Как такое расскажешь? Ирочка-куколка, Ирочка-дюймовочка с виртуозно накрашенными заплаканными глазами сидит, опустив голову, рядом с Анькой, ждет ответа, совета, секрета.

«Почему они к тебе так липнут, мужики?»

А ведь действительно липнут. Правда, ответ на вопрос «почему?» знают только они сами, а может, и они не знают. Но разве в этом дело? Дело не в них, не в «мотыльках окаянных». Дело в тебе, в твоей свободе. Нельзя отдавать ее другим, нельзя, и точка.

— Я выбираю сама, — говорит наконец Анька. — Вот и весь секрет. Не жди, пока выберут тебя, решай своей головой.

— И всё? — недоверчиво спрашивает Ирочка.

Она явно разочарована. Спрашивала совета, что называется, по жизни, а получила невесть что, пустую отговорку. Правду редко принимают — уж больно она проста. Скорее поверят в какой-нибудь приворот, волшебство, оккультную едритскую силу. Как сказала бы Элла, дети, что с них возьмешь…

— Не веришь? — качает головой Анька. — Ну и дурочка. Я когда-то такой же дурой была, в точности. Пока одна умная женщина не наставила на путь истинный.

— Умная женщина? — Ирочкино недоверие все возрастает и возрастает. — Бывают и такие? Или она профессиональный психолог?

— Не думаю, — улыбается Анька. — Скорее, профессиональный божий одуванчик…

— Я беременна, — вдруг тихо говорит Ирочка. — Я беременна, понимаешь? А ты тут шуточки шутишь.

Она запрокидывает голову назад, чтобы удержать выступившие слезы.

— Ах ты, боже ж мой! — всплескивает руками Анька.

Выходит, дело и впрямь нешуточное. Она обнимает подругу, одновременно прокручивая в голове варианты, припоминая фамилии знакомых хирургов, акушерок, гинекологов. Аборт — страшная вещь, особенно первый. А Ирочке уже двадцать пять, не девочка. Даже если за деньги, даже если у своего, многажды проверенного врача, никогда не знаешь, чем это кончится. Чуть что не так — и все, уже никогда не родишь, не возьмешь на руки своего ребеночка. Что может быть хуже такого несчастья?

— Ируня, ты только не кричи, ладно? Ты ему рассказала? — Анька произносит каждое слово осторожно, с расстановкой, как будто переступает по опасному, чреватому лавиной снежному склону. — Он знает?

Ирочка часто-часто кивает. Слова застряли у нее в горле и не могут прорваться наружу.

— Ничего-ничего-ничего… — частит Анька торопливым речитативом.

Но теперь уже поздно, ничего не поделаешь, сколько ни тараторь: стронулась с места лавина новой истерики, покатилась по склону, набирая скорость и силу, руками не остановишь, речами не заговоришь.

— Он… сказал… аа-а!.. — Ирочка судорожно выплевывает слова в промежутках между приступами рыданий. — Он… сказал… это… не его… дело… Сама… нагуляла… сама и… аа-а!..

— Вот же сволочь! — с чувством произносит Анька и смотрит на часы.

Сволочь-сволочью, но политинформация вот-вот закончится, а значит, скоро сюда нахлынут девки со своими сигаретками и журналами. Пора уматывать. Она присаживается на корточки перед Ирочкой и встряхивает подругу за плечи. Голова дюймовочки безвольно мотается из стороны в сторону, слезы льются ручьем, лицо все в черных потеках. Жалко, сколько туши ушло…

— Так! — решительно говорит Анька. — Кончили! Хватит! Сейчас тут будет весь отдел. Умойся и уходим. Быстро!

То ли почти все слезы выплаканы во время предыдущих приступов, то ли возымела действие Анькина решительность, но Ирочка подчиняется и, всхлипывая, бредет к умывальнику. Они покидают курилку как раз вовремя: навстречу им по коридору, вытряхивая из пачек сигареты, движется просвещенный новой политической информацией отдельский народ. Все деликатно избегают смотреть на распухшую от слез физиономию Ирочки. Мимо проходят Роберт с Валеркой Филатовым.

— И все равно, хорошо, что нашелся этот Ярузельский, — говорит Валерка, продолжая начатую беседу. — Я уже боялся, что придется нашим входить. Не то чтобы мне особо нравились поляки, но…

Валерка толкает дверь мужской курилки, и продолжение фразы теряется в густых облаках сигаретного дыма. Курят в отделе все. Роберт объясняет этот факт тем, что при победившем коммунизме люди намного чаще и качественней общаются. А общаться удобней, когда на столе стакан, а в зубах сигарета. И если стакан в рабочее время доступен далеко не всегда, то курево — пожалуйста, за милую душу.

В комнате Анька предусмотрительно усаживает подругу за свой стол, спиной к двери. Ирочка снова пребывает в состоянии прострации.

— Ируня, — говорит Анька. — Если тебе нужна помощь, то только скажи…

Дюймовочка поднимает на нее отсутствующий взор:

— Что?

— Помощь, — повторяет Анька. — Чем тебе помочь?

— А как ты можешь помочь? — скорбно вопрошает Ирочка. — Чем тут поможешь?

— Ну, не знаю… Может, тебе понадобится врач…

— Для аборта? — перебивает ее Ирочка. — Нет, спасибо. Мама найдет, у нее хорошие знакомства.

— Да-да, конечно…

Помолчав, Анька тихо добавляет:

— А может, оставить? Будет у тебя ребеночек…

Ирочка смотрит на нее как на сумасшедшую:

— Ты с ума сошла… Мать-одиночка — это ведь… это ведь… — она долго ищет подходящее слово и наконец находит: — это ведь неудачница!

Анька пожимает плечами.

— Как хочешь. Смотря что считать удачей.

— И вообще, — продолжает Ирочка, — тебе легко говорить, ты уже замужем. А меня с ребенком кто выберет?

— Кто выберет, кто выберет… — передразнивает Анька. — Сколько раз повторять: выбирать должна ты. Ты, а не тебя…

— Ладно, хватит… — Ирочка машет рукой, словно отсекая глупые Анькины рассуждения. — Я бы лучше выпила, вот что. Я бы сейчас напилась. Так, чтобы до чертиков. Я бы…

Но как раз в этот момент Ирочку прерывает голос начальника группы Зуопалайнена. Правда, обращается он не к Ирочке, а к Аньке:

— Анна Денисовна! Вы не могли бы подойти на минутку?

Ирочка испуганно замолкает.

— Не пугайся, — успокаивает ее Анька, — это всего лишь Зопа. Как говорит Робертино, нам ли Зопы бояться? Мы в ней живем… Потом договорим, ладно? Ты только не уходи никуда, сиди здесь. Хорошо?

Она целует подругу в щечку и идет к «Приюту убогого чухонца». Хозяин кабинета галантно поджидает ее у входа, приглашает садиться и закрывает дверь. Анька поеживается и выдает самую лучезарную из своих улыбок. «Интересно бы узнать, к чему все эти церемонии… — думает она. — Впрочем, Машка утверждает, что он совсем не вредный, хотя и мог бы».

Первая часть характеристики обнадеживает, зато вторая тревожит.

Начальник группы неловко ерзает в кресле. Он высок, худ, костляв и постоянно ходит в одном и том же светло-сером костюме. Зато галстуков у Зопы два: по нечетным дням недели он повязывает однотонный коричневый, а по четным — гулять так гулять! — коричневый в крапинку. Как он ухитрился попасть в группенфюреры, не знает никто; единственной видимой причиной тому является Зопина ярко выраженная арийская внешность: прямой нос, тонкогубый рот и светлые прямые волосы. Викинг, да и только!

Однако, как справедливо замечает та же Машка Минина, те времена, когда арийская внешность была достаточным основанием для успешной карьеры, либо уже прошли, либо еще не начались. По ее мнению, подобный недотепа, да еще и с такой непроизносимой фамилией, мог продвинуться по карьерной лестнице лишь в результате удачной женитьбы.

— Даю голову на отсечение, так оно и было, — говорит она, подмигивая блестящим антрацитовым глазом. — Нашел какого-нибудь начальника, небольшого райкомовского уровня, но с дочкой-уродиной, и годится: тяп, ляп, вышел кораб! Почему, вы думаете, он свою жену никому не показывает? Потому что страшна она, как зимняя война за Карельский перешеек. Та самая, где папу нашего Зопы взяли в качестве военного трофея.

Машкина версия действительно поддерживается тем фактом, что никто никогда не видел Зопиной супруги: на все отдельские пикники и отмечания группенфюрер Зуопалайнен приходит без нее. Однако далеко не все разделяют Машкину точку зрения. Например, Валерка Филатов отталкивается именно от арийской внешности, предполагая, что Зопа выполнял какую-то ответственную миссию в глубоком тылу агрессивного блока НАТО, был раскрыт вражеской контрразведкой и вывезен нашими в самое последнее мгновение, подобно пастору Шлагу из любимого Валеркиного фильма «Семнадцать мгновений весны».

— Ну да, конечно, — обычно отвечает на это записной остряк Робертино. — Причем по-настоящему его зовут штандартенфюрер Штирлиц, а в награду за проявленный героизм он получил звание группенфюрера и нас с вами в придачу. О чем очень скоро и будет снято восемнадцатое мгновение с Машкой Мининой в заглавной роли любимой овчарки Гитлера.

Что не оспаривается решительно никем, так это тот очевидный факт, что Зопа абсолютно не подходит на роль начальника. Взять хоть этот конкретный момент: ну какого, спрашивается, черта он сейчас сидит и молчит, нервы мотает? Пригласил сотрудницу в кабинет, закрыл дверь… — и молчит?

— Как у нас с планом? — осторожно интересуется Анька. — Есть проблемы?

— С планом? — поднимает голову Зопа. — С каким планом? Ах, с планом… С планом все в порядке. Перевыполнение на пять с половиной процентов, согласно взятым обязательствам. Парторганизация довольна. Кстати, как она себя чувствует?

Анька застывает в кресле. Откуда ей знать, как себя чувствует парторганизация?

«Боже, — мелькает в голове, — сейчас он пригласит меня вступить в партию! Что делать? Что сказать?»

— Думаю, хорошо, — отвечает она, тщательно подбирая слова. — Согласно… ээ-э… намеченному курсу.

— Курсу? — переспрашивает Зопа, нахмурившись. — Какому курсу? Вы о чем, Анна Денисовна?

— Как это о чем… — лепечет Анька. — О том, о чем вы спрашивали, о парторганизации…

Зопа сокрушенно вздыхает. Его вообще редко понимают правильно.

— Я спрашивал, как себя чувствует Ирина Александровна.

— Ах, Ирочка! — облегченно вздыхает Анька и радостно рапортует: — Плохо, очень плохо! Большие личные проблемы. Возможно, имеет смысл отпустить ее домой. И хорошо бы с сопровождающим.

— Угм… хорошо бы… угм… — бормочет странный начальник.

Нет, на Штирлица он совсем не похож. С другой стороны, в кино часто приукрашивают. На деле все оказывается куда проще. Так что, возможно, перед Анькой и в самом деле сидит самый настоящий штандартен, произведенный в группены за заслуги перед Родиной.

— Если надо, я могу проводить Ирину Александровну, — самоотверженно вызывается Анька.

Ее собеседник качает головой — вроде бы отрицательно. А может, и утвердительно. Но вполне вероятно, что и нейтрально. Поди пойми их, штирлицев. Потому-то они и идут в разведчики, что их трудно понять, а значит, трудно и раскусить.

— Анна Денисовна, вообще-то я вызвал вас по другому поводу… — Зопа сосредоточенно барабанит пальцами по столу.

Он опять замолкает, смотрит вверх, на потолок «Приюта», затем переводит взгляд на окно, на стену, на дверь и, наконец, снова на стол. Аньку глаза начальника почему-то минуют — может, случайно, а может, намеренно, кто знает. Сосредоточившись на столе, Зопа принимается перебирать лежащие там бумажки.

— Вот график отпусков, — он с оттенком недоумения пожимает плечами. — Вам ведь известно, Анна Денисовна, что здесь принято планировать отпуска уже в декабре.

Анька напрягается. Когда речь заходит об отпусках, нет места благодушию. Тут нужно рвать резко со старта. За летний отпуск она горло перегрызет не то что Штирлицу — самому Мюллеру. Да-да, самому Мюллеру! Пусть только попробует покуситься на святое: тогда даже застенок гестапо покажется санаторием по сравнению с тем, что устроит ему Анька!

— Конечно, — твердо говорит она, вперив в группенфюрера угрожающий взгляд. — Это не только здесь, это повсюду. Отпуска планируют в декабре, а утверждают в январе. Конечно, известно. А еще мне известно, что мой сын аллергик и нуждается в морских ваннах. И что я обязана вывезти его летом на юг. Я подчеркиваю: обязана. И что летний отпуск — это единственный способ обеспечить моему сыну необходимое лечение. Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно.

Зопа рассеянно кивает. Похоже, Анькин демарш не оказал на него никакого действия — просто потому, что начальник думает о чем-то другом. А может, напротив, это такой хитрый разведывательный прием — прикинуться чайником, когда беседа пошла в нежелательном направлении.

«Ну уж нет, — думает Анька, — так просто ты у меня не вывернешься. Сам эту тему начал, теперь пеняй на себя…»

— Вот и хорошо, — произносит она с прежним напором. — Вам ясно, мне ясно, осталось только закрепить это взаимопонимание в графике. Я собираюсь уйти в отпуск в последней неделе июня. Считая пять недель отгулов, которые я к тому времени накоплю, это получится…

— Анна Денисовна, подождите, — прерывает ее Зопа. В его светло-серых глазах бесконечная усталость. — Подождите.

Он берет длинную паузу, делает глубокий, как перед нырком, вдох и продолжает:

— Я постараюсь пойти вам навстречу. Очень постараюсь, хотя определенно обещать вот прямо сейчас было бы преждевременно. Но я хотел бы, чтобы и вы, со своей стороны…

— О чем речь! — радостно вступает Анька. — Вы же знаете, я всегда, как пионерка. Овощебаза — Соболева, дружина — Соболева, колхоз — Соболева… Когда было такое, чтоб я отказывалась? Да никогда! Так что можете не сомневаться.

— Да нет, Анна Денисовна, тут другое… — группенфюрер упирает взгляд в стол. — Сегодня вам назначена встреча в первом отделе. Меня уполномочили передать, вот я и передаю. Знаю, что вы иногда выходите… ээ-э… по делам за проходную, поэтому сообщаю заранее. Встреча назначена на три часа дня, и значит, в три часа дня вы должны быть здесь. Отговорок не принимается. Вы меня хорошо поняли?

Анька растерянно разводит руками. Да, все слова ей понятны, но только по отдельности. А вместе… — вместе не очень понятно, что всё это может означать. Первый отдел?.. Зопу уполномочили?.. Выходит, Зопа и в самом деле из породы штирлицев, героев невидимого фронта, и, возможно, не только в прошлом, но и в настоящем? Бред какой-то.

«Господи, боже мой… — думает Анька. — Как в кино! Может, это я сплю? Надо бы ущипнуть себя за ногу… Нет, не сплю…»

— Хорошо, — продолжает начальник все тем же бесцветным невыразительным тоном. — Меня также просили передать вам, что рассказывать о факте встречи крайне не рекомендуется. Даже самым близким друзьям и товарищам по работе. Это понятно?

— По-понятно, — запинаясь, выдавливает из себя Анька. — А з-зачем?

— Зачем вас вызывают, я знать не могу, — в голосе Зопы звучит явное облегчение. Видно, что разговор дался ему непросто. — Это скорее всего останется между вами и… и товарищем, который… или товарищами, которые… в общем, не знаю, да и не мое это дело. Вот, собственно, и все, Анна Денисовна. Идите, работайте. Дверь, пожалуйста, оставьте открытой.

Начальник выпрямляется в кресле и кладет на стол обе руки в знак окончания разговора. Оглушенная Анька поднимается с места.

— Анна Денисовна…

— Да? — оборачивается она.

«Сейчас скажет: я пошутил. Нет никакой встречи. Шутка. Не бери в голову…»

— Я хотел бы еще попросить вас лично, от себя, — доверительно произносит Зопа. — Пожалуйста, помните о благе нашего коллектива. Ведь наш коллектив вам дорог, не правда ли?

— Правда.

— Ну вот, — кивает группенфюрер. — А теперь идите. Идите, работайте.

Анька выходит из «Приюта» и натыкается на внимательный взгляд Нины Заевой:

— Все в порядке, Анечка? Или пойдем покурим?

Вот только разговора по душам Аньке сейчас не хватает! В таком душевном раздрае она точно выложит запретный государственный секрет после первого же вопроса. Ну, уж нет, лучше потерпеть…

— В порядке, Мама-Нина, — отвечает она, фальшиво улыбаясь.

Сейчас бы где-нибудь отсидеться, подумать. Анька выходит в коридор, прислоняется к стене. Воображение уже несет ее по волнам киносценариев, угрожающих превратиться в самую что ни на есть реальную жизнь. Вот она в тылу афганских душманов корректирует огонь нашей артиллерии… Нет, это вряд ли: на забитую афганскую женщину Анька Соболева совсем не похожа. Хотя, если долго бить, то можно забить и до состояния афганской женщины. Вот только маловероятно, что у нас применяются такие антигуманные методы подготовки агентов.

Скорее всего, ей, как в песне про комсомольцев, «в другую сторону» — но не на восток, поскольку закосить под японку Анька тоже не сможет, а прямиком на запад, срывать планы поджигателей войны. Что-нибудь типа радистки Кэт из тех же «Семнадцати мгновений». Но сдюжит ли? Устоит ли, подобно героической Кэт, на скользких скобах канализационного люка, держа по младенцу в каждой руке? Плюс домашнюю собачку в зубах, как непременно добавил бы записной циник Робертино Шпрыгин…

Нет, серьезно, чего им от нее понадобилось, бойцам невидимого фронта?

«Так, хватит кино крутить, — мысленно командует себе Анька. — Выбрось из головы. До трех часов дня еще дожить надо. Там еще много чего будет в этом промежутке… — она закрывает глаза, чувствуя, как поднимается из живота томительная волна, смывая все глупые несущественные мелочи типа Зопы, первого отдела и поджигателей-душманов. — Погоди-погоди, не размякай. Есть еще Ирочка, помнишь? Надо куда-то пристроить Ирочку…»

Она встряхивается и возвращается в комнату. Смотри, Мама-Нина, смотри во все глаза, удивляйся. Вышла одна Анька Соболева — растерянная, озадаченная, пыльным мешком стукнутая, а вернулась совсем другая — уверенная, прямая, с победительной улыбкой на устах. Такое вот волшебное волшебство. Вот бы и Ирочку так же вывести и ввести…

Но с Ирочкой, увы, все не так просто. Она сидит в той же позе, в которой Анька оставила ее полчаса тому назад, поникшая и убитая. Перед нею на столе чашка чая — не иначе, Мама-Нина подсуетилась. Только вот Ирочка просила совсем не чая. Ирочке срочно надо напиться. В другое время Анька охотно помогла бы в этом подруге, но сейчас ей нельзя, сейчас у нее совсем другие планы. Значит, надо искать достойную замену.

Машка Минина не годится — ей Ирочка не верит, и правильно делает. С Машкой интересно обсуждать чужую жизнь, но никак не свою. Мама-Нина тетка сердобольная, но кто же станет выпивать с мамой? Валерка Филатов хороший мужик и пьет грамотно; одна беда — после первого же стакана начинает взахлеб говорить про диоды и транзисторы, и с этой темы его не сбить даже ядерной атакой. Боря Штарк зациклен на своем отказе. Остается один вариант: Робертино. И это, если вдуматься, совсем не плохо, если, конечно, решить проблему финансирования.

— Ируня, — тихо говорит Анька, склонившись к уху подруги, — как у тебя с бабками? Я это в смысле выпить. И чего душа просит?

— Яду, — одними губами произносит Ирочка. — Душа просит яду.

— Так ведь и я о том же, — нетерпеливо отвечает Анька. — Понятно, что яду. Но какого яду? Сухарь, наверно, не годится — тебе и без того кисло. Водяру ты не пьешь… или уже пьешь?

— Не пью, — горько кивает Ирочка.

— Ну вот. Остается бормотуха и конина. Выбирай.

— Бормотуха, — решает Ирочка после минутного размышления. — И чтоб потошнее. Чтобы облеваться вусмерть. Что-нибудь типа «Агдама». Может, выблюю из себя этого гада.

Анька с сомнением хмыкает:

— Что-нибудь типа «Агдама»… Ты прямо как в ресторане, подруга. Это уж какое будет. Давай бабки.

— Пятерки хватит?

— Обижаешь. Во-первых, не одна пьешь, а с партнером. Во-вторых, надо и хозяев угостить. В-третьих, какую-никакую закусь тоже закупить придется. Хотя бы сырки и черняшку. Короче, давай червонец.

— Червонец? — с сомнением повторяет Ирочка.

— А ты как думала? — нажимает Анька. — Это счастье дешево обходится, а горевать всегда накладно. Давай, давай, не жмись.

Конечно, заломленная Анькой сумма представляет собой натуральный грабеж, учитывая, что сама Ирочка пьет, как птичка. Для намеченной цели, которая описывается малоаппетитной формулой «нажраться и поблевать», ей лично хватило бы и одного стакана. Но Анька знает, что ничто так не отвлекает от черных мыслей, чем другие черные мысли. Пусть лучше думает не о своем подлеце, а о том, что на ее несчастье наживаются лучшие друзья.

Она находит Роберта возле курилки в коридоре, прижатым к стене долговязым Валеркой Филатовым. Тот все никак не может отойти от проглоченного объема политинформации.

— Ну и не поедем, им же хуже! — горячится Валерка. — Сначала они нам Олимпиаду подпортили, теперь наша очередь! Все правильно!

Анька рада прийти другу на помощь:

— Роберт, можно тебя на минутку?

— Фу-у… — облегченно вздыхает Шпрыгин, выходя за Анькой на лестницу. — Спасибо, Анечка. У меня от этой ярузельской олимпиады в афгане уже уши трубочкой заворачиваются.

— У меня к тебе дело, — говорит Анька. — Ирочке нужно срочно выпить. Я бы с ней и сама посидела, но не могу. Ты сможешь?

Робертино заметно оживляется:

— Отчего же нет? Выпить — это мы завсегда. Только у меня… — сама понимаешь…

— Ирочка башляет, — успокаивает его Анька, показывая Ирочкину банкноту.

— Ого! — удивляется Шпрыгин. — Неужели все настолько серьезно? На целый червонец?

— В общем, план такой, — серьезно говорит Анька. — Нужно сесть с нею, чтоб она напилась и выговорилась. Чтобы сильно напилась. Бормотухой, для большей тошности. Кабак не подходит, нужно что-то более домашнее.

— Где ж я тебе хату найду в такое время?

— Нет-нет, — мотает головой Анька. — Хата не годится, ассоциации не те.

— В смысле?

— Робертино, не придуривайся, — сердится Анька. — На хату женщина и мужчина ходят не для того, чтобы выпить.

— Ах, ты об этом…

— Об этом, об этом.

— Кстати, — говорит Роберт, искоса поглядывая на Аньку. — А почему ты сама не можешь?

— Не твое дело. Не могу, и все.

Шпрыгин сокрушенно качает головой.

— Ох, погубишь ты себя, Соболева. Как пить дать…

— Вот и пей, пока дают! — перебивает его Анька. — А я со своими проблемами сама разберусь!

Какое-то время они молчат, затем Анька смущенно гладит приятеля по плечу.

— Извини, Робертино, я не хотела. Ты же знаешь, как я тебя…

— Так и ты знаешь, — отзывается Роберт и машет рукой: — Ладно, проехали. На чем мы остановились?

— На том, что не годится ни хата, ни кабак.

— Что же тогда? Садик? В парке на скамейке?

— Координатографы.

— Координатографы? — переспрашивает Шпрыгин и тут же расцветает: — Анька, ты гений! Самое то. А Димыч пустит?

— Пустит. Я вас сама туда заведу.

— Ну, тогда-то ой… — Робертино довольно потирает руки.

— В общем, так, — деловито говорит Анька. — Бери червонец, бери портфель и беги затариваться бормотухой. Тут как раз хватит на четыре пузыря и на закусь. Когда будешь готов, позвонишь мне с улицы из автомата. Двушка-то у тебя найдется?

— Ну, не такие уж мы и нищие, — надменно распрямляется Роберт. — Чай, при коммунизме живем. Вот гляжу я на тебя, Соболева, и думаю: ну почему я такой старый? Почему я не родился хотя бы на десять лет позже?

— Робертинушка, милый, я ж тебе сто раз говорила: ты не в моем вкусе, — улыбается Анька.

— Знаю, знаю, — уныло кивает он. — Я красавец, а тебе нравятся уроды. Ну хочешь, я себе морду шрамами исполосую?

Анька смеется:

— Вот когда исполосуешь, тогда и поговорим. А пока дуй в гастроном, время не ждет.