Письма пришли одновременно, потому что почту доставляли в отряд централизованным порядком. За доставку отвечал комиссар Миронов – похоже, это было одной из его немногих полезных обязанностей. Когда перед ужином он выкрикнул мою фамилию, я мгновенно испытала угрызения совести, поскольку самым хамским образом забыла о данном маме обещании написать ей сразу по приезду сюда. Вслед за моей прозвучала и фамилия Лоськи – это означало, что он тоже получил письмо. В другое время я бы, конечно, уделила этому соответствующее внимание, но в тот момент меня слишком угнетало чувство вины перед мамой, а потому я оставила своего любимого наедине с цидулькой крашеной гиены. Это было неосмотрительно, я знаю. Парнокопытных следует пасти, даже когда они притворяются дикими и живут в лесу, а не в стойле.

Быстро проглотив гречку с тушенкой, я побежала в комнату, забралась с ногами на кровать и распечатала письмо.

«Дорогая моя доченька, – писала мама. – Мы с тобой расставались так редко, что у меня не накопилось никакого опыта в этой области, даже минимального. Наверно, поэтому я так сильно по тебе скучаю. Бима тоже смотрит крайне вопросительно, причем, насколько я понимаю собачий язык, вопросов задается сразу два. Первый – почему ты исчезла, и второй – когда ты вернешься. Я каждый раз говорю ей, что ответа на первый вопрос у меня нет, зато со вторым более-менее ясно: конец августа.

Бимуля вроде бы успокаивается, но на следующий день приходит снова с тем же озадаченным видом. Может, она не знает, что такое август? Ты уж, когда вернешься, расскажи ей про человеческий календарь, потому что ведь расставания это такая вещь: стоит им только начаться, как уже и конца-края не видно. Выросла моя девочка, ничего не попишешь. Говорила я тебе: «Не расти!» Почему не послушалась?

У нас тут все в порядке, без изменений. Я хожу на работу, Бимуля дрыхнет дома. Хотя, теперь в качестве спальни она предпочитает твою комнату: как видно, так реальней видеть тебя во сне. Когда я соскучусь еще больше, то, возможно, последую ее примеру. Особенно, если ты по-прежнему не будешь писать мне ни строчки, что, согласись, выглядит очень некрасиво с твоей стороны. Но ты ведь напишешь, правда, Сашенька?

Костя, как я понимаю, тоже не пишет, потому что вчера звонила его мама, Валентина Андреевна. Должна тебе сказать, что у нас получилась довольно странная беседа. Сначала мы поговорили о погоде – жара сейчас в городе ужасная, дышать нечем – а потом она спросила, не уехала ли ты.

Я говорю:

– Конечно, уехала…

А она:

– Как жаль, я думала узнать у нее, как там Костя. Уж Саше-то он наверняка пишет, не то что матери. Матерей они совсем не жалуют, эти молодые.

Я, честно говоря, удивилась ужасно.

– Валентина Андреевна, – говорю, – я вас прекрасно понимаю, потому что Саша мне тоже не пишет. Но зачем ей переписываться с Костей?

Тут уже она удивилась.

– Подождите, – говорит, – Изабелла Борисовна. Вы что, хотите сказать, что Костя и Саша поссорились? Что они расстались? Когда это случилось?

– Что вы, – говорю, – Валентина Андреевна. Насколько мне известно, они прекрасно ладят. Но зачем же им переписываться, когда они находятся в одном и том же месте? Ну, разве что, их отряд разбили на несколько частей и послали в разные города, но, по-моему…

И тут, Сашенька, она вдруг как закричит!

– ЧТО?!

Я это специально большими буквами написала, потому что крик был такой, что у меня чуть трубка не выпала.

– Что?! – кричит. – Что вы сказали?

Я говорю, уже начиная кое-то понимать:

– То, что вы слышали, Валентина Андреевна. Костя и Саша сейчас вместе, в одном стройотряде. Я думала, вы знали.

Она замолчала и молчала очень-очень долго, только дышала так тяжело, что я даже стала опасаться, не случилось бы там инсульта. Потому что, судя по дыханию, предрасположение имеется.

Я говорю:

– Валентина Андреевна, вы еще здесь?

И тут она отвечает таким ледяным голосом:

– Да, Изабелла Борисовна, я еще здесь. Я полагала, что Саша едет в Палангу. Что у Саши путевка в дом отдыха. Так мне было сказано моим сыном, вашей дочерью и, кстати, говоря, вами, Изабелла Борисовна.

– Ну да, – говорю, – так и предполагалось. Саша забронировала себе путевку в институте, но в самый последний момент кто-то перехватил. Я и сама узнала об этом только в последних числах июня. Путевку отдали кому-то другому, и Саша осталась ни с чем…

– Ага, – говорит она тем же ледяным голосом. – Саша осталась ни с чем. Ни с чем. Ага. Знаете, Изабелла Борисовна, ваша Саша меньше всего похожа на девушку, которая готова остаться ни с чем.

Сашенька, доченька, по-моему, эта женщина тебя ненавидит. Такое у меня создалось впечатление. Не буду тебе ничего советовать: я никогда не была замужем, а значит, и свекрови не имела. Но тут, по-моему, что-то очень неприятное, Саша. Даже не знаю, как и сказать.

– Валентина Андреевна, – говорю, – я вас не понимаю. Вам чем-то не нравится моя дочь?

– Все вы понимаете, – говорит она. – Хотя нет, не все. Зарубите себе на носу, и своей дочери передайте: это вам с рук не сойдет… не сойдет!

Последнее слово, Сашенька, она просто провизжала. Я в жизни не слышала, чтобы телефон издавал звук такой высоты. И Бимуля тоже, потому что в этот момент она выскочила из твоей комнаты и стала бегать по коридору из конца в конец и рычать. Наверно, собака решила, что мы с тобой нуждаемся в срочной защите. Как знать, возможно, она не так уж и неправа. Потом Валентина Андреевна просто швырнула трубку.

Вот такой разговор, доченька. Моей первой мыслью было скрыть его от тебя, чтобы не расстраивать. Но потом я поняла, что лучше все-таки дать тебе знать, причем как можно скорее: от этой женщины можно всего ожидать. Например, она может собраться и приехать к вам туда в Минводы. Или станет писать письма в какие-нибудь инстанции. Это ведь только кажется, что нет таких инстанций, потому что обвинить тебя и Костю не в чем. У нас так говорят: было бы письмо, а инстанция найдется. В общем, будь, пожалуйста, настороже. И напиши мне, как только сможешь.

Обо мне не тревожься: я чувствую себя великолепно, давление в порядке и сердце не беспокоит.

Целую, мама».

Я перечитала письмо трижды, вложила его назад в конверт и пошла искать Лоську. Его нигде не было – ни в столовке, ни в спальне, ни во дворе. Пришлось вернуться к себе, но в комнате не сиделось. Я еще пять раз просмотрела мамино письмо – выборочно и полностью, с начала до конца, а затем с конца до начала. Просмотрела и убедилась: как ни смотри, лучше оно не станет. Час спустя я снова вышла на поиски – и снова безрезультатно. В актовом зале начались танцы; несколько пар, презрев запреты, интенсивно обжимались под музыку в уютном полумраке. Самое освещенное место было занято танцующими Труди и Райнеке. Она, задрав вверх по-пролетарски непреклонный подбородок, честно выдерживала дистанцию в двадцать сантиметров между своей плоской грудью и вожделенным телом партнера. Он покорно переступал с ноги на ногу, как нескладный баран на стрижке. Со стороны все выглядело, как раньше, но я-то хорошо знала истинное положение вещей: Ольга Костырева вот уже две недели возвращалась в комнату едва ли не под утро. Отсыпалась она после работы, а то и прямо в цеху, пристроившись в уголке на ватничке. Не знаю, когда удавалось вздремнуть ее возлюбленному, и удавалось ли вообще. Впрочем, в тот вечер мне было не до чужих проблем.

Я обошла зал и хотела уже уходить, когда кто-то тронул меня за локоть:

– Александра…

Сатек. В другое время я с удовольствием поговорила бы с ним.

– Станцуем, Александра?

Не дожидаясь ответа, он подхватил меня и одним длинным движением вынес на середину зала. Я чувствовала его сильные руки на своей спине, его дыхание, прикосновения его тела. Не могу сказать, что это мне вовсе не нравилось, однако… Он словно ненароком прижал меня вплотную, и я секунду-другую безуспешно старалась восстановить прежний ход мыслей. Ах да, однако… – однако, я должна сейчас заниматься совсем-совсем другим. Или нет?

– Какое «нет», дурища?!! – возопила у меня в голове умная-я. – Немедленно отправляйся разыскивать Лоську! Сейчас же!

Закусив губу, дабы привести себя в чувство, я уперлась Сатеку в грудь обеими руками. Забавно, но какая-то другая моя часть – наверно, я-дура – попутно отметила в этом некую дополнительную приятность. Да-да, вот так, двумя руками на эту гладкую красивую грудь – сильно и тесно – о, в этом определенно что-то было. Что-то жаждущее продолжения…

– Немедленно!! – вопил умный голос, разрывая мне мозги.

– Подожди, Сатек! – сказала я вслух. – Я ведь уходила. Я не могу. У меня дела…

– Почему дела? – возразил он. – Давай потанцуем. Ты и так сюда никогда не приходишь. А я жду.

– Чего ты ждешь, Сатек? Глупости. Пусти, мне надо идти.

– Жду тебя.

– Глупости! – повторила я, не зная, сердиться мне или радоваться. – Пусти, пожалуйста. Мне очень надо.

– Тогда обещай, что придешь на танцы потом.

– Ладно, – согласилась я, – приду потом. А сейчас пусти.

– Потом сегодня? – не отставал он.

– Нет, потом… – я наконец высвободилась из его объятий.

– Потом завтра?

Я неопределенно махнула рукой:

– Потом потом…

Лоська сидел на кровати у себя в спальне и смотрел в пол. Я подошла и села рядом. Мы помолчали минут пять, прежде чем я решила попробовать для начала сыграть в «как-будто-ничего-не-случилось».

– Лоська, десерт?

Он все так же молча помотал головой из стороны в сторону. Плохо дело.

– Письмо? – спросила я. – От матери?

Лоська кивнул. Он по-прежнему не смотрел на меня.

– Покажешь? – осторожно предложила я. – Дашь почитать?

Голова снова мотнулась туда-сюда. Нет, не даст.

«Вот ведь черт, – подумала я. – Сама виновата: нельзя было бросать его одного. Лоська есть Лоська. Что же теперь делать-то?»

Я отдернула одеяло и положила руку ему на плечо.

– Ложись, поспи, милый. Ты просто очень устал. Ведь устал?

Кивок.

– Ну вот. Значит, надо поспать. Утром все покажется иным. Давай, милый, укладывайся… Вот так… вот так…

Он подчинился мне, покорно, как баран на стрижке. Как нескладный Райнеке в руках у своей эсэсовской Белоснежки. Сравнение было явно не из тех, которыми я могла бы гордиться, то тут уж ничего не попишешь. Мы не всегда похожи на самые лучшие образцы, бывает и намного хуже, чем хотелось бы. Я уложила Лоську в постель и укрыла одеялом, которое он немедленно натянул на лицо. Он не хотел смотреть на меня. Или так: он не хотел смотреть на весь этот гадкий мир – а я, как-никак, была неотъемлемой частью мира. Я еще с полчасика посидела рядом с ним на краю кровати. Лоська не шевелился. Спал? Не спал? Я не осмеливалась проверить. Потом стали возвращаться с танцев его соседи по комнате, и я ушла, чтобы не отвечать на вопросы и тем умножать сложности.

Улицы спящего городка смотрели удивленно, словно спрашивая, почему я одна. Вишня уже совсем перезрела – конец десерта, конец вишневого счастья, конец эпохи. Зато поспели абрикосы. Что это значит, Саня? Нет, что это значит, Александра? Мне вдруг вспомнился Сатек – вспомнился и уплыл, отброшенный к дальним берегам другими, давящими, плохими, сметающими все на своем пути мыслями, как парусник – штормовыми ветрами.

Что там могло быть такого в этом чертовом письме от гиены? Такого, что Лоська не смог показать его даже мне? Валентина Андреевна заправляла в этой семье всем; военно-морской папаша, невзирая на погоны кавторанга, был при ней то ли юнгой, то ли вовсе корабельным котом. Кем же тогда ощущал себя Лоська – малым мышонком? Чтобы подавить редкие проявления несогласия, ей обычно хватало одного взгляда – даже не приходилось повышать голос. Я знала это слишком хорошо из Лоськиных рассказов и собственных наблюдений. Всё так – но неужели, предлагая мне эту поездку, Лоська не понимал, что рано или поздно гиена пронюхает об этом? Да и возможно ли утаить такое?

Наверно, понимал – как же иначе? А значит, заранее должен был готовиться к этому моменту, к этой ярости, к этому письму. Впрочем, одно дело – готовиться к буре и совсем другое – встретить ее лицом к лицу. Реальный шторм всегда страшней, неожиданней и опасней, чем любые представления о нем. Неудивительно, что Лоська настолько потрясен. Но первое потрясение проходит вместе с первой волной. Нужно просто дать парню немножко времени, чтобы прийти в себя. И тогда, успокоившись, он припомнит свою подготовку, свои заранее составленные планы и сможет организовать отпор. Возможно, уже завтра утром Лоська посмотрит на меня совсем другими глазами… или, для начала, хотя бы не отведет взгляда. А не завтра, так послезавтра. Или через неделю. Так или иначе, не надо давить на человека. Отойти на время в сторонку, и просто быть готовой помочь, поддержать, приласкать…

Я вернулась необычно рано, в начале двенадцатого, когда Ольга еще только готовилась к своему очередному ночному выходу. Увидев меня, она обрадовалась. В последнее время нам почти не удавалось хорошенько поговорить: днем она клевала носом, вечерами я уходила «на десерт», а к моменту моего возвращения ее уже не было в комнате.

– Санечка, милая, пойдем, покурим!

Мы вышли в коридор, к торцовому окну, чья душа нараспашку была постоянным свидетелем наших ночных перекуров. Подругу явно распирало от желания поделиться со мной радостью, и я, на минуту забыв о своих проблемах, залюбовалась, глядя на нее: сейчас, накануне свидания, Олька светилась какой-то особенной, победительной красотой.

– Ну что, – сказала я, – выкладывай. Каковы они, заграничные козлы?

– Ты что! – она выпрямилась, изображая шуточный гнев. – Он совсем не козел. Санечка, Санечка… ох, если б ты знала, Санечка…

– Неужели так хорошо? – улыбнулась я.

Ольга округлила глаза.

– Даже лучше! У меня никогда так не было. Он такой нежный, как… как…

– Как манная каша? – предположила я.

Мы обе рассмеялись.

– Нежнее, – Ольга глубоко вздохнула и облокотилась на подоконник. – Намного нежнее. Веришь ли, сколько у меня парней было – не сосчитать, но только этот настоящий. Наверно, мне такой и нужен был. Нежный. Понимаешь, я просто не знала, как это – любить. А сейчас знаю. Даже самой не верится. За что мне такое счастье?

– Погоди, а как же вы разговариваете? Он по-русски ни бельмеса, да и ты по-немецки нихт ферштейн…

Ольга пренебрежительно фыркнула:

– Ну и что? Ты же сама мне когда-то говорила: на этом этапе слова вовсе не нужны. Помнишь? Так вот, считай, что я это на себе проверила: правильно, не нужны.

– А что потом, Олюня?

Было непривычно разыгрывать роль взрослой многоопытной женщины, но так уж поворачивался наш перекур. Я вдруг подумала, что Ольгу потому и распирает от желания поговорить, что ее любовь с Райнеке совершенно нема, немей немого кино, где хотя бы есть титры.

– Потом, потом… не знаю… – вздохнула она. – Не знаю, что потом. Выучусь говорить по-немецки, вот что. А ему русский учить не надо. Мы тут жить не будем. Я к нему уеду, в Дрезден. Потому что тут одни козлы. Мужики, в смысле. Въезжаешь, Саня? Все наши мужики – козлы. Уж я-то знаю, многих перепробовала, причем не самых худших. Ты думаешь, твой Лоська не козел? Сама ведь говорила: лоси – парнокопытные. Значит, тоже козел, только лесной. Невелика разница.

Возражать не хотелось. Настоящую проверку на козлиность мой Лоська и в самом деле еще не прошел.

– А что Блонди? – спросила я.

– А что Блонди… – отозвалась Ольга. – Ходит, сучка, кругами, вынюхивает.

– Еще не почуяла неладное?

Она пожала плечами:

– Если и да, то вида не показывает. Райни маскируется, как немецкий снайпер. По нему и не скажешь, что ночи не спит. Когда с завода возвращаемся, ложится будто бы с книжечкой, и тихонечко так кемарит. А Блонди и довольна: парень в комнате, под наблюдением.

– Значит, все в порядке?

Ольга вдруг поежилась:

– Если честно, то я Миронова куда больше боюсь. Уж не знаю, кажется мне или что, только он как-то странно на меня поглядывает.

– Поглядывает? – переспросила я. – Ну и пусть поглядывает. Наплюй ты на эту сволочь. Ты ничего противозаконного не делаешь. Весь отряд уже давно на пары разбился. Во дворе по ночам каждая скамейка стонет. А ты что – инвалид? Или обет безбрачия давала?

– Вот уж чего точно не было, – рассмеялась Олька. – Спасибо, Санечка.

– За что?

– За перекур. С тобой поговорила и вроде как-то дышать свободней.

– Свободней-то ладно, дыши. Главное, чтоб негромко, – посоветовала я. – А то Блонди разбудишь…

В ту ночь я долго не могла заснуть – ворочалась, скрипела пружинами панцирной койки, переживала за Лоську. Я еще никогда не видела его таким – по-настоящему потрясенным. Он ведь вообще казался со стороны этаким флегматиком, способным разве что на легкое беспокойство. Но я-то знала, каков он на самом деле: тонкокожий, ранимый лосенок в лесу, полном волков и медведей. Дорого бы я дала, чтобы взять на себя его нынешние тяготы: кому еще защищать моего милого, как не мне?

В пятом часу вернулась Олька, усталая от своего горячего счастья, молча залезла под одеяло и отключилась, едва донеся голову до подушки. Наверно, ее необоримая сонливость передалась и мне: я наконец задремала. По идее, мне должен был сниться Лоська – ведь именно о нем я думала, засыпая. Но поди пойми эти сны: приснился не он, а почему-то противный комиссар Миронов. Миронов бегал вокруг меня и вопил, потрясая смутно знакомой папкой с тесемками: «Не сносить головы! Не сносить головы!» Он бегал, а я все думала, откуда взялась эта папка – почему-то именно этот вопрос казался мне особенно важным. Ответ на него я вспомнила только тогда, когда Ольга сильно тряханула меня за плечо, чтобы разбудить.

– Из портфеля…

– Из какого портфеля? – недоуменно переспросила она. – Вставай, Саня, проспали. На завтрак уже не успеем.

Папка во сне была той самой, из портфеля обер… нет, «обер» – это из другой оперы, про эсэсовскую собаку Труди. Обер-штурм-бан… и так далее, а тут был «опер». Из портфеля оперуполномоченного Знаменского. Вот оно как, помнится до сих пор.

На работе мы с Ольгой одинаково клевали носом. К счастью, опять чего-то недопоставили – то ли огурцы, то ли чеснок. Олька расстелила в тенечке под стеной свой ватник и залегла. Попробовала задремать и я, но, увы, безуспешно. Пришлось закурить не помню уже какую по счету сигарету и сквозь плывущие перед глазами круги разглядывать заводской двор и семерых немецких гномов, которые под руководством своей трудолюбивой овчарки снова перетаскивали что-то со вчерашнего места на позавчерашнее.

– Смотри-ка, опять за ночь наработалась! – насмешливо произнес кто-то рядом.

Я обернулась. Мимо нас шел бригадир Копылов с двумя ребятами из стройотряда – Сергеевым и Потаниным. Эти двое работали в соседнем цеху на погрузке. Я так и не поняла, кому из них принадлежала услышанная мною реплика.

– А чего тут такого, парни? – ухмыльнулся бригадир, ощупывая взглядом спящую Ольгу. – Хороший станок в три смены работает.

– Да пусть себе работает, – отозвался Потанин. – Лишь бы токарь-фрезеровщик был наш, русский. А то ведь, бывает, повадится какая-нибудь немчура наши дырки фрезеровать… Правда, Райнеке?

Последние слова он прокричал через весь двор – так, чтобы услышали немцы. Райнхард распрямился и, улыбаясь, помахал в ответ рукой.

– О, – недобро процедил Сергеев. – Машет тебе, пидар мокрый. Улыбнись, ему, улыбнись, может, он заодно и тебя отфрезерует.

– Повадился, говоришь? – покачал головой бригадир Копылов. – Значит, отвадить надо. Это ведь как с лошадьми, парень…

Козлы прошли дальше, оставив меня в полной неизвестности, как именно «надо с лошадьми». Я оглянулась на спящую подругу. Олька безмятежно причмокивала во сне: она ничего не услышала, и слава богу. Но кое-что мне придется ей рассказать, когда проснется: о ее романе с немцем известно, похоже, всему отряду. Пусть знает. Хотя, что оно меняет, это знание? Я вдруг подумала, что, наверно, так же сомневалась моя мамуля, прежде чем написать о разговоре с Валентиной Андреевной. Подумала и переключилась с Ольгиных проблем на свои. Потом очень кстати подошел Сатек и принялся балагурить в своем фирменном стиле – не совсем правильно по-русски, и оттого еще более смешно. Это немного отвлекло меня от мыслей о Лоське. После обеда привезли-таки недостающий ингредиент, и мы честно работали целых два с половиной часа, пока не закончилось что-то другое.

Ужин я тоже проспала бы, если б не Ольга. Мы спустилась вниз, когда все уже заканчивали. Лоська был тут же, разговаривал с товарищами по бригаде и выглядел относительно нормально. Мне пришлось какое-то время ловить его взгляд, прежде чем он обнаружил мое присутствие в столовой. Секунду-другую мы смотрели друг на друга, потом он кивнул и продолжил разговор со своими ребятами. Что ж, это можно было рассматривать как определенный шаг вперед, но я не собиралась останавливаться на достигнутом. Когда Лоська встал из-за стола, я быстро запихнула в себя несколько ложек каши и двинулась за ним к выходу. Я была уже в нескольких шагах, когда на моем пути вдруг вырос Миронов.

– Романова, на пару слов.

– Коля, не сейчас, ладно?

Я попробовала обойти его, но комиссар стоял насмерть, как при обороне Царицына.

– Это ненадолго, успеешь.

Проклиная его назойливость, я подчинилась. Эти типы всегда хватают тебя за локоть в самый неподходящий момент. Впрочем, для них все моменты неподходящие.

– Ну, что?

На гладкой физиономии Миронова блуждала гаденькая ухмылка.

– Ты ведь с Костыревой дружишь, не так ли?

– Так, дружу. А что, нельзя?

Он ухмыльнулся еще шире.

– Можно, отчего же нельзя. Ты ей, наверно, и советы даешь… – Миронов умильно сложил руки ладошка к ладошке, словно аплодируя. – И правильно: на то и друзья, чтобы советами помогать. Я прав?

– Слушай, Миронов, – сказала я, борясь с подступающей тошнотой, – ты говори, чего хотел. Не надо вокруг да около. Нет у меня на это времени.

– Хочу, чтобы ты еще один совет ей дала. Хороший совет. Она, наверно, не в курсе, но народ недоволен. Даже можно сказать, сильно недоволен… – комиссар хихикнул. – Что-то типа революционной ситуации. Верхи терпеть не могут, когда низы не хотят…

– Какие низы, какие верхи, Коля? Что ты несешь?

– Какие-какие, обыкновенные… – неожиданно злобно проговорил Миронов. – Не разыгрывай из себя девочку, ладно? Это не шутки – то, чем она тут занимается. После войны, знаешь, что с такими шалавами делали?

Я тряхнула головой, не веря своим ушам. Подобного я не ожидала даже от комиссара Миронова.

– Какими шалавами? Ты сам-то себя слышишь?

– Шалавами, которые под немцев ложились… – прошипел он, склонившись к моему лицу. – Так и передай ей: пусть лучше за ум возьмется, а то ведь головы не сносить. И ей не сносить, и пидару ейному…

– Александра, есть проблема?

Краем глаза я увидела Сатека, который подошел и остановился рядом. Он обращался ко мне, но смотрел прямо на Миронова. Так смотрят, перед тем как ударить, примериваясь к челюсти или к подбородку.

– Никаких проблем, Сатек, – поспешно сказала я.

Не хватало только вмешивать сюда еще и его…

– Никаких проблем. Просто товарищ комиссар боится, что кому-то не сносить головы. А он ведь тут за каждую голову в ответе, правда, товарищ комиссар?

Миронов молчал, уставившись на меня своими свиными глазками.

– Как так не «сносить головы»? – не понял Сатек. – В каком смысле?

– В смысле – отрубят, – пояснила я. – Как твоим тезкам, несостоявшимся императорам Сатурнинам, первому и второму.

– Зачем?

– Вот и я говорю – зачем? А комиссар говорит: императоры, мол, терпеть не могут, когда их не хотят. Николай ведь тоже в императорах ходил, правда, Коля? Получается революционная ситуация. Вопрос в том, у кого тут больше шансов голову потерять.

– Ты что, Романова, угрожать мне вздумала? – прищурился Миронов.

– Ну что ты, Коля, – как можно мягче ответила я. – Кто я такая, чтоб тебе угрожать? Историю вспомнила, только и всего. Императоры ведь тоже часто голову теряют. Вот и Сатек подтвердит – у него это семейная императорская болезнь. Скажи, Сатек?

– Правильно, – с готовностью подтвердил чех. – Теряют.

По-моему, он поддержал бы меня в любом случае, даже если бы мне вздумалось назвать луну солнцем. Хороший парень этот Сатек. Миронов скривился, изображая многозначительную усмешку.

– Ладно, – сказал он. – Мое дело предупредить. Можешь быть свободна, Романова.

– Я и так свободна, Миронов, – улыбнулась я. – Так что твоего разрешения, в общем, не требуется.

Он дернул шеей, повернулся по-военному кругом и избавил нас от своего присутствия.

– Спасибо, Сатек, – сказала я. – Но лучше бы тебе с ним не связываться. Дерьмо-человек. Держись от него подальше.

– Романова это что? – вдруг спросил Сатек ни к селу, ни к городу.

– Романова это моя фамилия, – вздохнула я.

Он восторженно хлопнул в ладоши:

– Вот видишь?! Получаешься ты совсем императорка! Александра Романова!

– Императрица, Сатек, – поправила я. – Оставь ты уже эту тему, а? Очень прошу.

– Ты танцевать придешь? Обещала.

– Потом, – неожиданно для себя самой я подняла руку и погладила его по щеке. – Потом, Сатек.

– Потом сегодня?

– Потом, потом…

Лоську я нашла в его комнате. Мы спустились во двор и сели на скамейку.

– Что происходит, милый?

Он пожал плечами:

– Все нормально.

– Точно?

– Точно.

Мы помолчали минут пять.

– Ты ее не любишь, я знаю, – вдруг сказал он. – Тебе не понять.

– О чем ты, Лоська?

– Она вовсе не такая, как ты думаешь, – продолжил он, не давая мне вставить ни слова. – Для нее вся жизнь – это я. Так всегда было, с моего рождения. Она не умеет иначе. И я… я тоже не умею. Ты должна понять, что ее нельзя обижать. Она моя мать, другой нет, и не будет.

Судя по нехарактерной длительности этой тирады, Лоська репетировал ее как минимум сутки.

– Всё? – спросила я.

– Всё, – подтвердил он.

– Ну и чудненько, – сказала я. – Теперь, когда ты уже продекламировал все, что хотел, мы можем продолжать жить дальше. Точка, конец сообщения. Или нет?

Лоська вопросительно вздернул брови и некоторое время обдумывал мой вопрос. Лоська есть Лоська. По идее, он должен был ответить сразу примерно в таком порядке: вздохнуть, улыбнуться и притянуть меня к себе. Он и в самом деле вздохнул, но не улыбнулся, а уж о третьем пункте моей программы и вовсе речи не шло.

– Твоя мама зря ей нахамила, – проговорил он тусклым голосом.

– Что? – с превеликим трудом вымолвила я. – Что ты сказал? Повтори.

Лоська бросил на меня быстрый испуганный взгляд.

– Она написала, что Изабелла Борисовна накричала на нее. Угрожала. Обзывала разными словами. Зачем, Саня?

Я вскочила и прошлась вдоль скамейки туда и сюда. Я просто потеряла дар речи и, наверно, рассчитывала найти его на земле под ногами. К счастью, речь вернулась сама.

– Слушай сюда, Лоська, – сказала я. – Ты хорошо знаешь мою маму, потому что часто бывал у меня дома. В отличие от меня, которая в твоем доме – нежеланная гостья. Моя мама вообще никогда не кричит на людей – за исключением тех случаев, когда те бьют животных. Это факт. И он не перестанет быть фактом от того, что твоя…

Я прикусила губу и сделала еще несколько ходок вдоль скамейки – но на сей раз не от недостатка слов, а, напротив, от их трудно контролируемого прилива.

– …что твоя мама утверждает прямо противоположное. На простом человеческом языке это называется клеветой.

– Вот видишь, – Лоська вздохнул с грустным удовлетворением. – Когда дело касается твоей матери, ты сразу бросаешься на ее защиту. Пойми тогда и ты меня. Я не могу вовсе о ней не думать…

– А обо мне? – сказала я, останавливаясь перед ним. – Обо мне ты подумал? О наших с тобой планах? Обо всем, что между нами говорено? Или теперь это нужно забыть? От того, что твоя…

Я снова прикусила губу, чтобы не дать вырваться наружу, по крайней мере, десятку красочных эпитетов, самым мягким из которых была «бешеная сука».

– …от того, что твоя милая мамочка вздумала написать тебе письмецо. Одно письмо, и все наши планы собаке под хвост? Под хвост бешеной суке?! Да?! Ты это хочешь сказать?

Мне было трудно дышать; хорошо, что прорвавшаяся-таки на свободу «бешеная сука» принесла мне мгновенное, но, увы, кратковременное облегчение.

– Что ты… – испуганно пробормотал Лоська. – Ты что, Саня… все остается как было. Конечно. Как ты могла подумать… Я просто говорю, что мы должны принять мою маму во внимание. Не ставить ее перед фактом. Она должна привыкнуть к мысли о… – к мысли о нас. Иначе ничего не выйдет.

Он наклонился вперед и прошелестел едва слышно:

– Она написала, что убьет себя, Саня. Представляешь? Она написала, что мы уже почти убили ее этим твоим обманом. Представляешь?

– Моим обманом… – повторила я. – Моим обманом…

На меня вдруг снизошло поразительное спокойствие. Я словно увидела нас обоих со стороны. Вид сверху, камера опускается и медленно движется справа налево. Вот я, дура-дурой, даже в самой умной своей ипостаси – и это, пожалуй, самое примечательное, что можно сказать об этой невысокой женской фигурке, застывшей напротив скамейки. Вот он, типичный козел, ошибочно принятый мною за лося, но столь же парнокопытный – плавные черты лица, слабый безвольный рот, глупо моргающие глаза, столь привычные к выражению испуга и непонимания. Мягкая игрушка, а не мужик. Плюшевый козел.

Не говоря больше ни слова, я повернулась и пошла прочь, куда глаза глядят. Сзади слабо звякнуло, брякнуло, вякнуло:

– Саня… Саня…

Не ко мне, не ко мне. Где я, и где это вяканье, кряканье, блеянье… прочь, прочь! Быстрее, быстрее! Я бежала, не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы отсюда! Я забрела в какое-то дурное место, ошибочное, не то. Как можно было так заблудиться, так обмануться? Этот плюшевый козел был прав на все сто процентов. Обман ведь и в самом деле мой: я участвовала в нем с обеих сторон – и обманщицей и обманутой. Быть первой погано; быть второй глупо, но чувствовать себя обеими – это уже чересчур. Как же я ухитрилась вляпаться в такую грязищу? Совсем как тогда, под окнами квартиры № 31, когда ноги увязли по самые щиколотки… Ну да – точно то же самое ощущение опоганенной дуры, своей волей забредшей черт знает куда. Как я тогда спаслась? Бегством, вот как. Туфли – с ног, ноги – в руки, и бегом на поезд…

Я вдруг обнаружила себя на привокзальной площади. Поезд! Сесть прямо сейчас на поезд и ухлестать отсюда назад, к маме и Бимочке. То-то они обрадуются! Надо быть там, где тебе рады – вот оно, главное правило жизни. Быть там, где тебе рады, а не рваться в чужие монастыри, где тебя в лучшем случае будут едва терпеть, а скорее всего – сядут на шею, да еще и упрекнут, что плохо везешь.

В гулком зале ожидания дремали пять-шесть пассажиров. Окошко кассы было приоткрыто, сквозь щелочку пробивалась полоска света. Я деликатно постучала в створку:

– Добрый вечер… Вы работаете?

Дверца распахнулась; на меня поверх очков смотрел сухонький старичок с острой бородкой.

– Железная дорога, барышня моя, работает круглосуточно. Вам куда?

– В Ленинград.

– На какое число?

– Сейчас. Чем быстрее, тем лучше.

Старичок удивленно приподнял кустистые брови.

– Вот прямо так, немедленно?

– Да. А что вас удивляет?

Он аккуратно снял очки, сложил их и снова воззрился на меня.

– Вы мало похожи на пассажирку, барышня.

– Почему?

– Потому что пассажиры покупают билеты заранее. И одеты они иначе, в дорогу. А еще у них удобные туфли, а не вьетнамки на босу ногу. И самое главное, милая барышня: пассажиры держатся обеими руками за сумочку с деньгами и документами, да еще и тянут на себе рюкзаки, чемоданы и корзины с фруктами. А у вас, как я чувствую, ничего такого с собой не имеется. Ни багажа, ни сумочки.

– …ни денег, – уныло закончила за него я. – Вы правы, я выскочила без денег. Но я сейчас сбегаю, тут недалеко. Вы мне только скажите насчет билетов.

Кассир вздохнул.

– Вы будете смеяться, но билеты есть. Конец сезона только через две недели. Поезд проходит через час сорок четыре минуты. Если ваша сумочка лежит и в самом деле недалеко, то вы успеете. Но мой вам совет, милая барышня… подождите…

Он выдвинул ящик стола и стал копаться там, пыхтя и вздыхая. Я терпеливо ждала, гадая, что именно объявлено в розыск: билеты в Питер, железнодорожный компостер, кондукторский свисток или еще что-нибудь из той же оперы. Наконец старик вытащил маленькую шоколадку.

– Вот, возьмите, – сказал он. – Возьмите эту шоколадку вместе с советом пожилого, умудренного жизнью человека. Поезд может увезти вас из города. Но он не может увезти вас от проблем. В этом смысле бессильна даже железная дорога. Не торопитесь, милая барышня. Но если надумаете… поезд будет через час сорок одну минуту.

Я поблагодарила старого кассира за совет и за шоколадку. Она, кстати, была совсем маленькой – когда-то я получала такие же в подарочных кулечках, которые раздавались Дедом Морозом и Снегурочкой на детской елке. Шоколадки, карамельки, пастила, петушок-сосулька, морщинистые грецкие орехи и два мандарина. На обертке – вишенка и надпись: «шоколад Вишневый». Так вот откуда они взялись, так вот куда они перекочевали, мои счастливые вишни…

Но что же это я стою, теряю попусту время? Надо бежать собираться. Я рванула в сторону школы, на ходу припоминая, где что лежит. Почти все мои вещи хранились в комнате, в рюкзаке под кроватью. Разве что, одна кофточка одолжена соседке – ничего, вернет уже в городе. А то, что я брала у других, оставлю на Ольгу – она отдаст. Вряд ли кто-то обратит внимание на мой побег: все сейчас либо на танцах, либо во дворе, либо дрыхнут по спальням, так что коридоры пусты. А если все-таки кто-нибудь попадется навстречу, скажу… скажу… – что бы такое придумать? А, вот: скажу, что несу белье в стирку. Гениальная отговорка, что и говорить. Несу белье в стирку! И всё, взятки гладки.

Чрезвычайно довольная своей изобретательностью, я добежала до школы. Со стороны актового зала доносилась томительная тягучая музыка – быстрых танцев уже почти не ставили. В вестибюле, в коридорах и на лестнице действительно не было никого. Никого, кроме Сатека. Он стоял на лестничной площадке между первым и вторым этажами и как будто чего-то ждал.

– О, вот и Александра Романова, – сказал он, увидев меня. – Ты куда это?

– Несу белье в стирку! – выпалила я по инерции, забыв, что рюкзак пока еще не со мной.

– Что? – озадаченно переспросил Сатек. – Это что, поговорка такая? Говори проще, Александра.

– Ладно, – согласилась я. – Проще так проще. Я иду к себе в комнату. Так понятно?

Сатек помотал головой:

– Нет, не понятно. Ты обещала танцевать.

Я взглянула на часы. Поезд через полтора часа. От вокзала я добежала за десять минут, но это налегке. С рюкзаком будет раза в два дольше. Собрать вещи я могу максимум за четверть часа – причем, с запасом. Иными словами, у меня есть целых сорок свободных минут, которые некуда девать. Кроме того, Сатеку я действительно обещала. Значит…

– Ладно, – я махнула рукой. – Пойдем танцевать, Сатурнин. Только не вздумай разыгрывать из себя узурпатора. Меня устроит только святой.

Он широко улыбнулся:

– Нет проблем, императорка.

В зале было темным-темно: в последнее время взяли за моду еще и опускать шторы – так, чтобы за греховным топтанием в обнимку не подглядывали ни фонари с улицы, ни луна с неба. Сатек сразу взял меня в оборот, и я не стала возражать, потому что вдруг поняла, что именно это мне и нужно сейчас. Императорка так императорка: я обвила руками шею своего узурпатора и прижалась к нему всем телом.

– Мм-м… – прошептал он, щекоча мне ухо. – Ты пахнешь вишней…

«Чем же еще мне пахнуть, святой Сатурнин? – подумала я. – Не вокзальным же сортиром… А, собственно, на черта мне этот вокзал и на фига мне этот поезд? Ведь вот я, уже еду, раскачиваясь в своем мягком вагоне. Сатек теперь мой тепловоз, Сатек теперь мое купе, мой проводник, мой кондуктор и контролер. Давай, проводник, веди… Давай, контролер, контролируй…»

Я подняла к нему лицо, так, что его губам было просто некуда деваться от моих губ. Музыка гремела у меня в ушах, кондуктор не спешил, кондуктор, безусловно, очень многое понимал в своем ремесле. Не знаю, сколько времени мы раскачивались так, наплевав на всех, презрев посторонние взгляды, правила и запреты. Поезд на Питер наверняка давно ушел, но мне было наплевать и на это. Я расстегнула его рубашку и прижалась лицом к голой гладкой груди.

– Сатек, пойдем, а? Отведи меня куда-нибудь…

Он обнял меня за плечи, и мы вышли из зала, пошатываясь, как пьяные. Ребята на выходе расступались с глупыми улыбками; мы шли сквозь них, как две слившиеся воедино раскаленные кометы летят сквозь мерзлый метеоритный дождь, и ни у кого не было даже капли сомнения в том, что мы намереваемся делать, как только останемся вдвоем. Я шла, закрыв глаза, полностью доверившись своему умелому проводнику. Шла туда, куда он вел, туда, ку…

– Всё, пришли, Александра, – вдруг сказал он.

Мы стояли у двери в мою комнату. Вместо того, чтобы вести меня на чердак, в подвал или во двор на скамейку, этот тип попросту проводил меня домой!

– Сатек, – сказала я, – наверно, ты плохо понял…

– Я все понял хорошо, – серьезно кивнул он. – Я понял. С тобой случилось что-то плохое. Ты сейчас сумасшедшая. Ты сейчас слабая. Святой Сатурнин не пользуется в такие моменты. Я очень хочу пойти с тобой. Но не так. Потому что мы сейчас пойдем, а завтра ты будешь меня ненавидеть. А я не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Иди спать. Ладно? Иди спать. Пойдем, пойдем.

Он завел меня в комнату, где уже дремали две девчонки, а Ольга Костырева прихорашивалась перед выходом в ночь. Он вел себя так, словно мы одни – не только в этой спальне, но вообще в целом свете. Он уложил меня в постель – так же, как я недавно укладывала плюшевого козла Лоську. Он укрыл меня одеялом и поцеловал в лоб. И я покорно заснула, потому что нужно слушаться проводников, кондукторов и контролеров – ведь иначе заедешь совсем не туда.