Нет способа приятней заработать свой законный трудовой отгул, чем дежурство в народной дружине. Штаб отряда, который «Бытовуха» делит с другими предприятиями района, помещается в подвальчике на улице Ленина. Подвальчик невелик: крошечный предбанник, где можно стряхнуть снег или воду с мокрых зонтов, туалет и комната отдыха с длинным столом и скамьями. Это немного, но, говорят, в прежние времена условия боевого дежурства были еще скромнее — если, конечно, судить по знаменитой картине Васнецова «Три богатыря».

В дальнем торце комнаты решетками выгорожен угол для задержанных нарушителей порядка. На Анькиной памяти эта импровизированная камера еще ни разу не удостоилась чьего-либо визита. Во-первых, согласно инструкции, дружинники должны сдавать хулиганов милиционерам еще на улице, а не тащить их в свой штаб. А, во вторых, задержанных вообще не так много: как видно, все они в панике разбегаются, едва заслышав державный шаг дружинников в красных повязках.

Анька вбегает, когда инструктаж уже начался, отвечает ослепительной улыбкой на укоризненный взгляд старшего дежурного и бухается на скамью рядом с Машкой Мининой.

— Уфф! Всю дорогу бежала…

— Отметилась? — тихо осведомляется Машка.

— Конечно. У той же толстой тетки в цигейке. Она что там, бессменно стоит? Вот ведь люди, да? Просто так, задаром…

Машка недоверчиво косится на подругу.

— Ты что, серьезно? Какое там задаром…

— А кто ей деньги платит? — удивляется Анька. — Не магазин же.

— Ну, ты даешь… — крутит головой Минина. — Как вчера родилась. У тебя какой номер очереди?

— Восемьдесят третий! — торжествующе сообщает Анька. — С утра на три номера продвинулась. Слабые отпадают.

— Дура ты, дура. У меня вот двадцать седьмой.

Анька ахает. При записи Машка отставала от нее более чем на пятьдесят номеров. Сейчас все обстоит ровно наоборот. Как же так?

— А вот так, — отвечает Машка на ее немой вопрос. — Два раза по пятерке. А ты спрашиваешь, кто ей деньги дает. Я и даю. И другие, кто поумнее…

— Минина, Соболева! — обрывает ее старший. — За день не наговорились? Я ведь здесь, между прочим, ставлю задачу на дежурство. Слушайте сейчас, повторения не будет.

Инструктаж сегодня проводит сам Виктор Супилко, командир отряда народных дружинников «Бытовухи». Это аккуратный молодой мужчина поздне-комсомольского возраста, с чеканным профилем, гордой постановкой головы и гладко прилизанными светлыми волосами. За неиссякаемую карьерную энергию на заводе его зовут Суперпилкой — понятно, за глаза, потому что обид Суперпилка не прощает.

— …а потому особых осложнений не предвидится, — говорит он, заканчивая начатую фразу, и со значением вглядывается в лица защитников общественного порядка. — До Нового года еще далеко, получка через несколько дней, середина недели. Значит, большого наплыва лиц в нетрезвом состоянии, скорее всего, не будет. В этой ситуации нам рекомендовано сделать главный упор на те объекты, которые мы зачастую обходим своим вниманием из-за большого объема работы на улице. А также лучше реагировать на звонки и обращения граждан по поводу квартирных конфликтов. Маршрут движения вам знаком: выходим и…

— Мясо вон там, в сумке, — шепчет Минина, склоняясь к Анькиному уху. — Да нет, вон там, у стеночки. Всё, как ты просила. Только, Ань, никому ни слова, ладно? А то ведь знаешь, отбою не будет…

Ладно, так уж и быть… Анька милостиво кивает, оглядывается на плетеную пластиковую сумку с пакетом, прикидывает, куда теперь девать эту драгоценность. Оставить тут? А если сопрут? В комнате дружины проходной двор, кто только ни заходит. Зная Машку, можно не сомневаться, что упаковано хорошо, но мясо, известное дело, течет, как ни заверни. Придется таскать с собой, хоть и неудобно. Ничего, своя ноша не тянет.

Час пик только-только закончился, так что улицы и магазины еще полны народу. Поэтому свой первый обход дружинники совершают в относительной толкотне. В группе, кроме Машки и Валерки Филатова, еще три женщины из финансового отдела — все пожилые, неповоротливые, с одутловатыми нездоровыми лицами и опухшими от постоянного сидения ногами. С такой бравой дружиной можно не опасаться ни половцев, ни печенегов — прежде всего, потому, что и те, и другие давно сошли с исторической сцены. Поэтому главная задача боевой группы заключается в том, чтобы завершить круг в целости и сохранности, не потеряв ни одного бойца. Валерка как командир шагает впереди и время от времени останавливается, чтобы вновь собрать в боевой кулак свой рассыпающийся женский батальон.

Анькино внимание сосредоточено на сумке с мясом. Рано или поздно оттуда закапает и хорошо бы, чтоб не на дубленку. Машка семенит рядом, изо всех сил пытаясь разговорить подругу на предмет ее визита за обитую жестью дверь. С Машкиной точки зрения, она заплатила за информацию полновесной говяжьей плотью и теперь имеет право задавать любые вопросы. Анька вяло отбивается:

— Извини, Маня, но подобные темы не подлежат разглашению. Сама понимаешь.

— Само собой, понятно, — соглашается Машка, щуря горящие любопытством глаза. — Ведь, наверно, это связано с нашим отделом? Так? Так?

— Шире бери, Маня… — цедит сквозь зубы Анька.

Минина забегает вперед.

— Неужели на уровне всего предприятия?

Анька смотрит на нее и многозначительно кивает на витрину канцелярского магазина, где примостился готовый к Новому году школьный глобус, обернутый гирляндами разноцветных лампочек.

— Да ну, — сомневается Машка. — Быть такого не может…

И действительно, слабо верится: разве какая-то Анька Соболева годится для всепланетной миссии? Врет, наверняка врет.

— Не хочешь, не верь, — пожимает плечами Анька. — Все равно я тебе ничего рассказать не могу. Подписку дала.

«Ну, теперь ты фиг от меня чего дождешься… — молча злится Минина. — Я тебе, заразе, два кило мяса от своего мясника, а ты даже намекнуть не можешь! Подруга называется!»

— Ладно, бог с тобой… — Анька заговорщицки манит Маню рукой и отводит ее в сторонку, к другой витрине, где высится красивая башня из рыбных консервов «Завтрак туриста». Башня тоже богато украшена к Новому году, что говорит о творческой фантазии работников магазина, нашедших-таки «Завтраку туриста» хоть какое-то полезное применение.

— Это связано с Зопой, — шепотом сообщает Анька. — Только никому ни слова, ладно?

Машка торжественно кивает. Похоже, эта версия ей по вкусу. Нина Заева уже рассказала в курилке о таинственной утренней беседе, которая была проведена с Анькой в «Приюте убогого чухонца» при закрытых, заметьте, дверях. Если связать это событие с последующим визитом Соболевой в первый отдел, то выстраивается любопытная картина…

Глаза Мининой подергиваются задумчивой дымкой. Она явно уже прорабатывает варианты, сопоставляет факты, проверяет версии. Вот и прекрасно, как сказал бы куратор Алексей Алексеевич. По крайней мере, теперь отстанет хотя бы на этот вечер.

— Девочки, ну где же вы? — это подошел расстроенный Валерка. — По расписанию нам давно пора быть в штабе. Супилко наверняка уже беспокоится. А вы тут стоите, консервы разглядываете!

Потом дружинники долго пьют чай в комнате отдыха, пока, наконец, старший дежурный снова не выгоняет их на улицу. На этот раз оперативная задача сформулирована намного конкретней. Поскольку выполнение плана по алкашам сегодня решительно не светит, отряду рекомендовано переключиться на отлов извращенцев. Ввиду сложности этой операции командование берет на себя сам Суперпилка.

Нельзя сказать, что это задание очень нравится Аньке. Ей уже приходилось ловить извращенцев. Как и всякая дичь, они водятся в строго определенных местах. Одно из них находится как раз в сфере действия «Бытовухинской» дружины. Что ж, возможно, и три доблестных дружинника с картины Васнецова, обозревая из-под десницы подведомственный им горизонт, предполагали обнаружить не только степных разбойников, но и нарушителей половой нравственности.

— А и что это белеется в дальнем том далеке, Добрыня-свет-Никитич? Уж не стяги ли разбойничьи, половецкие?

— Нет, Илья-свет-Муромец, это Василий с Василисой среди бела дня извращенничают…

— Ах, вражины! Ах, супостаты! Поскачем же братие, защитим землю русскую, православную!

Так оно было или иначе, никто уже и не скажет. Зато точно известно, что во времена богатыря-дружинника Суперпилки нет необходимости обозревать горизонт. Нужно всего лишь дождаться темноты и отправиться во внутренний двор общественной бани на улице Большая Пушкарская. Попасть туда случайно нельзя, потому что с трех сторон двор огорожен стенами зданий, а с четвертой — высоким дощатым забором. По идее, выйти на эту заваленную всевозможным хламом площадку можно лишь из помещения самой бани, но ведущая туда задняя дверь всегда заперта.

Однако, как показывает практика, нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять извращенцы! Они проникают во двор через лазейки в заборе и, не мешкая ни секунды, устремляются к «телевизору», дабы безнаказанно творить свое мерзкое извращение.

Тот, кто хочет понять, что такое «телевизор», должен вообразить себе темный двор, забор с тремя рядами колючей проволоки, крошащийся кирпич старых стен дореволюционной постройки и длинный ряд окон полуподвального этажа, сквозь которые едва пробивается желтый рассеянный свет. Это окна женского отделения; они наглухо замазаны несколькими слоями белой масляной краски, а потому и толку от них извращенцам никакого. Над полуподвальным этажом есть еще два, но тамошние окна и вовсе неинтересны сразу по нескольким причинам. Во-первых, высоко. Во-вторых, стекла там замазаны не менее густо. В-третьих, моются наверху не женщины, а мужики.

Короче говоря, наверх не смотрит никто. Все извращенцы сосредоточены в том месте, где в ряду тусклых желтых квадратов сияет яркой незамутненной чистотой одно не закрашенное окно. Оно выходит в предбанник — небольшое помещение, через которое нужно пройти, чтобы попасть из раздевалки в моечную и обратно. Это и есть «телевизор». Впрочем, при ближайшем рассмотрении выясняется, что отмеченная выше «незамутненная чистота» — не более чем иллюзия: изнутри стекло затянуто плотной испариной банного тумана — ни протереть, ни прочистить.

Ну и что? Кому это мешает? Можно подумать, что качество телевизора «Рекорд» намного лучше… Окно потеет внутри, а извращенцы снаружи. Столпившись вокруг «телевизора», вытянув шеи и оттаптывая друг другу ноги, они с замиранием сердца всматриваются в неясные, мелькающие за окном тени. Что воображают себе эти странные люди, какие невиданные чудеса, какие необыкновенные красоты? Наверно, в том-то и заключается главный секрет «телевизора», что в нем можно различить лишь неясный силуэт, мечту, иллюзию, далекую от дряблой, отвислой, не слишком привлекательной реальности?

Почему это окно не закрашивают? Администрация бани объясняет это тем, что устала менять стекла: стоит только замазать окно, как его немедленно разбивают неизвестные злоумышленники. Но в это слабо верится. Похоже, наличие «телевизора» удобно всем действующим лицам этого телевизионного шоу. Помимо самих извращенцев, это еще и милиция, которая время от времени устраивает там облаву с целью повышения показателей по борьбе с мелкими правонарушениями. И, конечно, сами феи, чьи силуэты мелькают на экране — ведь постоянные посетительницы бани на Большой Пушкарской прекрасно осведомлены о происходящем.

Скорее всего, многим из них даже нравится щекочущее ощущение того, что кто-то невидимый за темным запотевшим стеклом, захлебываясь от желания, смотрит на их наготу, причем смотрит именно так — на безопасном расстоянии и не особо различая детали. Это чувство сродни тому, которое испытывают сгрудившиеся вокруг «телевизора» мужчины. Тем, кто стоит снаружи, непременно хочется увидеть нереальную в своей красоте мечту; те, кто дефилируют внутри, хотели бы, чтобы их видели именно так — нереально красивыми, как супермодели на подиуме.

Суперпилка уверенно ведет свою дружину по хорошо знакомому маршруту. За целый квартал до бани они ныряют в неприметную подворотню и дальше двигаются проходными дворами. Здесь небезопасно в том смысле, что в темноте можно наколоть ногу, напороться на какую-нибудь острую железяку или просто споткнуться и упасть. Поэтому, во избежание потерь, командир оставил в штабе трех пожилых теток из финотдела. Анькино сердце замирает на каждом шагу. Но она боится вовсе не за себя, а за любимую дубленку. Вторую свою драгоценность, сумку с мясом, она тоже несет с собой. Вообще-то, можно было бы попросить финансовых теток присмотреть за пакетом, но, честно говоря, Анька не слишком им доверяет — во всяком случае, не настолько, чтобы поручить им охрану двух килограммов хорошего мяса. Охранял как-то кот сметану…

Наконец прямо перед ними вырастает дощатый забор с тремя рядами колючки поверху. Суперпилка останавливается.

— Ш-ш! — шипит он. — Теперь не шуметь. Слушать мою команду. Входим тихо, сближаемся незаметно. При попытке к бегству сбивать без предупреждения. Как поняли?

Валерка кивает — за себя и за двух других богатырей в лице Аньки и Машки. Суперпилка делает шаг вперед, сдвигает в сторону одну из досок и исчезает за забором.

— Я туда не пойду, — дрожащим голосом произносит Машка. — Мы что, группа захвата?

— Не боись, Маня, — Валерка хлопает ее по плечу. — Извращенцы тоже не спецназ. Чуть что — врассыпную. Давай, полезай в щелочку. Или ты по габаритам не проходишь?

Машка оскорбленно фыркает. Шуточек по поводу своей комплекции она не принимает в принципе.

— Сам ты не проходишь! Вот, пожалуйста.

Вслед за Мининой лезет и Анька. На всякий пожарный она снимает дубленку, сворачивает ее и прижимает к себе наподобие грудного ребенка. В другой руке на отлете — потому что вот-вот протечет — болтается сумка с мясом. Что и говорить, в таком положении не больно-то легко ловить нарушителей социалистической законности. Но Анька чихать на это хотела: кому надо, те пусть и ловят. Ей же отгул дают за дежурство с семи до одиннадцати, а не за пойманных извращенцев.

Оставив препятствие позади, она разгибается, снова накидывает на себя дубленку и только потом смотрит, что творится вокруг. Как и предполагал Суперпилка, во дворе стоит образцовая тишина. Метрах в двадцати тускло светятся желтые пятна окон Пушкарской бани. Больше не видно ничего, темнота.

«Слава богу, — думает Анька. — Нет извращенцев. Спокойно вернемся в штаб, попьем чайку, потом еще один кружок по улице и можно…»

Она не успевает додумать, прерванная отчаянным воплем:

— Менты!!!

Крик ударяется в желтоглазую стену и отражается от нее в черное небо Петроградской стороны. Так, верно, кричали нерадивые дозорные на городском раскате, слишком поздно заметившие подкравшегося врага и получившие за это половецкую стрелу в незащищенную спину.

— Менты-ы-ы!..

И толпа, прежде закрывавшая от Анькиных глаз экран «телевизора», распадается, словно взорванная этим воплем. В ярком свете окна видно, как люди-осколки стремительно разлетаются в разные стороны, мечутся по двору, карабкаются на стенам, исчезают в неприметных дырах дощатого забора. Так, верно, метались по городу обреченные жители, застигнутые степным набегом.

— Стоять! — громовым раскатом проносится по миру рев Суперпилки.

«Погоди-погоди, что ты такое думаешь? Все обстоит ровным счетом наоборот, — напоминает себе Анька. — Хорошие тут мы, дружина. А они — плохие, извращенцы…»

Мимо нее, вжав голову в плечи, проскакивают извращенцы — в щель, в дыру, на свободу! Анька еле успевает уворачиваться. В голове у нее теперь одна забота: не выхватили бы сумку с мясом! Вот этого извращения она уже не простит никому и ни за что.

— Держи, Соболева, держи! — кричит из темноты Суперпилка.

«Держу, а как же… — мысленно отвечает Анька, намертво вцепившись в ручки сумки. — Попробуй, выхвати!»

Через минуту-другую суматоха во дворе стихает, и выясняется, что дружина захватила-таки в полон одного извращенца — плюгавенького мужичка интеллигентного вида. Держа мужичка за шиворот, Суперпилка подводит его к забору.

— Вот, попался субчик, — говорит командир, и законная гордость победителя слышна в его голосе. — От меня не уйдешь. Эх, Соболева, Соболева… Если бы ты ворон не считала, можно было бы еще пяток насшибать.

Он поворачивается в темноту:

— Валера, проверь там, за кучей! А мы пока милицию вызовем… — Суперпилка лезет в карман за милицейской рацией. — Та-ак…

— Пожалуйста, — вдруг еле слышно бормочет извращенец. — Только на работу не сообщайте… пожалуйста…

— Это уж как получится, гражданин, — откликается Суперпилка. — Эх, ты, извращенец, погань грязная. Баб надо в койке щупать, а не в телевизоре смотреть, понял? Хотя, куда тебе такому… тьфу!

Он сплевывает и начинает возиться с рацией. Одной рукой тут не справишься, и командир препоручает задержанного Аньке:

— Соболева, возьми его за рукав! Да крепче, крепче держи. Хотя, куда он на хрен денется… Алло! Алло! Дежурный? Дежурный?

Извращенец дрожит всем телом; трясутся губы, трясутся коленки, трясутся очки в роговой оправе. Прав опытный Суперпилка: задержанный даже не помышляет о побеге. Анька смотрит на него, и на память ей приходят недавние слова Робертино. «Посмотри на нас, мужиков, — говорил он, говорил и плакал. — Взгляни на это ничтожество! На эту грязную пьяную плесень, именуемую российскими мужиками! На что мы способны?»

Анька притягивает извращенца к себе и тихо шепчет:

— Беги!

— Ч-ч-то? — в панике переспрашивает мужчинка. — Только на работу не сообщайте… пожалуйста…

— Да, товарищ лейтенант, — звенит рядом голос Суперпилки. — Задержаны извращенцы в количестве одного. Высылайте наряд. Да. Кого?.. Не понял… Алло!

Анька легонько дергает извращенца за руку. Видимо, сейчас он не способен воспринимать ничего, кроме приказов.

— Бегом, за забор, марш! — тихо, но отчетливо произносит она и для верности толкает очкарика в сторону забора. — Марш!

Извращенец послушно кивает и опрометью бросается наутек.

— Стой, куда?! — кричит Суперпилка за Анькиной спиной. — Стой, гад, вернись!

Но какое там… ищи-свищи ветра в поле. Ушел извращенец, сбежал навсегда и без следа.

Затем следует долгое разбирательство с командиром, который взбешен Анькиной преступной халатностью. Суперпилка так и говорит: «преступная халатность!» Вернее, даже не говорит, а кричит. Он ведь уже доложил дежурному, сейчас приедет синеглазый милицейский наряд, а нарушителя нет и в помине! Что теперь делать, как отчитаться? Анька кротко оправдывается: в конце концов, она всего лишь женщина; может ли женщина удержать здоровенного мужика?

— Да какой он здоровенный?! — вопит Суперпилка. — Где ты видела здоровенного?! Он росточком пониже тебя будет! Вернее, был!

Побитыми псами дружинники выбираются на улицу, прямиком под насмешливые очи подъехавших милиционеров. Сержант выслушивает сбивчивые извинения Суперпилки и кивает: похоже, он и не ожидал иного.

— Ну и хрен с ним, — машет рукой милиционер, — убёг так убёг. Ты мне лучше человека дай. У меня в вытрезвителе одного понятого не хватает. Был да сплыл, жена рожать вздумала. Дай одного, вот хоть этого парня.

Сержант указывает на Валерку. Но у Суперпилки другие планы, его сердце пылает огнем мщения.

— Этого не дам, — твердо говорит он. — Соболева! Поедешь с товарищем сержантом. До конца смены. Выполнять!

— Я? — оторопело переспрашивает Анька. — Я? Куда? Зачем?

— Пойдемте, пойдемте, гражданочка, это ненадолго, — успокаивает ее сержант. — Посидите часок и отпустим…

Хорошо хоть «пойдемте», а не «пройдемте»… Возражать и отказываться поздно. Анька покорно лезет в милицейский «уазик». Она еще никогда не бывала в вытрезвителе, только слышала, что в качестве понятого это совсем не страшно. Ах, отгул, отгул! Нелегко же ты достаешься…

В приемной комнате вытрезвителя Аньку принимают ласково, усаживают в уголке, наливают стакан чая. Второй понятой, тоже дружинник, молоденький студент из соседнего института, погружен в чтение учебника. Его можно понять: на носу сессия. Постепенно успокаивается и Анька. Не зря говорят: все, что ни случается, — к лучшему. Здесь, в теплой приемной, по крайней мере, не хуже, чем на холодной декабрьской улице.

Да и работа несложная. Работа, прямо скажем, не бей лежачего. Время от времени «хмелеуборочный» фургон привозит клиентов — по одному, по два. Как правило, они бессловесны, если не бессознательны. Лейтенант оформляет протокол, Анька и студент подписывают, клиента уносят внутрь, за тяжелую, обитую дерматином дверь. Вот и все. Действительно, ничего страшного.

После десяти Анька начинает многозначительно поглядывать на часы. Лейтенант, уловив намек, улыбается:

— Ладно, так уж и быть, дуй до хаты. А хочешь, хлопцы тебя до остановки подбросят? Тебе на автобус или в метро?

— На кольцо девяносто восьмого.

— Ну вот… — лицо лейтенанта еще больше добреет. — Подожди пять минуток, сейчас фургон прибудет. Оформим клиентов и поедешь.

Анька благодарно кивает: так еще и лучше. Пешком отсюда до остановки четверть часа как минимум. Тем более что фургон — вон он, подъехал, из окна видно.

Вот только последний клиент совсем не похож на предыдущих. Наотмашь распахивается дверь, и два раскрасневшихся милиционера вталкивают в комнату высокого мужика в кроличьей шапке. Анька узнает его сразу: это ведь дядька из очереди за стенками, тот самый, который не далее как сегодня утром обновил ей печать на запястье! Милиционеры силой усаживают мужика на скамью у стены напротив лейтенантского стола.

— За что, командир? — с обидой произносит кроличья шапка. — Разве я пьян? Ну?! Ты посмотри на меня, командир. Что ты все в бумаги да в бумаги? На человека посмотри! Я человек, понял?! Командир! Командир! Разве я пьян?

Лейтенант отрывает глаза от протокола и смотрит на задержанного.

— А когда ты пьян, Миронов? — мягко интересуется он. — Ты у нас всегда трезв. Раз в две недели как минимум. Мой тебе совет, Миронов: веди себя тише. Если уж ты человек. Человек, он представителей власти уважает, а не бьется, как ёханый карась.

— Это я-то карась? — горько переспрашивает мужик. — Ии-и… эх ты, командир. Разве ж я пьян? Они ж меня из сквера взяли. Ну что я делал, кому мешал? Отдыхал на скамейке, только и всего. Это вы для плана, да? Не хватает? Не хватает для плана — хватай Миронова, да? Ии-и…

Лейтенант прищуривается.

— Кому мешал? Социалистическому правопорядку мешал. Сейчас, Миронов, зима на дворе. И в сквере тоже зима, минус семь. Вот замерз бы ты, Миронов на этой скамейке, и что тогда? Кто отвечал бы? Ты? Ты уже ответить не смог бы, Миронов. Родственники? Нет у тебя родственников, один ты, как перст. Кто тогда остается? Остается, Миронов, только он, социалистический правопорядок. Это на его ответственные плечи легла бы вся соответствующая ответственность. Это ж сколько хлопот, Миронов, сам подумай! Констатировать смерть, отвезти в морг, вскрыть, осмотреть, заказать гроб, похоронить…

— Вскрыть? — растерянно повторяет Миронов. — Кого вскрыть? Меня вскрыть? За что, командир? Да я трезв, как стекло. Хочешь, пройдусь?

Он порывается встать, но два милиционера, нажав на плечи, прижимают его к лавке.

— Дай пройтись! — выкрикивает задержанный. — Ну дай, ну что тебе стоит…

— Черт с ним, — вздыхает лейтенант, — пусть пройдет. Хлопцы, дайте.

— Спасибо, командир! Эх, где наша не пропадала…

Кроличья шапка радостно вскакивает со скамьи и отбегает к стене. Пол в комнате дощатый, крашеный; прямые линии его досок лежат перед мужиком как узенький мостик к свободе. Зачем-то поплевав на ладони, Миронов делает первый шаг. Глаза его выпучены для пущей сосредоточенности, нижняя губа закушена, руки расставлены по сторонам. Шаг, еще шаг…

Нетвердые ноги кренделями — против милицейского пола, прямого и неотвратимого, как протокол. Нетрезвый человек против равнодушной судьбы. Присутствующие, затаив дыхание, следят за этим неравным поединком. Даже студент оторвался от своего учебника. Удивительно, но пока что Миронов идет пряменько, не сбиваясь с доски. Неужели так и дойдет?

— Йех!! — вдруг рявкает один из милиционеров, и мужик, вздрогнув от неожиданности, оступается, не добрав всего лишь одного метра до заветной цели.

— Вот видишь… — лейтенант сочувствующе разводит руками и возвращается к заполнению протокола.

Миронов какое-то время стоит, горестно мотая головой, затем снова садится на скамью.

— Менты поганые… — тихо бормочет он. — Всегда вы так… сволочи…

— Миронов, я тебя один раз уже предупреждал: веди себя тише, — говорит лейтенант, не поднимая глаз от стола. — Теперь предупреждаю вторично. Третьего последнего предупреждения не будет. Это тебе не Китай… Хлопцы, давайте изъятие.

Один из милиционеров подходит к столу и начинает доставать из бумажного пакета изъятые у задержанного вещи.

— Так, — записывает лейтенант. — Нос-платок. Зап-книжка. Карандаш. Ремень брючный. Кошелек. Мелочь монетами… считал?

— Двадцать четыре копейки, — докладывает милиционер.

Миронов вдруг резко вскидывает голову.

— А рубль? Где рубль?! Там еще рубль был! Отдайте рубль, гады! Отдайте рубль!

Вскочив на ноги, он бросается к столу, волоча за собой двух милиционеров. Те пытаются выкрутить мужику руки, но безуспешно: возмущение и жалость к пропавшему рублю придают ему поистине нечеловеческие силы. Кроличья шапка катится по полу; расхристанный, мосластый, патлатый, со сползшими до колен штанами, он наступает на сидящего за столом лейтенанта.

— Вы на кого прете?! — кричит он. — Вы на народ прете! Менты поганые! Чью кровь льете? Чью кровь?! Кровь! Кровь! Кровь!

Дикий взгляд мужика устремлен в угол комнаты. Анька смотрит туда же — на полу и в самом деле поблескивает небольшая красноватая лужица. Господи, это же мясо наконец протекло!

— Сатрапы!

Последнее ругательство взято из какого-то другого словаря и потому переполняет чашу милицейского терпения. Лейтенант багровеет и бросается на помощь подчиненным. Втроем они кое-как скручивают бунтовщика. Теперь он лежит на полу, шаря по стенам полубезумными глазами, как будто запамятовал что-то очень важное и теперь отчаянно старается припомнить. Что ищет он в краю далеком приемной комнаты районного вытрезвителя? Что бросил он на родной Петроградской стороне? Мутный взгляд мужика упирается в Аньку и медленно проясняется. Вспомнил! Вспомнил!

— Очередь! — хрипит он. — Я пропущу очередь! Командир, будь человеком! Мне ведь завтра отмечаться… с восьми до полдевятого… Командир! Вот ее спроси! Скажи ему, девушка! Не молчи, скажи. Да что ж вы за люди такие, нелюди! Я ведь тебе давеча помог, неужто забыла? Скажи-и-и…

Лейтенант озадаченно поворачивается к Аньке.

— Что он такое несет? Вы что, знакомы?

Анька кивает:

— В одной очереди отмечаемся, около мебельного на Большом. Каждый день утром и вечером… на стенку…

— На стенку? — ухмыляется один из милиционеров, вытирая со лба боевой пот. — Ему только стенки и не хватает. И взвода расстрельного.

— Отставить, — устало командует лейтенант. — Гражданочка, ты, кажется, домой спешила? Подписывай здесь и свободна. И ты, студент, тоже.

Анька подхватывает сумку с протекшим мясом и бочком, бочком, минуя лежащего на полу мужика, пробирается к двери. По дороге она поднимает кроличью шапку, кладет на краешек скамьи. Лейтенант провожает понятых угрюмым взглядом. О «подбросить до автобуса» речи теперь явно не идет: в сложившейся обстановке каждые руки на счету. Ну и ладно, не больно-то и хотелось. Мы и пешком дойдем, не гордые.

Держа на отлете сумку, Анька споро месит сапогами коричневую кашу зимних городских тротуаров. Отгул в кармане, сутки катятся к концу. Она сворачивает на Кировский. Здесь народу побольше. Слева впадает в площадь Большой проспект. Если присмотреться, отсюда видна витрина мебельного магазина. Сейчас возле него пусто; дородная тетка с цигейковым воротником придет сюда только к восьми утра, откроет свою тетрадку, начнет ставить галочки. Кто-то опоздает на минуту-другую, станет молить о пощаде и, скорее всего, получит ее в обмен на скромную денежную бумажку. Мы ведь не звери, правда? Кто-то не появится вовсе и будет безжалостно вычеркнут — как, например, этот несчастный мужик в кроличьей шапке. Слабые отпадают, сильные остаются. А вот и площадь Льва Толстого, кольцо девяносто восьмого автобуса.