«Боже мой, куда мы едем, что могло уцелеть в этом пожарище?» — терзалась Долли, разглядывая обгоревшие руины центра Москвы.

Ни одного целого дома, лишь закопчённые стены да пустые глазницы выгоревших окон…

Еще на окраине города старая графиня остановила кареты и позвала подопечных к себе. Сама-то она знала, какое зрелище им предстоит увидеть, и теперь, глядя в окно, тихо плакала. Долли совсем расстроилась. Опять у тёти сердце прихватит. Надо бы хоть как-то её отвлечь. Заметив неправдоподобно нарядные на фоне обгоревших руин белоснежные наличники и красный кирпич небольшой церкви, Долли бодро заметила:

— Тётя, не всё так плохо. Посмотрите, вон храм уцелел.

— Это — церковь Всех Святых, там меня крестили, — сквозь слёзы улыбнулась графиня. — Наша бабушка была дамой властной и требовала, чтобы все её дочери рожали своих детей в доме Бутурлиных, а крестили их в соседних церквях.

Долли с радостью уцепилась за подвернувшуюся тему:

— Так здесь и нашу бабушку крестили?

— Вон там впереди, на горке, есть церковь в честь святого Владимира, Анастасию крестили там. Но тот храм сильно пострадал, да и Ивановский монастырь, что напротив, сгорел дотла. Я, когда летом приезжала, видела мать игуменью, та рассказала, что сёстры успели покинуть Москву за день до пожара и реликвии монастырские смогли вывезти. Теперь монахинь распределили по другим обителям, а в развалинах погорельцы живут. — Апраксина вздохнула.

Шаг лошадей замедлился: дорога круто пошла в гору. Долли выглянула в окно, перед ней высилась длинная закопчённая стена, за ней чернел остов разрушенного собора.

— Это и есть Ивановский монастырь? — спросила Долли.

— Да…

Княжне стало грустно. Москву она почти не помнила. Отец не любил покидать Марфино, и в город они ездили редко, но у девочек в памяти осталось ощущение праздника, красоты и веселья, связанное со словом «Москва», теперь же город как будто умер.

— Вон — церковь, где крестили вашу бабушку. — Апраксина указала на руины, где с десяток мужиков разбирали обгоревшие камни. — Теперь и глав не осталось, и колокольня рухнула, а прежде храм был хорош — белый, как лебедь. Ему ведь лет триста — построили ещё при Алексее Михайловиче. Тогда здесь царские сады росли, вот он и звался: «Храм Святого Владимира в Старых Садах». А теперь что?.. — Графиня вновь всхлипнула и прижала платок к глазам.

— Не нужно плакать, — попросила Долли. — Мы ведь богатые, давайте восстановим храм: денег дадим, людьми поможем. Я сама всё узнаю, расскажу вам, и мы вместе решим, что делать.

— Ну надо же, дорогая, как хорошо ты придумала!..

Графиня заметно повеселела, и у Долли отлегло от сердца. Кареты вновь свернули — теперь в переулок, и лошади опять натужно потащили экипажи по крутому подъему. Девушки припали к окнам. С левой стороны тянулись старинные палаты с толстыми белёными стенами и маленькими оконцами, а справа утопал в снегу большой яблоневый сад.

— Палаты — часть усадьбы Лопухиных, только они и уцелели, а всё остальное — новый дворец, флигели, хозяйственные постройки — сгорело начисто.

Лошади остановились. Графиня выглянула в окно и наконец-то улыбнулась:

— Ну, вот мы и дома.

Экипажи стояли у низких чугунных ворот. Ажурная решётка окружала засыпанный снегом парк. Форейтор с первой кареты соскочил с запяток, перемахнул через забор и побежал к дому. Через несколько минут он вернулся с высоким тучным стариком в тулупе, накинутом поверх ливреи.

— Ваше сиятельство! — воскликнул толстяк. — Здравия желаю, мы вас с Покровки ждали — дворня там дежурит, а вы с переулка заехали.

— Здравствуй, Фрол, — отозвалась графиня, — это всё не важно, открывай ворота, мы очень устали.

Старый дворецкий снял цепь и замок. Кареты одна за другой въехали на мощённую брусчаткой дорожку и покатили к большому двухэтажному дому. Светло-бирюзовый цвет его стен и множество огромных окон с белыми лепными фронтонами после сплошных чёрных руин казались неправдоподобно прекрасными. Долли даже померещилось, что это — сказка, а особняк сейчас исчезнет, развеется цветной дымкой, оставив после себя уже привычное взгляду пепелище.

Экипажи проехали в зажатый меж двумя флигелями внутренний дворик и нырнули в полукруглую арку сквозного каретного проезда. Тот оказался таким длинным, что оба экипажа спокойно разместились под его сводами.

Фрол открыл дверцу и помог выйти старой графине, но потом растерялся: в карете остались только крестьянки в белых толстых платках и грубых дублёных тулупах.

— Это — княжны Дарья Николаевна и Елизавета Николаевна, а также моя компаньонка Дарья Морозова, — вмешалась Апраксина. — Не держи нас на морозе, Фрол, мы и так давно в дороге.

— Простите, ваше сиятельство, — засуетился дворецкий, отворяя дверь, — не признал барышень — они совсем маленькими были, когда я видел их в последний раз.

Путешественницы шагнули в блаженное тепло большого вестибюля. Расстегнули тулупы, размотали платки и остались в разноцветных сарафанах.

— Фрол, веди барышень в их комнаты, а я уж свою спальню сама найду, — велела Апраксина и шепнула на ухо Долли: — Переоденьтесь, нечего слуг смущать.

Поднявшись на второй этаж, Фрол распахнул три двери, расположенные подряд по коридору:

— Прошу!

Девушки нерешительно переглянулись. Кому куда?..

— Долли, выбирай ты, — предложила Лиза.

Комнаты оказались почти одинаковыми. Большие, с одним высоким окном, смотрящим в парк, со старинной золочёной мебелью. Долли сразу же вспомнилось Ратманово — такие же диваны стояли в покоях бабушки, только Анастасия Илларионовна любила полосатую обивку, а не гладкую, как здесь.

— Давайте я буду жить посередине, а вы обе — по краям, — решила Долли и шагнула к центральной двери, — моя комната — зеленая.

Действительно, обивка мебели и шторы здесь оказались светло-изумрудными.

— Тогда остальные можно назвать «вишнёвой» и «синей», — заметила Лиза.

— Мне нравится вишнёвая, — впервые после отъезда из Ратманова слабо улыбнулась Даша, и княжны наконец-то поверили, что их подруга начинает возвращаться к жизни.

Долли прошла в свою новую спальню. В углу мягко гудела изразцовая печь, приятное тепло согревало плечи, а зелёный шёлк покрывала так и манил прилечь. Беспокойство, изводившее Долли уже несколько дней, наконец-то отступило, и княжна с облегчением вздохнула. Мысль, что, видать, в душе она — кошка: где пригреется, там ей и дом, мелькнула и исчезла. Зимние сумерки окутали заснеженный парк, снег мягко кружил за окном.

«Пора бы уже написать крёстному…» — успела подумать Долли. Глаза её закрылись, и она ускользнула в теплый рай сна.

«Пора бы им уже и написать…» — раздражение в очередной раз царапнуло Тальзита, но барон, как всегда, не дал ему хода.

Чего он хочет от бедных женщин? Им и так несладко: едут через всю страну, да ещё и оглядываться приходится, тут уж точно не до писем. Как смогут — так напишут! Уж Долли точно не забудет написать крёстному. Александр Николаевич тяжело вздохнул. Чем так мучиться, лучше не ждать, а послать письмо самому — договорились же, что он станет писать на адрес столичного дома Черкасских. Барон полез в ящик стола за листом бумаги, и его пальцы скользнули по краю толстого конверта.

— Господи, да что ж это!.. — слова вырвались сами.

Вот так фокус! Александр Николаевич так и не отправил письмо фрейлине Орловой. А ведь точно — он как раз собирался запечатать конверт, когда появился исправник с сообщением о найденном в лесу полуобгоревшем теле.

«Фу, как неудобно», — расстроился барон.

В тот раз он, само собой, позабыл обо всем на свете, а потом дела пошли ещё хуже: им с исправником пришлось вертеться, как ужам на сковородке. Прибыла комиссия от нового генерал-губернатора. Начали копать и по известной русской привычке выискивать не относящиеся к делу нарушения. Впрочем, медаль имела и оборотную сторону — губернские чиновники во главе с полицмейстером увлеклись пересчетом пуговиц на мундирах нижних чинов и ревизией состояния гауптвахты и быстро забыли о похищении и убийстве уездных девиц.

Тальзита это не удивляло — полицмейстера он знал давно. Почтеннейший Григорий Адамович умом точно не блистал и, как это часто бывает с такими людьми, по делу говорить толком не мог. Чтобы никто об этом не догадался, полицмейстер отработал привычный финт: к месту и не к месту пересказывал случаи из жизни своей многочисленной деревенской родни. Зато пуговицы на мундирах считать он умел, да и в цвете стен на гауптвахте разбирался, так что строгая проверка свелась именно к этому. Уездный исправник получил начальственное замечание и поклялся устранить все выявленные нарушения, а барона пожурили за потакание подчинённым. Вынеся вердикт, комиссия отбыла в губернскую столицу, и Александр Николаевич наконец-то вздохнул свободно.

«Слава тебе, Господи, — порадовался он, — имя Долли нигде не всплыло».

Полицмейстер лично присутствовал на допросе Анфисы Чулковой, та вновь завела свою жалостливую песню о бедной подневольной вдове, а потом огорошила Григория Адамовича такими подробностями интимной жизни семейства Островских, что пробила даже загрубелую шкуру полицмейстера, и тот приказал гнать мерзкую сплетницу с глаз долой.

Комиссия давно отбыла обратно. Послание Орловой надо было отправить сразу же после этого. Александру Николаевичу стало стыдно: как он мог так запамятовать?

Тальзит достал письмо, перечитал его и остался доволен — всё было изложено толково и подробно. Поставив под своей подписью значок постскриптума, барон добавил рассказ о найденном в роще теле маклера Сидихина и о подкинутых в карман убитого часах. Напоследок написал, что, судя по всему, Островский покинул губернию, и, чуть поколебавшись, все-таки добавил, что крестницу и её юную подругу — последнюю жертву преступников — удалось вывезти из имения с намерением отправить «как можно дальше».

«А не послать ли фрейлине копию допросов Чулковой? — спросил себя барон. — Если Орлова так дотошна, пусть уж и меня проверит».

Добавив к своему письму копию протоколов допросов, сделанную исправником специально для начальства, Тальзит с чистой совестью запечатал конверт и отдал его лакею, чтобы завтра же отправить с нарочным на почту. Александру Николаевичу очень хотелось верить в то, что Островский больше не станет преследовать ни Долли, ни Дашу Морозову, но сердце говорило о другом — это было бы слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

— Господи, помоги бедняжкам! — попросил Тальзит. — Не дай негодяю разыскать их убежище.

Барон решил написать Черкасским. Он слово в слово повторил то, что уже изложил фрейлине, поэтому закончил быстро. Обозначив на конверте адрес, Тальзит вдруг впервые задумался: разумно ли было отправлять княжон в Санкт-Петербург? Может, лучше остаться в Москве?