут Трактолаем:

— Это который же Николай? Который Пазолай?

— Нет, который Трактолай.

Нетерпение Трактолая объясняется отнюдь не желанием влезть в трактор и бороздить необъятные просторы родных полей. Трактор, лава и борозда относятся к предполагаемой составляющей работы. Главным же с точки зрения Трактолая является острая необходимость сначала опохмелиться, а затем уже… — нет, не влезть в трактор, вы, возможно, подумали. Сначала опохмелиться, а затем уже пить с чистой душой и открытым сердцем.

— Ну что, Николай, — говорит Шпрыгин, вразвалочку подойдя к трактористу, томящемуся в ожидании главной работы. — Прокатимся разок по полю или сразу перейдем к делу?

— Какое прокатимся, паря, — отвечает Трактолай, едва преодолевая озноб. — Какое прокатимся… давай, доставай…

— А что такое? — интересуется Робертино, освещая поле невинной улыбкой. — Нешто трактор сломался?

— Сломался, сломался, — поспешно соглашается Трактолай. — До обеда вряд ли починим.

— Надо же, сломался… — продолжает выкобениваться горожанин. — Даже не заводится? Небось, трансмиссия в транс вошла?

— Доставай, сука! — ревет несчастный тракторист.

— Ладно, черт с тобой, — Робертино лезет в сумку, достает непочатую бутылку «Агдама» и ловко сшибает с нее козырек. — Только, чур, я первый…

Тем временем остальные десантники с удобствами располагаются на краю поля, где начинается лес и всегда можно отыскать более-менее травянистую полянку. Валерка Филатов немедленно приступает к сбору валежника; вот уже и костерок вспыхнул, побежал огонь по сухим ветвям, затрещал смоляными еловыми искрами.

Анька бросает на землю ватную телогрейку, ложится сверху и смотрит в небо. В этом, собственно, и заключается главная работа колхозного десанта, которую Анька выполняет с присущей ей добросовестностью. Небо над Тихвинским районом почти такое же, как в Ленинграде, только светлее и пахнет покоем. Покой здесь разлит всюду, торопиться решительно некуда. Нет рядом ни девяносто восьмого автобуса, ни проходной, ни магазинов с очередями, ни семьи, куда ты обязана кровь из носу принести в клювике ежедневного червячка, чтобы было что заморить. Здесь не ждут от тебя ровным счетом ничего, и ты никому ничем не обязана. Хочешь — закрой глаза и спи. Проснулась — и вновь перед тобой небо, твое законное рабочее место.

Это тоже свобода, хотя и иная, совсем не похожая на нервную, щекочущую, манящую свободу мира магистральных путей, скорых поездов и попутных вокзалов. Она не требует от тебя выбора, не заставляет принимать решение на каждой стрелке, здесь нет подножек, с которых можно было бы соскочить, а значит, нет и сомнений. И станция тут всего одна, она же конечная. Вот только то же самое можно сказать и про кладбище.

В двенадцать Пазолай привозит в термосах обед: щи и макароны с тушенкой. Отдельно — гостинец для коллеги Трактолая, который на пару с Робертом Шпрыгиным продолжает ремонтировать впавшую в транс трансмиссию. Десантники берутся за ложки, дабы восстановить силы после тяжкой работы; аппетит у них зверский, как и положено после дня, проведенного на свежем воздухе. Затем все располагаются вокруг костра и продолжают трудиться на благо сельского хозяйства — кто на боку, кто на спине, кто с присвистом, а кто и с храпом. В половине четвертого их будит сигнал подъехавшего Пазолая: пора домой. А ведь и в самом деле вечереет, — удивляется Анька. В наблюдении за небесами время летит незаметно. Усталый десант грузится в закусивший удила автобус и покрепче ухватывается за поручни, ведь Пазолай к этому времени уже пьян так, что всерьез воображает себя вертолетом.

Отпрыгав свое на недлинном обратном пути, автобус останавливается возле большого дома, где некогда помещалась сельская больница — теперь там база городских помощников. Водитель Николай некоторое время сидит в пустой машине, опустив голову на руль. Он знает, что, подобно разделившемуся дому, не сможет устоять, если оторвется от своей механической половины. Так оно и происходит: едва выйдя из кабины, бедняга падает. Он еще в состоянии вести автобус, но ходить уже точно не в силах. Сердобольный Валерка поднимает бесчувственного Пазолая на плечи и влачит его в койку, отсыпаться до завтрашнего утра.

До наступления темноты еще два-три часа, и это время грех не использовать для работы на себя. Любопытно, что этот вид труда, в отличие от всех вышеупомянутых, характеризуется полным совпадением предполагаемого и главного. Женщины хватаются за корзины и бегут в близлежащий лес. Ночью был дождь, и наверняка по этому поводу повылезали принимать душ зеленоватые грузди, опята и подосиновики.

Чемпионка мира по заготовкам — это, конечно, Машка Минина. Она не уезжает из колхоза без трех-четырех ведер соленых и маринованных грибов, наволочки сушеных белых и большой корзины клюквы. Эта впечатляющая добыча достигается как ежевечерними вылазками в соседний лесок, так и более дальними походами по заповедным местам, которые предпринимаются с утра по выходным. В принципе, Машка предпочла бы единолично подчищать свои лесные угодья, однако она побаивается ходить так далеко в одиночку. Поэтому ей остается лишь смириться с тем, что часть добычи достается Нине Заевой и Аньке Соболевой, которых Машка берет с собой.

Но вот окончательно темнеет; десантники собираются на ужин. Затем в свободной от кроватей комнате устраиваются танцы. Когда-то здесь помещалась операционная, и не одна пара ног отбивала чечетку на операционном столе под ножом сельского эскулапа. Прошли те времена, но и теперь еще есть кому сбацать чечетку, и тоже на столе: некогда занимавшаяся балетом миниатюрная Ирочка Локшина делает это так, что дух захватывает. Есть в отделе победившего коммунизма и свои мастера твиста, рок-н-ролла и танго, а также просто любители обняться и потоптаться в потемках. Эти десантники понимают термин «полный контакт» в ином смысле, чем обычные бойцы спецназа. Рядом с домом на сбегающем к речке лугу стоят несколько шалашей; часам к одиннадцати все они обычно заняты. А назавтра новый день, подъем в семь утра, похмельный Пазолай и похмельный Трактолай, ватник под боком и небо, небо, небо…

Так или примерно так проходят трудовые будни ленинградских горожан в колхозе «Знамя Ильича» Тихвинского района. Но бывают и исключения, когда нескольких десантников дергают на другие работы, например, на прополку. Понятно, что не каждый согласится променять беспечное небосозерцание на низменное ковыряние в грядках, поэтому добровольцы щедро вознаграждаются отгулами. Ну, а там, где отгулы, да еще и щедро, там всегда Анька Соболева в самых первых рядах. Там-то, на прополке, она и нашла своего Любимого.