Время не ждет — ждет Ирочка, и Анька поспешно возвращается в комнату.

— Потерпи еще немножечко, Ируня, скоро пойдем.

— Пойдем? Куда? — равнодушно отзывается дюймовочка.

— Пить, — коротко отвечает Анька. — Как ты заказывала. Не передумала?

— Нет.

Теперь надо позаботиться о прикрытии. Дисциплину в отделе победившего коммунизма не блюдут, поскольку известно, что этот самый передовой общественный строй зиждется не на страхе наказания, а исключительно на сознательной любви к труду. Тем не менее определенной грани приличий еще никто не отменял. В отделе она формулируется следующим образом: в каждый момент времени каждый начальник имеет право получить пусть и не всегда правдивый, но по крайней мере внятный и логичный ответ на вопрос, где находится тот или иной вверенный ему сотрудник.

Дабы не смущать начальников, эту информацию обычно сообщают не им, а Нине Заевой. Поэтому, проведав Ирочку и убедившись, что та по-прежнему пребывает в состоянии скорбного бесчувствия, Анька направляется в женскую курилку, где Мама-Нина, склонившись над подоконником и зажав в зубах сигарету, сосредоточенно перерисовывает очередную выкройку.

— Мамочка-Ниночка, мы с Ируней уходим.

— Совсем? — не оборачиваясь, интересуется Нина.

— Ты что, какое «совсем»… — почти обижается Анька. — Рабочий день еще не закончился. Надо сходить на ЗПС, отнести перфоленты на координатограф. Ну, и проверить заодно, что там как.

— Ясно, — гудит Нина. — Стряхни.

— Что?

— Стряхни! Скорее! Сейчас упадет!

Поняв наконец, что от нее требуется, Анька осторожно вынимает из маминого рта сигарету и, стряхнув в раковину столбик пепла, водворяет ее на прежнюю позицию.

— Если Зопа будет спрашивать, скажи, что к трем я обязательно вернусь. Так и скажи: просила передать, что обязательно вернется, пусть не волнуется.

— А чего ему волноваться… — искренне удивляется Мама-Нина. — Вы же не развлекаться идете, а работать.

Что ж, можно сказать и так. Глушить бормотуху в компании со скорбящей Ирочкой, попеременно переходящей от апатии к истерике и назад, — не слишком большое развлечение.

Корпус ЗПС — завода печатных схем — расположен в пятнадцати минутах ходьбы от конструкторского бюро. Это чисто территориальное разделение проектирования и производства является главным залогом творческой свободы сотрудников отдела. Как утверждает Робертино, на данном примере даже малый ребенок может понять глубинную связь между пространством и временем.

— Пространство между двумя этими зданиями, — говорит он, — самым прямым образом трансформируется в наше свободное время.

Так оно и есть. Желающие выскочить с работы на часик-другой всегда найдут для того вполне законную причину. К примеру, Анька и Ирочка носят на ЗПС бумажные перфоленты, где закодирован рабочий чертеж печатных схем. Эти ленты заправляются в огромные, пять на пять метров, столы, на которых цветные самописцы рисуют картину полупроводникового слоя для дальнейшего производства. Столы называются координатографами. Их на заводе два, но из-за частых поломок работает в лучшем случае один.

От исправности координатографов впрямую зависит выполнение плана всего предприятия по новым изделиям, а, следовательно, прогрессивка и все такое прочее. Неудивительно, что начальство не надышится на эти капризные махины. Считается, что вывести их из строя может даже случайный чих не вовремя пролетевшей мухи. Поэтому координатографный зал объявлен стерильной зоной, дабы никто не мог помешать жизненно важному процессу. Ведущая туда дверь постоянно заперта, и даже генеральный директор не может войти в эти запретные врата без предварительного согласования с инженером Дмитрием Александровичем Купцовым, который и заправляет всем координатографным хозяйством.

А согласовать что-либо с инженером Купцовым или, в просторечии, Димычем, весьма и весьма нелегко, ибо Димыч — алкаш, зашитый-распоротый, чей организм давно уже не усваивает ничего, кроме бормотухи. Звонки от начальства плохо действуют Димычу на печень, вернее, на память о печени. А ведь каждый знает, что память — это самое дорогое, что есть у человека, разменявшего пятый десяток. Хуже начальственных звонков в этом смысле только начальственные визиты, поэтому, во избежание осложнений с координатографами, дирекция старается по возможности воздерживаться и от того, и от другого.

Оборудование на заводе японское, установлено не так давно, и время от времени по еще не истекшему договору о гарантийном обслуживании сюда наезжают аккуратные японские специалисты. Обращаться с заграничной техникой на заводе худо-бедно научились, а вот с заграничными техниками — нет. Никто толком не знает, что с ними делать и куда их приспособить. При этом одна из главных забот заключается в том, чтобы уберечь японцев от Димыча. Дело в том, что Димыч приехал в Ленинград с Колымы, и ненавидит японцев лютой ненавистью человека, поклявшегося до последней капли крови защищать от самураев исконно русские острова Южно-Курильской гряды. Поэтому доступ японцев к координатографам возможен лишь в его отсутствие.

Но как выманить доблестного защитника наших национальных интересов из его заповедной крепости? С этой целью проводится специальная операция под руководством самого начальника первого отдела. Прежде всего, надо подкараулить в коридоре помощника Димыча, техника Мишку Дынина — патлатого двадцатилетнего парня. Мишка — единственный, помимо самого Димыча, обладатель неограниченного доступа в координатографный зал. Как и положено настоящему подмастерью, он исполняет не только профессиональные, но и хозяйственные обязанности. Главная среди них — обеспечение Димыча жизненно необходимым продуктом.

Ежедневно без десяти одиннадцать Мишка отправляется в поход по близлежащим гастрономам, по дороге опрашивая знающих людей, куда что завезли. Минут через сорок он возвращается с потяжелевшей сумкой, и Димыч получает наконец возможность расслабиться и мирно позавтракать бормотухой. Но в день визита японцев Мишку заранее перехватывают в коридоре под каким-либо срочным предлогом и усылают куда-нибудь подальше в расчете на то, что отсутствие подмастерья вынудит мастера отправиться на промысел самому. Так оно обычно и происходит; как только раздраженный донельзя Димыч, хлопнув дверью координатографного зала, проносится в направлении проходной, начальник первого отдела дает отмашку на запуск японских визитеров.

Нельзя сказать, что зарубежные гости вовсе не замечают этих непонятных с их точки зрения ухищрений. Замечают, но вопросов не задают, лишь задирают еще выше на лоб свои японские, и без того высоко прочерченные брови. Хотя, казалось бы, за время действия договора должны были бы привыкнуть и не к такому. По мнению Роберта, эта заторможенность восприятия говорит о непроходимой тупости и ограниченности зарубежного человека.

— Посмотрите на этих человекообразных роботов, дорогие чуваки и чувихи, — говорит он, тыча указующим перстом в потолок, как будто высокобровые японцы засели где-то на люстре. — Они же могут жить только по инструкции. Их общество бесчеловечно. Для них алкоголизм — болезнь! Это же подумать только! А для нас? Для нас это всего лишь образ жизни, один из нескольких возможных, причем отнюдь не самый худший. Таких людей, как Димыч, там называют «джанки», от слова «джанк», мусор, никому не потребный обломок. А у нас? А у нас он потребен даже в самом непотребном своем состоянии. У нас он уважаемый человек, важное звено в цепи общественного производства.

Где он, кстати, этот Робертино? Анька смотрит на часы: без двадцати двенадцать, скоро обеденный перерыв. Скоро, уже совсем скоро… Она вприпрыжку возвращается в комнату к Ирочке.

— Шпрыгин не звонил?

— Звонил… — апатично откликается дюймовочка.

— Ну? Да не молчи ты! Что он сказал?

— Говорит, выходите…

— Ну, тогда надевай сапоги, чего ты расселась? Давай, Ируня, давай, пошевеливайся…

Анька вытаскивает из сапог влажные газетные жгуты; внутри еще чувствуется неприятная сырость. Хорошо хоть носки успели просохнуть на батарее. Ох, надо бы новые, надо бы, надо бы… А вот дубленочки стыдиться не приходится. Она встает перед зеркалом, поворачивается боком, потом другим — красота! Ему понравится. Хотя, похоже, она нравится ему в любом виде, а больше всего — вообще без одежды.

«Наверно, он уже проснулся, ждет… — Анька глубоко вздыхает. — Ничего, подождет чуть-чуть. Крюк невелик — вот только сдам Димычу с рук на руки Ирочку и Роберта, и сразу туда, на Гатчинскую. Слово-то какое красивое: Гатчинская… Гатчинская…»

— Ты же сказала пошевеливайся, а сама перед зеркалом крутишься… — говорит Ирочка.

Она уже оделась и ждет.

— Идем, идем. Где перфоленты?

Анька сует Ирочке круглую коробку с лентой, другую берет себе, для солидности. Свобода свободой, а приличия приличиями. Проходная. Вахтер призывно машет из-за своей загородки:

— Эй, Денисовна!

— Да, Иван Денисович?

— Вы уж, товарыши, старика не забудьте, если где что…

— А как же, Иван Денисович, само собой, Иван Денисович…

Перед вахтером стоит огромная алюминиевая кружка с черным-пречерным чаем. На тыльной стороне Иван Денисычевой ладони — восход солнца над морем. Море обозначено черточками, а небо, как ведомость, покрыто мелкими галочками чаек. Или чаечками галок.

Робертино поджидает их на полпути к корпусу ЗПС. Вид у него довольный: червонца хватило аж на пять пузырей, потому что портвейн был по рупь девяносто семь, такая удача.

— А закуска? — ахает Анька. — Я ж тебя просила!

— Ты что, мать? — обижается Шпрыгин. — Есть и закуска, целая буханка. Ты ведь сама сказала: бери черняшку. Я и взял. Рупь девяносто семь на пять, плюс четырнадцать коп за хлеб, еще и копейка сдачи осталась. Вот, Ируня, пожалуйста.

Он демонстративно протягивает копейку Ирочке, та смотрит на Аньку непонимающим взглядом.

— Роберт, отставить шуточки! — командует Анька. — Копейку можешь взять себе. На чай без сахара. Пошли, быстрее.

К двери координатографного зала она подходит одна, оставив друзей ждать поблизости в коридоре. К Димычу нужен особый подход, иначе ничего не получится. Хотя время для визита благоприятное: без десяти двенадцать. Наверняка он уже успел позавтракать первым стаканом.

Анька звонит условным звонком, известным только избранным: два длинных, три коротких. На обычные звонки запретная зона не реагирует вовсе. Впрочем, принадлежность к избранным тоже отнюдь не гарантирует успеха.

Из-за набранной из стеклоблоков стены слышно птичье чириканье самописцев. Чаечки галок, а может, галочки чаек. Анька выжидает несколько секунд и звонит снова. За стеклоблоками появляется неясная тень, приближается к двери.

— Кто?

— Миш, это я, Аня Соболева. Скажи Димычу, очень надо.

Тень отступает, растворившись в птичьем гаме, затем возвращается. Щелкает замок.

— Заходи.

Зал разделен внутренней перегородкой на две части, по числу координатографов. Димыч с Мишкой обитают во внутренней комнате. Там же выгорожена небольшая кладовка на два тела — туда Димыч удаляется, когда временно устает от жизни. В настоящий момент он еще бодр и уверенно сидит за столом, гипнотизируя взглядом неисправный координатограф. Увидев Аньку, он приподнимается и протягивает ей руку.

— Привет, Анечка, держи краба. Садись, угощайся. Выпьешь?

— Да чего ты спрашиваешь, наливай! — советует подошедший Мишка.

— Без сопливых разберемся, — сурово одергивает инженер младшего товарища. — Анечка?

— Нет, Димыч, спасибо, не могу, — отказывается Анька. — Может, потом, попозже.

— А потом не будет, — снова встревает Мишка.

Димыч поворачивается к парню, но на сей раз не произносит ни слова, только качает головой. После первого стакана движения у него замедленны и не совсем точны. Димыч выглядит моложе своих лет, по крайней мере внешне: вид изнутри наверняка не столь оптимистичен. Прошлое Димыча покрыто мраком полярной зимы: чем именно он занимался на Колыме, не известно никому ни в конструкторском бюро, ни на заводе. Неудивительно, что об этом любят посудачить, как и в случае группенфюрера Зуопалайнена.

Машка Минина уверена, что люди на Колыме либо сидят, либо охраняют, либо когда-то принадлежали к одной из двух этих категорий. Димыч, судя по отсутствию видимых татуировок, охранял. Вдобавок, он еще и член партии. Этого скудного набора продуктов Машке хватает для того, чтобы сварганить вполне съедобную, приправленную специями кашу.

— Значит так, — уверенно говорит она. — Вот вам, как на блюдечке, этапы жизненного пути вашего запойного Димыча. Окончил вуз где-нибудь в Хабаровске или Владивостоке. Попал по комсомольской путевке в органы, в охрану. Отправили на Колыму. Перед тем как уехать, женился, все так делают. Там запил — в охране все пьют. Жена заставила вступить в партию: надеялась, что по партийной линии прижмут, чтобы бросил. Прижали, но не бросил. Жене надоело, развелась. Запил еще больше, так что комиссовали. Анкета хорошая, вот вам и прописка в Ленинграде. Пришел в райком, чтобы с работой помогли. А там как раз голову ломают, кого утвердить на курсы по этим дурацким координатографам. Курсы-то где были? В ГДР, за границей! Кого попало не пошлешь. А тут член партии, с высшим техническим, да еще из органов. В яблочко! Вот вам и вся история. Голову даю на отсечение!

Нина Заева, слыша это, смеется:

— Опять голову, Машка? Ты ведь ее уже за нашего Зопу прозакладывала. Или у тебя их много, как у гидры?

— На всех хватит, и еще останется! — парирует Машка. — Но ведь похоже, согласитесь. Ведь похоже?

В самом деле, похоже. И просто, проще не придумаешь. А как говорит Робертино, из всех возможных объяснений всегда нужно выбирать самое простое. Одно остается тайной: непонятная слабость, которую Димыч питает к Аньке Соболевой. Впрочем, для Машки и это не проблема:

— Напоминает она ему кого-то. Может, жену, а может, подругу. А то и подконвойную какую…

Последний вариант нравится Аньке больше всего. Вот Димыч, еще совсем молодой и не такой испитый опер, конвоирует в тайге — или что у них там, на Колыме, тундра? — группу опаснейших преступниц. И среди них — Она, красавица под стать самой Аньке. За что сидит? Ну, допустим, за убийство из ревности. Хотя на самом деле, Она, конечно же, никого не убивала, а была подставлена коварными негодяями. И вот между ними, то есть между Нею и опером Димычем вспыхивает любовь с первого взгляда. И ослепленный любовью Димыч решает помочь ей бежать… Ух ты… — голова кругом идет. Где-то такое уже было. Ах да, Кармен, опера про опера. Но все равно красиво.

Так или иначе, Димыч действительно расположен к Аньке сверх всякой меры, причем расположен бескорыстно, без каких-либо поползновений. Впрочем, какие поползновения могут быть у алкаша на такой стадии? На такой стадии алкаш способен ползти только к бутылке. Поэтому сейчас Анька испытывает некоторые угрызения совести от того, что намеревается использовать необъяснимую доброту Димыча в собственных целях.

— Димыч, — говорит она, — у меня к тебе просьба. Большая просьба.

Димыч серьезно кивает головой. Улыбается он вообще крайне редко.

— Прогнать твою ленту вне очереди? Нет проблем, Анечка. Давай коробку.

— Да нет, лента тут ни при чем. Я о другом. Тут, понимаешь, несчастье у Ирочки Локшиной. Мужик ее бросил.

Анька выжидающе смотрит на Димыча. Димыч морщит лоб.

— Локшина — это дюймовочка такая? Знаю.

— Чем помочь-то? — говорит сзади Мишка. — Морду ему намылить?

— Морду не надо, — улыбается Анька. — Выпить надо. В кабак она идти не хочет, на хату тоже, на скамейке как-то неудобно… вот я и подумала: не позвать ли их к вам в гости?

Мишка удивленно кряхтит.

— Их? — переспрашивает Димыч. — Кого их? Вместе с мужиком ейным?

— Да нет. Мужик остался в прошлом. Вместе с Робертино.

— А, Робертино… — с облегчением кивает Димыч. — Робертино сгодится. Робертино — человек.

— Да ему это на один глоток, — возмущенно возражает Мишка, показывая на бутылку. — Он, знаешь, как пьет?

— Об этом не беспокойтесь, — выкладывает Анька свой главный убойный козырь. — У них есть. Много. Целых пять. На два дня хватит.

— Пять? — недоверчиво переспрашивает Димыч. — Ты имеешь в виду пять пузырей?

— Пусть заходят! — восклицает Мишка в полном восторге. — Димыч, я открою?

— Пять пузырей чернил… — повторяет Димыч, ошеломленно покачивая головой. — Это что же за мужик такой ее бросил, чтоб его пятью пузырями отмывать? Генерал? Или даже маршал?

Ирочка заходит, смущенно озираясь. Обычно ее, как и прочих смертных, сюда не пускают: обмен перфолентами и чертежами производится Мишкой буквально через порог. Роберт чувствует себя куда уверенней. Во-первых, он уже бывал здесь однажды, когда Димыч созвал на празднование своего сорокалетия с десяток особо уважаемых сослуживцев. Во-вторых, в руке у него портфель с пятью бомбами кумулятивного действия, а обладатель такого арсенала будет желанным гостем в любой компании.

— Садитесь, коли пришли, — солидно говорит Димыч. — Мишка, принеси стулья и убери инструменты.

«Инструменты» в данном случае — это видавшие виды нарды, в которые Димыч и Мишка режутся дни напролет, а в последние недели кварталов, когда горит план и надо работать по ночам — круглые сутки. Эта древняя игра не надоедает им никогда, поскольку каждый выпитый стакан окрашивает ее в новые и новые краски.

Мишка споро сметает со стола доску, шашки и кубики. Пока он бегает за стульями, Роберт достает из портфеля бутылку и кирпичик черного хлеба.

— Надо же, «Тринадцатый»! — удивляется Димыч. — Давно не завозили. Погоди-ка… у нас где-то тоже закусь была. Мы ведь с дамами, а дамы, они без закуси никак.

Он лезет в ящик стола и достает мятый плавленый сырок марки «Городской».

— Стаканы! — напоминает Роберт о главном.

— А как же…

— Мне не надо, — говорит Анька. — Вы тут располагайтесь, а я пошла. Извините ребята, никак не могу.

— Ну и иди! — не оборачиваясь, говорит Роберт. — Доиграешься ты, Соболева, попомни мое слово… От такого стола! — добавляет он, влажным взором окидывая получившийся натюрморт. — Кто ж от такого стола уходит?

Получилось и в самом деле красиво. Свежая газетка, крупно нарезанные ломти черняшки, две бутылки разных — по крайней мере, если верить этикеткам — портвейнов, стаканы и специально для дам — заботливо очищенный от налипших табачинок плавленый сырок.

Мишка приносит стулья и домино. Видно, что он намерен извлечь максимум из непривычно многолюдного празднества. Все нарды да нарды — от такой однообразной работы недолго и на стенку полезть!

— Будем козла забивать, мужики! — сообщает он и тут же поправляется: — И ледиз. Морского! На четыре конца! Эх!

— Банкуй, Робертино, чего сидишь… — веско говорит Димыч.

Лицо его серьезно, светлые глаза смотрят твердо и уверенно. Робертино берется было за бутылку, но передумывает на полдороге:

— Погоди, тебе какого?

Димыч философски качает головой:

— Без разницы. Все равно их из одной бочки наливают.

— Если бы из бочки, — в тон ему отвечает Шпрыгин, — а то ведь из бачка…

Ирочка широко раскрытыми глазами наблюдает за происходящим. Все тут для нее странно и незнакомо: и черняшка на газете, и вино «из бачка», и морской козел на четыре конца. Но больше всего дюймовочку пугает «Городской» плавленый сырок. Мама никогда не покупает таких, потому что они вредны для здоровья. А с другой стороны, пропадать так пропадать! Анька берет ее за локоток и уводит за перегородку в соседнее помещение.

— Ируня, я пойду, а ты еще раз подумай, стоит ли.

— Ты о чем?

— Ну как… Ты же знаешь: бормотуха не очень-то совместима с этим… — она указывает глазами на Ирочкин живот. — В общем, если есть такой вариант, что ты решишь оставить ребё…

— Замолчи! — вдруг выкрикивает Ирочка, топая ногой. — Замолчи! Какое «оставить»?! Ты что, с ума сошла!

Из внутренней комнаты выскакивает Робертино, обнимает рыдающую Ирочку, прижимает к себе.

— Ничего, ничего, девочка… Сейчас вмажем, и все пройдет, вот увидишь… — он укоризненно смотрит на Аньку. — Ты ведь уходишь? Вот и уходи. Нечего тут воду мутить. Пойдем, Ируня, пойдем…

Они уходят за перегородку.

— Мишка, — слышит Анька командирский голос Димыча. — Выруби ты это чириканье. Задолбало.

— Ты что, Димыч? — удивляется Мишка. — Ты ведь сам говорил: срочный заказ…

— Выруби! Я сказал.

Щелкает тумблер, замирают на месте штанги координатографа, стихает птичье чириканье самописцев. В наступившей тишине слышно лишь бульканье вина в бутылочном горлышке и стук перемешиваемых Мишкой костяшек домино.

— Поехали! — бодро говорит Робертино.

Пора отправляться и Аньке. Она выходит, тихонько захлопнув за собой дверь. Замок щелкает, как выключатель. Сначала включили, потом выключили. Замку подходит, человеку — не очень. Эх, Ирочка-Ируня… На душе у Аньки нехорошо, неспокойно.