Как же это всё-таки тяжело! Мучаясь от бессонницы, Платон еле дождался того предрассветного часа, когда солнце ещё не проснулось, а ночная мгла уже отступает. Он быстро натянул мундир и, растолкав денщика, велел оседлать своего любимца – белого, как сметана, Цезаря.

На улице Горчаков с облегчением вдохнул сырой и прохладный воздух. Невский спал. Ни экипажей, ни прохожих. Мрачное настроение Платона очень подходило влажной серой полутьме столичного утра. Он уже знал, что его брат не попадёт в Сибирь, правда, за эту уверенность пришлось дорого заплатить: Чернышёв отбирал то, что с семнадцати лет было смыслом жизни Платона Горчакова. По большому счету, кроме армейской, другой жизни у него и не было, а теперь он терял всё.

«Был бы это пехотный полк, Чернышёв не проявил бы к нему интереса, – растравливая свои раны, терзался Платон. – Но что тогда стало бы с Малышом?..» Он знал, что поступил правильно, но тяжкая, убийственная тоска не отступала. Чем можно заменить радость любимого дела? А как он расстанется с друзьями-кавалергардами, если в его жизни просто не останется других близких людей? Впереди маячила жизнь одиночки, да к тому же неудачника.

«Сам виноват, – подсказал ему внутренний голос, – тридцать пять лет, давно мог бы жениться, сейчас уже имел бы дюжину ребятишек».

Но что теперь жалеть о прошлом? Его не изменить. Впрочем, Платон всё равно не женился бы. Ему казалось, что брак неминуемо затянет его на место отца. Воспоминания о семейной драме закрыли перед Платоном двери к счастливой жизни. Тоска обожгла сердце. Если так пойдёт, он может и не дождаться отставки: пистолет к виску, вот и всё – долгожданное освобождение от земных бед.

Если он сдастся и выкинет такой фокус, что будет с Малышом? Дальняя родня поделит имения, а что потом?.. Нет, так не пойдёт… Поумирал и хватит! Надо подниматься и жить дальше.

Мерный стук копыт Цезаря вдруг сбился с ритма – умный конь увидел то, что не заметил ушедший в свои мысли всадник: с набережной Мойки наперерез им свернула запряженная четверней карета. Тихое очарование безлюдного утра рассеялось – иллюзия уступила место жестокой реальности. Платон придержал коня. Разворачиваясь, карета, почти задела его, и он увидел в окне бледное лицо матери своего арестованного подчинённого Чернышёва. Дама нежно обнимала спящую на её плече девушку. У той были броские чёрные волосы и изящные черты тонкого лица. Девушка в карете походила на высокомерную Велл, но была явно моложе. Графиня сидела, смежив ресницы, и не заметила Платона, а он мгновенно вспомнил то острое чувство унижения, когда барышня с ледяным взглядом фиалковых глаза выставила его за дверь.

Интересно, где теперь эта красотка?.. А ведь подумал Платон об этом не впервые. Все четыре месяца, прошедшие с той скандальной встречи, ему хотелось объяснить семье Чернышёвых, а если быть совсем честным – то именно надменной Велл, что он не трус и не подлец, а просто такой же угодивший в переплёт родственник, как и они сами. Поэтому и снились Платону фиалковые глаза под чёрными стрелами прямых бровей. Впрочем, они часто вспоминались и при свете дня. Но что он мог сделать? Его уже один раз выставили из дома. Встретить графиню Чернышёву и её дочерей в обществе было невозможно – они нигде не бывали. Стать под окнами и кричать: «Вы меня не так поняли!» – но тогда его точно заберут в сумасшедший дом. Нет, возможности наладить отношения так и не представилось, а теперь графиня Чернышёва уезжала из столицы.

«Ей дали на подпись бумагу, что свиданий больше не будет…» – догадался Платон. Помочь бедной женщине не мог никто, кроме всесильного Чернышёва. Может, этот человек так же выставил ей счет, как и Горчаковым? Интересно, что он потребовал со своей родни? Зная Чернышёва, можно было не сомневаться – ставку тот не снизит ни для кого.

Миновав Конюшенную, Платон повернул в сторону Летнего сада. Город просыпался: открывались ставни лавок, у дворянских особняков мели улицу дворовые, посвистывали лошадям извозчики. Горчаков пришпорил коня и полетел к чёрной узорной решётке.

Публики в Летнем саду пока не было, Платон один скакал по пустым аллеям. Было в этом что-то фантастическое. Ему даже почудилось, что если он что-нибудь крикнет в тишину прекрасного парка, то его слова упадут в Реку Бытия. И он закричал:

– Господи, помоги мне всё исправить!

Он и сам не понял, о чём просил. Вернуть доверие младшего брата? Или не потерять полк? А может, ему хотелось избавиться от одиночества? Однако слова вырвались, и значит, так было нужно. Необъяснимое предчувствие, что его жизнь вот-вот изменится, родилось в душе Платона. Он больше не жалел о том, что отдавал, и смотрел вперёд без горечи и грусти. Как это ни странно, но именно Летний сад и быстроногий Цезарь вернули его к жизни. Дальше он уже хотел двигаться сам.

Прогулка закончилась, и к тому времени, когда Горчаков добрался до своего дома, улицы уже шумели, прохожие бежали по делам, а по мостовой спешили экипажи, даже у Платонова крыльца стояла ямская карета. Князь поднялся к себе и отворил дверь. Денщик выбежал ему навстречу, но выглядел тот как-то странно.

– Ваше светлость, – пробормотал он, – тут такое дело…

– Что случилось? Известие о Борисе?

– Нет, про Бориса Сергеевича ничего не сообщали.

– Да? Тогда что же? – уже спокойнее осведомился Платон.

– Там в гостиной две барышни сидят. Они сказали, будто вам – сестры.

– Кто?.. – изумился Горчаков.

– Они так сказали, – замялся ординарец и тихо добавил: – Дамы ведь, не выгонять же их.

– Я с ними поговорю, – пообещал Платон и направился в гостиную.

На диване, держась за руки, сидели две юные барышни, скорее всего, лет пятнадцати – шестнадцати. Схожие чертами овальных лиц, они разительно отличались в красках: одна гостья была рыжей, с яркими зелёными глазами, а вот вторая – синеглазой брюнеткой. Сестры? Но в их роду рождались только мальчики. И вдруг Платон понял, что денщик сказал правду. Юная брюнетка казалась знакомой – она очень напоминала его мать. В холостяцкой квартире Платона действительно появились сестры – дочери его матери от второго брака.

При его появлении девушки замерли, лица у обеих вытянулись. Пальцы их сжались до белизны суставов, а спины выпрямились. Гостьи опасались дурного приёма и старались держаться независимо. Платон подошёл к ним. Поклонился.

– Я князь Горчаков. Вы хотели меня видеть?

Барышни, как по команде, поднялись и, всё так же держась за руки, молча стали перед ним. Платон не торопил – пусть справятся с волнением. Наконец рыжеволосая (она была чуть выше брюнетки и выглядела постарше) выступила вперёд, как будто закрывая собой сестру, и объявила:

– Мы приехали сюда по решению мамы. Она велела нам разыскать вас.

– Я очень рад, – подбодрил её Платон. – Можно мне узнать ваше имя?

– Меня зовут Полина, а мою сестру – Вероника ди Сан-Романо.

Девушка говорила по-русски чисто, и только чуть заметный певучий акцент выдавал в ней чужестранку. Её сестра добавила:

– Нас крестили в православной церкви как Прасковью и Веру, можно называть нас и так.

– Ещё чего! – возмутилась рыжая. – Лучше уж как мама звала.

Но Платона их перепалка больше не интересовала, он зацепился за сказанное Полиной слово.

– Вы сказали «звала», почему? – тихо спросил он, уже зная, что всё кончено.

– Потому что мама умерла… – со слезами в голосе объяснила Полина, а Вероника заплакала вслед за ней. – Теперь, по её завещанию, вы – наш опекун.

Опекун – это не укладывалось в его голове… Платон налил себе полстакана анисовой. Выпил залпом. Появление в доме сестёр перевернуло его жизнь с ног на голову. Щемящая боль из-за смерти матери переплеталась в душе с просыпающейся нежностью к юным родным существам. Но и ревность не дремала – ведь именно сестрам, а не им с Борисом досталась последняя любовь матери. Полина передала ему мягкий сафьяновый портфель с документами. Там лежали метрики и паспорта юных графинь ди Сан-Романо, завещания их родителей и письмо, адресованное Платону. Он до сих пор так и не решился открыть его. Что написала ему мать? Судя по тому, что рассказали сестры, она получила известие о Борисе. Платон вспомнил подробности этого разговора.

Дочери-погодки были единственными детьми графа Теодоро и княгини Горчаковой, ставшей в Италии графиней Катариной. Новая семья матери оказалась очень состоятельной: банк Сан-Романо процветал на протяжении уже нескольких веков. Граф очень любил свою красавицу жену, а дочек боготворил. Сестры искренне считали, что их маленький рай будет существовать вечно, но во дворец Сан-Романо заглянула та гостья, которой не рад никто. В Риме началась эпидемия холеры. Граф распорядился паковать вещи, чтобы уехать на виллу в горах. Отъезд удалось подготовить за несколько часов, только вот утром половина слуг уже лежала пластом, а к вечеру слег и хозяин. Тогда мать посадила дочерей в карету и отправила их вместе с английской гувернанткой на виллу.

До лежавшей высоко в горах маленькой деревушки и десятка вилл, разбросанных вокруг неё на склонах, болезнь не добралась, люди здесь были здоровы. Девушки успокоились и стали ждать приезда родителей. Тем страшнее оказался полученный удар. В присланном из дома письме мать сообщила, что отец их скончался, а сама она больна. В том случае, если она не выживет, графиня Катарина приказывала дочерям немедленно выехать в Россию к старшему брату. Слуга, доставивший письмо, сообщил, что хозяйка так и не смогла победить болезнь и скончалась на следующий день после того, как написала дочерям. Он передал юным графиням сундук, куда их мать сложила все драгоценности и деньги, имевшиеся в доме. Там же лежал и портфель с документами.

– Здесь всё, ваши сиятельства, – виновато сказал слуга, – кругом карантины стоят, не разрешают ничего из Рима вывозить, еле-еле один сундук провёз.

Оглушенные горем сестры даже не пришли в себя, когда к ним на виллу прибыл кузен отца – римский епископ. Тот сразу заявил сиротам, что видит своей единственной целью приобщение племянниц к благам католической веры. Первым делом епископ собирался отправить их в монастырь. За ужином сёстры напоили «опекуна» таким количеством прекрасного местного вина, что епископ так и не услышала ни шума сборов, ни топота лошадей, уносивших карету в Неаполь. Через три дня сестры и их английская гувернантка устроились в каюте бригантины, отплывавшей в Петербург, и вот теперь юные графини обживали комнаты в квартире сводного брата, а мисс Бекхем помогала денщику готовить на кухне ужин.

«Интересная вещь – семья», – размышлял Платон. До сегодняшнего дня он и не подозревал о существовании сестёр, но уже готов их принять, и даже, наверное, полюбить…

Взгляд упал на сафьяновый портфель. Письмо матери! Дольше оттягивать неизбежное было глупо и стыдно. Он взял конверт, повертел его в руках, но снова отложил. Не так-то это просто – узнать правду. Платон вновь задумался о том, что же ему теперь делать с сёстрами. В воспитании юных девиц он ничего не понимал. На этот счёт он знал лишь самые общие правила приличия. Одно из них гласило, что в доме старшего брата вместе с его незамужними сёстрами должна проживать либо его жена, либо старшая родственница. Жены у Платона не было, да и старшую родственницу ему взять было неоткуда.

Что же теперь – жениться на первой встречной? Но быстро найти приличную партию казалось делом невозможным, к тому же слух об его отставке уже пошёл гулять по столице, теперь князь Горчаков не считался таким выгодным женихом, как прежде. Нет, спешить явно не стоило. Можно просто укрыть сестёр в деревне, подальше от строгого внимания света. Гувернантка у них уже есть, может, посадить всех троих в карету и отправить их в Хвастовичи? Мадам Бунич – почтенная дама, к тому же весьма добросердечная, она не откажется присмотреть за девочками до его приезда. А жену можно поискать и после отставки…

Оставалось лишь одно «но»: надо решиться и все-таки прочесть письмо. Платон в очередной раз взял со стола белый конверт и наконец-то рискнул… Мать писала:

«Дорогой мой Платон, болезнь забирает меня, как забрала уже моего мужа. Но я не ропщу, я прожила свою жизнь так, как позволила мне судьба. Бог послал мне шестерых прекрасных детей, а мой старший, самый любимый, сын простил меня. Спасибо тебе за письмо, оно сняло с моей души тяжкий камень. Прошу тебя, помни, что я любила всех вас каждую минуту своей жизни.

Я назначаю тебя опекуном моих дочерей. Теперь ты – их единственная опора. Родня второго мужа так и не приняла меня. Пока он был жив, это не имело значения, но, когда нас обоих не станет, родственники слетятся на наследство Сан-Романо, и девочки станут разменной монетой в интригах из-за банка и денег. Я знаю, что около тебя они будут счастливы. Прощай, мой дорогой. Благослови тебя Бог. Мама».

Платон закрыл глаза. Слёзы побежали из-под его век. Наконец-то он осознал, что матери больше нет, она ушла насовсем. Её так давно не было рядом, что она перестала быть для него человеком из плоти и крови, а стала образом, существом, живущим где-то вдали, а теперь не было и этого утешения. Не было больше ни отца, ни братьев, а теперь и матери, он стоял один на краю холодной чёрной пустыни, откуда не возвращаются. В душе ожил предательский страх. Теперь он стал первым, позади него были лишь младшие.

Господи, да что ж это? Платон ужаснулся: он и на войне никогда не боялся смерти, а теперь струсил. Где его разум? Какой стыд…

Он допил свой стакан и пошёл объясняться с сестрами. Хоть и неохотно, девушки согласились с его планом, и уже через три дня мисс Бекхем и две её воспитанницы отправились в Хвастовичи. Горчаков им пообещал, что и сам вырвется в Полесье ещё до конца мая.